В день опубликования манифеста о Государственной думе Николай II распорядился, чтобы Особое совещание под председательством Д. М. Сольского занялось разработкой правил о применении учреждения (статута) Думы и положения о выборах в нее. А. Г. Булыгин хотел было уклониться от того, чтобы руководство выборами осуществляло его ведомство, предлагая создать для этого специальный межведомственный комитет, но совещание вменило это в обязанность Министерству внутренних дел.[1]

В ходе петиционной кампании и в печати непрестанно делались заявления о том, что условиями проведения выборов должны быть неприкосновенность личности, свобода слова, собраний и печати. Совещание же с самого начала отвергло возможность отмены на предвыборное время «особых мер к ограждению государственного порядка и общественного спокойствия», т. е. исключительного или военного положения в тех районах, где они были введены, несмотря на довольно циничное пояснение министра юстиции С. С. Манухина, удостоверившего, что «наиболее существенное стеснение личности в порядке административном, а именно высылка в определенную местность на срок до 5 лет, применяется отнюдь не в одних местностях, объявленных на военном положении или в положении усиленной или же чрезвычайной охраны, но на пространстве всей империи».[2] Хотя проект постановлений о частных собраниях уже был выработан Министерством внутренних дел, на совещании даже допускалась возможность полного запрета избирательных собраний. Все же их сочли возможным разрешить в льготном порядке, коль скоро разрешены были сами выборы. Сановники приняли это решение, исходя из того, что «противоправительственные агитаторы» «будут действовать и при запрещении избирательных собраний, устраивая тайные сборища», а либералы - «партия умеренная и подчиняющаяся распоряжениям правительства, окажется разъединенною и неподготовленною к выборам».[3] Однако Д. Ф. Трепов требовал не устраивать предвыборных собраний в деревне, поскольку, считал он, это «могло бы повести к возникновению нежелательной агитации» при недостаточной численности там полиции.[4] [215] Булыгин хотел было добиться разрешения на закрепление состава волостных сходов, но совещание постановило, что ведомство внутренних дел и без того сумеет принять меры к обеспечению желательного их состава для проведения выборов, и даже выразило озабоченность тем, что меры эти вызовут «среди населения опасения о влиянии администрации на ход выборов». «Опасения эти, - указывалось в проекте мемории, - надлежит рассеять разъяснением подлежащим должностным лицам об образе их действий в течение производства выборов и возможно большею огласкою среди крестьян подобных разъяснений». Чисто демагогическое это намерение вызвало решительный протест Игнатьева, который возобновил поход «зубров» против преобразований. «Полагаю подчеркнутые слова (об огласке разъяснений среди крестьян, - Р. Г.) исключить, - писал Игнатьев, - достаточно МВД ясно определенно разъяснить зем[ским] нач[альникам] и им подобным, как им следует относиться к выборам; выражать же желание „возможно большей огласки среди крестьян" значит ставить крестьян в положение, контролирующее своего зем[ского] нач[альника] по отношению к исполнению им предписания МВД - и без того мы страдаем своеволием и упадком власти - и ничем другим».[5]

Открыв поход, «зубры» по обыкновению пустились во все тяжкие. Вместе с Треповым Игнатьев и Стишинский требовали присутствия полиции на самих собраниях выборщиков для избрания депутатов, а Думу предлагали собрать не в Петербурге, а в Петергофе, Царском Селе или Гатчине, где «меры по охранению порядка могли бы быть применяемы более успешно, чем в Петербурге». Большинство совещания, однако, присутствие полиции сочло «стеснительной мерой», не способствующей «успокоению умов», а созыв Думы вне Петербурга отклонило как «повод к брожению умов», особенно подчеркнув недопустимость, с полицейской точки зрения, созыва ее в местах царских пригородных резиденций.

Утверждая меморию, царь, вопреки мнению большинства, предписал присутствие полиции на собраниях выборщиков, но согласился с ним относительно места работы Думы, написав: «Вероятно, в Таврическом дворце».[6]

Что же касается правил для частных собраний, то Министерство внутренних дел 23 августа предложило проводить их с разрешения и в присутствии полиции, причем власти должны были закрывать собрание, если было признано, что его устройство «может вредить общественному спокойствию и безопасности».

Министр юстиции С. С. Манухин хотя и считал, что предложение МВД «предоставляет чрезмерный простор усмотрению полиции», со своей стороны требовал в собраниях, «созываемых для обсуждения вопросов общегосударственного свойства», не допускать участия женщин, несовершеннолетних и учащихся, а разрешение съездов или собраний представителей однородных частных обществ оставить за министром внутренних дел.[7] [216]

Однако главным предметом занятий совещания Сольского, в котором сосредоточилась после 6 августа вся преобразовательная деятельность, был вопрос об объединении деятельности министерств, с которым царь попытался было в апреле обойтись как с несуществующим. В самый день 6 августа у царя оказалась анонимная записка по этому поводу,[8] препровожденная 27 августа Сольскому с резолюцией, гласившей: «В ней очень много верного и полезного». В этот день Николаю II пришлось утвердить и всеподданнейший доклад Сольского, содержавший в сущности упрек царю в упразднении виттенского совещания. Отправляясь от неудобства в новых условиях прежнего порядка возбуждения законопроектов министрами и указывая, что Думе «едва ли может быть предоставлено положение инстанции, разрешающей пререкания между начальниками отдельных частей управления», Вольский добился от царя включения вопроса о будущем правительстве в повестку дня своего совещания.[9]

Царь был, несомненно, несколько задет или даже напуган анонимной запиской, в которой наряду с аргументами насчет визирата Аракчеева и другими, обычно приводившимися в кругах правых против возможного самовластья Витте, ясно было сказано, что без сильного и единого правительства неизбежно крушение режима. Царя пугали тем, что, не учредив объединенного правительства, он придет к «великому бедствию» - сама царская власть окажется низведенной и вовлеченной в борьбу партий, «Теперь есть еще время провести эту меру свыше обдуманно и спокойно..., а впоследствии она явится вынужденною как новая уступка среди политических осложнений... Необходимо, - говорилось в записке, - чтобы не только с открытием Думы, но и при неизбежной агитации по поводу предстоящих выборов не были у нас возможны случаи, с какой бы точки зрения не смотреть на события, одинаково недопустимые - оппозиции правительству в его же рядах». В качестве пути к этому предлагалось создание однородного правительства с единой программой, отменой отдельных министерских всеподданнейших докладов, сохранявшихся лишь за министрами двора, военным, морским и иностранных дел. Новый Совет министров должен был заменить собою не только старый, заседавший в редких случаях под председательством царя, но и Комитет министров. Уже 7 сентября товарищ государственного секретаря Харитонов, ведавший практической стороной осуществления преобразований, в одной из записок употребил слова «кабинет министров».[10] С тех пор выражение это при всей его одиозности в глазах царя и сторонников полной неприкосновенности монархического принципа получило распространение в бюрократическом мире, и дело объединения министерств в течение первой половины сентября оживилось, как и связанные с преобразованиями другие законодательные дела.

Процесс этот наряду с нарастанием революционного движения масс и особенно пугавшими власти признаками подготовки боевых революционных [217] выступлений (4 сентября прошла демонстрация под красными флагами во Владикавказе, 8-го в Нижнем Новгороде была обнаружена типография и устав боевой группы социал-демократической организации, 8-11 сентября в Киеве полиция и солдаты разогнали съезд психиатров, который с участием 2 тыс. студентов и публики превратился в революционный митинг) был обусловлен и стремлением избежать разрыва с буржуазно-оппозиционными кругами, требования которых подвергались известной радикализации под непосредственным воздействием революционного подъема масс. Под этим же воздействием намечались и тенденции со стороны консервативной части либеральных кругов к политическому компромиссу с царизмом. Так, земско-городской съезд 12-15 сентября хотя и принял резолюцию против булыгинской Думы, но высказался за участие в ней. По словам составленного впоследствии по поручению Витте с официозно-реформаторских позиций обзора, съездом была «создана политическая программа - ясная, определяющая вполне настроение мирной и умеренно прогрессивной части русского общества, стремящегося к истинному парламентаризму и к полной свободе гражданина и личности».[11]

Однако «элементы законности и порядка», как они сами себя определяли, например, в телеграмме председателя Суджанского земского собрания и предводителя дворянства камер-юнкера С. А. Юрьевича и председателя земской управы кн. Долгорукова, критикуя булыгинский закон, в один голос требовали до выборов в Думу предоставления всех гражданских свобод и объявления политической амнистии, добавляя, причем иногда как бы с позиций единомыслия с царизмом, что обойтись без этого невозможно.[12]

В течение первой половины сентября были разработаны правила о собраниях. Здесь поспешность диктовалась еще и тем, что помещения высших учебных заведений превратились в эти недели в место, где политические собрания проводились различными организациями, в том числе и революционными, с участием всех слоев населения. Революционные массы устанавливали свободу собраний явочным порядком. При разработке правил приняты были все возможные меры для сохранения прежнего полицейского произвола в новых «думско-парламентских» условиях. Действовавшее законодательство не предусматривало условий и оснований для закрытия собраний, поскольку полиция традиционно должна была воспрещать любое вредное «сообщество», «пресекая в самом начале всякую новизну законам противную».[13] Однако в революционных условиях такая практика при отсутствии законодательных определений создавала «целый ряд неудобств» для карательной практики и «поводов к нежелательным осложнениям и беспорядкам». Был одобрен такой порядок проведения собраний по государственным, общественным или экономическим вопросам, который предусматривал обязанность полиции сообщать о запрещении собрания. Отсутствие запрещения [218] рассматривалось как разрешение. Предварительное разрешение требовалось для собраний во дворах фабрик и заводов и т. п. Отменено было запрещение на участие в собраниях женщин, учащихся, несовершеннолетних. МВД, Трепов, Стишинский и Игнатьев добились распространения новых правил на съезды и собрания установленных в законном порядке обществ. «Полиция обязана, - заявлял Трепов, - запретить всякое публичное собрание хотя бы уставного общества, если оно противозаконно по цели или угрожает общественному спокойствию». Особый гнев вызывали у него съезды, которые он считал «ареною открытой противоправительственной пропаганды, а постановляемые на них резолюции преступного характера - источником серьезных беспокойств».

