Через мексиканского товарища Хорхе Фернандеса Анайа нашей молодой партии сообщили, что Региональная федерация трудящихся Сальвадора приглашена для участия в конгрессе Профинтерна, который состоится в Москве. Это сообщение вызвало большую радость у коммунистов и трудящихся - членов Региональной федерации. Ведь мы, как говорится, только что вылупились из яйца, а нас уже приглашают на форум мирового пролетариата, мы стали частью великой семьи трудящихся, которые не желали жить дальше под гнетом капитала. Первоначально нашим представителем был избран Луис Диас, ведь он занимал пост Генерального секретаря ЦК партии, но поскольку он был смещен с этого поста, то пришлось провести новые выборы. Голосами членов руководства партии, Союза коммунистической молодежи и сальвадорской секции МОПРа был избран наш товарищ Модесто Рамирес, крестьянин. Но вскоре пришло сообщение о том, что мы должны направить двух делегатов, и вновь были проведены выборы. На этот раз выдвинули мою кандидатуру, и я был избран делегатом. Сам я об этом ничего не знал, так как в то время выполнял поручение за пределами Сан-Сальвадора и не присутствовал на собрании. Говорят, что выборы проходили очень бурно, обсуждалось несколько кандидатур, но крестьянское представительство в руководящих органах Региональной федерации решительно поддержало мою кандидатуру.
Мне не хотелось уезжать. Отчасти потому, что я побаивался такой дальней дороги (буквально на другой край света, а ведь мне никогда не приходилось ездить даже в соседнюю Гватемалу), отчасти потому, что у меня действительно было много работы среди молодежи - членов профсоюзов, отчасти потому, что моя мать страдала тяжелым сердечным заболеванием и я опасался, что сообщение о моем отъезде ускорит ее кончину. Когда я поделился своими думами и сомнениями, с тем чтобы попытаться отказаться от поездки, то Фернандес Анайа, который сообщил мне о решении руководства, пришел в бешенство и потребовал, чтобы я выполнил постановление руководства, то [109] есть рабочей массы, которую оно представляло. Ведь речь шла не о прогулке, не о туристской поездке, а об очень ответственном революционном задании. В конце концов он в нескольких словах изложил мне свой взгляд на то, что я должен был делать, причем, естественно, его речь отнюдь не отличалась салонной изысканностью. «Послушай, осел, - сказал он мне, - если ты будешь настаивать на своих глупостях, то тебе придется раскаиваться всю жизнь - это ведь не игрушки. Если твои товарищи проголосовали за тебя, то это значит, что они верят тебе. Поэтому давай-ка готовь свои манатки, а если ты и дальше будешь упираться, то я сам пинком вышвырну тебя из страны». Так, подумал я, придется мне вытаскивать душу из пяток и готовиться катиться по свету вместе с Модесто Рамиресом. Естественно, что моей золотой мечтой с давнего времени была возможность познакомиться с Советским Союзом, но теперь, когда эта возможность стала реальностью, мною овладела нерешительность. Отповедь Фернандеса Анайа вернула мне твердость духа. Иногда добрая порция брани стоит больше любого совета, высказанного согласно руководству о примерном поведении.
Если я не ошибаюсь, мы выехали из Сальвадора в начале июня 1930 года. За несколько дней до этого в страну вернулся в качестве представителя МОПРа товарищ Агустин Фарабундо Марти. Он приобрел большой авторитет в международном коммунистическом и рабочем движении, по крайней мере в Латинской Америке. Марти, принимавший участие в партизанской борьбе генерала Аугусто Сесара Сандино в никарагуанской сельве, являлся легендарной фигурой. За боевые заслуги он стал полковником в армии Сандино и его личным секретарем. У него был авторитет, завоеванный в боях, а хотим мы этого или нет, но именно этот авторитет больше всего по душе народным массам, так как они знают, что он завоевывается с риском для жизни. В человека, который готов страдать и умереть за свои идеи, можно верить - так говорят у нас в народе. И это верно.
Фарабундо Марти вскоре стал центральной фигурой революционного движения Сальвадора, человеком-символом во время народного восстания в 1932 году и главной фигурой коммунистического движения в нашей стране. Несмотря на то что его участие в нашей борьбе охватывает очень небольшой период, времени, он оставил в истории Сальвадора глубокий след, хотя мы еще и не во всех подробностях знаем о его деятельности. Но в этом уже вина нас, революционеров. В рамках моего рассказа я не осмелился углубляться в анализ значения Негра Марти в нашей истории. Это пусть останется на долю тех коммунистов, которые имели возможность учиться в университете. Марти еще не раз появится на страницах моего повествования, потому что [110] среди нас он был, несомненно, самым активным, самым самоотверженным, самым лучшим. Но я не буду заниматься исследованием его деятельности, считая, что это задача всей нашей партии. Некоторая работа в этом направлении уже проделана: опубликован небольшой биографический очерк о жизни и деятельности Агустино Фарабундо Марти, - но требуется большее - необходимо глубокое исследование его личности и его роли на первом этапе нашего революционного и рабочего движения (еще живы те, кто хорошо знал его, - родственники, друзья). Сейчас я хотел бы только отметить, что в те дни, когда я готовился к поездке в Советский Союз, Негр прибыл в Сальвадор из Мексики. Тех месяцев, в течение которых я отсутствовал, оказалось достаточно, чтобы после своего возвращения я нашел Фарабундо Марти уже нашим неоспоримым лидером, руководителем коммунистов Сальвадора.
За несколько дней до моего отъезда я отправился к матери сообщить ей об этом. Она изо всех сил пыталась показать мне, что не расстроена моим отъездом, и даже, несмотря на сильные боли и мои мольбы, собиралась сама пойти купить мне новую одежду для этой поездки. Мать говорила мне, что не может взять в толк, где же находится Россия, но понимала, что мне придется объехать полмира, чтобы добраться до цели. Я не хотел, чтобы мать покупала мне одежду, но она настаивала на своем. «Пусть за границей не думают, что ты умираешь от голода, - сказала она мне, - и что у тебя нет смены белья». Уже после я узнал, что мать каждый день ходила в кафедральный собор, чтобы помолиться за меня, поплакать перед ликом Спасителя и попросить у него счастья в моем долгом путешествии и благополучного возвращения домой. За четыре дня до нашего отъезда она умерла. Ее навещал доктор Дионисио Мерлос, но все его усилия оказались тщетными. Я получил это страшное для меня сообщение в то время, когда занимался пропагандистской работой, связанной с борьбой в защиту права на свободную организацию торговцев-лоточников, которые были излюбленной жертвой муниципальной полиции. Я был потрясен. Ничто не могло меня утешить, и если я и отправился в путь, то только потому, что был связан обещанием, из-за чувства долга, хотя в определенной степени я просто отдал себя на волю событиям. Приблизительно такое же состояние я пережил, когда потерял свою первую жену. Моей матери я был обязан не только рождением, она сыграла очень важную роль в моем становлении как революционера.
Вместе с Модесто Рамиресом мы выехали в Гватемалу, чтобы там, в порту Барриос, сесть на пароход, отправлявшийся в Европу. Я помню, что, несмотря на то что был подавлен тоской и [111] печалью, меня поразила красота Гватемалы, ее горы, сельва, реки, в которых резвилась рыба. Впервые я понял, что есть страны, которые своей красотой превосходят мою родину, именно красотой природы, а не уровнем жизни, так как и в Гватемале простой люд также одевался чуть ли не в лохмотья. Мы задерживались в столице и в других городах лишь для того, чтобы поесть и поспать. В Пуэрто-Барриосе встретились с представителями местного рабочего движения. Беседовали, обменивались опытом. Все это делалось с необходимой предосторожностью, чтобы полиция не обнаружила нас и не помешала отплытию. Я до этого ни разу в жизни не видел моря. Пароходы же видел только в кино. Самым большим морем были для меня воды озера Илопанго, где я чувствовал себя королем, несмотря на нищету и трудности жизни. Поэтому беспредельность моря, громады пароходов напугали меня, они вдруг заставили почувствовать себя таким маленьким и бессильным.
Мы сели на германский пароход «Рухиа» - по своим размерам он, казалось, превосходил самое высокое здание или даже целый квартал домов. Среди стольких различных чувств и мыслей одна стала овладевать нами - мысль об огромной ответственности, которая должна была лечь на наши плечи во время всемирного пролетарского съезда, куда мы направлялись. На первый взгляд наша миссия была простой и конкретной: информировать о достижениях сальвадорского рабочего движения представителей трудящихся всего мира, впитать в себя живой опыт мирового пролетариата и с этим богатством вернуться в Сальвадор. Тем не менее я не находил себе места, и меня охватывал страх при мысли о том, что произойдет, когда мы начнем рассказывать о нашей работе в забытой богом стране в присутствии руководителей мирового рабочего движения.
