Осень 1916 г. характеризовалась мощным подъемом революционного движения в России. Чем дальше, тем больше война усиливала в массах трудящихся и прежде всего в рабочем классе «ненависть к своему правительству и к своей буржуазии».[1] Бессмысленность и ненужность войны для народных масс, огромные жертвы на фронте, голод и усиление эксплуатации в тылу, вакханалия «темных сил» в верхах и очевидная бездарность многих министров и двора, пир во время чумы старых и новых миллионеров, грабивших страну под флагом «патриотических» лозунгов - все это вызвало резкое возмущение широких народных масс и создавало благоприятную почву для агитационной и организаторской деятельности большевиков, боровшихся за превращение империалистической войны в гражданскую.

На протяжении всех военных лет большевики настойчиво и систематически несли в массы ленинские идеи по вопросам войны, мира и революции. В трудной обстановке постоянных полицейских преследований удавалось издавать несколько нелегальных газет. Очень важной формой печатной пропаганды стала листовка. Всего за годы войны (до марта 1917 г.) было издано около 600 прокламаций общим тиражом приблизительно в 2 млн. экземпляров.[2] Департамент полиции вынужден был признать, что революционные воззвания ЦК РСДРП широко распространяются не только в Петрограде, но и по всей России, а также в действующей армии и на флоте.[3] Организационное влияние партии на пролетарпат оказывалось самыми различными путями - через профсоюзы (по большей части также загнанные в подполье), больничные кассы (сыгравшие важную роль в бойкоте рабочих групп ВПК), кооперативы и культурно-просветительные общества. Огромную работу вели большевики в армии. В. И. Ленин подчеркивал позднее: «Предатели социализма не подготовили за 1914-1917 годы использование армий против империалистических правительств каждой нации. Большевики подготовили это всей своей пропагандой, агитацией, нелегально-организационной работой с августа 1914 года».[4]

После серии арестов к осени 1916 г. было воссоздано Русское бюро ЦК РСДРП, действовавшее в тесном союзе с ПК и поддерживавшее [609] связи с местными организациями. Весь 1916 г. прошел под знаком нарастающего забастовочного движения, причем число участников на одну стачку в 3.5 раза превышало уровень 1905 г.[5] С осени забастовки петроградского пролетариата, шедшего в авангарде движения, приобрели отчетливо выраженный политический характер. Первым симптомом стачечной волны были продовольственные беспорядки. Петроградские большевики, осуждая неорганизованные выступления, разъясняли рабочим, что «вопрос о дороговизне тесно связан с борьбой за демократическую республику и скорейшее окончание войны».[6] Под влиянием большевистских листовок 17-20 октября прошла забастовка на ряде крупных заводов столицы, число участников которой достигало 75.4 тыс. человек. Вслед за тем 26-29 октября была проведена новая политическая забастовка протеста против суда над балтийскими матросами-большевиками, в которой участвовало свыше 79 тыс. человек.[7] «В знак союза революционного народа с революционной армией, - говорилось в листовке ПК, выпущенной перед этой стачкой, - мы останавливаем заводы и фабрики».[8] В ноябре проходили политические забастовки в Москве, одновременно росло число экономических выступлений пролетариата, особенно в Московской и Владимирской губерниях.

Чрезвычайную угрозу для монархии представлял рост антивоенных и революционных настроений в армии. Под влиянием новых военных неудач (провал наступления Западного фронта, гибель гвардии в боях под Ковелем, разгром Румынии), писем из дома о росте дороговизны и т. п. к октябрю по наблюдениям военной цензуры «произошел какой-то перелом в настроениях армии в худшую сторону».[9] На распределительных пунктах в Гомеле и Кременчуге вспыхнули восстания солдат. Участились случаи отказов идти в наступление и невыполнения приказов, массовым явлением стало дезертирство. Особенно высокого уровня достигли антивоенные настроения в петроградском гарнизоне. Гарнизон столицы, доносила охранка, «не верит в успех русского оружия и находит, что продолжение войны бесполезно».[10] В ходе октябрьской стачки в Петрограде солдаты 181 запасного полка поддержали рабочих во время столкновения с полицией на Выборгской стороне.

Революционная борьба рабочих сливалась с крестьянским движением и выступлениями угнетенных национальностей. Полицейские власти с тревогой сообщали, что в деревне «все ждут не дождутся, когда же, наконец, окончится эта проклятая война. Крестьяне охотно беседуют на политические темы, чего до начала войны после 1906 г., почти совершенно не наблюдалось».[11] «В деревнях, - вынуждена была констатировать охранка, - наблюдается революционное брожение вроде того, которое имело [610] место в 1906-1907 гг.».[12] Летом 1916 г. вспыхнуло восстание в Казахстане и Средней Азии. Оппозиционные настроения захватывали мелкобуржуазные элементы города. «Петроградский обыватель, - признавала охранка, - с восторгом приветствует всякое проявление оппозиции - будет ли она направлена на городское самоуправление или на кондукторшу трамвая, на министров, мародеров, на правительство или на немцев - все равно».[13]

Оценивая общее положение в стране, петроградская и московская охранка были единодушны в своих выводах. Петроградское жандармское управление признавало «в значительной степени правильной» точку зрения кадетов, заговоривших в октябре о близости «событий первостепенной важности»,[14] а начальник московской охранки писал: «В сравнении с настроением данного момента настроение 1905-6 г. несомненно являлось для правительства более благоприятным».[15] Показательно, что на этом докладе, содержавшем столь страшные для царизма признания, один из чиновников МВД написал: «Больно осторожно составлен доклад, видимо, наиболее острые моменты в нем не отражены». Тем не менее Департамент полиции, суммируя доклады с мест, высказывал уверенность в том, что «нарастающее движение в настоящее время еще носит характер экономический, а не революционный», а революционных организаций в стране нет, поскольку члены их призваны в армию. Выражая опасения в связи с возможностью стихийных выступлений масс, Департамент полиции все же относил такую возможность в большей мере к периоду послевоенной демобилизации.[16]

Излишний оптимизм Департамента полиции, то ли действительно не осознавшего еще реальную ситуацию, то ли, подобно собственным подчиненным, не решавшегося докладывать «наверх» о подлинном положении дел, влиял на оценку обстановки в стране «верхами» царизма в том же направлении, что и позиция крайне правых, упрямо продолжавших внушать Николаю II веру в верноподданнические настроения масс, возбуждаемых лишь незначительными группами революционных «смутьянов» и думских «политиканов». Постоянная кампания верноподданнических выступлений черносотенных групп, представлявших только самих себя, лишь усугубляла положение царизма, порождая у самих ее инициаторов иллюзию «массовой поддержки» и мешая оценить всю глубину революционного кризиса. Пользовавшийся в 1916 г. очень большим влиянием на Александру Федоровну и Николая II Н. Маклаков был по его признанию «совершенно уверен в том, что в низших слоях... совершенно патриархальный взгляд на дело»,[17] и потому убеждал царя, что «внутренняя [611] смута сильна не собой», а «слабостью и нерешительностью власти».[18] В то, что революционных выступлений «улицы» не будет, и основная опасность для трона исходит из узкой группы заговорщиков или от интеллигенции, верили и либеральный, неглупый министр Игнатьев,[19] и недалекий историограф царских выездов в Ставку ген. Д. Н. Дубенский,[20] отражавший в своих записях настроения ближайшего окружения царя.

Из этого вытекал вывод, который и делался как правило лидерами реакции и высшей бюрократией, что именно Дума может оказаться центром, организующим и подстрекающим революционное движение, а потому для борьбы с угрозой революции нужно расправиться с думской оппозицией. Наиболее отчетливо этот вывод был сформулирован Протопоповым, быстро утратившим свои «общественные» привычки и полностью усвоившим взгляды правых. Протопопов считал, что все дело в действиях немногочисленной верхушки оппозиции - «Дума, частица Государственного совета и группа дворян»,[21] которая связана с «революционно настроенным рабочим населением» через рабочую группу ЦВПК. Он рассчитывал, что, усмирив либеральную оппозицию и ликвидировав рабочую группу, можно будет «оттянуть революцию». Главную причину рабочего движения Протопопов видел «в затруднениях экономических», но надеялся, «что сильного революционного движения среди рабочих не будет до конца войны; небольшое же забастовочное движение... будет прекращено действиями одной полиции», а в крайнем случае «правительство найдет опору в войсках».[22] На сходных по существу позициях стояли в правящих кругах и сторонники примирительного курса по отношению к оппозиции, также преувеличивавшие ее способность влиять на массы (и ради этого стремившиеся к сближению с нею) и недооценивавшие революционные настроения масс.

Из общего для правящих кругов представления, что революцию еще можно предотвратить, справившись с продовольственным кризисом, а отдельные выступления рабочих будут подавлены силами полиции, исходила программа ближайших действий, намеченная Протопоповым сразу после его назначения. Уже 26 сентября МВД внесло в Совет министров проект усиления полиции и увеличения жалования полицейским. Проект предусматривал увеличение штатов в губерниях Европейской России на 18.5 тыс. человек (из них 10.1 тыс. в деревнях), в том числе доведение численности полицейских в Петрограде до 6788. 7 октября Совет министров одобрил просимые Протопоповым меры.[23]

Все же главное внимание в сентябре - октябре Протопопов пытался уделять продовольственному вопросу. Стремясь внести разногласия в оппозиционный лагерь и привлечь на свою сторону буржуазию, он немедленно [612] после своего назначения объявил себя сторонником отмены твердых цен на хлеб и передачи заготовительной операции в руки банков и оптовых торговцев. Он добился также указания Николая II на нежелательность широкого применения реквизиций, такс и других стеснений торговли.[24] Эти широковещательные заявления, действительно вызвавшие удовлетворение части буржуазии, отнюдь не способствовали успеху закупочной кампании, поскольку аграрии стали еще упорнее уклоняться от поставок в ожидании повышения цен. В свою очередь встреча Протопопова, Бобринского, Барка и Шаховского с руководителями петроградских банков в начале октября не привела к соглашению.[25] Банки, очевидно, настаивали на принятии их программы, предусматривавшей их фактическую монополию в установлении не только продажных, но и закупочных цен, а это могло ущемить доходы поместного дворянства, на что министры не решились пойти.[26]

Хотя переговоры с банками продолжались, и те постепенно сокращали свои претензии на непосредственное руководство хлебными операциями, Министерство земледелия, обеспокоенное ходом заготовок, решило привлечь к заготовительной кампании земства, создав на местах продовольственные комитеты с их участием и с привлечением общественных организаций, что во многом соответствовало прежним требованиям оппозиции. Принимая такое решение, оформленное специальным постановлением 10 октября,[27] Бобринский, чуждый какого-либо сочувствия оппозиции, просто хотел использовать имевшийся у его ведомства опыт сотрудничества с земствами в проведении столыпинской аграрной реформы. Но постановление Министерства земледелия вызвало резкое недовольство Протопопова и потому, что оно закрепляло руководящую роль земельного ведомства в продовольственном деле, и потому, что по его опасениям оппозиция через создаваемые комитеты могла начать агитацию в деревне.[28] Исходя из ведомственных и охранительных соображений, Протопопов настоял на приостановке Правил 10 октября. Проблема, как решить продовольственный вопрос, снова была подменена спором о том, кто будет его решать.

На заседании Совета министров 15 октября только Игнатьев и Бобринский четко высказались против передачи дела в МВД, причем Игнатьев открыто аргументировал непопулярностью этого ведомства вообще, а Бобринский ссылался на несогласие Думы. Протопопов отвергал самую возможность считаться с мнением Думы. Трепов, Макаров и Покровский, соглашаясь в принципе с возвращением продовольственного дела Министерству внутренних дел, хотели получить от Протопопова [613] программу его действий, которая гарантировала бы успех.[29] Дальнейшее обсуждение вопроса проходило в обстановке страха большинства министров перед конфликтом с Думой, поскольку бюджетная комиссия 18 октября запротестовала против передачи продовольственного дела в МВД,[30] а бюро «прогрессивного блока» 19 октября отвергло попытку Протопопова примириться со своими вчерашними коллегами. 22 октября Совет министров семью голосами против шести высказался за сохранение дела в Министерстве земледелия.[31] После этого по настоянию Распутина был заготовлен журнал, все же отдающий продовольственное дело в МВД.[32] Но 31 октября Курлов предупредил Протопопова, что, если в ответ на протесты против такого решения Дума будет распущена и возникнут беспорядки, он не уверен, можно ли их будет подавить.[33] В результате Протопопов не решился взять продовольственное дело в свои руки, отказавшись тем самым от главной составной части своей программы.

Подобие правительству, буржуазно-помещичья оппозиция шла навстречу сессии Думы в состоянии тревоги и разброда. Октябрьские стачки показали кадетам невозможность и дальше придерживаться пассивной тактики «откладывания счетов» с правительством до окончания войны. Именно для того, чтобы, как они надеялись, удержать массы от самостоятельных выступлений, кадеты должны были «продемонстрировать перед народом, что они являются столь же деятельными, как и левые партии».[34] Необходимость критики правительства ощущали и более правые фракции «прогрессивного блока», понимавшие, что если блок будет в этой критике недостаточно «агрессивным», то «страна забежит вперед».[35] Но, все больше убеждаясь в неспособности власти справиться со стоявшими перед ней проблемами, «прогрессивный блок» и сам был не в состоянии предложить программу выхода из кризиса. Кроме того, внутри блока усиливались разногласия по вопросу о тактике давления на правительство. В то время как прогрессисты и левые кадеты считали нужным сочетать оппозиционные декларации в Думе с внепарламентскими акциями (правда, смутно представляя себе, в чем они могут заключаться), большинство блока, включая и кадетских лидеров, опасалось какими-либо действиями вне Думы спровоцировать те самые выступления масс, которые они хотели предотвратить. Общая установка большинства блока была в этом смысле сформулирована Шульгиным, подчеркивавшим, что «Дума должна быть клапаном, выпускающим пары, а не создающим их».[36]

Из этой установки исходила тактика, предложенная Милюковым, - очень резкая по форме критика правительства и отказ от выдвижения [614] позитивной программы, чтобы иметь возможность сговориться с новым кабинетом, не предрешая заранее условий сговора. Той же цели отвечала и резолюция кадетской конференции 22-24 октября. Прежняя формула «правительства общественного доверия» была в ней заменена пожеланием создания правительства из лиц, «объединенных общностью близких неотложных задач, опирающихся в своей деятельности на большинство Государственной думы и проводящих ее программу».[37] С одной стороны, такая формулировка была словесно ближе к лозунгу «ответственного министерства» и производила впечатление шага влево, а с другой, она не закрывала двери к соглашению с чисто бюрократическим кабинетом, лишь бы он был един в понимании «близких неотложных задач» и заявил о согласии с практически несуществующей программой блока. Реально речь шла об удалении Штюрмера и Протопопова, в которых в глазах оппозиции персонифицировалось влияние «темных сил» на управление страной.

Сведение к минимуму реальных требований «прогрессивного блока» объяснялось, кроме названных выше причин, еще и тем, что блок действовал в этот момент в явном контакте с военными и великокняжескими кругами, также добивавшимися отставки Штюрмера и смягчения политики Николая II, но, естественно, более чем консервативными по самой своей природе.