Таким образом, «свобода собраний» с присутствием на них, в том числе и на избирательных, полицейских чинов с правом закрытия собрания была к середине сентября готова.

16 сентября совещание Сельского разработало проект переустройства Государственного совета, согласно которому он создавался из членов, назначаемых царем и избираемых губернскими избирательными собраниями, создаваемыми для выборов в Думу, из числа крупных помещиков, предводителей дворянства, председателей земских управ или городских голов, а также - Всероссийским съездом представителен биржевой торговли и сельского хозяйства (10 членов), Академией наук и университетами по одному члену. Одобренные Государственным советом законопроекты с заключениями Думы по ним должны были поступать к царю, который мог поступать с ними по своему усмотрению.[14]

15 сентября вернулся в Петербург после заключения Портсмутского мира Витте, получивший графский титул и, как считали в бюрократических верхах, нацелившийся на пост премьера в будущем кабинете.[15] Первый свой визит он нанес Сольскому, а 21-го выступил в его совещании с грозной речью, утверждая, что «враги правительства сплочены и организованы, дело революции быстро подвигается». В духе обычных заклинаний своих противников справа он пугал «самозванными правительствами», одно из которых действует в Москве, а других - «большое число по всей России», причем «все это подвигается быстро вперед, не встречая сколько-нибудь организованного со стороны правительства отпора». Спасение он видел в создании кабинета министров, которые должны назначаться царем по рекомендации председателя (или первого министра) из лиц, согласных «с господствующим мнением председателя».

При этом Витте высказался за сохранение Комитета министров, а в качестве второй неотложной меры - за преобразование Государственного совета.[16] Судя по газетному отчету, весьма полно отразившему ход заседания, Витте настойчиво требовал побыстрее покончить с вопросом о кабинете министров и представить дело царю не позднее 10 октября.[17]

Некоторое сопротивление Витте оказал В. Н. Коковцов, предложивший ограничить объединение министерского управления присутствием [219] председателя Комитета министров при личных всеподданнейших докладах министров, которые он предлагал сохранить в неприкосновенности. Но Витте получил чрезвычайно сильную поддержку со стороны Трепова, который повторил виттевские угрозы («революционные силы сплочены, организованы и успешно и быстро продвигаются вперед ...нас ожидает, несомненно, кровопролитный переворот, которому одни полицейские силы, конечно, не могут противостоять»).

А. Сабуров, в сущности поддерживавший Коковцова, опасался, что учреждаемый Совет министров станет «всесильным, безответственным и бесконтрольным», «полновластным и деспотичным». Он видел причину этого в отсутствии парламентской ответственности правительства, но речи его звучали как предостережение по поводу умаления царской власти.[18]

Однако остановить Витте было трудно. Он правил составлявшиеся один за другим в течение двадцатых чисел сентября варианты проекта положения о Совете министров. К принципам объединения министерского управления под председательством премьера с отменой министерских всеподданнейших докладов добавлено было право председателя получать нужные ему сведения и объяснения от начальников ведомств и отдельных частей.[19] Особенно настаивал Витте на том, чтобы одновременно с созданием объединенного правительства упразднить не только учрежденный в 1861 г. Совет министров и Комитет Сибирской железной дороги, но и созданные царем в марте и мае 1905 г. под председательством Горемыкина Совещание о мерах к закреплению крестьянского землевладения и Комитет по земельным делам. Оба эти учреждения были созданы, как известно, в пику Витте, с упразднением состоявшего под его председательством сельскохозяйственного совещания. «Студенческие сходки и рабочие стачки ничтожны сравнительно с надвигающеюся на нас крестьянскою пугачевщиною», - продолжал Витте пугать синклит высших сановников, предлагая «для предотвращения ее» передать крестьянский вопрос Думе с материалами его, Витте, сельскохозяйственного совещания.

Но вообще он как бы не желал задерживаться на подробностях, согласился с Коковцовым по поводу неупразднения Комитета министров и даже сохранения для министров права всеподданнейших докладов с представлением копий Совету министров.[20] По-видимому, он чувствовал себя поднявшимся на гребне волны государственных преобразований, поскольку при определении насущных задач власти преобразовательные и карательные меры были связаны воедино. 23 сентября Сольский велел самым малым тиражом и секретным порядком напечатать полученную от царя записку бывшего министра юстиции Н. В. Муравьева «Ближайшие правительственные задачи», в которой первый пункт, гласивший: «Правительство должно относиться к новому учреждению Государственной дзгмы вполне корректно, внимательно и уважительно», сочетался с требованием вести борьбу с революцией «без малейшего колебания». Во избежание «вялости и колебания» карательной политики он предлагал ее объединение в специальном ведомстве во главе с министром полиции [220] - шефом жандармов. В качестве «лучшего исторического образца» он приводил деятельность М. Н. Муравьева-вешателя в Северо-Западном крае в 1863-1864 гг. Вопрос о Совете министров был подан в муравьевской записке так, как Витте это и требовалось (председателем может быть и не министр, он представляет в Думе и Государственном совете всех министров, их представления туда рассматриваются в Совете министров и т. д.).[21] Одновременно с передачей Сольскому муравьевской записки царь, желая, по-видимому, проявить известную «корректность» по отношению к будущей Думе, велел 23 сентября раздать по ведомствам находящиеся на рассмотрении Государственного совета малозначительные дела, а министрам «озаботиться, чтобы Государственная дума, как только она соберется, могла немедленно приступить к обсуждению и разработке законопроектов, имеющих общегосударственное значение».[22]

И Витте в эти дни «реформаторствовал» с известной нарочитостью, с легкостью делая уступки Коковцову, все еще считавшему, что о создании «объединенного кабинета министров с министром-премьером во главе ...едва ли возможно думать в настоящее время» и отказывавшемуся признавать предстоявшее превращение Государственного совета во вторую палату.[23]

3 октября обсуждалось срочное представленпе Булыгина о неизбежности мер «к устранению цензурных затруднений, стоящих в противоречии с общим смыслом учреждения Государственной думы», или, как попросту, по аналогии с «свободой собраний», выражались сановники, «дело об облегчении печати в течение выборного времени». Булыгин прямо писал, что имеет возможность предоставить печати свободу обсуждения избрания и предстоящей деятельности Думы «на время выборов», а затем предстояло либо вернуться к прежнему порядку, либо ожидать рекомендаций комиссии по печати под председательством Д. Ф. Кобеко, одной из созданных в осуществленпе указа 12 декабря 1904 г.

Впрочем, и на предвыборный период решено было сохранить такой комплекс цензурных запретов, который давал возможность преследований «произведений словесности в тех случаях, когда в сих произведениях содержится что-либо клонящееся к колебанию учения православной церкви, ее преданий и обрядов или вообще истин и догматов христианской веры, или что-либо нарушающее неприкосновенность верховной самодержавной власти или уважение к императорскому дому, или противное коренным государственным установлениям; когда излагаются учения социализма и коммунизма, клонящиеся к потрясению или ниспровержению существующего порядка и к водворению анархии; когда возбуждается в них неприязнь и ненависть одного сословия к другому или же когда в них заключаются насмешки над целыми сословиями или должностными лицами».[24] [221]

Естественно, что любое политическое выступление в печати могло быть при такой постановке дела наказуемо. Поэтому требования Победоносцева, Коковцова и Игнатьева не допускать послаблений даже на выборное время[25] звучали как тщетная предосторожность. Витте же выступил с пространной и чрезвычайно назидательной речью, которой Сольский собственноручной правкой мемории придал характер общего мнения совещания. Как бы в угоду Победоносцеву и другим Витте заклеймил печать безотносительно к политическим направлениям в столь сильных выражениях, что они вызвали сомнение у Кобеко. Он утверждал, что печать в революционное время «в своих суждениях о правительственных лицах и действиях не только пользуется широкою свободою, но нередко переступает допустимые в сем отношении границы и доходит до полной распущенности». Не желая признавать и в области печати фактические уступки, вырванные у властей революцией, он возложил вину за это на правительственную политику в области печати, определяемую не «строго определенными рамками закона», а «административным усмотрением», которое сводилось, по словам Витте, к «личным желаниям и воззрениям цензурного начальства и местной администрации». «Существующее ныне отношение правительства к печати приводит к тому, что люди, совершенно благонамеренные и готовые поддерживать благие начинания власти, переходят в ряды недовольных», - заключал Витте и предложил не только перед выборами «предоставить печати известную долю закономерной свободы», но и продлить действие Временных правил.

