Первые годы после переворота 3 июня представляли собой период разгула реакции и спада освободительного движения. В то же время объективные перемены в классовой группировке и политическом соотношении сил в стране, происшедшие за годы революции, были настолько велики, что они, как подчеркивал В. И. Ленин в 1908 г., вырыли пропасть «между дооктябрьской и современной Россией».[1] Важнейшей из этих перемен являлся тот факт, что миллионы трудящихся приобрели практический опыт участия в самых разнообразных формах действительно массовой и непосредственно революционной борьбы. Однако усвоение уроков борьбы представляло собой сложный процесс, и в том же 1908 г. В. И. Ленин писал, что «широкие массы продолжают переваривать опыт трех лет революции все еще молча, сосредоточенно, медленно».[2] На авансцену политической борьбы выдвинулись конфликты буржуазии и поместного дворянства из-за распределения власти и доходов в третьеиюньской монархии, конфликты между буржуазно-либеральным и самодержавно-крепостническим лагерями и внутри последнего из-за государственно-правового оформления второго шага царизма по пути к буржуазной монархии.

Во всей своей деятельности правительство Столыпина ставило перед собой двуединую задачу «насильственного подавления интересов и движения масс»[3] и проведения таких реформ, «которые подавляют, восстание угнетаемых путем уступок, приемлемых для угнетателей без уничтожения их власти».[4]

И в условиях временного поражения революции царизм мог держать трудящиеся массы в повиновении только с помощью террора. Лишь за 1907-1909 гг. по политическим мотивам были приговорены к смертной казни, каторжным работам и тюремному заключению более 26 тыс. человек. По официальным данным в 1906-1909 гг. по приговорам военноокружных судов было казнено 2694 человека,[5] а в 1910 г. по сведениям печати еще 129. Широко применялась административная ссылка без суда. Введенное в 1881 г. в качестве временного Положение о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия, «юридически» обосновывавшее самоуправство центральных и местных полицейских [448] властей, ежегодно продлевалось. К январю 1912 г. из 157 млн. человек населения России только 5 млн. проживало в местностях, на которые не распространялось действие ни военного положения, ни чрезвычайной или усиленной охраны. Этими средствами царизм рассчитывал добиться «успокоения» или, говоря словами В. И. Ленина, «кладбищенского покоя», рассматривавшегося Столыпиным как необходимое предварительное условие его программы реформ, отнюдь не случайно провозглашенной в той же декларации 24 августа 1906 г., в которой объявлялось и о мерах по беспощадному подавлению революционного движения.

Все намеченные Столыпиным реформы были так или иначе связаны с созданием законодательных учреждений общенационального масштаба и, особенно, с курсом на форсированную ломку общины и выделение из нее «крепкого крестьянства» как массовой опоры царизма и представляли собой, таким образом, конкретизацию бонапартистской политики. Для превращения сельской буржуазии в новую опору самодержавия было недостаточно уменьшить препятствия на пути капиталистической эволюции деревни. Необходимо было перестроить и местное самоуправление, чтобы обеспечить частнособственническому крестьянству больший политический вес в деревне. С аграрной реформой были связаны и преследовавшие в целом более широкие задачи проекты вероисповедных реформ, облегчавшие положение старообрядцев (влиятельных среди крестьян севера и востока России) и насильственно обращенных в православие униатов (крестьян юго-западных губерний). Проект введения всеобщего начального обучения, вызванный потребностями капиталистического развития страны, тоже примыкал к аграрной и административной реформам, поскольку сельской буржуазии, получавшей большее представительство в земстве, нужно было обеспечить образовательный ценз.

Наиболее разработанными проектами, которые раньше других были внесены в Думу и стали объектом политической борьбы, являлись проекты перестройки местного управления и самоуправления и местного суда. Это не было случайным обстоятельством. Рабочее законодательство, как отмечалось в гл. 3, вызывало сопротивление буржуазных кругов, к мнению которых правительство в этих вопросах внимательно прислушивалось. Лишь начавшийся новый революционный подъем заставил в 1911- 1912 гг. поторопиться с принятием страховых законов. Понимая необходимость всеобщего начального обучения, правящие круги тем не менее боялись его проведения в жизнь до подготовки достаточного числа благонадежных преподавателей (поскольку большинство народных учителей показало себя в годы революции сторонниками левых партий), а финансовая сторона проекта вызывала возражения Министерства финансов. Реформа же местного управления и самоуправления рассматривалась Министерством внутренних дел как первоочередная, что мотивировалось необходимостью «незамедлительного согласования всех существующих в местном управлении распорядков» с принципами, положенными в основу изменений государственного строя.[6] [449]

Разрабатывая проект реформы самоуправления, Министерство внутренних дел исходило из признания того факта, что «сословная группировка населения России представляет из себя нечто определенное лишь в тех своих частях, где ее деления совпадают с реальными различиями отдельных классовых элементов»,[7] и рассчитывало на создание в земствах блока поместного дворянства и «чумазых лендлордов» за счет увеличения удельного веса последних при одновременном сохранении части привилегий поместного дворянства. Один из горячих сторонников земской реформы гр. А. А. Уваров летом 1907 г. призывал дворян не бояться впустить в земство кулака, ибо он «есть тот консервативный элемент, та опора, на которую в ближайшем будущем должно опереться правительство, если желает продолжать свое существование», поскольку кулак, «прочувствовавши, сколько пота и крови стоят 100 или 50 десятин, будет защищать их крепче, чем мы наши тысячи десятин».[8]

В соответствии с поставленной целью проект предусматривал ликвидацию особого сословного управления крестьян и создание бессословного земства - волостного, уездного и губернского, выборы в которые основывались на имущественном принципе при понижении избирательного ценза. В состав волости включались не только крестьянские, но и помещичьи земли, на которые соответственно перекладывалась и часть волостных денежных повинностей. Для выборов в уездное земство избиратели по первоначальному проекту МВД распределялись на четыре курии - две землевладельческие, объединявшие дворян и не дворян в зависимости от размеров их владений, владельцев городских имуществ и торгово-промышленных предприятий. Роль четвертой курии должны были играть волостные земства, от которых могли быть избраны и крестьяне-общинники. Наиболее существенным в проекте являлось уравнение в правах землевладельцев дворянского и недворянского происхождения. При этом интересы крупных землевладельцев защищались тем, что обладание полным цензом давало право на автоматическое включение в состав волостного выборного органа, и тем, что за первой землевладельческой курией сохранялись как минимум мест в уездном земстве.[9]

Такой же характер имел и план преобразования местного суда, который предусматривал ликвидацию волостного суда для крестьян, действовавшего на основе не общегражданского, а обычного права, и восстановление института выборного мирового суда.[10] Хотя высокий имущественный и образовательный ценз делал должность мирового судьи недоступной для крестьянина, ликвидация сословных ограничений в суде означала удар по сословной организации и психологии в стране, шаг в сторону укрепления буржуазных отношений. Особое значение реформа имела для сельской буржуазии, конфликты которой с общиной подлежали впредь рассмотрению не в волостном суде, где обычай мог обернуться против [450] нее, а в мировом, где на ее защиту вставал закон, охранявший священную частную собственность.

Одновременно с реформой самоуправления планировалась и реорганизация административного управления, имевшая целью укрепление правительственной власти на местах. Центр тяжести местного управления предполагалось перенести в уезд, создав там единую систему правительственных учреждений вместо разрозненных ведомств, подчинявшихся каждое своему губернскому начальству. Проект МВД подвергал критике существовавшую практику объединения уездных властей, заключавшуюся в том, что формально председателем любых уездных коллегиальных и межведомственных совещаний числился предводитель дворянства. МВД предлагало, сохранив за предводителем ряд важных прерогатив (председательство в земском собрании, попечительство над народными училищами и т. и.), поставить во главе уезда назначаемого сверху уездного начальника, обладающего по отношению ко всем уездным правительственным учреждениям такой же полнотой власти, какой обладал губернатор в масштабе губернии. Предполагалось также ликвидировать одиозную фигуру земского начальника, заменив его участковым начальником с меньшими правами и не обязательно дворянского происхождения.[11] Эти меры мотивировались неудовлетворительной деловой подготовкой уездного предводителя и отсутствием среди дворян достаточного контингента лиц для правительственной службы. В то же время эти меры увеличивали независимость уездного бюрократического аппарата от местного населения и его зависимость от центральной власти.

Реформа местного управления и самоуправления преследовала, таким образом, цель укрепить и приспособить к новой обстановке бюрократическую машину царизма. Подобно тому как в общенациональном масштабе царизм пошел на созданне представительного органа помещиков и буржуазии, в местном самоуправлении делалась попытка превратить земства в орган поместного дворянства и сельской буржуазии.

