В революционной практике октябрьских дней 1905 г. большевики и меньшевики по-разному оценивали манифест 17 октября. Рассматривая его как победу революции, большевики разоблачали лицемерный характер царских обещаний. Меньшевики, разделяя конституционные иллюзии в демократических и даже в некоторых рабочих кругах, исходили из того, что страна будет развиваться по мирному, конституционному пути и возлагали на это свои упования. На следующий день после царского манифеста ЦК РСДРП в своем воззвании «К русскому народу» требовал надежных гарантий, а не обещаний политических свобод - немедленного вооружения народа, снятия военного положения во всех местностях, созыва Учредительного собрания, отмены сословного строя, введения восьмичасового рабочего дня. ЦК подчеркивал, что подготовка вооруженного восстания остается первоочередной задачей пролетариата, что путь удовлетворения этих ближайших требований только один - свержение царизма и создание временного революционного правительства, которое созовет Учредительное собрание.[1]

Ход политических событий после манифеста немедленно подтвердил большевистские оценки его. Правительственным сообщением 20 октября С. Ю. Витте объявил, что осуществление провозглашенных манифестом реформ требует времени для законодательной разработки, а пока должны действовать прежние законы. Витте хотел таким образом подтвердить целесообразность с охранительной точки зрения своих настояний на том, чтобы разработка реформ была поручена правительству вопреки намерениям царя провозгласить их от своего имени как бы «вдруг». Но сообщение это имело гораздо более общее значение в условиях, когда опубликование манифеста и вызванное им ликование буржуазии сопровождались расстрелами революционных демонстрантов войсками во многих городах страны. В Петербурге солдаты Семеновского полка зверски избили публику и студентов у Технологического института, в результате чего был ранен Е. В. Тарле, тогда приват-доцент университета.[2] [241]

Ободренные расстрелами демонстрантов по приказам полицейских властей и инспирируемые этими властями и влиятельными кругами противников государственных преобразований и какой бы то ни было реформаторской деятельности, черносотенцы начали повсюду погромы, преследуя, избивая и убивая представителей революционных кругов, демократической общественности, студентов, евреев.

Революционным рабочим, демократам приходилось брать на себя функции самообороны и защиты населения от черносотенных бесчинств.

Возникшие в ходе революционных событий Советы, создававшиеся трудящимися как революционные формы организации, начинали функционировать в качестве органов государственной власти. Петербургский совет, хоть руководство его и было меньшевистским, под давлением масс и влиянием ПК РСДРП принял 18 октября решение о политической амнистии, а на следующий день, 19-го, о том, чтобы все газеты столицы выходили без цензуры, а типографии подцензурных газет не печатали.[3]

В этих обстоятельствах приглашенные к Витте 18 октября редакторы петербургских газет предъявили коллективные требования свободы печати и политической амнистии. Даже редактор «Нового времени» М. А. Суворин поддержал требование амнистии. Пришедшие ссылались на то, что теперь за нее выступает и «Гражданин» В. П. Мещерского. Буржуазные редакторы отчетливо давали понять, что действуют под давлением масс. Наиболее радикальные из них требовали удаления Трепова, отмены военного положенпя и усиленной охраны, отвода войск и казаков из Петербурга и даже организации народной милиции. Витте, хотя и был несколько растерян и напуган, главным образом, продолжавшейся железнодорожной забастовкой, в сущности отказал во всем. «Увести войска? Нет, лучше остаться без газет и без электричества», - заявил он. «Не могу стать на вашу точку зрения. Вы упраздняете правительство», - возразил Витте на заявление о том, что Совет (его называли стачечным комитетом) ручается за порядок без войск. Лишь по поводу амнистии он заявил, что поручил выяснить, «в каких размерах» она возможна. «Я сам возмущаюсь насилиями... Помогите мне, дайте несколько недель», - просил Витте, призывая, впрочем, редакторов не нарушать законов о цензуре и пообещав только устранить цензурные «недоразумения».

Встреча с редакторами преследовала, по-видимому, ту же цель, что и официальное опровержение газетных сообщений, согласно которым Витте поставил осуществление манифеста под сомнение и объявил самодержавную власть продолжающей существовать «без всякой перемены».[4]

С той же целью придания своей политике видимой благопристойности для привлечения «благонамеренных» на сторону царизма Николай II и [242] Витте затеяли переговоры с «общественными деятелями» о вхождении их представителей в состав виттевекого кабинета. И точно так же, как в беседе с редакторами газет, в результате переговоров с «общественниками» очень скоро выяснилось, что делить подлинную власть ни царь, ни его первый министр ни с кем не собираются, что в ходе всех государственных преобразований они с наибольшим упорством стремятся сохранить не только самодержавные черты режима, но и его традиционную политическую основу.

В конечном итоге после замены Победоносцева, генерала Глазова, считавшихся крайними реакционерами, и других перемен виттевский кабинет оказался составленным из бюрократов, среди которых лишь некоторые могли сойти за либералов. Однако десятидневные переговоры с «общественниками», сведения о которых широко обсуждались в печати, как и слухи о подборе министров из чиновников либерального толка, очень помогли Витте в критические для царизма дни, когда всеобщая стачка продолжалась (в столице она пошла на убыль 27 октября, в тот день, когда переговоры с «общественниками» прекратились).

«Витте потирает от удовольствия руки, видя „великие" успехи своей удивительно хитрой игры. Он сохраняет невинность либерализма... А в то же время он приобретает вместе с невинностью и капиталец, ибо он остается главой царского правительства, сохраняющего в своих руках всю власть и выжидающего лишь наиболее удобного момента для перехода в решительное наступление против революции»,[5] - писал В. И. Ленин, указывая на то, что переговоры Витте с представителями буржуазии «не могут получить серьезного значения во время горячей борьбы, когда враждебные силы стоят друг против друга между двух решительных битв».[6]

Фактическая сторона переговоров Витте с «общественниками» была освещена в печати, в мемуарах самого Витте и многих из участников этих переговоров.[7] С самого их начала обнаружился различный подход сторон к делу. Витте хотел прежде всего, чтобы факт переговоров был достоянием гласности. На случай же, если бы переговоры дали реальные результаты, он готов был иметь «общественников» в составе кабинета, но не допускать их к настоящей власти. Начав свои переговоры с Шипова, он предложил ему пост государственного контролера, который, как мы знаем, за несколько дней до того он лишил всякой самостоятельности, пост министра народного просвещения был предложен проф. кн. Е. Н. Трубецкому, торговли и промышленности (хотя министерство торговли и промышленности еще не было создано и существовало пока лишь в планах Витте) - А. И. Гучкову. Шипов же потребовал портфелей министров [243] юстиции, внутренних дел и земледелия, предложив кандидатами в министры юстиции С. А. Муромцева, а на два других поста - кн. Г. Е. Львова и И. И. Петрункевича с тем, чтобы Витте сам решил, кому из них какое министерство поручить. Повторилась сцена, разыгранная в 1902 г. в переговорах между Плеве и приведенным в кабинет министра внутренних дел из «Крестов» Милюковым, когда Плеве от имени царя предложил выпускавшемуся на волю Милюкову пост министра просвещения, а тот потребовал себе портфель самого Плеве.[8]

В ходе дальнейших переговоров члены бюро земских и городских деятелей Ф. Ф. Кокошкин, Ф. А. Головин и Г. Е. Львов выдвинули требования созыва на основе четырехвостки Учредительного собрания для выработки основного закона, немедленного осуществления возвещенных манифестом свобод и полной политической амнистии.

После этого Витте оставалось продолжать совещания с Шиповым, Гучковым, Стаховичем и Трубецким, которые, как выразился Шипов, сознавали «необходимость сохранения и поддержания авторитета государственной власти».[9] Камнем преткновения в этих переговорах стала кандидатура Дурново на пост министра внутренних дел. Самый пост этот «общественники» готовы были заступить «бюрократам», но кандидатуру Дурново они шумно отвергали. При этом обсуждались кандидатуры князя С. Д. Урусова, П. А. Столыпина и самого Витте. В конце концов вопрос о вступлении в кабинет Шипова, Гучкова и Трубецкого также отпал, но Витте получил возможность опубликовать их письма, содержавшие политическую поддержку своей программы.

Это были дни, когда и царь, и Трепов, переведенный теперь на пост дворцового коменданта и сохранивший свое влияние на царя, и Витте видели в опоре на «благонамеренных» из числа «общественников» главное направление своих политических маневров, необходимых для расправы с революционными массами. Царь принял Шипова. Витте, не ограничиваясь торгом вокруг министерских портфелей, устраивал и использовал встречи с любыми представителями либеральных кругов, чтобы доказать искренность своего конституционализма, продемонстрировать трудность своего положения между требованиями революционных масс и не допускающим конституции царем, а главное - чтобы склонить либералов к занятию открыто контрреволюционных позиций.

Пришедшим к нему в ночь на 24 октября просить о предотвращении кровавой расправы с намечавшейся у Технологического института демонстрацией И. В. Гессену и проф. Л. И. Петражицкому он пытался поручить составление проекта Основных законов. Милюкову, считавшему, что предоставить выработку конституции последовательно избираемым органам (Учредительное собрание, Дума) «чересчур рискованно», и предложившему поэтому без долгих проволочек откроировать конституцию («Позовите кого-нибудь сегодня и велите перевести на русский язык бельгийскую или, еще лучше, болгарскую конституцию, завтра поднесите ее царю для подписи, а послезавтра опубликуйте», - «драматизируя и упрощая свою речь», сказал Милюков), Витте заявил, что либеральную [244] общественность данная сверху, конституция не удовлетворит, народ конституции вообще не хочет, а царь не хочет ее дать. Милюков успокоил Витте насчет либеральной общественности, заверив его, что получив конституцию, она «пошумит и успокоится», и заметил: «Выходило, что Витте радикальнее меня самого».[10]

Чрезвычайно существенным элементом политической ситуации после манифеста 17 октября было окончательное формирование в сущности уже сложившихся накануне провозглашения манифеста буржуазных партии. Из них важнейшей была кадетская партия, учредительный съезд которой происходил 12-18 октября (принятые в день открытия правила о собраниях придавали ему легальный характер). Организаторы этой партии, принадлежавшие к трем прежним оппозиционным группам - группе земцев-конституционалистов, «Союзу освобождений» и Союзу союзов, и прежде всего Милюков стремились придать ей характер общеинтеллигентской. Многие представители российской профессуры различных специальностей, адвокаты, инженеры, врачи и учителя пошли «в кадеты». Однако уроки октябрьской стачки и предшествовавших ей революционных событии, самая обстановка торжества революционных масс способствовали значительному полевению наиболее прогрессивных слоев интеллигенции. Влияние революционной социал-демократии, развитие событий, подтверждавшее решения и лозунги III съезда РСДРП, сказывались на их взглядах. Самое название партии - «конституционалисты-демократы», как признавал Милюков, «уже являлось помехой».[11] Конституцию в буржуазных кругах считали данной манифестом 17 октября, а «демократизм» с неизбежностью предполагал республиканизм. Между тем требования республики кадеты избегали, оставив вопрос о государственном строе в своей программе нерешенным и избежав в ней даже лозунга созыва Учредительного собрания. Как стадию на пути к нему кадеты хотели использовать Думу, отказываясь от так называемой «органической» работы в ней. «Широта» кадетской программы, объяснявшаяся стремлением объединить вокруг традиционных идей либерализма представителей всех классов - от помещиков до рабочих - сводилась в сущности к системе обычных буржуазных требований с правосоциалистическими декларативными элементами.

