В гватемальском порту Барриос мы легко прошли пограничный контроль благодаря доброму настроению одного из чиновников. Лишь взглянув на наши сальвадорские паспорта, он заявил, что все мы, жители Центральной Америки, - братья, и поставил штамп прибытия, не задавая никаких вопросов. Нас не обыскивали и не задерживали. Мы чувствовали себя свободными, считали, что находимся почти что в Сальвадоре, в крайнем случае мы могли бы добраться до родины хоть на карачках. Но когда мы связались с профсоюзом портовиков, то узнали, что избежали ареста просто чудом, так как политический контроль был ужесточен и по малейшему подозрению можно было попасть в тюрьму. Мы благословили чиновника, который оказался в добром расположении духа, может быть, потому, что перед этим поболтал всласть с какой-нибудь красоткой. Во время нашего пребывания в Пуэрто-Барриос мы беседовали с рабочими банановых плантаций, с группами друзей и симпатизирующих революционным идеям, но местные товарищи предупредили, что полиция уже искала нас. Одним словом, нам пришлось ускорить отъезд в город Гватемалу. В столице нас тепло встретили товарищи из рабочего движения. Гватемальские делегаты конгресса, состоявшегося в Москве, Овандо Санчес и Чигуичон еще не вернулись из Советского Союза, и нам пришлось выступать перед группами революционных рабочих Гватемалы, рассказывать о советской стране, о конгрессе Профинтерна. В гватемальской столице в то время находился наш соотечественник Мигель Анхель Васкес, высланный из Сальвадора за коммунистическую деятельность. Вместе с товарищами, о которых я уже говорил, он был одним из тех, кто первым начал распространять марксистские идеи в странах Центральной Америки. Васкеса очень уважали как за его способности, так и за большие знания. Он знал несколько языков, в том числе французский, читал марксистскую литературу, издаваемую в Европе, и переводил ее. Этот товарищ после стольких лет самоотверженной и трудной борьбы, стольких лет лишений, бедствий и голодного [133] существования продолжает служить делу революции и заслуживает того, чтобы ему воздали должное. В Гватемале Мигель Анхель Васкес познакомил нас со многими людьми, вступившими на революционный путь. Для нас большой радостью было видеть, как растет и крепнет народное движение во всей Центральной Америке. Васкес получил от Компартии Сальвадора указание принять все необходимые меры предосторожности, так как правительство нашей страны отдало приказ о нашем аресте. Но стремление вернуться на родину было столь велико, что через несколько дней мы решили пойти на риск, к тому же дополнительные инструкции от руководства нашей партии так и не были получены.

Мы разработали подробный план возвращения на родину. Было решено, что Модесто Рамирес, который не был так известен, как я, попытается вернуться обычным путем - по железной дороге. Модесто без каких-либо особых трудностей добрался до Сан-Сальвадора, но, оказавшись в кругу семьи и товарищей, он забыл послать мне сообщение, и я попал в трудное положение.

Я прождал еще несколько дней, а затем решил повторить маршрут Модесто. Перед моим отъездом товарищ Васкес сказал мне, что всему Сальвадору стало известно о моей поездке в Советский Союз, так как об этом сообщили в своей печати анархо-синдикалисты. Радоваться особенно было нечему. По прибытии на сальвадорскую границу мне пришлось пережить первые опасные минуты. Полицейским офицером на пограничном посту оказался мой старый знакомый по Сан-Мартину - Росарио Колорадо, тот самый, жена которого так внимательно и дружески отнеслась ко мне в свое время, чем пытались воспользоваться мои недруги, чтобы вызвать ревность у супруга. Делать было нечего: мне пришлось столкнуться с ним лицом к лицу. К моему удивлению, он, поприветствовав меня и спросив о том, как мне путешествовалось, оформил мои документы. Колорадо сказал мне, что он не получал приказа о моем аресте, а сам, по своей инициативе, не намерен пакостить земляку, но посоветовал быть с этого момента предельно осторожным, потому что меня, без сомнения, подстерегает опасность: ведь все уже говорили, что я коммунист и возвращаюсь из России бог знает с какими подрывными планами. На первой же железнодорожной станции, уже на сальвадорской территории, я встретил одну знакомую женщину (правда, не смог вспомнить ее имя), которая также сказала мне, что меня ищут и могут арестовать в любой момент. Я стал принимать меры предосторожности: много времени проводил запершись в туалете и был готов к тому, чтобы в случае опасности моментально выпрыгнуть из вагона. Мне удалось добраться до Апопы, поселка, который расположен вблизи Сан-Сальвадора. Было [134] 30 декабря 1930 года. Я спрыгнул с подножки вагона, когда поезд стал набирать скорость, и отправился на поиски подходящего транспорта, чтобы закончить мое путешествие. Мне посчастливилось «поймать» грузовик, который вечером должен был прибыть в Сан-Сальвадор. Шофер согласился довезти меня.


На следующий день после прибытия в Сан-Сальвадор я установил контакт с руководством партии. Вскоре состоялась встреча с членами Центрального Комитета, на которой я кратко доложил о моей поездке, а товарищи сообщили мне некоторые сведения. Уже в Гватемале я слышал о некоторых изменениях в составе руководства партии, на встрече же мне рассказали о них. Нарсисо Руис, один из активистов профсоюза пекарей, сменил Луиса Диаса на посту Генерального секретаря ЦК партии. Другой сюрприз заключался в том, что я встретился с Агустином Фарабундо Марти. Я узнал также о том, что в партию вступили и активно сотрудничали с руководством товарищи Альфонсо Луна, Марио Сапата, Моисее Кастро и Моралес и Макс Рикардо Куэнка, молодые представители интеллигенции.

Естественно, что мои первые встречи с руководством партии состоялись в обстановке секретности, но мое возвращение в Сан-Сальвадор не удалось долго хранить в тайне. Очень скоро меня стали навещать группы рабочих и крестьян из Илопанго, Сан-Мартинеса и даже из других мест: всем хотелось, чтобы я рассказал им о своих впечатлениях о Советском Союзе. Некоторые приходили с тетрадками и записывали мои рассказы. Интерес был огромным, и вопросы задавали самые разнообразные. Верно ли, что в Советской стране царит голод и преследуют верующих? Верно ли, что отсутствует свобода собраний? На каждый вопрос я стремился дать обстоятельный ответ. Что это за штука - «свободная любовь»? Я объяснял собравшимся, что речь не шла о разрушении всяких моральных устоев, которое лицемерно осуждала буржуазная печать. Как раз наоборот, о возвышении отношений между мужчиной и женщиной в новых общественных условиях, основанных на освобождении человека от эксплуатации. А что там относительно рабского труда? И о том, что у родителей отнимают детей? Я рассказывал о системе яслей и детских садов, о заботе о детях, о том, как благодаря этим мерам работающая женщина-мать была освобождена от многих забот. Что думают советские рабочие о солидарности с борьбой трудящихся всего мира? Я рассказал о митинге, который состоялся на крупнейшем в мире хлебозаводе, и о том, что сказали нам выступавшие советские рабочие - они работают также и для нас. Есть ли католики в Советском Союзе? Я рассказал о беседе, которую [135] имел там с одной женщиной, ответившей на этот вопрос так: я - католичка и верую в бога, но молюсь лишь перед тем, как лечь спать, так как у меня нет свободного времени, чтобы отдавать его церкви, - днем я работаю, а вечером занимаюсь астрономией. Бог меня понимает и доволен мной, он благословляет меня и желает счастья. Я подробно рассказывал крестьянам о системе организации колхозов, об условиях жизни колхозников. Делился также и своими впечатлениями о посещении частей Красной Армии. Я стремился развеять сомнения в отношении проблемы, которую в ту пору усиленно муссировала реакционная сальвадорская печать, утверждавшая, что Советский Союз стремится вызвать демпинг на мировом рынке, хотя сама такая возможность исключалась наличием экономической блокады и отсутствием международных торговых связей - все это империализм использовал против Советской страны. Нередко мне приходилось беседовать в течение целого дня и продолжать разговор в вечерние часы, так как подходили новые группы представителей рабочих и крестьян. Естественно, что я рассказывал не только об успехах, достигнутых в Советском Союзе, не пытался рисовать все в розовом цвете. Нет, я говорил также о тех больших трудностях, с которыми сталкивалась эта огромная страна: о нехватке продуктов питания, о большом дефиците потребительских товаров, об отсутствии достаточного количества технических специалистов, необходимых для развития производства, о саботаже врагов социализма и т. д. Но за всем этим, хорошим и плохим, вставала титаническая борьба советского народа и его коммунистической партии по решению поставленных задач. Я рассказывал своим товарищам и о личных качествах тех видных советских деятелей, с которыми мы познакомились и поддерживали тесные контакты - о Лозовском, Мануильском, Ворошилове, Буденном. Лозовский был наиболее популярен среди сальвадорского пролетариата. Я рассказывал о том, как мы были в гостях у него дома, о том, как Модесто Рамирес приготовил асадо[1] по-сальвадорски, как мы выпили за здоровье сальвадорских трудящихся.

Интерес людей к моим рассказам был таким, что Центральный Комитет партии решил, что мы должны выступать на собраниях. В результате мне пришлось написать довольно объемистый доклад (он потерялся в 1932 году), и я выступил с ним на ряде массовых собраний - открытых или нелегальных - в различных местах района Илопанго, в Санта-Текле, Ауачапане, а также на различных нелегальных собраниях крестьян, которые мы называли «овражьими». Эти собрания с участием 300-400 крестьян организовывались в каком-нибудь [136] овраге или на плантации сахарного тростника после захода солнца и продолжались до рассвета. Для того чтобы обеспечить безопасность участников собрания и избежать вмешательства властей, требовалась отличная организация. Обстановка на этих собраниях была действительно волнующей, я чувствовал боевое настроение собравшихся, их революционный пыл. Я помню одно особенно многолюдное и боевое собрание, состоявшееся на земле поместья «Монтаньита», в районе Ауачапана. Именно здесь вспыхнула забастовка после выборов 1932 года, которой правительство Мартинеса воспользовалось в качестве предлога, чтобы развязать массовые репрессии. Моя пропагандистская деятельность, связанная с поездкой в Советский Союз, стала составной частью политической работы того периода. Она постоянно расширялась, и где-то ближе к середине 1931 года власти стали усиленно преследовать меня. В результате я был вынужден значительно сократить число своих открытых выступлений и сделать их более краткими. Вскоре всякой возможности даже ограниченных легальных выступлений, чего я добивался по указанию партии, пришел конец, и я полностью перешел на нелегальное положение.

Подпольную работу по организации и агитации необходимо было углубить, и она заняла первостепенное место в нашей деятельности. Мне лично довелось создавать и руководить подпольными группами Союза коммунистической молодежи и местными комитетами партии в Сойапанго и Илопанго. Затем с товарищами из этих мест мы перебрались в Сан-Сальвадор, чтобы создать группы численностью до 15 человек - членов комсомола и партии в кварталах Канделариа, Консепсьон, Калварио, Сан-Эстебан и Мехиканос и помогать им в работе. Все эти группы были вынуждены собираться за городом, чтобы избегать полицейских налетов. Довольно часто эти собрания проводились в заброшенном районе Флор-Бланка, в окрестностях Чакра, в горах Сан-Хасинто и т. д. Модесто Рамирес работал вместе со мной, он был неутомимым помощником, трудился днем и ночью, спал урывками по два-три часа в сутки, ел что приходилось. Одновременно с этой подпольной работой продолжалось организационное укрепление профсоюзов Региональной федерации, в рядах которой мы, коммунисты, стремились быть лучшими, подавать пример: ведь из профсоюзов мы черпали новые силы для партии. Только за то время, что я был в Советском Союзе, ряды сальвадорского профсоюзного движения значительно выросли. Естественно, что власти, как гончие, шли за нами, и нам приходилось изобретать тысячу и один способ, чтобы обеспечить свою безопасность и ни на минуту не бросать работу. Что это были за времена! Наши ночные собрания мы проводили в жалких крестьянских хижинах, затерянных в горах. Даже дети местных [137] товарищей помогали оберегать места встреч - взрывами хлопушек или колокольчиками предупреждали о приближении патрулей армии или национальной гвардии. Уже в Гватемале нам рассказали, что массовое движение в Сальвадоре обрело большой размах и что очень чувствовалась нужда в подготовленных работниках, которые могли бы руководить всей этой гигантской работой. Партия, Союз коммунистической молодежи и Региональная федерация прилагали большие усилия, но эти усилия все еще не отвечали потребностям, хотя каждый из активистов выполнял одновременно несколько трудных поручений. Карибская секция Коминтерна направляла нам информационные материалы, по мере возможности сообщала об опыте борьбы в других странах мира, но все это было подобно глотку воды в пустыне.

Наше массовое движение по своему содержанию было глубоко демократическим, антиимпериалистическим и революционным: подпольная организационная деятельность приносила видимые результаты на многолюдных боевых митингах протеста против правительственных репрессий, в защиту требований трудящихся города и деревни, за демократизацию правительства как в период правления Пио Ромеро Боске, так и Араухо, против империалистического проникновения в Гватемалу в результате предательской политики Убико, против антинародных репрессий империализма в различных странах мира. Наша массовая деятельность получала отклик в международной рабочей и коммунистической печати того времени.

Естественно, что за эту работу приходилось платить свою цену. Ведь наш враг был значительно сильней и организованней нас. Тюрьмы переполнились политическими заключенными. Одновременно правительство начало осуществлять план по выявлению и изгнанию из страны всех революционеров-иностранцев. Особенно широкий резонанс получил арест гватемальских товарищей - обувщика Эрнесто Хуареса и плотника Эмилио Вильеграна, которые своей активной деятельностью снискали любовь сальвадорских трудящихся. Политических заключенных посылали на строительство дороги к Кохутепеке, однако массовые движения протеста, организованные МОПРом, вынуждали правительство довольно быстро освобождать их. Ромеро Боске лишь в течение первых двух лет своего правления делал вид, что является другом рабочих и демократов, а затем он обрушил на нас жестокие удары.

Твердая позиция, занятая сальвадорской секцией МОПРа в защиту жертв правительственных репрессий, привела к тому, что ее основные руководители Агустин Фарабундо Марти и Исмаэль Эрнандес были арестованы полицией во время очередной кампании по подавлению движения солидарности. [138] Оба в знак протеста против своего ареста немедленно объявили голодовку. Марти был прирожденным борцом, которого ничто не пугало, его наступательный дух мог сломить любого, его стойкость являлась следствием абсолютной верности делу угнетенных. Он говорил, что руководитель бедняков в столкновениях с классовым врагом должен держаться с наибольшим достоинством. И я думаю, что он был прав в этом.