Витте предупреждал, что без этого «успокоительного действия на общество» не достичь, а совещание присоединилось к нему, предупредив, что отмена новых мер после выборов вызовет «нежелательные сомнения относительно намерений правительства».[26]

Все эти прения происходили в дни стремительного нарастания революционных событий. Сентябрьская стачка московских рабочих, ознаменовавшая вовлечение в революционную борьбу центра важнейшего промышленного района, охарактеризованная В. И. Лениным как вспышка восстания,[27] в течение первых дней октября начала перерастать, как того и добивался МК РСДРП, во всеобщую политическую стачку. Важнейшим этапом этого процесса явились революционные забастовочные выступления железнодорожников Московского узла. В течение этих дней, 4 и 5 октября, начались забастовки на крупнейших заводах Петербурга, остановили работу Главные мастерские Николаевской железной дороги.

В совещании Сольского Витте реагировал на это новой речью о том, что «нужно сильное правительство, чтобы бороться с анархией», и в то же время «необходимо внушить обществу уверенность, что правительство не будет продолжать давать одною рукой, а отнимать другою». Смысл сентенции состоял в требовании Витте, чтобы его влияние было безраздельным. Он ясно дал понять это, приведя в качестве примера ликвидации данных уступок принятое под его председательством постановление Комитета министров о свободе совести и сейчас же назначенную [222] царем комиссию по этому вопросу под председательством Игнатьева, «убеждения коего, как всем известно, совершенно противоположны убеждениям Витте».

Дело было, разумеется, не в похвальбе Витте мнимой радикальностью своих убеждений, а в его выпаде против Победоносцева, стоявшего за решением царя об игнатьевской комиссии. Ужас в «верхах» перед революционными событиями поднял акции Витте, слухи о связях Витте с революционерами, о его стремлении установить «полный конституционный порядок», которыми обычно пытались повредить ему в глазах царя, теперь передавались с оттенком надежды. «Полный конституционный порядок» Витте понимал по-своему, добиваясь прежде всего полновластия первого министра. Подчеркивая необходимость в сильном правительстве для борьбы с революцией, он тут же заявлял до крайности перепуганным сановникам, что от объединения министерств в проектируемой форме можно ждать «лишь улучшения канцелярского делопроизводства», так как «кабинет будет организован далеко не так, как в западных конституционных государствах». По словам Половцова, в заседании 4 октября Витте намекал «на то, что первому министру не дается тех прав, кои должны бы были ему принадлежать, и что вообще сегодня трудно предугадать, какою появится Дума, а следовательно, и какие будут ее отношения к Совету министров».[28] В действительности Витте, не ограничиваясь намеками, сослался в этом заседании на приказ прусского короля 1852 г., которым прусским министрам предписывалось входить к королю с докладами не иначе как по указаниям министра-президента и с его согласия, и прочитал письмо Бисмарка, объяснявшего свою отставку отменой Вильгельмом II этого порядка, без которого, как заявлял Бисмарк, невозможно управлять в конституционном государстве. Сопротивление видевшему себя Бисмарком Витте оказал государственный секретарь П. Л. Лобко, который с помощью подготовленных государственной канцелярией материалов стал доказывать, что и Бисмарк был всего-навсего премьером при монархе. Лобко еще летом, возражая против объединения министерств, требовал для государственного контроля исключительного права выступления в законосовещательных учреждениях, независимо от правительственных ведомств и финансового прежде всего. Зная, чем пугнуть царя, он писал: «Если бы, например, деятельность некоторых органов правительства была направлена главным образом к насаждению у нас в настоящее время капитализма и, в частности, к развитию фабрично-заводской промышленности за счет интересов промышленности сельскохозяйственной, государственный же контроль, на основании имеющихся у него материалов, мог бы представить убедительные и весьма веские доказательства односторонности и нецелесообразности такой финансовой политики, то при указанном объединении мнений всех ведомств государственный контроль был бы поставлен в необходимость умолкнуть и тем поддерживать перед высшими законосовещательными учреждениями взгляды, им не признаваемые». Коковцов, принявший это на свой счет, пригрозил Лобко тем, что тот превратит свое ведомство в счетную палату. Хоть министр финансов в тот момент еще не допускал создания [223] кабинета с премьером во главе, в упрек Лобко он написал: «Раз становится необходимым объединение ведомств в одно действующее согласно правительство, никаких изъятий от принимаемых им общих решений ни для одного из его членов быть не может и не должно».[29]

Теперь Лобко в пику Витте цитировал речь Бисмарка в рейхстаге в 1882 г., в которой тот говорил: «Я не даю, собственно говоря, никаких приказов моим товарищам, я все время прошу их или пишу им письма, которые, однако, их не всегда убеждают, что очень вредно и к чему поэтому не всегда прибегаю. Но когда я признаю что-нибудь необходимым, а между тем этого не могу достигнуть, то обращаюсь к истинному председателю Совета министров - его величеству королю и в тех случаях, когда я не встречаю у него сочувствия, отказываюсь от дела, в противном же случае издается королевский указ, приказывающий то или другое».[30]

Это было, разумеется, прямо противоположно целям Витте, и Коковцов, по-видимому, под влиянием обстоятельств перешедший на виттевские позиции, несомненно, утрируя их, твердил, что «всякий раз, когда произойдет в Совете разногласие, не согласившиеся с премьером министры будут увольняемы, и таким образом рядом увольнений будет достигаться объединение, которое из механического будет переходить в химическое».[31]

Сам Витте, наоборот, демонстрировал нарочитую умеренность, внося свою правку в проекты узаконения об объединении деятельности министерств и главных управлений. Проектов этих было поначалу три, в первом из них права председателя Совета министров были наиболее расширены. В нем, в частности, предусматривалось, что начальник ведомства всякую меру должен согласовать с председателем Совета министров, который либо передает дело на обсуждение объединенного правительства, либо представляет его царю. Особая статья предоставляла председателю «высший надзор над всеми без изъятия частями управления», а в чрезвычайных и неотложных обстоятельствах - право обязательных для всех властей «непосредственных распоряжений» с ответственностью лишь перед царем. «Эту статью поддерживать не могу. Это - диктатура», - написал Витте в соответствии с той тактической линией, которую проводил в те дни по отношению к Николаю II. Состояла она в том, что скованному ужасом перед революцией царю Витте с показной откровенностью и деланно грубоватой прямотой предлагал выбор между военной диктатурой и собственными услугами в качестве премьера государства с конституционными атрибутами.

Как известно, революционные события в Москве и по всей стране, особенно забастовочное движение на железных дорогах, нарастали с каждым днем. 6 октября вследствие забастовки машинистов прекратились грузовые перевозки на Московско-Казанской дороге, а в ночь на 7-е, после решения представителей большевистских организаций ряда дорог [224] о начале всеобщей стачки, Центральное бюро Всероссийского железнодорожного союза разослало по всем дорогам телеграмму о всеобщей железнодорожной забастовке.

6 октября Витте просил приема у Николая II. Инициаторами встречи, состоявшейся 9 октября, были, кроме Витте, Сольский и сам царь. В тот же день Витте поручил срочно составить всеподданнейший доклад о том, чтобы предоставить ему как председателю Комитета министров полномочия по объединению деятельности министров впредь до завершения рассмотрения этого вопроса в совещании Сольского.[32] 8 октября, после получения вызова царя, и 9-го утром готовилась записка, с помощью которой Витте хотел окончательно склонить Николая II к уступкам. В основу ее был положен текст, незадолго до того полученный Витте от деятеля городских и земских съездов генерала В. Д. Кузьмина-Караваева.[33] Со ссылкой на историю освободительного движения в России в записке доказывалась неизбежность победы революции, в случае если правительство не сумеет «взять его в руки». Угрожавшая «ужасами русского бунта» записка содержала горькие упреки правительству в непонимании роли либералов, которым «с каждым днем становится труднее сдерживать движение», вследствие чего ряды их редеют («Их положение особенно трудно потому, что им приходится бороться на два фронта: с теми, кто сознательно идет к насильственному перевороту, и с правительством, которое не отличает их от анархистов и одинаково преследует»).[34] Отметив растущую «с каждым днем злобу против правительства» в обществе, «не исключая консервативных слоев», и необходимость для правительства «написать на своем знамени» предоставление гражданских свобод, Витте посредством записки приучал Николая II к слову «конституция», которое, «хотя и не признано с высоты престола, никакой опасности в действительности не представляет». Действия совещания Сольского в вопросах о собраниях, печати, объединенном министерстве, реформе Государственного совета при всей половинчатости и ограниченности решений совещания означали на практике реальные шаги по пути государственных преобразований. Этим определялось содержание записки. В ней, наряду с уверением в том, что полнота царской власти сохранится и при представительстве с законодательным правом, содержался весьма прозрачный намек на отсутствие непреодолимого различия между законосовещательным и законодательным представительствами. Кроме перехода к законодательному представительству с упоминанием о неизбежности введения в будущем всеобщего избирательного права, в записке указывались еще в качестве срочно необходимых «мер положительного характера» создание объединенного министерства «из лиц, пользующихся общественным доверием», и преобразование Государственного совета. [225]

В области рабочего вопроса предлагалось нормирование рабочего дня, государственное страхование рабочих, учреждение примирительных камер, а в области аграрной политики имелось в виду прибегнуть к «таким неиспользованным средствам, как казенные земли разных наименований и Крестьянский банк». С особенной осторожностью была высказана мысль о возможности выкупа крестьянами части помещичьих земель. Упоминалось предоставление крайне ограниченной автономии («в области удовлетворения исключительно местных польз и нужд») некоторым национальным окраинам.