Программа предусматривала для удовлетворения крестьянской нужды принудительное отчуждение частновладельческих земель с вознаграждением, а в рабочем вопросе - право на стачки и восьмичасовой рабочий день (тут же, впрочем, следовали оговорки о постепенности его установления). Как и предшествовавшие консолидационные решения и действия либеральной буржуазии, организационная деятельность кадетской партии была направлена на противоборство с революционной социал-демократией и ее влиянием в пролетарских и крестьянских массах. Первые же шаги партии при организации ее групп на местах делались для привлечения на ее сторону пролетарских и крестьянских слоев. Попытки эти были неудачны.

Аморфность кадетской программы приводила к неоднородности партии. Ее правое крыло (П. Б. Струве, В. А. Маклаков, Н. Н. Львов и др.) [245] вынуждено было в момент организации партии терпимо отнестись к радикальным и даже социалистическим идеям мелкой буржуазии.

Витте, которого большинство кадетских лидеров поддерживали, ставя условием этой поддержки выполнение обещаний манифеста, и который, со своей стороны, по его собственным словам, был готов поддержать кадетов, «симпатично» относясь «к взглядам этой партии», в первые же дни после учредительного съезда передал через И. В. Гессена кадетским лидерам требование открытого осуждения революции.[12] Однако партия «народной свободы», как назвали себя кадеты, в то время боялась открыто противопоставить себя революционному народу, оставляя возможность для политического торга с правительством.

Вместе с аморфностью ее программы это вело к тому, что более консервативные буржуазные, в частности крупно-предпринимательские, круги стремились к образованию собственных партий и политических группировок. Еще до 17 октября было провозглашено создание партии правового порядка, объявившей себя национал-либеральной, с лозунгами единой и неделимой России, сильной государственной власти. В ее программе по аграрному вопросу упор был сделан на переход от общинного к личному землевладению и устранение опеки над крестьянами. Признавая свободу стачек, эта партия требовала запрета и преследования стачек в важных для обороны и нужд населения отраслях, а также уголовной ответственности за принуждение к любым стачкам.

13-20 октября в шумных спорах о программе и необходимости объединения фабрикантов и заводчиков в противовес организации пролетариата, была предпринята попытка создания так называемой прогрессивной экономической партии. Петербургское общество заводчиков и фабрикантов и другие представительные организации промышленной и финансовой буржуазии по совету Витте хотели создать собственную политическую организацию. Однако план этот не осуществился. В Москве партийнополитические объединительные тенденции в предпринимательской среде привели к созданию умеренно-прогрессивной партии во главе с братьями Рябушинскими, А. И. Коноваловым и др., представлявшей собой группу «молодых», и торгово-промышленной партии, которая возглавлялась Г. А. Крестовниковым и состояла из представителей кондового московского купечества. Совместное воззвание этих партий призывало к содействию правительству в осуществлении начал манифеста при регулировании дарованных свобод законами. Руководящие деятели этих партий играли значительную роль среди буржуазных политиков, однако сами эти партии развития не получили. Политическое представительство специальных предпринимательских интересов практически осталось за объединениями промышленников и торговцев.

Общеполитические же интересы крупной буржуазии и помещичьих кругов право-либеральной ориентации стала выражать партия «октябристов», или «Союз 17 октября», учрежденная консервативным меньшинством земско-городской съездовской организации в начале ноября и оказавшаяся [246] единственной значительной и наиболее устойчивой среди возникших партий крупной буржуазии, к которой некоторые из них примкнули. Ее лидеры - учредители Шипов, Гучков, гр. Гейден, М. В. Родзянко и др. стояли на платформе манифеста, поддержки правительства. Требуя сохранения существующего государственного строя, определявшегося ими вначале как конституционная монархия, октябристы вскоре стали отстаивать совместимость манифеста с сохранением самодержавия. В своих учредительных заявлениях они резко протестовали против лозунга Учредительного собрания. В области аграрной политики они, помимо тех мер, которые рассматривались и в бюрократической среде (уравнения крестьян в правах с другими сословиями, преобразования Крестьянского банка, наделения крестьян за счет государственных и удельных земель, развития переселения и др.), допускали в исключительных случаях отчуждение частновладельческих земель за вознаграждение. В рабочем вопросе, как, впрочем, и в крестьянском, октябристская программа имела сходные с кадетской черты. Однако процесс их правения принял более быстрые темпы, левым течениям, несмотря на усиленные попытки октябристов воздействовать на рабочие и крестьянские партии, не было места в среде этой партии. Характеризуя «типичного октябриста», В. И. Ленин отмечал, что это «не буржуазный интеллигент, а крупный буржуа. Он - не идеолог буржуазного общества, а его непосредственный хозяин... он презирает всякую теорию, плюет на интеллигенцию, отбрасывает всякие, свойственные кадетам, претензии на „демократизм"».[13]

Тогда же, в октябрьские дни, образовалась общероссийская черносотенная организация «Союз русского народа», противопоставившая уступкам и дарованным манифестом свободам кровавые погромы. Вдохновляемая «зубрами», представителями крайней дворянской реакции, эта организация стремилась придать правдоподобие пресловутому «единению царя с народом». Самые темные и развращенные слои российских обывателей вовлекались в этот Союз и его черные сотни-банды громил и убийц. Мещанские и люмпен-пролетарские элементы, представители уголовно-полицейского мирка больших городов, в котором воры и убийцы уживались с агентами сыскных отделений, оказывались в одной партии о шовинистически настроенными интеллигентами, реакционными публицистами, проповедниками мракобесия и человеконенавистничества. Это была единственная в своем роде политическая партия, членом которой объявил себя сам Николай II. Она располагала большими средствами для пропаганды «незыблемости самодержавия», призывов к травле «инородцев», членов революционных организаций, представителей прогрессивных демократических кругов. Широко прибегая к социальной демагогии, «союзники» требовали увеличения наделов для малоземельных крестьян, улучшения правового положения трудящихся, вели пропаганду в организованных Союзом «народных» чайных и столовых. Некоторые слои трудящихся попадали под влияние «союзников», оказывались вовлеченными в их организации. Одним из первых лидеров черносотенцев был стоявший во главе «Союза русского народа» доктор А. И. Дубровин. [247]

Общеполитическая обстановка в стране складывалась в конце октября грозным для царизма образом. Прекращение всеобщей забастовки 27 октября и востановление железнодорожного сообщения лишь частично улучшили положение властей. В Кронштадте в эти дни произошло восстание моряков, к которому присоединились и солдаты. Усиливались революционные выступления в деревне, особенный размах принимало крестьянское движение в Прибалтике. Рабочие Петербурга и других городов требовали введения 8-часового рабочего дня, росло число и влияние Советов по всей стране. 1 ноября Петербургский совет объявил всеобщую забастовку (она продолжалась неделю) в знак протеста против первых после манифеста значительных карательных мер властей. Усиливались случаи неповиновения в воинских частях. Военное начальство и правительство были напуганы недостаточностью для карательных целей войск, находившихся в Европейской России, к тому же ослабленных увольнением призванных во время войны запасных.

Фактическая свобода печати, появление сатирических журналов, высмеивавших царя, его окружение, манифест 17 октября, открыто подрывали престиж власти. Специальное правительственное сообщение понадобилось для того, чтобы вступить в полемику с газетными статьями о роли армии в подавлении революции. Беспокоились и буржуазно-оппозиционные лидеры. «Положение дел ужасное. Мы неудержимо катимся к анархии и пугачевщине... Не военная диктатура страшна. Это будет бессильная попытка и больше ничего. Наступит минутное торжество всенивелирующей социал-демократии. А затем полный хаос пугачевщины», - писал Витте В. Д. Кузьмин-Караваев 2 ноября, требуя немедленного объявления о созыве Думы и угрожая тем, что «через каких-нибудь десять дней» на Думе «придется поставить крест», так как окончательно победит идея созыва Учредительного собрания.[14]

В этих условиях виттевский кабинет и Николай II дополняют карательные действия мерами политического и социального характера.

Одной из первых таких мер явилась политическая амнистия, объявленная 21 октября. Часть осужденных за политические преступления, в том числе стачечников, освобождалась от наказаний, другой части, включая участников террористических актов, мера наказания смягчалась. Хотя Витте, по его словам, «в душе немного побаивался амнистии», он «считал ее необходимою», как и другие сановники, включая Трепова, устроившие заседание с таким расчетом, чтобы поменьше ездить по улицам.[15] В тот же день появилось правительственное сообщение по поводу участия в революционном движении учащихся средних учебных заведений, а 24 октября - новое сообщение с призывом к прекращению беспорядков, в котором угрозы военной силой чередовались с увещеваниями. В первые после манифеста дни Трепов, Горемыкин, Будберг, сам Николай II искали способы умиротворения крестьянства. Действовали они скорее всего под непосредственным влиянием страха перед крестьянскими захватами помещичьих земель. Остатки веры в крестьянский монархизм если и играли здесь роль, то гораздо менее значительную. [248] Трепов, который говорил, что готов даром отдать половину своей собственной земли ради сохранения второй половины от захвата крестьянами, представил царю проект проф. П. П. Мигулина, основанный на идее принудительного отчуждения около половины помещичьих земель в пользу крестьянства. Мера эта, по поддержанному Треповым мигулинскому проекту, должна была быть осуществлена немедленно и самим царем, но Николай II передал проект Витте для обсуждения в Совете министров. Будберг, который через несколько дней после 17 октября открыл поход за свержение Витте, и Горемыкин, составивший 25-го записку о том, что манифест ничего не дал крестьянству, предлагали отменить выкупные платежи.

29 октября Совет министров, единогласно отвергнув мигулинский проект и признав вопрос о наделении крестьян землей подлежащим обсуждению Думы и Государственного совета, одобрил в качестве мер к удовлетворению крестьян сложение выкупных платежей и расширение деятельности Крестьянского банка.

Изданный 3 ноября 1905 г. царский манифест предусматривал уменьшение выкупных платежей наполовину в 1906 г. и полную их отмену с 1907 г. По мнению Николая II, эти меры были «несравненно существеннее, чем те гражданские свободы, которые на днях дарованы России», на деле же выкупные платежи были к тому времени в значительной части уже выплачены, а образовавшиеся недоимки взыскать вряд ли было возможно. Указ от того же числа разрешал Крестьянскому банку покупать в неограниченном размере помещичьи земли для перепродажи их крестьянам с предоставлением им кредитов. Но крестьяне требовали помещичьих земель без возмещения.[16] Реакционное же помещичье крыло и его влиятельные сторонники в правительственных кругах требовали не допустить даже возмездного принудительного их отчуждения, доказывали, что причины крестьянского движения не в безземелье, которое де все равно устранить невозможно, так как земли на всех не хватит, и в природной склонности крестьян к захватам, в низком уровне земледельческой культуры и т. п.