Во время этого ареста, о котором я рассказываю (я еще не вернулся тогда из поездки в Советский Союз), голодовка Марти и Эрнандеса продолжалась четыре дня, по истечении которых начальник полиции генерал Лейтселар приказал доставить их в свой служебный кабинет. Здесь он встретил их вопросом, заданным в примирительном и любезном тоне: «Как чувствуете себя, уважаемые сеньоры?» И Марти ответил ему во весь голос: «Так, как всегда чувствуют себя мужчины, распоследний ты сукин сын, мы не отступаем!» В партии были такие товарищи, которые считали ненужным рассказывать об этом и подобных ему эпизодах, так как они говорили, что это свидетельствовало о «дурном воспитании» Марти. А я считаю такое поведение достойным всяческого подражания. Марти в то время был глашатаем движения народного протеста, он представлял обездоленные массы, страдавшие от преследований власть имущих. Находясь на гребне волны народной ярости, нельзя прибегать к полутонам и тем более поступаться принципами. Дипломатия остается на то время, когда борьба не носит такого фронтального и бескомпромиссного характера. И если в лицо генералу Лейтселару, который, возможно, был не из числа худших в истории сальвадорской армии, была брошена такая резкая фраза, то что ж, поделом: речь шла не о том, чтобы просить извинения, все обстояло наоборот. Естественно, что ответ Марти заставил опешить офицеров, доставивших его к своему начальнику. Некоторые из них вытащили свои пистолеты и приставили к груди Негра. Один из них потребовал от Марти извиниться перед генералом, но в ответ получил пинок. Марти грубо швырнули в камеру. Полицейские поняли, что люди такого склада не идут на сделку с совестью. Через два дня Марти был насильно посажен на торговый пароход и выслан из страны. На борту этого судна он был доставлен в Соединенные Штаты, где ему предложили продолжить - за счет сальвадорского правительства - путешествие до Советского Союза. Марти решительно отказался высаживаться на американской территории и от провокационного предложения сальвадорских властей оплатить ему проезд до Советского Союза. На этом же судне он вернулся в Центральную Америку, обманул бдительность полиции и бежал с борта парохода в никарагуанском порту Коринто. Здесь он связался с революционным движением [139] Никарагуа и немедленно стал готовить свое возвращение в Сальвадор, на боевой пост. Тем временем Исмаэль Эрнандес продолжал оставаться в заключении, выдерживая в одиночестве все муки голодовки. Голодовка продолжалась уже одиннадцать дней, когда власти начали перевозить его из тюрьмы в тюрьму, чтобы дезориентировать широкое движение протеста трудящихся. Настал день, когда Эрнандеса, закованного в кандалы, поместили в сумасшедший дом, в одиночную камеру, где целыми днями в него вливали воду. Исмаэль не дрогнул, он решительно отказывался прекратить голодовку до того, как будет освобожден. Президент страны Пио Ромеро Боске приказал доставить Эрнандеса из сумасшедшего дома к себе в кабинет в надежде запугать его и заставить отступить. Эрнандеса привели в президентский дворец в наручниках, закутанного в плащ из прорезиненной материи, потому что от пытки водой его тело чудовищно разбухло. Когда он оказался перед президентом, тот начал кричать на него: «Вы несознательный элемент, настоящий бандит. Вы плохой сын, у вас нет ни сердца, ни совести. Как вы можете спокойно смотреть на то, как ваша мать ходит по тюрьмам, пытаясь спасти вас? А ведь стоит вам отказаться от этих идиотских подрывных идей, и вы вернетесь в общество. Мы готовы предоставить вам такую возможность, если вы проявите полное раскаяние». Все это время Исмаэль буквально обливался потом, и дон Пио приказал стражникам снять с него плащ. Полицейские исполнили приказание, и тогда перед глазами предстала ужасная картина: закованный в кандалы Исмаэль, страшно распухшее тело. Она произвела впечатление на дона Пио, он заколебался, и тогда Исмаэль перешел в наступление: «Нет, это вы лишены всякой морали, это вы полны жестокости, это вы причиняете столько боли семьям простых людей. Я служу интересам бедняков, и это дает мне силы переносить все эти испытания. Я - коммунист, который стремится последовательно бороться за свои убеждения, как это делают коммунисты во всем мире». Дон Пио опустил голову и забормотал, что он не знал о таком обращении с политическими заключенными. Он сказал, что отдаст приказ о немедленном освобождении Исмаэля, выдаст ему денег, чтобы он смог основать свое «дело» и забыть о революционных идеях, чтобы ему больше не пришлось бы сталкиваться со столь жестокими испытаниями. Исмаэль отказался взять хоть одно сентаво и лишь попросил вернуть ему его рабочие инструменты, изъятые при обыске. Дон Пио приказал освободить Исмаэля и установить за ним строжайший полицейский надзор. Исмаэль вышел на свободу прямо из президентского дворца. Через некоторое время партии удалось отправить его из Сан-Сальвадора в восточный район страны, чтобы спасти от полицейского надзора. Исмаэль обосновался [140] в Сан-Мигеле. Кстати, именно в это время в Сан-Мигеле вспыхнул острый социальный конфликт: это было «сотистское восстание». Управляющий семьи миллионеров Меарди по фамилии Сото был несправедливо обвинен в махинациях. Сото был очень добрым и честным человеком, который часто помогал беднякам. Его хорошо знали в народе. Судьи, подкупленные Меарди, осудили Сото, несмотря на народные протесты, и тогда неожиданно народ выступил против местных властей. И действительно, ничто не говорило о возможности подобного восстания, но этот случай послужил поводом для стихийных выступлений. Народ разгромил подвалы и склады семьи Меарди и отказался подчиняться властям департамента. Президент республики объявил осадное положение на всей территории департамента Сан-Мигель и направил туда армейские части. По согласованию с семьей Меарди были приняты различные меры, чтобы локализовать и погасить недовольство, и выступления были быстро подавлены.

Состояние здоровья Исмаэля Эрнандеса было очень тяжелым - ему чуть не пришлось ампутировать ногу вследствие тех пыток, которые он перенес. Тем не менее он воспользовался сложившимся положением и создал крепкую партийную организацию и местную группу МОПРа. После «сотистского выступления» он привлек в наши ряды множество людей, пользовавшихся авторитетом и влиянием среди крестьян этого района. В это время здесь началось создание подпольного отряда милиции, численность которого составила 700 человек, все они прошли тщательную проверку. Во время событий в январе 1932 года весь отряд был собран на кладбище Сан-Мигеля и ожидал приказа о вооруженном захвате города.


Из моего рассказа видно, что у нынешних молодых коммунистов нет никаких оснований для того, чтобы с олимпийским спокойствием говорить о том, что всем нам было свойственно глубоко укоренившееся сознание ремесленников. Если подходить к вопросу формально, то действительно большинство из нас (я говорю о руководящих кадрах) были ремесленниками, но жизнь, которую мы вели, была жизнью пролетарских революционеров.

Дело в том, что работа среди масс, напряженная политическая деятельность не позволяли нам долгое время задерживаться в какой-либо одной мастерской. Владельцы же мастерских в свою очередь знали, что они не могут рассчитывать на нас. И действительно, не могли же мы терять время на изготовление пары туфель для какой-нибудь дамы в то время, как было необходимо срочно подготовить и распространить очередное обращение к рабочим. Вот почему мы пытались создать собственную мастерскую, чтобы зарабатывать на жизнь [141] и быть независимыми. В этот период борьбы, о котором я рассказываю, мне пришлось, насколько я помню, работать (после того, как я ушел от мастера Ангуло) в мастерской Луиса Риваса, в мастерской Сирилио Переса, обслуживавшей первый пехотный полк, в мастерской Пруденсио (он был родом из Сакатеколука, расставался со мной он со слезами на глазах) и даже у Хосе Энрике Коньеса, который очень хорошо относился ко мне, несколько раз прятал меня от полиции (именно он подарил мне пару ботинок для поездки в Советский Союз). Но, переходя из одного места в другое, бросая работу ради участия в очередных боевых выступлениях, я не мечтал о собственной мастерской ради самой мастерской. Повторяю: если кто-то и стремился основать свое собственное небольшое «дело», то это лишь ради того, чтобы не быть связанным обязательным рабочим днем, чтобы иметь возможность заниматься политической работой тогда, когда необходимо. И если у кого-то из нас и были собственные мастерские, то это следствие тактических соображений, а не результат мелкобуржуазных устремлений. Это относится ко мне, к Исмаэлю Эрнандесу и к Леону Понсе. Кроме того, были и другие соображения, не связанные с проблемой времени: мастерская служила превосходным прикрытием. В качестве владельца вы становились мастером доном Мигелем Мармолем, что в глазах властей звучало уважительней, нежели товарищ Мармоль, рабочий Мармоль. Здесь и речи нет о каком-то стремлении подняться вверх по социальной лестнице. Дело заключалось в том, чтобы использовать лучшие возможности для пропагандистской работы. Естественно, что наставал момент, когда репрессии вынуждали нас передавать наши небольшие мастерские в руки товарищей, которые еще не «сгорели», или закрывать их.

Репрессии не носили локального характера, они осуществлялись по всей стране. Я уделял большое внимание совершенствованию методов работы, с тем чтобы избегать полицейских, ловушек. В результате за весь этот период широких преследований меня удалось арестовать лишь один раз. Это случилось в начале 1931 года, во время избирательной кампании, в которой мы принимали участие. Арестовали меня и Чико Санчеса, крестьянского руководителя из Исалко, расстрелянного в 1932 году. Национальная гвардия поместила нас в местную тюрьму и угрожала расстрелять - этого требовал, как говорили солдаты, алькальд Эмилио Радаэльи, который был убит во время событий 1932 года. Но народные массы выразили такой резкий протест, что власти были вынуждены освободить нас. Когда люди разошлись, нас вновь арестовали. Но вновь собралась огромная толпа, и нас снова выпустили. Стоит сказать несколько слов об этих выборах, поскольку они тесно связаны с началом народного восстания. [142]

Выборы депутатов и мэров, о которых я буду вести речь, состоялись при правительстве Араухо. Избирательный процесс был прерван государственным переворотом, в результате которого Араухо свергли. Переворот был непосредственно организован и использован настоящим преступником - генералом Максимилиано Мартинесом. Готовящиеся выборы означали, что исключалось всякое мирное решение политических проблем Сальвадора того времени. Почему же мы, коммунисты, приняли участие в них? Мы лишь откликнулись на настроения масс. Экономическое положение Сальвадора было ужасным, потому что мировой кризис капитализма, разразившийся в 1929 году, сильно ударил по нашей стране. Особенно бедственным было положение в сельской местности; здесь царил настоящий голод, и крестьянские массы были в отчаянии. Крестьяне с каждым разом проявляли все больший интерес к политическим решениям проблем, и их все больше тянуло в наши ряды. И достаточно было того, чтобы требования крестьян получили свою политическую окраску, как буржуазия и правительство, помещики и контролируемые ими государственные органы власти начали применять насилие против народа. Вообще-то буржуазия осуществляла систематическое насилие против трудящихся начиная с 1930 года. Помещики уничтожали посевы бедных крестьян, выгоняли свой скот на поля колонов[2] и издольщиков, прибегали к массовым увольнениям сельскохозяйственных рабочих, чтобы переложить на их плечи основную тяжесть кризиса. Помимо этого, была воздана обстановка террора: совершалось огромное количество убийств. Репрессивные силы правительства также вносили свою «лепту» в создание такой обстановки, так как было достаточно малейшей жалобы помещика - и сельские труженики подвергались немилосердному наказанию.

Наиболее жестокие репрессии были осуществлены в начале 1931 года в поместье «Асучильо» в департаменте Ла-Либертад. В этом поместье было созвано профсоюзное собрание, чтобы обсудить проблемы экономического кризиса. Хозяин поместья запретил проведение собрания и вызвал национальную гвардию. Прибывший отряд открыл огонь по собравшимся, множество людей было убито. Эти события заставили Фарабундо Марти покинуть свое подпольное убежище и отправиться на встречу с президентом Араухо. Однако этот президент «трудящихся» остался глух ко всем доводам. Фарабундо вышел из себя и обозвал президента последними словами. На улице его арестовали и отправили в тюрьму, но Фарабундо, как и во время предыдущего ареста, немедленно объявил голодовку. [143] Голодовка Марти продолжалась 27 дней, и все это время сальвадорский народ боролся за его освобождение. В печати поднялась настоящая кампания вокруг ареста Марти и массовых выступлений. Престиж правительства Араухо стремительно покатился вниз. Однако это падение престижа, к сожалению, было использовано буржуазными политическими противниками правительства Араухо и позволило осторожному и хитрому военному министру правительства генералу Мартинесу, который также был кандидатом на пост президента, но потерпел поражение, предпринять ряд маневров. Что же касается Марти, то народная борьба за его освобождение увенчалась успехом - он был освобожден. Марти не был единственным политическим заключенным в стране. Тюрьмы были переполнены, и насильственное изгнание из страны стало обычным делом. Правительственные репрессии привели к тому, что массы все больше и больше стали отвечать соответствующим образом. Крупные массовые выступления и даже открытые столкновения с отрядами армии и национальной гвардии происходили в Сонсонате, Санта-Ане и в других местах страны. Так, например, 17 мая 1931 года в Сонсонате состоялась народная демонстрация с требованием освобождения Марти. Против нее была брошена кавалерийская часть из Санта-Аны и солдаты пехотного полка Сонсонате. В результате столкновений с войсками было убито 10 или 12 товарищей, десятки человек получили серьезные ранения, многие были жестоко избиты, арестованы. Перед лицом этих насильственных действий народные массы, а не партия, начали выражать - через посредство профсоюзов и других организаций - стремление дать бой буржуазии на выборах депутатов и муниципальных советов.

Коммунистическая партия не участвовала в президентских выборах, которые принесли победу Араухо, - выборах, известных, и не без основания, как единственные действительно свободные выборы в Сальвадоре в нынешнем веке. Вот почему старого лиса дона Пио некоторые продолжают называть «отцом сальвадорской демократии». На этих выборах были выставлены и другие кандидатуры - Кларамонта, Энрике Кордовы, Мигеля Томаса Молины, генерала Мартинеса и других. Народ выбрал Араухо. И несмотря на все более явственную угрозу государственного переворота, массы надеялись на то, что путь выборов еще не исчерпал себя. В этот период контроль над какой-либо мэрией означал также и контроль над местным правлением, местной полицией, местными судебными органами и т. д. Народ был уверен в том, что смена властей в административном аппарате действительно могла бы решить множество проблем. Это свое требование массы настойчиво выражали на собраниях и митингах. На мой взгляд, мы, коммунисты, [144] не понимали, что, несмотря на свою ошибочность, это требование одновременно свидетельствовало об огромном стремлении сальвадорских трудящихся политизировать свою борьбу. Ведь не следует забывать о том, что хотя борьба нашей партии и рабочего движения велась в обстановке жестоких преследований, она в основном сводилась к экономическим требованиям.

