Политические итоги революционной борьбы народных масс в 1905 г. состояли, по словам В. И. Ленина, в том, что массы доказали свою способность к вооруженной борьбе с эксплуататорами. Царский режим имел перед собой в качестве главного своего политического противника революционный народ, получивший боевое крещение, закалившийся в восстании.[1]

Географическая распространенность декабрьских вооруженных восстаний носила подлинно всероссийский характер. Это делало временной и шаткой ту победу, которую чисто военными средствами одержал царизм. В. И. Ленин отмечал в числе уроков, которые должны были вынести из декабрьских событий революционные организации, их отставание «от роста и размаха движения», а также недостаточную по сравнению с усилиями царизма активность в борьбе за армию.[2]

В политической практике царизма эти обстоятельства оборачивались использованием временного затишья в революционной борьбе, которым ознаменовалось начало 1906 г., для консолидации карательных сил и усиления эффективности их действий. В Прибалтике, в Восточной Сибири действовали карательные экспедиции прославившихся кровавыми расправами генералов Меллера-Закомельского, Ренненкампфа, Орлова. Без следствия и суда они на месте расстреливали захваченных борцов революции. В разных концах страны продолжались массовые порки участников крестьянских выступлений, действия карательных сил в деревне часто носили уже характер не подавления, а злобной мести, когда сжигались избы (министр внутренних дел Дурново предписывал даже уничтожать целые деревни). Применение оружия правительственными силами становилось обычным делом по всей стране.

Тем не менее революционные события в стране продожались, хотя численность рабочих-забастовщнков и количество крестьянских выступлений в начале 1906 г. значительно уменьшились по сравнению с предшествующим периодом - концом 1905 г. В январе произошли восстания солдат и матросов во Владивостоке, поддержанных железнодорожными и почтово-телеграфными служащими, и в Николаевске-на-Амуре. Солдатские восстания последовали также в другом конце страны - в Гродно, Брест-Литовске, Гомеле и Бобруйске. В марте восстали солдаты Мингрельского полка в Грузии. [273]

Как было выше показано, карательная политика, которую продолжало правительство Витте-Дурново, не только отвечала взглядам и настроениям самого царя, Тренова и придворной клики в целом, но и осуществлялась по царским повелениям. Принципиальной разницы между линией «объединенного правительства», созданного указом 19 октября 1905 г., и линией Трепова в деле подавления революционного движения не было и не могло быть в силу единства классовой природы виттевского кабинета и «камарильи». Кстати сказать, временами проявлявшаяся Треповым склонность к переговорам с правым крылом либерального лагеря, к компромиссам с ним, при том, что она так же, как и со стороны Витте, имела характер политического маневра, могла служить лишь подтверждением этого единства. Подобно тому, как в области дальневосточной политики между позициями перед русско-японской войной Витте и возглавлявшегося им Министерства финансов с одной стороны, и придворной так называемой безобразовской шайки - с другой, существовала не принципиальная противоположность, а фальшивая видимость ее, создававшаяся предельно острой с обеих сторон политической дуэлью, так же и в период «премьерства» Витте возникла (при самом деятельном его собственном участии) публицистическая традиция, изображавшая Витте государственным мужем либерально-конституционалистского толка, а Трепова - «вахмистром по воспитанию и погромщиком по убеждению», как выразился однажды в первой Думе князь С. Д. Урусов.[3] Разумеется, Трепов был мишенью нападок Витте не только сам по себе. Целясь в него, Витте метил и в самого царя.

Эта публицистическая традиция приобрела (или ей был придан) весьма распространенный характер, чему, без сомнения, содействовала направленная против Витте агитация правых, черносотенных сфер. Даже Г. В. Плеханов усматривал в правительственной политике этого времени «странную двойственность» и как бы сетовал по поводу того, что «влияние Витте далеко не всемогуще, что оно в значительной степени ослабляется влиянием реакционной придворной клики». «Г. Витте дарит нам „все свободы", а гг. Трепов и Каульбарс, да и не только Трепов и Каульбарс, а первый встречный пристав, первый встречный казацкий есаул, расстреливают манифестантов...», - хотя и не без сарказма недоумевал Плеханов.[4]

Лишь В. И. Ленин не заблуждался относительно происходившего. «Действительное значение той кажущейся бессмыслицы, к которой пришли дела в России, - писал он в конце 1905 г., - заключается в стремлении царизма обмануть, обойти революцию путем сделки с буржуазией. Царь обещает буржуазии все больше и больше, пробуя, не начнется ли, наконец, повальный поворот имущих классов в сторону „порядка". Но пока этот „порядок" воплощается в бесчинстве Трепова и его черных сотен, - призыв царя рискует оставаться гласом вопиющего в пустыне. Царю одинаково нужны и Витте, и Трепов: Витте, чтобы подманивать [274] одних; Трепов, чтобы удерживать других; Витте - для обещаний, Трепов для дела; Витте для буржуазии, Трепов для пролетариата».[5]

Это разумеется, отнюдь не означало, что Витте устранялся от руководства конкретными карательными действиями и карательной политикой в целом. Наоборот, как мы видели, Витте, хотя он и собирал у себя дома коллекцию документов, свидетельствовавших о личной ответственности царя за наиболее жестокие контрреволюционные акции, ставил и себе в заслугу, что он активно и действенно руководил всеми карательными мерами и предприятиями, добиваясь их предельной эффективности и не останавливаясь ни перед какими жертвами. Это не мешало ему, однако, одновременно распространять версию о конституционалистско-либеральной сущности проводившейся его правительством политики.

В действительности же все внутриполитические мероприятия правительства Витте представляли собой различные средства в контрреволюционной борьбе. Для разгрома революции, объяснял Витте, правительство должно было дать «возможность сорганизоваться консервативно благоразумным течениям», основанным «преимущественно на карманных интересах», и дававшим «отпор» революции.[6]

Две насущные политические проблемы, не потерявшие своей остроты со времени наивысшего подъема революции, оказывались здесь на первом плане - продолжение государственных преобразований и аграрная политика. Что касается выработки законодательных актов в рабочем вопросе, то явное равнодушие, с которым относился пролетариат к правительственному «реформаторству», с одной стороны, и политические расчеты, которые связывала с ним буржуазия - с другой, придавали этому, как будет показано, особое значение. Если процесс разработки правительственных мероприятий в аграрной сфере отражал то нараставший, то уменьшавшийся страх самодержавия и помещиков перед крестьянским революционным движением и стремление направить социально-экономическое развитие в деревне по наиболее безопасному для режима руслу, то реформаторство в области государственного устройства должно было теперь - после создания буржуазных политических партий и подавления декабрьских вооруженных выступлений - максимально способствовать организации вокруг царского правительства «консервативно благоразумных» представителей господствующих классов. Как выразились присланные в Петербург наместником на Кавказе И. И. Воронцовым-Дашковым с возражениями против предложенных ограничений по выборам в Думу на Кавказе представители буржуазной общественности, «люди спокойные и благомыслящие» жаждут Думы как знамени, которое «даст им возможность объединиться между собою для должного отпора сравнительно небольшой, но, к сожалению, организованной группе революционеров».[7]

В области государственных преобразований после манифеста 17 октября пересмотр положений о Думе и Государственном совете был направлен [275] к тому, чтобы всемерно ограничить полномочия Думы, сведя к минимуму ее законодательный характер.[8] С. Е. Крыжановский, приобретавший все большее значение в качестве автора проектов государственных преобразований, в уже известной нам записке о Государственном совете как «регуляторе по отношению к Государственной думе» подчеркивал, что в его составе должны быть силы «консервативные не вследствие случайностей личных воззрений, а вследствие других более мощных движущих причин». «К ним будут относиться крупные материальные интересы, которые присущи указанным слоям населения и прочно связывают их с интересами порядка и спокойствия и возможного охранения того распределения собственности, которое имеет место ныне; их будут укреплять и те привычки к установившемуся строю, которые наследственны в этих слоях общества», - писал Крыжановский.[9] Как показывали принципы составления Государственного совета, предложенные Крыжановским, да и вообще все обсуждение в комиссии Сольского, политические расчеты царского «реформаторства» основывались на том, чтобы крупные и крупнейшие капиталисты и помещики вместе с великими князьями и «верхами» чиновничества оставались главной силой, способной подавить любое демократическое выступление в Думе. Этого не меняли противоречия между буржуазией и помещиками и между различными прослойками внутри этих классов в борьбе за представительство и влияние в Государственном совете, обнаружившиеся как только стало известно предполагаемое распределение 70 выборных мест в Государственном совете (36 от губернских земств, 14 от губерний с неполным земским самоуправлением, 2 от Петербургского и Московского университетов, 6 от крупнейших городов и 12 от биржевых комитетов и комитетов торговли и мануфактур). Московский биржевой комитет заявил о своей «твердой надежде на заботы высшего правительства о поддержании интересов внутренней промышленности», которая могла де оказаться «в совершенно беззащитном и подавленном состоянии» перед лицом земского представительства.[10] Последовавший поток ходатайств ясно свидетельствовал о стремлении торгово-промышленных и финансовых кругов опереться на политическое покровительство царизма с обещаниями ему своей классовой поддержки. Биржевые комитеты ходатайствовали об увеличении числа членов Государственного совета от промышленности и торговли с 12, как предполагалось, до 24 и более, причем Московский биржевой комитет хотел установить это число в 30 человек и избирать их порайонно. Совещательные по промышленности учреждения (постоянная контора железозаводчиков, советы съездов горнопромышленников Юга России, Царства Польского, Урала, бакинских нефтепромышленников, металлозаводчиков Северного и Прибалтийского районов, кавказских марганцевопромышленников, Общество для содействия улучшению и развитию фабрично-заводской промышленности, Всероссийское общество сахарозаводчиков) требовали для промышленников независимого [276] от биржевых комитетов и комитетов торговли и мануфактур представительства. Не менее четырех мест требовали для себя банки.[11]