Окончание 7 ноября всеобщей забастовки придало духу противникам отчуждения и привело к тому, что сторонники его, несколько оправившиеся от страха перед революционным крестьянством, несмотря на значительный рост аграрных беспорядков в ноябре по сравнению с октябрем, быстро переменили свои намерения и опять стали «держаться за землю». Как только стало известно, что главноуправляющий землеустройством и земледелием Н. Н. Кутлер готовит проект принудительного отчуждения, сейчас же, в середине ноября, появилась записка с резким протестом против этого, содержавшая требование ограничиться уже произведенным расширением функций Крестьянского банка.[17] Среди аргументов автора этой записки[18] был и тот, что власти следует опираться [249] не на неимущие слои крестьянской среды, «хотя бы уже потому, что эти слои одновременно и наименее нравственно устойчивые, и наименее деятельные», а «на наиболее крепкую и надежную ее часть», на те элементы, которым отчуждение части помещичьих земель невыгодно, поскольку они их арендуют. Наемный труд в помещичьем хозяйстве является источником денежных отношений в деревне, подчеркивал автор, пугая в качестве результата передачи земли крестьянам возвратом «от только что упрочивающегося денежного способа хозяйства к натуральному», уничтожением всего внутреннего рынка для промышленности, государственным банкротством и недовольством «рабочего класса, этого ныне наиболее опасного для государственного строя элемента».

Таким образом, каждая из сторон в полемике рассматривала «свой» путь капиталистического развития деревни в качестве главного средства консервации политического режима. Однако пока правительственные меры по преимуществу носили характер реакции на текущие революционные события, которые продолжали нарастать.

8 ноября «ввиду усиливающихся беспорядков в Лифляндской и Курляндской губерниях, а также существования серьезного брожения в населении Эстляндской губернии» царским указом было временно введено Прибалтийское генерал-губернаторство с подчинением генерал-губернатору расположенных там войск.[19]

Середина ноября была занята вооруженной борьбой с восставшими черноморскими моряками и открытыми выступлениями солдатских масс в разных городах страны. 15 ноября началась почтово-телеграфная стачка по всей стране, показавшая, что правительственный произвол в осуществлении обещаний манифеста сводит их на нет. Правительства объявило, что несмотря на провозглашенную манифестом свободу союзов, чиновники без разрешения начальства образовывать их не могут, ибо эта противоречит законам о службе гражданской. Витте отказался принять делегацию почтово-телеграфных служащих и отменить распоряжение МВД о запрете образования их союза. Одновременно он применял политические маневры, чередуя их с карательными мерами. Так, по поводу восстания в Севастополе он обратился к председателю происходившего в Москве ноябрьского земско-городского съезда Петрункевичу, апеллируя к патриотическим чувствам делегатов. Однако успеха это не принесло, съезд принял большинством голосов требование отмены исключительных положений и пожелание осуществления программы «органических» реформ как условия поддержки правительства, а также высказался за автономию Польши,

23 ноября появилось правительственное сообщение о том, что введение правового порядка требует времени, и окончательное проведение в жизнь основ гражданской свободы может быть осуществлено лишь с законодательной санкции Думы. Тут же было сообщено, что выработаны временные правила о печати, разрабатывается новое положение о Государственном совете и готовится расширение прав на выборы в Думу, которая будет созвана незамедлительно. 24 ноября была незначительно [250] расширена черта еврейской оседлости во входивших в эту черту губерниях было увеличено число населенных пунктов, где евреям разрешалось жить. В тот же день административным властям было предоставлено право карать за хранение и продажу огнестрельного оружия, а привоз его из-за границы и из Финляндии был вовсе запрещен.[20] И, наконец, все в тот же день были приняты выработанные Советом министров и утвержденные Государственным советом временные правила о периодической печати,[21] вызвавшие с ее стороны острую критику. Правительственная попытка с помощью правил «ввести печать в берега» наталкивалась на установленную явочным порядком накануне и особенно после манифеста фактическую свободу печати. Еще во время Октябрьской забастовки состоялось собрание представителей большинства петербургских газет по поводу активной борьбы с цензурой. Образовался «Союз в защиту свободы печати». 13 октября совещание делегатов редакций петербургских газет даже наметило систему мер для осуществления фактической свободы печати. Игнорирование цензурных требований должно было подкрепляться срочной однодневной забастовкой всех газет в случае, если выпуск одной из них будет задержан властями. организацией добровольной дружины газетных разносчиков для воспрепятствования попыткам запрета распространения тех или иных печатных органов, договоренностью об одновременном печатании тождественных сообщений о текущих событиях. Выборное бюро занялось обсуждением вопроса о противопоставлении цензурным карам круговой поруки редакций. Решимость буржуазных журналистов и редакторов подкреплялась принятым 19 октября постановлением Петербургского совета, предлагавшим типографским рабочим выпускать лишь те газеты, которые будут игнорировать цензуру. «Союз в защиту свободы печати», рассмотрев новые правила в тот же день, когда они были опубликованы, постановил «по-прежнему фактически осуществлять свободу печатал. Правила, которые правительство стремилось изобразить как победу либерального начала, не шли в сущности дальше той позиции, которую МВД отстаивало еще в феврале 1905 г. в совещании по печати, образованном во исполнение указа 12 декабря 1904 г. Она состояла в том, чтобы, не отменяя вовсе предварительный цензуры, освободить от нее издания, выходящие в крупных городах.[22] Теперь предварительная цензура сохранялась лишь для изданий, выходивших вне городов. В городах преследование повременных изданий должно было производиться после попыток выпуска в свет тех их номеров, которые содержали подлежавшие запрету статьи.

Преподнесенные как устраняющие административный произвол, правила были расчитаны на привлечение суда в помощь администрации в деле укрощения печати. В тогдашней политической обстановке судебное преследование печати становилось наиболее для властей доступным карательным средством. Как указывалось в составленной по поручению [251] Витте записке о событиях этого времени, по его настоянию и «по собственному побуждению» полицейские власти пытались своими средствами прекратить антиправительственные выступления печати, «но ввиду недостаточности при переживаемых в то время обстоятельствах полицейской охраны благоприятные результаты были достигнуты не сразу».[23] Правила давали цензурным властям возможность ареста отдельных номеров газет и журналов с последующим утверждением его судом и вводили судебную ответственность редактора или издателя с штрафом или тюремным заключением, причем перечень «преступных деяний, учиненных посредством печати в повременных изданиях», был так обширен, что привлечь к ответственности любого редактора ничего не стоило.

Последние числа ноября были ознаменованы переходом правительственной власти в наступление. До того Витте несколько притормаживал карательные мероприятия. В мемуарах он постоянно ссылался на отсутствие достаточных воинских сил в Европейской России и специально на необходимость дождаться ослабления сил рабочих-забастовщиков в Петербурге и падения влияния руководства Совета в их среде. Еще циничнее объяснял он это в личных беседах. «Помню недоумение, которое долго возбуждало поведение Витте, - писал впоследствии В. А. Маклаков. - Он бездействовал, давал революции разрастаться. Правые уверяли, что это входило в его интересы, что он мечтал сам стать президентом Российской республики. Эта махровая глупость встречала доверие только в специальных кругах. Но многие думали, что и он растерялся. Позднее я не раз говорил с Витте об этом. Этих разговоров он не любил и раздражался. Иногда уверял, будто это делал сознательно, хотел покончить с революцией сразу, как когда-то Тьер покончил с Коммуной. Он рассказывал будто поручил покойному В. П. Литвинову-Фалинскому следить за наступлением подходящего часа».[24] Но сам Маклаков видел разгадку поведения Витте в его надеждах на активную политическую поддержку со стороны либеральной оппозиции и упрекал ее лидеров в том, что Витте в своих надеждах обманулся.

Политические же противники Витте справа, придворные «зубры», буквально неистовствовали, обвиняя его то в бездействии и умышленном попустительстве революции, то в злокозненном нежелании дать конституцию, которая сплотила бы все слои, готовые сомкнуться с партией порядка в решительной контрреволюционной политике. Если судить по запискам одного из наиболее ярых противников Витте, Будберга, дело доходило даже до диких замыслов убийства премьера.[25]

Как бы то ни было, однако, в середине двадцатых чисел ноября кабинет Витте резко усилил карательные действия. 26 ноября Витте распорядился арестовать председателя Петербургского Совета Г. С. Хрусталева-Носаря. 29-го был издан указ, предоставлявший местным гражданским и военным властям право в случаях забастовок на железных дорогах, почте или телеграфе объявлять исключительное или военное положение [252] без ведома центральных властей.[26] Указ содержал в сущности угрозу карательным произволом на местах. Он был опубликован 4 декабря, а еще до его опубликования, 2 декабря, новым указом, опубликованным на следующий день, было установлено тюремное заключение для участников забастовок в предприятиях государственного значения, в том числе на железных дорогах, а также в правительственных учреждениях. Участники «сообществ», организовывавших забастовки, подлежали заключению в крепости.[27] На этом основании Совет министров предписал не признавать на железных дорогах никаких организаций.[28] 1 декабря Витте ответил земско-городскому съезду после рассмотрения Советом министров записки съезда с уже известными нам требованиями. Ответ гласил, что расширение начал манифеста 17 октября недопустимо, отмена исключительных положений невозможна из-за продолжающейся «смуты», меры, которые задевали бы полномочия Думы, невозможны до ее созыва и т. д.[29] В действительности же, как мы видели, правительство стремилось именно до созыва Думы всесторонне ужесточить карательное законодательство.

После ареста Хрусталева-Носаря Витте распорядился арестовать весь состав Совета, но Дурново подкарауливал, пока состоится общее собрание, чтобы удобнее было осуществить арест. 2 декабря восемь петербургских газет напечатали принятый Петербургским советом 22 ноября и подписанный РСДРП и другими партиями и организациями так называемый финансовый манифест, содержавший призыв изымать вклады из сберегательных касс, требовать заработной платы в звонкой монете, не платить податей. Все газеты (как напечатавшие манифест целиком, так и поместившие сведения о нем в отделе хроники) были конфискованы, редакторы отданы под суд, а издание газет приостановлено до суда. Одновременно цензура возбудила около ста уголовных преследований против газет и журналов. Впрочем, редакции приостановленных газет, пользуясь явочным порядком учреждения изданий, стали, не дожидаясь суда, выпускать их с тем же составом сотрудников и в том же оформлении, но под другими заголовками.[30]

3 декабря был произведен арест членов Совета. Путь к карательному разгулу был открыт. Этому способствовало и завершение выработки проекта нового избирательного закона, во время которой ставка на сотрудничество с либералами продолжала действовать. 30 ноября было сообщено, что Совет министров завершил работу над проектом.

В ходе обсуждения этого проекта как раз и проявились со всей полнотой не только стремление кабинета Витте-Дурново как можно более узко истолковать манифест 17 октября и свести к минимуму вытекающие из него преобразовательные меры, но и контрреволюционный характер буржуазной оппозиционности, и, самое главное, общий страх перед революционным пролетариатом, охвативший представителей как правительственной власти, так и буржуазной оппозиции. Виттевский кабинет стремился, [253] с одной стороны, с помощью расширения избирательного права немедленно успокоить те слои, которые составляли социальную базу буржуазной оппозиции, а с другой - провести такой избирательный закон, чтобы с его помощью предотвратить создание радикальной Думы.