Разгул распутинщины и все более очевидный развал власти поставили в оппозицию к династии значительную часть великосветского общества, отнюдь не сочувствовавшую идеям либеральной оппозиции, но боявшуюся, что политика Николая II и Александры Федоровны приведет к краху режима, и из чувства самосохранения выступавшую за удаление от трона «темных сил». Созревание подобных настроений было резко ускорено событиями сентября 1915 г. - «разгромом» Думы и отставкой неугодного Распутину Самарина. Возмущение действиями Горемыкина и удовлетворение «тактом и политической зрелостью» струхнувшей Думы выражали А. Д. Оболенский и Л. В. Кочубей.[38] Встревоженный французский посол говорил О. Палей о желании московской знати низложить царя, а сама она, под впечатлением публичных рассуждений М. А. Стаховича о том, что «цари - люди обреченные», тоже возмущалась правительством, которое «положительно приняло систему „дразнить собак", забывая, что эти собаки могут... растерзать все и вся». В глазах О. Палей оскорбленное отставкой Самарина московское дворянство «стало очагом революции».[39] О росте оппозиционности дворянства с тревогой сообщало Министерство внутренних дел.[40] Сетования на отсутствие «желания понять действительную обстановку» у власти, находящейся «в зависимости [615] от всяких темных сил и случайных влияний»[41] становились постоянными в письмах ближайших родственников царя. Тревога за собственное будущее заставляла и членов императорской фамилии пытаться воздействовать на царя, чтобы уменьшить влияние на него Александры Федоровны и Распутина. Так же, как и военные, великокняжеские и великосветские круги силою обстоятельств оказывались вынужденными при этом в той или иной форме согласовывать свои действия с действиями оппозиции.

Со своей стороны оппозиция, отчетливо сознававшая свое бессилие заставить верховную власть пойти на реформы и не желавшая обращаться к демократическим массам, искала союза с кругами, традиционно способными оказывать на эту власть закулисное воздействие. Пользуясь уже установившимися связями с генералом Алексеевым и зная его отношение к Штюрмеру и большинству других членов кабинета, Гучков в августе 1916 г. усиленно обрабатывал начальника штаба Ставки письмами, в которых подчеркивал, что «власть гниет на корню», и выражал опасения, как бы «обоюдоострые» методы борьбы, имеющиеся в арсенале оппозиции, не вызвали революционное выступление масс.[42] По всему своему содержанию письма Гучкова были призывом к Алексееву использовать его влияние на Николая II для изменения состава кабинета и общего курса политики.

Одновременно и оппозиция, и фрондирующее дворянство стремились использовать в том же направлении влияние Марии Федоровны и группировавшихся вокруг нее членов императорской фамилии.[43] В. М. Волконский рассказывал позднее адъютанту вел. кн. Михаила Александровича барону Н. А. Врангелю, что в высших сферах существовало убеждение, будто «положение могло бы быть спасено выступлением всей семьи, in corpore заявившей государю об опасности, о необходимости уступить общественному мнению». Выступление от общего имени было поручено в. кн. Николаю Михайловичу.[44] Волконский при этом явно имел в виду не только родственников царя, но и какие-то бюрократические и великосветские круги. Готовясь к своей миссии, Николай Михайлович побывал в Киеве. 1 ноября он приехал к Николаю II в Ставку и, ссылаясь на мнение матери и сестер царя, говорил о необходимости оградить политику от влияния Распутина ради предотвращения «эры новых волнений».[45]

Параллельно с подготовкой поездки Николая Михайловича в Ставку великокняжеские круги были причастны к еще одной акции, в которой согласованность их действий с действиями оппозиции проявлялась с особенной очевидностью. После встречи 16 октября в Ставке кн. Львова и [616] ген. Алексеева была предпринята попытка устроить аудиенцию у Николая II уже упоминавшемуся А. А. Клопову. Посредником между Алексеевым, готовившим аудиенцию, и Клоповым выступал Львов. Перед намечавшейся встречей с царем Клопов специально побывал в Крыму, где жили многие великие князья, и в Киеве у Марии Федоровны.[46] К аудиенции были подготовлены для вручения Николаю II письмо от имени Клопова, в редактировании которого принимал участие Николай Михайлович и, возможно, близкий к Родзянко секретарь канцелярии Думы Я. В. Глинка,[47] и проект рескрипта на имя Алексеева. В письме Клопов уговаривал царя согласиться на создание министерства из лиц, пользующихся доверием Думы, во главе с Игнатьевым. Боясь повредить этим Игнатьеву, Николай Михайлович вычеркнул упоминание о нем в письме, и, возможно, именно в связи с этим возник проект рескрипта, которым поручение возглавить правительство из «государственных и общественных деятелей, объединенных единым пониманием стоящих перед Россией задач и способных опираться на большинство Думы», возлагалось на самого Алексеева.[48] Совпадение формулировок «рескрипта» и кадетской резолюции 24 октября не только позволяет датировать проект временем не раньше этого дня, но и наводит на мысль о согласовании текста с кадетскими лидерами. Клопову было предложено быть в Петрограде к 1 ноября - дню открытия Думы и поездки Николая Михайловича в Ставку, что также подтверждает согласованность действий «прогрессивного блока» в Думе и великокняжеских «оппозиционеров».

В то время как в Ставке и в Киеве вынашивались планы негласного давления на Николая II, «прогрессивный блок» готовил публичную атаку на правительство Штюрмера - Протопопова, которая отражала потерю оппозицией «веры в то, что эта власть может привести нас к победе»,[49] и должна была помочь блоку активизацией своих действий удержать от активных выступлений демократические массы. Для правого крыла блока при этом выступления в Думе были «декоративной стороной» тактики, как выражался Шульгин,[50] а главные надежды возлагались на воздействие на царя со стороны Алексеева и императорской семьи. Кадеты, также рассчитывавшие на это воздействие, придавали большое значение и своим заявлениям в Думе. Во времена революции 1905-1907 гг. Милюков еще мог себе позволить считать, что массы должны «делать за сценой гром и молнию», когда кадеты «играют на сцене».[51] В ноябре 1916 г. он предпочитал сам метать молнии со сцены, лишь бы за нею было тихо. [617]

В написанной Милюковым декларации «прогрессивного блока» правительству Штюрмера было предъявлено обвинение в том, что оно развалило экономику страны и поставило под угрозу сохранение «государственного спокойствия и порядка». Декларация требовала «немедленного удаления от власти лиц, дальнейшее пребывание которых во главе управления грозит окончательно крушением национального дела», и провозглашала решимость блока добиваться этого «всеми доступными ему законными средствами». В то же время блок отверг предложение прогрессистов потребовать изменить самую систему образования правительства и ввести принцип ответственности министерства, как заведомо неприемлемое для Николая II и способное вызвать «выступление улицы».[52] 1 ноября декларация блока была оглашена в первом же заседании Думы, а вслед за тем Милюков выступил с очень резкой речью, в которой подверг критике политику правительства, сопровождая свои обвинения риторическим вопросом: «Что это: глупость или измена?».[53] На следующих заседаниях требование отставки кабинета Штюрмера выдвинули и другие лидеры блока.

Изменение тактики оппозиции поставило правящие круги перед необходимостью определить свою линию поведения. Получив от Крупенского еще до открытия сессии Думы текст декларации «прогрессивного блока», Александра Федоровна и Штюрмер готовы были пойти на роспуск Думы. Стараясь повлиять в этом смысле на Николая II, Александра Федоровна уже 30 октября писала ему, что декларация блока имеет «революционный характер» и предлагала закрыть Думу, «если она окажется слишком уж плохой».[54] Правые из салона Римского-Корсакова также увидели в новой тактике «прогрессивного блока» свидетельство того, что «Государственная дума... вступает на явно революционный путь». В связи с этим член Государственного совета М. Я. Говорухо-Отрок в специальной записке предложил целый план мероприятий, направленных на подавление революционного движения и буржуазной оппозиции. Он рекомендовал назначить на все важнейшие посты людей, убежденных, что «никакая иная примирительная политика невозможна», распустить Думу без указания срока нового созыва и предупредить о предстоящем изменении избирательного закона и превращении Думы в законосовещательную, прикрыть оппозиционную прессу и содействовать усилению правой печати, назначить правительственных комиссаров во все общественные учреждения «для совершенного пресечения революционной пропаганды», обновить состав Государственного совета, усилив его правое крыло, и принять меры против «выступлений революционной толпы», введя осадное положение в обеих столицах и в больших городах, усилив гарнизоны и снабдив их «пулеметами и соответствующей артиллерией».[55] Записка Говорухо-Отрока была передана Штюрмеру для вручения Николаю II и кн. Н. Д. Голицыну для Александры Федоровны. [618]

К 7 ноября Александра Федоровна и ее окружение пришли к выводу, что, поскольку Штюрмер «играет роль красного флага в этом доме умалишенных»,[56] ему следует уйти, тем более, что в глазах правых премьер оказался недостаточно «твердым».[57] Ему, в частности, ставилось в вину то, что он не переслал Николаю II записку Говорухо-Отрока. Но, чтобы Дума не имела оснований торжествовать победу, Александра Федоровна, Распутин и Протопопов считали нужным уход Штюрмера в данный момент не в отставку, а в отпуск по болезни.[58] В качестве преемника намечался Щегловитов,[59] и это подчеркивало, что Александра Федоровна и ее советчики собирались идти наперекор оппозиции.

Напротив, Николай II в эти дни отчасти прислушивался к голосу военных и великокняжеских кругов, считавших целесообразным поиск соглашения с буржуазно-помещичьей оппозицией. Посылая Штюрмеру бланк указа о роспуске Думы, Николай II выразил при этом надежду, «что только крайность заставит прибегнуть к роспуску».[60] Эта резолюция Николая II, очевидно, до известной степени связала руки Штюрмеру, и, возможно, именно потому тот счел бесполезным передавать царю записку Говорухо-Отрока. 5 ноября Маниковский явился в Ставку с докладом, в котором упирал на то, что «министры, как всегда, слабы» и не справляются с положением.[61] 7 ноября в Могилев приехали в. кн. Николай и Петр Николаевичи. Одна мысль об их появлении в Ставке приводила Александру Федоровну в состояние, близкое к истерике, из-за страха, как бы бывший верховный главнокомандующий не вырвал у Николая II «какого-нибудь обещания или чего-нибудь подобного».[62] Вероятно поэтому Николай II специально подчеркнул, что «все разговоры прошли благополучно». Тем не менее он констатировал, что Штюрмер является «красным флагом не только для Думы, но и для всей страны», и назвал возможных преемников премьера - Трепова и Григоровича.[63]

10 ноября, когда в Петрограде распространился слух, будто Штюрмер вернулся из Ставки победителем, в. кн. Михаил Александрович также решился отправить Николаю II письмо с советом «удалить наиболее ненавистных лиц». Текст письма был написан Врангелем и отредактирован В. М. Волконским.[64] Письмо Михаила Александровича было послано 11 ноября, в тот же день, когда в. кн. Георгий Михайлович написал из штаба Юго-Западного фронта после разговора с Брусиловым, что единственной мерой, «которая может предотвратить общую катастрофу», является «устранение Штюрмера и установление ответственного министерства».[65] [619] Николаю II приходилось считаться и с мнением союзников, а Бьюкенен уже успел довести до сведения царя, что «английские консулы в России предсказывают серьезные волнения в случае, если он (Штюрмер, - В. Д.) останется».[66]

Влияние Ставки на Николая II в первой декаде ноября оказалось сильнее давления из Царского Села. 9 ноября царь решил уволить Щтюрмера с поста премьера, назначив на его место Трепова. Тогда же он оговорил с Треповым и другие «перемены, которые необходимо теперь произвести», подразумевая под этим отставку Протопопова и Бобринского. Видимо, были намечены и какие-то кандидатуры на освобождающиеся посты, причем, предвидя возражения, Александры Федоровны, Николай II с необычной для него настойчивостью подчеркивал: «Только, прошу тебя, не вмешивай Нашего Друга. Ответственность несу я и поэтому я желаю быть свободным в своем выборе».[67]

Немедленно после назначения Трепов нанес визит Родзянко, заявив о своем желании наладить отношения с Думой. Но он сразу же отверг возможность правительственного заявления о сотрудничестве с «прогрессивным блоком», предложив упомянуть лишь о готовности опереться на «здоровые общественные силы». Двусмысленность этой формулировки, способной вызвать только «смущение», была неприемлема даже для более чем умеренного Родзянко. Председатель Думы вынес впечатление, что у нового премьера «вовсе нет программы».[68] Впрочем, как уже отмечалось, Трепов и не мог ставить условием принятия поста согласие Николая II с какой-либо программой, а тот не мог пойти на что-либо большее, чем персональные перемены в кабинете и разрешение на заигрывание с правым крылом блока с целью его раскола. Максимум, что мог и собирался просить Трепов, было право самому подобрать себе коллег по Совету министров,[69] имея в виду увольнение, кроме Протопопова и Бобринского, также Раева и Шаховского.[70] Но намеченные Треповым кандидаты в его кабинет свидетельствовали о том, как мало он собирался считаться с мнением оппозиции. Он намеревался пригласить на пост министра внутренних дел Крыжановского,[71] автора третьеиюньского закона, а продовольственное дело, т. е. Министерство земледелия, предлагал Щегловитову.[72]

В первый момент у Трепова были шансы расколоть думскую оппозицию и даже нейтрализовать кадетов. Поляризация сил в рядах оппозиции осенью 1916 г. усиливалась. Одна ее часть, преимущественно буржуазно-интеллигентская по составу, активизировала свои выступления, обгоняя «прогрессивный блок». Другая - помещичья и собственно-буржуазная (кроме группы Рябушинского - Коновалова) правела, в страхе перед революцией отказываясь от поддержки сколько-нибудь далекоидущих [620] требований.[73] Внутри блока настроения этих кругов отражали националисты и октябристы, явно желавшие соглашения с Треповым. С наибольшей откровенностью эти стремления высказывал на заседании бюро «прогрессивного блока» М. А. Стахович, полагавший, что «если Трепов хоть что-нибудь скажет из того, что требует блок, надо и за это приняться... Дума должна благодарить за удаление Штюрмера».[74] Со своей стороны кадеты, боясь открытого раскола блока и краха связанных с ним надежд на мирную реорганизацию власти перед лицом революционных масс, выражали согласие с тем, чтобы правое крыло блока сотрудничало с правительством, если оно будет очищено от «темных сил» (подразумевалась отставка Протопопова), и были готовы, заявив о сохранении своих взглядов, подчиниться дисциплине блока,[75] т. е. не мешать сотрудничеству Трепова с октябристами и сторонниками Шульгина. Видимо, в расчете на такой вариант и националисты-балашовцы заговорили о своем вступлении в блок,[76] что в завуалированной форме восстановило бы прежнее октябристско-националистское большинство IV Думы.

Однако не только для кадетов, но и для большинства сторонников правого крыла блока отставка Протопопова как символ разрыва с распутинщиной была непременным условием соглашения с Треповым. Между тем намерение Трепова избавиться от Протопопова сразу же вызвало противодействие Александры Федоровны. 12 ноября императрица специально выехала в Ставку и вынудила Николая II отменить уже решенную отставку Протопопова.[77] В результате Трепову удалось лишь заменить Бобринского его товарищем А. А. Риттихом, давним сотрудником Кривошеина.

