Когда я окреп настолько, что мог вернуться к нормальной жизни, сеньора Лусия подыскала мне должность управляющего в одной небольшой усадьбе в пригороде Санта-Теклы. Пришлось, однако, отказаться, поскольку меня хорошо знали в том районе и никакие фальшивые документы не помогли бы. Кроме того, в апреле и мае в районе Сакатеколуки произошло довольно сильное землетрясение, и распространился слух, будто там требовалось много рабочих рук на восстановительных работах, так как местные жители в панике бежали из тех мест. Не знаю, чем это объяснить, только все крупные политические события в Сальвадоре всегда сопровождаются землетрясениями, наводнениями и другими стихийными бедствиями. Тем не менее пришлось оставить мысль и о Сакатеколуке.

Один мой земляк из Сойапанго по имени Тонко посоветовал как можно скорее уходить из Сан-Сальвадора куда-нибудь в Ориенте, где репрессии были не столь жестоки. Он выразил даже готовность «поскитаться» со мной, пока я не найду подходящее и надежное пристанище. Мои сестры и другие родственники собрали кое-какие деньги, чтобы я мог добраться до Ориенте или еще лучше - до Гондураса. Силы мои быстро восстанавливались, но моложавый вид исчез: я был худой и желтый, точно туберкулезник.

В конце концов я решил отправиться в Ориенте; все равно я сидел в Сан-Сальвадоре без дела, а в обстановке репрессий нечего было и думать об установлении контактов с партией, если вообще было с кем их устанавливать. Перед отъездом я решил повидаться с женой и детьми, хотелось хотя бы попрощаться по-человечески. Жизнь моя тогда была пропащая. Вообще теперь, когда я стар, я вижу, что большая часть моей жизни была сопряжена с риском, но тот далекий тридцать второй год был, несомненно, наиболее опасным. Семья собралась в доме одной из моих сестер. Пришли и другие близкие мне люди. От них я впервые узнал, что говорят в народе о событиях, обрушившихся на Сальвадор после декабря. Коммунистов среди собравшихся не было, но все единодушно [181] осуждали бесчинства правительства. Никто, однако, ясно не осознавал, что же в действительности произошло.

Говорили, что в стране тысячи убитых, что ответственность за это несет правительство, а не коммунисты и трудящиеся, которых хотели выдать за грабителей и убийц. Пресса беспрестанно источала ядовитую пропаганду о «варварстве красных», церковные кафедры превратились в подстрекательские трибуны, с которых проповедники требовали выдачи уцелевших дьяволов-коммунистов. Но обмануть народ было не так-то просто, хотя террор, конечно, сделал свое дело: никто не протестовал, никто не требовал проведения расследований.

Я попытался выяснить что-нибудь о своих товарищах по партии, людях широко известных в стране, однако никто ничего не знал. Одни полагали, что их уже нет в живых, другие - что они пропали без вести, третьи - что они бежали в другие страны, томятся в тюрьмах и т. д. Некоторые говорили, что коммунистов в тюрьмы не сажали, их просто убивали. Впоследствии, однако, выяснилось, что среди заключенных было немало коммунистов и многие из них провели в мартинистских тюрьмах годы, многие там погибли. Смерть Фарабундо Марти, Альфонсо Луны и Марио Сапаты оставила в народе глубокий след. Появилось немало легенд о том, как они держались на военном суде и перед расстрелом.

Много лет спустя партии удалось установить точную картину их гибели, об этом рассказал Хасинто Кастельянос Ривас, который провел вместе с Фарабундо Марти последнюю ночь в часовне для приговоренных к смертной казни и оставался с ним до самого конца.

Людьми, погревшими руки в обстановке террора, были члены национальной гвардии - репрессивного органа, который затмил всех своими зверствами, убийствами, насилием и т. д. Режим сразу же осыпал гвардейцев дарами и подачками. Они засверкали золотом зубов, цепей (ничуть, кстати говоря, не украшавших их форму), колец, стали щеголять дорогими часами... У них появились деньги, на которые они могли обставлять дома своих любовниц, разряжать детей и, вырядившись, прогуливаться по воскресным дням, точно респектабельные буржуа, не забывая, однако, припрятать под сорочкой пистолет.

Все услышанное от друзей и родственников было для меня чрезвычайно интересно. Кончилась встреча весьма неожиданно. Растроганный любовью и слезами жены и детей, я поддался их мольбам и согласился взять с собой. Рисковать, так рисковать всем. Если нас схватят, так всех вместе, и мы разделим одну участь. На том и порешили.

В Сакатеколуку мы пришли пешком и легко затерялись среди жертв землетрясения, ибо таковых было более чем достаточно. [182] Положение там оказалось, однако, гораздо хуже, чем мы предполагали: повсюду только голод и никакой работы. Мы увидели типичную для несправедливой капиталистической системы картину последствий землетрясения: бедные - в ужасающей нищете, без крова, голодные, их одолевают болезни, в том числе чума, которая вот-вот разрастется в эпидемию; торгаши, пользуясь моментом, ловят рыбку в мутной воде; богачи живут припеваючи, им все нипочем, их добротным домам землетрясения не страшны, они по-прежнему ходят в церковь и жалуются богу лишь на то, что он не прикончил нас всех сразу.

В Сакатеколуке мы пробыли сутки, затем сели в поезд и нодались в Усулутан. Жертвы землетрясения, готовые отправиться куда угодно, но не имевшие денег на билет, доставляли много хлопот национальным гвардейцам: приходилось сбрасывать их с поезда, орудуя прикладами и мачете. Нас, слава богу, выручили скудные песо, собранные родственниками и друзьями.

Однако положение в Усулутане, даже без землетрясения, было не менее трагичным, чем в Сакатеколуке. Работы никакой, и мы решили опять расстаться. Пришлось срочно отправлять жену и детей в Сан-Сальвадор, пока оставались деньги на обратную дорогу. Сам я остался голодать в Усулутане. Пытать счастья в других местах не имело смысла: голод и безработица царили повсюду.

С отъездом жены и детей я совсем упал духом, были моменты, когда хотелось отыскать какое-нибудь дерево и повеситься, чтобы разом покончить со всеми мытарствами и страхами. Груз поражения народа давил на меня, точно скала. И после этого обыватели еще утверждают, будто дураки находят утешение в страданиях других. Вранье. Я считаю себя законченным дураком, однако чужое горе всегда лишь удручало меня. Я никогда не грустил бы в окружении веселых людей. Вот почему, оказавшись на «кладбище бедняков», которое являл собою Сальвадор 1932 года, я готов был удавиться с тоски.


После отъезда семьи я нашел себе пристанище под навесом одного разрушенного дома, арендованного мной за 1 колон и 50 сентаво у некоей сеньоры Симоны Гарсии. Эти руины кое-как защищали меня от солнца, но не от дождя и ночного холода. Больше же всего мне доставалось от голода. Продукты, которые еще можно было раздобыть в Усулутане, стоили баснословно дорого. С самого раннего утра я отправлялся в город искать работу, но, так ничего и не найдя, шел в горы, надеясь раздобыть там что-нибудь съедобное. Несколько дней [183] я питался лишь супом из листьев чипилина и бананами, которые воровал в ближайших усадьбах.

Однажды, отчаявшись, я рискнул поискать работу в самом центре города. Проходя мимо какого-то строившегося дома, я наткнулся на товарища по партии Антонио Паласиоса, который, стоя на времянке, штукатурил стену. Увидев меня, он от удивления чуть не свалился: все считали меня погибшим. Мы радостно обнялись. Паласиос сказал, что в двенадцать у него перерыв, и пригласил пообедать. Ровно в двенадцать я был у него. Паласиос работал в доме доктора Кордобы, там же питался и туда же пригласил и меня. При одной мысли о еде у меня начиналось обильное слюновыделение. Но только мы принялись за еду, как в столовую вошла хозяйка дома. Увидев незнакомца, она пришла в ярость и, ничуть не смущаясь моего присутствия, отчитала Паласиоса за то, что он без всякого на то разрешения кормит в доме разных лодырей.

С большим сожалением расстался я с хорошим куском свинины, запах которой я помню до сих пор. Паласиос сгорал от стыда. Я утешал его и говорил, что надо привыкать к подобным унижениям, ибо мы были всего лишь представителями потерпевшего поражение пролетариата, что буржуазия всегда отличалась жестокостью, и не только в отношении коммунистов . Чтобы оплевать нас и унизить, буржуям достаточно знать, что мы бедны. «Такое забывать нельзя», - говорил Паласиос чуть не плача. Я ушел и больше никогда не возвращался. Зачем? Чтобы огорчать его? Так я и продолжал питаться листьями чипилина - на завтрак, на обед и на ужин.

Однажды я решил выгодно поместить оставшийся капитал - 18 сентаво - и насладиться великолепным блюдом из риса и фасоли на городском рынке. Но когда полез в карман, чтобы рассчитаться, денег не оказалось: вместо них была дыра. От стыда я готов был провалиться сквозь землю. К счастью, хозяйка успокоила меня, сказав, что может подождать с деньгами.

На следующий день я снова отправился в горы. От бананов не осталось и следа, все было срезано, а чипилин, кормивший меня своими листьями, стоял нагой. Видно, не я один пользовался этим источником дарового питания. Следующие четыре дня кряду у меня во рту не было ни маковой росинки, я пил только воду. На четвертый день поста я увидел в горах молодого человека, срезавшего кокосовые орехи. Я попросил у него один, объяснив, что умираю с голоду. Парень рассвирепел и послал меня подальше, посоветовав самому влезть на пальму. У меня не было сил ни взобраться на пальму, ни ответить на оскорбление.

Чтобы чем-то занять себя и хоть немного забыть голод, я решил отправиться на ближайшую речку постирать белье. [184] И вот, полоская свои замызганные порты, я увидел в воде монетку достоинством в одно сентаво. Я тут же купил у девушки-прачки три лепешки. Это было настоящее счастье: я стал обладателем трех лепешек. На обратном пути я заметил в дверях одного дома женщину, которая внимательно разглядывала меня. «Что это вы собираетесь делать со своими лепешками?» - спросила она. «Есть, - ответил я. - Соли вот только нет». «Можете зайти ко мне и спокойно съесть их здесь, соль я вам дам». Я вошел, сел за стол. Хозяйка принесла соль, рис с фасолью, жареные бананы, несколько яиц и кофе.

Женщина сказала, что я растрогал ее тем, что очень похож на ее младшего брата. «Увидев вас, я сразу представила своего братишку и подумала, что, может быть, он вот так же голодает где-нибудь в Гондурасе, куда отправился несколько месяцев назад в поисках работы». Она сказала, что я могу приходить к ней в любое время, и обещала подыскать мне работу. Звали ее донья Урсула Мелендес. Мужа звали сеньор Галеа. «У него тоже доброе сердце», - прибавила донья Мелендес. Ушел я сытый и довольный, но решил больше не возвращаться, чтобы не быть обузой для бедной семьи. Дети доньи Урсулы вскоре, однако, разыскали меня, так как мой разрушенный дом находился неподалеку, и в часы трапезы приходили за мной и говорили, что мама послала их сказать, что стол накрыт. Сеньор Галеа и сеньора Урсула предложили мне переселиться к ним в дом. Мой дом, говорили они, мог в любой момент рухнуть и придавить меня, а пока я не подыщу какую-нибудь оплачиваемую работу, я могу помогать им по хозяйству. Мне нечего стесняться, успокаивали они меня, ведь они жили вполне прилично: им помогали два взрослых сына, служивших в национальной гвардии в Сонсонате. Я согласился остаться на несколько дней в доме своих новых друзей, пока не найду работу.