В гостинице, в которой мы остановились в Пуэрто-Барриосе (гостиницей она только называлась, а на деле была отвратительным тараканником), мы познакомились с одним симпатичным белокурым датчанином, оптовым продавцом линз для очков, и завязали с ним дорожное знакомство. Уже на борту «Рухиа» он пригласил нас выпить пива, и за оживленной болтовней в пароходном баре я не заметил, как мы отошли от причала, несмотря на пароходные гудки и суету пассажиров и экипажа. Когда мы вышли на палубу, пароход был уже в открытом море и земли нигде не было видно. Очарование моря, обилие воды привели меня в восторг. Повсюду было только небо и море. Наш друг-датчанин подробно объяснил нам устройство парохода, он хорошо знал принцип работы котлов и других механизмов, так как сам в течение какого-то времени плавал матросом. По-испански он говорил так, как будто полоскал горло, но тем не менее мы хорошо его понимали. Чувствовалось, что он был хорошим продавцом - язык у него работал великолепно. [112]
С момента нашего отъезда из Сальвадора мы с Модесто, следуя наставлениям партии, решили всегда быть настороже, не поддерживать ни с кем разговоры на политические темы, чтобы не дать ни малейшего повода рыскавшим повсюду полицейским и фашистским агентам. Вот почему с датчанином мы вели разговоры лишь о работе машин, о линзах, микроскопах и тому подобном, причем на наших лицах было написано такое изумление, что оно вызывало сострадание. Однако интерес к мировым делам, к крупным политическим событиям того периода должен был обнаружить себя, тем более во время морского плавания, когда столько людей вынуждены быть вместе, а многодневное путешествие начинает надоедать. Так и случилось. Вместе с нами за обеденный стол садились еще два итальянских господина и мексиканец, которые при виде нас не скрывали своего презрения и насмешки. Очевидно, от нас за версту несло бедностью, «запахом» рабочего или крестьянина из бедной страны. Что делать: ведь ты можешь натянуть на себя самую лучшую одежду, но «хвостик»-то все равно торчит. Я давал этим типам возможность покуражиться, притворялся простаком и внушал сам себе, что, в конце концов, наш путь простых гуанако[1] лежит дальше, чем их. Но этим дело не кончилось. Когда мы проходили мимо берегов Никарагуа, мексиканец издевательски спросил нас, действительно ли мы являемся сальвадорцами, хотя мы уже не раз говорили ему об этом. После того как мы ответили утвердительно, он начал задавать нам вопросы о генерале Сандино, о том, как относится к нему сальвадорский народ. И коль скоро я уже чувствовал себя задетым, то - больше для того, чтобы поиздеваться над ним и сказать ему что-нибудь неприятное, - я ответил, что мы, рабочие всей Центральной Америки, поддерживаем справедливую борьбу генерала Сандино против интервентов-янки, но что в данный момент мы крайне возмущены тем, что никарагуанский партизанский вождь встретился с президентом Мексики Кальесом. «И отчего вдруг это возмущение?» - спросил меня мексиканец. «Да потому, что президент Кальес, - ответил я, - всего лишь марионетка и цепной пес империализма янки». Мексиканец тут же вышел из себя, и я на всякий случай приготовился к драке. Он заорал, что я немедленно должен доказать сказанное. И тогда я, к этому времени уже достаточно вооруженный цифрами и данными, почерпнутыми из получаемых нами международных пропагандистских материалов, обрушился на него. «Ясней и петух не пропоет, - сказал я ему. - Какова основа мексиканской экономики? Кому принадлежат банки, нефтяная промышленность, железные дороги, шахты, электростанции, средства связи? Пожалуйста, [113] ответьте мне...» Итальянские друзья мексиканца не принимали непосредственного участия в споре, но подняли его на смех: ведь я действительно припер его к стенке. «Сальвадорец-то тебя отделал...» - говорили они посмеиваясь. Мексиканец не мог найти достойного ответа и в конце концов заявил: «Вы - коммунист, в этом все дело». «Вы несете ерунду, сеньор, - ответил я.- Дело просто в том, что в Сальвадоре выходят газеты и умеющий читать может кое-что понять, хотя в них столько лжи. Я не знал, что Кальес запретил издание газет в Мексике, но теперь вижу, что это так, раз вы не знаете, в какой стране живете». С этого момента он оставил свой насмешливый тон и сделался даже любезным, и мы могли время от времени поддерживать вежливую беседу, чтобы убить время. Вообще он оказался неплохим человеком, просто ему нравилось посмеяться над другими. По прибытии в Пуэрто-Лимон мы окончательно помирились за кружкой пива. В Картахене, этом красивом колумбийском порту, он очень любезно распрощался с нами. Когда же я сказал ему, что цель моей поездки - Берлин, где я намерен лечиться от серьезного нервного заболевания, он обнял меня и сказал: «Желаю, чтобы после лечения в Берлине вы могли бы поехать дальше, например в Москву». И, схватив меня обеими руками за голову, добавил: «Эта голова должна наполняться новыми знаниями». Мексиканец и итальянцы направлялись в Колумбию за останками летчика, погибшего в нашумевшей тогда катастрофе: он был одним из пионеров панамериканской линии и разбился в Колумбии. Я сейчас не могу вспомнить, как его звали: что-то вроде Сесар или Сисар.
В Картахене мое внимание привлек один новый пассажир: смуглый, с кудрявыми волосами молодой человек, несколько нервный. Он казался представителем интеллигенции. Соблюдая меры предосторожности, мне удалось выяснить, что это был эквадорский гражданин по фамилии Кеведо. Не могу объяснить, почему я приглядывался к нему и попытался сблизиться с ним, чтобы побеседовать. В этот же вечер мы разговорились на палубе парохода. Я спросил его о том, что он думает о войне в Чако, и в ответе прозвучали именно те слова, которые я ожидал услышать. Он говорил о монополиях, английском империализме, шовинизме и тому подобных вещах, я тоже пустил в ход свой «словесный арсенал». В конце концов мы выяснили, кто есть кто, и обнялись. Эквадорец был студентом юридического факультета и также направлялся в Москву в качестве делегата эквадорских коммунистов. Я был счастлив тем, что в самом начале нашего путешествия встретил брата из другой страны, который разделял наши идеи.
Состав пассажиров на борту парохода был самый разношерстный. Люди различных национальностей и убеждений. Я помню, что была группа чехов, которые говорили по-испански, целая [114] колония палестинцев, гватемальские сеньоры, направлявшиеся в Европу, чтобы отдохнуть там. Дело это было очень редким по тем временам, так как даже для поездки в Мексику нужно было иметь много денег. Среди пассажиров был немец-пивовар (не из числа коричневых), который возвращался домой после окончания строительства пивного завода «Полар» в Сан-Сальвадоре. Был еще один молодой немец (вот этот-то оказался нацистом). Он, чтобы убить скуку, решил организовать ежедневные беседы на самые различные темы с участием всех пассажиров в качестве слушателей или докладчиков. Мне он предложил выступить на тему социальных и рабочих проблем, очевидно, мои мысли были написаны у меня на лице. Я немедленно согласился и рассказал о тех проблемах, с которыми сталкивались трудящиеся в то время: мировой кризис, безработица, эмиграция, репрессии со стороны правительств и предпринимателей и т. д. А когда я упомянул о той напряженной борьбе, которую вел рабочий класс Германии, то организатор этих встреч, этот буржуазный выкормыш, начал грубо возражать мне, кричать, что я не должен ехать в Германию, если считаю, что немецкие трудящиеся являются жертвами эксплуатации со стороны буржуазии его страны. Я ответил, что у меня, к счастью, есть деньги и я еду лишь затем, чтобы получить врачебную помощь. «Вы - типичный пример среднего человека тропиков, - продолжал кричать немец. - Вы - тупица с узким кругозором, который едет искать исцеление в Европе, но позволяет себе ругать порядки в ней». Я принял бой и ответил, что больных больше всего в странах, подвергающихся эксплуатации, но виновниками болезней наших народов являются заправилы мирового капитализма, среди которых видное место занимает крупная империалистическая буржуазия Германии. Мы прекратили дискуссию, чтобы дело не дошло до более «весомых» аргументов, но этот тип пустил слух среди немцев, составлявших команду корабля, о том, что я являюсь антигермански настроенным элементом. С этого момента матросы всячески стали испытывать наше с Модесто терпение. Когда мы прогуливались по палубе, то матросы свистели и улюлюкали, чтобы показать, что они считают нас дикими индейцами. Однажды я вышел из себя и уже был готов наброситься на группу немцев-матросов, которые даже оставили работу, чтобы поиздеваться над нами, но один из пассажиров-чехов удержал меня и успокоил. «Все дело в том, что кто-то сказал матросам, что вы японец, - объяснил он мне. - А этот корабль в прошлую войну был военным, и на нем в качестве кока-китайца служил опасный японский шпион, который, кажется, оставил у немцев самые неприятные воспоминания». Не в последний раз меня принимали за японца, но в тот раз эта ошибка не доставила мне никакого удовольствия. Мне так захотелось, чтобы дни пролетели как [115] стрижи, так как в сложившейся обстановке я чувствовал себя униженным и бессильным что-либо предпринять.
В качестве любопытной детали добавлю, что лучше всего я чувствовал себя во время шторма. Шторм не заставлял меня скрываться в каюте, как других пассажиров, потому что в такое время я вновь чувствовал себя парнем с озера, человеком, который был на ты с водой, меня совершенно не укачивало. А вот других, включая и матросов, некоторые особенно сильные порывы штормового ветра заставляли выворачивать кишки наизнанку.
Понемногу мы приближались к Европе. В то время корабли шли черепашьим шагом. Прошли Азорские острова, заходили в Плимут и еще в какой-то порт, сейчас уже не помню какой. Наконец ранним туманным, холодным и дождливым утром мы прибыли в Гамбург. Эквадорец Кеведо очень помог нам, так как он довольно хорошо говорил по-английски. В Гамбурге нас никто не встречал, и нам пришлось нелегко. В порту Кеведо договорился с одним негром, продававшим конфеты, и тот согласился проводить нас до какой-нибудь дешевой гостиницы, где мы собирались оставить наши пожитки и уже налегке продолжить поиски нужных нам людей. Но все встречавшиеся нам захудалые гостиницы оказывались для нас слишком дорогими, ведь мы приехали в Европу не для того, чтобы провести отпуск. В конце концов негр привел нас в клуб моряков. И хотя над входной дверью был укреплен красный флаг (что придало нам надежду), клуб оказался битком набит пьяными, которые во все горло орали песни. Никто не собирался заниматься нами, нас не понимали, так как никто не говорил по-английски и уж тем более по-испански. Мы начали поглощать большие кружки пива с ромом, которыми матросы угощали нас. Кому-то пришло в голову пойти поискать одного молодого матроса, который понимал по-испански, так как бывал в Южной Америке. Когда матрос появился, то выяснилось, что он был коммунистом. Как говорится, одним выстрелом - двух зайцев.