Словесный радикализм записки совершенно не отвечал собственным политическим установкам Витте, он был вызван отчасти тактическими соображениями, желанием усугубить страх царя, отчасти, вероятно, и собственным испугом Витте. Изложив царю вечером 9 октября содержание записки, Витте поставил Николая II перед выбором - либо назначить его, Витте, премьером, предоставив ему подбор министров даже из числа так называемых общественных деятелей, т. е. представителей либеральной оппозиции, и осуществлять изложенную конституционалистскую программу, либо силой «подавить смуту во всех ее проявлениях», не останавливаясь перед пролитием крови, для чего нужна диктатура «человека решительного и военного».[35] Этому своему тактическому приему Витте придавал особенное значение, всеми возможными способами сделав его через несколько лет достоянием гласности.[36] Расчет его был беспроигрышным, он лучше, чем кто бы то ни было, знал, что в идее военной диктатуры царь увидит прежде всего угрозу своей власти, тем более что сил для осуществления эффективной карательной политики не было. К тому же найти подходящего кандидата в военные диктаторы после проигранной войны было трудно. А изложенную на бумаге конституционалистскую программу Витте сопроводил на словах циничным комментарием. «Прежде всего, - заявил он царю, демонстрируя истинные смысл и цену своего конституционализма, - постарайтесь водворить в лагере противника смуту. Бросьте кость, которая все пасти, на вас устремленные, направит на себя. Тогда обнаружится течение, которое сможет вас вынести на твердый берег».[37] При второй встрече, 10 октября, в присутствии царицы, Витте повторил сказанное накануне. Единственная, по его словам, реакция царя состояла в том, что, по-видимому, в ответ на требование Витте опубликовать представленный краткий вариант записки, Николай II высказался за опубликование «основания записки» в виде манифеста.

Тем временем продолжались действия комиссии Сольского.

При дальнейшем движении проекта узаконения об объединении деятельности министерств и главных управлений исчез первый вариант, в котором, как мы уже говорили, права премьера были наиболее широкими. Едва ли не наибольшие превращения претерпела статья о судьбе тех дел, по которым в Совете министров не удалось бы достичь единогласного [226] решения. В первом варианте проекта предусматривалось, что такие дела получают направление по распоряжению председателя. Во втором была допущена - вопреки обычным опасениям по этому поводу - возможность решений большинством голосов с полным согласием председателя. В случае недостижения такого большинства направление дела должен был решать царь. И, наконец, в окончательном тексте исчез принцип большинства голосов, и царю было предоставлено определять направление дел, по которым не было достигнуто единогласного решения.[38]

Однако права председателя были предусмотрены в весьма значительном объеме. Была введена статья о том, что «никакая, имеющая общее значение, мера управления не может быть принята главными начальниками ведомств, помимо Совета министров», а председателю его они должны безотлагательно сообщать обо всех значительных событиях и вызванных ими своих распоряжениях, которые он имел право ставить на обсуждение. Но дела по министерствам двора и уделов, военному, морскому и иностранных дел могли быть поставлены на обсуждение лишь самим царем. Обсуждению Совета министров подлежало и замещение главных должностей высшего и местного управления, за исключением указанных ведомств. Министры должны были предварительно представить председателю всеподданнейшие доклады, которые либо вносились им на рассмотрение Совета министров, либо с его согласия делались соответствующим министром царю «в случае надобности» в присутствии председателя.[39]

Неудивительно, что 10 октября Витте написал Сольскому, что не встречает препятствий к скорейшему рассмотрению проекта и представлению его царю.[40] Критический для самодержавия момент был звездным часом для Витте. Одновременно с его запиской царю 9 октября Крыжановский подал, как представляется, согласованную с ней по основной своей направленности пространную записку «К преобразованию Государственного совета. Записка Крыжановского начиналась предупреждением о том, что будущая Дума при совещательном ее характере, хоть «и не может быть приравниваема к западноевропейским законодательным собраниям», но по «самому свойству ее занятий» станет «практически» нижней палатой, «пожелания и взгляды» которой, «по всей вероятности, будут иметь довольно долгое время характер несколько отвлеченный и стремительный, резко наклоняясь в том направлении, которое принято называть прогрессивным».

Как и июльская беседа (Польского и виттевская записка 9 октября, записка Крыжановского должна была приучить поставленного в угол царя к мысли о неизбежности исторического прогресса - может быть не навсегда, но «на довольно долгое время» и в том понимании прогресса, которое объединяло сановников с царем. В пользу необходимости смириться с этим выдвигался единственный аргумент, имевший в их общих представлениях силу. «Направление это представляется существенно необходимым, [227] - продолжал Крыжановский, - для правильной жизни государства, ибо страна, в которой это начало не имеет проявления, осуждена неизбежно на застой, тем более гибельный для нее, чем быстрее развиваются и растут соседние государства». Итак, Думу предстояло терпеть как носительницу того неизбежного «направления, которое принято называть прогрессивным». «Но подобно тому, как маятник необходим, чтобы регулировать действие разворачивающейся пружпны, так же точно и в государственных учреждениях это прогрессивное течение должно сдерживаться действием другого - умеряющего и упорядочивающего. Этим регулятором по отношению к Государственной думе и должен быть Государственный совет», - таково было спасительное средство против думской «прогрессивности», которое предлагалось царю.

В этих целях реформа Государственного совета должна была объединить в нем «консервативные силы страны», которые поддерживали бы царя против Думы, между тем как в дореформенном его виде он «казался бы Государственной думе одним лишь советом чиновников, постановляющим свои заключения по указаниям высшего начальства».[41]

Чтобы подсластить Николаю II пилюлю, Крыжановский утверждал, что «обаяние верховной власти в глазах большинства населения столь высоко», что она может вступать в несогласие с Думой, но тут же, давая понять, как это делал и Витте, что предоставление Думе «хотя и в ограниченной степени законодательного почина» выведет ее функции за чисто совещательные пределы,[42] предсказывал, что столкновения ее с царем будут многочисленны, и предостерегал по поводу нежелательности и опасности этого для царизма. Война и революция, заявлял он, особенно требуют «сохранения самодержавной власти государя на подобающей ей высоте и в отдалении от мелочей будничной жизни и взаимного столкновения общественных интересов». Но смысл записки состоял не только в том, чтобы новый Государственный совет оградил царя и стал умерять «порывы» Думы, но и в том, чтобы царская власть могла использовать столкновения палат друг с другом, выбирая «между двумя мнениями» или проводя свое собственное решение. С преобразованием Государственного совета, обещал Крыжановский, для царизма откроется возможность не только найти «выход из многих затруднительных положений», но и «взять в руки общественное движение» и «уложить это движение в определенные рамки».

Как же предполагалось сформировать Государственный совет, помимо того, что в него можно было провести тех представителей «приверженных порядку и устойчивых слоев общества», которые могут провалиться на выборах в Думу? Крыжановский отвергал предложение по особому выбору правительства «отсортировать необходимое число лиц из состава Государственной думы и ввести их в Государственный совет», так как это привело бы к радикализации оставшегося состава думцев. Отклонял он и избрание членов Государственного совета земскими собраниями и [228] городскими думами, чтобы не придавать «местным общественным учреждениям значение и свойство учреждений общегосударственных».[43]

В записке предлагалось формировать Государственный совет из членов императорской фамилии по назначению царя и других назначаемых им лиц, из представителей тех княжеских и дворянских родов, которым был бы предоставлен наследственный голос в лице старшего в роде, из нескольких высших иерархов православной церкви, а также из выборных представителей от профессоров Московского и Петербургского университетов, от биржевых комитетов, комитетов торговли и мануфактур и купеческих обществ, которым царь даст такое право, от дворянских обществ коренных русских губерний, а также избираемых по одному от каждой из таких губерний избирателями, владеющими недвижимостью, не менее чем в 10 раз превышающей ценз, установленный для участия землевладельцев в избирательных съездах на выборах в Думу. При этом число выборных членов не должно было превышать число назначаемых.

Во время происходившего 11 октября у Сольского обсуждения записки Крыжановского Витте вдруг заявил, что, хотя, «конечно», хорошо бы иметь в Государственном совете «представителей лучших высших стремлений», но время не терпит, и надо возложить избрание выборных членов Государственного совета на выборщиков в Думу. Пален и Чихачев пришли в ужас и принялись, как записал в своем дневнике Половцов, настаивать «на необходимости военною силою прекратить беспорядки, прежде чем делать какие-либо реформы, являющиеся теперь уступками перед буйствами толпы».[44]

Витте, которому только того и надо было, сейчас же написал записку царю, смысл которой состоял в рекомендации Чихачева в диктаторы. Устно через Фредерикса он назвал в качестве «подходящего диктатора» А. П. Игнатьева.[45] Карикатурность обеих этих фигур в качестве кандидатов в военные диктаторы (Чихачев был известен по своему прошлому главным образом как председатель Российского общества пароходства и торговли, хотя и управлял в течение нескольких лет морским министерством, а карьера Игнатьева по большей части была связана с ведомством внутренних дел, так что ни адмирала, ни генерала никак нельзя было выдать за популярных полководцев) подрывала самую идею военной диктатуры. И Чихачев, вызванный Витте в Петергоф, услышал от Николая II, что тот «готов дать конституцию».