В тот же вечер, желая снять напряжение и развеяться, я отправился в парк в самом центре Усулутана послушать муниципальный оркестр. Я пристроился в дальнем темном углу, чтобы под музыку поразмышлять о своей судьбе. Я был так поглощен своими мыслями, что не обратил никакого внимания на человека, пристроившегося рядом. Откуда-то издалека я вдруг услышал, как он почти кричал: «Товарищ Мармоль!» Это оказался соратник по партии (имени его я не запомнил), который тоже скрывался в тех местах. Мы поведали друг другу свои истории, похожие как две капли воды: о голоде, о постоянном страхе, о безработице... На следующий день он собирался отправиться дальше, куда-нибудь в Сан-Мигель или Ла-Унион. На прощание он подарил мне песо. Это было для меня целое состояние. [185]

Наутро я отправился узнать насчет работы в мастерскую Умберто Флореса: как выяснила сеньора Урсула, расквартированный в городе полк заказал ему большую партию армейских ботинок. Удача улыбнулась мне. Мне положили два колона в месяц и выдали разрешение на трехразовое питание в расположенной неподалеку столовой. Это было пробуждение к новой жизни!

Я приступил к работе. Движения мои были еще скованными, руки не слушались и казались чужими, но опыт, приобретенный в самых лучших и современных столичных мастерских, не пропал даром - меня сразу заметили и оценили мою работу. Как и во всех сапожных мастерских, все разговоры у нас начинались с вопросов текущей политики. В те дни пресса много шумела о жестокой войне в Чако[1]. Цель шумихи состояла в том, чтобы отвлечь внимание от положения в Сальвадоре. Все так оживленно обсуждали приводившие в содрогание газетные сообщения, будто в нашей стране никогда не случалось ничего подобного или даже хуже. Постепенно втянулся в эти разговоры и я и стал излагать свое мнение.

Поскольку архивы актов гражданского состояния Усулутана сгорели во время одного из пожаров, я выдавал себя за сторожила города, некоего Элиаса Гевару, который покинул родные места много лет назад. Своими высказываниями о войне в Чако я снискал среди рабочих мастерской славу умного и знающего человека. Вскоре в нашу компанию влились несколько прогрессивно настроенных интеллигентов: мастерская была одним из немногих мест, где можно было без особого риска говорить о политике. Среди них я припоминаю некоего Осегеду, поэта Канело и других. Однажды зашла речь о том, что такое политика. Надо сказать, что я был неисправимым дураком; пережитые мною ужасы так ничему меня не научили, ибо вскоре я начал высказываться по существу. «Есть люди, которые считают, - сказал я, - что политика является концентрированным выражением экономики». «Ах ты, мать честная! - воскликнул поэт Канело. - Чего только не знает этот Гевара!»

Однажды пришел в мастерскую некто Умберто Портильо, житель Усулутана. Он хотел поговорить со мной. Все знали, что он коммунист и что за свое участие в «сотистском восстании», о котором я уже говорил, он побывал в тюрьме Сан-Мигель. В мастерской меня не оказалось: вместе с мастером Флоресом мы отправились закупать кожу. Тогда он сказал рабочим, что знает о моих взглядах и полностью разделяет их. Позже я узнал, что он говорил обо мне даже с мастером Флоресом и [186] расхваливал меня. Как говорится, упаси боже от таких благодетелей, ибо после этого разговора мастер стал относиться ко мне с подозрением и положение мое осложнилось. Пришлось подыскивать новое место.

Как-то раз я встретил сапожника Николаса Агилу, с которым познакомился, еще в Сан-Сальвадоре. Коммунистом он не был, зато был прекрасным другом. В Усулутане у него имелась небольшая мастерская, куда он и пригласил меня работать. «Да, у него мне будет, пожалуй, спокойнее», - решил я и не ошибся. По прошествии нескольких дней напряженной работы Агила пригласил меня к себе выпить пива. После двух-трех бутылок он с видом человека, все обдумавшего заранее, сказал: «Послушай, Мигелито, я знаю, что ты коммунист и останешься им до гробовой доски. Сам я не верю даже в черта, я знаю лишь одно: люди глупы и неблагодарны и незачем жертвовать собой ради них. В большинстве своем это просто бараны, которым надо только набить брюхо. Вы, коммунисты, правы почти во всем, что говорите, и надо быть дураком, чтобы не видеть этого. Дураком или полным идиотом. Но в этой стране, Мигелито, люди глупее меня, а уж я-то знаю, какой я дурак, поверь мне. Те же, кто не дураки, - трусы и ничтожества. А вы, заступники бедняков, кончите тем, что попадете в руки своры подлецов. Ты только взгляни, что творится в последние месяцы: настоящая бойня! И этим дело наверняка не кончится. На меня можешь не рассчитывать, я тебе не помощник. Я разочаровался в жизни, и у меня к горлу подступает тошнота, стоит мне только подумать, кто будет править страной после такой бойни: ведь в живых остались одни подонки. Хочу сказать тебе только, что здесь, в городке, есть еще несколько таких же сумасшедших, как ты. Они тоже бредят коммунизмом и так же, как ты, хотят быть мучениками. Ну, да это ваше личное дело. Я познакомлю вас. Я знаю их с той поры, когда у меня еще были какие-то иллюзии. Бог вам судья! Но это все, что я могу для вас сделать. Сам я лезть ни во что не желаю».

Я сказал Николасу, что уважаю его мнение и желание, но меня не обманешь: не погас огонь в его сердце, иначе он не предложил бы свою помощь - пусть незначительную, но все же помощь - революционному делу. «Подумай как следует обо всем сам. Если ты порядочный человек, то поймешь, что правда на нашей стороне, и рано или поздно все равно окажешься в нашем окопе». Я обнял его и попросил как можно скорее познакомить с другими «сумасшедшими» в Усулутане, кому дорого дело коммунизма.

Николас Агила, этот человек с большим сердцем, сдержал свое слово и познакомил меня с Франсиско Бланко Мартинесом, сапожником, и с портными Луисом Давилой и Лоренсо Н. Он оказался прав: это были люди, действительно готовые пожертвовать [187] собой. Очень скоро они продемонстрировали свой революционный дух, и я вновь почувствовал, как в моих венах запульсировала кровь и с глаз слетела пелена, столь удручающе действовавшая на меня в последние месяцы. Возможность вновь заняться организационной работой, действовать, бороться впрыснула жизнь в мое тело и душу, которые еще ныли от боли. Я сразу же отправился к Антонио Паласиосу, которого не видел с тех пор, как меня изгнала рассвирепевшая хозяйка дома, где он работал. У обоих у нас был опыт организационной и политической работы среди рабочих и крестьян, и вместе с тремя новыми товарищами мы создали ячейку, которая благодаря нашим усилиям на наших глазах превратилась в ядрокоммунистической партии в департаменте Усулутан, которое действовало в административном центре департамента и которое позже распространило свое влияние на крестьянские районы.

На своих собраниях мы разрабатывали планы, думали, как установить связи с друзьями и сочувствующими, изучали, хотя и чисто механически, зубря, теорию, которая тем не менее освещала нам долгий путь в будущее.

Следует отметить, что социальная среда была тогда в высшей степени благодатной, и доказательством служит тот факт, что уже через неделю после начала своей деятельности мы установили контакты еще с тремя товарищами, которые позже организовали кружок под моим руководством; об этом свидетельствовали и конкретные планы сближения с другой группой тщательно отобранных лиц в количестве пятнадцати человек (причем речь идет лишь о районе, где находилась мастерская Агилы).

Главной своей задачей мы считали, однако, установление контактов и организационную работу с крестьянством. Поэтому в конце рабочей недели, а иногда и в пятницу вечером мы отправлялись в сельские районы. Очень скоро нам удалось создать целую сеть городских и сельских организаций между Усулутаном и Сантьяго-де-Мария. К нашей радости, в Сантьяго-де-Мария мы встретили семью Пинеда - родителей и братьев юноши, члена Союза коммунистической молодежи, который предложил мне укрыться в его доме на проспекте Индепенденсиа непосредственно перед моим арестом в январе. Пинеду тогда схватили и расстреляли. Место его в наших рядах заняли родители и братья. Мы вновь ощутили любовь и заботу крестьян. Встречи с крестьянами стали частым делом, и, как водится в этом прибрежном районе, на этих встречах поглощалось огромное количество кокосовых орехов. Это был целый обряд: вскрывался первый орех и его молочком ополаскивали руки, молочко второго ореха выпивалось, а у третьего поедалось ядро. Только после этого каждый мог есть орех целиком. Уже в августе на собраниях в усадьбах собиралось до тридцати человек.

Большой популярностью среди населения тех мест пользовался [188] портной Луис Давила, его авторитет очень помог нам завоевать доверие крестьян. Следует, правда, отметить, что репрессии не докатились до этой зоны и ее население практически не пострадало. Вместе с тем не нужно забывать, что до этого партия и Региональная федерация практически не вели в этом районе никакой работы. Условия и перспективы деятельности были тогда благоприятными, поскольку враг вел себя там довольно беспечно. Кроме того, правительство Мартинеса полагало, что разделалось с коммунистами в Сальвадоре окончательно.

Если говорить о содержании нашей деятельности, то основной целью первых собраний в плане организационно-пропагандистской работы было критическое осмысление в условиях подполья теми немногими, кто уцелел, правильности линии партии на восстание, выбора момента, форм восстания, оценка результатов восстания и политики противника в отношении масс, анализ причин военного поражения и положения в стране после восстания, а также оценка перспектив деятельности революционных сил в условиях террора, установленного железной диктатурой Мартинеса. Результатом дискуссий, проходивших на собраниях в Усулутане и его окрестностях, стал документ объемом около тридцати пяти страниц, озаглавленный «Причины восстания и его поражения».

Одна копия документа позже была направлена в Мексику, другая - в СССР. Не знаю, какая из них дошла до адресата, но, когда меня вновь арестовали в 1934 году, в полицейском управлении перед моим носом размахивали одной из копий этого доклада. В нем содержался вывод о том, что в конце 1931 и начале 1932 года в стране существовали условия для немедленного захвата власти путем вооруженного восстания трудящихся города я деревни в целях свершения буржуазно-демократической революции, которая обеспечила бы более благоприятные социально-экономические условия для рабочего класса, содействовала его развитию, дала бы землю нуждающимся крестьянам, укрепила позиции нарождавшейся национальной буржуазии и способствовала бы развитию национальной промышленности, свободной от пут империализма.

Ниже перечислены обстоятельства, которые обусловили возникновение подлинно революционной ситуации и которые требовали от партии постановки этого вопроса перед массами.

1. Кризис мировой экономической системы капитализма, начавшийся в 1929 году, поразил и Сальвадор, причем основное бремя кризиса легло на плечи народных масс. На международном рынке резко упали цены на кофе. В стране начался голод, трудящихся охватило отчаяние. Экономический кризис [189] и новая политическая ситуация в стране, возникшая в результате свержения правительства Араухо, застали буржуазию врасплох. Кроме того, экономический кризис потребовал от сальвадорской олигархии, которая с ужасом наблюдала за ростом народного движения в стране, радикальных решений, ибо возможность преодоления кризиса и перспективы превращения олигархии в новых условиях в мире в национальную политическую силу были обусловлены подавлением народного революционного движения.

2. Политический кризис в стране. Сдерживаемый гнев радикально настроенных масс, порожденный свержением правительства Араухо гражданско-военной группой, деятельностью которой тайно руководил генерал Мартинес. Правительство Араухо, пришедшее к власти благодаря широчайшей поддержке народа, пало через каких-нибудь девять месяцев после своего прихода. Единодушное неприятие народом путчистов и нового правительства.