Привлеченные Витте к делу «общественники» привезли из Москвы в начале ноября проект бесцензового закона, основанный на предоставлении избирательных прав всем мужчинам, достигшим 25 лет, с двухстепенным голосованием по губерниям и областям. Витте выразил Шипову и Гучкову свое согласие с принципом всеобщего избирательного права. Но С. Е. Крыжановский, которому была поручена доработка, заявил им, что он сомневается в искренности согласия Витте с принципом всеобщего избирательного права, да и в прочности положения самого председателя Совета министров. «Я боюсь, - заявил он, - как бы мне не пришлось, в случае падения графа Витте, составлять еще третий проект закона о выборах в Думу и, может быть, на началах еще более узких, чем положение 6 августа».[31]

К назначенному на 19 ноября заседанию Совета министров было разработано три проекта избирательного закона. К уже известному нам проекту всеобщей подачи голосов было добавлено сохранение отдельных крестьянских выборов, как это предусматривалось по положению 6 августа. Из двух правительственных проектов первый предусматривал расширение установленных 6 августа разрядов избирателей с предоставлением рабочим права избрания членов Думы не прямым путем, а по степеням, на основе группового представительства рабочих отдельных предприятий. Второй правительственный проект предусматривал еще большее расширение избирательного права по разрядам городских избирателей и землевладельцев, а также предоставление его всему рабочему населению, в том числе, рабочим, занятым в ремесленных мастерских и объединенным в трудовые артели, с включением выборщиков от рабочих в губернские и городские избирательные собрания. Знакомясь со справкой, в которой были изложены эти проекты,[32] Шипов, Гучков и др. не могли не заключить, что Витте приказал составителям отдать предпочтение проекту всеобщей подачи голосов. В справке вопрос был поставлен таким образом, что оба правительственных проекта оказывались поставленными под сомнение из страха перед рабочими в различных его проявлениях. Специально уменьшать рабочее представительство было боязно, а проведенное в соответствии с численностью рабочего населения оно составило бы 70-71 человек, т. е. больше, чем крестьянское, исчислявшееся в 51 человек. Предусматривавший это первый проект был страшен тем, что «обособление в отдельную группу представителей рабочих классов сводилось бы в сущности к установлению узаконенной стачечной организации», а второй пугал составителей результатами той многостепенности выборов для рабочих, которую они специально установили. Включенные в состав губернских и городских избирательных собраний наряду с избирателями по личному цензу уполномоченные от [254] рабочих в силу ответственности перед избирателями, как теперь опасались, явились бы на выборы в полном составе, между тем как многие избиратели по личному цензу могли не явиться.

Вообще справка содержала сетования по поводу того, что представительство рабочих основывается на всеобщей подаче голосов, «тогда как представительство остальных, более консервативных классов, ограничено цензом», в результате чего «затемняется начало имущественной силы отдельных классов, положенное законом 6 августа в основание распределения выборщиков и на вид выступает начало численности избирателей в различных съездах». Изменять же распределение выборщиков означало «в сущности сломать всю созданную положением 6 августа систему классового представительства». «При таких условиях, - говорилось в справке, - должен неизбежно возникнуть вопрос, не будет ли правильнее, если нельзя ограничиться незначительным лишь расширением существующей избирательной системы, прийти прямо к общей подаче голосов в возможно осторожной форме тем более, что начало это в той или иной степени приходится во всяком случае применить к выборам от рабочих». Отдельное крестьянское представительство предполагалось при этом сохранить.

Неудивительно, что Шипов в заседании Совета министров 19 ноября, не сомневаясь в успехе, высказался за всеобщее избирательное право, подчеркнув, что его введение предрешено вторым пунктом манифеста 17 октября. Витте немедленно выступил с возражениями, энергично отрицая данное Шиповым толкование манифеста и отстаивая общие основы положения 6 августа. Витте поддержал Оболенский, а Дурново, не скрывая раздражения, вызванного речами «обществеников» заявил, что вообще нечего обсуждать избирательные системы, ибо проводить выборы во время революции немыслимо. По поводу необходимости для власти «доверия общества» он заявил, что правительству достаточно опоры на дворянство, а во время реплики Шипова о том, что «только общие выборы могут внести желательное умиротворение в среду так называемого третьего элемента», демонстративно ушел. Оболенский затем предъявил Шипову специальную записку с виттевским толкованием манифеста и даже с упоминанием о том, что именно манифест препятствует введению всеобщего избирательного права в обход устанавливаемого манифестом нового законодательного порядка.[33]

Министры же сосредоточились на вопросе о рабочем представительстве. К прежним опасениям добавились новые, разделявшиеся, как явствует из мемории Совета министров, всеми его членами. Выделение рабочих в отдельную группу избирателей и предоставление им определенного числа мест в Думе пугало теперь еще и перспективой усиления классового чувства в пролетарских массах, невозможностью уменьшить рабочее представительство в будущем и, наоборот, неминуемо предстоявшей борьбой рабочих за «увеличение числа членов Думы от рабочих соответственно росту численности рабочих масс, что может затруднить правительство в переходе к более правильной системе выборов».[34] Как [255] видим, виттевский кабинет, еще не осуществив обещаний манифеста 17 октября о расширении избирательного права, задумывался о его сокращении, ведь, «более правильная система выборов» ничего другого означать не могла, причем необходимость соблюдать новый законодательный порядок на ceй раз уже не вызывала озабоченности.

Включение выборщиков от рабочих в состав губернских и городских избирательных собраний рассматривалось теперь иначе, чем при подготовке проектов. Если тогда опасения вызывала перспектива фактического преобладания рабочих выборщиков в избирательных собраниях ввиду абсентеизма избирателей-цензовиков, то теперь, наоборот, пугала возможность неизбрания рабочих-депутатов по малочисленности выборщиков, в некоторых губерниях численность рабочих оставила бы их вовсе без представительства. Можно было предвидеть и «нарекания» по поводу того, что «за отсутствием достаточно определенных статистических данных о численности рабочего населения при системе этой придется основать исчисление количества выборщиков от рабочих на основаниях весьма шатких».

«Наиболее, наконец, существенным доводом против участия рабочих в выборах на началах совместного их с другими классами представительства, - говорилось в мемории, - является соображение о той агитации, которую они внесут в среду избирательных собраний, воздействуя на состав последних в духе усвоенных ими мнений крайних партий». Совет министров видел себя в вопросе о рабочем представительстве как бы между двух огней. «За последнее время, - единогласно констатировал виттевский кабинет, - рабочий класс, находящийся в весьма сильном брожении, идет впереди охватившего страну движения и проявляет его в едва ли не наиболее острой и опасной форме». Расчет министров состоял в том, чтобы с помощью предоставления мест в Думе рабочим привести их «к успокоению, так как в вопросе о выборах деятельность крайних революционной и социалистической партий лишится ныне столь для них благоприятной почвы». Поэтому решено было «остановиться на системе отдельного представительства рабочих ввиду обеспечиваемого ею успокоения рабочего класса и охранения общих выборов от участия в них наиболее беспокойного и опасного элемента».

Но не был забыт и прежний страх перед «узаконенной стачечной организацией» из 70 рабочих представителей в Думе и поэтому число их решено было свести по шести фабрично-заводским округам Европейской России всего к 14-ти.[35]

Некоторые из членов Совета министров, несмотря на позицию Витте и Дурново, все же выступали за всеобщую подачу голосов. Они подчеркивали, что «со времени издания закона 6 августа в общественной жизни России, несмотря на крайнюю краткость срока, произошли весьма существенные перемены», в результате которых лозунг всеобщего и равного избирательного права получил широкое распространение в различных общественных слоях «и почти повсеместно в рабочем населении». Словно в документах либеральных оппозиционеров, звучала в устах министров этой группы критика правительственных мероприятий до создания [256] виттевского кабинета, которые «не шли в уровень с ростом общественного сознания, и правительство вместо того, чтобы твердо взять в свои руки движение, ...шло позади общества, делая время от времени вынужденные полууступки, которые никого вполне не удовлетворяя, раздражали многих, как вообще всякая полумера». Предостерегая против промедления в деле уступок, они заявляли, что булыгинский закон на полгода раньше был бы принят как «желанное преобразование», а теперь если вовремя не ввести общих и равных выборов, то в будущем придется встретиться с требованием прямых.[36]

Критика правительственной политики предшествовавшего 17 октября времени была для Витте, конечно, чрезвычайно выгодна и приятна. Но сам он, демонстрируя свою приверженность консервативному принципу, возглавил лагерь противников всеобщих выборов. Аргументы его и его сторонников состояли в том, что надо заботиться не столько об «успокоении общественного настроения, которое есть состояние переходящее», сколько о будущем, о составе ближайшей и будущих дум. Ссылаясь на опыт Англии и отдельных германских государств, они утверждали, что отсутствие всеобщего избирательного права обеспечивает государственную жизнь «на самых прочных началах». В соответствии с распространенной в консервативной юридической литературе того времени теорией всеобщее избирательное право рассматривалось как благоприятствующее «проявлению деспотизма масс, этого наиболее тягостного из всех видов тираний». «Частные землевладельцы, вся крупная промышленность, наконец, все образованные классы», предсказывали противники всеобщего избирательного права, «растворятся» в общей массе голосов, да и вследствие неявки многих избирателей в состав голосующих «войдут крайние элементы в гораздо большем числе, чем при выборах классовых».

Едва ли не главный аргумент против всеобщего голосования совершенно иронически звучал как горькое сожаление кабинета по поводу того, что лидеры буржуазно-помещичьих партий, в отличие от революционеров, еще не успели создать - как бы для общей с правительством пользы - своей массовой базы. «Широкие массы населения, - указывалось в мемории, - обыкновенно принимают участие в выборах лишь с чужого голоса, следуя указаниям политических партий. Между тем таких партий у нас почти совсем не имеется, ибо подобные общественные организации сводятся пока лишь к небольшим кружкам единомышленников. Единственная же существующая сплоченная и организованная партия есть партия революционная, которая, конечно, сильнее всех будет работать при выборах и, несомненно, достигнет весьма значительных результатов».[37]

Разработанный Советом министров проект (единый вместо двух ранних) добавлял к числу избирателей по закону 6 августа, кроме рабочих, средние и низшие разряды городской и сельской интеллигенции, а также некоторые разряды мелких землевладельцев и лиц, хотя и обрабатывающих землю, но не связанных с нею правом собственности. Если для [257] рабочих учреждалась особая курия, то для других групп предполагалось расширить ценз. Большинство министров и приглашенных на заседание кабинета согласились на предоставление избирательных прав неимущей интеллигенции, но А. А. Сабуров решительно протестовал против этого, заявляя, что ее участие в выборах, «как доказано событиями последнего времени, наименее желательно... и уровень городских избирателей, несомненно, изменится к худшему». Он протестовал и против намеченного расширения числа избирателей в сельской местности, хотя управляющие имениями и арендаторы, которые подпадали под это расширение, по мнению большинства министров, в отличие от его мнения, «сложились уже в определенную группу с вполне определенными интересами, прочно привязанными притом к интересам порядка и спокойствия общественной и хозяйственной жизни страны».[38]

Соотношение числа выборщиков по новой системе составляло 41.9% крестьянских, 32.4% землевладельческих, 22.1% городских и всего 3.4% рабочих.

Новый избирательный закон предстояло обсудить в особом совещании под председательством царя. Оно заседало 5, 7 и 11 декабря, в те самые дни, когда революционные события в Москве с каждым часом принимали все более грозный характер. Напомним, что 7 декабря в 12 часов дня по постановлению Московского Совета в Москве началась всеобщая забастовка, к вечеру 8-го в Москве бастовало более 150 тыс., а в Петербурге - более 100 тыс. человек, 10 декабря в Москве уже шли уличные бои, начавшиеся на исходе 9-го.[39] Драматизм событий, ощущение их смертельной опасности для режима придавали прениям в совещании характер предельной выразительности, заставляя его участников говорить под непосредственным влиянием классового чувства.