Между тем, чем более уязвимыми оказывались экономические позиции и притязания поместного дворянства, тем более важным для него становилось сохранение максимума политического влияния в центре и на местах. Существование законодательных учреждений противоречило всему мировоззрению и непосредственным интересам дворянской реакции, выступавшей за незыблемость неограниченного самодержавного строя, при котором ей было легче защищать свои интересы с помощью придворных влияний. Кроме того, хотя избирательный закон 3 июня предоставлял землевладельцам решающее влияние на обе палаты, опыт Западной Европы внушал крепостникам-помещикам беспокойство, не окажется ли тенденция развития государственного строя направленной в сторону упрочения парламентских традиций, в то время как тенденция утраты дворянством его земель была бесспорной и это должно было вести к падению его удельного веса в законодательных учреждениях, выборы в которые основывались на имущественном цензе. Точно так же проект местной реформы, защищавший в первую очередь широко понятые интересы дворян-землевладельцев, спасая те их привилегии, которые по мнению [451] правительства еще казалось возможным спасти, вступал в противоречие с сиюминутными целями тех составлявших большинство помещиков, которые оказывались неспособными перестроиться в соответствии с меняющейся обстановкой. Представители этих помещиков жаловались, что задуманные правительством перемены, «так велики, так крупны, что ...пережить их у нас не хватит ни сил, ни средств».[12] Не, случайно выступления против реформы местного управления сочетались с требованиями принятия искусственных мер для сохранения дворянского землевладения.[13]

Оценивая перспективы взаимоотношений правительства Столыпина и III Думы, В. И. Ленин отмечал, что конфликты в ней возможны прежде всего между черносотенными элементами, с одной стороны, и правительством и октябристами, являвшимися главной правительственной партией, с другой, «в вопросах местного самоуправления и центральной организации государственной власти». «Для черносотенцев, - формулировал В. И. Ленин существо разногласий, - в земстве и городской Думе не нужно ничего другого кроме того, что есть, а в центре - „долой проклятую конституцию"". Для октябристов и в земстве и в Думе надо усилить свое влияние, а в центре необходима „конституция", хотя и очень куцая, фиктивная для масс».[14] Отмечая, что процесс учета массами опыта революции 1905-1907 гг. играет «гораздо более важную роль, чем многие явления на поверхности политической жизни государства»,[15] В. И. Ленин в то же время постоянно предостерегал от недооценки «казалось бы удаленных от настоящего очага революции»[16] противоречий в правящих верхах. Он при этом подчеркивал важность государственно-правовых институтов с точки зрения классовой борьбы, поскольку прочность режима, условия его развития и разложения - «все это в сильной степени зависит от того, имеем ли мы перед собой более или менее явные, открытые, прочные, прямые формы господства определенных классов или различные опосредствованные, неустойчивые формы такого господства».[17] Ход и исход столкновений в верхах из-за устройства центральных и местных органов власти имел, таким образом, прямое отношение к классовой борьбе пролетариата, определяя государственно-правовые условия третьеиюньской монархии, в которых протекала эта борьба.

Переворот 3 июня не мог удовлетворить дворянскую реакцию, сожалевшую, что «мы продолжаем цепко держаться почвы 17 октября»,[18] «что 3 июня зуб не вырван, а ...лишь сломан»,[19] и что переворот «не возвращает Россию к ее исконному самодержавно-совещательному строю».[20] [452] Недовольство крайне правых вызывал и состав III Думы, и первые шаги ее деятельности.

В ходе избирательной кампании Столыпин добивался создания блока октябристов, умеренно правых и тех элементов черной сотни, на послушание которых он рассчитывал. По поручению Министерства внутренних дел черносотенный священник И. И. Восторгов и привлеченные им бывшие зубатовцы совершили ряд поездок по стране, агитируя местные отделы «Союза русского народа» поддержать октябристов там, где они были слабы.[21] Главную ставку Столыпин делал на «Союз 17 октября» и в самом начале предвыборной борьбы пожелал Гучкову «полного успеха».[22]

Процесс формирования партийных группировок в Думе был в общем завершен в течение ноября 1907 г. Крайне правые насчитывали в своих рядах 51 депутата, националисты - 26, умеренно правые - 70, октябристы - 154. Таким образом, даже без крайних черносотенцев в Думе существовало право-октябристское большинство,[23] которое захватило все руководящие посты в Думе (председателем ее был избран октябрист Н. А. Хомяков) и в ее комиссиях, причем в комиссию государственной обороны вообще не были допущены не только социал-демократы и трудовики, но и кадеты. Один из черносотенных депутатов, выражая радость по этому поводу, говорил о невозможности делить с оппозицией «такой пирог, который именуется Россия».[24]

В то же время октябристы, 28 прогрессистов и 54 кадета могли составить в Думе октябристско-кадетское большинство, поддерживаемое мелкими фракциями (мусульманская, польское коло и т. п.). Еще в ходе избирательной кампании октябристы и кадеты, ведя резкую публичную полемику, прощупывали возможность сотрудничества на заключительной стадии выборов и в самой Думе. Октябристами двигал при этом страх остаться один на один с правыми, которых по признанию тучковского «Голоса Москвы» прошло в Думу «больше, чем нужно по требованиям переживаемого момента».[25] В свою очередь кадеты, чьи позиции в Думе были подорваны новым избирательным законом, надеялись в союзе с октябристами осуществить хотя бы некоторые из желательных либеральной буржуазии реформ, причем Милюков заранее говорил о необходимости согласовывать законодательные предложения кадетов с их «практической проводимостью»,[26] что означало «в угоду октябристам урезывать свои проекты».[27] Заинтересованное прежде всего в право-октябристском [453] большинстве и желавшее «держать кадетов в черном теле»[28] правительство Столыпина пресекало шаги к сближению кадетов и октябристов, да и сами последние ориентировались в основном направо. Тем не менее октябристско-кадетское большинство проявило себя сразу же после конституирования Думы, в значительной мере из-за попытки правых использовать первые же шаги Думы для атаки на Основные законы.

Крайне правые потребовали включить в благодарственный адрес Думы Николаю II титул «самодержца всероссийского». В ходе прений черносотенцы открыто заявляли, что их идеалом является основанный на сословном принципе совещательный Земский собор, но они не выступают за немедленное претворение этой идеи в жизнь лишь «потому, что при настоящих условиях такой Земский собор оказался бы Учредительным собранием».[29] Когда Дума голосами октябристов и кадетов приняла адрес без титула «самодержец», а «Россия» упрекнула крайне правых в том, что они «искусственно с прямым вредом для государственного дела обострили отношения с октябристами»,[30] это вызвало новую волну выступлений реакции против Думы и Основных законов. Инспирированные Советом «Союза русского народа» местные отделы засыпали царя телеграммами протеста против адреса Думы.[31] Ссылаясь на эти телеграммы как на «голос народа», «Русское знамя» потребовало роспуска Думы. С таким же требованием обратился к Столыпину И. П. Балашов, предлагавший при этом вновь изменить избирательный закон, чтобы совсем изгнать из Думы кадетов и левых, и пересмотреть Основные законы в сторону восстановления неограниченной власти царя.[32] Так как Столыпин не шел на принятие подобных мер, лидеры реакции выражали недовольство,[33] а кн. В. П. Мещерский открыл кампанию за ликвидацию Совета министров и должности премьера, поскольку, де, их существование представляет собой «ограничение самодержавия государя».[34]

Подобные выступления не были мнением одиночек. 31 января 1908 г. московское губернское дворянское собрание (наиболее авторитетное в сословии и к тому же далеко не самое правое) приняло адрес, в котором подчеркивало, что «ныне, как и встарь нет на Руси политической силы, равной царской власти», стоящей «выше преходящих внешних прав».[35] Московский адрес был расценен и либеральной, и правой прессой как «осуждение акта 17 октября и последовавших из него изменений государственного строя».[36] Сходный по содержанию адрес был представлен Николаю II и от имени курского дворянства.[37]

Опасения черносотенных кругов относительно «врастания» законодательной Думы в систему российской монархии подогревались тем, что [454] все помещичьи и буржуазные партии (кроме крайне правых) действительно стремились использовать полученную ими с созданием представительных учреждений возможность более активного участия в делах государственного управления. Обостренное внимание и буржуазии, и дворянства к экономическим аспектам политики царизма, непосредственно затрагивавшим интересы этих классов в их самом «шкурном» виде, в значительной мере объясняло, почему оба большинства Думы особенно ревниво относились к бюджетным правам Думы, именно на почве этих прав сразу же вступив в пререкания с правительством.

Немедленно после начала первых бюджетных прений в III Думе «финансовый эксперт» октябристов А. В. Еропкин заявил о необходимости изменить Правила 8 марта 1906 г. в сторону расширения бюджетных прав Думы,[38] а в январе 1908 г. октябристы, несмотря на возражения Коковцова, проголосовали за принятие к рассмотрению кадетского проекта об изменении этих правил.[39] При рассмотрении бюджета не только кадеты и октябристы, но и умеренно правые систематически протестовали против бронирования большей части расходной сметы, в том числе и с помощью высочайших повелений, проведенных уже после 17 октябрь 1905 г. В знак протеста октябристы и умеренно правые провели в апреле 1908 г. сокращение бронированной сметы Министерства путей сообщения на один рубль,[40] гордо названный «конституционным рублем». Подобные конфликты обострялись из-за позиции крайне правых, заявлявших о признании ими законными любых повелений царя, хотя бы и отданных в нарушение Основных законов.