А Петербургский и Московский губернские предводители дворянства требовали введения «в нынешние тяжелые времена» специального дворянского представительства наряду с земским, хотя и признавали, что земства состоят на 80-90% из дворян, и опасались, как бы Государственный совет не носил «не только характера, но и оттенка дворянско-сословного представительства ».[12]

Совещание Сольского предложило 18 мест в Государственном совете предоставить выборным от дворянских обществ, что и было утверждено царем.[13] Что же касается торгово-промышленного представительства, то оно было оставлено в размере 12 человек, совещательные по промышленности учреждения его не получили, но биржевые комитеты и комитеты торговли и мануфактур должны были выбирать представителей от промышленности и торговли в равном числе.[14] Таким образом была как бы фиксирована социальная структура высшего органа царской власти, в сущности отражавшая ее общую классовую природу. Помимо специально дворянского и предпринимательско-капиталистического представительства, в состав выборных членов должны были войти многочисленные дворяне в качестве представителей земства, несколько православных церковников и представителей профессуры, а членов по назначению - в числе, не превышающем выборных,[15] - царю предстояло подбирать (и это считалось само собой разумеющимся) из членов императорской фамилии и высших слоев бюрократии.

Чтобы выборные члены Государственного совета представляли «наиболее устойчивые по взглядам и направлению слои населения», совещание Сольского установило для них 40-летний возрастной ценз и «в тех же видах» решило 6 выборных мест предоставить представителям православной церкви, избираемым Синодом.

Против господствовавшей тенденции к предоставлению Государственному совету роли «регулятора» 17 декабря 1905 г. выступил главноуправляющий землеустройством и земледелием Кутлер, предложивший дать Государственному совету лишь право условного (суспензивного) отклонения законодательных предположений Думы, при котором он мог бы передать отклоненное им предположение Думы на ее новое рассмотрение, но ее вторичное постановление, принятое квалифицированным большинством (2/3 голосов) представлялось бы царю независимо от решения Государственного [277] совета. Обосновывая это, Кутлер выступал как бы с либеральной, противоположной точке зрения Крыжановского, позиции, которая оказывалась, однако, тоже чисто охранительной. Присоединяясь «к мнению о необходимости второй, верхней законодательной палаты как противовеса Государственной думе, способной по предполагаемому составу своему к односторонности и увлечениям», Кутлер предлагал «заранее примириться» с «преобладанием» Думы и вместо провоцирования конфликтов между палатами предоставлением им равных законодательных прав, обеспечить царской власти положение арбитра, имеющего возможность не утвердить вторичного думского постановления.[16] Однако остальные члены совещания Сольского на «умаление» значения Государственного совета не согласились именно потому, что не хотели возлагать на царя «всю тяжесть разрешения разногласий» между палатами.[17]

Несомненно, существовала связь между разрабатывавшимся в это время аграрным законопроектом Кутлера и его предложением, сводившимся к известному расширению компетенции Думы. За спиной Кутлера скрывался Витте, готовый предать его и тут, и там. Оба кутлеровских проекта основывались на представлении о том, что социально-экономические и политические меры спасения режима должны быть далеко идущими. Этой точке зрения противостояло, однако, стремление свести преобразования в обеих сферах к минимуму.[18]

В ходе этих обсуждений решались вопросы общеконституционного значения (хоть слова «конституция» и избегали в официальном делопроизводстве и в заседаниях, как некогда в либерально-оппозиционной печати). Не вызвало, естественно, особых прений заимствованное из австрийской, испанской и прусской конституций предоставление царю права в период прекращения работ Думы проводить своими указами законодательные меры с последующим их утверждением Думой в течение первых [278] двух месяцев после возобновления ее работы.[19] Но другой важный вопрос, связанный с прерогативами царя, оказался спорным. Актами 6 августа предоставленное Думе право законодательной инициативы не распространялось на «начала государственного устройства, установленные законами Основными». В соответствии с провозглашенным манифестом 17 октября «незыблемым правилом» о том, «чтобы никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной думы», соответствующая статья думского «учреждения» была проектирована как предоставляющая Думе право законодательной инициативы и возможность пересмотра всех законов, в том числе и Основных, за исключением той части Основных законов, которая относилась к престолонаследию и императорской фамилии и подлежала законодательному пересмотру лишь по указанию царя.[20] Это вызвало, однако, страстный протест Коковцова, который утверждал, что «точный смысл манифеста 17 октября» предложенного изменения не требует, что «каковы бы ни были соображения об изменениях в существе и объеме верховной власти», произведенных этим манифестом, нельзя «до известной степени искусственно наталкивать Думу на возбуждение законодательных предположений о верховной власти».[21]

14 февраля 1906 г. открылось совещание под председательством царя для окончательного рассмотрения учреждений Думы и Государственного совета. Оно носило характер настоящего соревнования между активными его участниками за такое истолкование манифеста 17 октября, которое максимально выхолостило бы всякую его реформаторскую сущность и обезвредило бы, с точки зрения сохранения царских прерогатив. Игнатьев горестно начал с того, что превращение Государственного совета из «совета монарха по законодательным делам» в «верхнюю палату» есть «решительный шаг к конституционному устройству». Стишинский предлагал хотя бы упразднить предполагавшееся равенство числа назначаемых и выборных членов, чтобы дать царю возможность в большей мере влиять на состав Государственного совета. Но тут вмешался с «необходимыми разъяснениями» обоим «зубрам» Витте, показав им, что они отнюдь не единственные радетели максимального политического торможения реформаторского процесса, что Совет министров под его председательством делает все для этого возможное. «Государственный совет будет глубоко консервативен, - утверждал Витте, - поэтому нет оснований к увеличению числа членов по назначению».[22] Заявив, что «это произведет дурное впечатление», он тут же, однако, вильнул («особого значения этому не придаю»), стал требовать, чтобы в манифесте об изменениях учреждений Думы и Государственного совета не было указано в соответствии с манифестом 17 октября, что никакой закон не может получить силу без их одобрения, и доказывать, что «рассматриваемое преобразование еще не составляет конституции».[23] [279]

Очень скоро обнаружилось, что Витте и некоторые «зубры» как бы сомкнулись. Произошло это по вопросу о предпринятой Кутлером попытке сделать право Государственного совета на отклонение принятых Думой законопроектов суспензивным. Сам Кутлер был к тому времени уже уволен в связи со своим аграрным законопроектом, и его идее фигурировала теперь под именем поддержавшего ее Оболенского, но Витте, вмешавшись в прения, заметил, что хотя он и не поддерживает ее, но «с точки зрения психологии» надо ввести правило, по которому Дума может представить отклоненный Государственным советом законопроект царю. Коковцов объявил Витте радикалом, сказав: «... то, что ныне предлагается, уничтожает Государственный совет и знаменует переход к одной палате. Этого добиваются все крайние партии». «Я смотрю так, что Владимир Николаевич желает конституционный порядок управления, а я считаю, что этого нельзя», - вернул Витте Коковцову его обвинение и продолжал: «Незачем копировать положения конституций, по которым верхняя палата отдаляет нижнюю от монарха».[24] В завязавшейся острой полемике Витте встретил поддержку у Стишинского который утверждал, что Государственный совет должен быть для царя «щитом» «при увлечениях» Думы, но не должен быть для него «тормозом». Государственный секретарь Икскуль обвинил Витте в попытке «отдать законодательство в руки толпы», Сабуров - во введении однопалатной системы с присущим ей «преобладанием демократии и радикализма». Половцов заявил, что отстаиваемое Витте «замаскированное всесилие Думы равнозначительно уничтожению [Государственного] совета».

Таким образом, рассматривавшийся еще в процессе подготовки булыгинского закона способ обеспечить верховной власти возможность лавирования между палатами был встречен в штыки, поскольку он был неразрывно связан с необходимостью известного расширения компетенции Думы. Витте же с напускным смирением твердил, снова обернувшись сторонником неограниченной царской власти: «Я соглашаюсь с приводимыми доводами, но, я полагаю, не надо только ограничивать монарха». «Забавно, что Витте основывал свою речь на том, что необходимо устранить всякое средостение между царем и народом, утверждая, что никакой конституции государь не давал, так как никакой присяги не приносил, а что просто установил такой порядок законодательства и управления, который считал наилучшим и который ежечасно снова изменить может», - записал Половцов.

В перерыве Пален заявил царю, что принятие виттевского предложения означало бы «гибель монархического начала». «А говорить, что Вы не дали конституции, значит куртизанить. Вы дали конституцию и должны ее сохранять», - добавил он, как бы пресекая виляния Витте.