В октябре, после продолжительной и бурной внутренней дискуссии, партия приняла решение об участии в выборах. Эта дискуссия состоялась на расширенном заседании Центрального Комитета, в котором приняли участие представители всех массовых организаций. Заседание было проведено нелегально в том месте, где сегодня расположен поселок Флор-Бланка, в то время это было заброшенное поле. Мы, представители Союза коммунистической молодежи и Региональной федерации, были против участия в выборах, но не по той причине, по которой ранее против этого была партия, то есть не по причине того, что не следует смешивать экономическую борьбу с политической. Наоборот, мы утверждали, что лозунги экономического характера, которые занимали основное место, «гасили» политический энтузиазм народа, но неблагоприятная конкретная ситуация заключалась в следующем: выборы должны были состояться в декабре, то есть у нас оставалось всего несколько недель для пропагандистской и агитационной работы. Но даже если предположить, что мы смогли бы получить значительное число голосов, что дало победу нашим представителям, не было сомнения в том, что они не были бы утверждены на своих постах в результате подлога, который готовился правительством, или в результате применения силы репрессивными органами, что в свою очередь в обстановке острой классовой борьбы, несомненно, привело бы к развязыванию всеобщего насилия, а мы же в то время еще не были готовы к тому, чтобы возглавить выступления масс и направить их по революционному пути.

ЦК партии выступил в защиту своего нового тезиса об участии в выборах. Наиболее страстными защитниками этого тезиса были товарищи Моисес Кастро и Моралес и Макс Риккардо Куэнка. Моисес Кастро заявил, что даже если мы не выиграем выборы, то сама кампания позволит укрепить нам связи с народом, познакомить его с нашей позицией и откроет возможности для его политической организации на основе широкой программы. В действительности, его аргументы были очень убедительными. Макс Рикардо Куэнка говорил о важности дисциплины масс и утверждал, что наша работа должна заключаться в укреплении этой дисциплины и в повороте масс в направлении долгосрочных целей партии. Сегодня я мог бы сказать, что нам следовало серьезно спросить себя (и этот [145] вопрос всегда должна задавать себе коммунистическая партия): в какой степени мы были в состоянии обеспечить борьбу масс перед лицом организованного насилия со стороны буржуазного государства? Во всяком случае, Фарабундо Марти был согласен с Кастро и Моралесом и Куэнка. В конце концов все мы согласились с тезисом об участии в выборах, с одной оговоркой, предложенной Союзом коммунистической молодежи и Региональной федерацией (это предложение внес я), в том плане, что одновременно следовало готовить крупную национальную забастовку батраков кофейных плантаций с требованием существенного повышения заработной платы, причем такая забастовка могла обрести и политический характер, если ее увязать с участием в выборах. Подобный подход был чрезвычайно важен для нас. Это крупный шаг вперед в забастовочном движении сальвадорских трудящихся, так как речь шла об общенациональной забастовке и одновременно предусматривались солидарные выступления трудящихся других отраслей производства. Тем самым мы оставляли позади традиционный подход, заключавшийся в организации частичных забастовок.

Была избрана «комиссия по выборам» при ЦК партии. Я назначен ответственным по работе в рабочих поселках и в сельских районах департамента Сан-Сальвадор. В эти дни из тюрьмы вышел наш тогдашний товарищ Карлос Кастильо, которого партия выдвинула на работу в руководстве Региональной федерации (о нем я уже рассказывал). При нашей же первой встрече он стал упрекать меня за то, что на расширенном пленуме ЦК партии я не отстаивал позицию Региональной федерации в отношении неучастия в выборах. Кастильо в то время пользовался большим влиянием, и ему удалось добиться созыва собрания для пересмотра принятых решений. Я появился на этом собрании по прямому указанию Кастильо, но сразу же понял, что мое присутствие не понравилось Максу Куэнке и другим товарищам. На этом собрании я вновь поставил вопрос о том, что нам не следует участвовать, в выборах. Но все остальные присутствующие не дали мне говорить и заявили, что этот вопрос уже принят голосованием и был решен. Кастильо придерживался той же позиции, что и я: подлог на выборах стал бы тем фатальным моментом, который толкнул бы народ к насилию. Он выступил с конкретной информацией. Кастильо рассказал, что, например, в Ауачапане население уже разработало свой план действий: если в результате подлогов результаты выборов будут изменены, то народ захватит казармы и с оружием в руках продиктует свою волю. Кастильо говорил о том, что наша партия не готова для руководства народным восстанием с целью взятия власти. Но против его доводов выступил Макс Куэнка. В результате [146] на собрании было подтверждено решение об участии в выборах. Моя работа (в порядке дисциплины я подчинился решению) заключалась в повышении политического уровня масс в предвыборной кампании, хотя лично я не был согласен с принятой установкой. Время летело очень быстро, события опережали друг друга. Однажды срочно было созвано собрание для того, чтобы проанализировать ряд секретных сообщений, которые получило руководство партии, свидетельствовавших о приближении государственного переворота с целью свержения правительства Араухо. Во главе заговора стоял военный министр генерал Мартинес. Ряд товарищей (и я в том числе) в принципе высказались за то, чтобы упредить государственный переворот и поднять массы на общенациональное восстание, так как было очевидно, что правительство во главе с генералом Мартинесом, несшим непосредственную и прямую ответственность за большинство расправ, о которых я говорил, будет жестокой, антинародной, террористической диктатурой. Я считаю, что перспектива создания подобной диктатуры снимала всякий налет авантюризма с предложения о восстании, внесенного в сложившихся обстоятельствах, а на практике у нас было достаточно народных сил, чтобы с оптимизмом смотреть в будущее. В дальнейшем мы увидим, чего же у нас не было.

Фарабундо Марти в свою очередь очень спокойно отнесся к нашему предложению и заявил: самое главное не в том, что генерал Мартинес может взять власть, в любом случае наши возможности не допустить этого слишком ограниченны и общенациональное восстание было бы очень большой ценой за то, чтобы не допустить приход к власти диктаторского правительства. Он добавил, что условия для успеха восстания будут лучшими при существовании преступного правительства. Фарабундо Марти в этой связи ссылался на Ленина и подчеркивал, что сальвадорская армия все еще пользовалась определенным авторитетом в глазах народа, а вот гражданские правительства, подобные правительству Араухо, к этому времени уже полностью дискредитировали себя. Не исключено поэтому, что переворот, осуществленный таким военным, как генерал Мартинес, встретит поддержку среди значительных кругов населения. Фарабундо отметил, что мы должны нацеливаться не на восстание, а на осуществление мер с целью должного отпора государственному перевороту, на сохранение боеспособности организаций, нашего влияния среди масс в новых условиях и т. д.

На этом же собрании мы утвердили нашего кандидата в мэры Ауачапана, рабочего по фамилии Контрерас. Он был очень взволнован, так как казармы Ауачапана окружила огромная толпа крестьян, собиравшаяся свести счеты за весь [147] тот произвол, который чинили по отношению к ним военные власти. Он сказал, что все призывы командира полка полковника Эскобара не нашли никакого отклика и что местные руководители партии просили направить к ним представителя ЦК с тем, чтобы успокоить крестьян и убедить их разойтись но домам прежде, чем начнется бойня. Эту работу поручили провести мне, и я немедленно отправился в путь. В Ауачапане я поговорил с осаждающими и убедил их разойтись. Полковник Эскобар заметил: «Эти сукины сыны понимают лишь своих». Через восемь дней создалось такое же положение: 700 крестьян окружили местный гарнизон национальной гвардии. Другими словами, настроение населения Ауачапана, да и всего запада страны, можно было характеризовать как повстанческое. И , вновь меня направили для того, чтобы успокоить народ, и мне вновь удалось добиться этого. Но на этот раз крестьяне заявили, что они разойдутся, но я должен передать партии, чтобы она перестала лить воду в костер, так как в будущем подобного рода представителей (даже и меня) ждет опасность того, что «им воткнут мачете раньше, чем классовому врагу». Терпение народа истощалось. От партии я получил указание остаться в районе Ауачапана и продолжать здесь в сельской местности предвыборную работу. Работа эта была очень напряженной. Днем я работал в городе, а ночью - в горной сельской местности, ел я, когда была возможность, спать приходилось раз в трое суток. Накануне даты, назначенной для проведения выборов, из-за слабости и чрезмерной усталости у меня начались галлюцинации: я видел национальных гвардейцев, которые стреляли в меня и убивали, - настал момент, когда я свалился без сознания. Меня отправили в Санта-Ану, а оттуда перевезли в Сан-Сальвадор, но здесь мне не пришлось отдохнуть и недели, так как местное руководство Ауачапана потребовало моего возвращения. Перспектива развязывания насилия уже не казалась призраком, она становилась уже чем-то конкретным. Я очень опасался того, что может создаться обстановка всеобщего насилия, так как знал, что в этом случае наиболее горькие испытания выпадут на долю народа. Вот почему в своей деятельности я старался ориентировать народное возмущение на проведение всеобщей забастовки - это было нечто среднее между участием в выборах и восстанием. Об этом не знала партия, это была моя точка зрения. Дело в том, что те из нас, кто в этот момент руководил массовыми организациями, хорошо знали действительное положение дел, и наше мнение должно было возобладать над теми расчетами, которые делались в ЦК партии с учетом основной доктрины. Я считаю, что наша борьба потерпела такое сокрушительное поражение в 1932 году именно из-за отсутствия должной глубины и организации в нашей работе. Ведь [148] наступление застало нас в тот момент, когда мы, как говорят сальвадорцы, еще только натягивали брюки.

На заседаниях руководства партии, посвященных предвыборной кампании, постоянно анализировались сообщения о подготовке врага к расправе с народом. В то время вражеская контрпропаганда работала довольно слабо. С нами даже встречались офицеры армии, которые сочувствовали нашему делу и информировали нас о том, что план правительства по обеспечению в свою пользу результатов выборов и подавлению революционного движения в основном был связан с использованием армии и предусматривал физическое уничтожение кадров нашего движения. В рамках этого плана устранение Араухо генералом Мартинесом, естественно, играло роль катализатора. Эти же офицеры сообщали нам, что в некоторых кругах армии, прежде всего среди молодых офицеров, сержантов и солдат, отмечается решимость повернуть винтовки против высшего офицерства и правительства, выступить на стороне народа. В этих условиях моя позиция становилась все более конкретной: в случае подлога на выборах следует избежать спровоцированных действий с применением насилия и сдержать наши организованные силы, но если провокации со стороны правительства потребуют ответа, то в этом случае следует направить народный гнев на проведение общенациональной всеобщей политической забастовки, в рамках которой вооруженное восстание с целью взятия власти могло бы созреть в более благоприятных условиях.

2 декабря 1931 года я руководил массовым собранием крестьян в окрестностях Ауачапана. После окончания собрания я направился в город, но по дороге меня перехватили члены различных комитетов женщин-крестьянок, которые ждали меня, чтобы поговорить о своих проблемах и о выборах. Они сказали мне, что ходят упорные слухи о том, что произошел государственный переворот, что его осуществили мы и что товарищ Фарабундо Марти взял власть, защищая интересы бедняков Сальвадора. По прибытии в Ауачапан я узнал, что ожидавшийся партией государственный переворот осуществился, что зловещий генерал Максимилиане Мартинес захватил власть и что именно эта «сильная личность» стояла в действительности за спиной «правительственной хунты», которая сменила Араухо. И точно, эта хунта сошла со сцены через несколько часов. К этому времени в Ауачапане уже широко был распространен призыв к национальному сплочению вокруг хунты и генерала Мартинеса; он был отпечатан в Санта-Ане и подписан известным буржуазным политическим деятелем Сиприано Кастро. Я отправился в столицу с тем, чтобы попытаться связаться с ЦК партии. К моменту свершения [149] государственного переворота предвыборная кампания зашла уже довольно далеко, мы, коммунисты, выдвинули своих кандидатов в муниципалитеты во всех районах зоны, которую мы называли революционной, то есть в большей части центра и запада страны. Среди них я помню Марсиаля Контрераса, которого мы выдвинули кандидатом на пост мэра Ауачапана, и шофера Хоакина Риваса - кандидата на пост мэра Сан-Сальвадора. Я забыл имена наших кандидатов в Сонсонате и Санта-Текле, которые победили на выборах с подавляющим преимуществом. Из нашего списка кандидатов в депутаты Сан-Сальвадора я помню только Исмаэля Эрнандеса. Забегая вперед, хочу сказать, что мы, коммунисты, одержали неоспоримые победы на выборах в Сонсонате, Санта-Текле, Ауачапане (хотя здесь, как мы еще увидим, нам пришлось отказал,ся от участия в выборах и объявить забастовку), Колоне, Теотепеке и т. д. Этот успех не был неожиданным для нас, его предсказывали все наши расчеты, именно такая картина складывалась к моменту государственного переворота. В связи с переворотом партия приняла решение о продолжении предвыборной кампании и об усилении открытой агитации в пользу наших кандидатов. Все те из нас, кто действовал в условиях относительного подполья, стали работать открыто, вновь забурлила жизнь в помещении партии, расположенном напротив парка «Сентенарио» в Сан-Сальвадоре. Мы считали, что в создавшейся сложной обстановке следовало действовать со всей смелостью. Государственный переворот и особенно роль генерала Мартинеса вызвали замешательство даже среди некоторых могущественных реакционных группировок. Мартинес вол антиклерикальную пропаганду, что вызывало недовольство сальвадорской католической церкви, которая традиционно являлась очень действенным фактором единства различных течений местной реакции. Очень скоро мы обнаружили, что некоторые политические круги не знали, что им делать, и это открывало нам дорогу для еще более активной деятельности. Мы вели открытую пропаганду: на публичных митингах выступали Фарабундо Марти, Альфонсо Луна, Марио Сапата, выступал и я, и другие товарищи. Мы расширили нашу печатную пропаганду, значительно увеличился тираж газеты «Естрельа роха», которую партия издавала для представителей интеллигенции и которая распространялась в основном среди студенчества. Народ предупреждал нас, чтобы мы не выступала так открыто и в таком количестве мест, поостереглись, так как враг внимательно следил за нами и ждал лишь удобного случая, чтобы полностью уничтожить нас. Однако оппозиционные настроения по отношению к новому режиму усиливались день ото дня во всех кругах населения. Вскоре начались действия учащихся средних учебных заведений и студентов [150] университета, но прежде всего учащихся. Они были направлены против военной дисциплины, которую пытался ввести в школах новый министр просвещения. В этой неспокойной обстановке правительственная хунта неожиданно объявила о том, что выборы должны состояться 3 или 5 января. Буржуазным партиям заранее сообщили об этой дате, чтобы они могли опередить нас. Мы ответили на это усилением нашей пропагандистской работы. Мы проводили множество митингов в городских кварталах, в поселках, в поместьях, на перекрестках дорог и даже на пляжах. Реакционная пропаганда обрушилась на нас с жестокими нападками; по сути дела, она пыталась запугать массы, оторвать их от нас и с этой целью говорила об угрозе антикоммунистической расправы, которую готовил новый режим. В этой пропаганде церковники, несмотря на свое сдержанное отношение к Мартинесу, играли действительно пагубную роль.