Тенденция вживания Думы в общий механизм государственного управления объяснялась общими законами самодвижения раз возникшего института. Она проявлялась не только в действиях думских фракций, но и в неоднократно возникавшей для правительства в целом или для отдельных министерств необходимости апеллировать к Думе по соображениям внешнеполитического престижа, ведомственных трений или групповой борьбы в верхах. Так, еще в 1906 г. противники ряда чрезвычайных указов, проводимых Столыпиным по ст. 87, не желая открыто выражать несогласие с существом указа, ссылались на нежелательность проведения намеченных мероприятий в обход Думы. В 1908-1909 гг. Министерство финансов и Государственный контроль в борьбе с безхозяйственностью военных ведомств склонны были к расширительному толкованию прав Думы в контроле за назначением ассигнованных этим ведомствам средств, а Министерство внутренних дел, заинтересованное в установлении делового контакта с Думой, готово было поддержать ее притязания и ограничительно истолковать ст. 11 Основных законов (о верховном управлении) и тем затруднить Министерству финансов возможность прикрывать ею свои бюджетные манипуляции. По дипломатическим соображениям при утверждении в Думе сметы и штатов посольства в Токио 27 февраля 1908 г. с разрешения Николая II состоялись прения по дальневосточной политике России, открытые «программной» [455] речью министра иностранных дел А. П. Извольского,[41] хотя вопросы внешней политики не входили в сферу компетенции законодательных палат. В мае 1908 г. с явного одобрения Столыпина[42] октябристы и умеренно правые выступили против Совета государственной обороны, возглавленного в. кн. Николаем Николаевичем, и против других великих князей, занимавших руководящие посты в военном ведомстве,[43] вмешавшись в неподчиненную Думе область военного управления. С другой стороны, бюрократия с трудом привыкала к необходимости принимать в расчет Думу и воспринимала ее вполне соответствовавшие закону, но неугодные бюрократии действия как вторжение в заповедную область. Так, отказ весной 1908 г. в ассигнованиях на строительство броненосного флота, на что Дума имела право, Столыпин назвал «бессознательным переходом» к парламентаризму путем прецедентов.[44]

Но если Столыпин обвинял Думу в превышении ее полномочий только в моменты раздражения какими-либо ее конкретными действиями, то для черносотенной реакции именно этот мотив был постоянным. Еще в самом начале сессии «Гражданин» (1907, 9 дек.) высказывал опасение, что «работоспособность третьей Думы нанесет несравненно более сильный удар самодержавию, чем революционность первых двух». По мере того как становилось совершенно ясно, что разгонять третью Думу за крамолу не придется, Мещерский все более резко обвинял ее в том, что она «присваивает себе права верховной власти или учредительного собрания».[45] Враждебность крайне правых распространялась и на сотрудничавшее с Думой правительство Столыпина, по разным поводам обвиняемое в умалении прерогатив верховной власти.[46] Летом 1908 г. тесно связанный с реакционными «сферами» петербургский корреспондент «Дейли телеграф» Диллон писал: «Русским „реакционерам" - консерваторов теперь уже нет - до глубины души противны результаты столыпинского правления». Думе и Столыпину вменялись в вину - лишение царя титула самодержца (адрес Думы), ущемление его прав во внешнеполитических делах (проведение через Думу реорганизации миссии в Токио в посольство и общие прения), эпизод с «конституционным рублем», Основанные на этих и аналогичных случаях обвинения против Столыпина были переданы Диллоном следующим образом: «Он подрывает кредит атрибутов трона, преподносит некоторые из них в дар Думе, умаляет престиж короны», причем «мягкость, с которой эти роковые шаги совершаются, успокаивает тех, которых он ведет на гибель» и, таким образом, «лояльная Дума и такой же лояльный премьер приняли по наследству [456] дело, оставленное им бунтовщическими собраниями и политическими поджигателями».[47]

Лето 1908 г. ознаменовалось новыми серьезными выступлениями правых против Думы и Столыпина. Потенциально важным был конфликт из-за штатов Морского генерального штаба. В связи с некоторой несогласованностью ст. 96 Основных законов и ст. 31 Учреждения Думы последняя при обсуждении законопроекта о создании штаба утвердила не только просимые ассигнования, но и приложенное лишь для ее сведения штатное расписание. По тактическим соображениям и с согласия Николая II,[48] правительство не стало протестовать. Однако при рассмотрении вопроса в финансовой комиссии Государственного совета «во всем, что говорилось, чувствовалось желание сделать подвох Столыпину, который, якобы, пропустил через Совет министров ограничение верховной власти».[49] Вслед за тем законопроект был отвергнут на общем заседании Государственного совета 3 июля, где в ходе прений П. Н. Дурново, пока еще в косвенной форме, обвинил правительство во вмешательстве в область верховного управления.[50] В июле же на миссионерском съезде в Киеве были подвергнуты критике вероисповедные проекты правительства и оглашено приветствие от «Союза русского народа», в котором правительство обвинялось в насаждении «конституционных свобод, вторгшихся в недра русского народа под покровом враждебных православию законов».[51]

Те самые круги, которые постоянно обвиняли правительство в умалении прерогатив верховной власти и излишней приверженности к сотрудничеству с Думой, само существование которой также вызывало их недовольство, выступали против проекта местной реформы, причем борьба против нее проходила в непосредственной связи с отстаиванием принципа самодержавности власти царя, и оба этих мотива постоянно переплетались.

Первоначально поместное дворянство попыталось действовать против местной реформы привычными закулисными методами, представив Столыпину на рубеже января-февраля 1907 г. записку от имени группы правых Государственного совета. Затем критика правительственных планов была перенесена на третий съезд объединенного дворянства в марте-апреле и на ряд губернских дворянских собраний, а также на специально созванные в июне и августе 1907 г. съезды «земских деятелей». И сам факт разработки проекта реформы, и, в особенности, намерение правительства внести его на рассмотрение Думы, были названы на съезде объединенного дворянства «незаслуженным оскорблением» для сословия. Подводя итоги обсуждения реформы, один из ее авторов и ближайших советников Столыпина И. Я. Гурлянд писал, что крики об оскорблении, наносимом идее дворянства, прикрывали сугубо практические интересы [457] консервативных дворянских кругов. Создание должности уездного начальника подрывало карьерные устремления дворянских предводителей, поскольку правительство стало бы впредь рассматривать не предводителей, а уездных начальников как подходящих кандидатов на вакансии губернаторов и вице-губернаторов. Кроме того, как констатировал Гурлянд, «рассчитывая более на правительство, чем на себя, консервативные группы всегда уверены, что правительство их недостаточно поддерживает, а когда правительство предъявляет к ним требования во имя государственного начала, они первые бросают правительству упрек в излишнем властолюбии».[52]

Дворянская реакция настаивала на несвоевременности «коренной ломки существующего административного строя»[53] и предлагала ограничиться «мелкими поправками, на необходимость коих указывает практика». При этом отвергался и выдвинутый Министерством внутренних дел аргумент о согласовании системы местных органов с новым политическим строем. Сами подкапывавшиеся под основы куцей столыпинской конституции «зубры» заявляли, что «все эти новые установления еще очень неустойчивы, и никто не может сказать, в какие формы они окончательно выльются».[54] Особенное недовольство выражалось по поводу того, что авторы проекта «стараются в корне разрушить сословный строй России».[55] Правительственный проект объявлялся «революционным», равносильным осуществлению эсеровской программы и ведущим к «передаче всего дела охлократии, т. е. черни».[56] Признавая, что дворянское землевладение сокращается т находить среди дворян достаточное число земских гласных, а тем более кандидатов в уездные предводители становится все труднее, один из идеологов дворянской оппозиции реформам Ф. Д. Самария в записке, одобренной чрезвычайным московским дворянским собранием 8 октября 1907 г., писал: «Государственной власти нет причины приветствовать совершившийся социальный переворот..., она должна сознавать свой долг бороться против него».[57]

В выступлениях противников местной реформы подвергались критике три ее основных устоя - устранение предводителя дворянства от руководящей роли в уезде, образование всесословной волости и расширение земского избирательного права. При этом выдвигался тезис, что уездный предводитель, именно потому, что он избирается только дворянством, является хорошим главой уездной власти, так как «пользуется полною личною независимостью» и от вышестоящей администрации, и от населения. Возражая против создания всесословной волости, поместное дворянство [458] откровенно боялось, как бы волостное управление с крестьянским большинством не переложило на помещиков тяжесть местных налогов. «Интересы миллионера, - восклицал Н. Е. Марков при обсуждении этого вопроса, - важнее интересов нищего».[58] Дворянство не желало поступаться своими позициями и в уездном земстве, протестуя против расширения представительства крестьян. Наиболее последовательные лидеры правых выступали и против столыпинского плана опереться на сельскую буржуазию, видя угрозу именно в том, что руководство земством захватят «люди... хищнически-промышленного типа», которые к тому же будут, якобы, сотрудничать с ненавистным реакции «третьим элементом».[59] Соглашаясь несколько понизить уровень избирательного ценза, участники съездов «земских деятелей» выступали за создание курий по сословному признаку, прямо признавая, что требуют этого во имя защиты интересов дворян, которых в противном случае могут не выбрать в земские гласные.[60] Как правило, критика проекта местной реформы сопровождалась требованием сохранить в неприкосновенности и волостной суд как специфически крестьянский сословный институт.