Предложение Витте-Кутлера-Оболенского было царем отклонено.[25]

Изданный 20 февраля 1906 г. манифест об изменении учреждения Государственного совета и пересмотре думского учреждения вместе с сопровождавшими его двумя указами и новым думским Учреждением[26] [280] означал некоторый шаг назад от манифеста 17 октября.[27] В сущности добивались этого все, но более других преуспел в этом Коковцов: именно по его почину было нарушено данное в манифесте 17 октября обещание предоставить Думе полные законодательные права, а инициатива пересмотра Основных законов отнесена к прерогативам монарха. «... Закон 20 февраля, превращающий Государственный совет в верхнюю палату, еще более ухудшает положение о Думе, стараясь окончательно свести ее на роль бессильного совещательного придатка к самодержавной бюрократии», - так оценивал акты 20 февраля 1906 г. В. И. Ленин.[28] Восторжествовала главная тенденция самодержавного реформаторства, охарактеризованная В. И. Лениным в следующих словах: «Царь давал уступки, когда натиск революции усиливался, и брал назад все уступки, когда натиск ослабевал».[29]

Наиболее ясно стремление поставить все без исключения законодательные меры на службу борьбе с революцией проявилось в изданных в течение февраля и начала марта 1906 г. актах. Это относилось как к тем из них, которые означали реализацию положений манифеста 17 октября, так и к предоставлявшим карательным органам и военному командованию широкие и разнообразные возможности для пресечения и подавления новых массовых революционных выступлений. Утвержденное царем 7 февраля мнение Государственного совета «Об изменении правил о призыве войск для содействия гражданским властям» стояло [281] здесь на первом месте. Главное его содержание заключалось в запрете холостой стрельбы и стрельбы вверх, несмотря на оговорки о предварительном «увещании» и троекратном предупреждении. «По соблюдении всех этих условий толпа должна считаться достаточно предупрежденною, и, если и после сего беспорядки не прекращаются, употребление против нее оружия должно иметь значение действительного применения военной силы, а отнюдь не устрашения... неуклонное исполнение этого закона скоро приучит население видеть в войсках грозную силу, а не только средство устрашения», - гласило мнение Государственного совета.[30] Содержавшиеся в документе рассуждения о том, что новый порядок уменьшит число жертв и т. п., лишь подчеркивали официально-юридический характер узаконения стрельбы в народ боевыми патронами. 9 февраля таким же юридическим актом за изготовление и хранение взрывчатых веществ и снарядов была установлена кара до 15 лет каторги.[31] А 13 февраля утвержденным царем мнением Государственного совета была установлена уголовная ответственность «за распространение ложных сведений о деятельности правительственных установлений к должностных лиц». Акт этот давал возможность самым эффективным образом ограничить ту «свободу слова», которая была провозглашена 17 октября, ибо любое истолкование деятельности властей могло быть подведено под распространение ложных о ней сведений. Не довольствуясь этим, законодатели специально оговорили наказуемость любой формы революционной агитации, особенно в рабочей среде, отнеся к преступлениям «произнесение или чтение, публично, речи или сочинения... распространение или публичное выставление сочинения или изображения, возбуждающих... вражду между отдельными частями или классами населения, между сословиями, или между хозяевами и рабочими».[32]

Столь же решительным образом была ограничена свобода обществ и союзов, хотя образование их было признано законным без разрешения правительственной власти. Временные правила на сей счет, введенные указом 4 марта, прежде всего давали министру внутренних дел возможность «во всякое время, по ближайшему своему усмотрению, закрывать общества, в коих образованы отделения, а также союзы, если деятельность этих обществ и союзов признается им угрожающею общественному спокойствию и безопасности». Образование таких обществ воспрещалось, как и управляемых учреждениями и лицами, находящимися за границей, при наличии у таких обществ политических целей.

С весьма ограниченной компетенцией разрешалось учреждение профессиональных обществ рабочих и служащих торговых и промышленных предприятий, а также их владельцев. В нее входили лишь «изыскание способов» к урегулированию промышленных конфликтов, «выяснение размеров заработной платы», выдача пособий, устройство касс взаимопомощи и похоронных и т. п. Объединение профессиональных обществ в союзы не допускалось. [282]

Для регулирования деятельности обществ и союзов создавались специальные губернские присутствия.[33]

Правила о собраниях, одновременно утвержденные царским указом повторяли введенные еще осенью положения о необходимости предварительного получения разрешения полиции, присутствии на собрании ее представителя и немедленном закрытии собрания, для чего был установлен самый широкий круг поводов - от принятия «характера, угрожающего общественному спокойствию и безопасности», до отклонения «от предмета его занятий».[34] Новшеством был запрет на проведение собраний в закрытых помещениях на расстоянии полуверсты, а под открытым небом - на расстоянии двух верст от мест пребывания царя и мест заседаний Думы и Государственного совета.

15 апреля царем было утверждено мнение Государственного совета «по проекту правил против возникновения стачек среди сельских рабочих», представлявшее собой подлинно драконовский закон, по которому инициаторы стачки, даже если они ни в чем другом не обвинялись, могли быть приговорены к заключению в крепости сроком до 4 лет, а участники стачки - к тюремному заключению, для чего достаточно было обвинения в принуждении к участию в стачке других сельских рабочих, причем не только «посредством угроз, насилия», но и «отлучения от общения». Само собой разумеется, что это давало возможность неограниченного осуждения стачечников. Еще более тяжкие последствия, отдачу в исправительные арестантские отделения, влекло за собой «участие в публичном скопище», даже если действия его ограничились вторжением в чужое «огороженное место или усадьбу». Сопротивление «вооруженной силе, призванной для рассеяния скопища», каралось каторгой.[35]

26 апреля были сокращены сроки действительной службы в армии и во флоте, а также приняты временные правила для неповременной печати. Правила эти, разработанные в осуществление манифеста 17 октября и упразднявшие предварительную цензуру для книг, были поданы как чуть ли не отмена цензуры вообще. Состояли они в том, что власти могли наложить арест на весь тираж издания, а затем передать вопрос об аресте в суд и возбудить уголовное преследование виновных. Но при этом цензурные комитеты были переименованы в комитеты по делам печати, а цензоры - в членов или в инспекторов этих комитетов.[36]

Все это проводилось с известной поспешностью, с тем чтобы поставить Думу перед лицом целого ряда проведенных старым порядком законодательных актов, которым царизм стремился в новых условиях придать по возможности прежнее реакционно-охранительное содержание. Этим же соображением - опередить созыв Думы - руководствовались и при ускоренном обсуждении и принятии Основных законов.

В своих мемуарах Витте изложил, и на сей раз довольно откровенно, те соображения, которыми руководствовались он и другие министры, [283] решая вопрос о необходимости срочного, до созыва Думы, пересмотра Основных законов. «В первом случае необходимо было издать Основные законы, соответствующие 17 октября, до созыва Думы, во втором - не издавать, и в таком случае мне было ясно, что Дума обратится в Учредительное собрание, что это вызовет необходимость вмешательства вооруженной силы»... «Будет ли это к лучшему?», - задавал он себе вопрос, имея в виду необходимость «кровавых актов» со стороны правительства, и отвечал: «Пожалуй, да, если бы явился Петр Великий... Но такого не было и покуда не предвидится».[37] Как и накануне 17 октября, Витте шел на преобразования лишь постольку, поскольку считал чисто карательный путь невозможным.

Итак, одна из причин стремления опередить созыв Думы принятием Основных законов состояла в том, чтобы лишить ее возможности их рассмотрення. Существовала и другая причина, ближайшим образом связанная с первой: в состав Основных законов спешно включались некоторые положения из учреждений Думы и Государственного совета с тем, чтобы возможность их пересмотра зависела от инициативы царя.

Как утверждал Витте, Трепов хотел, чтобы пересмотр Основных законов происходил без его, Витте, участия. Три проекта Основных законов, в составлении которых участвовали директор Александровского лицея А. П. Саломон и флигель-адъютант граф А. Ф. Гейден, были получены Сольским от Николая II. Под эгидой Икскуля и Харитонова был изготовлен проект Государственной канцелярии, который предполагалось внести в Государственный совет.[38]

Получив в конце февраля этот проект, Витте сделал Николаю II донос, в котором заявлял, что проект, «с одной стороны, содержит несколько статей таких, которые допустить опасно, а с другой - не содержит таких положений, которые при новом порядке вещей являются безусловно необходимыми». Он требовал определить понятие закона и декрета, издаваемого в порядке верховного управления, т. е. единолично царем, так как если раньше отсутствие разграничения было для царя удобно и выгодно, то «при новом положении вещей» оно может доставить ему «самые большие затруднения».[39] 20 февраля он дал поручение Э. Ю. Нольде, управляющему делами Совета министров, сравнить проект Государственной канцелярии «с консервативными конституциями (прусской, австрийской, японской, английской) и заимствовать оттуда полезные консервативные начала». Работа эта была выполнена, и Витте ею воспользовался.[40] 5 марта царь приказал рассмотреть проект Основных законов в Совете министров, и Витте занялся его правкой. Чтобы «отмежевать более широкую область для свободной распорядительной деятельности правительственной власти», он предложил в статье о праве царя издавать указы для приведения законов в исполнение заменить «указы» «повелениями», что придало бы указам «более распространительное определение», а также упомянуть о праве царя «издавать указы, направленные [284] к ограждению государственной и общественной безопасности и порядка и обеспечения народного благосостояния».[41] Последнее предложение вообще возвращало все к старому порядку, перечеркивая всю систему проведенных государственных преобразований. Он предложил, однако, в статье о праве царя издавать указы и принимать меры «для различных отраслей государственного управления и для обеспечения правильной деятельности государственных властей» вставить ограничительные слова о том, что царь издает такие указы и принимает такие меры «в пределах закона».[42] По-видимому, Витте, даже перед тем, как покинуть пост председателя Совета министров (во всяком случае, он заявлял о таком намерении) хотел несколько расширить и упрочить компетенцию Совета министров, но против ограничений царских указов «пределами закона» выступил министр внутренних дел Дурново, полагавший, очевидно, что оно сократит распорядительные возможности власти в карательной сфере.[43]