Игнатьев же продолжал борьбу против всяких преобразований и Витте как их поборника. 11 октября он вместе со Стишинским предпринял последнюю попытку сорвать объединение министров. Они подали свой проект создания в Совете министров постоянного присутствия, после которого рассмотренные им дела передавались бы царем на рассмотрение Совета министров в полном составе. На следующий день, 12 октября, в совещании Сольского они, объявив свой проект «достаточным», выступили против реформы Совета министров в целом. В своем [229] обращенном к царю особом мнении они ссылались на то, что его «верховное руководительство высшим управлением государства» проектом плохо обеспечено, а «должности председателя Совета присваивается совершенно исключительное положение по размерам власти и полномочий».[46] «Гр. Игнатьев и Стишинский упорствуют в том, что первый министр будет у нас верховным визирем», - записал Половцов. Лобко протестовал против своего подчинения как государственного контролера первому министру, но Витте ответил ему «грозной речью». Дело было в том, что в начале заседания Сольский прочел Записку царя с требованием возможно скорее решить вопрос об объединенном министерстве, а в конце заявил, что телеграфирует царю об исполнении его поручения.[47]

В этот же день был подписан указ о собраниях. С яростью делал Игнатьев пометы в мемории совещания по поводу правил для печати. Отвергая виттевское утверждение об «административном усмотрении», «личных желаниях и воззрениях цензурного начальства и местной администрации», он объявил их «клеветой на должностных лиц» и написал: «В суждениях было прямо выяснено, что главную роль в разнузданности печати играет попустительство подлежащих властей». «Неужели не убедились еще в том, что уступки до добра не доводят», - восклицал он и завершал свои пометы отчаянными словами о том, что хотя заявления его не принимаются во внимание, он «правду выразить обязан».[48] Эти пометы Игнатьева были сделаны 13 октября.

Казалось, что ход революционных событий не оставляет места сомнениям в целесообразности преобразований. Москва после проведенной большевистскими организациями 10 октября партийной конференции бастовала в сущности целиком. Подъем революционной забастовочной волны наблюдался и в Петербурге. Как и в Московском университете, в актовых залах столичных высших учебных заведений происходили фактически непрерывно многолюдные митинги. Лозунги, под которыми бастовали рабочие, носили отчетливо выраженный политический характер наряду с выдвигавшимися экономическими требованиями. С каждым часом поступали сообщения о революционных выступлениях в различных городах. В течение 10 и 11 октября такие города, как Екатеринослав, Харьков, Ярославль, были фактически охвачены всеобщей стачкой 12 октября петербургский железнодорожный узел оказался парализованным, как и московский. В сущности железнодорожное движение прекратилось по всей стране.

При том, что события совершенно очевидно приобретали характер жизненной угрозы для режима, Витте еще и пугнул Николая II, представив 12 октября доклад о совещании, которое он провел в этот день по приказанию царя с Треповым и важнейшими министрами по поводу железнодорожной стачки. Удостоверив, что по общему мнению министров, войск недостаточно даже для охраны дорог в случае перевода их на военное положение (не говоря уже о подавлении), Витте заявлял царю, что железнодорожная стачка «составляет грозную часть общего [230] революционного движения в России» и, «следовательно», может быть ликвидирована «общими мерами, которые могут служить для устранения общего революционного движения». В качестве «первой меры для борьбы со смутою» Витте называл, конечно же, «образование однородного правительства с определенной программой».[49] Идея диктатуры была поставлена при этом под вопрос недостатком военной силы, а в действительности имелась в виду как общая неблагонадежность солдатских масс с правительственной точки зрения, так и трудности с доставкой войск с Дальнего Востока в европейскую часть страны.

Витте не зря действовал не покладая рук. На 13 октября был вызван в Петергоф И. Л. Горемыкин.[50] Осознав, что на «зубров» с их лозунгом фактической консервации политических институтов при усилении карательных действий как единственном средстве контрреволюционной борьбы по условиям момента положиться нельзя, что преобразования неизбежны, Николай II хотел попытаться возложить их осуществление на более «верного», чем Витте, человека или, по крайней мере, ввести Горемыкина в кабинет (как сейчас увидим, Николай и сам употреблял теперь это слово) в качестве министра внутренних дел.[51] Вызванный к 6 часам вечера Горемыкин с большим трудом добрался до Петергофа в карете (поезда не ходили, парохода морской министр дать не мог, по дороге рабочие-путиловцы бросали в карету камни). Как рассказывал впоследствии Горемыкин, он уговаривал царя «оказывать твердое сопротивление» и развивал фантастический план уничтожения «смертельным для толпы огнем» якобы готовившегося похода в Петергоф шестидесяти тысяч «революционеров». Трепов же, получивший 12 октября в свое подчинение петербургский гарнизон и фактически диктаторские полномочия, «укорял» Горемыкина в авантюризме, хотя на следующий день, 14 октября, на улицах столицы было расклеено его извещение о получившем печальную известность приказе: «Холостых залпов не давать и патронов не жалеть».

Тогда же, 13-го вечером, Николай II дал по телеграфу поручение Витте «впредь до утверждения закона о кабинете» объединить деятельность министров, которым ставил «целью восстановить порядок повсеместно».[52] На следующее утро, 14 октября, Витте опять отправился к царю. Он плыл на пароходе, попавшем в качку, рассуждая «о постыдности положения, при котором верноподданные должны добираться к своему государю чуть ли не вплавь», и заявляя, что не примет должности премьера, если не будет утвержден его всеподданнейший доклад, который он вез с собой. Доклад этот, составление которого было завершено накануне вечером, предназначался им к опубликованию после утверждения царем. В нем задачей правительства провозглашалось «стремление к осуществлению теперь же, впредь до законодательной санкции через Государственную думу», гражданских свобод.[53] Однако [231] тут же подчеркивалось, что «устроение правового порядка» дело долгое. В докладе далее в качестве важнейших мер фигурировали объединение министерств и преобразование Государственного совета.

Царь опять настаивал на манифесте, Витте же доказывал, что «будет гораздо осторожнее» ограничиться утверждением его, Витте, программы, изложенной в докладе. Помимо того, что в этом случае ответственность ложилась бы на автора доклада (Витте непрестанно подчеркивал это), его программа была весьма умеренной. В докладе не упоминалось ни о необходимости предоставления Думе законодательных прав, ни о расширении круга избирателей. В нем была лишь повторена фраза из манифеста 6 августа о том, что положение о Думе может получить дальнейшее развитие.

Однако царь продолжал на протяжении двух совещаний настаивать на манифесте. И хотя в перерыве Витте сказал Н. И. Вуичу, что «мог настоять на немедленном утверждении доклада, но не захотел вырвать согласие», решение было отложено до следующего дня. Вечером 14 октября флигель-адъютант кн. В. Н. Орлов по телефону вызвал Витте на следующее утро, приказав приготовить проект манифеста, в котором все исходило бы от Николая II, а намеченные в виттевском докладе меры «были выведены из области обещаний в область государем даруемых фактов». Радикалистская решительность царя вызвана была стремлением политически обезвредить Витте, которого дворцовое окружение снова стало изображать рвущимся в президенты Российской республики и потому стремящимся предстать изобретателем мер, способных «успокоить Россию». Но Витте был уверен в своей незаменимости, и возросшее его влияние ощущалось окружающими. Совещание Сольского, собравшееся в 9 часов вечера 14 октября для продолжения обсуждения реформы Государственного совета, не стало обсуждать ничего важного из-за неявки Витте, не приславшего даже извинения.[54]

Получив от Орлова новое приказание царя, Витте решил было предпослать своему докладу вступление, приписывающее предложения доклада царским повелениям и указаниям, но тут же поручил А. Д. Оболенскому за ночь составить проект манифеста. Проект этот обсуждался Витте, Фредериксом, самим Оболенским и Вуичем на пароходе по дороге в Петергоф утром 15 октября. В нем как царское поручение объединенному министерству фигурировали три пункта: выработка и представление царю в месячный срок правил о предоставлении гражданских прав, составление и внесение на рассмотрение Думы и Государственного совета предположений о предоставлении избирательных прав тем разрядам населения, которые были их лишены, рассмотрение и представление царю тех требований бастующих железнодорожников, которые могут быть удовлетворены.[55]

В результате обсуждения возник набросок, сделанный рукой Вуича, в котором к двум первым выше указанным пунктам был добавлен пункт о «непременном» участии Думы и Государственного совета в рассмотрении всех законодательных дел. [232]

Положение было совершенно критическим. Петербург был без уличного транспорта и железнодорожного сообщения даже с Петергофом, частично без освещения и телефонов. Бастовали аптеки, почта, типографии, в том числе и Государственная, так что важнейшие политические документы негде было напечатать, наконец, забастовал Государственный банк. 14 октября во дворе Академии художеств состоялся многотысячный революционный митинг. Трепов, считая, что у него в Петербурге достаточно войск для подавления вооруженного восстания, одновременно заявлял об отсутствии «соответствующих частей» для восстановления железнодорожного сообщения с Петергофом. Военный министр генерал Редигер заявил, что находящиеся внутри страны войска ненадежны в целом. Плывший в Петергоф на пароходе вместе с Витте и Вуичем генерал-адъютант Бенкендорф, брат посла в Лондоне, сокрушался по поводу многодетности царской семьи, которая была бы препятствием на случай бегства морем из Петергофа. И тем не менее составители коллективно создававшегося на пароходе наброска на расширение прав Думы так и не решались. «Непременное» участие Думы и Государственного совета в обсуждении «всех» законодательных дел, о котором было сказано в наброске, в сущности не изменило бы думскую компетенцию. Как известно, по булыгинскому закону законодательные предположения, отвергнутые двумя третями голосов Думы и Государственного совета, царь утвердить не мог, а мог лишь приказать заново внести их на рассмотрение. Это-то и имелось в виду, когда речь заходила об условности грани между законосовещательными и законодательными функциями Думы. Однако булыгинский закон ставил Думу в зависимость от Государственного совета, который мог не считаться с ее мнением. Между тем одно из главных требований либеральной оппозиции состояло в предоставлении решающего голоса в законодательстве именно нижней палате. Мало что значило для пределов думских прав и намеченное обещание не принимать законов без их рассмотрения в Думе и Государственном совете: булыгинский закон содержал довольно обширный перечень предметов ведения Думы, который в сочетании с ее правом законодательной инициативы оставлял вне ее компетенции в сущности лишь вопросы государственного устройства, регулируемые основными законами.