«Москвичи», как назвал царь приглашенных «общественников» Шипова и Гучкова, неслучайно открыли прения страстным призывом к принятию всеобщего голосования как наиболее действенного способа борьбы с революцией. Шипов, которому Витте до открытия заседания объяснил свои возражения в Совете министров против всеобщего голосования (единственно тем, что тот начал свою речь ссылкой на предрешенность вопроса вторым пунктом манифеста 17 октября,[40]) теперь, как и Гучков, отстаивал всеобщее голосование под флагом противодействия пролетарской революционности. «Грозное время», «смута», уверял Шипов, требуют «организации взаимодействия между правительством и обществом», возможности к которой открыла «монаршая милость» 17 октября и которой «не сочувствуют» «лишь революционные партии». С этой точки зрения он критиковал булыгинский закон, который «дал крайним партиям почву для распространения революционного движения среди масс», [258] «так как к участию в политической жизни страны привлекались лишь состоятельные классы». Но и новый проект Совета министров Шипов отвергал «как дающий совершенно незаслуженное особое представительство рабочему классу». Смыкаясь в сущности с «зубрами», он как бы отказывался на минуту от всякой преобразовательной деятельности, готовый заменить ее карательными мерами. «Примирить крайние партии не только невозможно, но, мне думается, и нежелательно, - говорил он. - Надо только отнять у них возможность дальнейшего противодействия правительственной власти и в частности производству выборов».[41]

По «другому вопросу первостепенной важности - вопросу аграрному» Шипов рекомендовал правительству при провозглашении его программы «избегать термина дополнительного надела». Подчеркивая, что «вопрос об этом может возникнуть среди крестьян в связи с состоявшейся отменою выкупных платежей», он в соответствии с октябристской программой предостерегал: «Экспроприация частных земель может быть допущена только в исключительных случаях».[42]

Но доминирующей была антирабочая, классово-буржуазная направленность позиции Шипова и Гучкова. Помимо ликвидации рабочего представительства, они обещали сановникам, что принятие всеобщей подачи голосов сделает Думу «наиболее консервативной».[43] С той же антирабочей позиции поддерживали всеобщую подачу голосов министр торговли и промышленности В. И. Тимирязев и смертельный соперник Витте в реформаторстве октябрьских дней А. А. Будберг, не стеснявшийся, в отличие от Витте, заявлять, что всеобщее избирательное право манифестом предрешено. «Проект № 1 имеет больше недостатков, чем проект № 2. Им создается особое положение для рабочих, и притом не для всех, а только для организованных - фабричных, заводских и горных. Между тем, именно рабочий класс всего более воспринял социалистические учения. Такого же обособленного положения потребуют себе затем судовые команды, артели и тому подобные организации», - говорил руководитель ведомства, занимавшегося рабочим вопросом, Тимирязев. «В первом проекте главным дефектом мне представляется сплочение рабочих... Всеобщая подача голосов - неизбежность; поэтому на нее следует решиться, но только не на прямую подачу голосов», - заявлял Будберг.[44]

Неудивительно, что Гучков при таких настроениях изобразил проект Совета министров чуть ли не в виде зубатовского заигрывания с пролетариатом. Он начал с похвалы булыгинскому закону, «известная продуманность и последовательность» которого состояли в том, чтобы «привлечь к участию в выборах состоятельные классы населения и крестьян». Однако булыгинский закон (и в этом Гучков видел его главный недостаток) устранял от участия в выборах «слишком много лиц», в том числе и самого оратора, который по квартирному цензу не получил бы права голоса, «хотя и должен считаться в числе лиц состоятельных, принадлежащих [259] к haute finance». Проект Совета министров Гучков встречал в штыки, возражая против того, что рабочие получают избирательные права вне ценза, «наиболее же мирные и спокойные элементы устраняются». «К числу этих устраненных в деревне принадлежат неотделенные сыновья и братья, а в городах все простонародье, за исключением того, которое живет на фабриках и заводах, - говорил Гучков. - Словом, именно тем элементам, которые наиболее шумели после 6 августа, дается премия. Рабочие обособливаются в особый класс. Вместе с тем из числа этих последних выделяется, т. е. устраняется от участия в выборах, миллионная масса и притом самая консервативная - стрелочники, сторожа, извозчики, ремесленники и т. п. Обособление же фабричных и заводских рабочих идет до самого верху. Они имеют в Думе особое представительство в лице 14 депутатов. Эти последние будут, несомненно, держать в руках нити всего рабочего движения и будут диктовать и правительству, и обществу, и народу свои условия. Это будет организованный стачечный союз».[45]

Классовая платформа и социально-политическая ставка лидеров буржуазии, московской в особенности, в декабрьские дни не могла быть иной. Введение всеобщего избирательного права рассматривалось при этом как средство противопоставления революционному фабрично-заводскому пролетариату «огромной массы консервативных элементов», как выразился один из представителей «общественников» барон П. Л. Корф. Гучков и Шипов пытались воздействовать на царя и угрозами и посулами одновременно. «На мой взгляд дарование всеобщего избирательного права неизбежно, и если не дать его теперь, то в ближайшем будущем его вырвут. Между тем принятие этого принципа теперь же было бы актом доверия и милости», - говорил Гучков. А Шипов, обращаясь к Николаю, заявлял: «Радикалы требуют созыва Учредительного собрания; они и в Думу пойдут для проведения этого требования. Мы же, члены союза 17 октября, хотим укрепления власти и проведения возвещенных вашим императорским величеством реформ. Если будет принято всеобщее избирательное право, то наши кандидаты пройдут; если же нет - будут выбраны именно наши противники».[46]

Охранительный смысл, который придали своему проекту Шипов и Гучков, оказал влияние на царя. Заметив его колебания, выразив «общественникам» уверенность в принятии их проекта и поздравив их с успехом, Витте, твердо решивший всеобщего избирательного права не допускать, обратился за помощью к императрице.[47]

На самом совещании Витте вилял, стремясь удовлетворить все группировки его участников. Он рекламировал свою карательную политику, дав понять, что осуществление карательных мер нуждается в сочувственном отношении со стороны буржуазных и обывательских слоев, и он [260] использовал для этого их националистическую идеологию и страх перед погромами, изображавшимися как дело революционеров. Первый благоприятный для карательных целей поворот он связывал с решением московского съезда об автономии Польши («стали делить Россию»), «В настоящее время погромы произвели второй поворот в общественном мнении. Явилась возможность арестовать 236 человек Совета рабочих депутатов, и этому в душе все радуются», - заявил Витте как бы в ответ на яростные речи Шипова и Гучкова против революционного пролетариата.[48]

По вопросу о выборах Витте до некоторой степени солидаризировался с Дурново, выступавшим вообще против созыва Думы («Излечить смуту нельзя никакими выборами», «напрасно все думают, что созыв Государственной думы внесет немедленное успокоение»). Витте заявлял, что нельзя проводить выборов «там, где происходят беспорядки», причем подчеркивал, что «во многих местах все консервативные элементы бежали из деревин, и население всецело находится под влиянием революционеров». Затем он объявлял «революционные силы» немногочисленными и предлагал проводить выборы «почти везде», хотя и добавлял: «Никакой армии не хватит, чтобы обезопасить выборы».[49]

Идеал Витте состоял, по его словам, в том, чтобы отсрочить созыв Думы и провести его по закону 6 августа, «может быть, и самому совершенному», в котором он хотел бы тем не менее сделать «некоторые поправки в еще более консервативном направлении». Но это было бы возможно, если бы дело происходило «вне пространства и времени». «Нельзя, однако, забывать, что в настоящее время в России происходит революция», - говорил он далее, доказывая, что «прекратить смуту силою» нельзя, ибо войска далеко и благонадежность их под сомнением. «Пока движение... захватывает только высшие классы, правительство может с ним бороться, - с оттенком пренебрежения к либеральной оппозиции рассуждал Витте..., - в городах, конечно, можно наложить узду», но «приходится водворять порядок в народе» и тут войск не хватит, а потому нельзя не использовать «путь нравственного успокоения», как определял он созыв Думы.

Думу «нужно дать» такую, «которая не обратилась бы в Учредительное собрание», предостерегал он, требуя, впрочем, созвать ее «как можно скорее».[50] Но потом он опять переходил на позицию Дурново, объявляя «совершенно невозможным» предоставление избирательных прав рабочим, а с другой стороны - созыв «прочной» Думы без этого («надо собрать ее не с тем, чтобы потом защищать с оружием в руках»). Тут, однако, Витте встретил решительные возражения Сабурова, Таганцева и Фриша, заявивших, что отложить созыв Думы невозможно. («Какая бы ни была Дума, защищать ее придется всегда», - заявил Сабуров). Но Витте громил рабочее представительство во всех его формах. Включение рабочих выборщиков в общую курию он отвергал, утверждая в унисон со Стишинским, что городские выборщики «будут отданы [261] рабочим на съедение». Трепов возражал: «Неужели выгоднее ввести в Думу 14 рабочих депутатов?» и вместе с Рихтером вернулся к порицанию всеобщего избирательного права, боясь «революционной думы».

Витте не стеснялся критиковать проект собственного кабинета. «Если допустить в Думу четырнадцать членов от рабочих, они будут непременно требовать себе двадцать пять, а потом и пятьдесят мест в Думе. И если вы это им дадите, то без крови вы не будете впоследствии в состоянии отнять у них это право. Поэтому проект № 1 представляется мне невозможным. Он может быть принят только без особого представительства от рабочих», - заявлял он и тут же добавлял, что игнорировать «право труда» в XX в. «опасно». «Рассуждая умом», он «перекрестился бы и решил бы в пользу второго проекта», но «по чутью» он боялся его и опять склонялся к первому, по которому «все опасные элементы сосредоточены в городах; они составляют меньшинство», «дума будет, может быть, слаба по своему интеллекту, а не по своему консерватизму».