3. Непризнание нового правительства на международной арене. По прошествии более чем месяца с момента захвата власти, то есть когда мы серьезно рассматривали вопрос о восстании, ни одна страна мира еще не признала правительство Мартинеса.

4. Сальвадор был в то время одним из наиболее слабых звеньев в цепи империализма в нашем регионе. Более того, он был центром различных противоречий империалистов, но ни одна империалистическая держава не обладала достаточной силой, чтобы подчинить себе страну. Нельзя категорически утверждать, что американский или английский империализм мог тогда диктовать свою волю Сальвадору. Да и сам генерал Мартинес не скрывал своих симпатий к Германии, ко всему немецкому, своего преклонения перед нацизмом и фашизмом. Американский империализм, разумеется, уже тогда готовился подчинить себе нашу страну и, как показала история, потеснить остальные империалистические державы. Первые шаги были предприняты после кровавой расправы в 1932 году, когда янки поддержали генерала Мартинеса, и затем после победы во второй мировой войне, когда они вытеснили остальных соперников и утвердились окончательно и бесповоротно, оставаясь в Сальвадоре и поныне. Интересно отметить многочисленные случаи в истории, когда наиболее слабое звено в цепи империализма в том или ином районе укрепляется с помощью насилия: с помощью кровавых расправ над народом, с помощью провоцирования локальных войн между братскими нациями, пограничных конфликтов и т. д. И если народ не прибегает в срочном порядке к революционному выступлению, чтобы стать хозяином положения в тот или иной благоприятный исторический момент, или, как это случилось с нами, если это выступление окажется неэффективным, [190] империализм рано или поздно прибегнет к реакционному насилию и укрепит в стране свою систему господства.

5. Бюрократический аппарат, государственные служащие и трудящиеся в целом были крайне недовольны резким сокращением заработной платы (до 30%), о котором объявило мартинистское правительство.

6. Крестьянские массы крайне возмущало усиление по всей стране эксплуатации и разнузданное насилие со стороны господствующего класса и репрессивного правительственного аппарата. В поместьях и хозяйствах фактически существовали рабовладельческие отношения, и без того нищенская заработная плата постоянно произвольно урезалась, повсюду проводились необоснованные массовые увольнения, колоны изгонялись со своих земель, хозяева систематически отказывались сдавать землю в аренду, условия труда арендаторов постоянно ухудшались, урожаи крестьян, выражавших недовольство, уничтожались путем поджога или потравы скотом, закрывались проходы через земли имений и усадьб, даже когда речь шла об общинных дорогах, национальная гвардия не стеснялась в применении разнузданных репрессий; бросали людей в тюрьмы, отнимали у них жилье, поджигали дома, насиловали женщин, пытали и убивали всех, кто осмеливался протестовать. Это положение усугублялось безработицей, голодом, тяжелыми последствиями экономического кризиса, а также тем, что коммунистов и других представителей прогрессивных слоев, на которых крестьяне и батраки возлагали последние надежды, лишили их победы на выборах. Все это заставило основные массы сельского населения решительно подняться на восстание. Городское население центрального и западного районов в целом поддерживало требования крестьянства. Народные массы больше не хотели жить по-старому.

7. Резкое усиление политической, идеологической и социальной пропаганды со стороны таких экстремистских групп, как анархо-синдикалисты и сторонники Араухо (которые строили всю свою пропагандистскую кампанию на президентских выборах на так и не выполненном обещании осуществить раздел земли) и др.

8. В стране существовала коммунистическая партия, которая, несмотря на свой небольшой опыт и серьезные пробелы в идеологической и теоретической подготовке, была хорошо организованной, дисциплинированной и пользовалась огромным авторитетом среди масс. Руководящую роль партии признавали и рабочее и крестьянское движения (которые не подвергали линию партии никакому сомнению); партия оказывала большое влияние на студенчество и интеллигенцию. Кроме того, в нашей партии имелось надежное ядро из солдат-коммунистов и даже офицеров. Можно с полным основанием утверждать, что у нас [191] было достаточно сил в самой армии, чтобы организовать широкое восстание и нанести внезапный и сокрушительный удар по репрессивному аппарату буржуазии изнутри. Уже через два года после своего возникновения Коммунистическая партия Сальвадора превратилась в боевой авангард, который в тех условиях был способен возглавить борьбу масс и поставить на повестку дня вопрос о революции. В этом смысле у нас имелись все условия, необходимые для организации восстания. Поэтому мы надеялись также, что, если после победы нашего восстания и захвата власти народом над страной нависнет угроза империалистической интервенции, нам будет обеспечена материальная и моральная поддержка всех коммунистических партий мира, всего международного рабочего движения во главе с Советским Союзом.

9. У нас имелась широкая программа буржуазно-демократической революции, которая, как мы считали, обеспечивала большой простор для маневра перед лицом империалистической угрозы и возможность привлечения на сторону революции средних слоев и даже нейтрализации, хотя бы временной, земельной олигархии. В этой программе излагались критерии и пути решения правительством насущных проблем на первом этапе революции. Мы даже назначили специального товарища - Фарабундо Марти, который должен был отвечать за координацию контактов с целью создания представительного демократического правительства с участием последовательных борцов за интересы народа. Лозунг захвата власти рабочим классом и крестьянством для свершения буржуазно-демократической революции не был сектантским. Рабочее движение, хотя и было сравнительно молодым, поскольку развитие капитализма в нашей стране только начиналось, все же пользовалось огромным авторитетом в стране и представляло собой поистине решающую силу. Тогда еще не существовало ни отраслевых профсоюзов, ни единых демократических фронтов. Все политические проблемы народных масс обсуждались главным образом рабочим движением. О населении сельских районов не приходится и говорить: оно (бедные крестьяне и батраки, то есть сельскохозяйственный пролетариат) составляло подавляющее большинство населения страны (более 75%) и в целом стояло на еще более радикальных позициях и уже шло по пути - или по крайней мере вступало на путь - стихийных выступлений.

10. Все легальные пути борьбы были исчерпаны. Широчайшие массы разочаровались и в политических буржуазных партиях, и в буржуазной избирательной системе. Демагогия Трудовой партии Араухо разбила веру в традиционные партии, а мошенничество на выборах, к которому прибегли в борьбе против нас, окончательно развенчало эту систему в глазах народных масс. Крестьяне, например, верили, как я уже говорил, [192] что их проблемы могут быть решены путем смены власти, то есть, если в местные органы власти войдут представители крестьян и других слоев населения, подвергавшихся наиболее жесткой эксплуатации. Это требование нашло широчайший отклик у масс. Поэтому-то наши кандидаты, вышедшие из народной гущи, и получили такую поддержку. Обман развеял иллюзии, и разочарованные и подавленные массы поняли, что единственной гарантией их победы могло служить лишь оружие.

Я не думаю, что сделаю большое открытие, если скажу, что уже эти факты сальвадорской действительности свидетельствуют о существовании в то время типичной революционной ситуации, требовавшей конкретных действий. И то, что мы начали действовать, едва ли дает основания обвинять нас в мелкобуржуазном авантюризме. Более того, я считаю, что мы упустили момент, сделали это слишком поздно, то есть уже после того, как враг обрушился с репрессиями и нанес сокрушительный удар по нашему руководству, по нашему ядру в армии, вынудив нас тем самым перейти к обороне.

Я считаю, что наши ошибки имели правоуклонистский, а не левоуклонистский характер. Они объясняются отчасти нерешительностью, боязнью применить в целом верную линию, что не позволило нам воспользоваться моментом, использовать элемент внезапности, мы упустили инициативу... Кроме того, мы совершили много ошибок из-за явной недооценки материальных средств восстания: оружия, транспорта, экономических средств, связи... И как я покажу далее, главные и самые грубые ошибки мы совершили в военном и организационном аспектах. Мы считали партию достаточно подготовленной для того, чтобы возглавить восстание. Сейчас об этом, вероятно, можно спорить, - сейчас, когда известно, чем все кончилось, то есть постфактум. Я же хочу сказать только, что наша партия, как мне кажется, вполне отвечала требованиям, предъявлявшимся к отрядам международного коммунистического движения того времени, то есть была действительно способна возглавить массы в борьбе за власть.

В своей организационной и практической деятельности мы использовали основные ленинские принципы, стараясь применить их к нашим конкретным условиям. Мне возразят, что ленинская партия, в классическом ее понимании, может быть готова к завоеванию власти лишь в том случае, если она должным образом решила военный аспект восстания, и что мы должны, были помнить об этом. Мы всё помнили, мы не были беспомощными сосунками. Как я уже говорил, мы считали, что у нас достаточно своих людей в армии, чтобы поднять восстание и обеспечить руководство восставшими массами в соответствии с разработанным нами оперативным планом, о котором я скажу [193] ниже. Лично я верю в это и сейчас, когда сам уже могу привести массу высказываний Ленина по данному вопросу.

Здесь мне хотелось бы сделать небольшое отступление и со всей определенностью заявить, что мы не получали от Коммунистического Интернационала никаких «приказов» поднять восстание и не следовали слепо никаким его «лозунгам». Всю ответственность за участие сальвадорских коммунистов в тех исторических событиях несет только наша партия.

Окончательное решение принимали только мы, сальвадорские коммунисты, на основе собственного анализа конкретных условий. Я напоминаю об этом потому, что буржуазные писаки и сальвадорская пресса постоянно твердят, будто восстание1932 года было поднято по прямому указанию Москвы, Интернационала и лично Сталина. Это несусветная чушь, еще одна наглая ложь классового врага. Неверно и то, что СССР и Интернационал предоставили нам огромную материальную помощь для организации и осуществления восстания.

Единственной и ничтожнейшей материальной помощью, которую мы какое-то время получали из-за границы, была помощь по линии Международного Красного Креста, но она не превышала и пятидесяти долларов в месяц и предназначалась для оказания помощи семьям погибших во время репрессий, для организации правовой защиты заключенных и т. д. Если бы мы получали крупные средства или вооружение, то правительству генерала Мартинеса пришлось бы, несомненно, туго и реакция не смогла бы нанести нам столь сокрушительный удар. Здесь, разумеется, необходимо заявить во весь голос о том, чего мы никогда и не думали отрицать: мы, тогдашние сальвадорские коммунисты, понимали, что своей революционной борьбой содействовали также усилению позиций коммунизма во всем мире, в частности укреплению и развитию Советского Союза - единственной страны, где пролетариат взял власть в свои руки. Мы, коммунисты, всегда были прежде всего интернационалистами и именно поэтому самыми последовательными патриотами, ибо свой высший международный долг мы видим в свершении революции в каждой из наших стран. Я счел необходимым разъяснить этот вопрос, потому что он слишком важен, потому что-правда на нашей стороне и потому что это соответствует действительности.

Следует также, в частности, для упорядочения дискуссии, которая может однажды возникнуть вокруг этих событий, подчеркнуть ленинский характер деятельности Коммунистической партии Сальвадора с момента своего возникновения вплоть до кровавой расправы 1932 года. Подтверждением являются, по моему мнению, следующие факты.

Свою деятельность мы осуществляли главным образом среди трудящихся города и деревни (ремесленников и городских рабочих, [194] служащих, бедных крестьян, полупролетарских и пролетарских слоев сельского населения), то есть среди тех, кто подвергался самой жестокой эксплуатации.

Наша деятельность по развертыванию борьбы масс отражала интересы этих масс и поэтому находила отклик у среднего крестьянства, мелких собственников, рыбаков, мелких торговцев, тех, кто арендовал землю и жилье, студентов и людей интеллектуального труда, у прогрессивно настроенной буржуазии и т. д. Для каждой части населения наша партия разработала программу конкретных требований, которые должны были содействовать их вовлечению в борьбу. Для безработных партия требовала хлеба и работы.

