Да не покажется никому предосудительным, что в письмах наших встречаются то похвалы, то порицания; потому что обличение зла служит к исправлению, а похвала добрых [93] возбуждает рвение к деланию добра. Третьего дня мы рассуждали о блаженной памяти Лее; теперь мне приходит в голову тревожная мысль о том, что, восхвалив в лице Леи целомудрие низшей степени (то есть вдовство), нам не следует умолчать о деве. Итак, рассмотрим кратко жизнь нашей Азеллы; только прошу тебя не читать ей этого письма, потому что похвалы, приписываемые ей, могут быть для нее тягостны; лучше соблаговоли прочитывать это письмо юным девам, чтобы они, подражая Азелле, почитали поведение ее образцом совершенной жизни.
Я не буду говорить о том, что Азелла получила благословение еще в утробе матери до рождения - разумею бывшее отцу ее во сне видение о том, что ему вручена девочка в сосуде блестящего стекла, более чистого, чем всякое зеркало. Не стану говорить также и о том, что, еще окутанная в детские пелены, едва переступая десятилетний возраст, она посвящается[1] чести будущего блаженства. Все, что было до подвига, должно быть приписано благодати; так Бог, предведущий будущее, освятил во чреве Иеремию, заставил Иоанна взыграть в утробе матери и прежде сотворения мира определил Павла к благовестию Своего Сына.
Стану говорить о том, что с двенадцатилетнего возраста Азелла собственными трудами выбрала, приняла, удержала, начала и исполнила. [94] Заключившись в одной тесной келейке, она наслаждалась райским простором. Один и тот же земляной приступок был местом ее молитвы и отдыха. Она считала пост веселием, неядение - отдохновением. И так как ее влекло к пище не желание насыщения, а необходимое требование организма, то хлебом, солью и холодной водой она более раздражала, чем утоляла голод. Но я едва не забыл того, о чем должен бы был сказать вначале; когда она только что решилась вести подвижническую жизнь, то без ведома родителей продала золотое ожерелье (так называемый в народе вьюнок, потому что, будучи сделано из металла, надетого на проволоку, оно представляет какую-то изгибающуюся цепочку) и, надев темную тунику, которой не могла выпросить у матери, неожиданно посвятила себя Господу, так что все родные поняли, что нельзя ни к чему принудить ту, которая осудила мир самой одеждой.
Продолжаю прерванную речь. Азелла всегда вела себя так скромно, так хранила себя в таинственности своего жилища, что никогда не ступала ногой в общество, никогда не знала разговора с мужчиной. И что особенно удивительно, сестру свою девицу она более любила, чем видела. Трудилась собственными руками, зная, что написано: Кто не хочет трудиться, тот и не ешь (2 Сол. 3, 10). С Женихом беседовала в молитве или при пении псалмов. Никем почти не замечаемая, спешила она к жилищам мучеников. Восторженно проникнутая своими стремлениями, она в особенности радовалась тому, что ее никто не знал. Целый год она проводила в непрерывном посте, не вкушая по [95] два и по три дня, а в Четыредесятницу напрягала все паруса своего судна, с радостным видом постясь по целым седмицам. И - факт, невероятный для людей, но возможный при помощи Божией, - она достигла сорокалетнего возраста, не болев желудком, не страдав повреждением внутренностей; не сокрушились члены, лежавшие на сухой земле; не покрылась смрадными струпами кожа, протираемая власяницей; но при здоровом теле еще более здоровая духом, она считала уединение утешением и в шумном городе находила монашескую пустыню.
Но это лучше известно тебе самой; от тебя и мы узнали кое-что, и ты своими глазами видела на ее святом теле вследствие частой молитвы образовавшуюся затверделость, как у колен верблюдов. Скажем то, что мы сами могли узнать. Нет ничего ласковее ее строгости, нет ничего строже ее ласковости, нет печальнее радости, нет радостнее печали. Бледность в ее лице такова, что, показывая воздержание, нисколько не служит выражением тщеславия. Молчаливая речь и красноречивое молчание. Ни скорая, ни медленная поступь. Наружность всегда одинаковая. Небрежная чистота и при грубой одежде сама опрятность без заботливости о ней. Собственно непорочностью своей жизни она достигла того, что в Риме, городе удовольствий, неги и пышности, в котором быть скромным почитается за несчастье, ее хвалят и добрые, не смеют порицать и злые. Должны подражать ей вдовы и девицы, должны почитать замужние, должны бояться преступницы, должны уважать священники. [96]
[1] Должно быть частное, но не торжественное посвящение, потому что по 4-му правилу III Карфагенского Собора не позволялось посвящать девиц до 25 лет. Впоследствии Лев I в своем древнем чиновнике отдалил этот срок до сорокалетнего возраста.