Чтобы сократить права Думы и Государственного совета по пересмотру их собственных учреждений и лишить их возможности проявить инициативу в расширении их компетенции. Витте предложил в главу Основных законов о Думе и Государственном совете «перенести из актов 20 февраля (почпн пересмотра коих может, согласно манифесту 20 февраля, принадлежать членам Совета и Думы) еще несколько основных положений», а также «наиболее важные статьи новых сметных правил».[44]

В наибольшей мере реставраторским по отношению к самодержавному принципу было изменение, которое Витте внес в проект по вопросу о политической ответственности правительства. Как известно, вопрос этот, принявший форму думских лозунгов «ответственного министерства» и «правительства доверия», вскоре стал предметом острой политической борьбы между буржуазной оппозицией и царизмом и оставался таковым вплоть до самого его краха. Объявив вопрос этот «весьма спорным и сложным», Витте предложил установить ответственность правительства перед царем по образцу японской конституции.[45]

Виттевский Совет министров все это принял, исключил («в видах ближайшего согласования правил об основных правах и обязанностях российских подданных с современными условиями жизни нашего общества») статьи, запрещавшие без разрешения судебной власти содержание под стражей и наложение кар, взысканий или ограничений в пользовании правами, а также предусматривавшие право петиций. Чтобы лишить Думу возможности влиять на правительственную политику путем изменения порядка производства денежных ассигнований или с помощью неутверждения законопроекта о ежегодном контингенте новобранцев, Совет министров включил в текст Основных законов только что утвержденные правила о порядке производства государственной росписи и оговорку о том, что в случае неутверждения контингента новобранцев к 1 мая он устанавливается в размере не свыше прошлогоднего. [285]

Кроме того, Совет министров предложил оговорить в Основных законах в числе прерогатив царя руководство международной политикой, его права чеканки монеты, прощения осужденных, а также объявления местностей на военном или исключительном положении. Более подробная формулировка прав царя как вождя армии и флота включала в себя и его право устанавливать ограничения в области свободы жительства и приобретения имущества в местностях, признаваемых важными в военном отношении.[46] Разногласие среди министров вызвал вопрос о несменяемости судей. Исходя из интересов безотказного функционирования карательной системы, несменяемость судей, предусмотренная судебными уставами 1860-х годов, представляла собой крайне нежелательное препятствие для устройства судебных расправ. Предстоявшее открытие Думы нежелательность эту весьма усугубляло. Как считали сторонники включения в Основные законы права царя на увольнение всех без изъятия должностных лиц, Дума непременно сохранила бы несменяемость и таким образом придала бы судьям ощущение независимости, между тем, несмотря на несменяемость, судьи «до настоящего времени знали, что монарх неограниченный волен сместить их в случае признанной им в том необходимости, а, с другой стороны, волен и отменить самый закон о несменяемости». Теперь же, считали сторонники этой точки зрения, а они во главе с Витте составляли большинство, если царь не получит в Основных законах права на увольнение всех должностных лиц, он лишится «возможности устранить даже тех судей, которые по своим действиям оказались бы опасными для правильного хода государственной жизни». Возражавшее меньшинство, произнося громкие слова об «одной из неотъемлемых прерогатив судьи, обеспечивающей ему возможность разрешить дело по совести и внутреннему убеждению вне всяких сторонних влияний», на самом деле исходило из соображений столь же охранительного характера: ввести сменяемость судей после манифеста 17 октября «едва ли представлялось бы удобным с точки зрения общей политики», т. е. было попросту страшновато. «К тому же..., - гласило далее мнение меньшинства, - почти во всех случаях увольнение неблагонадежных судей может совершиться на основании закона в порядке дисциплинарного производства».[47]

В мемории Совета министров были подчеркнуты три обстоятельства. Прежде всего, срочность издания новых Основных законов в связи с «опасением дальнейших колебаний общественного сознания». Затем - невозможность «отсрочить исполнение этого труда до созыва Думы и произвести пересмотр их при ее участии». Ее депутатов нельзя вовлекать «в опасные и бесплодные прения о пределах собственных их прав и природы отношений их к верховной власти», наоборот, они «должны найти определение ближайших условий» своей деятельности в готовых царских «предначертаниях». И, наконец, необходимость включить в Основные законы все, что возможно («полнота их изложения приобретает особую важность»), поскольку почин их пересмотра - привилегия царя.[48] [286]

Это-то и дало Витте возможность впоследствии выставить себя в роли единственного спасителя монарших прерогатив в ходе составления Основных законов наряду с афишированием своей роли в деле подавления революции. В соответствующей главе своих «Воспоминаний» Витте изобразил свою роль при составлении Основных законов как наиболее консервативную и охранительную. Столпы петербургской бюрократии, имевшие отношение к их проекту, выглядели под его пером чуть ли не потрясателями основ и уж во всяком случае совершенными либералами. Здесь и «благонамеренный либерал» Икскуль, и «благодушно-либеральный» Сольский, и др.[49] Все они, если верить Витте, то ли от растерянности, то ли вследствие либерализма готовы были на далекоидущие конституционалистские шаги. Самодержавие будто бы вообще лишилось своих защитников. Витте, по его словам, «был очень удивлен», когда министры иностранных дел, военный и морской - Ламздорф, Редигер и Бирилев - ничего не возразили против того, что в проекте Сольского было недостаточно оговорено исключительное право царя на руководство иностранными делами и вооруженными силами. Лишь Совет министров под председательством Витте изменил проект Основных законов таким образом, чтобы оградить монаршие прерогативы. Если бы не Витте, то власть царя оказалась бы «ниже власти французского, а в некотором отношении даже швейцарского президента республики». Таков был главный смысл этой главы «Воспоминаний», и делать из него секрет не было для Витте никакого смысла. В 1913 г. известный историк-публицист консервативного направления Б. Б. Глинский напечатал по полученным от Витте материалам две инспирированные отставным председателем Совета министров статьи, которые в духе «Воспоминаний» восхваляли его заслуги в сохранении монарших прерогатив, целиком якобы порушенных впавшими в либерализм составителями Основных. законов.[50]

Особенное значение и в 1906 г. и в последующем придавал Витте вопросу о титуле «самодержец». Текст соответствующей статьи в проекте Государственной канцелярии гласил: «Государю императору, самодержцу всероссийскому, принадлежит верховная в государстве власть». Измененная Советом министров формула звучала так: «Императору всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть. Повиноваться власти его не только за страх, но и за совесть сам бог повелевает». В сущности она не отличалась от исходной, и сам Николай II, выражая свое сомнение в «необходимости... отречься от самодержавных прав и изменить определение верховной власти, существующее в статье 1 Основных законов уже 109 лет», считал опасным «новое ее изложение, даже то, которое предложено Советом министров».[51] Здесь Витте видел [287] свою заслугу в том, что царь все жe согласился принять новое изложение этой статьи благодаря тому, что упоминание о самодержавии было в ней сохранено. А для того чтобы обосновать это сохранение, Витте приложил все силы. Сначала он обратился за помощью к В. О. Ключевскому, полагаясь на его научный авторитет. Но тот уклонился, и Витте пришлось удовольствоваться исторической справкой, составленной бывшим слушателем профессора.[52] Смысл ее был в том, что хотя после актов 6 августа и 17 октября царская власть «перестает быть абсолютной, неограниченной и становится конституционной», она тем не менее не перестает быть самодержавной. Доказывалось это с помощью исторического истолкования термина «самодержавие», согласно которому в древней Руси он не выражал понятий неограниченности и абсолютной власти, которые стали с ним связывать в XVIII в., а означал лишь внешнюю независимость монарха и страны. Николаю II, таким образом, указывалось, что, назвав свою власть самодержавной, он лишь вернет «исконному старинному титулу русских государей» его первоначальное значение. Эта же мысль о том, что манифест 17 октября не уничтожил власти царя-самодержца, с помощью юридической аргументации доказывалась и в трактате профессора-правоведа Киевского университета О. О. Эйхельмана, который был рекомендован Витте царю и предложил своей проект Основных законов, основанный на необходимости их пересмотра как бы независимо от объявленных реформ.[53]

В сыгранной им роли в издании Основных законов Витте приписывал себе заслуги и перед царизмом, и перед Думой, выставляя себя одновременно и единственным радетелем в пользу монарших прерогатив, и спасителем дела реформ. «Благодаря моему твердому настоянию на проведении этих законов и именно в их нынешней редакции, - писал он, - мы избегли окончательного разгона Думы и уничтожения 17 октября, а вследствие того, что законы эти сохранили за государем обширнейшие верховные и державные права, иначе говоря, что они установили конституцию, но конституцию консервативную и без парламентаризма - есть надежда, что режим 17 октября в конце концов привьется, одним словом, что нет более возможности вернуться к царскому режиму».[54] Характер честолюбивых амбиций Витте, стремившегося доказать, что его реакционные маневры были единственным способом осуществления преобразований, выразительно отражал и атмосферу, в которой проводились преобразования, и самую их сущность. Действительно, хоть и не обойтись было без реформ, но для того, чтобы царизм терпел рядом с собой буржуазно-помещичью Думу как институт конституционного устройства, требовалось, чтобы конституция эта была именно такой, как охарактеризовал ее Витте, а царизм сохранил максимум своих юридических прав и административных возможностей.