Наша партия сумела завоевать руководство в Региональной федерации сальвадорских трудящихся - основной массовой организации страны, - изгнав из нее реформистов и анархо-синдикалистов. Это было продиктовано не только необходимостью активизации революционного движения в Сальвадоре, но и являлось одной из задач всего международного коммунистического движения. В качестве одного из своих основополагающих принципов мы провозгласили,необходимость установления международных связей с революционерами и эксплуатируемыми всего мира. Мы разъясняли массам значение солидарности с антиимпериалистической борьбой генерала Сандино в Никарагуа, а также с международным движением рабочих и крестьян, с Советским Союзом.

Мы организовывали массовые забастовки в городе и деревне, выдвигая экономические требования, а также различные массовые мероприятия (митинги, собрания крестьян - открытые и тайные, - политические манифестации, выступления профсоюзов, мероприятия агитационно-пропагандистского характера и т. д.), мы боролись против социальной несправедливости и империализма, против репрессивной политики режима. Все это содействовало росту сознания масс и углублению политического кризиса в стране.

Мы разработали конкретную, детальную политическую программу осуществления буржуазно-демократической революции, о характере которой я говорил выше. К сожалению, у нас не сохранилось ни одной копии этой программы.

Объективности ради следует, однако, отметить, что в партии были и такие, кто решительно выступал против восстания. Свои позиции они обосновывали тем, что:

1) мы не пользовались влиянием в стране в целом и не имели поддержки в Ориенте. Это неверно. В Ориенте мы заручились даже военной поддержкой и вели там активную пропагандистскую и организационную работу, хотя, конечно, и не в таких масштабах, как в центральной и западной частях страны. Кроме того, мы рассчитывали, что, захватив все издательства [195] и газеты, наводним Ориенте нашей литературой, направим туда специальные группы агитаторов и т. д.;

2) многие коммунисты находились в тот момент в тюрьмах, и правительство могло уничтожить их, как только мы начнем действовать. Следовало побеспокоиться о том, как освободить наших товарищей, ибо в конечном счете правительство расправилось со всеми заключенными, не забыв при этом и о тысячах других, которые находились «на свободе». Более того, когда этот вопрос обсуждался в руководстве партии, коммунистов, которые находились в тюрьмах, можно было пересчитать по пальцам: братья Мохика из Сонсонате, товарищи Сафарранчо, Габриель Местика, Эрисабаль, Фарабундо Марти, Альфонсо Луна, Марио Саната и ряд других товарищей;

3) вопреки всем нашим прогнозам американский империализм оккупировал-таки Никарагуа, и в случае захвата нами власти он-де немедленно направил бы войска в Сальвадор, и мы оказались бы не в состоянии отразить натиск хорошо вооруженной и организованной американской армии.

Здесь следует отметить, что этим нас стращали и до и после восстания. Мы не считали, однако (и я до сих пор уверен, что мы во многом правы), что прямое вооруженное вмешательство империализма было неизбежным. Империализм не был тогда настолько сильным, чтобы поступать как ему заблагорассудится. Ведь даже после кровавой расправы, когда империалисты решили высадить свои войска, генерал Мартинес не допустил их в Сальвадор, как они того хотели. Но и в случае широкой интервенции американцев мы знали, как поступить, - перед нами был пример генерала Саидино, который из лесов Сеговии в Никарагуа указывал нам путь освобождения: партизанская война в горах, отечественная война против захватчика. Более того, в Сальвадоре (в случае победы восстания) американцам пришлось бы иметь дело с народом в целом, который к тому времени, то есть к моменту высадки войск, уже взял бы власть в свои руки. Иными словами, все было не так просто. Кроме того, программа буржуазно-демократической революции обеспечивала нам, как я уже указывал, определенную свободу для маневра перед лицом опасности со стороны империализма. Правда, были в партии люди, которые ударились в другую крайность, то есть полностью игнорировали опасность со стороны империализма, наивно полагая, будто он останется сторонним наблюдателем и, более того, окажет нам помощь. Здесь уж, как говорится, можно только развести руками;

4) наша партия, утверждали некоторые ее члены, была не способна поднять массы на восстание ни с политической, ни с организационной, ни с военной, ни с идеологической точек зрения. Это, однако, надо еще доказать. Я убежден, что наша партия могла бы возглавить восстание, если бы не упустила [196] инициативу и использовала элемент внезапности. Между тем из-за колебаний и отсрочек, из-за грубых нарушений самых элементарных норм конспирации мы начали восстание, как я неоднократно подчеркивал, в момент, когда правительство уже уничтожило всех офицеров и солдат-коммунистов в армии, всех или по крайней мере большую часть руководства партии и массовых организаций. Однако, чтобы не быть голословным, давайте посмотрим, как на деле развивалось восстание, ибо я вовсе не намерен ограничиваться абстрактными рассуждениями.

7 января руководство партии приняло на своем заседании решение - начать восстание 16 январе. Но уже 14 января стало очевидно, что правительство осведомлено о наших планах. И вот вместо того, чтобы ускорить подготовку восстания и начать его раньше (ибо идти на попятную в момент, когда массы выступили бы стихийно, если бы партия не возглавила их, когда правительство и армия совершали вооруженные провокации против крестьян, было нельзя), Центральный Комитет партии принимает решение об отсрочке восстания и переносит его начало на 19 января. В этот день арестовывают Фарабундо Марти - наиболее влиятельного и авторитетного руководителя партии, - Альфонсо Луну и Марио Сапату - видных руководителей студенческого движения и городских слоев Сан-Сальвадора и партии.

После долгих дискуссий было принято решение вновь перенести начало восстания, на 22 января. А в это время фактически уже начались массовые репрессии. 16 января наши товарищи, солдаты 6-го пулеметного полка, решили заняться чисткой оружия, готовясь в соответствии с решением от 7 января к выступлению. Это очень удивило офицеров. Кроме того, один сержант, которому товарищи рассказали о планах восстания, чтобы привлечь его на свою сторону, донес на них начальству. В тот же день в расположение 6-го полка неожиданно прибыли другие части и солдаты Национальной гвардии и перебили почти всех солдат - сторонников восстанпя, а уцелевших бросили в тюрьму, где они и погибли (в частности, сержант Мерлос и другие). С военной точки зрения это массовое убийство означало для нас потерю двух пулеметных рот, которые могли бы сыграть решающую роль, если бы в начале восстания получили полную свободу действий. Кроме того, были перебиты, схвачены или нейтрализованы наши силы в гарнизоне Касамата (1-й кавалерийский полк, где был уничтожен целый эскадрон), солдаты в Эль-Сапоте (1-й пехотный полк) и наши соратники в авиации. Но дело не ограничилось массовыми убийствами в казармах. Командование армии отдало распоряжение о взаимной передислокации частей из одних [197] гарнизонов страны в другие, чтобы исключить таким образом возможность координации потенциальных выступлений в армии. Наиболее активных, в частности коммунистов, убивали во время передислокации целыми взводами, и даже ротами: им устраивали засады и уничтожали. Был проведен внезапный и массовый призыв в армию в Ориенте, где наша пропаганда была слабой; вновь сформированные части были брошены на подавление выступлений в западной и центральной частях страны.

В тех условиях мы не могли координировать действия наших сторонников в Ориенте ни в армии, ни среди гражданского населения Сан-Мигеля и Ла-Униона, где были созданы полувоенные формирования, в том числе саперные, медицинские роты и другие подразделения.

Эта неудача, постигшая нас с самого начала в армии, имела катастрофические последствия: план военных действий, о котором я скажу ниже, фактически был сорван.

Чтобы понять, насколько правительство перехватило у нас инициативу и на какой пошло подлог, достаточно ознакомиться с фальшивым документом, разработанным якобы руководством нашей партии, который назывался: «Инструкции коммунистам Сальвадора по организации всеобщего выступления 22 января 1932 года». Этот документ распространялся в огромных количествах по всей стране начиная по крайней мере с 20 января. Вот его доподлинный текст: «Исполнительным комитетам коммунистической партии департаментов страны. Общие инструкции для немедленных действий

1. Все командиры красных отрядов подчиняются исполнительным комитетам коммунистической партии департаментов страны.

2. 22 января 1932 года к 12 часам ночи должны быть мобилизованы и готовы к штурму гарнизонов в административных центрах департаментов все контингенты наших революционных организаций, чтобы приступить к немедленному захвату гарнизонов и казарм, а также полицейских постов и постов национальной гвардии.

3. В отношении сил национальной гвардии действовать решительно, никого не оставляя в живых, захватывая все имеющиеся в ее распоряжении оружие и боеприпасы.

4. Революционные силы должны нанести сокрушительный удар по буржуазии, чтобы в первые же часы безжалостного террора полностью обескровить ее, не останавливаясь ни перед расстрелом на месте, ни перед всеми другими формами уничтожения.

5. Наши силы должны проникнуть в дома всех известных представителей буржуазии, собственников и землевладельцев и уничтожить их. В живых оставлять только детей. Все имущество [198] и содержимое погребов и амбаров передавать в распоряжение исполнительных комитетов коммунистической партии департаментов страны.

6. Захватить все магазины и банки, экспроприировать их собственность и передать в распоряжение исполнительных комитетов коммунистической партии департаментов страны.

7. Конфисковать все легковые автомобили и грузовики, а также бензин на бензоколонках, складах и в частных домах.

8. Подготовить все незанятые и пустующие дома для размещения в них сил Красной армии и семей рабочих и крестьян.

9. Сразу же после захвата казарм и других постов полиции и национальной гвардии и полной нейтрализации буржуазии путем самых решительных и бескомпромиссных действий Красной армии немедленно предпринять наступление на столицу, используя в целях обеспечения скорейшего продвижения весь имеющийся транспорт.

10. Предоставить в распоряжение исполнительных комитетов коммунистической партии департаментов два лучших автомобиля и самых надежных водителей из числа членов партии.

11. Всех пленных контрреволюционеров и прочих лиц расстреливать на месте без всяких военных трибуналов.

12. Члены белой армии, оказывающие сопротивление, и все лица, которые в той или иной форме будут препятствовать наступлению и развитию операций Красной армии, караются смертной казнью.

13. Снабжение Красной армии обеспечивают назначаемые с этой целью специальные комиссии, которые должны поставлять ее войскам продовольствие и обмундирование.

14. Организовать службу Красного Креста с участием всех женщин - членов партии, предоставив в ее распоряжение необходимые транспортные средства. Все работники медицинской службы, в частности врачи, практиканты-фармацевты, которые отказываются предоставлять свои услуги революционным силам, считаются контрреволюционерами и подлежат расстрелу на месте. Напротив, следует оказывать всяческое уважение тем, кто будет добровольно сотрудничать с нашими силами.

15. Наладить телеграфную и телефонную службу и обеспечить с помощью красных отрядов охрану учреждений связи, захваченных нашими силами; расстреливать всех контрреволюционных служащих, уличенных в предательстве или не желающих служить делу революции.

16. Обеспечить охрану всех типографий и немедленно организовать их работу под руководством коммунистической партии в целях публикации коммунистических манифестов, газет и прочих изданий. Все, кто не желает сотрудничать с [199] нами, считаются контрреволюционерами и подлежат расстрелу на месте.

17. Все члены Красной армии обязаны соблюдать строжайшую революционную дисциплину. Все, кто отказывается выполнять приказы, считаются контрреволюционерами и подлежат расстрелу на месте.

18. Вместо муниципальных советов необходимо создавать революционные Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, которые несут ответственность за производство и распределение продукции и наделяются необходимой властью для принятия самостоятельных мер в отношении контрреволюционных элементов, которые подлежат расстрелу на месте.