С этого момента все пошло иначе. Матрос сообщил о нас партии, и вскоре за нами приехал товарищ по имени Вальтер, который был депутатом парламента. Он приветствовал нас от имени пролетариата Германии, извинился за то, что не встретил нас в порту (наши сообщения о прибытии не были получены). Затем Вальтер отвез нас в небольшую, скромную, но очень чистую гостиницу. На стене там висели портреты Маркса и Ленина. Каждому из нас вручили 44 марки на карманные расходы. В вестибюле гостиницы мы встретились и с другими латиноамериканцами - делегатами конгресса Профинтерна, которые прибыли раньше нас. Здесь были товарищи из Бразилии, Аргентины (крестьянин по фамилии Диас), Уругвая (товарищ Суаpec). [116] Вместе с ними была Ирма, советская гражданка, которая стала нашей переводчицей. Она была замужем за мексиканцем и несколько лет прожила в Гвадалахаре, так что мы с самого начала отлично понимали друг друга. Она говорила, что в душе - да и в привычках - осталась ленинградкой, но тем не менее в ее манерах уже проявлялись симпатичные черточки мексиканок.
В качестве первого коллективного мероприятия было проведено собрание всех говоривших по-испански, на котором было принято решение совместно решать все повседневные житейские вопросы. Мой товарищ Модесто Рамирес был назначен «шефом кухни», эквадорцу Кеведо было поручено делать закупки продуктов, я же стал ответственным за наши финансы. В последующие дни мы с Кеведо ходили по лавкам, чтобы купить съестное - сосиски, яйца, ветчину, молоко и т. д. Торговые служащие очень любезно обходились с нами. Однажды вечером матрос, который привел к нам товарища Вальтера, пригласил меня пройтись с ним в кафе или кабаре Гамбурга, что явилось совершенно новой страницей в моей жизни. Кабаре я видел лишь в фильмах. Мне очень понравились оркестры всевозможного рода, и закружилась голова от количества выпитого нами пива. У моего товарища-немца оказалось много знакомых девушек, и мы танцевали с ними до поздней ночи. Когда мы вернулись в гостиницу, то привратница, очень симпатичная старушка, в шутку потрепала меня за уши, приговаривая по-немецки «гуляка», как перевел мне мой спутник-матрос. Советская переводчица Ирма, которая всюду ходила со своей маленькой дочкой, пригласила меня на следующий день посмотреть соборы города. Я согласился из чистой вежливости, так как церкви меня совершенно не интересовали. Но на месте все виденное произвело на меня большое впечатление: мы заходили в такие внушительные соборы, каких я себе и представить не мог.
1 августа, если не ошибаюсь, в Гамбурге состоялась многолюдная рабочая демонстрация. Она была проведена по случаю Международного дня борьбы с империализмом, и в ней приняли участие представители всех профсоюзов города. В первых рядах демонстрации вместе с местными профсоюзными руководителями шли и мы, делегаты из Латинской Америки. Народ скандировал: «Рот фронт!» Неожиданно наш путь преградил отряд конной полиции, которая арестовала одного из видных рабочих руководителей и попыталась остановить демонстрацию. Однако, встретив энергичный отпор со стороны масс, полицейские не решились действовать дальше; они освободили арестованного, и демонстрация продолжалась. На большой площади состоялся митинг. Выступавшие, так же как и у нас в Сальвадоре, говорили о необходимости борьбы с безработицей и нищетой. От имени латиноамериканцев выступил уругваец Суарес, который [117] выразил наше восхищение высоким уровнем организации немецкого рабочего класса.
На следующий день реакционная печать Гамбурга обрушилась на иностранных «агитаторов», и было заметно, что ее больше всего задело выступление товарища Суареса.
Наконец настал час продолжить наше путешествие. Мы все пришли к выводу, что нам не следует ехать через Польшу, так как при пограничных проверках в поезде было легко установить конечную цель нашего путешествия, да и существовала угроза того, что нас могли задержать. С другой стороны, нечего было и думать о том, чтобы получить немецкую выездную визу для поездки в СССР. В результате мы тайно выехали из Германии на борту советского корабля. В закрытом грузовичке всех нас доставили прямо к борту корабля, опустили в трюм, и мы находились там до тех пор, пока не вышли в открытое море.
За нами пришел боцман и провел в столовую, где от имени народа и правительства Советского Союза нас приветствовал капитан судна. Это был совсем молодой человек, белокурый и очень любезный. Нас накормили обедом - не очень роскошным, но и не скудным - и развели по каютам. Каюты были лишены какой-либо роскоши, но значительно удобней, чем на «Рухиа». Вечером, после ужина, нас пригласили на концерт самодеятельности. Члены экипажа - мужчины и женщины (официантки, уборщицы) - играли свои роли живо и естественно. И сам концерт нес в себе большой революционный заряд. В один из вечеров мы присутствовали на профсоюзном собрании членов экипажа. Руководили собранием кочегар и простые матросы, а капитан с помощниками устроился вместе с рядовыми членами экипажа где-то в задних рядах. Профсоюзный и партийный комитеты осуществляли политическую власть на корабле, а капитан с помощниками являлись «техническими» руководителями. Все это на нас произвело сильнейшее впечатление, потому что мы знали (и наш опыт плавания на «Рухиа» подкреплял это убеждение), что на кораблях капиталистических стран дело обстоит совершенно иначе. Иные отношения между людьми на корабле, который тайно вывез нас из Германии, были знаком того, что мы вступили на территорию Советского Союза, страны, где была осуществлена первая в истории человечества социалистическая революция.
В Ленинград мы прибыли без каких-либо осложнений. Когда мы входили в порт, к нашему великому удивлению, на поверхности показалось несколько советских подводных лодок, которые, оказывается, вот уже некоторое время сопровождали нас. Наше любопытство было огромным. [118]
Нас отвезли в гостиницу, расположенную неподалеку от огромного Исаакиевского собора, одного из самых красивых среди тех, которые мне довелось повидать.
Мы перекусили в гостинице, а затем разбились на группы и отправились осматривать город. Я увидел - и эта картина до сих пор стоит перед моими глазами - огромный круг веселых людей, среди них были и военные, которые под гармошку и гитару пели и плясали. Казалось, что же в этом необычного? Но на меня все произвело огромное впечатление. Если в моей стране я увижу такое братание представителей власти и народа, значит, произошло что-то очень серьезное. Мы долго ходили по огромному городу, и в конце концов мы с Модесто отстали от товарищей и заблудились. Погода была приятной, ночь длилась всего несколько часов - не более четырех-пяти. Мы подошли к зданию, куда входило и выходило множество людей, и подумали, что здесь сможем поесть. Но это был народный театр. Люди поняли, что мы иностранцы, и начали спрашивать, как я думаю, из какой мы страны. Мы показали наши делегатские карточки и всячески давали понять, что хотим есть. Слово «ресторан» понятно и по-русски. Нас никуда не повели, а прямо на месте люди стали вытаскивать из своих карманов черный хлеб, колбасу, лук и огурцы и сооружать для нас огромные бутерброды. Даже чаем нас угостили прямо на улице. После этого нас провели в театральный зал, и мы посмотрели спектакль. По-русски мы не знали ни слова, но поняли, что речь шла о борьбе с мировым капиталом и о мировой революции. Как только все закончилось, группа людей проводила нас до гостиницы. Когда мы встретились с другими латиноамериканцами, то каждый мог рассказать о собственном приключении. На следующий день мы отправились осматривать город уже организованно, все вместе, в сопровождении переводчиков. Мы обратили внимание на оживленное строительство и реставрацию зданий, на уборку улиц.
Все мы, делегаты, написали письма на родину, в которых делились своими первыми впечатлениями о Советском Союзе; они адресовались нашим товарищам по партии, профсоюзу, друзьям и родственникам.
Через несколько дней без всякого предупреждения нас перевезли в другую гостиницу. Это был роскошный отель, где размещались дипломаты и крупные иностранные специалисты, с которыми советское правительство заключило контракты. Все эти господа имели важный, самоуверенный вид и вели себя так, как будто каждый из них оказывал бесплатную услугу мировому пролетариату. Жены иностранных специалистов были шокированы нашим присутствием и всячески демонстрировали нам свое презрение. Я как будто снова очутился на борту «Рухиа», хотя понимал, что мы оказались просто на [119] капиталистическом «островке» в социалистическом «море». К счастью, мы пробыли в этом отеле всего два дня и поездом выехали в Москву.
Сразу же по прибытии в советскую столицу мы отправились в помещение Профинтерна, чтобы в обмен на мандаты представителей рабочего класса своих стран получить постоянные удостоверения делегатов конгресса. В здании Профинтерна я, к великому своему удивлению, услышал возглас: «А ведь это Мигель Мармоль!» Это были два товарища из Гватемалы, которых я знал по их посещениям нашей страны и которых мы очень уважали,- плотник Антонио Овандо Санчес и пекарь Луис Чигуичон. После оформления документов советские товарищи пригласили нас на банкет в один из залов дворца, который в то время занимал Профинтерн. Дворец был роскошным. Я сказал Овандо Санчесу, что в наших странах, прежде чем допустить нас в подобное место, нас бы вымыли и надушили с ног до головы. В течение нескольких дней в ожидании открытия конгресса мы смогли хорошо познакомиться с городом и его жизнью. Мы были в опере, смотрели балет и цирковые программы. Цирк мне понравился больше всего, особенно дрессированные животные. Балет же никогда не вызывал у меня особого восторга: я не мог привыкнуть к виду балетных танцовщиков. А вот русская опера очень понравилась, она более мужественная, чем итальянская или те оперные труппы, которые бывали в Сан-Сальвадоре.