Таким бессодержательным был намеченный на пароходе пункт об участии Думы и Государственного совета в обсуждении законодательных дел. Завершавшие его слова: «...лишь только после такого обсуждения могущих получить утверждение» - были зачеркнуты.[56] Выработку текста манифеста пришлось прервать, поручив завершение ее Оболенскому и Вуичу, так как пароход подошел к Петергофу. Но когда он уже остановился, Витте продиктовал Вуичу «окончательно установленное содержание пунктов предполагавшегося манифеста».[57] Судя, впрочем, по содержавшимся в этой бессвязной и отрывочной записи словам: «Назначая вас председателем Совета министров», Витте был непрочь получить рескрипт. Витте продиктовал те же в сущности три пункта, которые фигурировали в наброске, сделанном Вуичем в ходе обсуждения в пути, [233] но третий пункт, посвященный правам Думы и Государственного совета, кончался теперь словами: «...никакой закон не может иметь силы, если не получил санкции Гос. Думы».[58]

Придя во дворец, Витте сделал этот пункт одним из двух пунктов своей программы (второй заключался в предоставлении гражданских свобод). Причем держал он себя так, как если бы пункт о предоставлении Думе законодательных прав фигурировал в его всеподданнейшем докладе. У Николая II были вел. кн. Николай Николаевич, Фредерикс и генерал-адъютант Рихтер. Вызванные раньше Горемыкин и барон А. А. Будберг, 13 октября отстаивавший перед царем необходимость конституционных перемен,[59] согласно последовавшему потом приказу царя, были доставлены в Петергоф на отдельном пароходе и до конца совещания спрятаны во дворце. Царь приказал Витте прочитать его всеподданнейший доклад. Николай Николаевич как командующий войсками гвардии и Петербургского военного округа и потому наиболее вероятный кандидат на мало привлекательную, чреватую неприятностями и опасностями роль диктатора, проявлял наибольшую активность, задавая Витте различные вопросы. Витте, как и прежде, развивал свою мысль о двух путях борьбы с революцией, высказываясь за путь конституционный. Царь прервал заседание, приказав Витте после завтрака представить текст манифеста, несмотря на настояния того, чтобы манифест не издавать, а ограничиться утверждением прочитанного доклада.

Витте пришел к Оболенскому и Вуичу. которые уже составили проект на основе «заметок, сделанных на пароходе», т. е. наброска, сделанного Вуичем в результате коллективного обсуждения, и его же записи виттевского диктанта. «При этом первоначальный проект князя А. Д. (Оболенского, - Р. Г.) остался как-то в стороне», - вспоминал впоследствии Вуич. Однако угроза силой подавить революционные выступления, которая была в проекте Оболенского, но отсутствовала в «пароходных» текстах, в проекте Вуича-Оболенского оказалась. Между тем она-то с предельной выразительностью и характеризовала политический смысл манифеста.

Тремя пунктами (они и составляли «конституцию») царь возлагал «на обязанность министерства, объединенного под руководством председателя Комитета министров», выполнение своей воли, заключавшейся в том, чтобы «даровать» гражданские права, не откладывая выборов в Думу, привлечь к участию в них те слои населения, которые лишены избирательных прав, установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог получить силу без одобрения Думы и ей была предоставлена возможность надзора за действиями властей. Витте заколебался было, не ограничиться ли обещанием предоставления избирательных прав рабочим, но согласился с распространением их на всех лишенных. Затем, по воспоминаниям Вуича, возникли сомнения, не слишком ли решительны выражения пункта о законодательных правах Думы, но и его решено было оставить без изменений, якобы в соответствии с духом [234] всеподданнейшего доклада (в действительности в докладе, как мы знаем, ничего похожего не было).

По возобновлении совещания у царя Витте, продолжавший настаивать «на том, что о самодержавии больше не может быть речи, и что необходимо категорически дать конституцию», получил поддержку Николая Николаевича, который «сначала говорил за строгие меры», и Рихтера. С текстом манифеста все как будто согласились, но Витте по-прежнему предлагал заменить манифест докладом, мотивируя это необходимостью оградить царский авторитет и в этой связи предупреждая, что «успокоение может наступить не сразу». У Рихтера, требовавшего, чтобы реформы были возвещены царем в форме манифеста, сложилось впечатление, что все требования Витте удовлетворены.[60]

Однако вслед за тем к царю были вызваны ожидавшие «в укрытии» Горемыкин и Будберг, которым была поручена правка виттевского проекта при том, что Горемыкин, как мы знаем, был противником каких бы то ни было преобразований, а Будберг считал текст нуждающимся в редакционных улучшениях. Со стороны содержания он был с виттевским проектом согласен и в заготовленном им собственном проекте к виттевским пунктам были добавлены политическая амнистия и отмена смертной казни.[61] В течение ночи на 16 октября Будберг при участии Горемыкина и Орлова изготовил несколько вариантов проекта.[62] Конечный вариант по содержанию отличался от виттевского тем, что о законодательных правах Думы в нем не упоминалось, гражданские права даровались самим царем «ныне же», в то время как в виттевском проекте это поручалось царем объединенному министерству. Виттевский доклад при этом публиковать не собирались. Впрочем, доклад, судя по всему, был бы отставлен и в случае принятия виттевского проекта манифеста.

Однако ночному петергофскому бумаготворчеству, с помощью которого хотели если не сорвать назначение Витте премьером, то подорвать его влияние в самом начале этой его карьеры, еще с вечера были противопоставлены «регулярные» действия совещания Сольского в Петербурге.

Сольский, с известной последовательностью проводивший курс на преобразования (вспомним о его беседе с царем 4 июля), устроивший встречу Витте с Николаем 9 октября, явно направляя дело объединения министерств в пользу Витте, сделал решительные и срочные шаги. 15 октября участникам совещания был разослан текст мемории с просьбой вернуть его к 2 часам следующего дня. Сделано это было с большой срочностью, по-видимому в конце дня, так как Коковцову текст был отправлен уже 16 октября, и он, пометив время 12 1/4 ч. дня, написал: «Читал и замечаний по существу делать не считаю себя вправе».[63] Сольский [235] и 27 членов совещания, включая Победоносцева, Хренова, Рихтера и Фредерикса, отклонили предложение Стишинского и Игнатьева, которое сводило преобразование на нет. Чтобы еще раз показать всеобъемлюще реакционный характер своей и Стишинского позиции, Игнатьев в правке меморпп подчеркнул, что их предложение подходит на тот случай, если Думе законодательных прав не дадут. «По схеме 2-х членов в Гос. Думе не предстоит „проводить" дел», - написал он, зачеркнув в проекте указа обоснование необходимости объединения министров их задачами проведения в Думе дел, отнесенных к ее ведению.[64] Текст указа был изменен, но Игнатьев и Стишинский остались в полной изоляции, как и другой противник Витте - Лобко, требовавший, чтобы государственный контролер был причислен к министрам двора, военному, морскому и иностранных дел, назначение которых должно было делаться царем без представления председателя Совета министров. Лобко поддержал было Победоносцев, но в целом мемория очерчивала довольно широкий круг прав председателя Совета министров. При том, что фактически эти обязанности с 13 октября исполнял Витте, а Комитет министров, председателем которого он состоял, в мемории предполагалось закрыть, ее оформление, особенно в критических обстоятельствах момента, являлось своеобразным вотумом доверия к нему со стороны всех высших сановников империи.

В этом свете следует рассматривать и отзыв Трепова о виттевских проектах доклада и манифеста, присланных ему вместе с паническим запросом Николая II, желавшего знать, «сколько дней, считая крайний срок», можно «удержать в Петербурге порядок без пролития крови» и возможно ли вообще «достичь водворения порядка без больших жертв». На этот вопрос Трепов ответил отрицательно («не могу ни теперь, ни в будущем дать в этом гарантию; крамола так разрослась, что вряд ли без этого суждено обойтись»). А виттевские проекты, хоть они и вызвали у него ряд замечаний, в частности, принцип неприкосновенности личности был для него неприемлем, он не отверг.