Выборы были раздельными. В первый день избирались мэры, а на следующий день - депутаты. День выборов мэров навсегда остался в моей памяти. Этот день был похож скорее на праздник, но за видимым весельем чувствовалось большое напряжение. Все участвовавшие в выборах партии мобилизовали огромный аппарат. Повсюду звучали маримбы[3], в местах голосования активисты этих партий раздавали тамали, кофе, ткани, угощали орчатой[4]. Все, кроме коммунистической партии. Особенно отличались так называемая «Братская прогрессивная партия» генерала Антонио Кларамонта и партия Гомеса Сарате, которые не жалели ни средств, ни усилий в своем стремлении подкупить массы. Все эти кандидаты, по сути дела, играли на руку сторонникам Мартинеса и, как стало достоверно известно впоследствии, возраставшему в то время американскому проникновению в страну. Араухо был последней сальвадорской пешкой английского империализма.

Что же касается коммунистической партии, то даже по форме своей работы она отличалась от других партий - веселье и энтузиазм были заслугой наших ораторов и детей рабочих и крестьян, которые пели революционные песни, такие, как «Красное знамя», «Интернационал», «Красная кавалерия». Я помню, что иностранные туристы, остановившиеся в отеле «Нуэво мундо», аплодировали нашим ораторам; народ же приносил воду, прохладительные напитки и фрукты для наших товарищей из бригад агитаторов. Без сомнения, наибольшее число сторонников имели наши кандидаты. Трудовая [151] партия Араухо была сильна до его свержения. После переворота, организованного Мартинесом, она развалилась, ее члены рассеялись, одни из них примкнули к рядам наших сторонников, другие - к сторонникам иных партий. А их бывший идеолог дон Альберто Масфаррер убрался из страны за границу, где и умер.

Голосование в первый день началось в 8 часов утра. Все ораторы от других партий, хотя и нападали на нас, признавали, что сторонники коммунистов соблюдали порядок и дисциплину в местах голосования. Интересно заметить, что между партиями-соперницами не было стычек с применением силы. Насильственные действия исходили исключительно от государственной власти, которая, учитывая незначительный срок, прошедший после переворота, еще не имела собственных политических средств для активного участия в выборах и организации подлогов в свою пользу. Во время встреч кандидатов с представителями национальной и иностранной печати наши кандидаты отличались спокойствием, лучшим пониманием вопросов и меньшей амбицией. Наши сторонники, уже проголосовавшие в своих поселках, расположенных вблизи Сан-Сальвадора, приходили в столицу, чтобы подбодрить товарищей, ждавших в очередях у избирательных участков. Но если оставить в стороне всю эту вселявшую уверенность картину, то следует сказать, что официальный аппарат с самого начала был приведен в действие против коммунистов: под самыми различными предлогами у нас аннулировали голоса, затягивали голосование наших сторонников и старались запутать их, так как в то время голосование не было тайным, а ты просто говорил, за кого голосуешь. И многие из наших сторонников запутывались во всех этих трюках: ведь это были простые рабочие, не разбиравшиеся в политических махинациях. Тем временем армия установила пулеметы во всех важнейших местах города, на крышах высоких домов, казарм и т. д. Однако во время выборов не произошло никаких беспорядков. Военные так и не нашли повода открыть огонь по народу.

Пожалуй, самый главный урон нам был нанесен тем, что время голосования истекло, а большая часть людей, не успевших проголосовать, были те, кто поддерживал кандидатов-коммунистов. После окончания голосования мы, активисты, собрались и подвели итоги. Я подверг критике ту форму агитации, которая была избрана в связи с конкретной деятельностью на выборах. По моему мнению, нашей пропаганде и агитации не хватало боевитости, мы не учли настроения масс. Кроме этого, я считал, что мы совершили ошибку, когда первыми в очередь поставили сельских жителей из пригородов столицы. Ведь количество аннулированных голосов этих людей, [152] не имевших никакого понятия о махинациях, оказалось огромным, к тому же большая часть коммунистов и сочувствующих из-за этого не успели проголосовать. В заключение я отметил, что партии не удалось скоординировать всю избирательную работу, объединить усилия всех тех, кто в ней участвовал. Все мои критические замечания были приняты руководством партии.

На следующий день состоялись выборы депутатов. Мы извлекли уроки из первого дня и поэтому в основном сумели преодолеть препятствия и махинации. Через несколько часов после начала голосования стало ясно, что мы опередим остальные партии по всей территории страны. Тогда правительство решило перейти в наступление. Под различными предлогами, которые никого не убедили, оно прервало голосование и заявило, что выборы закончатся через несколько дней. Буржуазные политические партии ограничились слабыми протестами. Мы энергично протестовали, но призвали наших сторонников сохранять спокойствие. Следует учитывать, что в то время не существовало общенациональных программ радио или телевидения, которые позволили бы нам быстро обратиться ко всем нашим сторонникам в стране. Одно было неоспоримо - и это подтвердили полученные в течение дня телеграфные сообщения: к тому моменту, когда выборы были прерваны, мы получили больше голосов, чем какая-либо другая политическая партия, а в тех местах, о которых я уже говорил, голосование закончилось нашей убедительной победой. Народ не только голосовал за нас, но и помогал нам в нашей избирательной деятельности: он активно выступал на нашей стороне, вселяя в нас оптимизм. Однако все эти факты были лишь чистой идиллией перед настоящей бурей, которая вот-вот должна была разразиться.

В ночь после прерванных выборов ЦК партии созвал срочное секретное совещание. Речь шла о сообщении товарища Клементе Эстрады, никарагуанца по происхождению, по кличке Сенисо, который вот уже долгое время работал по поручению партии в Ауачапане. Он сообщил, что в этом городе голосование началось нормально, коммунисты пришли стройными рядами, их было около 5 тысяч человек, но в момент голосования они были окружены отрядом национальных гвардейцев, вооруженных винтовками и пулеметами. Провокация достигла таких крайностей, что товарищи решили отказаться от голосования и разойтись по своим местам работы, чтобы немедленно начать всеобщую забастовку протеста. Одновременно намеревались выдвинуть и некоторые требования экономического характера. И действительно, дело шло к началу забастовки. Ее центром стало поместье «Ла-Монтаньита». В ответ [153] на официальное заявление профсоюза о намерениях трудящихся владельцы поместья, специализировавшегося на производстве кофе, вызвали крупный отряд национальной гвардии. До полудня обстановка была нормальной, гвардейцы даже дружески беседовали с забастовщиками. Но затем владельцы поместья устроили обед для гвардейцев и сильно их напоили; с помощью подарков, лести и угроз они заставили их выступить против крестьян.

Гвардейцы вернулись к тому месту, где собрались забастовщики, начали их провоцировать и в конце концов на глазах у всех застрелили товарища Альберто Гуалана, крестьянского руководителя, члена Союза коммунистической молодежи, тяжело ранили нескольких мужчин и женщин и даже детей. Забастовщики вознегодовали и в ответ на эти преступные действия убили 14 национальных гвардейцев. Эти события вызвали тревогу среди помещиков района, которые добились того, что правительство направило известный своей жестокостью кавалерийский отряд Санта-Аны к месту событий с приказом отомстить крестьянам, не делая различия между теми, кто участвовал в стычке в поместье «Ла-Монтаньита», и остальной частью бедного населения. С этого момента волна преступного террора стала захлестывать весь запад страны, особенно Санта-Ану, Ауачапан и Сонсонате. В Центральный Комитет партии непрерывно поступали сообщения об убитых, раненых, замученных, арестованных. Мы тщательно и с чувством озабоченности анализировали эти сообщения. Что мы могли сделать? Споры продолжались долгое время, и я предложил взять быка за рога - вступить в переговоры с самим генералом Максимилиано Мартинесом. Спустя несколько дней после государственного переворота Мартинес стал президентом республики. Это мое предложение было подобно соли, брошенной на рану, или лимону, выжатому в устрицу: ведь речь шла о том, чтобы повести переговоры с человеком, которого больше всего ненавидели в стране. Все товарищи высказали не только свое несогласие, но и возмущение. Я вспоминаю, что это собрание состоялось в одном из домов в квартале Лурдес. Обстановка на нем была так накалена, что мне пришлось выйти во внутренний двор, чтобы глотнуть свежего воздуха - я чувствовал, что задыхался. Я вернулся в тот момент, когда выступал Марти. В его руках была какая-то книга. Марти поддержал меня. В доказательство он перевел абзац из книги, в котором говорилось, что в определенных обстоятельствах штаб пролетариата, то есть Центральный Комитет партии, может вступить в переговоры со штабом буржуазии, то есть с государственной исполнительной властью. Кто знает, что это за книга? Главное состояло в том, что Марти поддержал меня. Все постепенно успокоились и согласились с решением добижаться [154] встречи. Просьба о такой встрече была направлена президенту республики генералу Максимилиану Мартинесу от имени Центрального Комитета Коммунистической партии Сальвадора. Диктатор немедленно дал свое согласие. Мы пригласили на встречу представителей национальной печати, но они не явились. В то время крупнейшими газетами были «Ла Пренса», «Диарио Латино», «Патриа» и другие. В состав делегации партии входили Клементе Эстрада и другие товарищи из Ауачапана, Луна и Сапата.

Мы намеревались выступить перед правительством с конкретными предложениями. Коммунистическая партия обязывалась успокоить трудящихся в обмен на прекращение репрессий. Естественно, что подобную позицию можно критиковать как угодно с точки зрения тактики коммунистической партии, но я считаю, что она в достаточной мере доказывала сальвадорскому народу наше стремление к миру.

Настал момент встречи в президентском дворце. Все мы, затаив дыхание, ждали ее результатов. Наши товарищи возвратились бледные, с опущенными головами. Они сообщили, что не смогли поговорить с генералом Мартинесом, который уклонился от встречи под предлогом сильной зубной боли. Вместо себя он прислал министра обороны генерала Вальдеса. Во время переговоров с этим генералом, как рассказывали делегаты, Мартинес заглянул в открытое окно - щека его была подвязана платком. С генералом Вальдесом наша делегация не смогла прийти ни к какому соглашению. Наши товарищи опровергли все его тенденциозные и лживые аргументы и ясно доказали, что за переживаемую страной обстановку насилия несут ответственность помещики и правительство Сальвадора. Они обвинили правительство в том, что оно, пользуясь всеобщим кризисом, сознательно вело дело к созданию такой ситуации, которая вылилась бы в общенациональный хаос, привела бы к полнейшей неразберихе. Все это правительство делало для того, чтобы затем «поудить рыбку в мутной воде». Вот только вместо воды в этой реке потекла бы кровь народа. Генерал Вальдес сильно нервничал. Он все повторял, что с ним нельзя заключить какое-либо соглашение, так как он не уполномочен для этого исполнительной властью. Товарищам пришлось уйти, не добившись даже минимального результата. Единственное, что они пережили, было, пожалуй, унижение. После того как делегаты вышли из зала, в котором проходили переговоры, к Луне и Сапате подошел личный секретарь президента Хасинто Кастельянос Ривас, который через несколько лет стал видным деятелем нашей партии. Именно он представлял нашу партию на Кубе после победы революции. Хасинто любезно простился с товарищами, обнял их. Он сказал, что, к сожалению, правительственные деятели [155] упорствуют в своих безответственных планах. По мнению Хасинто, одна вещь должна быть понята: если у сальвадорской армии много винтовок, то у трудящихся страны во много раз больше мачете, которые могут наносить страшные раны.

На этом же собрании я со всей решительностью предложил немедленно призвать сальвадорские массы к вооруженному восстанию под руководством коммунистической партии. Я перечислил те благоприятные условия, которые, по моему мнению, могли способствовать победе такого восстания и завоеванию политической власти для последующего осуществления целей буржуазно-демократической революции. В этот период временным Генеральным секретарем ЦК партии был Фарабундо Марти, так как Генеральный секретарь ЦК Нарсисо Руис, сменивший на этом посту Луиса Диаса, отсутствовал - он был занят неотложной работой в Сонсонате. Макс Рикардо Куэнка и ряд представителей интеллигенции под разными предлогами покинули собрание и, как стало известно впоследствии, отправились в поисках надежного убежища, где они могли бы переждать надвигавшуюся бурю. Дискуссия была жаркой. В конце концов Фарабундо Марти поддержал мое предложение, согласись с тем, что партия должна занять свое авангардное место во главе масс, чтобы избежать неминуемой, еще большей и позорной для нас опасности - стихийного, неконтролируемого восстания или восстания, спровоцированного правительством, когда массы бросились бы в бой, оставшись без нашей помощи и руководства. Собрание продолжалось всю ночь с 7 на 8 января 1932 года и приняло единодушное (я говорю о присутствовавших, а не о тех руководителях, которые покинули собрание) решение о проведении народного вооруженного восстания.

Это решение не было поспешным или безответственным: многое мы продумали и спланировали, если учесть всю сложность событий. Я предложил, учитывая революционную ситуацию, всю подготовку осуществить за 8 дней, по истечении которых следовало открыть огонь; это время позволяло закончить подготовительную деятельность и застать врага врасплох, чего в таких случаях требовал Ленин. Говоря о точной дате начала восстания, на чем также настаивал Ленин, я считал, что его необходимо начать не 15 или 17 января, а ровно в полночь 16 января. Мое предложение приняли, и Центральному Комитету партии было поручено заняться военными вопросами. Фарабундо Марти и другие товарищи взялись за переговоры с дружественно настроенными офицерами, за поиски оружия, изготовление взрывчатки, организацию связи с районами страны, привлечение к восстанию различных социальных и политических кругов (например, демократически [156] настроенных политических деятелей, студенческого движения и др.), изыскание финансовых средств и т. д. Этим же товарищам поручалось разработать обращение к народу с призывом к восстанию. Территория страны разделялась на оперативные зоны, каждую из которых возглавил один из членов руководства партии. ЦК партии начал подбирать так называемых красных командиров, которые должны были возглавить военные комиссии в районах зоны, на местах работы, в полках, в массовых организациях и т. д. Они подчинялись непосредственно ЦК партии. Во время боевых действий красные командиры должны были играть такую же роль, что и армейские командиры во главе своих подразделений. Но на эти военные комиссии возлагалось решение и еще целого ряда задач, которые выходили за рамки боевых действий. Они должны были заниматься организационной революционной работой внутри армии, создавать и руководить действиями оперативных «десяток», выискивать оружие, доставлять его в определенные места и распределять по указанию ЦК партии, заниматься диверсиями на линиях связи, следить за передвижением правительственных войск, создавать группы подрывников (они действительно были созданы в Сан-Мигеле, Усулутане, Санта-Крус-Мичане, хотя им и не довелось действовать), контролировать железные дороги и другие средства транспорта и т. д. В наших планах мы предусматривали переход на нашу сторону солдат из казарм Сонсонате и Ауачапана, находившихся под нашим влиянием, а также относительно значительной части гарнизона Санта-Теклы. В столице нас поддерживали две роты 6-го пулеметного полка, два кавалерийских эскадрона, небольшая группа солдат из артиллерийского полка в Сапоте и все солдаты гарнизона авиационной базы Илопанго. В последний час мы узнали, что нас поддерживают две роты солдат из полка, расположенного в Сан-Мигеле, на востоке страны. К ним в свою очередь присоединилось свыше 700 жителей Сан-Мигеля; они собрались на кладбище и были готовы вступить в борьбу. У нас были и группы симпатизировавших нам офицеров в ряде других гарнизонов, но контакты с ними поддерживал только Фарабундо Марти. Другими словами, в армии мы имели более чем достаточную силу, чтобы при активной поддержке восставших масс города и деревни взять власть в свои руки. В свою очередь профсоюзы в сельской местности развернули активную работу с целью проведения всеобщей забастовки. Практически они добились того, что сельскохозяйственный пролетариат мог возглавить крестьянство в революционном восстании.