Вскоре начались предварительные заседания информационного характера, с тем чтобы познакомить нас с вопросами, которые должны были обсуждаться на международном конгрессе. Я дал себе слово не пропускать ни одного заседания. Среди делегатов я помню товарища Вальдеса из Гондураса, негра-панамца, имя которого я забыл, товарищей Састре и Пьедраита из Колумбии, некоторых других. Мы договорились регулярно проводить собрания латиноамериканцев в течение всего времени нашего пребывания в СССР, чтобы совместно обсуждать любые общие вопросы. Так мы начали выступать в качестве организованной группы. С нами часто встречался товарищ Лозовский, один из лидеров международного профсоюзного движения. Он давал нам разъяснения по многим вопросам. Однажды он сказал: «Да, верно говорит филиппинский товарищ: тяжело видеть, как в Москве все еще используют старые сани и извозчиков в качестве средства транспорта, в то время как на Филиппинах, в этой страшно отсталой стране, современный транспорт. Но я спросил филиппинского товарища: эти московские сани принадлежат рабочему классу или империализму? А современный транспорт на Филиппинах является собственностью рабочего класса или империализма?» [120] Я тогда подумал, что, хотя аргументы товарища Лозовского были верными и вскрывали основное различие, тем не менее следовало бы открыто признать отсталость транспорта и некоторых элементов экономики страны в 1930 году: ведь все эти проблемы были неизбежны в блокированной стране, начинавшей строить новый мир в обстановке огромных трудностей, которых никак не должно было стыдиться. Потому что если следовать правилу «все мое - хорошее, потому что оно мое», то можно зайти слишком далеко. «Некоторые латиноамериканские товарищи со своей стороны, - сказал нам однажды Лозовский, - много говорят о роскошных европейских витринах, о шикарных упаковках, где даже яйца уложены в цветную вату, и добавляют, что здесь, в СССР, в витринах ничего нет. Я приглашаю вас своими глазами посмотреть наши заводы и зайти в магазины потребительской кооперации». Прежде всего мы отправились по заводам; их работа сама по себе говорила о порыве и перспективах советской страны. Мы побывали и в кооперативах. Лозовский говорил нам, что в Европе у людей не хватало денег, была низкая покупательная способность и поэтому буржуазия вынуждена стимулировать покупки путем рекламы и улучшения внешнего вида товаров. С этой целью она затрачивала крупные суммы, которые также выкачивала путем эксплуатации трудящихся. В Советском Союзе же трудящиеся зарабатывали столько, что во многих случаях производство не успевало удовлетворять спрос. Товарищ Лозовский очень подробно остановился на этих вопросах, он помог нам глубже понять множество проблем строительства социализма. У нас он пользовался огромным уважением. Его брошюра о профсоюзах многому научила нас еще там, в наших странах, и все мы высоко ценили его теоретическую помощь нашим молодым движениям и организациям.
Перед нами выступали специалисты с рассказами о различных сторонах жизни и экономики советской страны.
Рабочие руководители из других стран также рассказывали о своем опыте борьбы.
Особенно мне запомнились беседы с итальянским профсоюзным руководителем товарищем Джиерманетто об опыте подпольной борьбы рабочего движения против Муссолини. Каждый его ответ на наши вопросы представлял собой ценный урок. Советские товарищи отвечали на наши самые разнообразные вопросы. Было очевидно, что они заинтересованы в том, чтобы мы увезли с собой по возможности наиболее полное представление о Советском Союзе.
Что касается условий жизни в Советском Союзе в те времена, то мне помнится следующее: существовала карточная система на потребительские товары, не хватало продуктов [121] питания. Но самое главное состояло в том, что люди воспринимали все эти трудности с бодростью и полным пониманием. Все они знали о тех причинах, которые вызвали эти трудности, знали, почему их следует переносить и как они будут преодолены. Все, начиная от высших руководителей и кончая детьми, были в курсе всех проблем хода строительства социализма, трудностей и перспектив, потому что Советское правительство говорило людям только правду, не обманывало их лживыми обещаниями, не имеющими ничего общего с действительностью, как это делают политические заправилы буржуазного государства. Все это объясняет, почему народ был так сплочен в решении проблем и обрушивался со всей силой на саботажников и врагов. Классовая борьба все еще была напряженной. Церковь выступала против революции и стимулировала саботаж. Кулаки забивали скот и отравляли колодцы. Но всем им приходилось туго, потому что народ бдительно охранял свои завоевания.
Конгресс имел большой успех. Основным докладчиком был товарищ Лозовский, содокладчиком - представитель красных профсоюзов Китая, он выступил с сообщением о положении и задачах рабочего движения в колониальных, полуколониальных и зависимых странах.
На конгрессе была представлена широкая картина опыта мирового профсоюзного движения. Должен сказать, что работа конгресса проходила в такой обстановке критики и самокритики, которую мне за мою жизнь редко доводилось наблюдать даже на съездах политических организаций, на которых мне пришлось присутствовать. Я сделал доклад о Сальвадоре, в нем рассказал о существующих в стране формах эксплуатации, об организациях рабочего класса и крестьянства и о революционных выступлениях. Доклад был проиллюстрирован большим количеством фактов, взятых из повседневной действительности. Помню, какое большое впечатление на слушателей произвел рассказ об условиях жизни батраков в поместье «Конгрехера», принадлежавшем семье Гуирола. Люди здесь работали от восхода до захода солнца, платили же им всего 37 сентаво, и раз в день они получали обед, состоявший из кукурузной лепешки и варева из фасоли, точно такого же, каким в этом поместье кормили свиней. Наш доклад был принят с большим интересом, в последующие дни делегаты задавали мне много вопросов, просили рассказать о том, как тот или иной вопрос решался в условиях Сальвадора.
На конгрессе из представителей латиноамериканских профсоюзов были созданы две комиссии. Первая комиссия занималась исключительно вопросами организационной работы в сельской местности. Так, например, здесь разгорелась жаркая [122] дискуссия по вопросу о том, могли ли испольщики и бедные крестьяне вступать в сельскохозяйственные профсоюзы с пользой для дела революции. Верх одержала точка зрения, согласно которой в этих профсоюзах должны были состоять исключительно сельскохозяйственные рабочие. Испольщики и бедные крестьяне должны были создавать свои собственные организации - кооперативы и т. п., а профсоюзы должны были быть тем, чем они являлись в городах, - прочными ячейками рабочего класса. Этот вопрос был ясен для нас еще со времени наших попыток организации крестьянства в Сальвадоре, и тот факт, что это положение одержало верх на конгрессе, наполнил нас гордостью. Ведь это доказывало, что мы не блуждали по окольным дорожкам, не пытались «вспахать море». Большая работа была проделана, чтобы внести ясность в подход Профинтерна к проблеме социальной структуры деревни. Вторая латиноамериканская комиссия занималась политическими вопросами: характером революции в наших странах (которые в то время входили в группу «колониальных, полуколониальных и зависимых стран»), формами борьбы (вооруженной и невооруженной) и их правильным сочетанием и т. д.
Мы обратились к видному советскому деятелю Коминтерна и Профинтерна товарищу Мануильскому с просьбой выступить по некоторым спорным теоретическим проблемам, над которыми в течение долгого времени мы ломали голову. Правда, все латиноамериканские делегации были едины в подходе к ряду коренных проблем, например к проблеме характера революции в Латинской Америке. Все мы сходились в том, что по своему характеру революция того времени должна была быть буржуазно-демократической.
В тот раз была разработана даже конкретная программа латиноамериканской буржуазно-демократической революции: конфискация земли, которая не используется владельцами, конфискация земли, захваченной латифундистами, и ее распределение среди крестьянства, национализация иностранных предприятий, обобществление средств производства там, где существовали профсоюзы, способные эффективно использовать их, национализация банков, стимулирование промышленного развития и т. д. Наши выступления на конгрессе, рассказ о нашем опыте на встречах латиноамериканцев оставили у нас чувство удовлетворения тем, что мы смогли внести и наш вклад в дело мирового революционного рабочего движения. То, как к нам относились, свидетельствовало о нашем международном авторитете, завоеванном в течение немногих лет. По нашему настоянию был принят тезис для Латинской Америки, согласно которому небольшая, но пользующаяся авторитетом и осуществляющая реальное руководство массами [123] коммунистическая партия может начать непосредственную борьбу за власть, с учетом, естественно, объективных условий каждой страны. Ясно, однако, что в то время мы, сальвадорцы, еще не овладели в должной мере вопросами стратегии и тактики революции. Думаю, что от нас и нельзя было требовать этого. Мы были настоящими «приготовишками», причем «приготовишками» 1930 года, а это не одно и то же, что быть нынешним «приготовишкой», когда у революционной молодежи перед глазами такой богатый опыт. Наш местный враг - сальвадорская буржуазия не была столь вооруженной до зубов, какой она является ныне. Не менее верно и то, что у нас не было ни нынешних книг по марксизму, ни тех работ, которые так обогатили ныне наше международное движение. Фарабундо Марти, Альфонсо Луна и Марио Сапата, эти три представителя интеллигенции, погибшие в 1932 году, читали «Капитал» на французском языке, перепечатанный на машинке или даже переписанный от руки. Я тоже говорил, что читал «Капитал». Но кому в голову придет утверждать, что я хоть что-то понял во всем этом? Да, мы в состоянии были понять теоретические концепции, изложенные на языке пропаганды, на языке резолюций и решений съездов. Вот почему мы, сальвадорцы, так хорошо «вписались» в обстановку конгресса Профинтерна, о котором я рассказывал.