19 ноября Трепов выступил перед Думой с декларацией, в которой категорически отверг возможность заключения Россией сепаратного мира, объявил о согласии союзников на передачу России Босфора и Дарданелл и призвал Думу к «производительной реальной работе» и забвению споров. Обещав ускорить подготовку законопроектов о всеобщем начальном обучении, мелкой земской единице и новом городовом положении, Трепов заявил, что с его точки зрения во время войны нет места «более широким программам в той или другой области государственной деятельности», отвергнув, таким образом, программу блока.[78] Тем не менее лидеры блока не только отказались поддержать демонстрацию депутатов трудовиков и меньшевиков против премьера, но и подчеркнули свое нежелание свергать правительство Трепова. В речах блоковых ораторов, особенно кадетов, было уделено много места критике всей системы управления страной. В формуле перехода также говорилось, что смена Штюрмера Треповым представляет собой «смену лиц, а не перемену системы». Но даже признав, [621] что пример Протопопова показывает, «во что общественные деятели, приближаясь к власти, когда система остается неизменной, превращаются сами»,[79] блок сосредоточил практически весь удар на Протопопове и Распутине, ограничивая реально свои требования отставкой министра внутренних дел. 22 ноября Дума, 26 ноября Государственный совет и 30 ноября XII съезд объединенного дворянства приняли требования устранить влияние на власть «темных безответственных сил» и создать объединенное правительство, готовое опираться на большинство в обеих палатах.

Разумеется, кадеты не могли не понимать, что и после ухода Протопопова правительство Трепова осталось бы бюрократическим, а не «общественным» кабинетом, далеким от самых скромных представлений о «министерстве доверия». Но они, как уже указывалось, равнялись на правое крыло блока и еще более консервативные элементы объединенного дворянства, а за счет присоединения последних к оппозиционному фронту приемлемые для всего этого конгломерата лозунги становились все более ограниченными. Кроме того, противореча собственным выводам из судьбы Протопопова, кадеты все же надеялись, что смена отдельных людей постепенно создаст прецеденты, и победа новой системы управления явится результатом ряда таких прецедентов.[80]

Сразу после заседаний Думы 19 и 22 ноября Трепов предпринял новую попытку избавиться от Протопопова. Он представил Николаю II доклад, в котором отмечал, что Дума сдержанно встретила его декларацию из-за сомнений в согласованности политики МВД «с общим возвещенным правительством началом».[81] Но подобно кадетам, Александра Федоровна видела в удовлетворении требования об отставке министра внутренних дел прецедент, могущий иметь с ее точки зрения опасные последствия. «Помни, - писала она Николаю еще 12 ноября, - что дело не в Протоп. или в х, у, z. Это вопрос о монархии и твоем престиже... Не думай, что на этом одном кончится: они по одному удалят всех тех, кто тебе предан, а за тем и нас самих».[82] Николай II, одно время, видимо, считавший, что в конце концов он должен будет пожертвовать Протопоповым,[83] был слишком чувствителен к подобного рода аргументам, чтобы не прислушаться к ним. Именно с конца ноября - начала декабря, когда обрадованные оппозиционной резолюцией дворянского съезда либералы сочли, что капитуляция царя не за горами, прослеживается поворот Николая II к еще более категорическому отказу от какого-либо компромисса с оппозицией. Уезжая 4 декабря в Ставку, Николай II в удивляющей по слепоте уверенности, «что самое тяжелое позади», обещал Александре Федоровне быть впредь «резким и ядовитым».[84] В намерения Николая II в это время входило, в частности, «окончательно закрыть Думу... на второй или третий день новогодней сессии», если она снова [622] начнет «путать и мутить»,[85] причем сделать это руками Трепова, а когда тот «сделает грязную работу», «вытолкать» и его самого.[86]

В то самое время, когда царь задумывал еще более откровенный поворот вправо, оппозиция, разочарованная провалом своих надежд добиться создания правительства, с которым она могла бы сотрудничать в попытках выйти из экономического хаоса и предотвратить революцию, искала новые, более действенные формы давления на власть. Еще до начала осенней сессии Думы буржуазно-интеллигентские круги, игравшие все более важную роль в земском и городском союзах и в военно-промышленных комитетах, и московская прогрессистская буржуазия выражали недовольство стремлением блока ограничиться только выступлениями с думской трибуны, да еще при этом отказываясь от значительной части своих требований ради совместных действий с переходившими в оппозицию к династии элементами правее блока. Это недовольство нашло свое выражение в выходе прогрессистов из блока после его отказа включить в декларацию 1 ноября требование ответственного министерства.

Левое крыло оппозиции все больше склонялось к мысли о внедумских формах борьбы против правительства и о союзе с оборонческими группами в рабочем движении, которые, в свою очередь уступая буржуазной оппозиции роль руководителя в борьбе с царским правительством, придерживались тактики «подталкивания» либералов. Поскольку кадеты хотели сохранить свое влияние в интеллигентской среде и сдержать рабочее движение, они не могли игнорировать радикализацию буржуазно-интеллигентских кругов, но пытались канализировать их настроения в русло «поддержки страны Думе»,[87] сочетая таким способом равнение направо в Думе и в «сферах» с заигрыванием налево вне Думы. Практически это нашло свое воплощение в идее созыва под флагом обсуждения продовольственного кризиса съездов земского и городского союзов и других буржуазных организаций. Одновременно блок приступил к резкой критике продовольственной и всей вообще политики правительства в Думе.

Ободренные тем, что правительство обнаруживало все больше признаков бессилия, руководители союзов начали подготовку съездов, не испросив разрешения властей, а получив 4 декабря предупреждение о запрете съездов, решили провести их явочным порядком. 5 декабря «прогрессивный блок», явно зная о запрещении съездов, включил в формулу перехода по продовольственному вопросу требования не только реорганизации центральных органов, ведавших снабжением, с привлечением в эти органы представителей общественных организаций, и передачи дела на местах в руки земств, но и «решительного изменения внутренней политики государства».[88] 9 декабря земский и городской съезды собрались в Москве и прежде чем закрыться по распоряжению полиции приняли заранее заготовленные резолюции, требовавшие создания ответственного [623] министерства и призывавшие Думу не расходиться, пока это требование не будет удовлетворено. Еще более резкие резолюции приняли разогнанные полицией продовольственный съезд 11 декабря в Москве и совещание представителей областных военно-промышленных комитетов 14 декабря в Петрограде. Последнее обратилось к Думе и армии с призывом добиваться «скорейшего водворения в России требуемого всем народом изменения политического строя».[89]

«Прогрессивный блок», естественно, не мог остаться в стороне от кампании протестов, организованной либеральной буржуазией. «Тревога и раздражение в стране усиливаются, - писал 13 декабря 1916 г. Милюкову лидер московских кадетов Кокошкин, - и если они не найдут соответствующего выражения через Думу, то волна раздражения может направиться против Думы».[90] Эта же мысль была основной в речи самого Милюкова 16 декабря. Милюков вынужден был признать, что блок не добился даже своей минимальной цели - «некоторого освобождения от влияния темных сил». Отметив в связи с этим угрозу «разочарования и недоверия к нашим силам», он призвал бороться с этой угрозой, «если мы хотим остаться в русле событий и руководить этими событиями». Московские съезды не только радовали Милюкова своей поддержкой Думы, но и пугали как признак того, что «на наших глазах общественная борьба выступает из рамок строгой законности и возрождаются явочные формы 1905 г.». Обращаясь к власти с очередным призывом прислушаться к голосу оппозиции пока еще на сцене действует не «улица», а те самые социальные слои, к которым принадлежали и члены Думы, и правящая бюрократия, Милюков обрушился на «кучку слепцов и безумцев», мешающих умеренной оппозиции «ввести в законное русло» недовольство масс и предупредить «приближение грозы».[91]

И Милюков, и его союзники по блоку в той или иной степени понимали, разумеется, что дело не в «кучке слепцов», а в полном крахе полусамодержавного «личного режима», и что сопротивление требованиям оппозиции исходит непосредственно от «верховной власти», по-прежнему не желавшей поступаться ничем. Но поскольку вся оппозиция нуждалась в монархии как гаранте интересов буржуазии и помещиков, поскольку она не могла обращаться к массам за поддержкой своих лозунгов, она должна была и дальше соблюдать фикцию разделения «верховной власти» и правительства, которому она адресовала свои обвинения, и подчеркивать, что она ведет «борьбу с правительством во имя сохранения государственной идеи».[92]

В то же время и оппозиция (включая ее левый фланг), и сторонники соглашения с нею из рядов высшей бюрократии и великосветского общества все еще полагали, что создание ответственного министерства может не только удовлетворить буржуазно-помещичьи круги, но и решить стоявшие перед царизмом политические и экономические проблемы и тем предотвратить революцию. Единственным же препятствием на пути к ответственному министерству в бюрократических и светских верхах считалось [624] влияние Александры Федоровны и Распутина. Поэтому параллельно с выступлениями «прогрессивного блока» в Думе продолжались разного рода акции, исходившие из великокняжеских и великосветских сфер, преследовавшие цель воздействовать на Николая II. В Москве в окружении Самарина вновь выдвигалась идея непосредственного обращения дворянства к царю.[93] Но поведение Николая II и Александры Федоровны быстро показало бесполезность подобных обращений. За попытку заговорить об опасности влияния Распутина был снят с поста главноуполномоченного Красного Креста в Ставке и удален из Могилева бывший министр просвещения П. Ф. фон Кауфман.[94] Была выслана в свое имение жена Б. А. Васильчикова - С. Н. Васильчикова, осмелившаяся послать Александре Федоровне письмо с призывом удалить от себя Распутина. В знак протеста против ссылки Васильчиковой было задумано коллективное послание к царице сановных и придворных дам, причем один из проектов, написанный М. Г. Балашовой (женой лидера правых националистов в Думе) и содержавший требование ответственного министерства и удаления «темных сил», попал в руки полиции.[95]

В этой атмосфере оформился заговор против Распутина, непосредственными участниками которого были в. кн. Дмитрий Павлович, Ф. Ф. кн. Юсупов - гр. Сумароков-Эльстон, женатый на племяннице Николая II, и Пуришкевич. Заслуживает внимания выдвинутая А. Г. Слонимским версия об инспирирующей роли в заговоре Николая Михайловича,[96] который, напомним, выступал как лидер великокняжеской фронды. Круг лиц, знавших о предстоящем убийстве, был достаточно широк, включая в себя и кадетских лидеров. Но заговор не был составной частью какого-либо общего плана действий, а являлся актом отчаяния представителей ближайшего окружения царя и убежденных реакционеров, надеявшихся таким путем укрепить пошатнувшийся трон царя. Не случайно Дмитрий Павлович был рад отказу В. Маклакова принять участие в убийстве, считая, что оно должно быть делом рук «истинных монархистов» и не допускать превратных толкований.[97] И если Николай Михайлович мог при этом думать об ответственном министерстве, то Пуришкевич, убивая Распутина, рассчитывал скорее избежать необходимости такой уступки оппозиции.

Убийство Распутина в ночь на 17 декабря было еще одним доказательством глубины кризиса самодержавия, побуждавшего его сторонников возрождать методы XVIII в. Оно порождало мысль о том, что устранение «старца» есть лишь начало «террора в верхних слоях и от представителей армии». «Первый акт совершен - так пойдет и дальше»,[98] - этот вывод Игнатьева не мог не придти в голову многим представителям как [625] правящих верхов, так и буржуазно-помещичьего лагеря («кто следующий?» - спрашивала в своем дневнике Тыркова),[99] отнюдь не способствуя укреплению монархии. Но убийство Распутина не привело к уменьшению влияния Александры Федоровны, а, напротив, усилило реакционные тенденции в правительственном курсе. Тщетно Игнатьев во время своего доклада 21 декабря пытался убедить Николая II, что «это ужасное преступление, быть может, проявление милости божьей..., выразившейся в предотвращении большей беды и еще возможности теперь ее предотвратить».[100] Вероятно, Игнатьев был не единственным, кто пробовал так истолковать события в глазах Николая II. Но Николая II, до конца остававшегося убежденным сторонником неограниченного самодержавия, нельзя было поколебать убийством Распутина, которое скорее произвело на него обратное впечатление. К тому же после этого убийства царь вплоть до 22 февраля 1917 г. безвыездно находился в Царском Селе, где особенно трудно было нейтрализовать влияние Александры Федоровны.

Наконец, как уже отмечалось, Николай II и Александра Федоровна не представляли себе истинного положения в стране, веря, что не «гнилое, слабое, безнравственное общество», а «здоровые, благомыслящие, преданные подданные» из «Союза русского народа» выражают «голос России», к которому следует прислушиваться.[101]

Было бы, однако, принципиально неверно видеть в непонимании Николаем II и Александрой Федоровной обреченности их попыток сохранить в неприкосновенности основы полусамодержавного режима только их личную слепоту и фаталистическое упрямство. Историческая закономерность всегда проявляется в случайном на поверхностный взгляд стечении обстоятельств и, наоборот, в случайных обстоятельствах всегда отражаются закономерные тенденции объективно развивающегося исторического процесса. Политическая слепота носителей абсолютной власти и их окружения, их фаталистическое упрямство сами по себе суть исторические закономерности, свойственные периодам кризиса абсолютных (самодержавных) режимов.

Сдвиг политического курса вправо, как уже отмечалось, наметился еще до убийства Распутина, когда Николай II обсуждал с Треповым перспективу окончательного роспуска IV Думы в январе 1917 г. (законный срок ее полномочий истекал в ноябре). Еще в конце ноября Трепов поднял и вопрос о необходимости усиления правой группы Государственного совета, утратившей свое решающее влияние.[102] Не протестовавший, пока Дума нападала на Протопопова и Распутина, Трепов немедленно донес о нарушении ею закона, когда она 5 декабря потребовала изменения внутренней политики.[103] Ответ правительства на это заявление Николай II отложил до января, может быть, рассчитывая, что неизбежные резкие прения в связи с этим дадут повод распустить [626] Думу.[104] Но Трепов по-прежнему считал необходимым для укрепления позиции правительства удалить Протопопова и продолжал зондирующие переговоры с представителями блока. В качестве посредников со стороны блока выступали Олсуфьев и В. Маклаков, а со стороны бюрократических сфер - Бобринский и Танеев,[105] фигуры, еще недавно для блока совершенно одиозные.