Как и булыгинский проект летом 1905 г., проект Основных законов не попал в Государственный совет, а стал предметом обсуждения особого совещания под председательством царя, открывшегося 7 апреля [288] 1906 г. В нем не участвовали так называемые общественники В. О. Ключевский, Д. Н. Шипов и А. И. Гучков, а также подозревавшиеся в недостатке консерватизма уже отставленный со своего поста Н. Н. Кутлер, министр народного просвещения И. И. Толстой и Н. С. Таганцев. Зато крайне консервативное крыло было пополнено великим князем Николаем Николаевичем, графом К. И. Паленом, бывшим министром юстиции (в 60-70-х гг.), О. О. Эйхельманом и со второго заседания И. Л. Горемыкиным, которого Николай II пригласил не только как «охранителя исконных начал», но и как уже намеченного им следующего премьера. Изо всех известных нам совещаний такого рода это, последнее из бывших или, во всяком случае, официально и полно записанных, представляет наибольший интерес.

Обсуждая в своем кругу политическое будущее России и обмениваясь мнениями о самых важных сторонах государственного строя страны, царь, великие князья и наиболее высокопоставленные сановники высказывались о сущности этого строя с такой откровенностью, которой не было подобных.

Инициативу в походе за всемерное ограничение прав Думы и консолидацию монарших прерогагнв на сей раз, как бывало и до того, взял на себя Витте, который задал тон в запугивании царя и всех присутствующих ужасами, угрожающими режиму, если не ограничивать права Думы. Она, заявлял Витте, не только «погубит армию и приобретет пошиб республиканский», но и установит царю цивильный лист.[55] Несколько позже он восклицал: «А если Дума будет крестьянская, безыдейная, и поведут ее на поводу революционеры и так называемая интеллигенция, то это будет дом сумасшедших... Если не будет Основных законов, коих Дума не может касаться, то могут дойти до требования, чтобы в армии и флоте говорили не на русском языке».[56] Речь шла о том, чтобы полностью или частично изъять Основные законы из круга ведения Думы.

Услышав о цивильном листе, Николай II сейчас же заявил: «Во всяком случае, при том или другом решении, относительно тех глав (Основных. законов, - Р. Г.), которые касаются императорской фамилии и имущественного положения ее, всякий пересмотр их и дальнейшее усовершенствование должны зависеть единственно от меня». Фриш принялся урезонивать царя, объясняя, что после 17 октября и 20 февраля присвоить ему себе право единоличного пересмотра Основных законов или какой-либо их части невозможно. Он успокаивал царя тем, что если тот сам «не возбудит вопроса о пересмотре этих законов, то никто не может их тронуть». Стишинский, разумеется, поддержал царя, требуя полного изъятия законов об императорской фамилии из компетенции Думы, а Дурново, уповавший исключительно на карательные меры, предложил одним ударом покончить с «новым порядком», как называли сановники систему государственных преобразований, и лишить Думу всех прав пересмотра Основных законов в их совокупности. «Постановление о том, что Основные законы могут быть изменяемы и дополняемы лишь по [289] почину государя, недостаточно, - заявил он. - Надо сказать, что они могут быть государем императором изменяемы без всякого участия Думы и Совета... Акт 17 октября далеко не совершенен, и вся смута, происходящая после этого, является последствием этого несовершенства... Но с существом этого акта нельзя не считаться, и в тех пределах, как это проектируется ныне, это не будет его нарушением, а скорее его дополнением».[57]

Витте, не решаясь идти за Дурново до конца, по обыкновению блудил. Он понимал, что желанная перспектива людного изъятия Основных законов из ведения Думы, которой соблазнял царя Дурново, нереальна. Но сказать это он не хотел, и не уточняя, что имеет в виду лишь раздел об императорской фамилии, как бы поддерживал министра внутренних дел своего правительства. «Это не гарантия прав монарха - предоставление ему только почина... оставлять вопрос в том виде, как предположено, нельзя. Если смотреть на него с точки зрения изданных в последнее время актов, то прав Э. В. Фриш, но надо считаться с государственными потребностями, которые выше логики. Я полагаю, что лучше теперь перетерпеть недовольство и оставить все, что нужно, всецело за государем, чем рисковать в будущем смутами во всем государстве», - заявлял Витте.

Однако после того, как Фриш пригрозил «беспорядками» более сильными, чем после 17 октября, «если дарованные права будут отняты», члены совещания стали говорить об изъятии из думской компетенции лишь раздела об императорской фамилии. Только великий князь Николай Николаевич в разгар полемики брякнул было без всяких аргументов: «Надо только в Основные законы ввести постановление, что Дума не может изменять Основных законов». Но все, в том числе и Дурново, ограничились статьями об императорской фамилии и удельных имуществах, пересмотр которых был сохранен исключительно за царем.[58]

На втором заседании совещания, 9 апреля, впервые появившийся Горемыкин поставил вопрос, по-видимому, более всего волновавший Николая II, следует ли вообще переиздавать Основные законы. Он опасался, «как бы Дума не подняла неудобных вопросов» по поводу ограничения ее компетенции, и считал, что сохранение в неприкосновенности главных статей Основных законов поможет консервации старых порядков, предлагая ограничиться для реализации манифеста 17 октября дополнительными правилами.

Явно по поручению царя он подчеркнул, что «поднятие вопроса» о статье, содержавшей титул «самодержец», «и ей подобных чревато событиями; трогать их не следует».[59] Отвечая Горемыкину, Витте занял такую позицию, что он рад бы и сам не переиздавать Основных законов, но движим страхом перед Думой, которая «может все пересмотреть, по своему почину, кроме Основных законов». «Поэтому надо отобрать от нее все, что опасно трогать... иначе Дума превратится в Учредительное собрание», - сказал он, насчитав около 30-ти таких правил. Они были [290] сосредоточены в проекте указа на случай, если было бы решено Основных законов в полном виде не переиздавать, «Но если будут изданы одни эти 30 статей, то впечатление, вероятно, будет неблагоприятное», - сказал Витте. Горемыкин возразил было, что «неблагоприятное впечатление» произведет именно полное издание Основных законов, «ибо ими права подданных изъемлются из обсуждения Думы». Но тут на помощь Витте поспешил Фриш, на бюрократической шкале расстояние между консерватизмом и радикализмом было незначительным и легко преодолимым. Фриш разъяснил Горемыкину, что «ввести в Основные законы статьи о свободах особенно ценно» в интересах их ограничения: «... нельзя будет толковать, что они даны беспредельно». «Иначе не будет пределов в домогательствах свобод... А то уже и теперь говорят, что правительство свободы ограничивает. Надо устранить возможность превратных толкований», - говорил он, почти буквально повторяя виттевский набор угроз, которые таит в себе созыв Думы. Если не издать Основных законов с включением в них основ учреждений Думы и Государственного совета, то Дума первым же делом упразднит Государственный совет и станет Учредительным собранием, пугал он.[60]

Но вскоре на первом плане оказался поднятый самим Николаем II вопрос о царском титуле. В необычно взволнованном монологе, который считался впоследствии наиболее пространной из произнесенных им когда-либо речей, царь заявил, что его «мучает чувство», имеет ли он перед своими предками право отказаться от самодержавных прав. При этом он, однако, заверял, что с позиции манифеста 17 октября его «не сдвинут» и он от этого акта не отступится. Хотя Николай II и не сказал этого прямо, он имел в виду сохранение в определении характера своей власти понятия ее неограниченности. Это сейчас же показал Горемыкин, как и следовало ожидать, поддержавший царя («Если просто вычеркнуть слово „неограниченный", то нельзя будет выйти ни из одного затруднительного положения»). Витте же опять принялся вилять. Заявив, что он «и ныне смущен, как был смущен 17 октября», он - стал, явно фальшивя, доказывать, как и раньше, будто считает вполне возможным сделать издание Основных законов исключительной привилегией царя, если власть его будет объявлена неограниченной. Однако тут же он отрицал неограниченность, приводя в качестве примера ее власть турецкого султана. («Там можно сказать, что власть управления неограниченна, но у нас, с императора Александра I, законы управляют основаниями верховного управления»).

Никто не решился удовлетворить тоску царя по слову «неограниченный», слишком страшно было «бросить перчатку», как выразился Акимов. «Я не сочувствую манифесту 17 октября, но он существует», - говорил Пален. «Я тоже не сторонник свобод, данных народу», - вторил ему Акимов. Он стоял за срочное принятие Основных законов как средства в контрреволюционной борьбе («Надо исключить слово „неограниченный" и издать Основные законы, чтобы оградить правительство»). Предвидя, что Николай II пойдет на государственный переворот, он заклинал: «Войско - ваша опора, и если в Основных законах не сказать [291] про него, то наше положение будет безвыходное. Если не сказать о призыве в Основных законах, то нельзя будет призывать новобранцев. Будет агитация против набора». Поддержали исключение термина «неограниченный» Сольский и Фриш, который возражал Витте, указывая, что присвоение царем себе права на издание Основных законов означало бы прямое нарушение манифеста 20 февраля, «возбудило бы беспорядки», а «благоразумная часть населения была бы смущена».

Урезонивали царя оба великих князя. Сменил флаг и Дурново. Если на предыдущем заседании он, уповая на силу, требовал для царя исключительного права издания Основных законов, то теперь, ставя во главу угла удовлетворение благомыслящих, он заявлял: «Вся смута исходит не от народа, а от образованного общества, с которым нельзя не считаться... После актов 17 октября и 20 февраля неограниченность монарха перестала существовать. Никто в России не может единолично издавать законов». Спасательное средство для царского престижа подал загнанный вместе с царем в угол Стишинский, сказав: «Следует только слово исключить, а власть сохранить».[61] Пожалуй, именно Стишинский с наибольшей полнотой выразил характер и цели всей преобразовательной деятельности, как представляли их себе царь и «зубры». Вероятно, именно под влиянием его слов царь в конце концов согласился на исключение слова «неограниченный», а через год с лишним, совершив третьеиюньский переворот, показал, что, несмотря ни на что, считает свою власть неограниченной.