Сразу же после окончания работы конгресса мы совершили длительную поездку по Советской стране. Ростов-на-Дону, Северный Кавказ, Закавказье - вот по каким местам пролегал наш маршрут, который мы проделали в железнодорожном вагоне, в автомобиле, в телеге и даже верхом на лошадях и пешком. Группа, в составе которой я совершил эту поездку, в большинстве своем состояла из латиноамериканцев. Единственным представителем иных краев был североамериканский крестьянин, который знал всего несколько слов по-испански. Мы создали свою организацию внутри группы и приняли все меры безопасности, с тем чтобы враг не смог проследить за нами. Мы даже называли друг друга по кличкам. Я взял себе кличку Герреро. Издавали мы и рукописную стенную газету, которая содержала множество материалов, написанных в духе критики и самокритики. Газета вывешивалась на видном месте в нашем вагоне. У каждого из товарищей были свои обязанности: ежедневно готовить еду, убирать вагон или те помещения, в которых мы временно останавливались, и т. д. Однажды крестьянин-американец подверг критике гватемальца Чигуичона и меня за то, что мы уклонялись от приготовления обеда. Он написал об этом большую заметку в нашу газету. Она походила на передовую статью. Мы, чтобы исправиться, бросились готовить еду, причем в большом количестве, и угощать [124] всех подряд большими порциями. Но это привело к тому, что нас раз и навсегда прогнали с этой должности - нам было сказано, что такая щедрость скоро оставит нас всех без припасов.
Одно из мест, которое произвело на меня наибольшее впечатление во время поездки, - угольная шахта недалеко от Ростова. Для нас, трудящихся из стран со слабым промышленным развитием, было очень поучительным знакомство с темпами труда советских рабочих. Работа была очень тяжелой, но наряду с теми усилиями, которых она требовала, огромными были льготы, установленные для шахтеров и их семей. Мы побратались с шахтерами, пообедали вместе с ними. Я помню, что съел столько фруктов, что даже мексиканец Валентин Кампа начал подшучивать надо мной. Затем мы прибыли в Тифлис, столицу Грузии. Здесь нас приняли руководители республики. В этом городе программа посещений была чрезвычайно насыщенной: мы хотели увидеть все, а советские товарищи стремились показать как можно больше. В результате у нас почти не оставалось времени для сна. Через несколько дней я возглавил «забастовку» с требованием дать нам хотя бы один день отдыха. Мы победили: нам дали поспать часов двадцать, а затем вновь началась работа. С волнением я вспоминаю наше прибытие в Баку. Нас встретили депутаты местного Совета, и прежде всего бросилось в глаза то, что они совершенно не придавали значения одежде. Их костюмы были в заплатах, старые башмаки чинены и перечинены. Вместе с ними мы возложили цветы к могиле 26 бакинских комиссаров, расстрелянных реакцией. Это был волнующий боевой митинг, и мы, латиноамериканцы, спели наши революционные песни надежды - «Красная кавалерия», «Интернационал», «Дети народа» и гимн Союза коммунистической молодежи Уругвая.
Обратный путь в Москву проходил по Военно-Грузинской дороге. Пора было думать о возвращении в наши далекие страны. Товарищ Мануильский предупредил нас о трудностях предстоящей поездки через страны Европы. Для некоторых делегатов это была смертельная опасность. Из-за отсутствия конспиративного опыта мы допустили множество промахов, и большинство из нас «засекли». Неожиданно я получил от советских товарищей предложение остаться года на четыре в Советском Союзе для учебы. Я по-братски поблагодарил за предложение, но отклонил его и попросил принять нескольких активистов сальвадорского профсоюзного и революционного движения. Моя просьба была немедленно удовлетворена: 4 сальвадорца могли приехать на учебу. Кстати, лишь через несколько месяцев мы смогли направить товарищей, но всего лишь двух: в Советский Союз поехали Акилино Мартинес и Хосе Сентено, оба члены Союза коммунистической молодежи. [125] Акилино Мартинес после окончания учебы выехал на родину, но в Берлине был схвачен нацистами, которые подвергли его варварским пыткам (в частности, с помощью каких-то инъекций). Акилино выдержал пытки и ничего не сообщил палачам. Он даже попытался ускользнуть из их рук, решившись на самоубийство: воспользовавшись оплошностью своих мучителей, он выбросился из окна четвертого этажа. В конце концов его в наручниках отправили в Сальвадор, но по прибытии было заметно, что у него неполадки с головой, и сальвадорское правительство поместило его в сумасшедший дом. Второй наш товарищ, Сентено, узнав о случившемся, изменил маршрут. Он добрался до Кубы, но, учитывая ситуацию в Сальвадоре в то время - шел 1934 год, - был вынужден остаться в Гаване. Мы больше ничего не слышали о нем.
В ноябре мы покинули Советский Союз на борту грузового парохода «Герцен», который вышел из Ленинграда. К этому времени стало ужасно холодно. Шел снег с дождем, настроение было отвратительным. Мы сошли с советского корабля в Киле и тут же столкнулись с трудностями. Портовые чиновники начали тщательно осматривать вещи всех, кто прибыл на советском корабле. Нас же с уругвайцем Суаресом ждал сюрприз: когда чиновники, которые занимались нами, открыли чемодан Суареса, то сразу же наткнулись на значки с изображением серпа и молота. Однако они лишь переглянулись между собой, с улыбкой посмотрели на нас и поставили на наши чемоданы отметку «проверено». Из Киля через Гамбург и Кёльн мы поездом добрались до Льежа. Здесь бельгийская полиция арестовала меня из-за моей «японской» внешности. Меня пытались допросить на японском языке. Но в конце концов полицейским стало ясно, что я латиноамериканец, и меня отпустили. Создавалось такое впечатление, что в то время японские шпионы кишели повсюду. Наконец мы добрались до Парижа. На вокзале нас встретила группа венесуэльских товарищей, которым Коминтерн поручил опекать нас и заботиться о нашей безопасности, так как, по их же словам, наш общий враг вел активную борьбу в Париже. Мы переезжали из одной гостиницы в другую, с тем чтобы избежать преследований французской и международной полиции. Выдавали мы себя за латиноамериканских артистов, так как сопровождавшие нас девушки играли на гитаре и мандолине, и в целях конспирации никогда не расставались со своими музыкальными инструментами. В таких условиях мы пробыли в Париже 26 дней. Несмотря на такую нашу «мобильность», товарищи, связанные с Коминтерном, поддерживали с нами постоянный контакт и передавали информационные бюллетени, в которых были сообщения, представлявшие для нас особый [126] интерес. Из них мы узнали, что пароход, на котором плыли бразильские товарищи, был обстрелян в пути. Мексиканский товарищ Гонсалес был убит по приказу местных властей сразу же после возвращения в свой родной городок. Наши немецкие товарищи все без исключения были уволены с работы. Один молодой мексиканский товарищ, который ехал вместе с нами, принял все это чрезвычайно близко к сердцу, и в результате у него помутился разум. Венесуэльский коммунист Густаво Мачадо, получивший медицинское образование в Париже, ухаживал за мексиканцем. Мне навсегда запомнилось лицо нашего бедного товарища, его глаза, налившиеся кровью. Нет, всегда говорил я, не следует поддаваться страху. Я лично больше всего боюсь именно страха: ведь страх и заставляет умирать раньше времени.
Мы, сальвадорцы, последними покинули Париж. Это было вызвано различными причинами.
После длительных поисков мы остановились на французском грузовом пароходе «Магдалена», который шел в Карибское море. Капитан был готов взять пассажиров, чтобы заработать. Каютки были ужасными, но другого выхода не было. Не пересекать же океан вплавь! В ожидании дня отплытия мы отправились в Гавр. В последние дни мы жили под открытым небом, ночевали в парках, питались фруктами, которые запивали водой. В порту мы свели дружбу с будущими пассажирами «Магдалены» - мелкими торговцами, в большинстве своем арабами. После пребывания в Гавре даже тесные каюты и отвратительная пища показались нам королевскими. На этот раз путешествие было еще более однообразным. Первую остановку пароход сделал в Тенерифе, и я с удовольствием вновь услышал испанскую речь, хотя первые слова, с которыми Канарский матрос буксира обратился к матросам из нашего экипажа, отнюдь не принадлежали к салонной лексике. Здесь же в помощь нашему экипажу на борт поднялись несколько испанских матросов. Среди них был один барселонец-социалист, который очень быстро подружился с нами. Когда мы сказали ему, что намерены на Кубе пересесть на другой пароход, который доставил бы нас в Центральную Америку, барселонец предупредил нас о том, что политическое положение на Кубе было чрезвычайно напряженным - при преступной диктатуре Херардо Мачадо постоянно действовал закон о военном положении, и кубинская полиция свирепствовала по отношению к революционерам, даже если они были иностранными подданными: их арестовывали, пытали и убивали. Мы должны были срочно предпринять ряд мер, чтобы не очутиться в Гаване на положении круглых дураков и не отдать свою голову в руки полиции. Мы с Модесто Рамиресом устраивали друг другу допросы, чтобы выявить те возможные детали, на которых [127] полиция могла бы «поймать» нас. Матрос-барселонец предложил взять у меня материалы конгресса, чтобы вернуть на земле. Дело в том, что матросов полиция не подвергала досмотру, так как все полицейские были соучастниками контрабандного провоза товаров. Но я не воспользовался его предложением, а зашил за подкладку пальто мои записи, сделанные на конгрессе.
Так мы готовились к встрече с Кубой. Наше беспокойство еще больше усиливал однообразный и медленный ход судна, когда в течение долгих дней мы видели вокруг лишь воду и воду. Моя поэтическая восторженность при виде бескрайнего водного пространства улетучилась еще во время первого морского путешествия, и уже тогда мне хотелось поджечь всю эту громаду волн.