Давление объединенного дворянства заставило Столыпина уже осенью 1907 г. пойти на определенные уступки. В правительственной декларации в Думе он заявил о передаче проектов местной реформы на предварительное рассмотрение в учрежденный еще при Плеве Совет по делам местного хозяйства при МВД. В состав Совета входили 22 чиновника от различных ведомств (в том числе 19 от МВД во главе с самим Столыпиным), ряд губернаторов, губернских и уездных предводителей дворянства, а также представителей некоторых земств и городских Дум. Мертворожденный эрзац совещательного представительства, который и во времена Плеве не мог рассматриваться как шаг вперед к созданию представительных органов и потому не проявлял никаких признаков существования, гальванизировался теперь в качестве еще одной полубюрократической инстанции, выглядевшей заведомым анахронизмом при наличии законодательных палат. С поистине плюшкинским скопидомством бюрократия стремилась использовать самые архаичные учреждения в надежде таким способом сделать переход к новой системе управления наименее чувствительным для крепостников-помещиков. Но архаизм учреждения с неизбежностью проявлялся в консерватизме принимаемых им решений, что сразу же стало очевидным в ходе работы Совета по делам местного хозяйства, за закрытыми дверьми которого бюрократия надеялась с глазу на глаз с поместным дворянством убедить его в необходимости задуманной реорганизации местного управления.

На первую сессию Совета, состоявшуюся в марте-апреле 1908 г. были вынесены проекты поселкового и волостного управления и земской избирательной реформы. Отвечая при открытии заседаний Совета своим оппонентам справа, Столыпин говорил: «Я знаю, многие думают, что пока еще нет в деревне полного успокоения, необходимо все оставить по-старому. Но правительство думает иначе и сознает, что его обязанность [459] способствовать улучшению местного строя». На деле переработанные перед вынесением на Совет проекты свидетельствовали о значительной сдаче позиций, и Столыпин в той же речи специально подчеркивал намерение правительства настаивать на сохранении в земстве влияния «класса поместных землевладельцев».[61]

Тем не менее реакционное дворянство по-прежнему выступало против реформы вообще и представители его риторически вопрошали, не вызовет ли она «нового беспокойства в деревне» и не лучше ли, «не вдаваясь в коренную реформу», «ограничиться частичными улучшениями». Члены Совета по делам местного хозяйства от курского и тульского земств видные лидеры крайне правых М. Я. Говорухо-Отрок и гр. В. Ф. Доррер заявили протест против «коренной ломки существующего сословно-корпоративного строя уездной жизни», каковую они видели в создании всесословной волости и расширении контингента избирателей уездного земства. При постатейном обсуждении проекта помещичье большинство Совета отвергло попытки заменить земельный ценз имущественным, поскольку помещичьи земли были оценены ниже промышленных предприятий, и такая замена привела бы к увеличению представительства буржуазии. Владельцы земельной и неземельной собственности вне городов были распределены по разным куриям, чтобы хозяева промышленных предприятий не забаллотировали помещиков. За крупными землевладельцами было решено оставить половину мест гласных уездного земства. Хотя правительство и не было обязано принимать рекомендации Совета по делам местного хозяйства, давление помещичьей оппозиции сказалось на Столыпине, сразу же пришедшем к выводу, что законопроекты МВД «потерпят значительные изменения».[62]

На проходившем параллельно с сессией Совета по делам местного хозяйства четвертом съезде объединенного дворянства главное внимание было сосредоточено на защите сословного принципа и прерогатив уездного предводителя. Министерство внутренних дел обвинялось в том, что оно «подкапывается под должность уездного предводителя», и В. М. Пуришкевич предлагал отвергнуть проект как оскорбительный для дворянства, являющегося «носителем чисто русских идеалов: преданности церкви, царю и отечеству». Член III Думы Э. А. Исеев заявлял, что введение бессословности «сознательно или бессознательно» ведет Россию к республиканскому строю, ибо сословность является опорой монархии.[63]

Принятое съездом постановление объявляло реформу местного управления не только «нежелательной и нецелесообразной», но и «вредной», а устранение привилегий дворянства несовместимым с «правильно понимаемой заботой о сохранении и развитии монархического начала». Постановление требовало сохранить прежнюю роль за уездными предводителями дворянства и земскими начальниками и высказывалось против введения бессословного принципа в организацию местного управления [460] и суда.[64] Решения съезда были доложены Николаю II, обещавшему, что права уездного предводителя не будут умалены.[65]

Все это не могло не сказаться на позиции Столыпина на осенней сессии Совета по делам местного хозяйства, посвященной уездной и губернской реформам. Министерство внутренних дел постаралось подобрать к сессии статистический материал, доказывающий, что предводители дворянства не в состоянии отправлять свои председательские функции во всех положенных случаях, а более четверти вообще бывает в своих уездах лишь изредка. Тем не менее Столыпин заявил, что правительство будет считать предводителей «первыми кандидатами на должность начальников уезда». Но представители дворянства не удовлетворились этим и выступили против совмещения должностей уездного предводителя и начальника уезда, видя в таком совмещении подрыв авторитета предводителя (если МВД не утвердит его в должности начальника уезда). Дворянские делегаты настаивали на сохранении за предводителем председательствования в уездном совете и ограничении начальника уезда административными и полицейскими обязанностями.[66] Сопротивление вызвал и проект губернской реформы, усиливавший власть МВД над губернаторами. В ходе его обсуждения против Столыпина было опять выдвинуто обвинение в ущемлении прерогатив верховной власти, поскольку, якобы, по министерскому проекту губернатор становился представителем МВД, а не самого царя, как это было раньше. Обвинение было доведено до Николая II и тот потребовал от Столыпина объяснений, верно ли, что закон о губернаторах изменен «в смысле отмены обязанности их блюсти права самодержавной власти». Столыпину с трудом удалось обелить себя и своего ближайшего помощника С. Е. Крыжановского в глазах царя.[67]

Одновременно с натиском на местную реформу усиливалась критика аграрной политики правительства. В 1906 г. (как отмечалось во 2-й гл.) поместное дворянство поддержало политику ломки общины, видя в ней единственный способ отвести угрозу от собственных владений. Одновременно, в панике убегая из деревни, помещики предложили к покупке Крестьянскому банку только за 1906 г. около 7000 имений площадью в 7.66 млн. десятин,[68] часть из которых была действительно куплена банком по завышенным ценам для перепродажи крестьянам. Тем не менее уже тогда некоторые делегаты первого съезда объединенного дворянства нападали на деятельность Крестьянского банка как на «провокационную» и «вредную».[69] Едва опомнившись от страха перед крестьянскими восстаниями, дворянство стало обвинять банк в том, что он сгоняет помещиков с земли, соблазняя их выгодными ценами. Неспособное [461] наладить хозяйство, поместное дворянство и в этом винило правительство, требуя от казны дополнительной поддержки. «Направив все усилия на подъем крестьянского хозяйства, - утверждал Совет объединенного дворянства в меморандуме 17 марта 1907 г. - правительство бросило всякую заботу о хозяйстве культурном и даже способствует его упразднению, поощряя всякое начинание в области перехода всей земельной площади к первобытному земледелию».[70] На третьем съезде объединенного дворянства Крестьянский банк подвергся ожесточенным нападкам большинства участников, а один из виднейших представителей помещичьей реакции А. П. Струков назвал его «гидрой, пожирающей землевладения дворянства».[71] На четвертом съезде В. И. Гурко выражал сомнение в целесообразности для государства перехода частновладельческих земель в руки крестьян,[72] а С. Ф. Шарапов требовал «удерживать за правительством» «хорошую землю, приспособленную для частного хозяйства» и продавать ее помещикам посредством Дворянского банка,[73] т. е. с затратой новых миллиардов на искусственную поддержку дворянского землевладения. IV съезд объединенного дворянства в своих нападках на Крестьянский банк дошел до утверждения, будто «усиленная распродажа культурных центров - владений поместных дворян» представляет собой осуществление на практике «программы принудительного отчуждения».[74] Наконец, на пятом съезде было принято постановление, требовавшее, чтобы банк прекратил скупку помещичьих земель и перепродажу их крестьянам, увеличивая крестьянское землевладение за счет ввода в эксплуатацию «посредством осушения, орошения или иной мелиорации» не обрабатываемых пока казенных земель.[75] Охотно разглагольствовавшее о своем бескорыстном служении государству дворянство не собиралось поступаться своими землями, предлагая государству отдать свой земельный фонд во имя сохранения дворянских латифундий.