Убийство Распутина ускорило отставку Трепова. Демонстрируя «твердость», Николай II утвердил Протопопова, числившегося до тех пор управляющим министерством, в качестве министра внутренних дел. Он уволил также ближайшего союзника Трепова - Макарова, которого Трепов прочил с нового года в председатели Государственного совета.[106] Министром юстиции был назначен Н. А. Добровольский, давний протеже царицы и Распутина, обер-прокурор Первого Департамента Сената, распубликовавший в свое время третьеиюньский избирательный закон без соблюдения предусмотренных правил.[107]

После этого Трепов, Игнатьев и товарищи министра внутренних дел Волконский и Бальц вышли в отставку. Просил об отставке и Покровский, лишь 30 ноября переведенный из Государственного контроля в Министерство иностранных дел, но его просьба не была удовлетворена. Барк взял двухмесячный отпуск, а Шуваев и Григорович говорили, «что лишь военная присяга не позволяет им уйти».[108] Впрочем, Шуваев и без его просьбы 3 января был заменен ген. М. А. Беляевым, которого Александра Федоровна давно уже хотела видеть на этом посту. Министром просвещения был назначен Н. К. Кульчицкий, бывший попечитель Казанского и Петроградского учебных округов, известный своими черносотенными взглядами. Говоря о новых министрах, Николай II подчеркивал, что он «нарочно выбирает лиц, которых общественное мнение не любит и ненавидит, считая, что Россия одобрит эти назначения, а все неудовольствие идет исключительно из Петрограда».[109] На пост главы «боевoro кабинета» первоначально предполагалось назначить Щегловитова и, возможно, Н. Маклакова,[110] но в конечном итоге неожиданно для правых и для него самого председателем Совета министров был сделан кн. Н. Д. Голицын, помощник Александры Федоровны по комитету помощи военнопленным, член группы Римского-Корсакова.[111]

С 1 января 1917 г. была проведена небывалая по размерам чистка членов Государственного совета по назначению. Из числа присутствующих [627] были удалены сразу 16 человек, в том числе Кауфман, Балашов, бывший обер-прокурор Синода Извольский, брат только что отставленного премьера Ф. Ф. Трепов. Все 16 вновь назначенных членов были не только известны своими крайне правыми взглядами, но и являлись открытым вызовом общественному мнению, как распутинец А. Н. Веревкин, М. А. Таубе, получивший известность своим конфликтом с Думой в 1914 г. и, в довершение всего, отдельным указом - Г. Г. Чаплинский, прокурор на процессе Бейлиса.[112]

Правительство Голицына не стало, однако, тем «боевым кабинетом», каким хотела бы его видеть крайняя реакция, и прежде всего не решилось на разгон Думы, заседания которой должны были возобновиться 12 января. Меньшинство кабинета высказалось за соблюдение обещанного срока и подготовку мирной встречи с Думой «соответствующими мероприятиями». Большинство, включая Голицына, считало целесообразным отложить сессию, поскольку «при настоящем настроении думского большинства» нельзя будет избежать резких выступлений, «следствием коих должен бы явиться роспуск Думы и назначение новых выборов». При этом Голицын, Риттих и новый министр путей сообщения Э. Б. Кригер-Войновский предлагали отсрочить заседания Думы до 31 января, а распутинская группа (Протопопов, Раев, Добровольский, Кульчинский) - до 14 февраля.[113] Николай II присоединился к мнению последних.

Принимая решение об отсрочке думских заседаний, члены кабинета руководствовались различными соображениями. Голицын склонялся к тому, чтобы не доводить дело до разгона и хотел выиграть время и избавиться от распутинских ставленников,[114] продолжая в общем линию Трепова. Протопопов стремился любым способом избежать встречи с Думой, если можно, путем отсрочки ее созыва, если это станет невозможно - ценой роспуска, сопровождаемого одновременно и усилением цензуры, и провозглашением мер в духе той программы, с которой он пришел в МВД и которые помогли бы, как он надеялся, заручиться поддержкой части избирателей.[115] Кроме того, он предложил Николаю II издать указ, предусматривавший принудительное отчуждение части помещичьих земель, но царь, несмотря на дворянскую фронду против него, не согласился с таким предложением,[116] и это, возможно, было одной из причин, по которым он отказался в тот момент и от идеи роспуска Думы. Еще более существенно было то обстоятельство, что Николай II рассчитывал на успех весеннего наступления на фронте, план которого был им утвержден 27 декабря. Подъем шовинистических настроений в буржуазных и помещичьих кругах в случае такого успеха лишил бы, как надеялся Николай II, либеральных лидеров поддержки и дал бы возможность справиться с ними без слишком резких и раздражающих действий. Наконец, в январе в Петрограде должна была состояться межсоюзническая [628] конференция, и распускать Думу накануне приезда союзных делегаций было явно некстати.

Результатом выжидательной позиции, занятой Николаем II, и разногласий в кабинете была некоторая внешняя двойственность мероприятий власти в начале января. С одной стороны, Николай II счел целесообразным сгладить впечатление от новой отсрочки заседаний Думы специальным рескриптом, в котором говорилось о необходимости «благожелательного, прямого и достойного отношения» к ней.[117] По явной указке сверху губернаторы при открытии зимних сессий земских собраний также демонстрировали словесное благожелательство к обществу.[118] Но одновременно 11 января МВД разослало циркуляр, запрещавший обсуждение земскими собраниями и городскими думами политических вопросов и предлагавший привлекать городских голов в случае несоблюдения этого запрета к уголовной ответственности.[119] МВД потребовало от ЦВПК сообщать о месте и времени заседаний его рабочей группы[120] и начало аресты членов рабочих групп в провинции, запретило съезд биржевых комитетов,[121] боясь оппозиционных выступлений.

Вдохновленные сдвигом вправо в составе правительства и Государственного совета и огорченные тем, что этот сдвиг недостаточно решительно реализуется в конкретных действиях, крайне правые круги усилили нажим на правительство, представляя различные записки, требующие перехода в наступление против любых проявлений оппозиционности. Еще в конце декабря была составлена «Сводка общих положений и пожеланий», выработанных в салоне Римского-Корсакова, которую тот передал Протопопову 15 января. В ней предлагалось пересмотреть законы о Думе и усилить власть на местах, направив «все силы объединенного правительства... к водворению порядка и спокойствия в стране», для чего рекомендовалось: создать 10-12 «мощных» органов правой печати ж воздействовать на имеющуюся прессу с помощью цензуры, ослабить земский и городской союзы, усилить полицию, провести закон о конфискации имуществ у осужденных «за попытку к ниспровержению государственного порядка, либо в возбуждении смут, крамол или волнений» (этим надеялись заставить замолчать оппозицию имущих слоев), пресечь «заигрывания с общественностью высших чинов армии».[122]

Примерно в то же время была составлена записка члена Думы М. В. Митроцкого от имени «православных русских кругов Киева». В ней выражалось беспокойство в связи с отсутствием у правительства «строго продуманного и правильно организованного плана решительной борьбы с антигосударственными силами». Киевские черносотенцы предлагали привлекать к ответственности городских голов за допущенные ими оппозиционные выступления гласных, придушить «кадетско-еврейскую прессу» и поддержать «русские народные газеты», усилить контроль за общественными организациями и «поставить на место» Думу.[123] Передавая [629] эту записку царю 14 января, Щегловитов характеризовал ее «как новое доказательство того, что истинные сыны нашей родины мыслят вовсе не так, как о том от имени всей страны решаются докладывать вашему величеству многие лица». В свою очередь Николай II отдал ее 17 января Голицыну с резолюцией: «Записка, достойная внимания».[124] Сходные идеи содержались в письмах Тихановича-Савицкого Николаю II 30 декабря 1916 г. и Протопопову 9 января 1917 г.[125]

Большую активность проявили в январе одесские и московские черносотенцы, особенно тесно связанные с Протопоповым. Результатом этих связей была записка председателя «Отечественного патриотического союза» Орлова от 25 января, которую Протопопов через Вырубову переслал Александре Федоровне.[126] В записке тоже рекомендовалось распустить Думу и усилить нажим на общественные организации, а также изменить избирательный закон, введя последовательно куриальную систему и увеличив представительство духовенства. В духе протопоповских идей в записке говорилось о необходимости опереться на «по самой своей природе лояльный торговый класс».[127]

Характерно, что во всех этих документах проявлялась та же переоценка роли буржуазно-помещичьей оппозиции и недооценка опасности революционных выступлений масс, которая отличала взгляды самого Николая II и его ближайших советников. Это, впрочем, неудивительно, если учесть, что записка Орлова была инспирирована Протопоповым, одним из лидеров салона Римского-Корсакова являлся Н. Маклаков, а записку Митроцкого, возможно, организовал сам Щегловитов. Система организации черносотенного «общественного мнения» для подкрепления своих позиций неизбежно вела к тому, что ее инспираторы утрачивали возможность получить иную информацию о положении в стране, чем ими же запрограммированная.

Отличную от своих единомышленников позицию занимал Говорухо-Отрок, который дополнил свою ноябрьскую записку объяснением к пункту, касавшемуся роспуска и реформы Думы. Говорухо-Отрок видел главную опасность не в Думе и либеральной оппозиции, а в народном движении. Но Говорухо-Отрок считал бессмысленными попытки сговориться с оппозицией, ибо «эти элементы столь слабы, столь разрознены, и надо говорить прямо, столь бездарны, что торжество их было бы столь же кратковременно, сколь и непрочно». Уступки оппозиции Говорухо-Отрок считал началом необратимого процесса полевения страны. Поэтому, несмотря на отличие в исходной точке рассуждений, его вывод совпадал с общим мнением правых - восстановление самодержавия в полном объеме.[128]

Чем более критическим становилось внутриполитическое положение царизма, тем острее должен был становиться для крайне правых кругов вопрос о целесообразности продолжения войны. Крайне правые всегда тяготели к Германии, видя в ней оплот монархического принципа. После [630] того, как «прогрессивный блок» потребовал создания «министерства доверия» и выдвинул программу буржуазных реформ, вопрос - «стоит ли продолжать войну», ибо неизвестно, что хуже: «победа Германии или... победа Милюкова»[129] - приобрел для части правых особую актуальность. К этому прибавлялась усталость от войны, сознание невозможности выиграть ее и раздражение против Англии, действия которой не свидетельствовали о верности союзническим обязательствам. Подобные настроения усиливались не только в правых кругах. Даже на кадетском съезде в феврале 1916 г. один из делегатов выражал сомнение в правильности лозунга войны до победного конца,[130] а проф. Д. Д. Гримм тогда же говорил, что война проиграна и надо думать о мире.[131] Но наибольшее тяготение к миру должны были, естественно, испытывать представители крайней реакции, для которых продолжение войны означало угрозу сохранению полусамодержавного режима.

Между тем, Николай II и официальные правительственные круги не только не предпринимали каких-либо шагов к выходу из войны, но и отвергали предложения о сепаратном мире, исходившие от германской стороны. Говоря об объективной тенденции поворота от империалистической войны к империалистическому миру, В. И. Ленин, как известно, не связывал свой вывод с достоверностью получивших в конце 1916 - начале 1917 гг. слухов о сепаратных переговорах России и Германии и указывал, что страх перед революцией мог помешать царизму пойти на заключение сепаратного мира из-за неуверенности в позиции армии, «с генералами которой переписывается Гучков, а офицеры которой теперь больше из вчерашних гимназистов».[132] В том же направлении действовала и уже упоминавшаяся вера Николая II в успех весеннего наступления.

В этой ситуации правые элементы камарильи прибегли к самостоятельным действиям за спиной официальной дипломатии. В ходе переговоров, которые с ведома Штюрмера вел в мае 1916 г. в Стокгольме с германским промышленником Г. Стиннесом известный журналист, близкий к банковским кругам, И. И. Колышко, обсуждались возможные условия сепаратного мира и причины, затрудняющие его заключение. В числе этих причин Колышко назвал и позицию Николая II.[133] Хотя каких-либо документальных свидетельств тому не сохранилось, видимо, контакты сторонников сепаратного мира в России с германскими правительственными кругами сохранялись,[134] и в середине февраля 1917 г. тот же [631] Колышко оказался в Копенгагене, имея в виду встретиться с М. Эрцбергером, уже ранее поддерживавшим связи с какими-то «видными чиновниками» в Петрограде.[135]

Одновременно прилагались усилия воздействовать на Николая II, чья приверженность идее войны до победного конца была известна и союзным дипломатам, и лидерам крайне правых. По его собственным показаниям трижды разговаривал с Николаем II о войне Н. Маклаков, считавший, что война «не пойдет ни коим образом - ни с Думой, ни с чем».[136] В декабре 1916 г. Протопопов предложил Николаю II заявить союзникам, что Россия не в состоянии больше вести войну и, если не будет заключен общий мир, она через несколько месяцев вынуждена будет выйти из войны одна. По утверждению Протопопова Николай II согласился с его предложением.[137] Из рассказа Протопопова особенно ясно вытекает, что до декабря 1916 г. Николай II не имел в виду окончания войны до разгрома Германии, а в декабре речь шла еще не о сепаратном мире, а о действиях вместе с союзниками. Курс на сепаратные переговоры мог быть взят им (если он вообще имел место) лишь какое-то время спустя.

Представляется слишком категоричным и мнение А. В. Игнатьева, будто Распутин и Александра Федоровна перешли в декабре «в лагерь сторонников скорейшего мира». Приводимые в подтверждение этой точки зрения разговоры в окружении царицы и Распутина о предстоящем заключении мира естественнее считать отголоском плана Протопопова, который, как признает и А. В. Игнатьев, не был приведен в исполнение. Упоминаемые же А. В. Игнатьевым предположения гессен-дармштадтских государственных деятелей, будто в 1917 г. и Николай II стал проявлять склонность к сепаратному соглашению с Германией,[138] слишком неопределенны, чтобы на них можно было опираться.[139] Поэтому, как бы ни оценивать достоверность сведений о предложениях сепаратного мира, поступивших, якобы, из России в феврале 1917 г.,[140] они могли быть только продолжением зондажа русских сторонников такого мира, по-прежнему действовавших без ведома Николая II.

Подталкивая царизм к государственному перевороту и сепаратному миру, крайне правые не могли предложить ему реальной поддержки, поскольку по их же собственным признаниям их организации находились [632] «в состоянии летаргии»[141] и «прозябали».[142] Постоянные склоки черносотенных групп дополнялись соперничеством Щегловитова, Н. Маклакова и Протопопова, претендовавших на роль главного спасителя монархии и стремившихся объединить черносотенные организации вокруг себя.

Между тем революционный кризис в стране все более обострялся. К началу 1917 г. большевистская партия насчитывала в своих рядах уже примерно 24 000 человек, причем крупнейшей из ее организаций была петроградская, объединявшая около 2000 членов. Большевистские подпольные группы были связаны между собой и Русское бюро ЦК с гордостью констатировало: «Всероссийская организация в данное время есть только у нас».[143] Исходя из роста революционных настроений рабочего класса, Русское бюро ЦК в декабре 1916 г. предложило петроградской и московской организациям начать подготовку уличных выступлений и забастовок, приурочив их к годовщине 9 января. В авангарде борьбы по-прежнему шел пролетариат Петрограда, где на заводах, работавших на войну, сохранилось больше всего довоенных кадровых рабочих. 9 января в политической забастовке в Петрограде приняло участие 147.6 тыс. рабочих со 132 предприятий. Самая крупная за время войны политическая стачка в столице сопровождалась митингами и демонстрациями.[144] В Москве в забастовке участвовали рабочие 113 заводов и фабрик, к уличным демонстрациям присоединились студенты. Годовщину «кровавого воскресенья» отметили стачками рабочие Харькова, Твери, Ростова, Новочеркасска, Урала, где до того побывали разъездные агенты Русского бюро ЦК. В столицах и ряде других городов крупными тиражами были изданы 24 большевистских листовки.[145] Январские забастовки и демонстрации знаменовали собой дальнейший мощный подъем рабочего движения.