Матросы рассказывали чудеса о Гаване. Говорили, что в Гаване лучшие в мире женщины, лучший в мире ром и лучший в мире табак. Они делились воспоминаниями о самых невероятных похождениях, которые заставляли меня краснеть, хотя я никогда не был святошей. Меня, правда, не привлекали эти песни сирен. Не хватало мне еще думать о женщинах, когда все мысли были сосредоточены на том, что в Гаване меня ждет встреча с одной из самых продажных и жестоких полиций Латинской Америки!
В Гаване события не заставили себя ждать. Судно бросило якорь часов в шесть утра, но полиция Мачадо не дала нам даже позавтракать. Большая группа полицейских поднялась на борт и выстроилась в две шеренги. Что касается пассажиров, то их разделили на две группы. Одну составили те, которые должны были пройти нормальный таможенный досмотр. Это были пассажиры первого класса. Исключение составили лишь два-три человека, которых грубо втолкнули во вторую группу. Все входящие в эту группу здесь считались с первого же момента задержанными. Стоит ли говорить, где оказались мы с Модесто Рамиресом! Вместе с несколькими итальянцами нас доставили в тюрьму Тискорния, где содержались сотни кубинцев и иностранцев, которые по тем или иным причинам не смогли «нормально» попасть в страну. Почти все пассажиры третьего класса были вынуждены пройти через эту тюрьму. Одни пробыли здесь несколько часов, другие были задержаны на несколько дней, некоторые оставались там, когда нас отпустили. После полудня полицейские еще раз тщательно обыскали наши чемоданы. Они ничего не нашли, потому что мы ничего не везли в них, кроме нескольких пар нашего скромного белья. Они приказали мне снять пальто - я неизбежно должен был изжариться, но я притворился, что мне очень холодно: я, мол, не только «мерзляк» от рождения, но и давно страдаю тропической лихорадкой, от которой меня постоянно [128] бросает в озноб. «Кроме того, - заявил я, - мое нервное состояние, вызванное этим несправедливым задержанием, еще больше усиливает ощущение холода». Когда начался допрос, то я понял, что меня вновь принимают за японца, причем за подозрительного японца, чуть ли не за шпиона. Я стал сыпать проклятиями, заявил, что лучше, чем они, говорю по-испански, что я - сальвадорец. Требовал, чтобы меня оставили в покое из-за моего лица индейца, что латиноамериканские индейцы пришли из Азии и что поэтому мы похожи на японцев, что я не виноват, если кубинцы не в состоянии отличить индейца от японца, - вину за это несут испанцы, истребившие на Кубе всех индейцев: с кем же тут было сравнивать?
В конце концов нам заявили, что мы должны оставить в тюрьме наши чемоданы - их собирались проверить с помощью специальной аппаратуры и подвергнуть дезинфекции. Нас же отвели в тюремные камеры, построенные таким образом, что убежать из них было невозможно; здесь мы должны были ждать решения нашей судьбы. К счастью, полицейские поверили в мои басни о том, что я боюсь холода, и не отняли у меня пальто. И если с меня пот лил в семь ручьев, то бумаги мои оказались в сохранности.
Мы с Модесто стали думать над тем, как установить связь с внешним миром. Конечно, больше всего нам хотелось бы выйти на кубинских коммунистов, которые, хотя и находились в трудном положении в результате репрессий, могли бы во многом помочь нам. Дни шли, а наше положение не менялось ни к лучшему, ни к худшему. Мы были такими же заключенными, как и другие.
Понемногу мы установили кое-какие приятельские отношения с одной молоденькой кубинкой, кстати очень красивой, днем она ухаживала за цветами в саду при доме начальника тюрьмы, которого все боялись больше бубонной чумы и желтой лихорадки, вместе взятых. Мы начали заводить с ней робкие разговоры о фильмах и песнях, затем она стала приносить книги и журналы, чтобы мы могли убить время, и надолго задерживалась с нами, слушая наши рассказы о Сальвадоре, о морских путешествиях и т. д. И однажды она сказала, что начальник тюрьмы - ее отец, и пообещала вступиться за нас, так как убедилась в том, что мы хорошие люди, честные и скромные. Она считала, что с нами произошла ошибка. Мы тоже пытались помочь себе и после получения соответствующего разрешения написали письмо в Сальвадор, в котором комментировали публикации гаванских газет, восхвалявших Мачадо. В нашем письме мы добавили еще несколько льстивых фраз в адрес цензуры, которая должна была обязательно ознакомиться с письмом. Письмо «прошло» хорошо, а уже у себя дома мы узнали, что оно было получено адресатом. Чего [129] только не приходится делать в жизни! Дня через два после отправки письма наша кубинская знакомая сказала, что ее грозный отец встает утром очень рано и выходит поработать в саду. В это время он всегда в хорошем настроении, и мы могли бы рассказать ему о нашей беде. Одним словом, в эти часы он похож на сытно пообедавшего льва. Так мы и поступили: мы поднялись рано-рано, чтобы подкараулить начальника тюрьмы, и подошли к нему, когда он занимался своими садовыми делами. Разговор был настолько успешным, что он назначил нам встречу в своем кабинете в этот же день. Когда мы вошли к нему, он был в кабинете вместе со своим секретарем, готовым стенографировать нашу беседу. Начальник тюрьмы начал разговор о Сальвадоре, и я понял, что он все еще сомневался в том, что мы являемся сальвадорцами. Что касается меня, то он продолжал считать меня японским шпионом. Он спросил меня, когда испанцы начали завоевание Сальвадора, задавал вопросы по истории и географии нашей страны. Я еще хорошо помнил все исторические события и пустился в рассказ о Сальвадоре, но мало-помалу свел разговор к Масео и Хосе Марти, которые в определенный период своей революционной деятельности получили убежище в Центральной Америке - здесь у них были и любовь, и дети, и друзья, и враги. В свою очередь начальник разразился целой речью: он оказался страстным поклонником Хосе Марти и прочитал мне настоящую лекцию о нем. Оказывается, до революции у Марти были и такого рода «последователи» - люди, лишенные совести. По крайней мере этот начальник тюрьмы больше подходил на роль ученика Гитлера, чем Марти. Правда и то, что и в Сальвадоре множество негодяев использовали имя Хосе Марти с тем, чтобы обогащаться и прикрывать свое обогащение, вводя в заблуждение старичков, считавших себя либералами. Где-то в середине беседы начальник тюрьмы убедился в том, что мы действительно являемся сальвадорцами, и послал за консулом нашей страны. Это был старый индеец по фамилии Бланко, отец одного журналиста из Сан-Сальвадора. Этот консул плохо соображал - от него несло таким ромовым перегаром, что было видно: дело не ограничилось одной бутылкой. Поэтому нам удалось убедить его в том, что мы были матросами, что пароходная компания оставила нас без гроша во Франции, но ценой больших усилий нам удалось достать денег для возвращения на родину. В нашем же присутствии консул взял нас на поруки и от имени сальвадорского правительства попросил дать нам возможность продолжать путь. Если бы не он, мы ждали бы освобождения до 1959 года, то есть до победы Фиделя Кастро.
Для того чтобы вступить на землю Центральной Америки через порт Барриос, нам нужна была гватемальская виза. [130] Пришлось ехать в Гавану. Из Тискорнии нас отправили в сопровождении полицейского агента, по лицу которого было видно, что это большой мошенник. Мы быстренько подкупили его небольшими «подарками», угостили пивом и получили разрешение взять такси для поездки в гватемальское консульство и заодно хоть немного посмотреть Гавану. Мы нашли такси и отправились к центру города. Все было интересно, мы задавали бесконечные вопросы. Коль скоро было очевидно, что нас сопровождал полицейский агент, шофер спросил, не кубинцы ли мы. Когда он узнал, кто мы и откуда, то воскликнул: «Ай! Сальвадорцы, арестованные на Кубе! Ну и времена! А все потому, что эти полицейские и правительственные чиновники - настоящие подонки, которые не умеют обращаться с приличными людьми, так как сами выросли среди воров и преступников. И в дополнение ко всему нами всеми командует старый сукин сын, который зовется Мачадо». Мне стало не по себе, потому что почувствовал, что назревает скандал, - я не знал, что подумать и что предпринять. Существовала также и возможность того, что шофер мог оказаться провокатором, который пытался поступать с нами по правилу «если тебе худо, то надо сделать так, чтобы тебе стало еще хуже». Но полицейский лишь тихо сказал шоферу: «Кончай, парень, есть же предел». Он отвез нас в гватемальское консульство, подождал, пока нам дали визы, и повез показывать Гавану. Город не выглядел веселым, чувствовалась какая-то напряженность. Единственное, что сразу привлекало внимание, - красота кубинских женщин. Когда мы проезжали мимо Капитолия, шофер показал на него и заявил: «Посмотрите на это дерьмо, все это будет нам стоить свыше 18 миллионов долларов, и все для того, чтобы старый сукин сын мог бы вкусно поужинать с гринго. Стыдно за Кубу, сеньоры». Мы лишь пробормотали в ответ, что ничего не понимаем в политике, но единственное, что можно сказать, - в Сальвадоре дело было хуже, было больше нищеты и не было такого утешения, какое было у кубинцев, - такого количества красивых женщин. Полицейский в свою очередь прикидывался дурачком и смотрел на небо или куда-то вдаль. Мы заехали в ресторанчик пообедать, и шофер поведал нам некоторые подробности о стране, которые красноречиво говорили об обстановке коррупции и террора при правлении Мачадо. «Рабочий класс не смирился, - говорил шофер. - Положение на Кубе критическое. Полиция убивает без разбору. Нельзя собраться небольшой компанией на улице - особенно вечерами или в бедных кварталах, - так как сразу открывают огонь. Штрафы давят на народ невыносимым прессом. Экономический кризис ужасен, правительство стремится выжать из народа все. Платишь штраф, если твой рабочий инструмент - в данном случае мой автомобиль [131] - покажется грязным. Платишь штраф даже за то, что носишь большие карманные часы, так как они считаются тупым оружием. Одним словом, все это - дерьмо».