Революционно настроенную мелкую буржуазию (связи с которой поддерживал исключительно Фарабундо Марти) мы планировали привлечь к участию в новом правительстве: я имею в виду таких ее представителей, как доктор Мерлос, [157] Дрейфус, радикально настроенные лица свободных профессий, и т. д. В целом организационная работа велась успешно. До этого момента репрессии не задели аппарат, который работал над подготовкой восстания. Основное требование дня заключалось в том, чтобы каждый занял свое место и ожидал окончательных решений.

Однако когда 14 января мы вновь собрались вместе с членами ЦК партии для обсуждения последних деталей, то столкнулись с неприятным известием: было предложено отложить восстание до 19 января. Никому из присутствовавших не понравилось это опасное предложение, но Фарабундо Марти успокоил нас, заявив, что отсрочка необходима в связи с очень реальной возможностью присоединения к революционному движению офицеров и солдат 1-го пехотного полка. К этому времени Фарабундо Марти был уже больше чем исполняющим обязанности Генерального секретаря ЦК партии: обстоятельства и его качества руководителя выдвинули его на высший пост не только в партии, но и в организации, готовящей восстание. Я считаю, что одна из наибольших наших слабостей состояла как раз в незаменимости Фарабундо Марти. Но именно это лишь еще больше подчеркивает отрицательный характер позиции некоторых наших товарищей из интеллигенции, которые в лидирующем положении Марти нашли предлог для своего недовольства, отхода от революционной деятельности и отказа от какого-либо сотрудничества. Марти, который сам был выходцем из среды интеллигенции, но твердо стоял на пролетарских позициях, говорил, что это были колеблющиеся, которых разъедала мелкобуржуазная идеология.

От имени Союза коммунистической молодежи я предложил, чтобы высший военный совет (новая организация, которую собирались создать из членов ЦК партии) был представлен исключительно рабочими, чтобы покончить с подобными колебаниями. После собрания мы выехали в оперативные зоны, чтобы сообщить товарищам из среднего руководящего звена об этом решении. Оно никому не понравилось. После выполнения задания и возвращения в Сан-Сальвадор я узнал о новом предложении: отложить начало восстания до 22 января. Донести это новое предложение до масс, пребывавших в состоянии крайнего возбуждения, - была серьезная задача. К этому следует добавить, что врагу удалось заполучить довольно обширную информацию о наших намерениях, и каждый день, каждый час промедления все больше и больше обращался против нас. А ведь разведка и контрразведка у врага действовали очень слабо. Наша же разведка была еще хуже, а контрразведки у нас вообще не было.

С самого начала враг взялся за уничтожение нашего политического и военного руководства, руководящих кадров высшего [158] звена. У моей старшей сестры был друг, работавший в полицейской разведке. Он сочувствовал нам и передавал информацию. От него мы узнали, что полиция держала под контролем все шаги Фарабундо Марти, Альфонсо Луны и Марио Сапаты, что она знала те места, в которых они скрывались, и намеревалась захватить их. Я немедленно отправился к этим товарищам, чтобы предупредить их об опасности b сообщить им известия, полученные из Санта-Аны - здесь вот-вот должно было начаться выступление сторонников Араухо, которые, как утверждали, получили огромное количество оружия из Гватемалы. После того, как я передал тревожное сообщение Марти, он лишь засмеялся и сказал, чтобы я перестал бояться, - он просто отмахнулся от возможности того, что его могли арестовать. Марти передал мне сверток с гранатами, которые изготовлялись в доме, где он находился. Он даже стал успокаивать хозяев дома, которых встревожило мое сообщение. Хозяева дома симпатизировали делу нашей партии. Марти сказал, что я должен отправиться в Сан-Мигель и возглавить действия в этой восточной зоне, но я ответил, что уже назначен руководить теми действиями, которые запланированы для гарнизона авиабазы в Илопанго, и что я считаю эту задачу очень важной. Марти согласился. Одним словом, я ушел, а они, несмотря на всю мою настойчивость, не придали значения моему сообщению. В эту же ночь всех их арестовали. Моя сестра вся в слезах прибежала ко мне с этим известием, и я сразу же перебрался в дом учителя Хосе Энрике Каньяса, так как считал, что теперь очередь за мной.

Немедленно было созвано расширенное заседание ЦК партии для того, чтобы проанализировать создавшееся положение. На это заседание пригласили Макса Куэнку, которому пришлось покинуть свое убежище. В самых резких выражениях он потребовал немедленно прекратить всю работу по подготовке восстания, так как множество товарищей уже было арестовано, среди них и те руководители движения, которые держали в своих руках наиболее важные связи с военными. Я выступил против этого предложения, заявив, что трудящиеся страны в моральном плане уже готовы выступить с оружием в руках, что мы и так несколько раз не выполняли своих обещаний и что в данной ситуации мы уже не сможем сдержать массы, даже если предпримем самые отчаянные усилия. Но Макс Куэнка настаивал на прекращении подготовки восстания. Он сказал, что нельзя слепо бросаться в вооруженное восстание, о котором правительство знало практически все, а армия только и ждала нашего первого шага, чтобы потопить в крови все революционное и демократическое движение страны. Он сообщил также (об этом мы ничего не знали), что правительство уже предприняло первые шаги, чтобы узаконить [159] репрессии: оно ввело осадное положение в центральном районе страны и намерено в ближайшие дни ввести его в остальных районах. Однако мы, большинство участников заседания, настаивали на том, что колебания обернутся смертью для восстания, что уже слишком поздно, что если мы пойдем на попятную, то потеряем даже возможность защищаться от жестоких правительственных репрессий, которые будут развязаны независимо от того, начнется восстание или нет. В этом мы не ошибались. Наша точка зрения одержала верх, и пленум решил продолжать ускоренными темпами работу по подготовке восстания, внес некоторые изменения и уточнения в намеченные действия. Максу Куэнке, несмотря на позицию, которую он отстаивал, поручили восстановить те связи, которые находились в руках Фарабундо Марти. Было решено также проводить линию на организацию всеобщей национальной забастовки с целью мобилизации наших сил на восстание. Мы решили первыми не нападать на армейские части, делать это только в случае крайней необходимости. Были созданы специальные группы, которым поручалась организация братания с солдатами. Одновременно было решено блокировать дороги, чтобы воспрепятствовать передвижению моторизованных войск правительства, немедленно вывести из строя линии связи, попытаться задержать противника в городах, изолировать его в них и воспрепятствовать подвозу продовольствия из деревни. ЦК партии создал комиссию информации и связи, ей поручалось доводить решения революционного руководства до сведения всех групп движения. Однако после ареста Марти, Луны и Сапаты ЦК партии лишился информации о многих жизненно важных деталях, которые необходимо было знать для правильной подготовки восстания. Наступило 20 января, а мы не располагали полной информацией об имеющихся материальных и людских ресурсах: не знали о количестве и качестве оружия, которое имелось у наших людей, не знали точного числа сформированных «красных батальонов», располагая лишь данными о командных группах на всех уровнях, о распределении обязанностей и т. д. У нас почти не было информации о дислокации и передвижении войск противника; к нам поступали только отрывочные сведения, которые не давали полной картины положения в стране. Небольшое количество проверенных сведений поступало лишь к ограниченной группе членов ЦК, мы же ничего не знали об этом, хотя эти сведения были необходимы нам для последовательных практических действий.

С другой стороны, в результате ареста упомянутых товарищей в ЦК партии сложилась неблагоприятная обстановка с точки зрения единства взглядов. В своем большинстве в ЦК были товарищи с низким уровнем подготовки, сектанты в [160] той или иной степени, позиции которых противоречили одна другой. Я считаю, что в то время наш Центральный Комитет не располагал на практике возможностью стать действенной и авторитетной силой, способной координировать и руководить всей революционной работой. Внутри ЦК отмечалось пагубное пренебрежение в отношении информации и ее революционного использования, чудовищная недооценка значения повстанческой военной тактики. До последнего момента партия подходила к восстанию просто как к массовому политическому мероприятию, оставив в стороне специфические военные стороны. Никто не считал, что военные вопросы могут стать основными после принятия решения об организации восстания, что они требуют особой подготовки и искусства, что у них свои собственные законы и т. д. В своей работе с массами мы руководствовались тем, что национальное восстание является, мол, просто высшей формой работы партии среди профсоюзов, среди трудящихся масс. Главный военный план не был военным планом, как мы увидим это в дальнейшем. И в довершение всего у нас почти отсутствовали материальные ресурсы: не было ни транспорта, ни денег.

22 января, в день, когда планировалось начало восстания, я занимался координацией работы ячеек в Сан-Сальвадоре (эта работа предшествовала намеченным действиям в гарнизоне в Илопанго) и не имел даже повозки для передвижения, никакого оружия, даже ножа в кармане. Но особенно больно вспоминать о том, что революционный дух масс в это время был чрезвычайно высок. Это не тема для спокойных исследований социологов спустя 30 лет, эти настроения должны были стать своего рода магнитным полюсом для всей деятельности партии по организации восстания.

К 22 января враг уже перехватил у нас инициативу: вместо партии, готовой начать крупное восстание, по крайней мере в том, что касалось кадровых работников в Сан-Сальвадоре, мы представляли собой группу отчаявшихся, преследуемых, загнанных в угол революционеров. Практически сразу остановилась всякая работа, и все бросились спасаться от начавшихся репрессий. Враг не стал ждать нашего знаменитого «часа 0» для начала своих контрреволюционных военных действий. К нам, которые работали в контакте с руководством партии и поддерживали связь между собой, стали поступать сообщения о начале борьбы в различных местах. Когда эти сообщения касались районов, которые мы не считали зонами наших предполагаемых действий, то было очевидно, что армия спровоцировала выступления масс применением насилия с тем, чтобы получить повод для жестокого истребления людей. Несмотря на неразбериху в нашем аппарате связи, призыв ЦК партии к восстанию был доставлен в различные места запада [161] страны, и организованные, дисциплинированные массы приступили к действиям. Сообщения подобного рода начали поступать в Сан-Сальвадор; особое место среди них занимали донесения из департамента Сонсонате, куда правительство направило большую колонну карательных войск под командованием зловещего генерала Хосе Томаса Кальдерона. С самого начала стало известно, что кровь там лилась рекой, что народные отряды оказались в очень невыгодном положении, так как силы правительства превосходили их как в организации, так и в мощи огня.

В это время я находился в окрестностях Сан-Сальвадора, не имея никакой связи с руководством - выделенный связник не появился. Здесь я случайно встретил верного коммуниста товарища Димаса, который сказал, чтобы я немедленно ушел в подполье, по крайней мере до тех пор, пока не найдут возможности отправить меня на запад страны, где действительно шла борьба и где необходимо было сконцентрировать наши силы. Он же сказал мне, что у него есть надежное укрытие в квартале Ла-Эсперанса, и мы отправились туда. Мы пришли в ветхий дом, хозяин которого занимался подпольным производством спиртного. Он страшно перепугался, когда Димас сказал ему, что мне нужно побыть здесь пару дней. Во время этого разговора пришел еще один наш товарищ, Альберто Монтерроса, который без всяких обиняков назвал меня по имени. Хозяин, услышав его, как-то сдавленно вскрикнул и страшно разволновался. Звали его Педро Эскобар, и он, как потом выяснилось, был как раз тем полицейским осведомителем, который вот уже два года гонялся за мной. Я знал о его доносах, подписанных каким-то Платеро. Этому подлецу добыча сама шла в руки. Через некоторое время он извинился и сказал, что ему нужно отправиться по делу. Я насторожился и, хотя о том, что именно этот Эскобар являлся полицейским осведомителем Платеро, узнал только спустя несколько лет, сказал Димасу, что нам нужно немедленно уходить отсюда. Мы перебрались в квартал Лурдес, в дом Рохелио Моралеса, который был включен в списки кандидатов партии в муниципальные органы Сан-Сальвадора. Каково же было наше удивление, когда через полчаса в этом доме появился Педро Эскобар. Он уже вцепился в свою жертву и не намерен был ее выпускать. Вот это уже действительно вывело меня из равновесия. Я дал ему денег и отправил за бутылкой гуаро, а сам попросил Моралеса дать мне какую-нибудь одежду, чтобы переодеться, проинструктировал его в отношении того, что следует сказать Эскобару, и немедленно ушел из дома. Когда я уже подходил к железной дороге, то увидел человек 20 полицейских с оружием в руках и понял, что они идут за мной. Я бросился к склону ближайшей горы, скрылся в зарослях, [162] и в конце концов вышел к проспекту Независимости. Здесь я встретил товарища Пинеду, члена Союза коммунистической молодежи, который предложил мне укрыться у него дома, но я ответил, что за мной идут по пятам и мне не хочется впутывать его в эту историю. Пинеда в ответ попросил меня не обижать его, заявив, что он будет рад умереть рядом со мной.

Целый дождь пепла обрушился на Сан-Сальвадор, казалось, что это следствие извержения какого-нибудь вулкана в Гватемале, - слышался далекий гул, но люди принимали его за грохот пушек сил Араухо, которые вторглись в страну с территории Гватемалы и дрались на западе. Пинеда решительно заявил, что он будет сопровождать меня по крайней мере до тех пор, пока я не покину опасный район. В ответ я сказал, что вспомнил об одном укромном месте, которое имелось у меня неподалеку. Только так мне удалось убедить его отправиться к себе домой. Я же пошел к дому товарища Чилано, активиста партии, который жил на улице Селис. Вот там-то меня и схватили. К несчастью, проклятый доносчик Эскобар знал дома всех коммунистов зоны и вместе с полицейскими обходил их один за другим. Меня застали врасплох потому, что я решил переодеться. Чилано предложил мне свою одежду, и я потерял много времени на это. Полицейские захватили меня с брюками в руках. Я попробовал сопротивляться, но их было много, и мне пришлось смириться с поражением.

