После прежнего письма, в котором я сказал кое-что о еврейских словах, до меня нечаянно дошел слух, что некоторые ничтожные люди сильно порицают меня за то, что, вопреки авторитету древних и всеобщему мнению, я осмелился исправлять нечто в Евангелии. Хотя я совершенно справедливо мог бы презреть их (потому что ослу не нужны звуки лиры), однако ж, чтобы не упрекали меня в гордости, как это обыкновенно делают, пусть примут такой ответ: я не настолько груб сердцем и невежествен (замечу при этом, что мои противники невежество само в себе уже почитают за святость, признавая себя учениками рыбарей, как будто бы причина святости апостолов заключалась в отсутствии познаний), я не настолько груб сердцем и невежествен, чтобы счесть что-нибудь в Господних словах или требующим исправления, или не Божественно-вдохновенным; но я хотел очевидную из множества вариантов поврежденность латинских кодексов исправить по греческому оригиналу, с которого был сделан первоначальный перевод, чего не отвергают и сами мои противники. Если им не нравится вода чистого источника, пусть пьют из грязных ручьев; пусть при чтении Писания оставят то старание, с каким узнают стаи птиц и глубину чаш; пусть будут в этом отношении настолько наивны, чтобы считать простоватыми слова Христовы, над которыми уже столько веков и столько умов трудилось так, [97] что о смысле каждого слова было гораздо более думано, чем высказано. Пусть предполагают необразованность в апостоле, о котором сказано, что большая ученость доводит до сумасшествия (Деян. 26, 24).
Знаю, что, читая это, ты хмуришь чело и боишься, чтобы моя свобода речи не была опять началом споров; знаю, что ты хочешь, если бы можно было, зажать мне рот рукой, чтобы я не смел говорить того, чего другие не стыдятся делать. Но спрашиваю, что сказано мной предосудительного? Разве я описывал вырезанных на чашах идолов? Разве на христианских празднествах я представлял для девственных очей объятия вакхов и сатиров или когда-нибудь и кого-нибудь оскорбил суровой речью? Разве печалился, что из нищих становились богачами? Разве порицал наследственные гробницы? Сказав только, несчастный, что девицы должны чаще быть с женщинами, чем с мужчинами, я уколол глаза всего света; на меня все указывают пальцами. Умножишася пане влас главы моея ненавидящий мя туне... и бых им в притчу (Пс. 68, 5 и 12); и неужели ты думаешь, что после этого я стану говорить еще что-нибудь?
Впрочем, чтобы не посмеялся над нами Флакк (Гораций), говорящий, что «амфора, катясь колесом, начала размышлять, зачем кувшин ходит» («Искусство поэзии»), возвращаемся к нашим двуногим ослам, и не на арфе, а в рожок будем трубить им в уши. Они пусть читают: «Упованием радующееся, работая времени», а мы будем читать: Господу служите; утешайтесь [98] надеждою (Рим. 12, 11-12)[1]. Они пусть думают, что обвинение на пресвитера вовсе не должно быть принимаемо; а мы будем читать: Обвинение на пресвитера не иначе принимай, как при двух или трех свидетелях. Согрешающих обличай перед всеми (1 Тим. 5, 19-20). Пусть у них лучше: «Человеческое слово и всякого приятия достойное»; а мы с греками, то есть с апостолом, говорившим по-гречески, будем ошибаться: Слово сие верно и всякого принятия достойно (1 Тим. 4, 9). Наконец, пусть они наслаждаются галльскими жеребцами, а нас утешит тот подъяремный и на служение Спасителю приготовленный осленок, который, отдав хребет для Господа, стал соответствовать пророчеству Исаии: Блаженны вы, сеющие при всех водах и посылающие туда вола и осла (Ис. 32, 20).
[1] Этот вариант имеет место и в греческих древних кодексах Нового Завета; оба чтения были известны отцам Церкви, которые предпочитали последнее как правильное.