Причастность к решению совещания Сольского, несомненно, сыграла свою роль, Трепов упомянул о том, что «кабинет министров - вопрос уже предрешенный и проект приготовляется». Способствуя неизбежному - назначению Витте, Трепов позаботился о собственном месте при новом государственном порядке, порекомендовав Николаю II создать одновременно личный кабинет, в котором, несомненно рассчитывал занять ключевой пост.[65]

Не будет неосторожным предположить, что именно после завершения подписания мемории (в 2 часа дня) Витте, как он сообщал, предъявил свой телефонный ультиматум царю, о котором с большой охотой писал впоследствии.[66] Он просил Фредерикса передать царю, что отказывается от назначения на пост главы правительства, если его проект манифеста будет изменен, хотя продолжает считать манифест «покуда» не нужным. Таким образом, требование опубликования доклада было опять повторено. [236]

Царь, собиравшийся было подписать проект, представлявший собой конечный результат бдений Будберга и Горемыкина, а затем ознакомить с ним Витте, вынужден был отступить.[67] Следствием ультиматума был поздний приезд Фредерикса вместе с начальником его канцелярии, генералом Мосоловым. Итог их переговоров с будущим премьером, происходивших после полуночи с 16-го на 17 октября, состоял в том, что Витте отклонил привезенный проект Горемыкина-Будберга, еще раз предложил ограничиться опубликованием его доклада с уже сделанным к нему вступлением, относившим все его содержание к инициативе царя. Когда же Фредерикс сказал, что вопрос об издании манифеста пересмотру не подлежит, то Витте поставил условием своего согласия на назначение премьером принятие его проекта. Примечательно, что Витте явно надеялся на поддержку Трепова, осведомившись, знает ли тот о визите Фредерикса и Мосолова.[68]

На следующий день, 17 октября, после того как Фредерикс доложил утром царю о ночных переговорах, и вел. кн. Николай Николаевич и Витте были вызваны опять к царю, оказалось, что Витте может прибыть только к половине пятого. Тем временем великий князь доказывал Фредериксу, что диктатура невозможна за недостатком войск. Решение «сдаться графу Витте», как выразился Фредерикс, т. е. не только принять его проект манифеста, но и утвердить и опубликовать его доклад, было принято, согласно традиционной версии, в значительной мере восходящей к мемуарам Витте, под влиянием Николая Николаевича, угрожавшего самоубийством в случае принятия решения о диктатуре. А на его позицию в свою очередь повлиял рабочий-зубатовец М. А. Ушаков, направленный к нему известным придворным авантюристом кн. М. М. Андрониковым и внушавший ему, что без Витте не обойтись. Эта же мысль была прямо-таки навязчивой при дворе, несмотря на все страхи перед кандидатом в премьеры.

Вел. кн. Николай Николаевич был, вероятно, действительно, настойчив, но следует иметь в виду, что вопрос о «конституции» был решен царем еще накануне. 16 октября в своем ответе на треповский отзыв о виттевском проекте манифеста царь писал: «Да, России даруется конституция. Немного нас было, которые боролись против нее. Но поддержке в этой борьбе ниоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей и в конце концов случилось неизбежное. Тем не менее по совести я предпочитаю давать все сразу, нежели быть вынужденным в ближайшем будущем уступать по мелочам и все-таки придти к тому же».[69] Даже в этой слезнице перед самым доверенным своим приближенным Николай не избежал лицемерия: пытаясь с помощью [237] горемыкинского проекта лишить Думу законодательных прав, он писал, что предпочитает «давать все сразу».

Как бы то ни было, однако на «конституцию» он решился, и теперь его следовало склонить к принятию требования Витте. И дело было не только в том, что к виттенским требованиям у Николая был особый подход независимо от их объема. Витте требовал утверждения своего программного доклада. А это было для царя нежелательно не только потому, что подчеркивало личное влияние Витте, хоть будущий премьер и приписал к своему докладу первую фразу, относящую составление всей программы к царской инициативе. Не менее важным недостатком доклада в глазах царя было то обстоятельство, что при минимальности меры обозначенных уступок в нем намечалась как бы перспектива преобразований. А придать преобразовательной деятельности систематический характер Николай II как раз и не хотел.

Тут-то и появился перед ним опять в качестве сторонника преобразований Сольский. После того как оформление мемории было 16 октября завершено, он для представления ее приготовил 17-го всеподданнейший доклад. Обычно такие его доклады носили чисто формальный характер. На сей раз это было коллективное, что само по себе было из ряда вон выходящим, обращение к царю с настоятельным требованием «коренных широких реформ». От имени председателей департаментов Государственного совета и от своего имени Сольский заявил, что к реформаторским «ходатайствам нельзя относиться отрицательно». «Переживаемое Россией неслыханное в ее истории время является выражением широко распространенного среда широких слоев населения недовольства многими сторонами существующего строя, к изменению которого принимаются недостаточно решительные меры», - писал Сольский.[70] Это был почти бунт, смягченный заявлением о том, что дарование «гарантий свободы в законных пределах... может еще привлечь на сторону правительства благонамеренные сферы». А «опираясь на них, только и можно вывести Россию из того крайне опасного положения, в котором она теперь находится». Объединенное правительство оказалось, таким образом, стержнем «конституции».

В шестом часу вечера Николай подписал манифест в том его виде, как он был подготовлен Вуичем и Оболенским под руководством Витте, а также утвердил виттевский доклад. Так появились два связанных друг с другом акта, не соответствовавших друг другу по содержанию. В сущности разница между мерами уступок, намеченных в докладе и содержавшихся в манифесте, определялась теми успехами, которые одержало революционное движение за неделю, прошедшую между 8 октября, когда было начато составление доклада, и 15-м, когда был написан проект манифеста.

Поскольку манифест шел дальше доклада в области уступок и обещаний, система объявленных 17 октября преобразований стала связываться именно с ним. Между тем в докладе содержались косвенная критика предшествовавшего внутриполитического курса царизма и заявление о том, что «Россия переросла форму существующего строя». [238]

Каково же было значение актов 17 октября? Общеизвестно, что либеральная буржуазия горячо приветствовала манифест, видя в нем провозглашение «коренных начал правового строя», откроированную конституцию и расценивая его принятие как свою победу. В своем месте мы остановимся на той роли, которую акты 17 октября играли в формировании буржуазно-помещичьих политических партий и выработке их программ. Ликование в оппозиционных верхах усиливалось в первые после издания манифеста дни благодаря тому, что их лидеры усматривали в манифесте воплощение требований сентябрьского съезда земских и городских деятелей. Между тем в решениях этого съезда лишь были повторены получившие задолго до того широчайшее распространение требования не только буржуазно-оппозиционных «низов», но и демократической общественности, которыми до и после манифеста 6 августа выражался протест против булыгинской Думы и булыгинских «свобод». Требования эти, как мы видели, совершенно одинаковым образом сформулированные, витали в воздухе уже весной и летом. Не включение их в решение съезда, а размах революционного движения были причиной их появления в тексте манифеста.

Это отмечал в 1915 г. буржуазный правовед А. С. Алексеев. Так же, как лидеры либеральных оппозиционеров 1905 г., выводя манифест из решений сентябрьского съезда, он тем не менее указывал, что правительство оказалось «перед разбушевавшимся потоком», обращал внимание на бесплодность либеральных призывов к самодержавию и расценивал манифест как государственный акт, «отвоеванный народом».[71]

Как и другие авторы посвященной десятилетнему юбилею манифеста книги журнала «Юридический вестник», подходившие к прошлому российского конституционализма с точки зрения политических задач буржуазной оппозиции 1915 г., Алексеев считал, что после 17 октября 1905 г. самодержавный строй прекратил свое существование. Высказывались и противоположные точки зрения. М. А. Рейснер писал об «абсолютизме, принявшем формы лжеконституционализма».[72] Почти что нарицательной стала повторявшаяся с оттенком иронии формула, которую применил для определения государственного строя России Готский альманах: «Конституционная империя с самодержавным царем».

Однако судьба актов 17 октября не должна заслонять исторического значения их появления, которое В. И. Ленин характеризовал как первую победу революции.

В статье, так и названной «Первая победа революции», написанной 19 октября, В. И. Ленин отметил: «Самодержавие вовсе еще не перестало существовать».[73] Здесь же он дал исчерпывающий анализ причин, вынудивших Николая II подписать манифест. Среди них он поставил в первый ряд факты, свидетельствовавшие о военном бессилии самодержавия. Словно зная сокровенные мысли Николая II и Трепова, которыми они [239] обменялись в письмах накануне манифеста, вождь революции с величайшей точностью определил смысл политического маневра самодержавия. «... Правительство рассчитало, - писал В. И. Ленин, - что лучше не рисковать серьезным и всеобщим кровопролитием, ибо в случае победы народа царская власть была бы сметена начисто».[74] Ленинская оценка, данная в этой статье, включала в себя, с одной стороны, признание важности манифеста как акта, декларировавшего начала конституционного строя, обещавшего «прямую конституцию», а с другой - предупреждение о том, что «манифест царя содержит лишь одни слова, одни обещания».[75] «Нет, царизм еще далеко не капитулировал. Самодержавие далеко еще не пало. Революционному пролетариату предстоит еще ряд великих битв, и первая победа поможет ему сплотить свои силы и завербовать себе новых союзников в борьбе», - писал Ленин.[76]

Оценка манифеста 17 октября в советской исторической и юридической литературе при некоторых различиях в мнениях имеет общей своей основой признание того обстоятельства, что он провозглашал начала буржуазного конституционализма. С. М. Сидельников подчеркивал, что манифест не внес изменений в организацию государственной власти и не ограничивал самодержавия, а А. М. Давидович считал установившийся строй конституционным самодержавием.[77] Обобщенные историко-юридические характеристики установившегося после 17 октября 1905 г. строя находим в упоминавшейся уже работе Н. И. Васильевой, Г. Б. Гальперина и А. И. Королева, а также в новейшей работе А. И. Королева. Авторы первой из них считают, что самодержавие перестало быть полностью неограниченным, т. е. «манифест декларировал эволюцию формы правления Российского государства от абсолютной к конституционной монархии, разумеется, ничем не обеспечив реализацию данного заявления». Они отмечают, что манифест внес изменения не только в форму правления, но и в политический режим государства.[78] А. И. Королев добавляет к этому, в подкрепление формулы о «конституционной монархии», что В. И. Ленин не противопоставлял понятия «конституционное самодержавие» и «конституционная монархия». При этом А. И. Королев вслед за Е. Д. Черменским подчеркивает фиктивный характер конституции, разделяя его точку зрения о невозможности определенного ответа на вопрос, сохранился ли в России после 1905 г. абсолютизм или она перешла к конституционной монархии.[79] [240]


[1] Мемория особого совещания для рассмотрения дополнительных к узаконениям о Государственной думе правил 19, 20 и 25 авг. 1905 г. - ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 4, л. 100.