Я до сих пор все еще с болью вспоминаю, какими мы были глупцами, если не позаботились даже о том, чтобы дать каждому кадровому работнику по крайней мере пистолет уже в тот момент, когда было решено готовить восстание. Не знаю, о чем мы только думали. Только это и объясняет то, что руководители такого же уровня, как и я, попали в руки полиции, не сделав ни одного выстрела, не ранив ни одного проклятого доносчика, хотя заранее предполагалось, что в случае ареста нашей жизни будет угрожать серьезная опасность.

Осыпая ударами, полицейские отвели меня в помещение судебной полиции, как в то время называлась секретная полиция, расположенная напротив казарм, в которых и сегодня еще действует главное полицейское управление. Сразу же после прибытия сюда меня подвергли допросу. Допрашивал майор Грегорио Агильон. Я-то хорошо знал его, но вот он не вспомнил меня: это был рабочий-хлебопек, ставший затем национальным гвардейцем в Сан-Висенте и дослужившийся до поста начальника гарнизона в Сойапанго. Во время допроса в комнату вошел еще один мой знакомый, бывший сержант национальной гвардии Артуро Мартинес, к которому я обратился с просьбой вступиться за меня, так как арестовали, [163] мол, меня без всяких оснований и т. д. Этот тип испугался, когда я заговорил с ним, и, пробормотав, что всегда знал меня добрым человеком, стремительно вышел из комнаты. Агильон настойчиво продолжал спрашивать меня о месте проведения заседаний руководства партии, о часах и местах начала восстания, о том, где коммунисты хранят оружие. Естественно, что я мало что знал обо всем этом, но и это малое я должен был «проглотить». Я стал уходить от прямых вопросов, говорить вещи, не связанные с ними. Я рассказывал следователю даже о собственной жизни. «Я знаю вас, - говорил я, - знаю, что вы всегда были таким же бедняком, как и мы, коммунисты. Если я сейчас попрощу у вас два песо, то уверен, что их у вас не окажется. Это борьба бедных с богатыми, и страшно видеть, как богатые используют таких бедняков, как вы, для подавления других бедных». Я продолжал в том же духе, и он не смог даже близко подойти к тем вопросам, выяснить которые ему поручили. Приблизительно через час допрос закончился, и меня отвели в темную камеру с двойными решетками, она была расположена в подвальном помещении. По соседству были другие камеры, переполненные заключенными. Я помню, что среди них узнал доктора Сальвадора Рикардо Мерлоса. Охранники, которые отвели меня в камеру, предупредили, что вскоре они вновь заберут меня на допрос, но на этот раз на настоящий. Действительно, через несколько минут они появились и повели меня в главное полицейское управление, расположенное в казармах напротив. Здесь меня ждали сам генеральный директор управления известный своей жестокостью полковник Осмин Агирре-и-Салинас, а также заместитель генерального директора, полковник, имя которого я забыл, и секретарь. Кстати, самым вредным при допросе оказался этот секретарь, так как он всячески стремился показать свое рвение перед начальством. Прежде всего меня стали спрашивать о поездке в Советский Союз и о моей партийной деятельности. Я старался избегать всего, что могло быть использовано ими против нашего движения, хотя рассказывал о Советском Союзе, о том, что эта страна является надеждой для обездоленных во всем мире, попытался разъяснить им то, чем руководствуются коммунисты в своей борьбе. Иногда допрос превращался в простой спор. Например, когда полковник Осмин Агирре торжественно заявил, что в Сальвадоре не существует классов. Помимо того, что полковник отличался жестокостью, он был еще и невеждой. Я ответил ему: «Это не предмет для спора. Все это легко доказать. Даже в этой комнате есть представители различных классов. Вы, который не работает и живет, как король, и секретарь, который работает, как мул, и ходит в рваных штанах, принадлежите к различным классам. Если бы у меня было больше времени, я бы [164] подробно доказал существование классов на примере страны». Осмин в бешенстве вскочил и заорал: «У тебя действительно не будет времени, потому что ты сегодня же подохнешь!» «Этим вы меня не запугаете, полковник, - ответил я, - мы, коммунисты, всегда готовы умереть. Нам даже не нужно исповедоваться». Полковник отскочил от меня и продолжал допрос; его интересовали планы партии, характеристика наших сил, где и когда планируется начало самых крупных операций. Я ничего не сказал им, но если говорить по правде, то они и не очень настаивали. Я думаю, что у них и без того было достаточно информации. Одним словом, я пробыл на допросе больше часа, а затем меня вновь доставили в камеру. В одном из помещений полицейского управления я увидел большую группу полицейских в форме, у всех у них в руках были толстые хлысты. Проходя, я услышал их крики: «Оставьте его нам! Разрешите нам, полковник, через несколько минут его родная мать не узнает!» Я выразительно плюнул на пол и в ответ услышал угрозы: «Не пытайся заснуть, через пару минут мы заглянем к тебе и сделаем из тебя навоз. Не ты первый...»

В своей камере я погрузился в размышления. Я заметил, что камеры уголовников были пусты: в тюрьме оставались лишь политические заключенные. Через несколько минут вновь пришли за мной. Меня доставили в ярко освещенную комнату. Здесь я увидел путаницу проводов, которые тянулись к большому металлическому креслу, похожему на парикмахерское. Окна были закрыты черными шторами. В комнате находилось человек двадцать полицейских во главе с майором Бальбино Луна, который, кстати, еще жив и считается активным евангелистом. Меня силой втолкнули в комнату и закрыли дверь. Полицейские посадили за маленький столик, и начался новый допрос. На этот раз присутствовало новое лицо: адвокат, который исполнял обязанности нотариуса и заверял своей подписью протокол допроса. Весь этот балаган назывался военным трибуналом. Здесь подследственный никогда ничего не знает вплоть до того момента, когда ему зачитывают приговор. Эти «трибуналы» широко использовались в истории Сальвадора для того, чтобы узаконить бесчисленные преступления, совершаемые военными властями. Вопросы задавал мне майор Луна. Вновь повторилось старое: подготовка восстания, руководители, места собраний, организация, средства, силы и т. д. В присутствии нотариуса мне пришлось быть более сдержанным в своих ответах. Меня спросили, являюсь ли я коммунистом, и с болью в сердце - ведь я признал это во время допроса Осмином - сказал, что нет, я был просто одним из рабочих руководителей Региональной федерации. А поездка в Советский Союз? Что ж, в СССР был установлен социалистический строй под руководством коммунистической партии, [165] но туда могли ездить не только коммунисты, и я рассказал им о том, что в Ленинграде и Москве я видел множество туристов из капиталистических стран. Я был приглашен не Коминтерном, а Профинтерном, международной рабочей организацией. После стольких лет, после всего пережитого я думаю, какой же дурацкий вид был у меня в тот момент! Как я мог подумать, что подобного рода защита, подобного рода подчеркивание нюансов могло произвести какое-то впечатление на ведущих следствие и склонить их в мою пользу? В конце концов они закончили этот поверхностный допрос и начали угрожать пытками. Нотариус забрал свои бумаги и ушел. Полицейские сорвали с меня одежду, сняли ботинки и силой усадили в металлическое кресло. Допрос продолжался, но теперь он шел в грубой и издевательской форме. Это взбесило меня, и я закричал полицейским: «Подлые трусы! Боитесь убить меня и занимаетесь этим балаганом. Бросьте эти детские игрушки и займитесь «испытанием индейца»!» Это произвело впечатление. «А что это такое - «испытание индейца»?» - спросили они. «А это когда индейца связывают раскаленными проводами, а затем поджаривают на костре из сырых дров. Боль адская». «Ну что это за народ, эти коммунисты, - сказал один из полицейских. - Сами себя не жалеют». Впоследствии я узнал, что среди этих полицейских находился и тот, кто оповестил мою сестру о плане ареста Фарабундо Марти. Потом мне рассказали, что в камере, которая находилась рядом с той, где меня допрашивали, случайно оказался один из уголовников. Он все слышал, а когда его выпустили на свободу, то отправился к моей сестре и рассказал обо всем. Через полчаса мне велели одеться и вывели из комнаты.

На этот раз меня отвели в камеры национальной полиции, расположенные на втором этаже. Камеры были довольно большие, их было много, но все они была переполнены рабочими и крестьянами. Люди стояли, прижавшись друг к другу, так как не было никакой возможности сесть, не говоря о том, чтобы лечь. Я начал узнавать лица товарищей по партии, по Союзу коммунистической молодежи, по Региональной федерации - у всех была следы пыток и избиений. Меня втиснули в одну из камер, и первым, с кем я заговорил, оказался Херардо Элиас Ривас по прозвищу Кафесито, один из руководителей анархо-синдикалистов, очень честный человек. Он заблуждался в политическом отношении, но был прекрасным человеком. Образование он получил в Мексике. Была здесь группа из Сан-Мигеля, в которой оказался элегантный господин по фамилии Фортис, еще двух, насколько я помню, звали Вирхилио и Умберто Портильо. В камере находились двое молодых людей из Чалатеко, довольно элегантных, с печальными лицами, - я их не знал. Были здесь и руководитель [166] сторонников Араухо Нефтали Лагос, хороший журналист из Хокоро, большая группа трудящихся и служащих, которых я не знал лично. Давка была чудовищной; здесь люди отправляли свои естественные нужды, здесь же они и ели. От отхожего места шел жуткий запах. Напротив двери в камеру был установлен пулемет, его расчет все время угрожал открыть огонь. Наступила ночь. С ближайших вышек начали постреливать пулеметы: так хотели запугать население столицы. Часто на запад пролетали военные самолеты; они шли бомбить крестьянские поселки Армения, Сан-Хулиана, Исалко, Сонсонате. Я стал понимать, что наши дела плохи, так как, согласно разработанным нами планам, к этому времени все военные самолеты должны быть захвачены или уничтожены специальными группами. Я сам занимался координацией этого плана, контакты были отлажены, так что мой арест не должен был сказаться на действиях групп. Всю ночь нервы мои были напряжены до предела, а утром мы увидели газеты, которые под большими заголовками сообщали о смерти доктора Хасинто Колочо Воске. Эти броские заголовки кричали: «Убит коммунистами!» Как будто это была первая смерть в целой цепи событий и как будто правительственные войска уже не убили к этому времени сотни крестьян. Газеты в трагическом тоне расписывали, как группа крестьян остановила машину доктора на дороге в Сонсонате и убила его. Все эти газетные сообщения были направлены на то, чтобы внушить городским слоям настоящий ужас, представляя коммунистов в качестве бездушных преступников, которые с мачете в руках начали кровавую оргию. Газеты пытались также запугать население баснями о неминуемом нападении «красных орд» на столицу, они расписывали планы коммунистов, заключавшиеся в уничтожении всех частных собственников - крупных и мелких, - в насилии над всеми женщинами - молодыми и старыми, замужними и незамужними. Нагнетание ужаса должно было оправдать действительные преступления правительства и вооруженных сил против сальвадорского народа. Молодые жители Чалатеко были единственными, кто с радостью встретил газетные сообщения. Я спросил их, почему они радуются, ведь эти газетные сообщения были частью нашего смертного приговора. «Этот Воске был наказан богом, - ответили они мне. - Это он виновен в наших нынешних несчастьях. Из-за личной неприязни он обвинил нас в том, что мы являемся коммунистами, по его приказу наши дома, как и дома других невинных людей, были помечены красной краской. Вот почему мы оказались здесь. Мы не коммунисты, но коль скоро эта сволочь уже отправилась в иной мир, то и нам не страшно умереть. Мы уже заранее отомщены и из-за своей ненависти не задержимся в чистилище. Сейчас мы можем простить этого сукина [167] сына». Колочо Воске убили крестьяне из Колона, которым партия поручила контролировать передвижение по данной дороге. Когда они остановили машину Боске, то узнали в нем того, кто во времена правительства Араухо обманом отправил их на строительство дороги в Чалатенанго, а там заставлял их работать как рабов, грубо обращался с ними. После окончания работ, пользуясь поддержкой местных властей, он прогнал их, не заплатив ни сентаво. В действительности автомобиль Колочо был единственным автомобилем, на который было совершено нападение. Сам этот факт трудно объяснить, если бы речь шла о разнузданных убийцах: ведь до и после начала правительственной расправы крестьяне задерживали множество автомобилей на этой дороге, но после досмотра все водители смогли продолжить свой путь. Дело было в другом: печать стремилась оправдать репрессии против народа, и газетные сообщения представляли собой не попытки дать какую-то объективную информацию, а желание чудовищным образом извратить события. Они захлебывались в своих описаниях «красного вандализма» и прочих выдумках. И мы понимали, что наш расстрел становится все более реальным делом. Кафесито охватил страх, и он стад упрекать меня, обвиняя коммунистическую партию в том, что мы оказались в таком положении. Я начал спорить с ним, но дело кончилось тем, что я вышел из себя и обругал его. Сеньор Фортис успокоил нас, заявив, что не следует ругаться, коль скоро нас ожидает одна судьба. К вечеру страх стал охватывать и других. С наступлением ночи все пали духом, даже я чувствовал, что мои моральные силы были на исходе. Зримым становилось коллективное чувство близкой смерти. Тогда я решил пойти на крайние меры. Я пробрался в середину камеры и обратился ко всем: «Если мы не покончим с этим страхом, который убивает нас еще до смерти, то я начну кричать «Да здравствует коммунистическая партия!», чтобы всех нас немедленно расстреляли из пулемета». Это в какой-то мере успокоило заключенных, причитания прекратились. Некоторые даже начали шутить, а остальные - смеяться через силу.

В камере никто не спал. Причиной тому была и теснота, и жара, и нервное возбуждение. Часов в 10 вечера в тишине раздался крик: «Мигеля Мармоля - во двор!» Товарищ Кафесито тихонько посоветовал мне не отвечать: эти гады вызывают людей, чтобы отвести их на расстрел. Бедный Кафесито, ведь в эту ночь расстреляли и его, только у другой стены. Вновь раздался крик, но на этот раз уже около камеры. Я ответил: «Здесь я, сволочи!» Пока полицейские открывали дверь, я раздал остававшимся лепешки, фасоль и яйца - то, что досталось на мою долю из тех продуктов, которые родственникам [168] удалось передать нам. Меня грубо вытолкнули из камеры, схватив за волосы и «подбадривая» ударами пистолетов. Мне не дали надеть даже рубашку, руки крепко связали за спиной, а к одной привязали веревку. Я еще успел сказать им: «Даже связать, как это делают люди, вы не умеете, гады». Но в ответ получил такой удар в живот, что у меня перехватило дыхание, а в глазах замелькали звезды. Меня поволокли по лестнице во двор, и я подумал, что здесь они меня и убьют Нет, оказалось, что меня притащили к группе других арестованных. Через несколько минут нас уже было человек 18, все - члены партии и активисты Региональной федерации. Среди них были: Мануэль Бонилья, лидер профсоюза работников гостиниц, молодой человек лет 25-ти, член Союза коммунистической молодежи; Рафаэль Бонданса, отличный товарищ, коммунист, машинист из Сонсонате; товарищ Марселино Эрнандес, пекарь; Сантьяго Гранильо, мой земляк, уроженец Илопанго, прекрасный парень, его особенно ненавидели власти за то, что он одного за другим избил всех военных летчиков с авиабазы (военное командование так «отрекомендовало» его, что палачи в эту ночь долго измывались над ним, уже мертвому ему отрубили руки); мой друг Димас, член Союза коммунистической молодежи, о нем я уже рассказывал; Серафин Мартинес, профсоюзный руководитель, рабочий компании «Зингер», он не был коммунистом; Альфонсо Навас, коммунист, портной, человек, который пользовался большим уважением в своем профсоюзе за свое мастерство и честность; Русский, его помощник и другие.