Вслед за тем на этом же заседании Витте и Дурново, состязаясь друг с другом, принялись обеспечивать юридическую базу для неограниченности царской власти в карательной сфере. Требуя исключить из статьи о том, что царь издает указы и повеления, слова: «в соответствии с законами», Дурново заявлял: «По охранению государственного порядка, в чрезвычайных обстоятельствах, меры будут приниматься именно не в соответствии с законами». Витте же, ничуть не смущаясь объявил недостаточной ту статью проекта Совета министров, которая предоставляла царю право объявления местностей на военном или исключительном положении. «Надо сказать так, что... верховная власть может принять все те меры, которые признает нужными, и никакие законы этому мешать не могут», - сказал он. Витте утверждал, что законы о военном положении «весьма несовершенны» с точки зрения карательных целей. А Дурново пояснял это («Есть много случаев, военным положением не предусмотренных, например, реквизиция хлеба»), требуя, чтобы царю было предоставлено право не только вводить военное положение, но принимать меры, которые, помимо Думы, имели бы силу закона. Того же требовал и Стишинский.[62]

Немного спустя Витте принялся с жаром отстаивать вслед за Дурново исключение из статьи об издании указов слов «в соответствии с законами», которые он, как мы знаем, сам в нее вставил.[63] [292]

Витте выступил с призывом к прямолинейно реакционному решению и в вопросе о судьях, заявив: «У нас в переживаемое время нельзя закрыть возможности сменять судей. Они могут выносить революционные приговоры, всегда оправдывать. Если признать их несменяемыми, и Дума их поддержит, что же тогда будет?». Но поддержан он не был, хотя влияния революции на суд боялись и другие. «Это будет величайшее бедствие... это будет конец государству... - твердил Акимов. - Но соответственное постановление надо изложить так, чтобы принцип несменяемости не был отменен». В том же духе высказался и Горемыкин, предлагавший не давать «повода к нареканиям», а, если потребуется, просто закрывать суды. «В бытность мою министром юстиции, я имел много неприятностей от их несменяемости. Но надо быть хладнокровным и не выходить из терпения», - заявил Пален, даже пригрозивший Николаю II судьбой Людовика XVI, постигшей его якобы потому, что он нарушал обещания своих предшественников на престоле. Царь поспешил заявить, что ничего не имеет против несменяемости.[64]

Однако полностью открыло завесу над истинными представлениями высших сановников о сущности карательной политики и их планами проведения ее в будущем предложение Витте оговорить право царя в чрезвычайных обстоятельствах издавать указы «в видах предотвращения грозящей государственному порядку опасности». Предложение это, сделанное еще до рассмотрения проекта в Совете министров, как мы уже говорили, полностью сводило на нет роль Думы и Государственного совета, и обер-прокурор Синода Оболенский, который, по злой характеристике Витте, «к этому времени совсем сбился с панталыка и кидался от крайнего либерализма к такому же консерватизму»,[65] сейчас же это отметил.

Витте возражал Сабуров, заявивший, что и по положению об усиленной охране «полпомочия правительства весьма широки». «Если эти полномочия в чем-либо недостаточны, их надо пересмотреть и все-таки указать их пределы», - говорил он. Ссылки без суда (он насчитал применительно к предреволюционному периоду 5 тыс. сосланных и около 100 тыс. так или иначе задетых этими репрессиями ежегодно) он объявил «одной из причин революции». «Надо наказывать только по закону, как бы строг закон ни был. Нельзя основывать управление на штыках», - заключил Сабуров. Отстаивая так называемую «административную юстицию», Дурново разоблачил жестокость судебных приговоров, заявив, что потому и приходилось идти на административные меры, что «наказания по суду оказывались слишком тяжкими». А Витте в своей аргументации походя разоблачил законы об усиленной охране и военном положении. «Особенно ужасны способы их применения, - признал он. - Их не надо усиливать; эти законы и без того губительны. Я уверен, что Дума их пересмотрит и отменит. Немыслим правовой порядок, если из-за доноса жандарма ссылают, секут и т. п.».

Но отнюдь не бесчеловечный, поистине драконовский характер обеих карательных систем, признанный ими таким образом, беспокоил Витте [293] и Дурново. Их заботило укрепление и расширение законной базы для продолжения репрессий и усугубления их характера. Оба они совершенно ясно выразили это. Во-первых, они доказывали, что дать царю право чрезвычайных указов, которые, как выразился Дурново, «никакой закон не может нормировать», нужно для действий против «опасности высшего порядка» «сверх» «усиленной и чрезвычайной охраны», достаточной лишь «для местных беспорядков». Во-вторых, они оба боялись отмены Думой законов о военном положении и об усиленной охране. Витте, как мы только что видели, прямо говорил о своей уверенности в этом. А Дурново то допускал такую возможность, то надеялся на неутверждение думского решения царем. И, наконец, оба они хотели создать юридическую базу для разгона Думы и совершения государственного переворота без правовых нарушений. Витте со свойственной ему словесной эквилибристикой объяснял это так: «Во всех государствах бывали такие минуты, когда становился необходимым coup d'etat. Дай бог, чтобы нам не пришлось этого пережить. Но если придется, то лучше иметь в этом случае возможность опереться на закон, чтобы можно было совершить не coup d'etat, а произвести переворот на основании закона».

А Дурново прямо сказал, что имеет в виду «тот случай, когда нужно будет сказать, что Дума и Совет (Государственный, - Р. Г.) не существуют», и без виттевских обиняков добавил: «Несомненно, что это будет государственный переворот, но его лучше основать на законе». «Во всем мире нет таких законов, которые предусматривали бы государственный переворот», - возразил Акимов, как бы возглавлявший группу членов совещания, демонстрировавших нарочитую умеренность.

Умеренность эта на деле оборачивалась стремлением к чисто бумажной благопристойности. Сольский, Фриш, Сабуров, входившие в эту группу, как и Витте с Дурново, хотели в максимальной степени сохранить самодержавные возможности в карательной сфере, которая была с их общей точки зрения жизненно важной для сохранения режима. Но если Витте и Дурново добивались большей юридической свободы для проведения политики подавления, то их оппоненты не хотели дать им возможность прикрываться чрезвычайными указами царя, резонно считая, что практический образ их карательных действий и впредь не будет нуждаться в юридическом воспособлении. «Беспорядки можно усмирять на основании действующих законов, - продолжал Акимов. - Предусматривать же в Основных законах государственный переворот - пагубно. Если есть сила, можно совершить переворот и без закона. Если ее нет, то и с законом переворот не сделаешь». В том же духе выступал и Пален. («Надо, чтобы была сильная власть... Но нужно оберечь государя императора, нужно, чтобы особа его стояла в стороне».) Сабуров пригрозил Николаю II тем, что введение права на чрезвычайные указы возбудит недоверие к нему лично, возникнут подозрения в том, что он с самого начала готовил государственный переворот. И царь отказался от предложения Витте.[66]

Но в одном вопросе Витте при поддержке Дурново и Фриша выстоял против «крайних» вкупе с «умеренными». Вопрос этот, непосредственно [294] связанный с аграрной политикой правительства, направленной на содействие карательным мерам с целью «умиротворения» деревни, возник в связи с требованием Горемыкина изъять из статьи о неприкосновенности собственности упоминания о возможности принудительного отчуждения имущества для общественной надобности. Поначалу тот хотел добиться исключения из Основных законов всех статей о правах подданных. Когда же это не удалось («Весь этот отдел с практической точки зрения не имеет значения», но исключать его «неудобно», - не без цинизма заметил Витте). Горемыкин предложил ограничиться возможностью отчуждения собственности лишь для надобности государственных учреждений. Витте выступил против него с открытым забралом. Он только что подтвердил свою репутацию крайнего охранителя, отстояв против Сольского, Фриша и Акимова произведенное Советом министров исключение статьи о тайне переписки. При этом Фриш и Акимов ясно дали понять, что конституционная гарантия ничего общего с практикой иметь не должна, Дурново возразил, что если сохранить статью, «будет масса жалоб на рваные конверты», а Витте объявил, что без перлюстрации «нельзя обойтись».

Теперь Витте перешел на радикальную почву, сразу заявив, что дело в страхе перед крестьянством. «Если объявить крестьянам, что принудительное отчуждение не допускается вовсе для наделения их землей, то это будет величайшей ошибкой», - говорил Витте, предсказывая, что через несколько месяцев царю придется утвердить думский аграрный законопроект, «или все крестьянство встанет против верховной власти».[67]

Пален и Николай Николаевич настаивали на охранении «священного принципа собственности». Горемыкин видел в словах Витте «большую опасность», требуя не давать почву пропаганде, не «оставлять в этом вопросе щели», добиться, чтобы все ожидания крестьян связывались, с царской милостью, а не с Думой («Если нужно будет землеустройство, то пусть оно будет, как и в 1861 году, исходить от императорской власти»).