19. Под началом Советов формируются полицейские силы, которые осуществляют жесточайший террор против буржуазии, расстреливая всех оставшихся в живых после захвата административных центров департаментов реакционных и контрреволюционных элементов.

20. Исполнительные комитеты департаментов наделяются широкими полномочиями для принятия любых мер по решительному укреплению наших сил и немедленному захвату власти. Следует постоянно помнить, что успех в борьбе может быть обеспечен только решимостью и дисциплиной и что мы не добьемся окончательной победы, пока не захватим столичный гарнизон. Поэтому все должны ясно понимать, что нашей основной целью является захват казарм столичного гарнизона и разгром крупной столичной буржуазии.

21. Революционные силы используют в своих целях железные дороги. Все служащие, которые отказываются от сотрудничества с нами, считаются контрреволюционерами и подлежат немедленному расстрелу.

22. Наступление на столицу должно осуществляться главным образом по шоссейным дорогам, используя с этой целью весь имеющийся в распоряжении транспорт и обеспечивая связь с тылом путем передачи эстафет.

23. Ничто не должно сдерживать натиск революционных сил. Малейшие колебания могут привести к катастрофическим последствиям. Необходимо любой ценой развивать наступление. Оборона, как известно, есть смерть восстания. Необходимо сокрушать все, что будет мешать нашему продвижению вперед и развитию операции. При преодолении любых препятствий необходимы революционный натиск и отвага.

24. Необходимо обеспечить фронтальное наступление на буржуазию и жесточайший террор против нее, чтобы как можно скорее подавить и уничтожить ее.

25. Да здравствуют воины Красной армии, героические борцы за власть! Да здравствуют красногвардейцы! Да здравствуют [200] отважные солдаты Красной армии! Да здравствует пролетарская революция!

Как видим, речь идет о злонамеренном, чрезвычайно ловко подделанном документе, который в огромных количествах распространялся по всей стране. Он причинил нам большой ущерб, поскольку мы предстали в глазах простого народа как банда жаждущих крови убийц, которые за малейшую провинность расстреливают людей без всякого суда и следствия.

Цель документа состояла также в том, чтобы запугать военнослужащих, членов национальной гвардии и полиции, внушив им мысль о нашем намерении покончить с ними до единого. Расчет правительства был прост: войска и органы безопасности должны были драться с нами до последнего, не поддаваться на пропаганду, в которой им предлагалось переходить на нашу сторону и которая, по признанию самого врага, в некоторых казармах дала блестящие результаты. Но особенно вреден этот фальшивый документ был тем, что его язык очень походил на наш, тем, что речь в нем шла о деятельности, неизбежной в ходе восстания (и в отношении которой, в частности, возникло столь много споров в самом партийном руководстве).

Мы действительно предусматривали конфискацию имущества и захват государственных учреждений, и прежде всего учреждений транспорта и связи. Но восстание изображалось в этом документе в таком мрачном, кровавом свете, что многие отвернулись от нас, в том числе и в самой партии, были сбиты с толку. Именно с помощью таких вот документов репрессивные органы пытались оправдать убийство более 30 тысяч крестьян и рабочих; свои злодеяния они выдавали за превентивные меры, направленные на предотвращение якобы заранее запланированных коммунистами убийств. А кроме того, они распространяли также слухи о том, что мы будем насиловать женщин, вешать всех священников и т. д. и т. п.

Иными словами, врагу удалось посеять смуту повсюду, даже среди тех, о ком он и не помышлял. Все, однако, обстояло иначе. Если бы наша партия призвала к резне, если бы совершила эти безответственные преступные и контрреволюционные деяния, то трагедия Сальвадора обернулась бы подлинной катастрофой, поскольку если кому и подчинялись народные массы, и прежде всего крестьянские, так это нашей партии, ее Центральному Комитету. Достаточно сказать - и это будет наглядно и подробно показано ниже, - что от рук повстанцев погибло всего лишь человек двадцать, причем большинство (за исключением одного или двух случаев, когда действительно [201] имели место заслуживающие всяческого осуждения преступления) погибли защищаясь. Правительство же - и я вновь подчеркиваю это, - развязав террор, не прекратило своей кровавой расправы до тех пор, пока не уничтожило более 30 тысяч наших братьев, большинство которых не имело никакого отношения к революционной деятельности.

А теперь проанализируем более подробно события неудавшегося восстания и последовавшие за ним кровавые репрессии.

Восстание, как известно, охватило главным образом западную часть страны. В Такубе было совершено нападение на помещение национальной гвардии, и в течение одного-двух дней власть в городе находилась в руках народа, который создал местный совет.

В Ауачапане восставшие окружили гарнизон департамента, завязался тяжелый бой, однако овладеть ситуацией им не удалось. Наиболее широкий размах приняли выступления трудящихся в Сонсонате, где крестьяне захватили здание таможни и несколько важных стратегических пунктов. Восставшие пытались также взять штурмом казармы расквартированного в этом департаменте полка. Несмотря на мощный пулеметный огонь и большие потери, 17 наших бойцов сумели прорваться в казармы с одними мачете, но, не получив надлежащей огневой поддержки, оказались отрезанными от остальных восставших и были перебиты. Город Сонсонате - это третий или четвертый город Сальвадора по своему значению.

В Хуайуа восставшие овладели гарнизоном, создали Совет, и в течение трех дней рядом с флагом Сальвадора развевался красный флаг. Если я не ошибаюсь, все до единого члены Совета Хуайуа погибли во время репрессий.

В Исалко около двух тысяч человек овладели городом и удерживали его в течение трех дней и ночей. Их выбили оттуда только с помощью мощного пулеметного огня и бомбардировок с воздуха. Столько же времени восставшие удерживали и город Науисалко. Действиями восставших в Теотепеке руководил отец Фарабундо Марти, который с одним пистолетом в руках захватил городскую ратушу. Восставшие удерживали непродолжительное время также Такубу, Атако (город Атако, кстати, родина семейства Куэнка, отец которого и младшие сыновья были впоследствии повешены солдатами и членами так называемой Гражданской гвардии), Салкоатитан, Колон, Сонсакате, Турин, Сан-Хулиан (который подвергся варварской бомбардировке и пулеметному обстрелу с воздуха). Повстанцы намеревались захватить также города Армениа и Атеос.

В результате массовых, тщательно организованных репрессий режим выбил нас отовсюду, дезорганизовал наши ряды и обратил нас в бегство, рассеял коммунистов и сочувствующих [202] по полям и горам, обеспечив тем самым условия для массовых расправ, которые совершались фактически безнаказанно.

Убийство тысяч и тысяч сальвадорских граждан было хладнокровно продумано и осуществлено мартинистским правительством и высшим военным командованием при полной поддержке наиболее могущественных слоев национальной олигархии и нарождавшейся местной буржуазии. Оно осуществлялось в отношении всего народа. При этом не делалось никаких различий между крестьянами и рабочими, и не только в районах, где произошли выступления, а по всей стране, хотя жители этих районов пострадали, разумеется, больше других. Власти пытались уничтожить все следы массовых организаций, расправиться с членами существовавших и потенциальных демократических и народных организаций, в том числе и наименее радикальных. С ними хотели покончить раз и навсегда, чтобы посеять скорбь и отчаяние на многие годы вперед.

В первые дни ежедневно погибало около двух тысяч человек, затем масштабы уменьшились, но бойня продолжалась в течение двух-трех месяцев по всей стране. Что же касается убийств отдельных граждан, то они не прекращались практически все тринадцать лет правления генерала Мартинеса. Людей, которые меняли место жительства и уходили в другие районы, находили по спискам, составлявшимся на почтах и телеграфах на основе анализа переписки. Как только их обнаруживали, сразу же отдавался приказ об уничтожении. Тех же, кто проживал в родных местах, убивали, как только задерживали. Для выявления и ликвидации тысяч граждан воспользовались списками тех, кто на выборах голосовал за коммунистов. Переодетые в гражданское члены национальной гвардии и тайной полиции обходили в дни зарплаты все усадьбы страны, выискивая революционеров, сочувствовавших, и, обнаружив или полагая, что обнаружили таковых, вытаскивали их из очереди и убивали в ближайших кустах. Крестьяне, которые слышали выстрелы и кряки, понимали, что погиб еще один коммунист.

Террор был действительно свирепый. В каждом населенном пункте из числа буржуазных оппортунистических и уголовных элементов или реакционеров-фанатиков организовывались также белые контрреволюционные отряды, так называемая Гражданская гвардия, на которую возлагалась задача выискивать и передавать военным властям всех, кого считали коммунистами или прогрессивно настроенными людьми. Им предписывалось также совершать убийства, грабежи, насилия, пытки и прочие злодеяния в отношении простого народа. Кстати сказать, в этих бандах убийц, в их кровавых злодеяниях против народа, участвовали и люди, которые впоследствии вошли в [203] историю нашей страны как демократы и даже как прогрессивные деятели. А уж сколько решалось таким подлым методом личных споров и неприязненных отношений и говорить не приходится!

Рассказать более или менее подробно о бесчеловечных репрессиях буржуазного правительства генерала Мартинеса в масштабах всей страны невозможно. С тех пор прошло много лет, и в отношении событий 1932 года в головах наших соотечественников нагромоздилась прямо-таки непроходимая груда предрассудков. Нас уже не ошеломляет огромное число жертв, хотя оно и не отражает весь драматизм того времени. К тому же империализм совершил впоследствии другие страшные преступления в мире, - преступления, перед которыми бледнеют пережитые нами, ни с чем не сравнимые, как мы тогда полагали, ужасы тех дней. И все же мне кажется, что для Сальвадора трагедия 1932 года столь же велика, сколь и трагедия, которую пережила Европа во времена нацистского варварства, трагедия, которую пережил Вьетнам во времена американского варварства, ибо она совершенно изменила (в худшую, разумеется, сторону) характер нации.

В 1932 году народ Сальвадора потерял более 30 тысяч убитыми, то есть более 2,5 процента всего населения страны. Это не считая раненых, жертв избиений, пыток и т. д. Речь идет только о погибших. И это не просто совокупность арифметических единиц: за каждым убитым стоят живые люди со своими чаяниями, чувствами, страданиями, у каждого было имя, фамилия, свои интересы, своя точка зрения, своя семья, друзья. Вот это-то и трагично. Те же, кто уцелел, заплатили за свою жизнь дорогой ценой: я имею в виду раненых, пострадавших от пыток и побоев, заключенных, изнасилованных, детей-сирот. Целые семьи голодающих, бездомных, которые с тех пор вынуждены были постоянно прятаться от смерти и преследований, разобщенные семьи людей, лишенных даже того немногого, что у них было, и многие, многие другие. Были еще тысячи тех, кому пришлось бежать в другие страны, в частности в Гватемалу, Гондурас, Никарагуа, все имущество которых состояло только из их одежды. Между прочим, наибольшее количество сальвадорских эмигрантов прибыло в Гондурас именно в 1932 году. Начиная с того проклятого года все мы стали другими людьми, а Сальвадор, пожалуй, другой страной.