Постепенно часть черносотенного лагеря начинала все больше подвергать критике и столыпинскую ломку общины. В этой критике можно было различить три основных мотива. Как уже указывалось, во-первых, ряд представителей крайней реакции отвергал реформу целиком с позиций защиты сословного строя, одним из устоев которого была обособленность общинного крестьянства. Этот мотив звучал в выступлениях некоторых крайне правых членов Думы при обсуждении указа 9 ноября, а также в прениях на дворянских съездах,[76] причем один из постоянных критиков указа А. Я. Ушаков подчеркивал связь аграрной реформы и планов реорганизации местного самоуправления и заявлял, что они составляют «одну целую систему», в результате осуществления которой «весь наш уклад русской жизни, вся наша старина пойдут насмарку».[77] [462] Другими мотивом был страх перед пролетаризацией крестьянства. Уже в записке московских дворян летом 1907 г. объявлялось «преступным» превращение всех крестьянских земель из надельных в частновладельческие, поскольку это привело бы к массовому обезземеливанию и «революция сделалась бы хроническим явлением».[78] Об этом же говорили правые депутаты в Думе, подчеркивавшие, что указ 9 ноября «содержит в себе достаточно гремучего газа, чтобы взорвать всю Россию».[79] При этом даже сторонники ломки общины выражали беспокойство по поводу «неумеренного применения закона 9 ноября».[80] Существенно важным было учащение критики результатов столыпинской земельной политики. Один из авторов этой политики - Гурко с тревогой констатировал, что процесс дифференциации «происходит не путем повышения благосостояния отдельных лиц при сохранении среднего уровня благосостояния массы, а, наоборот, при его понижении».[81] Тревогу наиболее дальновидных из правых, указывавших на разорение крестьян, вызывало не столько само это разорение, сколько его политические последствия, и речь, таким образом, шла о несостоятельности столыпинского курса. Наконец, в-третьих, некоторых представителей помещичьих кругов пугала как раз перспектива успеха реформы. Один из создателей объединенного дворянства кн. Н. Ф Касаткин-Ростовский видел в указе 9 ноября «те задатки, которые по всей вероятности приведут к фактической экспроприации нашей собственности», поскольку «правительство нас предаст»,[82] а псковский помещик В. Л. Кушелев выражал опасения, что «правительство пожертвует нами в пользу крестьян, если почувствует, что на них можно опереться».[83]

Несмотря на ряд существенных уступок, которые ему пришлось сделать, Столыпин на рубеже 1908-1909 гг. не считал свой план реформ проваленным окончательно. 18 декабря 1908 г. МВД внесло в Думу проекты поселкового и волостного управления, сохранявшие всесословность волости. Еще до того, извещая Хомякова о том, какие законопроекты правительство считает первоочередными, Столыпин назвал именно эти, подчеркнув, что от принципа, положенного в основу волостной реформы, «зависит дальнейшее развитие реформы местного управления».[84] В январе 1909 г. Столыпин в беседе с лидерами правых и умеренно правых в Думе заявил, что правительство хочет, чтобы поселковый и волостной проекты были рассмотрены еще в эту сессию Думы. Однако конец 1908 - начало 1909 г. ознаменовалось новым натиском крайне правых, оказавшим очень большое влияние на всю дальнейшую политику кабинета Столыпина.

Основной и непосредственной причиной дворянской оппозиции столыпинскому курсу оставались его планы местной реформы. Много лет спустя Крыжановскпй вспоминал: «Попытка затронуть особое положение [463] дворянства в местном управлении... подняла против него такие слои, которые имели большое влияние у престола; приближенные государя открыто его осуждали».[85] Другой мишенью нападок по-прежнему было стремление Столыпина использовать Думу как необходимый элемент третьеиюньской системы, создававшее по мнению противников премьера угрозу укрепления представительного строя. В апреле 1909 г. в новом обзоре борьбы в правящих верхах России Диллон писал, что сотрудничество Столыпина с Думой вызывало у крайне правых «убеждение, что дальнейшее движение по пути, намеченному знаменитым премьером, неизбежно приведет к вполне демократическому режиму» и «когда-нибудь, может быть, через год или два, Россия окажется парламентским государством, что для русского консерватора было бы мерзостью запустения». При этом Диллон говорил не о разочаровании правых в бесплодности столыпинского курса, а о его изначальном неприятии, отмечая, что правая оппозиция Столыпину существует уже два года, т. е. все время его пребывания у власти.[86]

В то же время выбор момента для усиления натиска на кабинет Столыпина справа был связан с внешнеполитическими затруднениями царизма, вызванными боснийским кризисом.

Уже отмечалось, что столкновение прогерманского и проантантовского течений в буржуазно-помещичьих кругах определялось в основном не экономическими, а идеологическими причинами, в силу которых крайне правые тяготели к родственному им по духу германскому юнкерству. Естественно поэтому, что третьеиюньский переворот вызвал активизацию прогерманской партии в правящих верхах, раздраженных к тому же тем недовольством, которое не скрывали в Англии и Франции в связи с разгоном Думы. «В петербургских кругах, - доносил бельгийский посланник 19 июня (2 июля н. ст.) 1907 г., - господствует мнение о решительном повороте политики царя в сторону Германии за счет союза с Францией, которая лишилась симпатии русских консервативных кругов».[87] Активизация прогерманской партии проявилась не только в антианглийской и антифранцузской кампании в печати, но и в практических шагах русской дипломатии, пошедшей на тайные переговоры с Германией в Свинемюнде. Когда англо-русские конвенции 1907 г. были все же подписаны, ознаменовав собой важный шаг на пути к англо-франко-русскому тройственному согласию, «Гражданин» снова выразил недовольство внешнеполитическим курсом кабинета, подчеркивая, что дружба с Германией есть «самое главное условие отношения нашей внешней политики к задаче внутреннего умиротворения государства».[88]

Обострения конфликтов в верхах по внутриполитическим и внешнеполитическим поводам, как правило, совпадали по времени. Это не значит, что те или иные шаги крайней реакции во внешней и внутренней политике заранее увязывались между собой. Но, очевидно, каждое затруднительное положение, в которое попадал Столыпин при осуществлении [464] его планов реформ, могли побуждать его противников из прогерманской партии к попыткам учесть эти затруднения для достижения своих целей в дипломатической области и наоборот, тем более что в обеих областях речь шла в общем об одних и тех же лицах. Так, не исключено, что начиная в январе-феврале 1908 г. подкоп под Столыпина и подготавливая адрес московского дворянства, правые учитывали и усиление в тот момент разногласий Столыпина с великокняжескими сферами (которым он, по слухам, был обязан своим возвышением) из-за попыток части военных кругов (в том числе великих князей Николая и Петра Николаевичей) развязать войну с Турцией.[89] Активизация правых в сентябре-октябре 1908 г. могла быть вызвана расколом в кабинете из-за соглашения Извольского с австрийским министром иностранных дел Эренталем в Бухлау об аннексии Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины, когда Столыпин грозил уйти в отставку, если переговоры Извольского и Эренталя будут продолжены.[90] Но если в названных выше случаях о существовании такой связи можно говорить лишь предположительно, то дальнейший ход событий, связанных с боснийским кризисом, и борьба правых против Столыпина из-за его внутриполитического курса теснейшим образом переплетаются и именно их параллельное развитие приводит к так называемому министерскому кризису 1909 г.

После обнародования соглашения в Бухлау и вызванного этим международного кризиса обострилась угроза открытого военного столкновения с Австро-Венгрией и Германией, что активизировало прогерманскую партию, решившую воспользоваться явной неготовностью России к войне для пересмотра всей внешнеполитической ориентации страны. Одновременно провал российской дипломатии привел к взрыву антиавстрийских настроений в буржуазно-помещичьих кругах. Все это вынудило Извольского просить у Николая II разрешения выступить в Думе с разъяснением своих действий и заручиться ее поддержкой. Думские прения состоялись 12 декабря 1908 г. и завершились принятием заранее согласованной с Извольским формулы перехода.

Продемонстрировав столь необходимую правительству поддержку «общественного мнения», октябристы и кадеты сделали в ходе прений главный упор на сохранении «наших отношений к союзной Франции и дружественной Англии»[91] и выразили особое удовлетворение по поводу того, что правительство пошло на обсуждение в Думе вопросов внешней политики. В своей речи Гучков сформулировал притязания на постоянное участие Думы в определении внешнеполитического курса России. Он высказал надежду, что, независимо от «писанных государственноправовых норм», эта политика «быстро войдет в круг, если не распоряжения, то в круг критики, обсуждения, влияния народного представительства».[92] Напротив, и сама организация думских прений по не входящему в ее компетенцию кругу проблем, и то, что при этом Министерство иностранных дел заранее договаривалось о поддержке со стороны [465] кадетов, и желание октябристов превратить обсуждение боснийского кризиса в прецедент, расширяющий права Думы, и подчеркивание Извольским неизменности курса на сближение с Англией, вызвали резкое недовольство крайне правых. При этом позиция самого Столыпина в боснийском кризисе, очевидно, еще больше раздражала правых (поскольку он выступал за создание направленного против Австрии союза балканских государств), а думские внешнеполитические дебаты давали повод для новых обвинений правительства в умалении прерогатив верховной власти. Так создавалось явное переплетение внешне- и внутриполитических аспектов усиливавшегося нажима на столыпинский кабинет.

Признаки этого усиления проявились уже в конце ноября, и «Новое время» 22 ноября в явно инспирированной Столыпиным статье[93] с тревогой писало о «расшатывании аппарата правительственной власти ростом легенды о двоевластии правительства и партийных кружков, самозванно присваивающих себе право указаний и контроля». Вслед за тем столыпинский официоз 14 декабря в очередной раз попытался объяснить крайне правым необходимость приспособления страны к буржуазному развитию. «Никакое чудо, - писал один из редакторов «России» С. И. Сыромятников, - не оживит классы и учреждения, которые засохли и омертвели вследствие перехода в другую сторону жизненных соков... Формы власти постоянно изменяются. И безумно предписывать всем временам одинаковые формы управления, одинаковые формы издания законов».