Противоположность между взглядами Витте и Горемыкина была не столь уж велика. Горемыкин, как и Витте, не видел возможности обойтись вообще безо всяких аграрных преобразований, а Витте, в свою очередь, объяснил, что вовсе не собирается давать землю крестьянам, не считает неизбежной воинственность Думы в аграрном вопросе и надеется на буржуазно-собственническое «благоразумие» кадетов, надо лишь не раздражать Думу принятием горемыкинского предложения. «Если изложить статью, как предлагает И. Л. Горемыкин, то Думу придется разогнать через два месяца, и произойдет революция», - возразил он. Но начав на тревожной ноте, он вскоре изменил тон: «Я шесть месяцев стою у дел и лучше его знаю их положение. В Думу попадут лица, которые на первое место поставят крестьянский вопрос. Но засим в самой Думе составится большинство, которое, по цифровым данным, скажет, что наделение крестьян невозможно. В настоящее время этот вопрос кадеты замалчивают, а в Думе они сами откажутся от своего проекта, [295] так как поймут, что осуществить его невозможно. Первый на это не пойдет профессор Ковалевский, который сам богатый землевладелец и умный человек. Таким образом, с этой стороны опасности нет. Сама Дума отвергнет этот проект. Даже если бы этого не случилось, то Государственный совет его отклонит, наконец - государь не утвердит. Но сделать так, как советует И. Л. Горемыкин, это заранее составлять план общей революции в России».

Горемыкин заявил, что «если только допустить, как полагает граф Витте, обсуждение этого вопроса в Думе, то ее придется брать в штыки». Дурново и Фриш предложили оговорить, что отчуждение допускается «за справедливое и приличное вознаграждение», и это было царем принято.[68]

Обсуждение Основных законов, имевшее своим итогом некоторое ограничение власти царя в законодательной сфере и оставившее за ним всю полноту исполнительной власти, не говоря уже о полном сохранении фактической власти, кончилось демонстрацией показной умеренности со стороны царя. Он согласился не вставлять в фразу о том, что министры ответственны перед ним, слова «исключительно» и, наконец, пошел-таки на изъятие слова «неограниченный» из определения царской власти. Однако прошло почти две недели, прежде чем Основные законы были опубликованы, совещание закрылось 12-го, утверждены они были 23-го, а опубликованы 24 апреля.[69] Витте, преувеличивший в мемуарах срок этой затяжки и утверждавший, что опубликование было произведено по настоятельному требованию опередить созыв Думы, заявленному им уже после замены его на посту председателя Совета министров Горемыкиным, объяснял промедление происками Трепова.[70]

Трепов, проводивший как бы собственный политический курс с маневрами «налево», обратился к В. И. Ковалевскому, в прошлом товарищу министра финансов, ведавшему торговлей и промышленностью, а в это время деятелю делового мира, с просьбой обсудить прошедший через Совет министров проект Основных законов с группой видных представителей либерального лагеря, с которыми тот был связан. Результатом обсуждения, в котором участвовали виднейшие кадеты П. Н. Милюков, И. В. Гессен, С. А. Муромцев, Ф. А. Головин, Н. И. Лазеревский и М. М. Ковалевский, которого Витте, вероятно, по неточности выражения, причислил к кадетам (на самом деле он был основателем партии демократических реформ), явилась записка, поданная Трепову 18 апреля, когда Царскосельское совещание уже закрылось. Это был донос царю на министров, выдержанный в традиционном неославянофильском духе, с обвинениями в адрес высшего чиновничества, которое «довело Россию до теперешнего ужасного состояния» и при составлении проекта руководствовалось «защитой собственных интересов и нежеланием расстаться с безответственным положением». Все это министры - составители проекта делали «под видами сохранения прерогатив верховной власти» для ограждения своего произвола.[71] [296]

Критикуя проект за «извращение великих начал манифеста 17 октября», авторы записки утверждали, что вместо «успокоения» проект повлечет за собой рост «недоверия к власти и подозрительного отношения к ее обещаниям». «Всего печальнее, если бы такое недоверие распространилось и на верховную власть», - пугали царя кадеты. Предлагавшиеся ими изменения, которые Витте определял как сводящие власть царя к власти французского президента и «вводящие парламентаризм»,[72] на самом деле отнюдь не были таковыми. Даже сами составители определяли их лишь как «более или менее существенные» и подчеркивали, что избегали коренной переработки проекта. Критикуя проект Совета министров как оставляющий всю ответственность на царе, освобождая от нее министров, они доказывали, что усиление министерской ответственности «может иметь своим последствием не умаление, а возвеличение того обаяния, какое власть монарха должна иметь среди подданных», цитировали из английского закона фразу: «Король не может делать зла». Речь шла всего-навсего о восстановлении исключенной Советом министров статьи о том, чтобы министры скрепляли своими подписями исходящие от царя акты. Предлагалось несколько расширить право запроса министрам, предоставленное Думе и Государственному совету, а «перечень прав русского населения пополнить также и правом представления челобитных на имя государя императора или в законодательное собрание», с учетом того, что «подача челобитных шумною толпою может повести к нарушению мира, представления же письменных ходатайств не заключают в себе ничего опасного».

Наиболее существенное из предложенных изменений состояло в том, чтобы не давая Думе и Государственному совету полного права почина пересмотра Основных законов, предоставить им своего рода участие в этом почине, «обставив этот пересмотр исключительными требованиями». Двумя третями голосов соединенного заседания они должны были ходатайствовать перед царем о пересмотре, а затем, в случае удовлетворения ходатайства, таким же большинством - утвердить самое изменение.[73] Это предложение кадетов не было учтено, хотя контакты Трепова с либеральными деятелями продолжались (он получил от них и проект тронной речи при открытии Думы).

Основные государственные законы носили на себе явные следы вынужденности тех преобразований, на которые революция заставляла идти царизм. Это и не могло быть иначе при тех чисто контрреволюционных целях, ради которых проводились все преобразования. Теперь, после подавления вооруженных восстаний революционных масс, когда с точки зрения царских законодателей, «благомыслящие» должны были получить урок и «образумиться», когда западно-европейская буржуазия проявила готовность оказать царизму широкую финансовую поддержку (устроенный Витте большой европейский заем был заключен в середине апреля), представлялись ненужными дальнейшие уступки буржуазно-либерального типа. Следовало, наоборот, ограничить сделанные, сохранив не меньшей, чем при самодержавной неограниченности, юридическую беспредельность [297] карательных возможностей. Кодификация предыдущих государственных актов в процессе составления новых Основных законов давала к этому все условия. Однако, оценивая государственный строй страны после проведения всей системы преобразований, следует отметить, что он претерпел весьма существенные изменения. В важнейших вопросах государственной жизни неограниченность прав царя исчезла. Это относилось, в первую очередь, к прежним его исключительным прерогативам в области законодательства и расходования государственных средств. В. И. Ленин отмечал «известную зависимость правительства от утверждения бюджета Думой...».[74] Разумеется нет оснований считать, как это делали многие публицисты и правоведы либерально-буржуазного толка, что Россия превратилась в конституционную монархию. Следует согласиться с одной из последних трактовок Основных законов в советской научной литературе, исходящей из их лжеконституционного характера.[75] В ее пользу следует привести еще и тот аргумент, что конституционные преобразования меньше всего отразились на политической практике правительства в карательной сфере. Однако нельзя игнорировать и того обстоятельства, что ликвидация самодержавной неограниченности государственного строя дала импульс политической борьбе между либеральным лагерем и царизмом вокруг дальнейших его изменений в то время, как революционный лагерь вел непримиримую борьбу за свержение царизма и ликвидацию эксплуататорского социально-экономического строя.

Как известно, в те самые апрельские дни 1906 г., когда принятием основных законов и созывом Думы царизм и верхи либерально-оппозиционного лагеря пытались положить предел развитию революции, в Стокгольме происходил IV (Объединительный) съезд РСДРП. Его созыв был связан с недовольством рабочих-партийцев расколом в партии, их тягой к единству, особенно проявившейся в период наивысшего подъема революции. Разоблачение В. И. Лениным политики кадетов, его критика меньшевиков, которые скатывались на позицию поддержки буржуазно-либеральной оппозиции, а также разработанная к съезду ленинская аграрная программа - все это вооружало большевиков-участников съезда для идейной борьбы на нем.

Основой ленинской аграрной программы был лозунг национализации земли. Он давал возможность развития крестьянской революционности и был связан с перспективой победы буржуазно-демократической революции и перерастания ее в социалистическую. Большевистская аграрная программа включала в себя конфискацию помещичьей земли революционными крестьянскими комитетами, национализацию всей земли в случае полной победы революции, установления демократической республики и перехода власти к временному революционному правительству, а также создание особой организации деревенской бедноты.

Меньшевистская аграрная программа муниципализации земли лишала революционный процесс перспективы, так как, уничтожая помещичье [298] землевладение, она с ее системой аренды земли крестьянами у муниципалитетов и сохранения крестьянских наделов исключала революционный захват земли крестьянами.

Ряд участников съезда предлагал раздел земли в собственность крестьян. В отличие от меньшевистской программы, этот проект давал лозунг для революционной борьбы крестьянства, но сохранение надельной системы и связанных с ней как остатков крепостничества, так и основ для развития капиталистических отношений в деревне, роднило этот проект с меньшевистской муниципализаторской программой. Как известно, она была принята съездом, однако меньшевистское требование отчуждения помещичьих земель было заменено под влиянием большевиков требованием их конфискации.

Съезд укрепил единство действий пролетариата в общероссийском масштабе. Вместе с тем идейно-политическое размежевание в рядах социал-демократии, которому он способствовал, было необходимо в интересах развития революции. [299]

[1] См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 37, с. 386-387.