Сегодняшний Сальвадор является прежде всего порождением жестокости и варварства того времени. Это мое твердое убеждение. Все остальное - косметика, попытка подсластить пилюлю для народа. Возможно, наши правители несколько изменили свой стиль, однако в целом мы по-прежнему находимся в плену мировоззрения убийц 1932 года. Взгляните, [204] сколько прежних гражданских и военных деятелей занимают ключевые посты в государственном аппарате и в репрессивных органах! Я говорю об этом лишь потому, что просто не знаю, с чего начать свой пусть очень неполный рассказ о преступлениях, совершенных тогда богачами и сальвадорской армией против народа. Скажу только, что самые жестокие массовые расправы были учинены в Сойапанго, где расстреляли бóльшую часть пленных, захваченных в Сан-Сальвадоре и Ориенте; в Илопанго, Асино, Плайоне (Кухуапе), где было убито большое число членов партии и сочувствовавших, схваченных в различных частях страны, а заодно и всех обычных заключенных, занятых на принудительных работах на одной из дорог в том районе; Сантьяго-Тексакуангосе, Колоне, Комасагуэ, Такубе, Исалко, Хуайуа, Салкоатитане, где расстреляли огромную толпу людей, собравшихся на городской площади; в Сарагосе, Теотепеке, Хайаке, в окрестностях Санта-Теклы и в Ауачапане.

В Армениа генерал Пинто лично убил одного за другим 700 крестьян, которых его солдаты предварительно заставляли рыть себе могилы. Генерал Очоа, губернатор Сан-Мигеля, восседая на стуле посреди двора, заставлял пленных подползать к нему на коленях и приговаривал: «Поди-ка, понюхай, чем пахнет пистолет». Приговоренные просили его христом-богом пощадить их ради своих детей, плакали, молили, ибо до этого они слышали доносившиеся со двора беспрестанные выстрелы. Но кровожадный генерал был неумолим: «Если не хочешь нюхать пистолет, значит, ты коммунист и просто боишься, - говорил он. - Боятся же только грешники». Крестьянин нюхал дуло пистолета, и в этот момент генерал выстреливал ему в лицо. «Следующий», - командовал он. А знаменитый «герой», полковник Тито Томас Кальво, прославивший себя борьбой против Мартинеса в 1944 году, стал палачом Исалко, переплюнув своей изощренностью даже генерала Очоа. Когда к нему приближался связанный крестьянин, он говорил: «Закрой глаза и открой рот, посмотрим, какие у тебя зубы». Крестьянам представляли дело так, будто речь шла об обязательном призыве в армию и они должны были пройти медицинский осмотр. Когда крестьянин открывал рот, Тито Кальво выстреливал ему прямо в небо. Эти факты известны половине Сальвадора. Но дело все в том, что многие прикидываются забывчивыми, когда им это выгодно. Тот же самый «герой» Тито Томас Кальво в церкви Консепсьон в Исалко - скромном домишке с папертью - одним духом расстрелял из пулемета более 200 человек, в большинстве своем женщин и детей.

В Чанмико и Лас-Гранадильяс национальные гвардейцы подожгли ранчо в радиусе 20 километров и изнасиловали всех [205] женщин и девушек старше 10 лет. Братьев Мохика, которые находились в заключении в Сонсонате еще до начала восстания, сначала подвергли страшным пыткам, а затем убили, хотя они, разумеется, не принимали никакого участия в выступлениях.

В Такубе, как я уже рассказывал, они повесили главу семейства Куэнка, который не имел никакого отношения к политической деятельности своих сыновей, причем повесили вместе с детьми, совершенно не причастными к политической деятельности. Я имею в виду, в частности, Бенхамина, который был тогда еще ребенком. Одного члена партии из Науисалко повесили на глазах у семьи, после чего одни стали подбрасывать его тело за руки и за ноги вверх, а другие ловили его на штыки. Из казармы Ауачапана кровь лилась ручьем, точно вода. Один лейтенант, который в тот момент находился при исполнении служебных обязанностей, со слезами на глазах рассказывал, что крестьяне, которых группами расстреливали во дворе, пели песню католиков «Святое сердце, ты восторжествуешь» и что между лужами крови он и расстреливавшие крестьян солдаты отчетливо увидели образ Христа и отказались продолжать бойню, заявив протест командиру. Протест был столь решительным, что командир приказал немедленно прекратить кровавую расправу. Так остался в живых Модесто Рамирес.

В усадьбе Сан-Хосе семь братьев Альфаро и их старика - отца необоснованно обвинили в принадлежности к коммунистической партии. Их расстреляли прямо у ворот усадьбы, даже не разрешив старику сходить в дом переодеться: он хотел умереть в белом. Такое творилось повсюду в западной и центральной частях страны. В Исалко согнали всех школьников, чтобы у них на глазах повесить почтенного руководителя индейцев Фелисиано Аму, «дабы они знали, как поступают с коммунистами, которые осмеливаются поднимать руку на своих хозяев и на законную власть».

Самолеты целыми днями напролет поливали свинцом сельские районы: мишенью служила любая человеческая фигура. Именно от пулеметного огня авиации да еще от рук пехотинцев-карателей погибли в окрестностях Исалко люди Фелисиано Амы. Ама обессмертил себя в национальной истории, как последний великий выразитель бунтарского духа индейцев, как наследник традиций Анастасио Акино. Ама стал сторонником коммунизма и, проникшись его идеями, пришел в нашу партию - цвет нации. Но Ама участвовал в борьбе не как индеец, а как эксплуатируемый. Семейство Регаладо, например, отняло у него всю землю. Они жестоко избили его и подвесили за пальцы. Я познакомился с ним после событий 17 мая, когда прибыл в тот район для поднятия духа населения, ставшего [206] жертвой репрессий. Встретились мы, помню, в Сансакате. Сухопарый, бронзовый, с крупными крепкими зубами - таким предстал передо мной Ама. Он был полон решимости продолжать борьбу. Ама рассказал мне, как над ним издевались, и показал следы пыток. Показал он и свои владения на одном из холмов, весьма обширные, которые у него еще не успели отнять, и сказал, что собирается раздать эту землю неимущим индейцам.

Поведал он мне и о том, что президент Мартинес призвал его однажды к себе и, угрожая, потребовал, чтобы Ама отошел от борьбы, заявив, что «эта кость кишит муравьями и муравьи сожрут его». Тогда Ама напомнил президенту, что у каждого из них есть свои обязанности и каждый призван выполнять свой долг... Но продолжим рассказ о варварстве. В департаменте Ауачапан все до единого дома на возвышенности были сровнены с землей артиллерийским огнем. Вопросов не задавали, в плен не брали, все сносили огнем и свинцом. Дома из соломы сначала обстреливали, а затем заглядывали внутрь - проверяли, не осталось ли кого в живых.

Один шофер, который через несколько лет после тех событий вступил в партию и до сих пор является ее членом, рассказывал, что он в то время работал на кофейной плантации в Ауачапане. 25 или 26 января армейский отряд заставил его вести грузовик, на кабине которого был установлен пулемет, а в кузове находился взвод вооруженных солдат. Отряд отправился «блюсти порядок», и, когда по пути попадалась какая-нибудь группа крестьян, мирно беседовавших или куда-то направлявшихся, солдаты без всякого предупреждения с расстояния тридцати или более метров решетили их из пулемета и из личного оружия. Затем их командир, угрожая пистолетом, приказывал шоферу следовать дальше, прямо по телам агонизировавших, корчившихся от боли, стонавших людей.

Впоследствии шофер в течение почти двух лет пребывал в состоянии психического расстройства - так на него подействовала болтанка в грузовике, давившем трупы. «Я слышал, как под колесами хрустели кости», - вспоминает он. В Сан-Сальвадоре одну довольно многочисленную группу ремесленников и служащих - ярых антикоммунистов, которые явились в казарму и просили дать им оружие или принять в армию, чтобы бить коммунистов, любезно пропустили на территорию и, когда они оказались во дворе, расстреляли всех до одного. Было их больше ста человек.

После событий 1932 года сельские жители еще долго натыкались на торчавшие из земли руки, ноги, черепа. Повсюду можно было видеть свиней, собак и других животных с гниющей [207] человеческой рукой или ребрами в зубах. Собакам было раздолье; они раскапывали трупы людей, убийцы которых едва удосуживались слегка присыпать их тонким слоем земли, так как времени на рытье могил не было: нужно было торопиться убивать. Но больше всего насладились в тот год в Сальвадоре грифы: они были жирные, сытые, с блестящим опереньем. К счастью, больше их такими никогда не видели.

Наибольшей жестокостью среди других репрессивных органов отличалась национальная гвардия. Их обманули, опубликовав якобы принадлежавшие нам документы, наподобие того, который я уже привел, где утверждалось, что мы не оставим в живых ни одного гвардейца и будем не просто убивать, а пытать и издеваться над ними, будем убивать не только их, но и родственников и т. д.

Обманутые и запуганные, кипя лютой ненавистью к коммунистам, которую в них разожгли якобы ради спасения Отечества, религии и т. д., люди, которые раньше честно боролись с преступниками, превратились в кровожадных животных, безжалостных, не ведавших никаких сомнений. Вот как обычно действовали гвардейцы: придя на какое-нибудь крестьянское ранчо, они первым делом поливали его пулеметным огнем, затем всех оставшихся в живых, если такие были, выстраивали возле дома. Лиц мужского пола от 10 лет и старше расстреливали, при этом их могли предварительно допросить и подвергнуть пыткам. Всех девушек старше 12 лет и молодых женщин насиловали здесь же, в присутствии матерей, отцов, мужей или детей. Когда все были перебиты, гвардейцы насаживали трупы на вилы или шесты и вешали на них таблички, гласившие, что такая участь постигнет всех коммунистов, что все должны помнить об этом и сотрудничать с гвардейцами. Иногда на табличках писали, что та или иная семья стала жертвой зверств коммунистов.

Не думайте, что я преувеличиваю, что все это плод больного воображения коммуниста, пытающегося оправдать себя и свою партию. Отнюдь. Все эти факты не раз признавали сами олигархические правительства, сменявшие друг друга в Сальвадоре, и, несмотря на все попытки предать их забвению, они время от времени все же всплывает наружу. У нас, например, сохранился один очень важный официальный документ, опубликованный в «Военной истории Сальвадора», написанной полковником Грегорио Бустаманте Масео.

Эта история была напечатана в Национальной типографии Сальвадора по приказу министерства внутренних дел в 1951 году, в период пребывания у власти антикоммунистического и репрессивного правительства полковника Оскара Осорио, [208] кстати, большого почитателя генерала Мартинеса. Вот что полковник Бустаманте Масео говорит о событиях 1932 года:

«Так, в декабре 1931 года произошли значительные волнения в восточных департаментах республики, организованные такими видными лидерами, как Фарабундо Марти, и студентами Марио Сапатой и Альфонсо Луной. Штаб их находился в предместьях Сан-Сальвадора. Там их схватили и сразу же, без всякого суда, расстреляли. У них нашли списки сторонников, среди которых было много столичных рабочих. Все они стали жертвами преследований, всех их постепенно вылавливали и расстреливали. Такая же участь постигла и невиновных рабочих, на которых доносили, сводя личные счеты, ибо одно слово какой-нибудь старой сплетницы могло лишить жизни многих честных людей, отцов семейств. По ночам из Главного управления полиции выезжали набитые жертвами грузовики, направлявшиеся к реке Аселуате. Там, на берегу, их расстреливали и бросали в глубокие, отрытые заранее траншеи. Палачи не удосуживались записывать даже их имена.

Генерал Мартинес мобилизовал специальные отряды для борьбы с повстанцами, командиры которых получили самые суровые приказы и неограниченные полномочия. И вот пулеметы начали сеять ужас и смерть в районах Хуайуа, Исалко, Науисалко, Колона, Санта-Теклы, вулкана Санта-Аны и в других прибрежных населенных пунктах от Хикилиско до Акахутлы. Отдельные селения были стерты с лица земли.