Забастовки 9 января вновь обострили в правящих верхах разногласия между сторонниками непримиримого курса по отношению к оппозиции и теми, кто хотел сговориться с буржуазно-помещичьей оппозицией или хотя бы с ее правым крылом. Трудно сказать, что лежало в основе распространившихся в двадцатых числах января слухов о предстоящем возвращении к власти Трепова и Игнатьева и удалении распутинской группы министров или о создании кабинета Бобринского с участием умеренных депутатов Думы на ролях министров без портфелей.[146] «Утро России» отнеслось к этим слухам настолько серьезно, что в номере от 22 января, выпущенном помимо цензуры, отвело две страницы проблеме «министерства национальной обороны» и высказалось за создание коалиционного кабинета с участием Кривошеина, Сазонова и Поливанова. Возможно, буржуазные политики приняли за серьезный зондаж «сверху» разговоры о соглашении с блоком, которые вели Игнатьев и Волконский [633] вплоть до последних дней существования царизма,[147] явно не имея на то официальных полномочий. Разговоры о готовящихся переменах могли основываться и на борьбе за власть в верхах, в ходе которой одни представители реакции хотели удаления Протопопова как слишком компрометирующей режим фигуры, а другие - за недостаточную решительность в борьбе с оппозицией.

Как раз в январе - феврале Протопопов начал, однако, проявлять большую активность в этом направлении. По мере того, как исчезала надежда справиться с продовольственным кризисом, а забастовки рабочих становились все более массовыми и политическими по своим лозунгам, правительство стало принимать дополнительные меры для борьбы с выступлениями народных масс. 23 октября в явной связи с октябрьской стачкой Совет министров удовлетворил представление МВД об усилении штатов полиции, о котором говорилось выше. В ноябре был разослан циркуляр об усилении полиции на местах за счет нестроевых солдат.[148] В ноябре же петроградским градоначальником был назначен А. П. Балк как человек, который «имеет уже опыт» в подавлении революционного движения.[149] Балк и командующий войсками петроградского округа ген. С. С. Хабалов немедленно приступили к выработке плана совместных действий полиции и войск в трех вариантах - на случай забастовок, уличных демонстраций и «беспорядков, переходящих в бунт».[150] События 9 января заставили полицейские власти ускорить свои действия, был принят «план охраны Москвы» и пересмотрен составленный еще в начале войны «план охраны Петрограда». Представляя его Николаю II, Протопопов выражал надежду, что 12 000 солдат и полицейских, входивших в части, выделенные для подавления революционных выступлений, окажется достаточно, но напомнил, что в 1905 г. в борьбе с рабочими столицы участвовало 60 000 солдат.[151] В связи с этим в Царское Село был прислан гвардейский морской экипаж. 3 февраля по настоянию Протопопова, не ладившего с командующим Северным фронтом ген. Рузским, Петроградский военный округ был выделен из подчинения фронту. После этого циркуляром командира корпуса жандармов было предписано создать отряды для подавления «беспорядков» и в других районах страны, причем подчеркивалось, что «дислокация таких отрядов должна зависеть главным образом от сосредоточения рабочих масс».[152]

При этом Протопопов продолжал считать, что рабочее движение инспирируется думскими лидерами. В представлении Протопопова оппозиция для достижения своей цели - ответственного министерства - «должна была опереться на рабочих, могущих произвести забастовку и демонстрацию перед Государственною думою». Чтобы не допустить этой демонстрации Протопопов с согласия и одобрения Николая II арестовал [634] в ночь на 27 января большинство членов рабочей группы при ЦВПК, которая, по его мнению, «служила связующим звеном между революционно настроенным рабочим населением и оппозицией».[153] В сообщении МВД об аресте этой группы оппортунистов ей было вменено в вину, что она, якобы, «стала обращаться в центральную организацию по подготовке и осуществлению рабочего движения в империи, поставив своей конечной целью превращение России в социал-демократическую республику».[154]

Арест рабочей группы, естественно, не мог остановить назревание революционного кризиса и лишь еще раз продемонстрировал неспособность царизма уживаться даже с оппортунистическими течениями в рабочих рядах. В то же время он вызвал резкое недовольство буржуазной оппозиции. ЦВПК выступил е разъяснением, в котором напоминал, что рабочая группа не только не являлась центром революционного движения, но, напротив, ставила своей целью предотвращение забастовок и других «эксцессов».[155] Выступая в Думе две недели спустя, Коновалов также напоминал, что «рабочая группа готовилась быть оплотом против других опасных течений в рабочей массе».[156] Лидеры оппозиции негодовали не только потому, что увидели в действиях властей безрассудный удар по тем элементам, на которые они рассчитывали опереться в борьбе против революционных настроений трудящихся, но и приняв арест рабочей группы за начало репрессивных акций и против них самих.

Резкая реакция оппозиции на арест рабочей группы усилила сомнения правящих кругов и правых в целесообразности созыва Думы 14 февраля. Если в декабре 1918 г. националисты-балашовцы колебнулись в сторону блока, то в начале февраля 1917 г. фракция считала отсрочку созыва Думы единственным способом предотвратить столкновение с правительством, которое, по мнению балашовцев, должно было привести к «катастрофе».[157] За отсрочку высказалось и совещание священников - членов Думы, предлагавшее подождать с созывом до «наступления наших армий на фронте, когда настроение Гос. думы резко изменилось бы к лучшему».[158] По сведениям «Утра России» (1917, 7 февр.) совещание около двадцати правых членов Думы и Государственного совета под председательством Щегловитова высказалось за роспуск Думы и отсрочку новых выборов до окончания войны. Правда, речь шла, видимо, не о немедленном превентивном роспуске, поскольку одновременно планировались совместные заседания правых фракций обеих палат по открытии сессии для выработки общей записки в «сферы» о настроениях на местах.

К мысли о роспуске Думы стал возвращаться и Николай II, поручивший Н. Маклакову составить проект соответствующего манифеста.[159] [635] Маклаков с радостью принял поручение и воспользовался случаем, чтобы еще раз подчеркнуть необходимость «не теряя ни минуты крепко обдумать весь план дальнейших действий правительственной власти». «Власть, писал он, - больше чем когда-либо должна быть... скована единой целью восстановить государственный порядок, чего бы это ни стоило, и быть уверенной в победе над внутренним врагом, который давно уже становится и опаснее, и ожесточеннее, и наглее врага внешнего».[160] 11 февраля Маклаков передал Николаю II составленный им проект манифеста, в котором Дума обвинялась в том, что она «вступила в борьбу за власть с правительством, преисполненным искреннего желания дружной и совместной с ней работы».[161] И снова Николай II не рискнул распустить Думу, сказав Маклакову, что манифест нужен ему лишь «на всякий случай».[162]

Колебания Николая II, кроме уже упоминавшихся выше причин - надежды на успех весеннего наступления, когда на гребне шовинистических настроений легче было бы избавиться от Думы на «законном» основании за истечением срока ее полномочий, необходимости оглядываться на союзную дипломатию, все более открыто демонстрировавшую свои симпатии к оппозиционным лидерам - объяснялись еще и тем, что царь не мог, пусть не в полной мере, не чувствовать все углублявшийся развал власти, который, правда, в его и Александры Федоровны восприятии преломлялся в ощущение отсутствия рядом с ними «настоящих» людей. «Мы стольких знаем, а когда приходится выбирать министра, нет ни одного человека, годного на такой пост» - писала Александра Федоровна, сетуя, что «нет настоящих „джентльменов"» и фавориты один за другим оказываются казнокрадами и взяточниками.[163] Но чем большее значение придавалось при подборе высших сановников их готовности не просто мириться с существованием Распутина, а «слушаться, доверять и спрашивать совета» у него, тем чаще элементарно порядочные «джентльмены» даже из крайне правого лагеря оказывались неминистериабельны, и круг «действительно преданных людей»[164] становился настолько узок, что находить мало-мальски подходящих кандидатов на министерские посты оказывалось невозможным.

Дело было, разумеется, не в отсутствии людей, а в пороках системы, существовавших всегда, а во время войны проявившихся с особенной очевидностью. Ведомственная разобщенность и трения, отсутствие однородного кабинета были старыми недугами самодержавного государственного аппарата. Во время войны они были усилены нарушением прежних сфер компетенции ведомств и созданием межведомственных органов с нечетко определенными функциями в результате попыток царизма справиться с экономической разрухой, противоречиями и несогласованностью действий военного и гражданского управления, политическими [636] разногласиями в правящих кругах и конфликтами распутинских ставленников с другими членами кабинета. Раскол кабинета еще больше углубился при Голицыне, когда важнейшая фигура правительства, министр внутренних дел, игнорировал Совет, не принимая участия в его заседаниях,[165] а ряд других присылали своих заместителей, прикрываясь болезнью или отпуском.

Одним из проявлений развала власти была «министерская чехарда». За два с половиной года войны на посту председателя Совета министров перебывало четыре человека, в Министерстве внутренних дел - шесть, в министерствах юстиции, земледелия и военном - по четыре, иностранных дел, просвещения и государственном контроле - по три, четыре человека занимали пост обер-прокурора Синода. Смена министра означала как правило и перетасовку руководящего персонала министерства.

Особенно частыми были смены в Министерстве внутренних дел. Придя в МВД, А. Н. Хвостов сменил директоров Канцелярии министра и всех основных департаментов - полиции, общих дел, духовных дел иностранных исповеданий, земского отдела, причем главы департаментов общих дел и полиции менялись им дважды. Штюрмер вновь заменил директора Департамента общих дел, а Протопопов директоров департаментов полиции, общих дел и духовных дел иностранных исповеданий, а также начальников главных управлений по делам местного хозяйства и печати.[166] Следствием «министерской чехарды» была и «губернаторская чехарда». Лишь 38 губернаторов и вице-губернаторов сидели на своих местах с довоенного времени. В 1914 г. были назначены 12, в 1915 г. - 33, за 9 месяцев 1916 г. - 43 высших представителя власти в губерниях,[167] при Протопопове были заменены еще 14 губернаторов и градоначальников.[168] Чиновники, считая своих министров временными людьми, избегали разработки сколько-нибудь важных вопросов, не будучи уверенными в том, какими будут взгляды следующего руководителя ведомства. В свою очередь соперничество бюрократии и «общественных организаций» вносило свою лепту в расстройство управления. Приняв на себя ряд функций, ранее выполнявшихся государственным аппаратом, эти организации не имели юридического статуса и не могли (независимо от более общих причин) справляться с решением тех проблем, за которые взялись.

В течение последних полутора лет существования царизма разладился механизм взаимоотношений министра внутренних дел с Департаментом полиции. Хвостов и Белецкий, быстро перейдя от союза к вражде, налаживали каждый свою агентуру и не делились друг с другом полученной информацией. Ненавидя преемника Белецкого - Климовича, Штюрмер практически не принимал у него докладов о положении в стране, не давал директив и выражал недовольство, когда Климович рассылал записки о деятельности оппозиции другим членам кабинета. Из-за неорганизованности Протопопова он также не мог выбрать времени для устных докладов директора Департамента полиции,[169] а письменных, [637] возможно, не читал. Профессионал сыска Белецкий считал, что в последние месяцы существования царизма ценность сведений, доставляемых агентурой, упала, и сводки их не содержали ничего, кроме «общих выражений».[170] Департамент полиции, выражая недовольство приглаживанием остроты ситуации в отчетах местных охранных отделений, сам занимался тем же в докладах Протопопову, а тот не доводил информацию до сведения царя и своих коллег.[174] Со своей стороны и губернаторы плохо осведомляли правительство о положении дел на местах, не желая сообщать о неблагополучии, им же ставившемся в вину.[172]

Конец 1916 - начало 1917 гг. характеризовались особенно быстрыми темпами и особенно кричащими формами развала власти. Загнанная в угол экономической разрухой, ростом революционного движения, активизацией буржуазно-помещичьей оппозиции и великосветской фронды монархия нашла в психически не вполне нормальном Протопопове фигуру, как нельзя лучше олицетворявшую историческую обреченность царизма. Дорвавшийся до власти Хлестаков вконец развалил свое министерство и сам признавался потом, что не мог им управлять.[173] С самого начала, как говорилось, на роль фактического главы МВД предназначался П. Г. Курлов, который 23 октября был сделан товарищем министра. Но вследствие одиозности имени Курлова Протопопов просил Николая II не распубликовывать указ о его назначении.[174] Создалась неслыханная ситуация - власть стыдилась собственного представителя. Сенат и министры отказывались принимать бумаги, подписанные Курловым.[175] Поскольку на самого Протопопова велась атака, в которой участвовали и думская оппозиция, и бюрократические круги, он на протяжении большей части ноября и декабря числился больным, не принимая докладов и не руководя текущими делами. В бестолочи постоянно неопределенной ситуации Министерство, видимо, просто забыло представить в Думу оформленное по ст. 87 Положение Совета министров от 1 сентября 1916 г. о запрете съездов, и то формально утратило силу.[176] Министры, даже из крайне правых, позволяли себе открыто показывать свое неуважение к Протопопову, демонстративно игнорируя устраиваемые им официальные приемы,[177] и называя его доклады в Царском Селе фантазиями.[178] «Это сумасшедший дом, а не государственное управление», - писал Игнатьев Кривошеину в конце декабря 1916 г.[179]

В обстановке этого развала царские власти не справлялись даже со своими карательными функциями. Аресты руководящих центров революционного подполья не могли остановить поднимавшийся на борьбу [638] пролетариат, а оппозиции правительство попросту не решалось заткнуть рот. Буржуазная пресса выступала со все более резкой критикой всей системы управления страной, обходя цензурные ограничения с помощью прозрачного для всех эзоповского языка. То, что все же не могло попасть на страницы печати, распространялось нелегально. В светских салонах открыто ругали Александру Федоровну, и она не без оснований жаловалась, что вся эта фронда остается безнаказанной. Признанием полной утраты авторитета власти звучало внушенное кем-то напоминание Александры Федоровны Николаю II, что черносотенцы, «если их не слушать..., возьмут дело в свои руки, чтобы спасти тебя, и может невольно выйти больше вреда».[180] Фактически, несмотря на отдельные эффектные жесты, вроде изменения состава Государственного совета или ареста рабочей группы ЦВПК, царское правительство в последние месяцы существования режима не контролировало событий ни в «низах», ни в «верхах» российского общества. В. И. Ленин говорил позднее, что к концу февраля 1917 г. правительство Николая Романова отличалось «беспомощностью», «дикой растерянностью», «полной потерей головы».[181]

Состояние все усиливавшегося разброда и растерянности характеризовало в конце декабря 1916 г. - январе и феврале 1917 г. и оппозиционный лагерь. В отличие от царского окружения и правящей бюрократии оппозиция отчетливей представляла себе угрозу самостоятельного революционного выступления масс. Ранней осенью 1916 г. на совещании буржуазных лидеров у М. М. Федорова по инициативе Милюкова обсуждался даже вопрос о том, как, если вопреки их желаниям и действиям революция все-таки произойдет и приведет к свержению Николая II, удержать дальнейший ход событий в приемлемых для либеральной буржуазии рамках.[182] Но и буржуазно-помещичьи деятели не осознавали неотвратимости революции и надеялись предупредить ее путем политических уступок, выторгованных у царизма. В еще большей мере подобные надежды были распространены в буржуазно-помещичьем «обществе», которое по донесениям охранки с ноября жило в ожидании «событий первой важности». Под последними подразумевалось создание в той или иной форме «правительства доверия», благодаря которому «все образуется».[183]

Но в оппозиционном лагере не было единства в определении тактики, которая могла бы привести к желаемой цели.