Но именно этого черносотенная реакция не желала понимать. Вновь активизировал кампанию против Основных законов Мещерский, заявлявший в «Гражданине» (1908, 30 дек. и 1909, 4 янв.), что пора «приступить к пересмотру всего положения 17 октября», чтобы «раз навсегда вернуть в свои законные рамки Государственную думу». Со своей стороны один из влиятельнейших представителей камарильи С. Д. Шереметев, вынашивавший планы объединения «чистых» организаций правых (без «Союза русского народа» и «Союза Михаила Архангела»), связывал с этими планами надежды на возможность пересмотра вопроса о форме правления (т. е. восстановления самодержавия) с помощью выступления реакционных сфер на манер адреса московских дворян.[94] В конце декабря в Петербурге состоялось негласное совещание Совета объединенного дворянства с рядом губернских предводителей. На совещании обсуждался вопрос, как действовать в связи с тем, что Совет по делам местного хозяйства высказался за уездную реформу в министерском варианте. Дворянские лидеры не только рассчитывали отвергнуть ненавистные им проекты, но надеялись убрать и их авторов.[95] Вскоре после этого гр. А. И. Коновницын заявил в Совете «Союза русского народа», ссылаясь на «высокий источник», будто в марте в состав правительства будут призваны более правые деятели,[96] а Пуришкевич провозгласил в Думе, что правые видят «в правительстве П. А. Столыпина, стремящегося ввести у нас конституционный строй, политического противника».[97] [466] Особую весомость утверждениям Коновницына придавала полученная им аудиенция у Николая II,[98] подчеркнуто внимательно обходившегося с черносотенцами в момент, когда официоз его премьера вел с ними ожесточенную полемику.

Вся эта кампания разворачивалась в обстановке дипломатической борьбы царизма за приемлемое для него решение боснийского вопроса, которое позволило бы и сохранить лицо, и избежать войны, и в обстановке обострившихся требований крайне правых вернуться к политике союза с Германией. Несмотря на явные симпатии Николая II к прогерманским элементам камарильи и его готовность пойти на сближение с Германией в обмен на ее посредничество в русско-австрийском конфликте,[99] на протяжении января-первой половины февраля 1909 г., казалось, одерживала верх линия Столыпина на создание антиавстрийского балканского союза. Однако Англия и Франция не захотели активно вмешаться в балканские события, и, оставленный своими союзниками, царизм забил отбой. 16 февраля российское Министерство иностранных дел предложило Сербии не требовать территориальных компенсаций за аннексию Боснии и Герцеговины.[100]

На следующий день после дипломатического поражения правительства Столыпина, ослабившего его позиции и внутри страны, открылся пятый съезд объединенного дворянства. Ход съезда показал, что дворянская реакция позволяет себе все более открыто демонстрировать неприятие действий правительства. Критике были подвергнуты финансовая и аграрная политика, съезд в очень резкой форме подтвердил несогласие дворянства с местной реформой, особенно с уменьшением прав уездного предводителя. Выступавшие на съезде обвинили правительство в подготовке «бескровного переворота государства».[101] Марков в своем выступлении противопоставлял «личное желание Его императорского величества» и «направление правительства» и прямо нападал на манифест 17 октября, смысл которого по его словам «до сих пор не получил утвердительного толкования». От своего имени и от имени всех участников съезда Марков выражал надежду, что «это правильное толкование скоро последует».[102]

Очередная атака на Столыпина справа, начатая в марте, была связана именно с толкованием Основных законов. В качестве предлога был избран законопроект о Морском генеральном штабе, снова утвержденный Думой вместе со штатным расписанием и в таком виде внесенный в Государственный совет, где правые во главе с П. Н. Дурново и В. Ф. Треповым выступили против «расширения компетенции и полномочий законодательных учреждений», обвиняя Думу и Столыпина в том, что они становятся на путь, который может привести к «другой государственной форме».[103] Конфликт из-за Морского штаба принял очень острые формы [467] еще и потому, что касался особенно ревниво охраняемых царизмом прерогатив верховной власти в военных вопросах, обнажив постоянную боязнь реакции утратить контроль над армией. Но содержание конфликта вышло за пределы вопроса о военном управлении. «Толковать ли власть царя в смысле совершенно неограниченного самодержавия, совсем по-старому, или хоть в смысле самого скромного ограничения царской власти - вот к чему свелись споры, - подчеркивал В. И. Ленин. - И эти споры разгорелись... почти до размеров „политического кризиса", т. е. до угроз прогнать вон Столыпина, которого черносотенцы обвиняли в „конституционализме", до угроз разогнать Думу октябристов, которых черная сотня называла „младотурками"».[104]

Конфликт разворачивался в обстановке широкого натиска крайне правых на Столыпина по всем направлениям. Председатель Совета объединенного дворянства А. А. Бобринский лично доложил Николаю II, видимо, 9 марта[105] об итогах пятого дворянского съезда, причем в дворянских кругах утверждалось, что оппозиция съезда уездной реформе была встречена сочувственно. 10 марта Николай II уволил в отставку военного министра А. Ф. Редигера, позволившего себе, с согласия премьера, согласиться с критикой октябристов по адресу его ведомства.[106] Николай II при этом выразил недовольство тем, что «октябристы всегда захватывают в свои речи то, что им не принадлежит».[107] Раздражение царя против ведущей партии Думы придало энергии ее противникам, и салон Шереметева активизировался, вновь заговорив о необходимости возврата к законосовещательному строю.[108] Боснийский кризис находился в самой критической стадии после германского ультиматума 8 (21) марта. Пользуясь охватившей «сферы» паникой перед угрозой войны, результатом которой был бы «конец монархии»,[109] крайне правые требовали возвращения к союзу трех императоров и назначения нового министра иностранных дел, который осуществил бы эту переориентацию. В качестве кандидата на этот пост выдвигался И. Л. Горемыкин, противник всего курса Столыпина, а активную роль в его выдвижении играли другие враги премьера в царском окружении, в том числе братья Треповы.[110] Не удивительно, что еще накануне прений в Государственном совете о Морском генеральном штабе в Петербурге распространялись слухи о предстоящем падении Столыпина.[111]

В отличие от прошлого года Столыпину удалось вырвать у Государственного совета утверждение законопроекта о Морском генеральном штабе, но правые сразу же стали добиваться отклонения его царем. Председатель Государственного Совета М. Г. Акимов доложил царю, что по его мнению Совет своим голосованием ограничил царскую власть. [468] В этой обстановке утверждение закона стало вопросом влияния премьера, и Столыпин предупредил царя, что политические затруднения в случае отклонения законопроекта «сделали бы для правительства в настоящем его составе дальнейшее несение обязанностей невыполнимым».[112] Возможность отставки Столыпина обсуждалась вплоть до конца апреля, и были моменты, когда она казалась почти предрешенной.[113] Одновременно велась атака на союзников премьера - октябристов. Правые обвиняли их в стремлении захватить в свои руки определение внешнеполитического курса и внести политику в армию. Всегда чутко прислушивавшийся к «веяниям» в верхах постоянный автор «Нового времени» М. О. Меньшиков в статье «Наши младотурки» писал, что законопроект о Морском генеральном штабе был выдвинут левым крылом октябристов как прецедент, ограничивающий права монарха.[114] Делались попытки расколоть октябристскую фракцию и передать ведущую роль в Думе умеренно правым, которые как раз в это время и в связи со слухами о падении Столыпина стали организовываться в партию.[115]

Трудно сказать, собирался ли Николай II весной 1909 г. действительно увольнять Столыпина, чего по сведениям иностранных дипломатов добивались не только влиятельные придворные, но и Александра Федоровна.[116] Бесспорно, что постепенно у царя росло раздражение против премьера, проскальзывавшее даже в предельно скупых записях в его дневнике. Главное же, Николай II в марте - апреле проявлял особенно заметное «тяготение к старине», заявлял, что «создал Думу не для того, чтобы она мне указывала, а для того, чтобы советовала»,[117] и всерьез подумывал о перемене внешнеполитического курса. На решении не увольнять Столыпина могли сказаться соображения международного престижа и нежелание создавать «парламентский прецедент». Но, сочтя несвоевременной отставку Столыпина, царь и его окружение решили указать премьеру его место. Не только для позиции Николая II в данном случае, но и для истолкования им объема царской власти в третьеиюньской монархии показательно письмо Николая II Столыпину 25 апреля, в котором он, несмотря на повторную просьбу премьера, уведомлял о своем отказе утвердить законопроект о Морском генеральном штабе. Выказав полное пренебрежение к общественному мнению («Конечно, и в Петербурге, и в Москве об этом будут говорить, но истерические крики скоро улягутся»), царь категорически отверг право премьера на собственную позицию: «О доверии или недоверии речи быть не может. Такова моя воля. Помните, что мы живем в России, а не за границей или в Финляндии [469] (сенат), и поэтому я не допускаю и мысли о чьей-либо отставке».[118] На следующий день Николай II подписал рескрипт на имя Столыпина, поручавший правительству выработать правила, более четко разграничивающие права короны и законодательных палат (разумеется, в пользу короны) в военных делах. «Поручение министрам составить новые правила, - отмечал В. И. Ленин, - было наглым приказом нарушить закон, истолковать его так, чтобы он оказался уничтоженным...».[119]

Хотя формально интрига правых не удалась, и Столыпин удержался у власти, фактически он потерпел поражение и должен был это признать. «В последнее время, - с удовлетворением доносил в апреле в Берлин германский посол, - консервативное направление приобрело решающее влияние, и даже г. Столыпин вынужден показывать, что курс государственного корабля повернут больше вправо».[120] Пытаясь остановить этот процесс, октябристы весной 1909 г. оказались в положении партии, взявшей на себя защиту правительственной программы реформ не только от правых, но и от самого правительства, отрекающегося от прежнего курса. В этих попытках октябристы не могли рассчитывать на поддержку умеренно правых и вынуждены были голосовать вместе с кадетами, с готовностью поддержавшими реформаторские потуги «Союза 17 октября» и попробовавшими в свою очередь осуществить давно лелеемый ими план «реального законодательства» путем частичного улучшения октябристских проектов. Почти не проявлявшееся после принятия адреса Думы в ноябре 1907 г. октябристско-кадетское большинство вступило в дело, чтобы вскоре же натолкнуться на противодействие Государственного совета, сама организация которого исключала возникновение в нем какого-либо иного большинства, кроме правого.