Жертвами кровавой расправы стали столичные рабочие. Группу людей, добровольно явившихся к властям и искренне предложивших свои услуги, завели в расположение национальной гвардии, построили и всех до единого расстреляли. Народ охватила паника. Некоторые иностранные коммерсанты обратились за помощью к своим странам, и британское правительство, например, направило в порт Акахутла военные корабли. Прибыв в порт, они обратились к президенту Мартинесу с просьбой разрешить высадить войска, чтобы оказать помощь своим согражданам. Они получили отказ. Президент Мартинес заявил, что он сам в состоянии контролировать положение в стране. В подтверждение он направил англичанам телеграмму, переданную генералом доном Хосе Томасом Кальдероном из города Санта-Аны. Текст ее гласил: «На настоящий момент я уничтожил более 4 тысяч коммунистов».

Бойня была страшная, не щадили ни детей, ни стариков, ни женщин. В Хуайуа всем честным людям, не имевшим никакого отношения к коммунистам, было приказано явиться в муниципалитет и получить пропуска. И вот, когда городская площадь была до отказа забита людьми, в том числе женщинами и детьми, войска перекрыли все выходы и открыли по невинной толпе [209] пулеметный огонь. В живых не осталось никого, погибли даже собаки, которые повсюду следуют по пятам за своими хозяевами-индейцами. А через несколько дней человек, руководивший этой разнузданной расправой, похвалялся в парках и на улицах Сан-Сальвадора тем, что это он был героем страшного злодеяния, и живописал его во всех подробностях.

За этим последовали более мелкие расправы. Их организовывала знаменитая Гражданская гвардия, сколоченная генералом Мартинесом во всех населенных пунктах из отщепенцев, совершивших тягчайшие преступления против жизни, собственности и чести людей, в том числе и несовершеннолетних. Каждые 24 часа президенту подавались сводки о количестве жертв. Расправы сопровождались разнузданным грабежом и мародерством: растащили все, даже домашнюю птицу. По данным из опубликованных источников, количество погибших превысило 30 тысяч человек, в действительности же только убитых было не менее 24 тысяч. Забыть мрачные месяцы декабря 1931 года и января, февраля и марта 1932 года невозможно».

Так кончается документ полковника Бустаманте Масео. Комментарии к нему, по-моему, излишни.

Кровь этих тысяч невинных жертв, людей погибших и оскорбленных, по-прежнему требует отмщения, земного или небесного все равно, хотя наш долг революционеров требует, чтобы возмездие свершилось на земле. Мы требуем не мести, нет. Мы не реваншисты-романтики, но мы должны быть грамотными революционерами и опираться на законы истории. Стремиться лишь к мести - значило бы оскорблять память погибших. Мы должны добиваться торжества революционной справедливости, возмездия за чудовищные преступления. А эта революционная справедливость восторжествует лишь тогда, когда будут достигнуты конечные цели, за которые сражался сальвадорский народ, выступивший против социальной несправедливости, за социальные преобразования, за победу Революции. И до тех пор, пока эта справедливость не восторжествует, наша нация, несмотря ни на какие лживые утверждения демагогов-националистов, не может быть частью цивилизованного мира, частью свободного сообщества людей, не может пользоваться благами прогресса, приходящего ныне в самые отдаленные уголки земли.

Не следует, однако, полагать, будто революция победит лишь для того, чтобы открыть народу глаза на историю нашего недавнего прошлого. Более того, я считаю, что до тех пор, пока трудящиеся Сальвадора не поймут истинный смысл событий 1932 года, наш революционный авангард будет сталкиваться в своей идеологической работе с огромными трудностями. Ведь кампания клеветы, порочащая сальвадорских коммунистов, ведется систематически на протяжении почти сорока лет. Когда [210] репрессивные силы открыли огонь против народа, буржуазная пресса, католические священники, учителя, преподаватели университетов развернули широчайшую кампанию лжи и фальсификации (которая не только не прекратилась, но и усилилась благодаря тому, что в нее включились новые средства массовой информации: радио, телевидение, кино и др.).

Они хотели извратить истинное положение дел и свалить всю вину за это гнусное преступление, за убийства и бесчисленные акты произвола на коммунистов. С тех пор нас стали выдавать за свору бездушных варваров, которые с мачете в руках врывались в города и убивали, грабили, раскраивали головы собственников и насиловали девственниц. Распускались гнусные слухи о том, будто коммунисты получили боны, которые-де давали право проводить ночь с приглянувшейся женщиной в захваченном населенном пункте. Робкие мелкие буржуа дрожали от страха в своих домах, опасаясь за свои накопления и за девственность своих дочерей. Однако представители олигархии вели себя спокойно и надменно: они прекрасно знали, что массовые убийства - это дело их рук, что произвол вершился в их собственных интересах против неимущих. И самым лучшим доказательством этого являются факты. О каких многочисленных издевательствах наших людей в отношении населения захваченных городов они говорят? Случаев «дикого надругательства» над женщинами из числа буржуазии было не более двух, и заключалось оно в том, что наши товарищи вынуждены были заставить даже «знатных дам» готовить вместе со своими слугами и другими женщинами - добровольцами из простонародья пищу для наших голодных бойцов. Люди, погибшие от наших рук, пали в сражениях или при самообороне. Исключение составляют один-два случая, когда, как я уже признал, были действительно допущены злоупотребления, которые заслуживают уголовного наказания и за которые мы осудили бы и покарали виновных при первой же возможности. Вместе с тем смешно было бы думать, будто восстание совершается с помощью пинцетов, ватных тампонов, по определенному церемониалу. С понятием «восстание» люди всегда связывают как минимум массу убитых с обеих сторон, и само убийство в бою - зрелище отнюдь не эстетическое. Нас без конца упрекают в том, что наши товарищи варварски расправились с гвардейцами из таможни в Сонсонате, потому что их, дескать, зарубили мачете и изуродовали. А чего же, собственно, хочет буржуазия? Ведь гвардейцы из таможни стреляли в нас из винтовок, у нас же были только мачете. Что же нам оставалось еще делать? Можно подумать, что наши мертвые казались этим клеветникам не убитыми и выглядели вполне «цивилизованано» и «современно» потому, что были прошиты пулями. Поистине неотразимый аргумент! [211]

Но давайте познакомимся с фактами нашего предполагаемого варварства с того самого момента, когда наша партия призвала массы к восстанию. Данные самой буржуазной и реакционной прессы, а также данные, опубликованные в книгах и брошюрах, состряпанных бумагомарателями или организациями военного режима, в том числе и содержащиеся в некоторых исследованиях американских специалистов по антикоммунизму, свидетельствуют о том, что коммунисты убили в ходе восстания или при самообороне в период репрессий следующих лиц:

д-ра Хасинто Колочо Воске, его спутника, господина Виктора Дурана, и (это все, что приводит в своей ядовитой книге Шлессинджер) шофера, который их вез. Они были убиты по дороге из Сан-Сальвадора в Сонсонате. У Колона их остановил красный патруль, и некоторые члены патруля признали в Колочо Боске владельца, который заставлял их выполнять принудительные работы на дороге, ведущей в Чалатенанго и который, как мне удалось установить из рассказов соседей по камере незадолго до нашего расстрела, был повинен в бесчисленных актах произвола. Убийство, конечно, нельзя оправдывать чувством мести, и я повторяю, что мы сами судили бы виновных и наказали бы их по всей строгости революционного закона. Но если предположить, что люди, убившие Колочо Боске, были закоренелыми преступниками, то почему они в таком случае, позвольте спросить еще раз, убили только его и сопровождавших его лиц? Ведь в их руках побывали сотни семей, направлявшихся в автомобилях через этот контрольный пункт коммунистов в Сан-Сальвадор, Санта-Ану и Сонсонате;

телеграфиста из Колона, имя которого не указывается, командующего местным гарнизоном полковника Доминго Кампоса и секретаря муниципалитета Эфраина Альваренгу. Телеграфиста, как полицейского осведомителя, ненавидело все население, командующий же терроризировал весь поселок, установив на здании комендатуры станковый пулемет, постоянно нацеленный на площадь, где всегда собирался народ. Все трое умерли в сражении, обороняясь с помощью огнестрельного оружия, а отнюдь не были злодейски убиты, как это утверждают буржуазные источники;

помещика Тобиса Саласара и землевладельца Хуана Хермана в департаменте Ауачапан. Они убиты в момент, когда наткнулись на патруль коммунистов и первые открыли огонь;

сеньора Мигеля Каля, алькальда города Исалко, и Рафаэля Кастро Каркамо, жителя тех мест, экс-кандидата в алькальды Чалчуапы. Они погибли в открытом бою, когда пытались воспрепятствовать вступлению коммунистов в город;

Эмилио Радаэльи, торговца и помещика из Хуайуа. Полковника Матео Вакеро, также из Хуайуа. В отношении смерти первого существует несколько версий. Согласно некоторым, его [212] убили его личные враги, которые, воспользовавшись смутой, выкрали у него знаменитые драгоценности (с тех пор никто никогда ничего о них не слышал). По другим версиям, он погиб с пистолетом в руке, обороняясь от тех, кто, как он полагал, пришел конфисковывать его имущество. Полковник Вакеро погиб в стычке, когда пытался силой оружия утвердить свой авторитет;

упомянутых выше гвардейцев из таможни в Сонсонате, которых было не более четырех-пяти человек;

лейтенанта Франсиско Платеро, члена репрессивных сил. Он погиб в ходе одной из операций;

майора Карлоса Хуареса, двух его солдат и отставного генерала Рафаэля Риваса, погибших в бою при захвате Такубы.

В Науисалко были ранены граждане: Алехандро Мартинес, Алехандро Гарсия, Антонио Рока и Рафаэль Рамирес.

Итак, 17 убитых, плюс четыре или пять человек из таможни в Сонсонате - всего 21-22 человека плюс четверо раненых. Таково общее число жертв среди буржуазии и реакционных сил в результате коммунистического восстания в Сальвадоре в 1932 году. Двадцать два убитых, почти все в открытом бою, остальные при неопределенных обстоятельствах, да четверо раненых - это все, в чем могут обвинить коммунистов. Остальные 32 тысячи убитых ложатся тяжким, несмываемым пятном на олигархию и буржуазию Сальвадора, на армию тирании Мартинеса, на подчиненную и по сей день американскому империализму капиталистическую систему. Говоря о репрессиях против парижских коммунаров, Маркс сказал примерно следующее: «Буржуазия с неслыханной жестокостью отомстила за смертельный страх, который она пережила». Так и наши враги мстили не за реальный ущерб, ибо мы не причинили почти никакого ущерба, а за страх.

Может быть, жертв было и больше, но именно этими данными всегда козыряет реакция, обвиняя нас, а она, как известно, не упустит ничего. А где же изнасилованные нами женщины, мужчины, которых мы пытали, дикие грабежи, которые мы совершали? У нас было достаточно времени, чтобы что-то натворить или разрушить в многочисленных городах, которые мы заняли, прежде чем нас выбили оттуда репрессивные силы. Но мы не только не сделали ничего подобного, а наоборот, тщательно оберегали захваченные нами города, быстро налаживали их жизнь, утверждая равенство всех людей. В прессе того времени и в посвященных этим событиям документах, которые появились позже, говорится лишь о страхе, о том, что могло случиться, о том, чего боялись буржуа. А где же издевательства над населением городов, которые мы удерживали на протяжении трех и более дней? Нет сомнений, что всегда найдутся кисейные барышни, для которых помочь испечь пару кукурузных лепешек для [213] армии босоногих крестьян - оскорбление страшнее смерти, но обвинять на этом основании коммунистов в преступлениях и оправдывать этим широчайшие репрессии - значит воистину совершать преступление, скрыть которое невозможно. Предположим, что мы действительно повинны в смерти 22 человек, пусть так. Но что значит эта цифра в сравнении с 32 тысячами человек, которых правительство генерала Мартинеса убило в угоду правящим классам? Главное заключается, однако, в том, что это преступление было совершено не только против коммунистов, не для того, чтобы ликвидировать Коммунистическую партию Сальвадора. Это страшное преступление было совершено для того, чтобы травмировать и обескровить народ на многие годы, чтобы обеспечить господство в стране олигархии, чтобы установить «кладбищенский мир», на котором железная военная диктатура Мартинеса процветала ни много ни мало 13 лет. Это было хорошо продуманное убийство целого общества, совершавшееся методично и бесстрастно.