Правое крыло блока все больше тяготело к традиционным закулисным методам воздействия на Николая II, ориентируясь на обеспокоенных собственной судьбой членов императорской фамилии и фрондирующее великосветское общество и гвардейское офицерство. Взаимное тяготение великокняжеских кругов и группы Родзянко, который, по свидетельству Милюкова, «вел свою политику и политику небольшого круга доверенных [639] лиц из октябристов»,[184] усилилось в конце декабря, когда великие князья искали содействия председателя Думы в своих попытках предотвратить высылку Дмитрия Павловича за участие в убийстве Распутина, а Родзянко в свою очередь просил помощи для получения аудиенции у нежелавшего его видеть царя.[185] После высылки из Петрограда 1 января 1917 г. Николая Михайловича, широко показывавшего копию письма членов императорской фамилии в защиту Дмитрия Павловича и публично критиковавшего Александру Федоровну, Родзянко оказался, по утверждениям охранки, в роли лидера аристократической оппозиции, группировавшейся в салонах И. И. Шереметевой (дочери Воронцова-Дашкова и жены ближайшего флигель-адъютанта Николая II) и Е. Ф. Лазаревой (тетки Ф. Юсупова и троюродной сестры жены Родзянко). Салоны посещались гвардейскими офицерами, и это послужило основой слухов о «заговоре и чуть ли не декабристских кружках». Справедливо отрицая достоверность этих слухов, охранка доносила о расчетах Родзянко на то, что, заметив оппозиционные настроения офицерства, Николай II «сам сверху дарует начала подлинного представительного строя и спасет Россию от кровавой революции».[186]

Родзянко старался также координировать свои действия с выступлениями объединенного дворянства, которому он предлагал взять на себя функции рупора оппозиции, если Дума будет распущена. В начале января ряд дворянских собраний приняли резолюции, повторявшие требования съезда объединенного дворянства об изменении состава правительства, а Самарин 10 января добился аудиенции у Николая II в качестве новоизбранного председателя Совета объединенного дворянства и доложил царю о настроениях дворянских кругов. В Петроградской губернии предводителем дворянства был избран В. М. Волконский, а в Новгороде демонстративно намечен (но снял свою кандидатуру) Б. А. Васильчиков.[187] Симбирское дворянское собрание исключило из своей среды Протопопова. «Какой же еще лагерь остается в России „за", - комментировал это отлучение министра от сословия Олсуфьев, - когда все „против"».[188]

Одновременно продолжались попытки царской семьи непосредственно воздействовать на Николая. После удаления Николая Михайловича главой семейной оппозиции стал Михаил Александрович, взявший на себя организацию еще одной аудиенции Клопова и передачу его писем царю, в которых Клопов по согласованию с Михаилом уговаривал Николая II назначить Г. Е. Львова главой правительства. В записке Клопова, лично врученной им царю 29 января, особо подчеркивалась необоснованность надежд Николая II на армию, которая «в критический момент пойдет со страной, а не с нынешним правительством».[189] Завершением всей этой [640] кампании явились аудиенции - 9 февраля московского предводителя дворянства Базилевского, вручившего резолюции дворянского собрания, и 10 февраля Родзянко, явившегося с последним докладом, в котором он снова тщетно доказывал необходимость компромисса между царизмом и буржуазно-помещичьей оппозицией в интересах всех господствующих классов. Родзянко высказывал в докладе уверенность, что если Николай II согласится на создание ответственного министерства, население будет терпеливо ждать результатов его деятельности.[190] В тот же день и столь же неудачно пытались убедить царя в необходимости уступок Михаил Александрович и Александр Михайлович.

Если Родзянко и его единомышленники, как и сторонники Шульгина, надеялись на дворянские резолюции и родственные влияния на царя, то прогрессисты из группы Рябушинского-Коновалова рассчитывали подкрепить свои позиции внедумским давлением различных слоев населения, включая рабочих, при условии, что последние будут выступать под лозунгами либеральной оппозиции. На совещании у Рябушинского 30 декабря была выдвинута идея призвать Думу не подчиняться возможному роспуску и продолжить свои заседания в Москве, обратившись к стране и армии с воззванием, в котором правительство обвинялось бы в стремлении заключить мир с Германией и с ее помощью реставрировать в стране неограниченное самодержавие.[191] В развитие плана внедумских действий Рябушинский намеревался созвать в январе торгово-промышленный съезд, на котором представители буржуазии указали бы «на необходимость немедленной решительной перемены курса для спасения страны».[192] Параллельно прогрессисты, понимая, что они не в состоянии «сообразно своим желаниям вызвать или остановить рабочие выступления»,[193] предлагали провести совещания левого крыла блока с оборонцами в Петрограде и ряде крупных городов[194] и, видимо, санкционировали призыв рабочей группы ЦВПК к демонстрации 14 февраля в поддержку Думы.

Радикализм предлагаемой прогрессистами тактики (предлагаемой, но не проводимой на деле) сочетался с умеренностью реальных требований, выполнением которых они удовлетворились бы в данный момент. В уже упоминавшемся бесцензурном номере «Утра России» 22 января в качестве министров, на чьих кандидатурах буржуазия готова была столковаться с властью, назывались все те же Кривошеин, Сазонов и Поливанов. Вслед за тем, после состоявшегося 25 января совещания по подготовке торгово-промышленного съезда, в передовой статье, претендовавшей на формулирование требований буржуазии как класса, говорилось: «Дайте нам разумную власть, в которую поверит страна, и мы [641] доверимся этой власти».[195] Дальше обращения к царизму с призывом «дать» разумную власть самые радикальные элементы буржуазии не пошли.

Стараясь не допустить развала оппозиционного блока, кадеты усиленно подчеркивали, что «воплощение единой воли, хотя бы и с ограниченной задачей, важнее чистоты теоретических принципов». При этом главный удар наносился ими по «страдающим изжогой прогрессивным Маниловым».[196] Кадеты справедливо считали, что без поддержки снизу отказ Думы подчиниться роспуску выльется в «комедию», но мысль о поддержке снизу пугала их еще больше. Милюков категорически высказывался даже против рабочей демонстрации в поддержку Думы, поскольку правое крыло блока отнеслось бы к рабочим как к «социальному и политическому врагу»[197] и это привело бы к расколу блока. Милюков настаивал, что «лишь Государственная дума должна и может диктовать стране условия борьбы с властью», а помимо нее «ни один класс населения, ни одна общественная группа не вправе выставлять своих лозунгов и самостоятельно начинать или вести означенную борьбу».[198]

Внутри самих кадетов тоже не было единства. Немногочисленное левое крыло, обеспокоенное перспективой «быть выброшенными за борт надвигающейся революцией», исключало соглашения с правительством, но не могло сформулировать никаких конкретных тактических лозунгов.[199] Правое крыло склонялось к тому, чтобы «не переть на рожон» в Думе и пойти на компромисс с Протопоповым.[200] Основная часть выступала за продолжение давления на власть в думских стенах и в рамках «прогрессивного блока», расходясь в определении допустимой тональности думских речей. На последнем перед революцией заседании с участием почти всех членов ЦК 4-5 февраля часть присутствующих предлагала начать сессию с резкой декларации блока. «Раз мы, - обосновывал это предложение Долгоруков, - отрицаем выступление на улице, в Думе выступление необходимо». Большинство однако, согласилось с мнением Милюкова о предпочтительности «делового» тона сессии, в результате чего было решено «не развертывать фронта выступления против правительства» с самого начала, видимо, все еще ожидая каких-либо шагов кабинета навстречу оппозиции.[201]

Подобно тому, как нежелание Николая II и крайне правых пойти на уступки оппозиции были проявлением объективной обреченности самодержавного режима, неистребимая вера оппозиционных лидеров в то, что в конечном счете власть на уступки пойдет, объяснялась не их личной политической слепотой. Во взглядах и действиях руководителей «прогрессивного блока» и прежде всего кадетских вождей находила свое выражение [642] та «утопия бессилия в деле политического освобождения России»,[202] о которой уже говорилось в гл. 6. Для тех представителей буржуазно-помещичьих кругов, которые силою обстоятельств принуждены были расстаться с верой в способность царизма пойти навстречу «умеренным элементам общества», единственной альтернативой революции становился дворцовый переворот, слухи о подготовке которого получили широкое распространение с осени 1916 г. и особенно после убийства Распутина.

За этими слухами, однако, стояло мало реального, поскольку и в буржуазно-либеральных, и в военных, и в великокняжеских кругах дело ограничивалось в основном «болтовней в том направлении, что хорошо бы, если бы кто это устроил».[203] Единственным действительно существовавшим заговорщическим центром был кружок Гучкова - Терещенко - Некрасова, который по позднейшему признанию Гучкова, остался в «эмбриональном» состоянии и участниками которого, лелеявшими план захватить царский поезд и заставить Николая отречься от престола, «сделано было много для того, чтобы быть повешенными, но мало для реального осуществления, ибо никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось».[204]

Плохо законспирированная деятельность «заговорщиков» (что было сознательной тактикой, рассчитанной на запугивание правящих кругов в надежде заставить их согласиться на уступки)[205] не только питала общую атмосферу слухов о возможном перевороте, но и побудила кадетских лидеров принять меры к тому, чтобы не быть оттесненными, если такой переворот совершится. С этой целью в конце декабря - начале января был проведен ряд совещаний, на которых обсуждались вопросы о восстановлении единства действий оппозиционного лагеря и о будущем правительстве. После совещания 27 декабря в Москве у Коновалова, где В. Маклаков говорил о нарастании «революции мести и гнева темных низов»,[206] ему было поручено вступить в переговоры с Родзянко о составе будущего кабинета.[207] Перспектива увидеть Родзянко во главе намечаемого правительства не устраивала кадетов. 7 января на новом совещании у Коновалова Милюков выступил с характеристиками «деятелей, в которых общество может видеть своих будущих ответственных руководителей» и склонил большинство в пользу кандидатуры Львова.[208] Вмешательство Милюкова было ускорено тем, что в тот же самый день Львов, приехавший из Петрограда, говорил на квартире у Челнокова о возможности переворота в ближайшее время.

Активность Милюкова, Родзянко и большинства других лидеров буржуазно-помещичьей оппозиции в совещаниях о составе будущего правительства не означала их участия в подготовке дворцового переворота. Петроградская охранка зло, но точно характеризовала настроения оппозиции в своем обзоре от 26 января 1917 г.: «Всем крайне хотелось бы [643] предоставить право первой и решительной „боевой встречи" с обороняющимся правительством кому угодно, только не себе, и потом уже, когда передовые борцы „свалят власть" и расчистят своими телами дорогу к „светлому будущему" - предложить свои услуги стране на роли „опытных и сведущих государственных деятелей"».[209] Более того, подавляющая часть оппозиционных лидеров направляла главные усилия на сдерживание «передовых борцов». Выражая не только свое личное мнение, Долгоруков писал в начале января, что «дворцовый переворот не только нежелателен, а скорее гибелен для России».[210] Тогда же Родзянко резко возражал против разговоров Крымова о необходимости низложить Николая II.[211] Позднее Терещенко писал, что в течение всего января и первой половины февраля 1917 г. «более осторожные лица» и «искушенные политики», под которыми он подразумевал лидеров блока и прежде всего Милюкова, доказывали, что «час еще не настал».[212] И действительно, Милюков исходил в своих прогнозах из перспективы медленного развития событий и, видимо, делал ставку на победу оппозиции на выборах в V Думу, которые, по его предположениям, должны были состояться летом 1917 г.[213]

В то время как черносотенная реакция лелеяла планы нового государственного переворота, а буржуазно-помещичья оппозиция тщетно пыталась найти такие способы давления на царизм, которые дали бы ей возможность добиться реформ, избежав при этом революции, экономический крах режима становился все более очевидным и оказывал все большее влияние на ход политической борьбы самодержавно-крепостнического и буржуазно-либерального лагерей и различных группировок внутри них, а главное - на углубление революционного кризиса в стране.

Война внесла серьезные диспропорции в структуру российской промышленности. Непосредственно работавшие на армию металлообрабатывающая и химическая промышленность увеличили выпуск продукции с 1914 по 1916 г, первая в 2.6, а вторая - в 2.7 раза.[214] Даже при таком росте общего валового производства, сопровождавшемся сокращением отпуска продукции на частный рынок, эти отрасли не справлялись с военными поставками. По признанию русской делегации на союзной конференции в Петрограде в январе 1917 г. свыше 46% годовой потребности в артиллерийских орудиях, например, могли быть покрыты только за счет ввоза из-за границы.[215] Но и такое развитие металлообрабатывающей и химической промышленности могло быть достигнуто лишь ценой свертывания других отраслей. Промышленность, не работавшая на армию, так же, как и транспорт, остались в 1916 г. практически без металла и [644] на крайне скудном топливном пайке, а в августе 1916 г. выяснилось, что производимого металла не хватает и для удовлетворения прямых военных потребностей.[216] В свою очередь нехватка рельсового металла, подвижного состава и топлива не давали железнодорожному транспорту выполнить возросший объем перевозок. Царизм не сумел даже на время войны решить задачу регулирования работы железных дорог. Перевозки, осуществлявшиеся согласно плановым наметкам различных государственных органов, составляли осенью 1916 г. только 40-50% всех грузов, более, чем наполовину, дороги работали на спекулянтов, наживавшихся на войне.[217] Поэтому железнодорожный транспорт перевозил лишь 50% нужного армии продовольствия, а металл, топливо и другие грузы доставлялись в крайне ограниченном объеме и это вызвало в конце 1916 г. общий паралич хозяйственной жизни. В итоге капиталистическое хозяйство России к началу 1917 г. было уже не способно обеспечить даже простого воспроизводства, и война велась за счет расхищения основного капитала промышленности и транспорта,[218] что не мешало буржуазии получать гигантские прибыли.

По-прежнему наиболее наглядное и грозное по своим последствиям для царизма воплощение экономическая разруха находила в продовольственном кризисе. К прежним причинам - развалу транспорта и спекуляции - в закупочную кампанию 1916 г. прибавились сокращение урожая и откровенный саботаж помещиков, не удовлетворившихся твердыми ценами, установленными в сентябре, и требовавшими их повышения. Поставленное в безвыходное положение царское правительство было вынуждено пойти на чрезвычайные меры. 29 ноября было принято постановление о введении принудительной разверстки хлебных поставок.[219] Однако в руках царизма и продразверстка не могла оказаться решением проблемы. Стремясь не ущемить при ее проведении интересы аграриев, министр земледелия Риттих пошел на скрытое повышение твердых цен под видом установления их франко-амбар, а не франко-станция, и введения премий за доставку крупных партий.[220] Это разжигало аппетиты помещиков, давало им основание надеяться, что продолжением саботажа они смогут добиться дополнительных выгод.