Этот Русский занимался тем, что продавал изображения святых в сельской местности, народ же говорил, что это был советский коммунист, но, насколько я знаю, у него не было никаких связей с нашей партией. Это был молодой человек, высокого роста, белокурый, с красивым лицом славянского типа. И если он не был коммунистом, то умер как коммунист. Нас всех поразило его полное самообладание. Его помощник, совсем еще мальчишка, родом из Санта-Теклы, не хотел выходить из камеры, но его заставили выйти ударами прикладов, разбив при этом голову.

В то время как нас пытались построить, во двор вошли несколько армейских офицеров и вызвали меня. Они начали спрашивать меня про восстание. Бонданса и Бонилья обратились к ним и к полицейским. Они, в частности, стали говорить о том, что придет день, когда все убедятся в правоте коммунизма и в том, что правительство совершило преступление по отношению к нашему народу. На это офицеры просто ответили, что они уже покончили с восстанием и что тысячи и тысячи людей в стране убиты. Они не казались агрессивно настроенными, не оскорбляли нас. Несколько здоровых полицейских [169] наконец связали мне руки крепкими веревками так сильно, что казалось, кровь вот-вот пойдет через рот. Тело мое начало вздрагивать, и полицейские начали издеваться, говоря, что я дрожу от страха. Я оскорбленно возразил, заявив, что все это от давления крови, что я боюсь куда меньше, чем они, что на моем месте им уже раза три пришлось бы поменять подштанники. Во двор въехал огромный грузовик. Полицейские ударами прикладов стали загонять арестованных в кузов. Я не смог залезть, потому что кузов был высок для меня. Тогда полицейские схватили меня и бросили в грузовик, как старый чемодан. Я свалился около Русского и попросил у него разрешения положить голову ему на ноги. Он говорил на правильном испанском языке, хотя и с акцентом. Приветливым голосом он сказал: «Ложитесь, товарищ, не стесняйтесь». Грузовик быстро выехал со двора полицейского управления и направился за город, в сторону моих родных мест. В этом я убедился, когда мы остановились около Касамата, где солдаты проверили наш грузовик. Нас охраняли 17 полицейских, вооруженных винтовками «маузер», их начальник капитан Альваренга, который ехал в кабине с ручным пулеметом немецкого производства, и шофер, также вооруженный ручным пулеметом. Кстати, этот капитан Альваренга умер через несколько недель от какого-то желудочного заболевания. Может, и на него произвело впечатление это и многие другие преступления. Слаб оказался. Когда мы проезжали через Илопанго, на дорогу вышел взвод национальных гвардейцев, который находился в засаде. Гвардейцы стали требовать, чтобы нас передали им для расстрела здесь же, на месте. Они заявили, что «хотят напиться нашей крови». Но капитан Альваренга ответил им, что это задание поручено ему и он его должен выполнить. Именно тогда мы окончательно узнали нашу общую судьбу. Национальные гвардейцы в конце концов уступили и сказали «нашим» полицейским, что они могут действовать спокойно, так как весь район полностью контролируется ими и подвижными армейскими патрулями. Я подумал, что мне все-таки немного повезло - я умру рядом с моим родным домом, рядом с могилой матери. Арестованные, поняв, что у них не осталось никакой надежды на спасение, стали нервничать. Полицейские же пустили в ход свои приклады. Серафину Мартинесу дулом винтовки разбили рот и выбили зубы. Для чего потребовалась такая жестокость, если все мы были крепко связаны, как снопы?

Наконец мы остановились в глухом месте, в районе Матасано. Здесь пролегала проселочная, очень пыльная дорога. В настоящее время здесь проложено шоссе к аэропорту. Это то место, которое расположено напротив мотеля «Ройял», чуть дальше обувной фабрики «Адок». [170]

В небе светила полная луна, но под густыми кронами деревьев было темно. Опять нас прикладами согнали на землю. Я спрыгнул, как мог, и растянулся на земле. Ко мне подошел полицейский, помог подняться и одним ударом сбросил с меня шляпу. Я ответил ему крепким выражением, и он отошел в сторону. Когда я присоединился к группе товарищей, полицейские вытащили из нее Бонилью и Бондансу и поставили их к стенке. Серафин Мартинес, рот которого был забит кровью и осколками зубов, просил капитана Альваренгу не убивать Наваса, у которого было пять человек детей. У Серафина была душа настоящего человека. Но я - тупица! - громко сказал Серафину: «Не проси ничего у этих сукиных сынов, ведь они привезли нас убивать!» Фары грузовика освещали всю сцену. 15 полицейских выстроились в ряд, еще двое, шофер и начальник, держали под прицелом ручных пулеметов нашу группу. Полицейский начальник почти на одном дыхании выкрикнул: «Приготовиться, целься, огонь!» Думаю, что он сильно нервничал. Но и полицейские были не в себе, и пули первого залпа лишь легко ранили наших двух товарищей. Раздался второй залп, но и на этот раз их только ранили - товарищи остались стоять.

Я иногда отчетливо вижу все, что тогда происходило. Бонданса крикнул: «Да здравствует коммунистическая партия!» Третий залп был точным, и наши товарищи рухнули на землю. Капитан Альваренга спросил: «Ну, кто хочет умереть следующим?» «Я!» - и сделал шаг вперед. Полицейские стояли по одну сторону дороги, место расстрела было по другую. Хотя было прохладно, с полицейских пот лил ручьем. Все тело у меня чесалось, но руки были крепко связаны. Я переходил на другую сторону дороги, когда услышал спокойный голос: «Рядом с товарищем Мармолем умру я!» Это был Русский. Как могли, мы пожали друг другу руки, повернувшись спиной, затем встали рядом и взглянули на наших палачей. Начальник отдал приказ, и раздался первый залп. Пули не тронули нас, и я подумал, что это сделано специально, чтобы продлить наши мучения. «Даже стрелять, сволочи, не научились!» - крикнул я. Еще два залпа, но пули только слегка задели нас. Капитан Альваренга стал крыть полицейских последними словами. После четвертого залпа меня ранило на уровне груди, но не спереди, а сбоку - я, очевидно, как-то повернулся при команде «Огонь!». Пули вошли в левую сторону груди и в левую руку. Раны эти показались мне облегчением, хлынувшая из них кровь сняла то тяжелое ощущение, которое появилось после того, как мне связали руки. Я даже не вспомнил о том, что в этих случаях призывают святых или еще о чем-то просят. А вот о матери я вспомнил. Но была еще одна мысль, главная, хотя я и не знаю, почему она пришла мне в голову: здесь, под [171] дулами винтовок я был уверен, что не умру, что мне удастся выбраться из этого положения. Тем не менее пули свалили меня, и я упал. Русский же остался стоять на ногах, хотя был ранен в грудь или в руку. Когда несколько полицейских приблизились ко мне, чтобы помочь мне подняться, я уже стоял на ногах. «Сволочи, - сказал я им. - Так ведь мы никогда не кончим». Я не знаю, откуда взялось это спокойствие, это чувство неуязвимости. Раздался еще один залп. На этот раз мне здорово досталось. Я почувствовал сразу несколько ударов и какой-то резкий звон, как будто в голове разорвалась молния. После этого перед глазами блеснуло яркое пламя, и я потерял сознание. Когда я очнулся, то оказалось, что я лежу ничком и из головы течет кровь. Но мысли были ясными. Тело Русского лежало на мне, из него все еще текла теплая кровь. Я закрыл глаза и постарался неслышно вздохнуть, хотя кровь текла у меня из носа. Я услышал, как шофер начал прогревать мотор, но самое худшее настало тогда, когда до меня донеслось приказание капитана Альваренги добить всех, кто еще подавал признаки жизни. Бонилья и Бондавса все еще были живы. Я услышал голос Бондансы: «Да добейте нас наконец, сукины сыны». Бонилья прокричал: «Да здравствует Коммунистический Интернационал, да здравствует Коммунистическая партия Сальвадора, да здравствует Советский Союз, да здравствует товарищ Сталин, смерть генералу Мартинесу!» Бонданса вторил ему. Мне тоже захотелось поддержать товарищей, но я сдержался. Полицейские грязно выругались и несколько раз подряд выстрелили в них. Затем они подошли к тому месту, где лежал я. Они приподняли тело Русского, который не подавал никаких признаков жизни. Один из полицейских собирался выстрелить в меня - я услышал, как он передернул затвор, - но другой сказал ему: «Зачем тратить патроны напрасно? Не видишь, что мы вышибли ему все мозги? Вот только надо посмотреть, нет ли у него денег?» Как я понял потом, пуля ударила в лоб Русскому и разнесла голову, часть мозговой массы попала мне на затылок, и казалось, что это мои собственные мозги, - ведь на висках у меня кровоточили раны. Полицейские обшарили карманы моих брюк. У меня после того, как я отправил предателя Эскобара за гуаро, оставалось всего 80 сентаво. Капитан Альваренга приказал разрезать все веревки, которыми были связаны расстрелянные еще при жизни, чтобы могильщикам на следующий день было удобней стаскивать нас в ров. Именно тогда полицейские изрубили мачете все тело Гранильо. Затем они продолжали разрубать веревки просто ударами мачете. Они здорово поранили мне пальцы и руку. Наконец все ушли. Я же, кажется, прожил столетия и вновь родился. Когда я услышал, что шум мотора затих вдали, то с трудом поднялся и стал осматривать [172] тела товарищей - может быть, кто-то еще остался в живых. Но все были мертвы.


С большим трудом, как будто заново учась ходить, я пошел прочь от этого места. С предосторожностями я пересек кукурузное поле, стараясь не привлекать внимания собаки, которая лаяла вблизи. Так я добрался до железнодорожной линии. У меня вновь закружилась голова. Когда я собрался с силами, чтобы взобраться на насыпь, я услышал приближение поезда и бросился ничком на землю - к счастью, кукуруза уже достаточно выросла. Но свет паровозного прожектора показался мне настолько ослепительным, что я решил спрятаться в грязной канаве. И я не раскаивался в этом, хотя всякие движения причиняли страшную боль. Особенно болели руки и пальцы. Я ведь даже не знал, сколько ран было на моем теле. Я говорю «не раскаивался», потому что на фоне неба увидел четкие силуэты солдат, которые с винтовками в руках внимательно смотрели по сторонам. Они облепили даже паровоз. Без сомнения, речь шла о солдатах, которых перебрасывали с востока страны для подкрепления карательных сил, действовавших на западе и в столице.

Когда поезд исчез во мраке, я также осторожно продолжил свой путь. Больше всего я боялся встречи с армейскими патрулями, которые, как я знал, наводнили весь этот район, ведь об этом говорили национальные гвардейцы из Илопанго, те самые, которые жаждали «напиться крови». Не выходя на дорогу, я побрел в направлении горного массива Сан-Хасинто. За изгибом оврага я неожиданно натолкнулся на группу людей, которые, казалось, отдыхали или подстерегали кого-то. При звуке моих шагов они быстро поднялись с земли. Душа моя ушла в пятки. Я затаился в темноте, думая, что снова попал в лапы волка. Однако они не пошли мне навстречу, не сказали ни слова, и я тихонько подался назад, а затем побежал в противоположную сторону. Но через несколько шагов я почувствовал под ногами пустоту - и свалился в канаву. Я потерял много крови и очень ослаб, вот почему с большим трудом вылез из канавы, хотя она и была совсем не глубокой. Я очень опасался того, что если буду останавливаться или падать, то кровь оставит следы и выдаст меня. Осторожно я добрался до отрога горного массива Сан-Хасинто и стал подниматься в горы. Нo тут выскочила собака и подняла лай. В стороне я заметил небольшое ранчо. Нa шум выбежало несколько человек с ружьями в руках, и я, естественно, подумал, что это были национальные гвардейцы или армейский патруль Нечего было и думать о том, чтобы скрыться, и мне пришлось крикнуть, чтобы в меня не стреляли. Мужчины потребовали, чтобы я подошел поближе. Я так и сделал, а [173] тем временем стал говорить, что я болен, иду из Кохутепеке в больницу «Росалес», но на шоссе в Сойапанго я увидел, как полицейские расстреливали людей. Когда, мол, эти полицейские меня заметили, то стали стрелять и ранили, но мне чудом удалось скрыться. Я весь был покрыт кровью, грязью и пылью. Один из мужчин вошел в ранчо и вынес газовый фонарь. Когда меня осветили, то все удивились. Один из них сказал: «Товарищи, да ведь это товарищ Мармоль». Тогда из зарослей кустарника и из-за ранчо вышло еще множество людей, у одних в руках были ружья, у других - мачете. Меня окружило около сорока человек. Они стали спрашивать меня о том, как я себя чувствую, надеюсь ли я выжить или нет. Я ответил, что коль скоро оказался среди них, то буду жить. Однако лучше всего было уйти отсюда, потому что это было очень опасное место для такого количества людей, да еще плохо вооруженных. Мы сразу отправились в путь, не уточнив даже маршрута и цели. Пока мы шли, мои товарищи стали спорить между собой; они упрекали друг друга за то, что не напали на карателей и не спасли жизнь товарищам. Особенно они разозлились, после того, как я им рассказал о том, что расстреливавшие нас полицейские боялись куда больше, чем их жертвы. Когда мы прошли достаточно большой путь, я решил взять на себя ответственность за дальнейшие действия этих людей: не стоило слишком отдаляться от района, где оставались их дома и семьи, но в то же время нельзя было держаться одной группой, да еще так плохо вооруженной, так как от нас было много шума. Хорошо вооруженная и организованная группа, меньшая по численности, могла бы уничтожить всех нас. Я решил посоветовать товарищам разделиться на небольшие группки, по 4-5 человек, и в случае встречи с патрулями или военными отрядами говорить, что они просто смотрят за порядком в окрестностях своих домов. Я попросил их оставить меня около пустующего ранчо, а утром прийти за мной. Я хорошенько спрятался.