Сразу по окончании «министерского кризиса» на обсуждение Думы были поставлены законопроекты о переходе из одного вероисповедания в другое, об отмене ограничений, связанных со снятием духовного сана, и о старообрядческих общинах. Отвечая Крыжановскому, выступившему от имени правительства против думских проектов, октябристы напоминали, что защищают те самые идеи и принципы, которые еще недавно выдвигались правительством. «Наше ходатайство перед вами невелико, - обращался к правительству товарищ председателя ЦК «Союза 17 октября» П. В. Каменский, - подпишите и утвердите вашу собственную работу».[121] В то же время октябристы и кадеты несколько расширили права, предоставленные в проектах МВД старообрядцам и отпадающим от православия, не решившись, однако, признать право на внеконфессиональное состояние. Правые резко выступили на защиту монополии православной церкви. При этом они не ограничивались критикой думских проектов, а нападали и на «противоречивые предположения» первоначального министерского варианта. Правые вновь прибегали к своему излюбленному оружию, обвиняя октябристов, а косвенно и правительство, [470] в посягательстве на прерогативы верховной власти[122] и стали вынашивать планы полностью изъять вероисповедные вопросы из ведения Думы.[123]

Выступая в Думе, Столыпин признал, что на отношении к вероисповедным проектам проверяют «полевело или поправело правительство». Хотя он попытался доказать, что правительство идет прежним курсом и «не может уклоняться то влево, то право»,[124] и позиция, занятая кабинетом в ходе вероисповедных прений, и его дальнейшие действия свидетельствовали об обратном. 24 августа были утверждены царем подготовленные Советом министров правила о рассмотрении вопросов военного управления, которые не только расширяли сферу компетенции верховной власти, но и вновь вводили отсутствовавший в Основных законах 1906 г. термин «законодательство» по отношению к акту верховного управления, являвшемуся после 1906 г. указом, а не законом. Сами правила, изменявшие Основные законы, также были обнародованы в форме указа без санкции палат. Это могло послужить прецедентом в других случаях размежевания областей верховного управления и законодательства.

Развивая успех, крайне правые осенью 1909 г. выдвинули требование ограничить права Думы,[125] причем один из проектов (черносотенного члена Думы Г. А. Шечкова) даже Мещерский назвал планом восстановления не самодержавия, а азиатского деспотизма.[126] Тогда же сам Николай II поставил перед министром юстиции И. Г. Щегловитовым вопрос о возможности изменить порядок обсуждения законов так, чтобы проект, отвергнутый одной из палат, мог попадать на его утверждение.[127] Это означало низведение Думы на роль совещательного органа. Показательно, что и Министерство внутренних дел осенью 1909 г. подготовило проект нового Учреждения Думы, ограничивавший ее права и изменявший избирательный закон.[128] Хотя этот проект мог рассматриваться Столыпиным как вариант, предотвращавший более значительное ущемление Думы, он все же свидетельствовал о его отступлении в важнейшем для всего бонапартистского курса вопросе о роли представительных учреждений в третьеиюньской монархии.

Параллельно шло отступление Столыпина от его «реформистской» программы. В сентябре Совет министров решил вообще забрать из Думы [471] все не рассмотренные ею вероисповедные проекты. Дворянская реакция продолжала выступать против уездной и судебной реформ, проводимых по ее мнению «ради фикции равноправия и все того же предвзятого начала бессословности», и добивалась «сохранения в своих руках... руководящей роли» на местах.[129] В интервью редактору черносотенной газеты «Волга» (1909, 1 окт.) Столыпин в последний раз попробовал выступить в защиту проекта уездной реформы, намеченной по образцу «других благоустроенных государств». Но 2 октября чрезвычайное собрание московского дворянства вновь выступило против реорганизации уездного управления и постановило довести до сведения правительства, что дворянство остается на точке зрения, высказанной в 1907 г. Министерский проект был, по свидетельству Крыжановского, положен под сукно.[130] Вопреки данному в июле заверению, к началу очередной сессии Думы не был внесен и проект реформы земского избирательного права.

Таким образом, уже на протяжении 1907-1908 гг. правительство Столыпина под давлением дворянско-помещичьей реакции было вынуждено отказываться от целого ряда положений той программы буржуазных по содержанию реформ, которую Столыпин считал необходимым осуществить для упрочения монархического режима и предотвращения новой революционной волны. Министерский кризис 1909 г., в ходе которого «царь еще и еще раз открыто и решительно встал на сторону черной сотни и выступил против самомалейших попыток ограничения его власти»,[131] привел к значительному усилению позиций в правящих верхах откровенных противников столыпинского курса. Это означало, что не только объективная возможность, но и субъективное стремление царизма сделать новый шаг в сторону буржуазной монархии во все большей степени оказывались под вопросом. [472]

[1] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 17, с. 273.

[2] Там же, с. 217.

[3] Там же, т. 16, с. 62.

[4] Там же, т. 15, с. 82.

[5] ЦГАОР СССР, ДП, 2 д-во, 1910, оп. 67, д. 34, л. 28.

[6] Представление МВД в Совет министров 7 янв. 1907 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 3, д. 18, л. 41.

[7] Там же, д, 63, л. 9.

[8] Стенографические отчеты 1-го Всерос. съезда земских деятелей в Москве. Заседания 10-15 июня 1907 г. М., 1907, с. 157.

[9] См.: Дякин В. С. Столыпин и дворянство. - В кн.: Проблемы крестьянского землевладения и внутренней политики России. Л., 1972, с. 241-245.

[10] Особый журнал Совета министров 19 и 23 янв. 1907 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276. оп. 20, д. 7, л. 174-182.

[11] См.: Дякин В. С. Указ. соч., с. 242-244.

[12] Труды IV съезда уполномоченных дворянских обществ 32 губерний. СПб., 1909, с. 83.

[13] Там же, с. 137-138, 241-242.

[14] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 16, с. 142.

[15] Там же, т. 17, с. 273.

[16] Там же, с. 280.

[17] Там же, т. 22, с. 131-132.

[18] С. Д. Шереметев - Ф. Д. Самарину 8 июня 1907 г. - РО ГБЛ, ф. 265, папка 208, ед. хр. 25.

[19] Д. И. Пихно - С. Ю. Витте 27 авг. 1907 г. - ЦГИА СССР, ф. 1622, оп. 1, д. 359, л. 1.

[20] А. А. Киреев - Николаю II 4 июля 1907 г. - ЦГАОР СССР, ф. 601, оп. 1, д. 2374, л. 1.

[21] Куда временщики ведут Союз русского народа. СПб., 1910, с. XIV; Дневник А. В. Богданович. Три последних самодержца. М.; Пг., 1924, с. 438.

[22] П. А. Столыпин - А. И. Гучкову 2 сент. 1907 г. - ЦГАОР СССР, ф. 555, oп. 1, д. 1112, л. 1.

[23] Именно наличие право-октябристского большинства без крайне правых объясняло подчас тактику последних, выступавших с критикой в целом устраивавших их законопроектов или таких, провала которых правительство бы им не простило (вроде аграрной реформы).

[24] Государственная дума. Стенографические отчеты. Третий созыв. Сессия I. Часть I. СПб., 1907, стб. 95.

[25] Голос Москвы, 1907, 16 окт.

[26] Вестник народной свободы, 1907, № 43-44, 8 нояб., с. 1838.

[27] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 16, с. 156.

[28] Там же, с. 179.

[29] Гос. дума. 3-й соз. Сес. I, ч. I, стб. 186.

[30] Россия, 1907, 16 нояб.

[31] См.: ЦГИА СССР, ф. 1282, оп. 3, д. 686.

[32] Там же, oп. 1, д. 1109, л. 236-237.

[33] Из дневника Л. Тихомирова 16 дек. 1907 г. - Красный архив, 1935, № 5, с. 129.

[34] Гражданин. 1908, № 3, 13 янв., с. 13-14.

[35] Там же, № 10, 7 февр., с. 11.

[36] Там же, № 11, 10 февр., с. 2-3.