Введенная Риттихом разверстка имела целью покрыть нужды армии и предприятий, работающих на оборону, а городские власти должны были сами обеспечивать свои города. Когда же представители городов пытались закупить зерно, конкурируя между собой и создавая благоприятные условия для спекуляции, уполномоченные Министерства земледелия, опасаясь за выполнение планов разверстки, запрещали вывоз закупленного городами хлеба. В январе - феврале 1917 г. продовольственное положение обеих столиц и промышленных центров стало катастрофическим. Петроград и Москва получили лишь 25% запланированных им на эти месяцы [645] поставок, а в отдельные недели подвоз сокращался в еще большей степени. «Почти везде, - подводил итоги положению в начале февраля Челноков, - перспективы снабжения могут быть охарактеризованы словами: в феврале хлеба не будет... Мы имеем зерно на той мельнице, на которой нет топлива, муку там, где нет вагонов для ее вывоза, вагоны там, где нет грузов для их наполнения».[221]

Продовольственный крах создавал объективные предпосылки для массовых выступлений рабочих. Департамент полиции предупреждал, что «продовольственные затруднения, все более обостряясь, угрожают повлечь за собою весьма серьезные осложнения внутри страны», и предсказывал «массовые стихийные беспорядки», которые могут послужить «поводом к возникновению повсеместных в империи открытых противоправительственного характера выступлений».[222] И действительно, уже организовывая забастовки 9 января, Русское бюро ЦК рассматривало их как подготовку к переходу от разрозненных стачек к массовым политическим выступлениям, имеющим в перспективе вооруженное восстание. Ряд большевистских руководителей на местах высказывался за превращение январских забастовок в решительное сражение с царизмом.[223] В течение января - февраля стачки, в первую очередь в Петрограде, практически не прекращались ни на один день. В феврале петроградские рабочие еще раз открыто продемонстрировали, что революционная тактика большевиков отражает их настроения. 14 февраля в день открытия последней сессии Думы оборонцы призвали провести в ее поддержку демонстрации у Таврического дворца, а большевики в противовес этому организовали забастовку и демонстрацию на Невском. В результате к Думе явилось не более 400 человек, быстро разогнанных полицией, а в забастовке участвовали по официальным данным 89.5 тыс. рабочих с 58 заводов и фабрик. В разных районах города состоялись демонстрации под лозунгами «Долой войну!», «Долой царское правительство!», «Да здравствует вторая российская революция!». На ряде заводов прошли митинги, на которых выдвигались требования создать Временное революционное правительство.[224] Подводя итоги выступлениям 14 и 15 февраля, ПК большевиков выпустил листовку, в которой подчеркивал: «Настало время открытой борьбы».[225] 18 февраля забастовали рабочие лафетно-штамповочной мастерской Путиловского завода, а с 21-го стал весь гигантский завод. Стачечный комитет путиловцев и Нарвский районный комитет большевиков послали на другие заводы представителей с призывом к забастовкам солидарности.[226] С 22 февраля в городе начались стачки, вызванные продовольственным кризисом.

В этой обстановке противостояние правительства и оппозиции превращалось в препирательство сторон, утративших не только контроль над [646] происходящими в стране процессами, но и представление о существе и направленности этих процессов.

За период с 17 декабря 1916 г. по 14 февраля 1917 г. различные ведомства внесли на утверждение Думы 126 законопроектов, главным образом «вермишельного» характера. Только Министерство путей сообщения пыталось наметить какие-то меры по улучшению функционирования железных дорог. Министерство земледелия разработало некоторые проекты, имевшие целью возобновление после войны столыпинской аграрной политики, но не предложило никаких мероприятий, направленных на разрешение продовольственного кризиса в данный момент. Другие ведомства были поглощены текущими делами и одновременно не проявляли ни малейшего сомнения в прочности режима. Морской министр 31 декабря 1916 г. счел время подходящим для того, чтобы озаботиться созданием фонда для выдачи в будущем призов на гребных гонках в память победы при Гангуте.[227]

14 февраля при открытии последней сессии Думы блок внес декларацию, в которой опять заявил о необходимости «коренного переустройства исполнительной власти на началах, неоднократно, но тщетно указывавшихся законодательными палатами»,[228] так и не решившись официально произнести слова «ответственное министерство». В явной растерянности фракции расползавшегося «прогрессивного блока» позволили Риттиху навязать им бессмысленные прения о том, с чем следует сравнивать результаты его разверстки (сами эти результаты по соображениям военной тайны с думской трибуны не оглашались). Обсуждение политики Риттиха продемонстрировало глубину противоречий между помещичьим и буржуазным крылом блока. Националисты и октябристы открыто заявляли, что в вопросе о твердых ценах и в ряде других экономических аспектов продовольственной политики они ближе к Риттиху, чем к Милюкову, а Шингарев жаловался, что «приходится прилагать героические усилия, чтобы удержать октябристов от их стремления вступить на путь примирения с правительством».[229]

Несоизмеримость происходящего в Думе и в стране вызывала впечатление бледности думских прений, хотя никогда еще оппозиционные депутаты не решались говорить столь резко и никогда еще Родзянко не позволял оборонцам столь открытой критики режима. Тем не менее сами кадеты и прогрессисты писали, что заседания Думы выглядели «тускло и вяло», поскольку «чувствовалось, что уже все сказано и потеряна надежда, что можно чего-либо достигнуть убеждениями и мольбою».[230] «Увы, никто больше не верит речам», - констатировал и Шульгин.[231]

Но лидеры блока по-прежнему верили или делали вид, что верят, будто «единственный вопрос текущего момента, вопрос, от решения которого зависит и решение всех остальных» - это «отношение между правительством [647] и Государственной думой» (что для Милюкова было равнозначно отношениям «между властью и страной»).[232] На все попытки оборонцев и наиболее радикально настроенных представителей буржуазного лагеря подтолкнуть блок к каким-либо действиям Милюков упрямо отвечал: «Наше слово уже есть наше дело. Слово и вотум суть пока наше единственное оружие».[233] Впрочем, и понимавшие бесплодность думских речей оппозиционные депутаты не могли предложить ничего реального. Передавая слух, будто рабочие-оборонцы хотели идти к Думе и требовать, чтобы она объявила себя учредительным собранием и назначила Временное правительство или диктатора, Караулов говорил: «Как горько ошибаются те, которые возлагают на нас такие надежды. Это из нашего-то состава выбрать диктатора? Это мы-то учредительное собрание?». Но, предлагая перейти от слов к делу, Караулов рекомендовал лишь создать разъездные думские комиссии для выяснения на местах причин экономической разрухи и ввести смертную казнь для спекулянтов.[234] Даже 24 февраля Родичев все еще взывал к совести власти, призывая ее покаяться и «остановиться, пока есть время». «Именем голодного народа», который его на то не уполномачивал, Родичев выдвигал требование создать правительство, ответственное перед Думой, и убеждал: «Это требование, пока оно раздается отсюда, удовлетворяйте его раньше, чем оно раздастся из истерзанной груди всего русского народа».[235]

Но в этот день авангард народа - петроградский пролетариат - уже остановил заводы и фабрики и вышел на улицы под знаменами борьбы, на которых было написано не «ответственное министерство», а «долой войну!» и «долой самодержавие!». Революция, которой так боялись и власть, и либералы, и которую они, каждые своими методами, пытались предотвратить - началась. [648]

---

[1] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 26, с. 291.

[2] Дажина И. М. О нелегальной большевистской литературе в годы первой мировой войны. - Вопросы истории КПСС, 1961, № 2, с. 119.

[3] См.: История КПСС. М., 1966, т. 2, с. 559.

[4] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 40, с. 8.

[5] История КПСС, т. 2, с. 582.

[6] Листовки петербургских большевиков. Л., 1939, т. 2, с. 222.

[7] История рабочих Ленинграда. Л., 1972, т. 1, с. 501-503.

[8] Листовки петербургских большевиков, т. 2, с. 227.

[9] Цит. по: История СССР с древнейших времен до наших дней. М., 1964, т. 6. с. 625.

[10] Революционное движение в армии и на флоте в годы первой мировой войны. М., 1966, с. 171.

[11] Сводка петроградского губернского жандармского управления на октябрь 1916 г. - В кн.: Буржуазия накануне Февральской революции. М.; Л., 1927, с. 134.

[12] Сводка петроградского губернского жандармского управления на октябрь 1916 г. - Красный архив, 1926, № 4, с. 20.

[13] Цит. по: Граве Б. Б. К истории классовой борьбы в России в годы империалистической войны. М.; Л., 1926, с. 194.

[14] Буржуазия накануне..., с. 127-135.

[15] Доклад московского охранного отделения. Октябрь 1916 г. - Исторический архив, 1960, № 1, с. 24.

[16] Сводка директора Департамента полиции 30 октября 1916 г. - В кн.: Буржуазия накануне..., с. 136-139.

[17] Падение царского режима. Л., 1925, т. 3, с. 93.

[18] Н. А. Маклаков - Николаю II 21 дек. 1916 г. - ЦГАОР СССР, ф. 601, oп. 1, д. 1288, л. 10-11.

[19] П. Н. Игнатьев - А. В. Кривошеину 1 янв. 1917 г. - ЦГИА СССР, ф. 1571, oп. 1, д. 274, л. 34.

[20] Падение царского режима. М.; Л., 1926, т. 6, с. 391.

[21] Протокол допроса А. И. Оноприенко. - ЦГАОР СССР, ф. 1467, oп. 1, д. 447, л. 10; Докл. комиссара Временного правительства над Министерством двора 4 мая 1917 г. - Там же, д. 450, л. 46.

[22] Падение царского режима. Л., 1925, т. 4, с. 6, 7, 81, 83, 87.

[23] ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 12, д. 94, л. 32-33; л. 163-164.

[24] Памятная записка А. Д. Протопопова Б. В. Штюрмеру 6 окт. 1916 г. - Там же, оп. 15, д. 16, л. 26.

[25] Падение царского режима, т. 4, с. 72-73; Финансовая газета, 1916, 12 окт.

[26] Лаверычев В. Я. Продовольственная политика царизма и буржуазии в годы первой мировой войны (1914-1917 гг.). - Вестник МГУ. Ист.-филол. сер., 1956, № 1, с. 171-173.

[27] Собрание узаконений и распоряжений правительства, 1916, отд. 1, № 283, ст. 2220, с. 2865-2876.

[28] Падение царского режима, т. 4, с. 72.

[29] Протокол заседания Совета министров 15 окт. 1916 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 12, д. 1790, л. 168-174.

[30] Протокол вечернего заседания бюджетной комиссии Думы 18 окт. 1916 г. - Там же, ф. 1278, оп. 5, д. 330, л. 463.

[31] Всепод. докл. Б. В. Штюрмера 22 окт. 1916 г. - Там же, ф. 1276, оп. 12, д. 12886, л. 12.

[32] Переписка Николая и Александры Романовых. М.; Л., т. 5, 1927, с. 114.

[33] Протокол допроса В. А. Бальда. - ЦГАОР СССР, ф. 1467, oп. 1, д. 446, л. 5-6.

[34] Буржуазия накануне..., с. 138.

[35] Красный архив, 1933, № 1, с. 91.

[36] Там же, с. 114.

[37] Утро России, 1916, 25 окт.

[38] А. Д. Оболенский - А. А. Оболенской 4 сент. 1915 г. - ЦГИА СССР, ф. 1650, oп. 1, д. 239, л. 55; Л. В. Кочубей - В. В. Кочубей 5 окт. 1915 г. - Там же, ф. 971, oп. 1, д. 59, л. 59.

[39] О. В. Палей - в. кн. Павлу Александровичу 3 и 9 окт. 1915 г. - ЦГАОР СССР, ф. 644, oп. 1, д. 151, л. 5, 20-22.

[40] А. Н. Хвостов - И. Л. Горемыкину 2 нояб. 1915 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 11, д. 167, л. 55.

[41] В. кн. Николай Михайлович - А. А. Клопову 7 апр. 1916 г. - ЦГАОР СССР, ф. 670, oп. 1, д. 137, л. 1.

[42] Монархия перед крушением. 1914-1917. Бумаги Николая II и другие документы. М.; Л., 1927, с. 282.

[43] См. например: А. Д. Самарин - Б. А. Васильчикову 15 сент. 1916 г. - ЦГИА СССР, ф. 651, оп. 1, д. 1000, л. 1-2.

[44] Дневник Н. А. Врангеля. - Там же, ф. 920, оп. 1, д. 55, л. 18.

[45] В письме, которое Николай Михайлович отдал Николаю II, говорилось и об ограждении его от давления через императрицу (Николай и великие князья. Родственные письма к последнему царю. Л.; М., 1925).

[46] См. телеграммы кн. Г. Е. Львова А. А. Клопову и А. А. Клопова кн. Г. Е. Львову 24, 25 и 27 окт. и 5 нояб. - 1916 г. - ЦГВИА, ф. 1264, oп. 1, д. 73, л. 287-289, 312.

[47] Записка А. А. Клопова с пометами на ней Я. В. Глинки и в. кн. Николая Михайловича. Помета последнего датирована 26 окт. 1916 г. - ЦГИА СССР, ф. 1099, oп. 1, д. 14, л. 45-48.

[48] Проект рескрипта (черновик) на имя «Михаила Васильевича» (без даты). - Там же, д. 16, л. 1.

[49] Государственная дума. Четвертый созыв. Стенографические отчеты. Сессия V, Пг., 1917, стб. 36.

[50] Красный архив, 1933, № 1, с. 91.

[51] Гессен И. В. В двух веках. Жизненный отчет. - Архив русской революции. Берлин, 1937, т. 22, с. 242.

[52] Красный архив, 1933, № 1, с. 93-95, 107.

[53] Гос. дума. 4-й соз. Сес. V, стб. 35-48.

[54] Переписка Романовых, т. 5, с. 114.

[55] Цит. по: Блок А. А. Последние дни императорской власти. Пг., 1921, с. 122- 125. О датировке записки и ее авторстве см.: Дякин В. С. Русская буржуазия и царизм в годы первой мировой войны (1914-1917). Л., 1967, с. 247.

[56] Переписка Романовых, т. 5, с. 138.

[57] Информационная записка 6 нояб. 1916 г. - ЦГАОР СССР, ДП 00, 1916, Д. 307А, т. III, ч. 2, л. 37-38.

[58] Переписка Романовых, т. 5, с. 138, 140, 142.

[59] Там же, с. 142; Падение царского режима, т. 2, с. 433.

[60] Всеподданнейший доклад Б. В. Штюрмера 31 октября 1916 г. - В кн.: Монархия перед крушением, с. 130.

[61] Переписка Романовых, т. 5, с. 134.

[62] Там же, с. 133.

[63] Там же, с. 141.

[64] Дневник Н. А. Врангеля. - ЦГИА СССР, ф. 920, оп. 1, д. 55, л. 440, 441, 443- 445; Письмо Михаила Александровича. - ЦГАОР СССР, ф. 601, oп. 1, д. 1301, л. 156-159.

[65] Николай II и великие князья, с. 123.

[66] Переписка Романовых, т. 5, с. 143.

[67] Там же, с. 146.

[68] Красный архив, 1933, № 1, с. 118-121.

[69] Падение царского режима, т. 6, с. 23.

[70] Там же, т. 4, с. 30.

[71] Красный архив, 1933, № 1, с. 118-121.

[72] Падение царского режима, т. 2, с. 429-430.