При этом, характеризуя «тревожное состояние населения», которое, как Витте ожидал, продлится еще несколько месяцев, он саркастически ссылался на переход либеральных помещиков «на сторону порядка», на «последние речи» «имущего революционера» Родичева, который «советует то, что может говорить только самый истый консерватор». И в то же время он заявлял: «Надо было создать Думу в восьмидесятых годах, тогда не пришлось бы делать теперь сразу такого скачка».[51]

Противореча себе, он то утверждал, что предоставление права голоса всем, а не только фабрично-заводским рабочим, равносильно признанию всеобщего избирательного права, то заявлял, что на долю промышленного пролетариата приходится всего 3 миллиона из общего числа рабочих около 10 млн., и за минуту до окончательного решения царя предлагал дать право голоса им всем.[52]

Николай II начал с признания, что до 17 октября он не интересовался вопросом о выборах, который был ему «совершенно непонятен», да и в течение обоих этих заседаний находился «в полном колебании». Мысль о неизбежном созыве Думы он, очевидно, как бы гнал от себя до последней возможности. Но «с сегодняшнего утра» (дело происходило на следующий день после обращения Витте к царице с просьбой повлиять на царя в пользу недопущения всеобщего избирательного права) ему «стало ясно» и «чутье» подсказало, что второй проект принять нельзя. «Идти слишком большими шагами нельзя. Сегодня - всеобщее голосование, а затем недалеко и до демократической республики. Это было бы бессмысленно и преступно», - объявил царь свое решение.[53]

Провалив с помощью закулисных действий проект «общественников», Витте вместе с Тимирязевым и Треповым воспротивился попытке вернуться к полному лишению рабочих избирательных прав, которая была предпринята на совещании в процессе осуществленной все же отмены [262] особого представительства для рабочих (их выборные уполномоченные должны были подобно тому, как это предполагалось в Совете министров, избирать выборщиков на городские и губернские съезды).[54] Однако закончить совещание Витте решил на самой минорной и консервативной ноте, специально попросив для этого у царя слова. «Следует ожидать, - пугал Витте, - что новый избирательный закон не внесет успокоения не только в революционные кружки, но и среди умеренных элементов. Результаты будут плохие, но в какой интенсивности они проявятся - предвидеть, конечно, невозможно. О сроке созыва Государственной думы ничего сказать нельзя. Приступить немедленно к выборам - даже этого сказать нельзя»... Но Николай II, не обращая внимания на угрозы Витте, заявил, что откладывать созыв Думы не намерен.[55]

Витте стремился к тому, чтобы карательные меры его кабинета были оценены как действия по спасению режима в такой ситуации, которая на самом деле носила критически грозный для всего политического строя империи характер.[56]

Выступая на совещании как разочаровавшийся в контрреволюционной благодетельности конституционалистских реформ, Витте в те же дни готовил законопроект о смертных казнях, как он сам назвал законопроект о применении военно-полевого суда. Подробно описав прохождение этого законопроекта, который впоследствии ненавистный ему П. А. Столыпин провел было после роспуска первой Думы в порядке чрезвычайно-указного законодательства, Витте охарактеризовал свой собственный в сущности законопроект как открывающий «полный произвол администрации в применении смертной казни».[57]

12 декабря был опубликован царский указ с изменениями положения о выборах в Думу, а на следующий день Совет министров рассматривал по настоянию Витте вопрос о применении военно-полевого суда против участников революционного движения. «Учреждение это вводилось бы с исключительною целью постановления приговоров о смертной казни. ...Весь порядок судебного процесса упрощен до крайности, причем на рассмотрение дела от вступления его в суд до приведения приговора в исполнение полагается не более 24 часов», - констатировал Совет министров.[58] Военно-полевые суды и до того выносили смертные приговоры, но [263] они подлежали утверждению генерал-губернатора или министра внутренних дел, как и само предание военно-полевому суду зависело от административного усмотрения. Витте же предлагал под флагом обуздания «игры в рулетку смертных казней» и установления независимых от административного усмотрения военно-полевых судов превратить их в автоматически действующее орудие расправы. Большинство, однако, не поддержало Витте и Дурново и пошло за Оболенским, Тимирязевым, военным министром А. Ф. Редигером и начальником Генерального штаба Ф. Ф. Палицыным. Совет министров отметил, что предложенная Витте мера «не внесет существенного изменения в положение дела», ибо и без того военно-полевые суды действуют с достаточной быстротой, которая «исчисляется днями, и в случае преподания надлежащих инструкций замедления в ходе процесса быть не может». Вместо этого Совет министров счел нужным изменить правила действия войск при подавлении революционных выступлений, отменил стрельбу холостыми патронами и в воздух, обязал их стрелять по участникам революционных выступлений боевыми патронами. «Главным основанием деятельности войск должно быть поставлено, - говорилось в докладе Витте царю о решении Совета министров, - что коль скоро они вызваны для усмирения толпы, то действия должны быть решительные и беспощадные по отношению ко всем сопротивляющимся с оружием в руках».

Что же касается «нового весьма сурового закона» о военно-полевых судах, по которому министры несколько раз не могли придти к соглашению, то чтобы царю не пришлось «решать это кровавое дело», его представили в Государственный совет. Принятый там большинством голосов, закон этот, однако, утвержден царем не был.[59]

К дням декабрьского вооруженного восстания Витте как глава правительства претендовал на роль одного из главных руководителей карательной политики. В своих воспоминаниях он не преминул рассказать, как еще в начале ноября, получив из некоего частного источника сведения о готовившемся в Москве выступлении, чтобы Москва не попала «во власть революционеров», добивался назначения туда генерал-губернатором адмирала Ф. В. Дубасова, зарекомендовавшего себя «решительным и твердым человеком» при подавлении крестьянского движения. Обеспечив отправку в Москву войск, Витте заявил Дубасову по телефону: «Я надеюсь, что восстание будет энергично подавлено».[60]

Совет министров с Витте во главе разрабатывал основы карательной стратегии и тактики, причем между Витте, Треповым, Дурново, военным командованием да и самим царем существовали противоречия по поводу эффективности мер подавления революции, связанные теперь с тем, что и стремление каждого из сановников - Витте, Трепова и Дурново - сосредоточить в своих руках максимальную власть, и вечный вопрос о царских прерогативах наталкивался на новый порядок, введенный учреждением Совета министров. Так, Витте требовал от царя, чтобы порядок определения дислокации войск в стране был изменен и подчинен ему в соответствии [264] со ст. 14 указа 19 октября 1905 г. о единстве государственного управления, согласно которой дела по министерствам двора, военному, морскому и иностранных дел вносились в Совет министров по царскому повелению либо в тех случаях, когда соответствующие министры считали это нужным, либо когда дело касалось других ведомств.

«К сожалению, мы везде посылаем войска уже после происшествия», - упрекал Витте Николая II после подавления восстания в Москве.[61] Он признавал, что революционные события при «громадности империи с 136-миллионным населением» приняли такой размах, что «ни с какою армией за всем не угонишься», но все-таки главная беда, помимо «крайней слабости многих военачальников, преимущественно в высших чинах», оказывалась в пренебрежении царя к его, Витте, советам. Во всех событиях периода высшего подъема революции, в том числе в «московских беспорядках», он усматривал подтверждение этого. Его не слушались, когда он требовал ускорить доставку воинских частей с Дальнего Востока, заменить командный состав. «Экзекуционные поезда» (так называл он свое излюбленное изобретение - карательные отряды на железных дорогах) ввели с месячным опозданием. На его «понуждения» усилить подавление местные власти отвечают ссылками на отсутствие или недостаток войск, а он не знает, «можно ли послать еще войска или нет», жаловался Витте.

Он требовал, чтобы дислокация войск производилась не «по соображениям стратегическим», а «сообразно политическим потребностям». «Теперь войска должны быть призваны, главным образом, для борьбы со смутою и для поддержания государственных устоев. Очевидно, что при таких условиях дислокация должна быть сообразована с внутренними потребностями государства и соответственно соображениям лиц, на коих ваше императорское величество изволили возложить внутреннюю политику», - писал Витте. Он пригрозил отставкой, припугнув царя, как и накануне 17 октября, перспективой военной диктатуры («радикальное решение этого вопроса заключалось бы в том, чтобы во главе правительства поставить военного человека и вручить ему при участии министров, согласование действий всех частей управления, в том числе и военно-морского»).

Как и в октябре, Николай II, который, по словам военного министра Редигера, относился «весьма ревниво к прерогативам верховного вождя армии»,[62] уступил, приказав созвать совещание об изменении дислокации войск под председательством Витте.[63]

В своих воспоминаниях Витте рассказывает, как, проведя в этом совещании «ту основную мысль», что «всякие нежности должны быть оставлены в стороне», он проявил инициативу в принятии «решительных мер» для разгрома революционного движения на Сибирской дороге, лично предписав сделать это «во что бы то ни стало» генералу Меллер-Закомельскому (которого сам Витте характеризовал как жестокого карателя, «если можно так выразиться, сорванца», к тому же нечистого на руку, проигрывавшего крупные суммы за границей, где он появлялся то с действительной дочерью, [265] то с «подложной», и исключенного из Государственного совета за денежные махинации). Такую же инструкцию дал он генералу Ренненкампфу. Рассказав, что он как глава правительства отказался принять меры к предотвращению казни захваченных в Чите революционеров (судя по всему, это был И. В. Бабушкин и его товарищи), Витте в другом месте заметил: «Эту операцию Меллер-Закомельский совершил очень хорошо. Вообще, если бы Меллер-Закомельский не был генералом, то по своему характеру он был бы очень хорошим тюремщиком, особливо в тех тюрьмах, в которых практикуются телесные наказания».[64]

В эти же дни начала третьей декады декабря Витте щеголял во всеподданнейших докладах крутым и властным характером своих карательных распоряжений. «Вообще можно сказать, что революционеры на время везде сломлены. Вероятно, на днях общие забастовки везде кончатся, - обещал он Николаю II 23 декабря. - Остаются остзейские губернии, Кавказ и Сибирская железная дорога. По моему мнению, прежде всего нужно разделаться с остзейскими губерниями. Я целым рядом телеграмм поощрял генерал-губернатора действовать решительно. Но там, очевидно, мало войск. Вследствие сего я ему еще вчера ночью телеграфировал, что ввиду слабости наших войск и полиции необходимо с кровожадными мятежниками расправляться самым беспощадным образом».

Красноярск он собирался «брать приступом», наказному атаману войска Донского приказал, «чтобы он, ничем не стесняясь, задушил восстание в Ростове», а кубанскому атаману именем царя предложил «принять самые решительные меры к водворению порядка в Новороссийске», причем Николаю II доложил об этом только тогда, когда получил из Екатеринодара телеграмму о том, что «высочайшее государя императора повеление, касающееся Новороссийска», получено и приступлено «к безотлагательному приведению его в исполнение».

Таким же образом было отдано распоряжение Н. Н. Сухотину, генерал-губернатору Степного края и командующему войсками Сибирского военного округа: «... во что бы то ни стало водворить порядок на Сибирской железной дороге и уничтожить революцию в сибирских центрах». Другие подобные распоряжения Витте давал от своего собственного имени. Так, ташкентскому генерал-губернатору Д. И. Субботичу он телеграфировал: «Советую вам ввести во вверенном вам крае военное положение и решительно покончить с забастовками и революционерами, иначе кончится тем, что мы потеряем всякий престиж в туземном населении и подготовим восстание». А временный прибалтийский генерал-губернатор, В. У. Соллогуб, которому Витте приказал «действовать беспощадным образом», был даже вынужден возразить. «Собственно в г. Риге не представлялось пока случая проявить беспощадную воинскую репрессию», телеграфировал он, отмечая все карательные доблести своих подчиненных. Сообщив, что «войсковым начальникам даны вполне определенные указания самым энергичным образом проявлять силу оружия в случаях малейшего противодействия со стороны населения», и что указания эти выполняются (так, только что ротой отряда ген. А. А. Орлова «агитатор расстрелян, дом другого сожжен»), Соллогуб, однако, добавил: «В одном лишь отряде генерала [266] Орлова до ста арестованных, виновность коих в агитации определяется большею частью лишь показаниями чинов администрации. Расстреливать без суда, когда они уже арестованы, невозможно».[65]

Николая II не могла шокировать жестокость виттевских распоряжений, он и сам еще 14 декабря на донесении о том, что карательные войска вступили в гор. Тукум без предварительного артиллерийского обстрела ввиду просьбы городских обывателей и отсутствия снарядов, написал: «Это не причина. Надо было разгромить город».[66] Но карательная распорядительность и диктаторская энергичность действий председателя Совета министров только озлобляли его влиятельных при дворе противников. А он готов был перещеголять самых правых, на ходу перехватывая их предложения. В тот же день 23 декабря, когда он сообщил царю о вышеприведенных своих распоряжениях, он предложил «в ожидании возможных грозных аграрных беспорядков» принять к началу весны меры «двоякого характера: политико-экономические и военно-политические». Что касается первых, то они, как указывал Витте, были трижды рассмотрены Советом министров, и каждый раз большинство склонялось к мнению, «что осторожнее без Думы не принимать никаких решительных мер».Тут же он предлагал, однако, созвать совещание под председательством царя для разработки аграрных преобразований. «Что же касается мер военно-политических, то, по моему мнению, необходимо экстренно принять самые решительные меры», - писал Витте, предлагая вслед за Игнатьевым, Дубровиным и другими правыми и черносотенцами немедленно создать контрреволюционное ополчение.[67]

Царь ответил на этот доклад рескриптом на имя Витте 24 декабря, предложив Совету министров «разработать проект мероприятий, способных устранить как аграрные беспорядки, так и крестьянские бунты», следствием чего явился широко известный доклад Витте 10 января 1906 г. по аграрному вопросу. Предложение же о создании черносотенного ополчения царь отклонил. Очевидно, он разделял высказанные через некоторое время аргументы Дурново и министра юстиции М. Г. Акимова, которые заявили, что «это войско может даже явиться опасным», так как не рассчитывали «на то, чтобы дружинники и ополченцы действовали сколько-нибудь энергично против своих односельчан», и боялись «возбудить армию» повышенной оплатой их службы.