[37] Голос Москвы, 1908, 17 февр.

[38] Гос. дума. 3-й соз. Сес. I, ч. I, стб. 637.

[39] Там же, стб. 1189-1190, 1239-1240, 1320.

[40] Там же, ч. II, стб. 1624.

[41] Бестужев И. В. Борьба в России по вопросам внешней политики. 1906-1910. М., 1961, с. 88-93.

[42] См. передовицу «России», 1908, 29 мая.

[43] Гос. дума. 3-й соз. Сес. I, ч. III, стб. 1228, 1252, 1599-1600.

[44] Государственный совет. Стенографические отчеты. 1907-08 годы. Сессия третья. СПб., 1908, стб. 1707-1708.

[45] Гражданин, 1908, № 20, 16 марта, с. 13.

[46] Черносотенный, дипломат П. С. Боткин систематически писал очень близкому к Николаю II кн. В. Н. Орлову, что «чует» «какое-то движение в пользу постепенного ограничения власти государя», в котором участвуют члены правительства (П. С. Боткин - В. Н. Орлову 19 авг. 1908 г. и 7 июня 1909 г. - ЦГИА СССР, ф. 1012, oп. 1, д. 50, л. 130-132, 186).

[47] Киевлянин, 1908, 10 и 11 июня.

[48] П. А. Столыпин - Николаю II 12 марта 1909 г. - ЦГАОР СССР, ф. 1467, oп. 1. д. 787. л. 39-40.

[49] Поливанов А. А. Из дневников и воспоминаний по должности военного министра и его помощника. 1907-1918. М., 1924, с. 47.

[50] Гос. совет. Сес. III, стб. 1818, 2230.

[51] Речь, 1908, 16 июля.

[52] «Уездная реформа» (июль 1909 г.). - ЦГИА СССР, ф. 1284, оп. 185, д. 5а. ч. 3. л. 115.

[53] Записка комиссии, избранной 3-м съездом уполномоченных дворянских обществ, по поводу законопроекта правительства о поселковом управлении. СПб., 1907, с. 3.

[54] Доклады избранной московским депутатским дворянским собранием комиссии по рассмотрению законопроектов о реформе местного управления. Цит. по: Труды IV съезда уполномоченных..., с. 382, 393.

[55] Русское слово, 1903, 24 янв.

[56] Стенографические отчеты 2-го Всерос. съезда земских деятелей в Москве. Заседания 25-28 августа 1907 г. М., 1908, с. 24, 82-83.

[57] Труды IV съезда уполномоченных..., с. 444.

[58] Стенограф. отчеты 2-го Всерос. съезда..., с. 197.

[59] Записка комиссии... о поселковом управлении, с. 14-16.

[60] Стенограф. отчеты 1-го Всерос. съезда..., с. 158.

[61] Речь П. А. Столыпина 11 марта 1908 г. при открытии присутствия Совета по делам местного хозяйства. - ЦГИА СССР, ф. 1288, oп. 1, д. 29, л. 3-4.

[62] См.: Дякин В. С. Указ. соч., с. 258-261.

[63] Труды IV съезда уполномоченных..., с. 48, 112, 247.

[64] Свод постановлений I-X съездов уполномоченных объединенных дворянских обществ. Пг., 1915, с. 48-52.

[65] Труды V съезда уполномоченных дворянских обществ 32 губерний. СПб., 1909, с. 102-103; Голос Москвы, 1908, 3 апр.; Речь, 1908, 25 июня.

[66] См.: Дякин В. С. Указ. соч., с. 263-264.

[67] Крыжановский С. Е. Воспоминания. Петрополис, Б. г. [Берлин, 1938], с. 148-151.

[68] Дубровский С. М. Столыпинская земельная реформа. М., 1963, с. 310.

[69] Труды Первого съезда уполномоченных дворянских обществ 29 губерний. 2-е изд. СПб., 1910, с. 83-85.

[70] ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 2, д. 184, л. 15.

[71] Труды 3-го съезда уполномоченных дворянских обществ 32 губерний. СПб., 1907, с, 294.

[72] Труды IV съезда уполномоченных..., с. 137-138.

[73] Там же, с. 242.

[74] Краткий обзор трудов IV съезда уполномоченных дворянских обществ. - ЦГИА СССР, ф. 899, oп. 1, д. 84, л. 3.

[75] Труды V съезда уполномоченных..., с. 296.

[76] Там же, с. 169.

[77] Там же, с. 163.

[78] Труды IV съезда уполномоченных..., с. 445.

[79] Гос. дума. 3-й соз. Сес. II, ч. I, стб. 2001.

[80] Там же, стб. 2005.

[81] Труды V съезда уполномоченных..., с. 57.

[82] Труды 3-го съезда уполномоченных..., с. 266.

[83] Там же, с. 262.

[84] ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 4, д. 4, л. 181-182.

[85] Крыжаповский С. Е. Указ. соч., с. 213.

[86] Цит. по: Объединение, 1909, 9 апр.

[87] Бестужев И. В. Указ. соч., с. 142.

[88] Цит. по: там же, с. 147.

[89] Там же, с. 151.

[90] Там же, с. 213.

[91] Гос. дума. 3-й соз. Сес. II, ч. I, стб. 2673.

[92] Там же, стб. 2675.

[93] См.: Из дневника Л. Тихомирова. - Красный архив, 1935, № 6, с. 184.

[94] С. Д. Шереметев - Ф. Д. Самарину 20 янв. 1909 г. - РО ГБЛ, ф. 265, папка 208, ед. хр. 25.

[95] Речь, 1909, 2 февр.

[96] Слово, 1909, 8 янв.

[97] Гос. дума. 3-й соз. Сес. II, ч. II, стб. 1499.

[98] ЦГИА СССР, ф. 1284, оп. 194, 1908, д. 18, л. 168; Голос Москвы, 1908, 4 дек.

[99] Бестужев И. В. Указ. соч., с. 273.

[100] Там же, с. 281-282.

[101] Труды V съезда уполномоченных..., с. 127.

[102] Там же, с. 116-117.

[103] Государственный совет. Стенографические отчеты. 1908-9 годы. Сессия четвертая. СПб., 1909, стб. 1349, 1430.

[104] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 19, с. 226.

[105] См. камер-фурьерский журнал Николая II: ЦГИА СССР, ф. 516, oп. 1, 219/2728, д. 28, л. 232.

[106] Русские ведомости, 1909, 12 марта.

[107] Поливанов А. А. Указ. соч., с. 61.

[108] Речь, 1909, 19 марта.

[109] Дневник А. В. Богданович, с. 458.

[110] Бестужев И. В. Указ. соч., с. 298-302.

[111] Гражданин, 1909, № 19, 12 марта, с. 11.

[112] Столыпин П. А. - Николаю II 22 марта 1909 г. - ЦГАОР СССР, ф. 1467, oп. 1, д. 787, л. 45.

[113] Голос Москвы, 1909, 3 апр.; Слово, 1909, 7 апр.; Дневник А. В. Богданович, с. 461.

[114] Новое время, 1909, 15 апр. Само название статьи намекало на стремление октябристов установить по примеру младотурецкой революции конституционную монархию в России.

[115] Новое время, 1909, 9 марта; Гражданин, 1909, № 14, 12 марта, с. 11; Речь, 1909, 20 апр.

[116] Бестужев И. В. Указ. соч., с. 303.

[117] Поливанов А. А. Указ. соч., с. 69.

[118] Красный архив, 1924, № 5, с. 120.

[119] Ленин В. И. Полн. соб. соч., т. 19, с. 227.

[120] Die Grosse Politik der Europäischen Kabinette 1871-1914. Berlin, 1927, Bd. 26; H. 2, S. 779-780.

[121] Гос. дума. 3-й соз. Сес. II, ч. IV, стб. 1044.

[122] Там же, стб. 1266-1267, 1377.

[123] Речь, 1909, 22 мая.

[124] Гос. дума. 3-й соз. Сес. II, ч. IV, стб. 1763.

[125] Сборник съезда русских людей в Москве 27 сент. - 4 окт. 1909 г. М., 1910, с. 26, 166-167; Моск. ведомости, 1909, 9 окт.; Гражданин, 1909, № 79/80, 22 окт., с. 13; Новое время, 1909, 17 окт.

[126] Гражданин, 1909, № 79/80, 22 окт., с. 13.

[127] Падение царского режима. Л.; М., 1925, т. 2, с. 435-436. Датировка разговора уточнена по времени появления упомянутых в показаниях Щегловитова «Дневников» Мещерского. 1909 годом датируется и «Записка касательно председательства в Совете министров», хранящаяся в фонде Царскосельского дворца (ЦГАОР СССР, ф. 543, oп. 1, д. 528, л. 1-9). Машинописный текст без подписи содержит основные идеи Мещерского. Записка составлена в форме личного обращения к царю и скорее всего написана Мещерским. Возможно, она и послужила поводом разговора Николая II со Щегловитовым.

[128] Падение царского режима. М.; Л., 1926, т. 5, с. 433; Речь, 1909, 21 окт.

[129] См.: Дякин В. С. Указ. соч., с. 270-271.

[130] Крыжановский С. Е. Указ. соч., с. 140.

[131] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 19, с. 227.

<< Назад | Содержание | Вперед >>