Последствия этого преступления и определили дальнейшую судьбу нашего народа. Определяют они ее, по моему убеждению, и сейчас. Антикоммунисты в Сальвадоре и сейчас еще пытаются использовать убийство в течение нескольких недель 30 тысяч сальвадорцев в качестве своего основного аргумента. Основная цель этой кампании по извращению фактов была, разумеется, реакционной. Годы мартинистской диктатуры, существование военного режима и в наши дни, мощная империалистическая пропаганда на протяжении целых десятилетий, церковные проповеди, обработка детей в школах и т. д. и т. п. - все использовалось для того, чтобы взвалить вину за это тягчайшее преступление на нашу революционную совесть, в то время как подлинные преступники: командный состав армии фашистского, империалистического покроя, которую выдавали и выдают за «национальную армию Сальвадора», представители буржуазии, которые убили стольких людей, причем иногда только для того, чтобы опробовать свое новое оружие в рядах печально известной Гражданской гвардии, осведомители и трусы, которые сделали донос смыслом своей жизни, подстрекатели, которые оплачивали рвение военных наличными, священники, которые благословляли оружие, сеявшее смерть среди нашего простого народа, - все они на протяжении последних почти сорока долгих лет непрерывно находились у власти. Некоторых уже сменили их дети и ученики, другие, несмотря на свой преклонный возраст, все еще цепляются за власть зубами и когтями, сосут государственную казну. Их благодушные старческие лица заставляют наш народ постепенно забывать ту ярость и бешеную злобу, с которой они убивали его в 1932 году.

Я не люблю много говорить, но при воспоминаниях о тех ужасных днях в жилах моих вновь и вновь закипает кровь и от [214] гнева на глазах выступают слезы. Если же я говорю неправду, если правда на стороне правительства и буржуазии, как они утверждают, то почему же в стране до сих пор практически запрещено говорить о событиях 1932 года? Почему же из библиотек и архивов самих издательств, являющихся якобы общественными учреждениями, исчезли даже газеты того страшного времени? Почему наши историки и журналисты по-прежнему дают молодежи поверхностное, извращенное, я бы сказал, преступное представление о «бойне, которую устроили в 1932 году коммунисты», и не осмеливаются рассказать истинную правду? Или им слишком трудно сознаться, что с того времени мы находимся в плену системы власти, запачканной кровью наших братьев, отцов и детей? Следует признать, что и мы, коммунисты, заняли в этом вопросе негативную, неверную позицию. При всем при том, что наша партия была после 1932 года в высшей степени слабой, что она подвергалась постоянным преследованиям и репрессиям и вынуждена была работать в ужасающих условиях подполья, мы все же не сделали все от нас зависящее, чтобы пролить свет на события, оказавшие решающее влияние на нашу современную историю. Коммунист же, который не понимает сути событий 1932 года, их значения и их последствий, не может быть настоящим коммунистом, настоящим сальвадорским революционером. Это аксиома. Но речь идет не только о разъяснительной работе среди членов партии. Мы должны раз и навсегда развенчать «черную легенду», которая все еще бытует в народе, и поставить все на свои места. Даже в вопросе о той серьезной политической ответственности, которую несет наша партия. Когда все станет на свои места и будет восстановлена историческая справедливость, мы, сальвадорские коммунисты, тоже займем свое надлежащее место, - место, какое мы, возможно, не занимали никогда прежде. Только тогда мы сможем окончательно похоронить погибших и воздать им должное.

Некоторые эти аспекты, хотя, разумеется, не все, нашли отражение в предварительном докладе, который мы подготовили на заседаниях, посвященных вопросам реорганизации партии в Усулутане, и который, как я указывал, был направлен за границу. То, что я излагаю сейчас здесь, вызревало с течением времени, это продукт более чем тридцатилетних раздумий и моего, надеюсь возросшего, уровня политической подготовки. Но в любом случае в том докладе было отражено самое главное, самое насущное, что надо было довести до сведения международного революционного движения того времени.

Теперь я хотел бы затронуть сугубо военные аспекты организации восстания, как мы их тогда понимали. В частности, рассмотреть план военной подготовки восстания, который намеревалась разработать партия и который должен был стать основой восстания, практическим руководством для захвата власти. [215] План этот был чрезвычайно прост, как, впрочем, и те, кто его разрабатывал, - члены руководства партии, не искушенные ни в вопросах, военной стратегии, ни тактики, которые никогда не читали трудов военных специалистов, которые не могли использовать - и это надо подчеркнуть особо - международный опыт, накопленный к настоящему моменту. Тогда мы многого не знали. Иными словами, тогда еще не существовало теории антиимпериалистической вооруженной борьбы народов слаборазвитых стран, и мы могли опираться лишь на опыт восстания русских рабочих во главе с Лениным, которое завершилось завоеванием власти и образованием СССР. В основу плана нашей партии была положена центральная идея, которая, как я уже говорил, вскоре стала известна врагу: захват главных армейских гарнизонов по всей стране, чтобы, используя фактор внезапности, сломить сопротивление основных сил противника, захватить легкое и тяжелое оружие, вооружить народные массы города и деревни и создать Красную армию Сальвадора. Вооруженные массы должны были занять ключевые позиции, чтобы осуществлять в стране военный, административный и политический контроль в соответствии с директивами и организационными формами, разработанными коммунистической партией и массовыми организациями. После этого вся власть на местах должна была, ради сохранения законности, перейти в руки Советов крестьянских, рабочих и солдатских депутатов.

Захват гарнизонов и казарм с целью овладения оружием предполагалось осуществить следующим образом: 1) изнутри, то есть когда внутри гарнизона или казармы у нас имелась довольно сильная организация солдат-коммунистов, как, например, в Шестом пулеметном полку, Кавалерийском полку и в других частях Сан-Сальвадора. Эти части должны были выступить первыми, именно они должны были начать восстание; 2) извне, то есть при непосредственном участии масс. Предусматривался также третий вариант, когда захват мог быть осуществлен при непосредственном участии масс, но с ограниченной поддержкой изнутри, то есть когда наши силы не могли самостоятельно овладеть гарнизоном или казармой. Разрабатывались и другие варианты, в которых учитывались особенности тех или иных специальных частей, того или иного рода войск, в частности авиации. В авиачастях предполагалось арестовать и взять под стражу всех летчиков, кроме пилота Каньяса Инфанте, офицера, который зарекомендовал себя как человек передовой и прогрессивный. Самого Каньяса Инфанте мы надеялись уговорить бомбить позиции верных правительству сил, которые могли оказать сопротивление действиям масс или выступлению солдат в частях.

Каждый гарнизон и казарма имели, разумеется, свои конкретные планы нападения или выступления, в которых учитывалась [216] специфика частей. В планах предусматривалась возможность внезапного нападения на противника, его нейтрализация или отражение его контратак.

В ходе восстания в казармах солдаты-коммунисты должны были действовать небольшими подразделениями, создаваемыми на основе партийных ячеек, в которые они входили, и выполнять приказы красных командиров, избиравшихся тайным голосованием, но при соблюдении демократических принципов. После захвата гарнизона или казармы революционными силами и вооружения народа каждый солдат - коммунист или сочувствующий должен был, как правило, возглавить группу из пяти гражданских лиц, которые в свою очередь подчинялись военной ячейке своего командира. Партия также назначила красных командиров из числа гражданских лиц, которые должны были руководить действиями небольших групп в департаментах Сонсонате, Ла-Либертад, Ауачапан и Санта-Ана. Даже при осуществлении широких операций (таких, как, например, штурм крупного гарнизона или казармы, в частности полка в Сонсонате) наши силы должны были действовать небольшими группами и получали большую свободу действий.

Волна репрессий обрушилась на нас прежде, чем мы завершили координацию этого плана в национальном масштабе, прежде, чем создали элементарную организационную структуру. Вот почему после ареста руководства партии и ликвидации наших сил в армейских частях широкие массы, с помощью которых мы намеревались захватить власть в стране, растерялись, ибо никто не руководил ими, они получали самые противоречивые указания и не знали, что делать. Отсутствие организационной структуры в масштабе всей страны объяснялось, разумеется, не только волной репрессий, которая обрушилась на нас в январе 1932 года, а фашистским террором в целом, осуществлявшимся против всех народных и демократических организаций на протяжении всего 1931 года. Здесь я хочу сделать небольшое пояснение: у нас имелся действовавший, хоть и с большим трудом, организационный механизм на национальном уровне, но он использовался исключительно для мобилизации масс на легальную борьбу, а не вооруженную, на борьбу профсоюзную, за удовлетворение экономических и других требований. Широкий характер народного движения в Сальвадоре обусловил значительное проникновение врага в наши ряды уже в ходе подготовки к восстанию, благодаря чему правительство в целом знало о всех предпринимавшихся нами шагах. К тому же мы проявляли исключительную мягкотелость в этом вопросе и зачастую терпели в своих рядах предателей, против которых имелось множество неопровержимых улик и которых нужно было немедленно изолировать или, более того, казнить. [217]

Отсутствие в самый ответственный момент координации и ликвидация национального руководства партии, пренебрежение требованиями конспирации, отсутствие надлежащей организации в масштабах страны для выполнения чисто военных задач восстания и явились, на мой взгляд, основными причинами военного поражения, обусловившими провал восстания в целом.

Следовало бы, разумеется, обсудить вопрос о пригодности военного плана как такового, о том, учитывалась ли в нем возможность изменения ситуации. Некоторые считают, что этот план вообще был не военным планом, а лишь весьма общей, расплывчатой схемой. Сейчас я готов согласиться с этой точкой зрения, но в любом случае судить об этом могут лишь специалисты, искушенные в военных вопросах революции, и не мне заниматься всесторонним анализом и критикой данного вопроса. Я хотел лишь сообщить некоторые сведения, как правило не известные моим соотечественникам, чтобы наши более молодые товарищи могли ознакомиться с ними и проанализировать их. Я же не обладаю ни способностями, ни необходимыми знаниями. Более того, мне кажется, что эта задача не под силу одному человеку, даже высокообразованному и прекрасно владеющему марксистской теорией, ибо индивидуальный анализ столь сложной и намеренно запутанной проблемы всегда будет необъективным. Ведь речь идет о задаче революционной организации, о задаче партии, которую мы, сальвадорские коммунисты, еще не выполнили. Почему? По многим причинам: из-за своей нерасторопности, занятости, из-за страха перед возможными немедленными политическими последствиями, из-за своих откровений в момент, когда хозяином положения все еще является классовый враг, из-за страха перед тем, что история нас не оправдает, из-за того, что мы пока слабо владеем методами марксистского анализа, из-за ошибочных критериев, которые мешают нам проанализировать исторические проблемы и все вопросы, не связанные с разработкой политической линии или политических мероприятий на ближайшую неделю, и пр. и пр. И все же, повторяю, это наш революционный долг. Что касается лично меня, то я ничего не боюсь. Напротив, я смогу умереть спокойно лишь в том случае, если увижу, что моя партия и мой народ действительно извлекли уроки из кровавых событий 1932 года. [218]

[1] Война между Боливией и Парагваем (1932-1935) из-за нефтеносной территории Чако, инспирированная англо-американскими нефтяными монополиями. - Прим. ред.

<< Назад | Содержание | Вперед >>