В конце дня шофер отвез нас в порт, и, хотя мы настаивали на том, чтобы заплатить ему по справедливости, так как он провел с нами целый день, он не захотел взять ни цента. Может быть, это был товарищ-коммунист, но мы, хотя и чувствовали к нему симпатию, не открылись. Вообще-то мы не впервые на Кубе слышали подобные разговоры о правительстве. В Тискорнии «весь мир», не таясь, говорил о политике и страстно спорил, даже о марксизме. И коль скоро кубинцы народ шумный, то мне всегда казалось, что спор из-за политики или астрономии вот-вот выльется в драку, но до этого никогда не доходило. Здесь не так, как у нас, где прежде, чем закричать или громко предупредить о чем-то, уже начинают доставать ножи или мачете. Но тем не менее было видно, что кубинцы не склонились перед тираном и, очевидно, в них есть что-то, если они первыми среди латиноамериканцев сбросили со своей шеи империализм янки.
Больше затруднений у нас не было. Мы сели на корабль и отплыли в порт Барриос. И только здесь я почувствовал, что закончилось наше путешествие, что мы возвращаемся к себе домой живыми и невредимыми. [132]
Мне не хотелось уезжать. Отчасти потому, что я побаивался такой дальней дороги (буквально на другой край света, а ведь мне никогда не приходилось ездить даже в соседнюю Гватемалу), отчасти потому, что у меня действительно было много работы среди молодежи - членов профсоюзов, отчасти потому, что моя мать страдала тяжелым сердечным заболеванием и я опасался, что сообщение о моем отъезде ускорит ее кончину. Когда я поделился своими думами и сомнениями, с тем чтобы попытаться отказаться от поездки, то Фернандес Анайа, который сообщил мне о решении руководства, пришел в бешенство и потребовал, чтобы я выполнил постановление руководства, то [109] есть рабочей массы, которую оно представляло. Ведь речь шла не о прогулке, не о туристской поездке, а об очень ответственном революционном задании. В конце концов он в нескольких словах изложил мне свой взгляд на то, что я должен был делать, причем, естественно, его речь отнюдь не отличалась салонной изысканностью. «Послушай, осел, - сказал он мне, - если ты будешь настаивать на своих глупостях, то тебе придется раскаиваться всю жизнь - это ведь не игрушки. Если твои товарищи проголосовали за тебя, то это значит, что они верят тебе. Поэтому давай-ка готовь свои манатки, а если ты и дальше будешь упираться, то я сам пинком вышвырну тебя из страны». Так, подумал я, придется мне вытаскивать душу из пяток и готовиться катиться по свету вместе с Модесто Рамиресом. Естественно, что моей золотой мечтой с давнего времени была возможность познакомиться с Советским Союзом, но теперь, когда эта возможность стала реальностью, мною овладела нерешительность. Отповедь Фернандеса Анайа вернула мне твердость духа. Иногда добрая порция брани стоит больше любого совета, высказанного согласно руководству о примерном поведении.
Если я не ошибаюсь, мы выехали из Сальвадора в начале июня 1930 года. За несколько дней до этого в страну вернулся в качестве представителя МОПРа товарищ Агустин Фарабундо Марти. Он приобрел большой авторитет в международном коммунистическом и рабочем движении, по крайней мере в Латинской Америке. Марти, принимавший участие в партизанской борьбе генерала Аугусто Сесара Сандино в никарагуанской сельве, являлся легендарной фигурой. За боевые заслуги он стал полковником в армии Сандино и его личным секретарем. У него был авторитет, завоеванный в боях, а хотим мы этого или нет, но именно этот авторитет больше всего по душе народным массам, так как они знают, что он завоевывается с риском для жизни. В человека, который готов страдать и умереть за свои идеи, можно верить - так говорят у нас в народе. И это верно.
Фарабундо Марти вскоре стал центральной фигурой революционного движения Сальвадора, человеком-символом во время народного восстания в 1932 году и главной фигурой коммунистического движения в нашей стране. Несмотря на то что его участие в нашей борьбе охватывает очень небольшой период, времени, он оставил в истории Сальвадора глубокий след, хотя мы еще и не во всех подробностях знаем о его деятельности. Но в этом уже вина нас, революционеров. В рамках моего рассказа я не осмелился углубляться в анализ значения Негра Марти в нашей истории. Это пусть останется на долю тех коммунистов, которые имели возможность учиться в университете. Марти еще не раз появится на страницах моего повествования, потому что [110] среди нас он был, несомненно, самым активным, самым самоотверженным, самым лучшим. Но я не буду заниматься исследованием его деятельности, считая, что это задача всей нашей партии. Некоторая работа в этом направлении уже проделана: опубликован небольшой биографический очерк о жизни и деятельности Агустино Фарабундо Марти, - но требуется большее - необходимо глубокое исследование его личности и его роли на первом этапе нашего революционного и рабочего движения (еще живы те, кто хорошо знал его, - родственники, друзья). Сейчас я хотел бы только отметить, что в те дни, когда я готовился к поездке в Советский Союз, Негр прибыл в Сальвадор из Мексики. Тех месяцев, в течение которых я отсутствовал, оказалось достаточно, чтобы после своего возвращения я нашел Фарабундо Марти уже нашим неоспоримым лидером, руководителем коммунистов Сальвадора.
За несколько дней до моего отъезда я отправился к матери сообщить ей об этом. Она изо всех сил пыталась показать мне, что не расстроена моим отъездом, и даже, несмотря на сильные боли и мои мольбы, собиралась сама пойти купить мне новую одежду для этой поездки. Мать говорила мне, что не может взять в толк, где же находится Россия, но понимала, что мне придется объехать полмира, чтобы добраться до цели. Я не хотел, чтобы мать покупала мне одежду, но она настаивала на своем. «Пусть за границей не думают, что ты умираешь от голода, - сказала она мне, - и что у тебя нет смены белья». Уже после я узнал, что мать каждый день ходила в кафедральный собор, чтобы помолиться за меня, поплакать перед ликом Спасителя и попросить у него счастья в моем долгом путешествии и благополучного возвращения домой. За четыре дня до нашего отъезда она умерла. Ее навещал доктор Дионисио Мерлос, но все его усилия оказались тщетными. Я получил это страшное для меня сообщение в то время, когда занимался пропагандистской работой, связанной с борьбой в защиту права на свободную организацию торговцев-лоточников, которые были излюбленной жертвой муниципальной полиции. Я был потрясен. Ничто не могло меня утешить, и если я и отправился в путь, то только потому, что был связан обещанием, из-за чувства долга, хотя в определенной степени я просто отдал себя на волю событиям. Приблизительно такое же состояние я пережил, когда потерял свою первую жену. Моей матери я был обязан не только рождением, она сыграла очень важную роль в моем становлении как революционера.
Вместе с Модесто Рамиресом мы выехали в Гватемалу, чтобы там, в порту Барриос, сесть на пароход, отправлявшийся в Европу. Я помню, что, несмотря на то что был подавлен тоской и [111] печалью, меня поразила красота Гватемалы, ее горы, сельва, реки, в которых резвилась рыба. Впервые я понял, что есть страны, которые своей красотой превосходят мою родину, именно красотой природы, а не уровнем жизни, так как и в Гватемале простой люд также одевался чуть ли не в лохмотья. Мы задерживались в столице и в других городах лишь для того, чтобы поесть и поспать. В Пуэрто-Барриосе встретились с представителями местного рабочего движения. Беседовали, обменивались опытом. Все это делалось с необходимой предосторожностью, чтобы полиция не обнаружила нас и не помешала отплытию. Я до этого ни разу в жизни не видел моря. Пароходы же видел только в кино. Самым большим морем были для меня воды озера Илопанго, где я чувствовал себя королем, несмотря на нищету и трудности жизни. Поэтому беспредельность моря, громады пароходов напугали меня, они вдруг заставили почувствовать себя таким маленьким и бессильным.
Мы сели на германский пароход «Рухиа» - по своим размерам он, казалось, превосходил самое высокое здание или даже целый квартал домов. Среди стольких различных чувств и мыслей одна стала овладевать нами - мысль об огромной ответственности, которая должна была лечь на наши плечи во время всемирного пролетарского съезда, куда мы направлялись. На первый взгляд наша миссия была простой и конкретной: информировать о достижениях сальвадорского рабочего движения представителей трудящихся всего мира, впитать в себя живой опыт мирового пролетариата и с этим богатством вернуться в Сальвадор. Тем не менее я не находил себе места, и меня охватывал страх при мысли о том, что произойдет, когда мы начнем рассказывать о нашей работе в забытой богом стране в присутствии руководителей мирового рабочего движения.