[2] Там же, т. 13, с. 369-377.

[3] Витте С. Ю. Воспоминания. М., 1960, т. 2, с. 350. Это, впрочем, не мешало Витте обвинять Трепова и в либеральных грехах и даже переименовать его в «либерального вахмистра по воспитанию» (там же, с. 306).

[4] Плеханов Г. В. Соч., т. 13, с. 335. Ген. А. В. Каульбарс - прославившийся жестокостью командующий Одесским военным округом.

[5] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 12, с. 76.

[6] Витте С. Ю. Воспоминания. М., 1960, т. 3, с. 161.

[7] Мемория Особого совещания Сольского 24 сент. и 31 дек. 1905 г. и 5 янв. 1906 г. - ЦГИА СССР, ф. 1544, оп. 1, д. 11, л. 223.

[8] См.: Степанский А. Д. Реформа Государственного совета в 1906 г. - Тр. Моск. историко-архивного ин-та, 1965, т. 20, с. 179-211.

[9] ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 16, л. 90.

[10] Там же, л. 126.

[11] ЦГИА СССР. ф. 1544, oп. 1. д. 16, л. 388; там же, д. 19, л. 32.

[12] Там же, д. 16, л. 208, 282.

[13] Там же, д. 17, л. 140; Указ о переустройстве Государственного совета 20 февр. 1906 г. - В кн.: Законодательные акты переходного времени (1904-1906 гг.) / Под ред. Н. И. Лазаревского. СПб., 1907, с. 371.

[14] Законодательные акты..., с. 371.

[15] Это ограничение вызвало беспокойство среди жаждавших назначения кандидатов. Так, Дубасов в письме к Витте с просьбой повлиять на царя, не торопившегося вознаградить его за «подавление московского мятежа», в которое он вложил «весь свой разум, все уменье и всю свою волю», ходатайствуя о производстве в чин полного адмирала, награждении орденом, а также о назначении членом Государственного совета, писал: «Я хочу быть назначенным теперь же - на основании действующего порядка, так как по изменении его в близком будущем это сделается невозможным» (цит. по: Революция 1905 г. и самодержавие. М.; Л., 1028, с. 43).

[16] ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 16, л. 316-318.

[17] Там же, д. 17, л. 144.

[18] Судя по дневниковым записям А. А. Половцова, он еще 11 ноября сделал в совещании Сольского предложение, аналогичное кутлеровскому. Оно было вызвано позицией Витте на двух предшествовавших заседаниях. На первом из них, 5 ноября, Витте произнес, по словам Половцова, «блестящую речь», смысл которой сводился к тому, что поскольку «для подавления революции недостает войск», он (Витте) «должен искать опоры в умеренной партии населения, и вся его надежда сосредоточивается на Государственной думе», хотя он «весьма ... сомневается, чтобы удалось ее созвать». На втором заседании, 6 ноября, Витте, опять-таки по словам Половцова, говорил «невероятные наивности», предлагал в качестве «опоры правительству» созвать выборную часть Государственного совета. Обсуждавшийся выборный ценз представлялся Половцову «ничтожным», и он записал: «Это будет вторая Государственная дума с примесью старых чиновников и генералов... У меня сердце щемит при мысли о том, какая пошлая толпа наполнит изящные залы, мною для русского парламента некогда устроенные». Очевидно и права Государственного совета Витте предлагал уменьшить, может быть даже по сравнению с думскими. Во всяком случае, свое предложение о том, чтобы Дума имела право в следующую сессию снова принять отклоненное Государственным советом постановлЦГИА СССР, ф. 1544, on. 1, д. 16, л. 316-318. ение, причем это вторичное постановление могло бы стать законом после утверждения царем даже при несогласии Государственного совета, Половцов рассматривал как «среднюю меру», «компромисс» для спасения «хоть части» власти Государственного совета. Но «старание» его вдруг оказалось излишним. «Витте, отвергавший в последнем заседании значение Совета, внезапно заявляет, что Совет должен иметь одинаковые с Думою права» (Красный архив, 1923, т. 4, с. 84-85).

[19] См.: Дякин В. С. Чрезвычайно-указное законодательство в России (1906- 1914 гг.). - Вспомогательные исторические дисциплины, 1976, вып. VII, с. 242, 244-248.

[20] ЦГИА СССР, ф. 1544, оп. 1, д. 16, л. 232.

[21] Там же, л. 300.

[22] Былое, 1917, № 5, с. 293.

[23] Там же, с. 294-295.

[24] Там же, с. 306-307.

[25] Там же; Красный архив, т. 4, 1923, с. 91-92.

[26] Законодательные акты..., с. 366 и сл.

[27] В литературе находим по этому поводу две точки зрения. А. Д. Степанский, оценивая акты 20 февраля 1906 г. в сравнении с манифестом 17 октября, считает, как представляется, совершенно правильно, что они воплощали тот способ реализации манифеста 17 октября, который царь имел в виду. На этом основании А. Д. Степанский не видит в актах 20 февраля отступления от манифеста 17 октября, хотя именно такое отступление (его можно назвать и узким толкованием) как раз и входило в изначальные намерения царя и части его окружения (Степанский А. Д. Государственный совет в период революции 1905-1907 гг. М., 1965, с. 9). Иную точку зрения находим в работе Н. И. Васильевой, Г. Б. Гальперина и А. И. Королева «Первая российская революция и самодержавие» (Л., 1975, с. 107). Указанные авторы усматривают такое отступление в самом преобразовании Государственного совета во вторую законодательную палату, исходя при этом из того, что манифест 17 октября декларировал переход к конституционно-монархическому правлению с однопалатной системой. Однако вопрос об одно- или двухпалатной системе был в манифесте 17 октября обойден, и отход от принципов, этого манифеста, совершенный в актах 20 февраля, носил несколько более сложный характер. Во-первых, как мы видели, «зубрам» превращение Государственного совета в верхнюю палату представлялось не отступлением от манифеста 17 октября назад, а, наоборот, шагом к конституционному устройству. Во-вторых, Государственный совет рассматривался в качестве верхней палаты еще при разработке булыгинского закона. И, наконец, не правильнее ли видеть шаг назад от манифеста 17 октября в отказе от придания праву отклонения Государственным советом думских законопроектов суспензивного характера, а также в отнесении инициативы пересмотра Основных законов к прерогативам царя? Ведь недаром Витте требовал не включать в Манифест 20 февраля (ни применительно к Думе, ни по отношению к Государственного совету) наиболее далеко идущую в вопросе о думской компетенции фразу из манифеста 17 октября о том, что никакой закон не может получить силы без одобрения Думы, - фразы, которая по общему своему смыслу могла означать предоставление Думе широких законодательных прав и полной законодательной инициативы.

[28] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 12, с. 205.

[29] Там же, т. 19, с. 419.

[30] Законодательные акты..., с. 343-344.

[31] Там же, с. 357.

[32] Там же, с. 363-364.

[33] Там же, с. 420 и сл.

[34] Там же, с. 438 и сл.

[35] Там же, с. 498-502.

[36] Там же, с. 602 и сл.

[37] Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 296.

[38] ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 23, л. 388.

[39] Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 295.

[40] Таганцев Н. С. Пережитое. Учреждение Государственной думы в 1905-1906 гг. Пг., 1919, с. 157 и сл.

[41] ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 23, л. 408, 429.

[42] Там же, л. 409, 445-446.

[43] Там же.

[44] Там же, л. 409.

[45] Там же, л. 412.

[46] Там же, л. 431, 445-450, 457.

[47] Там же, с. 429-430.

[48] Там же, л. 428-429.

[49] Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 300-301.

[50] См.: Глинский Б. 1) К истории Основных законов в 1906 г. - Исторический вестник, 1913, с. 979 и сл.; 2) К вопросу о титуле «самодержец» (Из истории кодификации основных законов в 1906 г.). - Там же, февраль, с. 577 и сл.; Ананьич В. В., Ганелин Р. Ш. Опыт критики мемуаров С. Ю. Витте. - В кн.: Вопросы историографии и источниковедения истории СССР. М.; Л., 1963, с. 353-355.

[51] Былое, 1917, № 4, с. 204. - Витте, однако, усматривал здесь разницу: «Если вычеркнуть слово „неограниченной", то надо вместо „самодержавный" сказать „самодержавная власть"» (там же, с. 209).

[52] Князьков С. Самодержавие в его исконном смысле. СПб., 1906.

[53] ЦГИА СССР. ф. 1544, оп. 1, д. 24, л. 24.

[54] Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 306.

[55] Былое, 1917, № 4, с. 190.

[56] Там же, с. 199, 201.

[57] Там же, с. 193.

[58] Там же, с. 196-197.

[59] Там же, с. 202.

[60] Там же, с. 203.

[61] Там же, с. 207-209.

[62] Там же, с. 210-212.

[63] Там же, с. 214-215.

[64] Там же, с. 220-222.

[65] Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 297.

[66] Былое, 1917, № 4, с. 225-227.

[67] Там же, с. 232-234.

[68] Там же, с. 234-236.

[69] Текст их см.: Законодательные акты..., с. 571-584.

[70] Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 304-305.

[71] Красный архив, 1925, т. 4/5, с. 117 и сл.

[72] Витте С. Ю. Воспоминания, т. 3, с. 305.

[73] Красный архив, т. 4/5, с. 120.

[74] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 15, с. 163.

[75] Васильева Н. И., Гальперин Г. Б., Королев А. И. Первая российская революция и самодержавие, с. 129 и сл.

<< Назад | Содержание | Вперед >>