Витте как бы не принял во внимание отклонение Николаем II предложения о сформировании ополчения, поставив его на обсуждение Совета министров, который единогласно признал, что «опорою против беспорядков может быть главным образом войско». Но решение Николая II отнюдь не означало какого-то смягчения его позиции. Он тут же предложил учредить «конно-полицейскую стражу, хорошо вооруженную, которую расквартировать по городам и железнодорожным узлам». Продолжая поощрять палаческую деятельность карателей, Николай II написал 30 декабря по поводу сообщения о подавлении революционного движения в Эстляндии, в ходе которого командир карательного батальона моряков [267] капитан О. О. Рихтер, сын одного из «реформаторов» в среде ближайших к царю придворных генерала О. Б. Рихтера, «не только расстреливал, но и вешал главных агитаторов», выразительное слово: «Молодец!».

В таких случаях, как этот, Витте демонстрировал перед царем свое благоразумие и обязанность исправлять царские крайности, падающую на плечи первого министра. Дело в том, что палаческое усердие Рихтера было ответом на приказ царя Соллогубу 19 декабря: «Желательно проявление отдельными отрядами большей инициативы деятельности и самостоятельности». Николай II был очень доволен действиями карательных отрядов в Прибалтике. Еще 12 декабря он писал матери: «В Прибалтийских губерниях Орлов и моряки Рихтер и барон Ферзен действуют великолепно». 29-го он повторил ей, что «Орлов, Рихтер и др. действуют отлично», добавив: «Теперь сам Витте это понял». Это было отзвуком раздававшихся при дворе обвинений Витте в либерализме, тем более облыжных, что Витте и морской министр Бирилев были причастны к созданию тех самых морских карательных батальонов, действия которых так восхищали царя. Но оказалось, что царь хватил через край. В Петербург к Витте и Бирилеву явился батальонный адъютант и сообщил, «что решительные действия батальона вызывают требования объяснений со стороны местных властей и что моряки опасаются ответственности».

Тут-то Витте и дал понять Николаю II, как он его выручал, но до конца выручить все же не мог. Спрятав резолюцию в свой стол, докладывал он царю, он вместе с морским министром А. А. Бирилевым поддержал действия карательного батальона. При этом Витте и Бирилев не ссылались на царскую резолюцию. Но генерал-губернатора Соллогуба Витте «почел нужным» шифрованной телеграммой ознакомить со «взглядом» царя «на сказанный предмет».[68]

8 января 1906 г. Витте по тем же соображениям поддержал предложение палача Москвы адмирала Дубасова судить арестованных участников вооруженного восстания не военным, а гражданским судом. В этом случае Витте, вообще продолжавший отстаивать свой законопроект о военных судах, занял демонстративно умеренную позицию, «во-первых, потому, что военный суд имеет существенное значение ввиду скорости репрессий, между тем уже достаточно времени упущено, во-вторых, потому что судить военным судом много лиц вообще неудобно».[69]

Через несколько дней Витте, наоборот, предъявил Николаю II упрек чуть ли не в попустительстве чиновникам, оказавшимся причастными к революционному движению. Царь не подписал указ, расширяющий полномочия губернаторов для расправы с неблагонадежными чиновниками, считая, что полномочия губернской власти для этого и без того достаточны. Витте же считал «верноподданническим долгом» повторным всеподданнейшим докладом 14 января возложить на царя вину за то, что, «не приняв решительных мер относительно массы провинциальных служащих, вышедших из границ служебной лояльности, губернаторы... [268] будут оставаться в известной мере парализованными в борьбе с революцией».[70] Николай II, однако, 18 января оставил в силе свою первоначальную резолюцию.

Витте между тем продолжал требовать от царя усиления расправ как с революционерами, так теперь уже и с руководителями карательной политики, которых обвинял в нерадивости и попустительстве. 23 января, сообщив Николаю II об аресте стачечного комитета, руководившего забастовочным движением на Китайско-Восточной железной дороге, Витте обвинил генерала Н. П. Линевича в том, что он, «главнокомандующий русской, а не японской армией, с добродушной наивностью взирал на это позорно-возмутительное явление». «Вчера генерал-адъютант Линевич сообщил мне, - продолжал Витте, - что он арестовал этот комитет, но не объясняет, что он предполагает с ним делать. Не собирается ли он дать этому комитету салонный поезд и отправить его с торжеством в столицу вашего императорского величества? Не соизволите ли повелеть судить на месте военным судом виновных?». В тот же день, докладывая о захвате карательными силами Читы, Витте добавлял: «Но неужели все это дело тем и кончится?... необходимо немедленно судить военным судом всех виновных и прежде всего губернатора генерала Холщевникова».[71]

Прошли всего сутки, и Николаю II опять представился случай показать, что именно от него исходят самые жестокие и беспощадные установки, согласно которым творились контрреволюционные расправы. «На телеграмме генерала Ренненкамнфа от 24 сего января, - писал военному министру начальник генерального штаба ген. Ф. Ф. Палицын, - в которой он сообщает об обезоружении Читы и о том, что г[енерал] - л[ейтенант] бар. Меллер-Закомельский, прибыв на разъезд № 58, разобрал [269] небольшой участок пути и перерезал провода железнодорожного и государственного телеграфа, восстановленные затем по приказанию ген. Ренненкампфа, а также о расстреле без суда не сопротивляющихся и наказаниях плетьми, что ген. Ренненкампф находит излишним, опасаясь, что это сыграет дурную услугу правительству, его императорским величеством[72] благоугодно было начертать: „Ренненкампф излишне рассуждает, Меллер больше действует"... Сверх сего Ренненкампф меня запрашивал, как полагают здесь: лучше без суда или так, как он. Я от себя ему ответил, что он как правительственное лицо обязан применять [закон] без послабления, но борьба создает положение, когда приходится прибегать к силе оружия и вне закона. Отсюда издали судить трудно, кто как действует. Ему же указано, что лучшею оценкою его мер будет успех и что прежде всего надо восстановить движение и обеспечить телеграф. Копию его запроса и мой ответ я представляю его величеству».[73]

Документ этот с предельной выразительностью характеризует обстановку неистового состязания в карательном усердии. При этом как бы отодвигались на второй план готовые сомкнуться против Витте Дурнова и Трепов, как правило, стоявший за царскими резолюциями. А сам царь оказывался заслоненным фигурой премьер-министра, на что постоянно обращали внимание Николая II придворные противники Витте, который в свою очередь пугал отставкой, заявляя, что «быть полуноминальным главой правительства» не может. Успехи в подавлении революции усиливали атаки против Витте, однако пока войска с Дальнего Востока не были переведены в Европейскую Россию и не был открыт для царизма европейский кредит, он еще чувствовал себя в седле. Конфликт, по форме носивший характер личного соперничества, распространялся на различные сферы внутренней политики, он с неизбежностью вытекал из сущности реформы 19 октября, установившей объединенное министерство.

31 января на одном из докладов Витте Николай I написал: «По моему мнению, роль председателя Совета министров должна оганичиваться объединением деятельности министров, а вся исполнительная работа должна оставаться на обязанности подлежащих министров».[74] Резолюция эта в сущности отражала ту самую линию, которую отстаивали, выступая против реформы Совета министров, Игнатьев и Стишинский. Витте понял ее как намерение Николая II вести дела с министрами по-старому, оставляя в стороне «несговорчивого премьера». Через день, 2 февраля, он ответил царю прозрачным намеком на то, что тот инспирирует такие недопустимые, с точки зрения режима, действия, как петиция со сбором под ней многочисленных подписей. Он препроводил царю экземпляр напечатанной в Киеве петиции, направленной против кутлеровского проекта, в которой аграрный вопрос объявлялся «лишь измышлением революционеров и мечтателей-бюрократов, не знакомых с реальной жизнью страны», а «утопическим законопроектам графа Витте» приписывалась «затаенная цель - неудавшуюся среди городских и рабочих классов революцию [270] перенести в села и деревни, дабы всеобщим народным взрывом вызвать тот политический переворот, которого столь настойчиво добиваются крайние революционные партии». Таким образом один из руководителей контрреволюционного лагеря был превращен в петиции в революционера, которого ее авторы просили заменить на посту главы правительства. «Конечно я мог бы узнать, - писал Витте Николаю II, и царь подчеркнул эти слова, - и ее авторов и ее инициаторов». И хотя Витте называл в качестве таковых всех своих врагов - Игнатьева, Стишинского, Штюрмера, Горемыкина, адм. Абазу, подчеркивая, что инициатива исходит от «черной сотни Государственного совета», Николай II не мог не усмотреть камня в свой собственный огород и написал: «Осерчал граф».[75]

Граф, действительно, осерчал, и через несколько дней поднял против царя бунт министров своего кабинета. Николай II решил было назначить главноуправляющим земледелием и землеустройством вместо уволенного Кутлера А. В. Кривошеина, а министром торговли и промышленности - С. В. Рухлова. По указу 19 октября ни председатель Совета министров, ни Совет министров как коллегия не пользовались правом участия в назначении министров. Но Витте собрал всех министров на частное совещание и заявив, что подает в отставку, добился единогласного решения о том, что царские кандидаты не отвечают требованию однородности состава правительства. 12 февраля Витте подал царю доклад об этом решении министров. Это был неслыханный по государственно-правовым понятиям и бюрократическим традициям того времени акт. Его вызывающий характер усугублялся упреком царю в том, что «все нарекания, обвинения и озлобления за действия правительства» направляются на председателя Совета министров, хотя «о весьма серьезных и печальных мерах» он часто узнает из газет, и звучавшей, как требование, просьбой не распускать правительства до созыва Думы. Николай II в тот же день капитулировал перед своим «кабинетом», несомненно, глубоко сожалея о его создании.[76]

Витте же пополнил коллекцию своих собственноручных докладов с царскими резолюциями еще двумя. Первая из них - накануне казни лейтенанта П. П. Шмидта была положена на докладе о его душевной болезни, составленном премьером с нарочитым безразличием («Я не имею и не могу иметь по этому предмету никакого мнения, так как дело это мне совершенно неизвестно»), и гласила: «У меня нет ни малейшего сомнения в том, что если бы Шмидт был душевнобольным, то это было бы установлено судебной экспертизой». Вторая свидетельствовала уже не о карательной необузданности царя, а о прямом его покровительстве организации властями черносотенных погромов. Помощник начальника Могилевского жандармского управления по Гомельскому уезду ротмистр граф М. А. Подгоричани-Петрович заранее снабдил организаторов еврейского погрома в Гомеле 13-14 января оружием и передал им типографию для печатания погромных прокламаций. Витте облек предложение о дознании по этому поводу в форму мемории Совета министров. [271] Резолюция царя гласила: «Какое мне до этого дело? Вопрос о дальнейшем направлении дела гр. Подгоричани подлежит ведению мин[истра] внутр[енних] дел». Подгоричани вскоре оказался полицмейстером одного из южных городов.[77]

Соперничество царя и Витте в карательной сфере, продолжавшееся, как и во всех прочих сферах внутренней политики, до самой смены председателя Совета министров, кончилось тем, что царь ловко обошел уходившего в отставку премьера, отобрав у него документальные свидетельства этого соперничества. Во время последнего свидания Витте посоветовал Николаю II при предстоящей отставке министра иностранных дел В. Н. Ламздорфа изъять у него хранившиеся дома бумаги, среди которых, как это было Витте известно, находились материалы о русско-германском договоре 1905 г., подписание которого Николаем II в Бьорке представляло собой как бы акт самодержавного произвола. Однако бумаги Ламздорфа изъяты не были. А у Витте царь немедленно потребовал («я бы вас очень попросил») вернуть все записки, которые ему адресовал. Вслед за тем с напоминанием явился к Витте Фредерикс, и Витте вернул бумаги, «о чем потом очень сожалел», так как «там потомство прочло бы некоторые рисующие характер государя мысли и суждения».[78] [272]

[1] Революция 1906-1907 гг. в России / Под ред. Ю. И. Кораблева. М., 1975, с. 162.