[73] См.: Дякин В. С. Указ. соч., с. 250, 253-254.

[74] Красный архив, 1933, № 1, с. 122.

[75] Информационная записка 18 нояб. 1916 г. - ЦГАОР СССР, ДП 00, 1916, Д. 307А. т. III, ч. 2, л. 93-96.

[76] Падение царского режима, т. 7, с. 150.

[77] Там же, т. 4, с. 30.

[78] Гос. дума. 4-й соз. Сес. V, стб. 251-259.

[79] Там же, стб. 314, 338, 382, 396 и др.

[80] Речь, 1916, 24 нояб.

[81] Падение царского режима, т. 6, с. 363.

[82] Переписка Романовых, т. 5, с. 153.

[83] Там же, с. 164.

[84] Там же, с. 158.

[85] Там же, с. 186-187.

[86] Там же, с. 192.

[87] Протокол заседания МО ЦК кадетской партии 29 окт. 1916 г. - РО ГБЛ, ф. 225, папка V, ед. хр. 19.

[88] Гос. дума. 4-й соз. Сес. V, стб. 803.

[89] См.: Дякин В. С. Указ. соч., с. 258-259.

[90] ЦГАОР СССР, ф. 579, oп. 1, д. 4654, л. 44.

[91] Гос. дума. 4-й соз. Сес. V, стб. 1173-1179.

[92] Там же, стб. 1203.

[93] Московский градоначальник - А. Ф. Трепову 24 нояб. 1916 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 11, д. 167, л. 302.

[94] Падение царского режима, т. 3, с. 63; т. 5, с. 334-335.

[95] А. Н. Голицина - С. Н. Васильчиковой 7 дек. 1916 г. - ЦГИА СССР, ф. 651, oп. 1, д. 1063, л. 255.

[96] Слонимский А. Г. Катастрофа русского либерализма. Душанбе, 1965, с. 116, 118.

[97] Современные записки. Париж, 1928, т. 34, с. 275-276.

[98] П. Н. Игнатьев - А. В. Кривошеину 1 янв. 1917 г. - ЦГИА СССР, ф. 1571, oп. 1, д. 274, л. 34.

[99] ЦГАОР СССР, ф. 629, oп. 1, д. 19, л. 9.

[100] ЦГИА СССР, ф. 1571, oп. 1. д. 274, л. 31.

[101] Переписка Романовых, т. 5, с. 189-190.

[102] Падение царского режима, т. 6, с. 363.

[103] ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 12, д. 1818, л. 16.

[104] Ощущение, что в верхах «явно идут на провокацию и разгон Думы» (П. Н. Игнатьев - А. В. Кривошеину 1 янв. 1917 г. - ЦГИА СССР, ф. 1571, оп. 1, д. 274, л. 33) было в конце 1916 г. широко распространено не только в оппозиционных, но и в бюрократических кругах.

[105] Донесение моск. охр. отд. 19 янв. 1917 г. - ЦГАОР СССР, ДП 00, 1916, д. 27, ч. 46, л. 62.

[106] Переписка Романовых, т. 5, с. 192.

[107] Падение царского режима, т. 5, с. 425.

[108] ЦГИА СССР, ф. 1571, оп. 1, д. 274, л. 33.

[109] Из дневника вел. кн. Андрея Владимировича. - Красный архив. 1928, № 1, с. 191.

[110] Падение царского режима, т. 4, с. 56-57, т. 5, с. 210. Весьма симптоматично это возвращение Николая II к людям, которыми он в угоду оппозиции пожертвовал в 1915 г. и которых теперь намеревался вернуть к власти.

[111] Падение царского режима, т. 3, с. 89.

[112] Речь, 1917, 1 и 12 янв.

[113] Памятная записка о заседании Совета министров 3 янв. 1917 г. - Былое, 1919, № 15, с. 7.

[114] Падение царского режима, т. 2, с. 253-254.

[115] Русское слово, 1917, 3 янв.

[116] Рейн Г. Е. Из пережитого. 1907-1918. Берлин, б. г., т. 2, с. 161-162.

[117] Речь, 1917, 8 янв.

[118] Там же, 31 янв.

[119] ЦГАОР СССР, ф. 1467, oп. 1, д. 782, л. 14-16.

[120] Речь, 1917, 17 янв.

[121] Финансовая газета, 1917, 25 янв.

[122] Красный архив, 1927, № 1, с. 242-244.

[123] Там же, 1926, № 5, с. 209.

[124] Там же, с. 207.

[125] Союз русского народа. По материалам Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства 1917 г. М.; Л., 1929, с. 354-356, 357-358.

[126] Падение царского режима, т. 1, с. 164-165; т. 2, с. 277; т. 4, с. 489.

[127] Новое время, 1917, 7 февр.

[128] Цит. по: Блок А. А. Указ. соч., с. 126-139.

[129] Земщина, 1915. 25 сент.; Московские ведомости, 1915, 24 нояб.

[130] Запись выступлений на съезде кадетской партии. - ЦГАОР СССР, ф. 579, oп. 1, д. 619, л. 11-12.

[131] Докл. петрогр. охран. отд. 17 февр. 1916 г. - ЦГАОР СССР. ДП 00, 1916, д. 27, ч. 57, л, 1-3.

[132] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 30, с. 341.

[133] Подробнее о переговорах см.: Дякин В. С. Указ. соч., с. 279-280; Ганелин Р. Ш. Сторонники сепаратного мира с Германией в царской России. - В кн.: Проблемы истории международных отношений. Л., 1972, с. 140-143, 147-149; Игнатьев А. В. Внешняя политика Временного правительства. М., 1972, с. 48-49.

[134] L'Allemagne et les problèmes de la paix pendant la Première guerre mondiale. Document extraits des archives de l'Office allemand des Affaires etrangères. Paris, 1966, II, p. 31.

[135] Эрцбергер М. Германия и Антанта. М.; Пг., 1923, с. 202-203.

[136] Падение царского режима, т. 5, с. 287.

[137] Голос минувшего на чужой стороне, 1926, № 2, с. 169.

[138] Игнатьев А. В. Указ. соч., с. 55.

[139] Заявление Керенского, будто он имеет в руках документ, доказывающий намерение царизма заключить 2/15 марта 1917 г. сепаратный мир, явно нельзя принимать всерьез. Если бы переговоры зашли так далеко, что уже была известна дата их завершения, не было бы необходимости в зондирующих шагах, только планировавшихся в конце февраля германской дипломатией.

[140] Германский историк Г. фон Раух, статья которого явилась для советских исследователей, верящих в реальность таких предложений, источником новых аргументов в пользу их точки зрения, одновременно отвергает, как недостоверный, рассказ бывшего австрийского министра иностранных дел О. Чернина, служивший до сих пор их главной опорой (см.: Rauch, von G. Russische Friedensfühler 1916/1917? - In: Internationale Recht und Diplomatie. 1965, Köhln, s. 67-68).

[141] Блок А. А. Указ. соч., с. 130.

[142] Падение царского режима, т. 2, с. 291.

[143] История КПСС, т. 2, с. 653.

[144] История рабочих Ленинграда, т. 1, с. 509.

[145] История СССР. т. 6, с. 631-632.

[146] Речь, 1917, 19 янв.; Утро России, 1917, 20 янв.; Русские ведомости, 1917, 21 янв.; и др.

[147] Шульгин В. В. Дни. Л.. 1925, с. 90.

[148] ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 448, л. 64-65.

[149] Падение царского режима, т. 4, с. 91.

[150] А. П. Балк - А. Д. Протопопову 10 нояб. 1916 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 11, д. 167, л. 307.

[151] Падение царского режима, т. 4, с. 92-93.

[152] Копия циркулярной телеграммы 17 февр. 1917 г. - ЦГАОР СССР, ф. 1467, oп. 1, д. 448, л. 63.

[153] Падение царского режима, т. 4, с. 86-88.

[154] Речь, 1917, 30 янв.

[155] Шляпников А. Канун семнадцатого года. М., 1923, т. 2, с. 280-283.

[156] Гос. дума. 4-й соз. Сес. V, стб. 1530.

[157] Информационная записка 10 февр. 1917 г. - ЦГАОР СССР, ДП 00. 1917, д. 307. л. 14.

[158] Информационная записка 10 февр. 1917 г. - ЦГИА СССР, ф. 1278, оп. 8, д. 9, л. 58.

[159] Падение царского режима, т. 5, с. 208.

[160] Н. Л. Маклаков - Николаю II 9 февр. 1917 г. - В кн.: Монархия перед крушением, с. 97-99.

[161] Проект манифеста о роспуске Думы. - ЦГАОР СССР, ф. 601, оп. 1, д. 1003, л. 1-2. О датировке передачи его Николаю II см.; Дякин В. С. Указ. соч., с. 274.

[162] Падение царского режима, т. 5. с. 208.

[163] Переписка Романовых, т. 4, с. 116.

[164] Там же, т. 5, с. 160.

[165] Падение царского режима, т. 2, с. 260.

[166] См.: ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 11, д. 18, л. 78-96; оп. 12, д. 36, л. 1-125.

[167] Речь, 1917, 3 янв.

[168] См.: ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 12, д. 36, л. 45-125.

[169] Падение царского режима, т. 1, с. 60-61, 73, 423.

[170] Там же, т. 5, с. 264.

[171] Там же, т. 4, с. 7, 84.

[172] Дневник П. А. Базилевского. - РО ГБЛ, ф. 15, папка IV, ед. хр. 1, л. 73.

[173] Падение царского режима, т. 1, с. 124.

[174] Там же, с. 135.

[175] Там же, т. 3. с. 205; т. 6, с. 21.

[176] Н. Д. Голицын - А. Д. Протопопову 23 февр. 1917 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 13, д. 21, л. 2.

[177] Русское слово, 1917, 21 янв.

[178] Протокол допроса Н. И. Воскобойниковой. - ЦГАОР СССР, ф. 1467, oп. 1, д. 447, л. 60.

[179] ЦГИА СССР, ф. 1571, oп. 1, д. 274, л. 30.

[180] Переписка Романовых, т. 5, с. 190.

[181] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 37, с. 152.

[182] Воспоминания А. И. Гучкова. - Последние новости, 1936, 13 сент.

[183] Сведения петроградского охранного отделения об общественном настроении. 29 января 1917 г. - В кн.: Буржуазия накануне..., с. 121-126; Записка петроградского охранного отделения о Государственной думе. Январь 1917 г. - Там же, с. 161-163.

[184] Последние новости, 1927, 12 марта.

[185] Дневник в. кн. Андрея Владимировича. - Красный архив, 1928, № 1, с. 188-189.

[186] Информационные записки 21 и 28 янв. 1917 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 8, д. 9, л. 60-63; Былое, 1918, № 7, с. 111-114.

[187] См.: Дякин В. С. Указ. соч., с. 295-296.

[188] Д. А. Олсуфьев - Николаю Михайловичу 29 янв. 1917 г. - ЦГАОР СССР, ф. 670, oп. 1, д. 370, л. 2.

[189] ЦГИА СССР, ф. 1099, oп. 1, д. 15, л. 10.

[190] Всепод. докл. М. В. Родзянко 10 февр. 1917 г. Цит. по: Блок А. А. Указ. соч., с. 163.

[191] Буржуазия накануне..., с. 164-165.

[192] Протокол частного совещания в Москве представителей биржевых комитетов 30 и 31 дек. 1916 г. - ЦГИА СССР, ф. 150, оп. 1, д. 419, л. 134-135.

[193] Записка об общественных настроениях (после 6 января 1917 г.). - В кн.:. Буржуазия накануне..., с. 169-175.

[194] Черменский Е. Д. Борьба классов и партий в IV Государственной думе. Докт. дис. М., 1947, т. 2, с. 814.

[195] Утро России, 1917, 28 янв.

[196] Речь, 1916, 12 дек.

[197] Протокол пленарного заседания ЦК кадетской партии 4 февр. 1917 г. - РО ГБЛ, ф. 225, папка V, ед. хр. 23а, л. 1.

[198] Буржуазия накануне..., с. 181.

[199] Там же, с. 176-178.

[200] Донесение моск. охр. отд. 25 дек. 1916 г. - ЦГАОР СССР, ДП 00, 1916, д. 27, ч. 46, л. 48.

[201] Протокол пленарного заседания ЦК кадетской партии 4 февр. 1917 г. - РО ГБЛ, ф. 225, папка V, ед. хр. 23а, л. 1-3.

[202] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 22, с. 118.

[203] Мелъгунов С. На путях к дворцовому перевороту (Заговоры перед революцией 1917 года). Париж, 1931, с. 105.

[204] Там же, с. 149.

[205] Слонимский А. Г. Указ. соч., с. 142.

[206] Вопросы истории, 1965, № 2, с. 111-112.

[207] Слонимский А. Г. Указ. соч., с. 139-140.

[208] Утро России, 1917, 11 янв.

[209] ЦГАОР СССР, ДП 00, 1917, д. 20, ч. 56, л. 17.

[210] Записка П. Д. Долгорукова об оценке кадетами текущего момента. - В кн.: Буржуазия накануне..., с. 163-164.

[211] Родзянко М. В. Крушение империи. Л., 1929, с. 204-205.

[212] Русские ведомости, 1917, 3 сент.

[213] Протокол ЦК кадетской партии 8 янв. 1917 г. - РО ГБЛ, ф. 225, папка V, ед. хр. 22а, л. 2.

[214] Подсчитано по: Сидоров А. Л. Экономическое положение России в годы первой мировой войны. М., 1973, с. 350.

[215] Подсчитано по: там же, с. 318.

[216] Там же, с. 377.

[217] Там же, с. 624-625.

[218] Тарновский К. Н. Формирование государственно-монополистического капитализма в России в годы первой мировой войны. М., 1958, с. 212.

[219] Кондратьев Н. Д. Рынок хлебов и его регулирование во время войны и революции. М., 1922, с. 107.

[220] Там же.

[221] ЦГИА СССР, ф. 457, oп. 1, д. 486, л. 6-8.

[222] Доклад директора Департамента полиции. Февраль 1917 г. - В кн.: Буржуазия накануне..., с. 190.

[223] Шляпников А. Семнадцатый год. М.; Пг., 1923, кн. 1, с. 272.

[224] Лейберов И. П. Петроградский пролетариат в борьбе за победу Февральской революции в России. - История СССР, 1957, № 1, с. 52.

[225] Листовки петербургских большевиков, т. 2, с. 247-249.

[226] История КПСС, т. 2, с. 658.

[227] Гос. дума. 4-й соз. Сес. V, стб. 1433-1449.

[228] Там же, стб. 1288.

[229] Информационная записка. Февраль 1917 г. - ЦГАОР СССР, ДП 00, 1917, д. 307А, л. 84-87.

[230] Г. Е. Львов - Николаю Михайловичу 15 февр. 1916 г. - Там же, ф. 670, oп. 1, д. 335, л. 1.

[231] В. В. Шульгин - Николаю Михайловичу 15 февр. 1917 г. - Там же, д. 439, л. 6.

[232] Гос. дума. 4-й соз. Сес. V, стб. 1328.

[233] Там же, стб. 1344.

[234] Там же, стб. 1385-1390.

[235] Там же, стб. 1713-1714.

---

<< Назад | Содержание | Вперед >>