[2] Министр юстиции - гос. секретарю 23 авг. 1905 г. - Там же, л. 127.

[3] Мемория..., л. 100.

[4] Д. Ф. Трепов - гос. секретарю 23 авг. 1905 г. - Там же, л. 139.

[5] ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 4.

[6] Там же, л. 184, 189, 325.

[7] Там же, д. 7, л. 29-32.

[8] Е. Д. Черменский (Буржуазия и царизм в первой русской революции. М., 1970, с. 135) на основании сообщения бывшего обычно весьма осведомленным журналиста ; Л. М. Клячко (Львова) считает автором записки А. В. Кривошеина.

[9] ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1. д. 5, л. 1 и сл.

[10] Там же, л. 134.

[11] ЦГИА СССР, ф. 1622, oп. 1, д. 934-II, л. 45.

[12] См. также постановление Одесской городской думы от 5 сент. и резолюцию Солигалического уездного земского собрания Костромской губ. от 3 окт. 1905 г. - ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 8, л. 11, 39, 56.

[13] Мемория... (3, 12 и 14 сент. 1905 г.). - Там же, д. 7, л. 199.

[14] Там же, д. 16, л. 3-4.

[15] Дневник А. А. Половцова, запись 19 сент. 1905 г. - Красный архив, 1923, т. 4, с. 64.

[16] Там же (запись 21 сент. 1905 г.), с. 65.

[17] Л. Л. О кабинете министров. - Русь, 1905, 26 сент.

[18] Дневник А. А. Половцова (записи 21 и 26 сент. 1905 г.), с. 66-69.

[19] ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1. д. 5, л. 183-188.

[20] Дневник А. А. Половцова (записи 28 и 29 сент. 1905 г.), с. 69-70.

[21] Библиотека ЦГИА СССР, печатная записка № 7; ЦГИА СССР, ф. 1544, оп, 1, д. 5. л. 176.

[22] ЦГИА СССР, ф. 1544. oп. 1, д. 16, л. 61.

[23] Там же, д. 6, л. 50-52.

[24] Проект мемории Особого совещания для рассмотрения дополнительных к узаконениям о Государственной думе правил. Заседание 3 окт.: 1905 г. - ЦГИА СССР, ф. 1544, оп. 1, д. 8, л. 86.

[25] Дневник А. А. Половцова (запись 3 окт. 1905 г.), с. 72.

[26] Проект мемории..., л. 87.

[27] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 11, с. 353.

[28] Дневник А. А. Половцова (записи 4, 6 и 9 окт. 1905 г.), с. 73-75.

[29] ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1. д. 6, л. 54-55.

[30] П. Л. Лобко - Д. М. Сольскому 5 окт. 1905 г. - ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 5, л. 243.

[31] Дневник А. А. Половцова (записи 3 и 4 окт. 1905 г.), с. 72, 73.

[32] Справка о манифесте 17 октября 1905 г., составл. С. Ю. Витте. - В кн.: Витте С. Ю. Воспоминания. М., 1960, т. 3, с. 10 и сл.; Записка пом. управляющего делами Комитета министров Н. И. Вуича. - Красный архив, 1925, т. 4/5, с. 66 и сл.; Дневник кн. А. Д. Оболенского: там же, с. 69 и сл.

[33] См.: Черменский Е. Д. Буржуазия п царизм в годы первой русской революции, с. 140.

[34] Красный архив, 1925, т. 4/5, с. 54-59.

[35] Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 11, 26.

[36] Ананьич Б. В., Ганелин Р. Ш. Опыт критики мемуаров С. Ю. Витте. - В кн.: Вопросы историографии и источниковедения истории СССР. М.; Л., 1963, с. 341.

[37] Там же.

[38] ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 4, л. 280. 284, 287, 297.

[39] Там же; Законодательные акты переходного времени (1904-1906 гг.) / Под ред. Н. И. Лазаревского. СПб., 1907, с. 236-237.

[40] ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 4, л. 303.

[41] Там же, д. 16, л. 84-86.

[42] «С большинством... Думы, как бы ни определились по букве закона права учреждения, на деле все же придется считаться», - предупреждал Крыжановский. (там же, л. 90).

[43] Там же, л. 88-89.

[44] Дневник А. А. Половцова (запись 11 окт. 1905 г.), с. 75.

[45] Там же, с. 76; Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 34.

[46] ЦГИА СССР, ф. 1544, ф. 1. д. 5, л. 326-327, 332, 349.

[47] Дневник А. А. Половцова (запись 12 окт. 1905 г.), с. 76.

[48] ЦГИА, ф. 1544, oп. 1, д. 8, л. 125-126.

[49] Красный архив, 1925, т. 4/5, с. 61.

[50] Дневник А. А. Половцова (запись 27 апр. 1908 г.), с. 126.

[51] Там же; Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 12.

[52] Там же.

[53] Там же, с. 4-7; Красный архив, 1925, т. 4/5, с. 62 и сл. Рукой Витте было добавлено, что сделано это должно быть «путем нормальной законодательной разработки».

[54] Дневник А. А. Половцова (запись 14 окт. 1905 г.), с. 76.

[55] Красный архив, 1925, т. 4/5, с. 86-87.

[56] Там же, с. 88.

[57] ЦГИА СССР, ф. 1622, oп. 1, д. 81, л. 2.

[58] Красный архив, 1925, т. 4/5, с. 89.

[59] Островский А. В., Сафонов М. М. Манифест 17 октября 1905 г. - Вспомогательные исторические дисциплины, 1981, вып. XII, с. 176.

[60] Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 22, 28; Дневник А. Половцова (запись 20 окт. 1905 г.), с. 79.

[61] Островский А. В., Сафонов М. М. Неизвестный проект манифеста 17 октября: 1905 г. - Советские архивы, 1979, № 2, с. 62-65.

[62] Обстоятельное их рассмотрение, как и вообще истории текста манифеста, предприняли А. В. Островский и М. М. Сафонов в указанной выше статье «Манифест 17 октября 1905 г.»

[63] ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 5, л. 388.

[64] Там же, л. 374.

[65] Былое. 1919, № 14, с. 110-111.

[66] Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 29, 39.

[67] Островский А. В., Сафонов М. М. Манифест 17 октября..., с. 184-185.

[68] Витте С. Ю. Воспоминания, , т. 3, с. 15-16, с. 40. Фредерикс и Мосолов приехали к Витте от Трепова, которому читали проекты манифестов. А. В. Островский и М. М. Сафонов, основываясь на воспоминаниях Мосолова, считают, что Витте были предложены треповские поправки к его проекту и что в ходе переговоров он готов был их принять, но затем переменил свое решение на прежнее ультимативное (Островский А. В., Сафонов М. М. Манифест 17 октября..., с. 185).

[69] Черменский Е. Д. Буржуазия и царизм в первой русской революции, с. 144.

[70] ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 22, л. 68.

[71] Алексеев А. С. Манифест 17 октября 1905 г. и политическое движение, его вызвавшее. - Юридический вестник, 1915, кн. XI, с. 40-41.

[72] Васильева Н. И., Гальперин Г. Б., Королев А. И. Первая российская революция и самодержавие. Л., 1975, с. 86.

[73] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 12. с. 27.

[74] Там же, с. 28.

[75] Там же, с. 30.

[76] Там же, с. 31.

[77] Мироненко К. Н. Манифест 17 октября 1905 г. - Учен. зап. ЛГУ. Сер. юридич., 1958, выд. X, № 255, с. 158-179; Черменский Е. Д. 1) Буржуазия и царизм в первой русской революции, с. 146; 2) История СССР. Период империализма. М., 1974, с. 178; Сидельников С. М. Образование и деятельность первой Государственной думы. М., 1962, с. 43; Давидович А. М. Самодержавие в эпоху империализма. М., 1975, с. 291.

[78] Васильева Н. И., Гальперин Г. Б., Королев А. И. Указ. соч., с. 88.

[79] Королев А. И. Государственная власть и рабочий класс СССР. Л., 1980, с. 29.


<< Назад | Содержание | Вперед >>