[2] С. Ю. Витте и командир полка Г. Мин разговаривали перед этим по телефону. Витте по просьбе директора института просил не разгонять толпу, Мин в ответ предложил ему самому прибыть на площадь и убедить толпу разойтись. Сведения об этом проникли в печать и расценивались в буржуазных кругах как признак конфликта между Витте и Треповым, противоречий между правительством и военными властями. Витте распорядился опровергнуть в печати самый факт своего разговора с Мином, хотя впоследствии описал его в своих мемуарах (Красный Архив, 1925, т. 4/5, с. 464-465; Витте С. Ю. Воспоминания. М., 1960. т. 3, с. 102).

[3] Всероссийская политическая стачка в октябре 1905 г. М.; Л., 1955, ч. 1, с. 383-385; Королев А. И. Государственная власть и рабочий класс СССР. Л., 1980, с. 22; Бондаревская Т. П. Петербургский комитет РСДРП в революции 1905-1907 гг. Л., 1975, с. 157.

[4] Красный архив, 1925, т. 4/5, с. 100-105.

[5] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 12, с. 50.

[6] Там же, с. 53.

[7] Шипов Д. Н. Воспоминания и думы о пережитом. М., 1918, с. 334 и сл.; Милюков П. Н. 1) Три попытки. Париж, 1921, с. 10 и сл.; 2) Воспоминания. Нью-Йорк, 1955, т. 1, с. 314-325; Из воспоминаний А. И. Гучкова. - Последние новости (Париж), 1936, 12 авг.; Петрункевич И. И. Из записок общественного деятеля. Воспоминания. Прага, 1934, с. 433; Специальное рассмотрение хода и значения переговоров см.: Самодержавие и либералы в революцию 1905-1907 гг. М.; Л., 1925 / Предисл. С. М. Дубровского; сост. С. А. Алексеев; Старцев В. И. Русская буржуазия и самодержавие в 1905-1917 гг. Л., 1977, с. 8-30.

[8] Милюков П. Н. Воспоминания, т. 1, с. 201-204.

[9] Шипов Д. Н. Указ. соч., с. 339.

[10] Милюков П. Н. Воспоминания, т. 1, с. 326-327.

[11] Там же, с. 306.

[12] Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 221. О политике кадетов см.: Шелохаев В. В. Кадеты - главная партия либеральной буржуазии в борьбе с революцией 1905-1907 гг. М., 1983.

[13] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 14, с. 25.

[14] ЦГИА СССР, ф. 1622, oп. 1, д. 423, л. 1-2.

[15] Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 125.

[16] Симонова М. С. Аграрная политика самодержавия в 1905 г. - Исторические записки, 1968, т. 81; Сидельников С. М. Аграрная политика самодержавия в период империализма. М., 1980, с. 58-59; Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с, 196, 324; Соловьев Ю. Б. Самодержавие и дворянство в 1902-1907 гг. Л., 1981, с. 192-193.

[17] Аграрный вопрос в Совете министров. М.; Л., 1924, с. 63 и сл.

[18] М. С. Симонова считает ее автором В. И. Гурко.

[19] Законодательные акты переходного времени (1904-1906 гг.) / Под ред. Н. И. Лазаревского. СПб., 1907, с. 276 и сл.

[20] Там же, с. 271, 261.

[21] Там же, с. 261 и сл.

[22] Протоколы высочайше учрежденного под председательством д. т. с. Кобеко Особого совещания для составления нового устава о печати. СПб., 1913, с. 7.

[23] ЦГИА СССР, ф. 1622, oп. 1, д. 87, л. 43.

[24] Маклаков В. Первая революция. - Современные записки. (Париж), 1934, № 54, с. 330.

[25] Соловьев Ю. В. Указ. соч., с. 188.

[26] Законодательные акты..., с. 279.

[27] Там же, с. 281 и сл.

[28] ЦГИА СССР. ф. 1622, oп. 1, д. 87, л. 22.

[29] Там же, л. 13.

[30] Там же, л. 43.

[31] Шипов Д. Н. Указ. соч., с. 359-360.

[32] Справка о порядке исполнения высочайших предначертаний, возвещенных в п. 2 манифеста 17 октября 1905 г. - ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 21, л. 42-50.

[33] Шипов Д. Н. Указ. соч., с. 368-374.

[34] ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 21, л. 11.

[35] Там же, л. 12-13.

[36] Там же, л. 14.

[37] Там же, л. 15.

[38] Там же, л. 10, 19.

[39] Шацилло К. Ф. 1905-й год. М., 1980, с. 164-165.

[40] «Всем известно, что автором этого манифеста был я, - заявил Витте Шипову, - и, следовательно, если бы я согласился с вашей точкой зрения, то мои многочисленные недоброжелатели, из которых многие присутствовали в заседании, могли бы сказать, что я преднамеренно представил государю к подписи проект манифеста, которым предрешалось немедленное применение общего избирательного права» (Шипов Д. Н. Указ. соч., с. 375).

[41] Былое, 1917, № 3, с. 238-239.

[42] Там же, с. 243.

[43] Там же, с. 239.

[44] Там же, с. 247, 257.

[45] Там же, с. 241.

[46] Там же, с. 241, 242.

[47] Шипов Д. Я. Указ. соч., с. 389; Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 130. Кстати сказать, не только царь, но и Стишинский прельстился было речью Шипова и заявил ему, что хотя является его политическим противником и не согласен по существу, тем не менее видит серьезность представленных в пользу общего избирательного права соображений.

[48] Былое, 1917, № 3, с. 248-249.

[49] Там же, с. 242-244, 248.

[50] Там же, с. 245, 248.

[51] Там же, с. 251-253.

[52] Там же, с. 250, 252, 258.

[53] Там же, с. 258-259.

[54] Там же, с. 263-264.

[55] Там же, с. 264-265. Получалось, что Игнатьев и Дурново оказались единомышленниками Витте. «Одним изданием законов нельзя успокоить Россию, надо для этого действовать силою. Но сил нет... - говорил Игнатьев, призывая «кликнуть клич» к созыву черносотенного ополчения. - Справившись с крамолою, можно будет созвать Государственную думу, но идти навстречу думе с одним лишь бессилием нельзя».

[56] «До чего серьезно было положение в самом Петербурге, - вспоминал военный министр А. Ф. Редигер, - может охарактеризовать следующий анекдот: 11 декабря ко мне заехал доктор Дубровин, председатель Союза русского народа, и предложил привезти из Витебска 20 тысяч старообрядцев с тем, чтобы я им выдал оружие; он их расположит вокруг города, чтобы навести порядок в районе заводов и помешать рабочим двинуться на Царское Село» (Красный архив, 1931, т. 2, с. 100). То, что представлялось Редигеру анекдотом, было предложено Игнатьевым на совещании у царя и стало, как мы увидим, предметом рассмотрения в правительстве.

[57] Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 310.

[58] Революция 1905 г. и самодержавие. М.; Л., 1928, с. 25.

[59] Там же, с. 38; Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 309-310; Королева Н. Г. Совет министров царской России в борьбе с первой революцией. - Тр. Моск. историко-архивного ин-та, 1970, т. 28, с. 497-499.

[60] Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 173-176.

[61] Там же.

[62] Красный архив, 1931, т. 2, с. 102.

[63] Революция 1905 г. и самодержавие, с. 27, 31-32, 34.

[64] Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 153-155, 395-397.

[65] Революция 1905 г. и самодержавие, с. 34-37.

[66] Красный архив, 1925, т. 4/5, с. 439.

[67] Революция 1905 г. и самодержавие, с. 33.

[68] Там же, с. 33-34, 166, 44; Красный архив, 1930, т. 1, с. 165.

[69] Революция 1905 г. и самодержавие, с. 41-42.

[70] Там же, с. 54-55. О ходе обсуждения этого вопроса в Совете министров см.: Королева Н. Г. Указ. соч., с. 502-503. Одновременно 3 января 1906 г. Совет министров рассмотрел вопрос об участии служащих в политических партиях. Вовсе запретить такое участие теперь уже было нельзя. Пришлось ограничиться запретом представителям правящей бюрократии, руководителям местных учреждений и самостоятельных частей управления, занимать в политических партиях руководящие посты, а прочим чиновникам - образовывать общества политического характера и участвовать в них без ведома начальства, а также участвовать в деятельности «крайних революционных партий». Установление классификации партий было признано невозможным. А. Ф. Редигер объяснил это тем, что в программу большинства партий «неминуемо войдет что-либо противное существующему государственному строю». Но нельзя было и открыто одобрить черносотенцев, разрешив официальным лицам вступление в их ряды. Оставалось открыть путь к этому негласно. Незадолго до того, 16 декабря, Совет министров запретил участие в деятельности политических партий военным. Но ген. Киреев, состоявший при вел. кн. Александре Иосифовне и подп. Врангель, состоявший при вел. кн. Михаиле Александровиче, обратились с просьбами к военному министру разрешить им участие «в союзах монархического направления (напр., Отечественном союзе), указывая на то, что деятельность этих союзов и их участие в них известны и одобряются государем». «Я лишь мог указать им на приказ, от которого я не имею права делать изъятия, обещав, однако, не знать об их участии в этих союзах», - писал Редигер (Красный архив, 1931, т. 2, с. 110).

[71] Революция 1905 г. и самодержавие, с. 56-57. Обозленный царь в письме матери назвал Витте по этому поводу «Хамелеоном» (Красный архив, 1927, т. 3, с. 187).

[72] Так в тексте.

[73] Красный архив, 1931, т. 2, с. 105-106.

[74] Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 334.

[75] Красный архив, 1925, т. 4/5, с. 157.

[76] Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 211-212.

[77] Революция 1905 г. и самодержавие, с. 58, 265.

[78] Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 349-350.

<< Назад | Содержание | Вперед >>