В окрестностях оказалось множество собак, их лай не давал мне уснуть, не говоря уже о ранах, которые сильно, болели. На рассвете пришли товарищи со своими женами, они принесли лепешек и яиц. Я сказал им, что больше всего нуждаюсь в укрытии, чтобы восстановить свои силы. Они решили, что лучшим укрытием будет ближайший овраг, глубокий и покрытый растительностью. Я согласился, и мы отправились к этому месту. Мне помогли спуститься с обрывистого берега, вместе со мной спустились два товарища, которые устроили, мне место для сна. Овраг находился на землях, принадлежавших семье Мелендесов. В основном в этих местах выращивался сахарный тростник. Когда я проснулся, было около четырех часов вечера. Товарищи обработали мои раны. Они закопали [174] мою окровавленную майку и помогли надеть рубашку, которая почти не испачкалась в крови. Это была рубашка цвета хаки, ее я купил еще в Гамбурге. Так я постепенно начал восстанавливать силы, этим я обязан был прежде всего заботам моих товарищей-крестьян. Несмотря на то что весь район контролировался врагами, мне начали доставлять некоторые сообщения. Я узнал, что моей семье уже известно, что я остался в живых, хотя она и не поверила в это. Сообщили мне также о том, что на следующий день на место расстрела прибыл судья из Сойапанго Максимилиано Родригес, чтобы составить акт о погребении трупов моих товарищей. Он записал, что трупов оказалось всего 17, а тело Мигеля Мармоля не обнаружено. Моих сестер предупредили, что я, возможно, скрылся и остался в живых, а поэтому пусть они поплачут над телом какого-нибудь из расстрелянных. Так они и поступили. Но появился мой отец, он увидел, что меня среди мертвых не было, и вслух поблагодарил за это бога. Полицейские, которые сопровождали судью, чуть было не застрелили его на месте. Только протесты людей, которые собрались для опознания своих родных, спасли отцу жизнь. Я узнал также и о том, что был отдан приказ о моем аресте. В описании было сказано, что у меня остался один глаз, а на лице - страшная рана. Самым мучительным для меня в то время были винтовочные залпы, которые слышались в ночи: погибали наши товарищи, невинные люди, и вряд ли кому-нибудь из них могло повезти так, как повезло мне. Мы были одной из первых групп расстрелянных. Расстрелы, продолжались во все более широких масштабах.

Несколько дней я скрывался в овраге, но неожиданно меня предупредили о том, что около 40 национальных гвардейцев и 4 армейских патруля, то есть в общей сложности около 100 человек, прочесывают район. Было очевидно, что до них дошли какие-то слухи, так как они ведут огонь по всем оврагам и пещерам. Мы немедленно стали уходить. Я был очень слаб, и моим товарищам пришлось затратить много сил, чтобы вытащить меня из оврага. Весь день мы шли в горы Сан-Хасинто. Думаю, что мы ушли вовремя, так как за нашей спиной, внизу слышались винтовочные залпы и пулеметные очереди. Уже к вечеру мы натолкнулись на дом, принадлежавший крестьянам - мелким собственникам. Товарищи объяснили, в каком положении мы оказались, но мелкий собственник, который, к счастью, был один дома, послал нас ко всем чертям. Нам не оставалось иного выхода, как силой заставить его помочь нам, но, поскольку хозяин был вне себя от бешенства, мы на всякий случай решили привязать его к дереву. Я отдохнул, на его постели, поел. Не знаю как, но хозяин дома сумел освободиться от пут и попытался ускакать на неоседланной лошади. Товарищам удалось перехватить его. Я же решил, [175] что лучше всего нам будет уйти из этого места. Так мы и сделали. Перед уходом предупредили хозяйчика, что если он донесет на нас, то ему не поздоровится от соседних крестьян. В горах почти нельзя было отдохнуть: всюду были муравьи, москиты и прочая нечисть. Кроме того, в воздухе постоянно кружились самолеты, да и выстрелы не давали спокойно заснуть. Я был чрезвычайно слаб и часто терял сознание. Так мы провели в горах несколько дней, питаясь зелеными плодами и корешками растений. В конце концов я решил вернуться в Сан-Сальвадор - стоило пойти на риск ради того, чтобы получить возможность должным образом подлечить мои раны, состояние которых день ото дня становилось все хуже. Товарищи не хотели отпускать меня одного, а я был против того, чтобы они рисковали ради меня. Я согласился с тем, чтобы четверо сопровождали меня, а остальным настоятельно посоветовал пробыть в горах еще несколько недель, пока не затихнут репрессии. Затем, в зависимости от ситуации, они но одному могли бы оставить свое укрытие и отправиться к своим домам или на поиски постоянного места работы. Но они должны - и я это особо подчеркивал - поддерживать связь между собой, чтобы не порвалась вся цепочка.

Ночью мы стали спускаться с гор, намереваясь войти в город со стороны Чакры. Но когда мы добрались до этого места, то обнаружили, что здесь был установлен контрольный пост. На нем находилось около пятидесяти солдат, они охраняли насосные станции, которые подавали воду в город. Нам пришлось сделать крюк, в одном месте пересечь реку - товарищи переправили меня на руках. Из города до нас доносились выстрелы - там все еще действовал закон о военном положении. Здесь я решил, что товарищи должны вернуться в свои дома или убежища, а в город я пойду один. Плечи мои были покрыты одеялом, этим последним братским революционным подарком моих спасителей. Естественно, что я пошел в город, совершенно не подозревая о той трагедии, которая ожидала их. На обратном пути мои товарищи вновь должны были пересечь реку; они затаились на берегу, подождали, как им казалось, благоприятного момента и начали переправу. Но когда они были на середине реки, их обнаружил военный патруль. Двое были убиты. Одному удалось бежать, а четвертый, раненый, был схвачен солдатами. Перед тем, как его расстреляли, в полиции он сказал: «Убивайте меня, все равно мы спасли того, кого хотели спасти».

Мне здорово повезло: я только поднялся по склону Чакры, как натолкнулся на группу вооруженных полицейских. Я опустил голову и пробормотал «Добрый вечер». Они ответили мне и пошли своей дорогой. Думаю, что они приняли меня за [176] своего знакомого, так как штатским было запрещено передвигаться в эти часы и любой представитель власти был обязан стрелять во все то, что двигалось и не подчинялось приказу остановиться. А иногда они даже и не приказывали остановиться, а просто стреляли. Даже собаки и кошки становились жертвами закона о военном положении. Менее чем за неделю власти практически уничтожили всех пьянчужек Сан-Сальвадора, имевших обыкновение бродить по ночам. Среди них оказался и знаменитый Чумбулин; временами это был обаятельный человек, хотя в остальное время просто невыносим. Удивительно, но я прошел мимо армейского поста, который вместе со своими пулеметами расположился у пивной фабрики «Полар». Солдаты видели меня, и один даже приветственно помахал мне рукой. Я уверен, что меня приняли за кого-то из этого района. Издалека я еще увидел, как у восточного вокзала национальные гвардейцы устанавливали пулеметы на треногах, как у нас говорят, «на курьих ножках». Я повернул в сторону, мне пришлось обойти и западный вокзал - там также было полно полицейских. Наконец я добрался до Северной улицы. Чуть ли не на каждом шагу мне приходилось входить в подъезды, скрываясь от моторизованных патрулей, которые то и дело проезжали по улице в обоих направлениях. В эти страшные часы улицы были безлюдны. У меня душа держалась на волоске от усталости, от слабости, от боли ран, которые не закрылись и были воспалены, и - зачем скрывать - от чудовищного страха.

Я добрался до дома, где жили мои жена и сестра, но в комнате, которую они занимали, никого не оказалось, на двери висел замок; я подумал, что они покинули дом в поисках более надежного убежища. Несмотря на то что по соседству жил полицейский, которого все звали дон Амадо, я устроился в уголке двора и решил дождаться утра - должен же был объявиться хоть один знакомый. Оказалось, что я поступил совершенно правильно: дело в том, что моя сестра сняла другую комнату в этом же доме. Утром она и моя жена вышли за покупками, и тут я предстал перед их глазами. Они страшно перепугались, меньше всего они ожидали, что я появлюсь здесь. Всхлипывая, они поведали мне, что им действительно сообщили о том, что я жив, но они не знали, верить этому или нет, и на всякий случай устроили в своей комнате маленький алтарь, где и молились за спасение моей души. Я дал им поплакать, а затем стал успокаивать. Я посоветовал им не говорить о том, что они видели меня в живых, и продолжать свои молитвы. За этим алтарем женщины устроили мне постель, где я мог бы отлежаться. Я оставался в своем убежище даже тогда, когда приходили соседи, чтобы помолиться вместе с женой и сестрой. Мои раны гноились, от них шел неприятный [177] запах, и мне пришлось посоветовать сестре сказать соседкам, что она травила крыс и, очевидно, одна из них подохла и разлагалась где-то в дыре. Молитвы меня очень забавляли: ведь интересно, как твои соседи, друзья и знакомые вспоминают о тебе, о печальных и веселых моментах твоей жизни. Но моя сестра все время опасалась, что мое присутствие будет обнаружено. Поэтому она читала молитвы скороговоркой, и соседи расходились довольно быстро. Начиная с 6 часов вечера, когда в силу вступал закон о военном положении, запрещавший ходить по улицам и выходить из домов, мы уже могли не опасаться любопытства соседей, но тем не менее место было опасное: ведь все знали, что здесь живут мои сестра и жена, и в любой момент могли ворваться полицейские и захватить меня врасплох.

В эти дни до меня дошла горькая весть, она заставила меня почти забыть о моем бедственном положении и моих собственных страданиях. Было объявлено, что военный трибунал приговорил к смерти Фарабундо Марти, Альфонсо Луну и Марио Сапату. До меня дошли сообщения о том, что в Исалко был повешен индейский лидер Фелисиано Ама, а в Сонсонате был расстрелян без суда и следствия мой товарищ Франсиско Санчес. Почти сразу же эти сообщения были подтверждены печатью. Мое сердце разрывалось при чтении подробностей расстрела Марти, Луны и Сапаты. Они умерли так, как и жили, - верными своим убеждениям, партии и народу. Газеты писали, что Марти отказался защищаться в военном трибунале, так как не хотел прибегать к защите законов, против которых боролся всю свою жизнь, что он отказался исповедоваться католическому священнику и перед смертью заявил, что считает генерала Сандино величайшим патриотом в мире. Я еще буду говорить об их героической смерти, принесшей нам столько горя и многому нас научившей.

Раны мои никак не хотели заживать, и мне пришлось просить мою сестру переговорить с одним из рабочих моей мастерской - Педро Мартинесом. Он не был связан с политической или профсоюзной деятельностью, его имя не занесли в полицейские досье, но это был честный человек, которому я полностью доверял. Педро обычно возвращался домой мимо нас, и моя сестра быстро нашла его. Мне удалось преодолеть его опасения и нерешительность, вполне оправданные в таких обстоятельствах, и он снял для меня комнату в квартале Сан-Себастьян. К счастью, у сестры и жены было немного денег. Педро выполнил мое поручение и согласился проводить меня до моего нового местожительства. Сестра с женой последний раз перевязали мои раны и пожелали счастливого пути. Хозяйке комнаты мы сказали, что я здорово поранился, когда упал, будучи совершенно пьяным, а в настоящее время долечиваюсь [178] после больницы. Педро оставил меня в комнате прямо на голом полу и пообещал принести раскладушку. Но он больше не появился: напряжение, которое он перенес во время нашего «переезда», так расстроило его нервы, что он и шагу не мог ступить. Первую ночь я провел взаперти, не сомкнув глаз; раны воспалились, и у меня начался сильный жар. Утром ко мне зашла хозяйка и сразу же после приветствия заявила: «У вас не такие ушибы, которые получает человек в пьяном виде, и все, что рассказала мне ваша сестра, - это неправда. У вас раны от пуль, и, судя по запаху, началось воспаление. Я медицинская сестра и могу помочь вам, но вы должны рассказать мне правду о том, что случилось с вами, а иначе я сообщу все властям». Я пристально посмотрел ей в глаза и спросил: «Вы верите в бога?» «Да», - ответила она. «Хорошо. Ради вашего бога я скажу вам правду. Мне удалось спастись во время расстрела, а на расстрел меня отправили потому, что я коммунист. Меня зовут Мигель Мармоль, я честный человек, рабочий-сапожник, и я боролся за права моих братьев, бедняков». Женщина успокоилась и сказала мне, что по странному стечению обстоятельств она присутствовала на похоронах моей матери, слышала разговоры обо мне, но никогда не видела меня в лицо. Она считала, что меня нет в стране, что я нахожусь в России. «Хорошо, - добавила она. - Благодарите своего святого. Я теперь связана обязательством и буду помогать вам. Я вылечу ваши раны, и вы поправитесь». Я страшно кашлял, так как кровь все время шла через нос и при малейшем движении попадала в горло. Хозяйка попросила меня сдерживать кашель, так как она не совсем доверяла соседям. В других комнатах жили, в частности, дядя этой доброй сеньоры, который был ординарцем в президентском дворце (по ее словам, это давало определенные гарантии, но представляло и опасность), и музыкант из правительственного оркестра. («Он хороший, - сказала она, - но постоянно голоден и за кусок хлеба может продать вас».) «Кроме того, - продолжала хозяйка, - сюда часто наведывается жена генерала Мауро Эспинолы Кастро». Я дал ей адрес моей сестры, чтобы она взяла у нее немного денег мне на лекарства, и одновременно просил передать им мой категорический запрет навещать меня. Хозяйка дома, которую звали Лусия, спасла мне жизнь. Мне не хочется вспоминать о том, как она лечила мои раны, особенно на груди, - не хочется вспоминать из-за боли, - но я всегда помню о том, что у нее были руки святой. Очень скоро мои самые страшные раны зарубцевались, и я смог начать физические упражнения, чтобы тренировать затронутые ранениями мышцы и связки. Однажды сеньора Лусия рассказала мне, что в домишке по соседству скрывается раненый коммунист и что она лечит и его. Этот товарищ выздоровел раньше [179] меня и отправился в другое убежище. Я так никогда и не узнал, кто это был, но он так же, как и я, был тяжело ранен. Лечение продолжалось около четырех месяцев. И с тех пор я благодарю эту добрую женщину и надеюсь, что бог, если он существует, благословил ее за проявленное милосердие к революционерам. И это говорю я, коммунист, не верящий в бога. А это в моих устах стоит больше, чем в устах священника. [180]

---

[1] Асадо - жареное мясо. - Прим. ред.

[2] Колон - арендатор небольшого земельного участка у крупного землевладельца, за пользование которым он платил натурой или деньгами. - Прим. ред.

[3] Маримба - негритянский барабанили мексиканский ксилофон. - Прим. ред.

[4] Орчат - миндальное молоко. - Прим. ред.

---

<< Назад | Содержание | Вперед >>