В гостинице, в которой мы остановились в Пуэрто-Барриосе (гостиницей она только называлась, а на деле была отвратительным тараканником), мы познакомились с одним симпатичным белокурым датчанином, оптовым продавцом линз для очков, и завязали с ним дорожное знакомство. Уже на борту «Рухиа» он пригласил нас выпить пива, и за оживленной болтовней в пароходном баре я не заметил, как мы отошли от причала, несмотря на пароходные гудки и суету пассажиров и экипажа. Когда мы вышли на палубу, пароход был уже в открытом море и земли нигде не было видно. Очарование моря, обилие воды привели меня в восторг. Повсюду было только небо и море. Наш друг-датчанин подробно объяснил нам устройство парохода, он хорошо знал принцип работы котлов и других механизмов, так как сам в течение какого-то времени плавал матросом. По-испански он говорил так, как будто полоскал горло, но тем не менее мы хорошо его понимали. Чувствовалось, что он был хорошим продавцом - язык у него работал великолепно. [112]
С момента нашего отъезда из Сальвадора мы с Модесто, следуя наставлениям партии, решили всегда быть настороже, не поддерживать ни с кем разговоры на политические темы, чтобы не дать ни малейшего повода рыскавшим повсюду полицейским и фашистским агентам. Вот почему с датчанином мы вели разговоры лишь о работе машин, о линзах, микроскопах и тому подобном, причем на наших лицах было написано такое изумление, что оно вызывало сострадание. Однако интерес к мировым делам, к крупным политическим событиям того периода должен был обнаружить себя, тем более во время морского плавания, когда столько людей вынуждены быть вместе, а многодневное путешествие начинает надоедать. Так и случилось. Вместе с нами за обеденный стол садились еще два итальянских господина и мексиканец, которые при виде нас не скрывали своего презрения и насмешки. Очевидно, от нас за версту несло бедностью, «запахом» рабочего или крестьянина из бедной страны. Что делать: ведь ты можешь натянуть на себя самую лучшую одежду, но «хвостик»-то все равно торчит. Я давал этим типам возможность покуражиться, притворялся простаком и внушал сам себе, что, в конце концов, наш путь простых гуанако[1] лежит дальше, чем их. Но этим дело не кончилось. Когда мы проходили мимо берегов Никарагуа, мексиканец издевательски спросил нас, действительно ли мы являемся сальвадорцами, хотя мы уже не раз говорили ему об этом. После того как мы ответили утвердительно, он начал задавать нам вопросы о генерале Сандино, о том, как относится к нему сальвадорский народ. И коль скоро я уже чувствовал себя задетым, то - больше для того, чтобы поиздеваться над ним и сказать ему что-нибудь неприятное, - я ответил, что мы, рабочие всей Центральной Америки, поддерживаем справедливую борьбу генерала Сандино против интервентов-янки, но что в данный момент мы крайне возмущены тем, что никарагуанский партизанский вождь встретился с президентом Мексики Кальесом. «И отчего вдруг это возмущение?» - спросил меня мексиканец. «Да потому, что президент Кальес, - ответил я, - всего лишь марионетка и цепной пес империализма янки». Мексиканец тут же вышел из себя, и я на всякий случай приготовился к драке. Он заорал, что я немедленно должен доказать сказанное. И тогда я, к этому времени уже достаточно вооруженный цифрами и данными, почерпнутыми из получаемых нами международных пропагандистских материалов, обрушился на него. «Ясней и петух не пропоет, - сказал я ему. - Какова основа мексиканской экономики? Кому принадлежат банки, нефтяная промышленность, железные дороги, шахты, электростанции, средства связи? Пожалуйста, [113] ответьте мне...» Итальянские друзья мексиканца не принимали непосредственного участия в споре, но подняли его на смех: ведь я действительно припер его к стенке. «Сальвадорец-то тебя отделал...» - говорили они посмеиваясь. Мексиканец не мог найти достойного ответа и в конце концов заявил: «Вы - коммунист, в этом все дело». «Вы несете ерунду, сеньор, - ответил я.- Дело просто в том, что в Сальвадоре выходят газеты и умеющий читать может кое-что понять, хотя в них столько лжи. Я не знал, что Кальес запретил издание газет в Мексике, но теперь вижу, что это так, раз вы не знаете, в какой стране живете». С этого момента он оставил свой насмешливый тон и сделался даже любезным, и мы могли время от времени поддерживать вежливую беседу, чтобы убить время. Вообще он оказался неплохим человеком, просто ему нравилось посмеяться над другими. По прибытии в Пуэрто-Лимон мы окончательно помирились за кружкой пива. В Картахене, этом красивом колумбийском порту, он очень любезно распрощался с нами. Когда же я сказал ему, что цель моей поездки - Берлин, где я намерен лечиться от серьезного нервного заболевания, он обнял меня и сказал: «Желаю, чтобы после лечения в Берлине вы могли бы поехать дальше, например в Москву». И, схватив меня обеими руками за голову, добавил: «Эта голова должна наполняться новыми знаниями». Мексиканец и итальянцы направлялись в Колумбию за останками летчика, погибшего в нашумевшей тогда катастрофе: он был одним из пионеров панамериканской линии и разбился в Колумбии. Я сейчас не могу вспомнить, как его звали: что-то вроде Сесар или Сисар.
В Картахене мое внимание привлек один новый пассажир: смуглый, с кудрявыми волосами молодой человек, несколько нервный. Он казался представителем интеллигенции. Соблюдая меры предосторожности, мне удалось выяснить, что это был эквадорский гражданин по фамилии Кеведо. Не могу объяснить, почему я приглядывался к нему и попытался сблизиться с ним, чтобы побеседовать. В этот же вечер мы разговорились на палубе парохода. Я спросил его о том, что он думает о войне в Чако, и в ответе прозвучали именно те слова, которые я ожидал услышать. Он говорил о монополиях, английском империализме, шовинизме и тому подобных вещах, я тоже пустил в ход свой «словесный арсенал». В конце концов мы выяснили, кто есть кто, и обнялись. Эквадорец был студентом юридического факультета и также направлялся в Москву в качестве делегата эквадорских коммунистов. Я был счастлив тем, что в самом начале нашего путешествия встретил брата из другой страны, который разделял наши идеи.
Состав пассажиров на борту парохода был самый разношерстный. Люди различных национальностей и убеждений. Я помню, что была группа чехов, которые говорили по-испански, целая [114] колония палестинцев, гватемальские сеньоры, направлявшиеся в Европу, чтобы отдохнуть там. Дело это было очень редким по тем временам, так как даже для поездки в Мексику нужно было иметь много денег. Среди пассажиров был немец-пивовар (не из числа коричневых), который возвращался домой после окончания строительства пивного завода «Полар» в Сан-Сальвадоре. Был еще один молодой немец (вот этот-то оказался нацистом). Он, чтобы убить скуку, решил организовать ежедневные беседы на самые различные темы с участием всех пассажиров в качестве слушателей или докладчиков. Мне он предложил выступить на тему социальных и рабочих проблем, очевидно, мои мысли были написаны у меня на лице. Я немедленно согласился и рассказал о тех проблемах, с которыми сталкивались трудящиеся в то время: мировой кризис, безработица, эмиграция, репрессии со стороны правительств и предпринимателей и т. д. А когда я упомянул о той напряженной борьбе, которую вел рабочий класс Германии, то организатор этих встреч, этот буржуазный выкормыш, начал грубо возражать мне, кричать, что я не должен ехать в Германию, если считаю, что немецкие трудящиеся являются жертвами эксплуатации со стороны буржуазии его страны. Я ответил, что у меня, к счастью, есть деньги и я еду лишь затем, чтобы получить врачебную помощь. «Вы - типичный пример среднего человека тропиков, - продолжал кричать немец. - Вы - тупица с узким кругозором, который едет искать исцеление в Европе, но позволяет себе ругать порядки в ней». Я принял бой и ответил, что больных больше всего в странах, подвергающихся эксплуатации, но виновниками болезней наших народов являются заправилы мирового капитализма, среди которых видное место занимает крупная империалистическая буржуазия Германии. Мы прекратили дискуссию, чтобы дело не дошло до более «весомых» аргументов, но этот тип пустил слух среди немцев, составлявших команду корабля, о том, что я являюсь антигермански настроенным элементом. С этого момента матросы всячески стали испытывать наше с Модесто терпение. Когда мы прогуливались по палубе, то матросы свистели и улюлюкали, чтобы показать, что они считают нас дикими индейцами. Однажды я вышел из себя и уже был готов наброситься на группу немцев-матросов, которые даже оставили работу, чтобы поиздеваться над нами, но один из пассажиров-чехов удержал меня и успокоил. «Все дело в том, что кто-то сказал матросам, что вы японец, - объяснил он мне. - А этот корабль в прошлую войну был военным, и на нем в качестве кока-китайца служил опасный японский шпион, который, кажется, оставил у немцев самые неприятные воспоминания». Не в последний раз меня принимали за японца, но в тот раз эта ошибка не доставила мне никакого удовольствия. Мне так захотелось, чтобы дни пролетели как [115] стрижи, так как в сложившейся обстановке я чувствовал себя униженным и бессильным что-либо предпринять.
В качестве любопытной детали добавлю, что лучше всего я чувствовал себя во время шторма. Шторм не заставлял меня скрываться в каюте, как других пассажиров, потому что в такое время я вновь чувствовал себя парнем с озера, человеком, который был на ты с водой, меня совершенно не укачивало. А вот других, включая и матросов, некоторые особенно сильные порывы штормового ветра заставляли выворачивать кишки наизнанку.
Понемногу мы приближались к Европе. В то время корабли шли черепашьим шагом. Прошли Азорские острова, заходили в Плимут и еще в какой-то порт, сейчас уже не помню какой. Наконец ранним туманным, холодным и дождливым утром мы прибыли в Гамбург. Эквадорец Кеведо очень помог нам, так как он довольно хорошо говорил по-английски. В Гамбурге нас никто не встречал, и нам пришлось нелегко. В порту Кеведо договорился с одним негром, продававшим конфеты, и тот согласился проводить нас до какой-нибудь дешевой гостиницы, где мы собирались оставить наши пожитки и уже налегке продолжить поиски нужных нам людей. Но все встречавшиеся нам захудалые гостиницы оказывались для нас слишком дорогими, ведь мы приехали в Европу не для того, чтобы провести отпуск. В конце концов негр привел нас в клуб моряков. И хотя над входной дверью был укреплен красный флаг (что придало нам надежду), клуб оказался битком набит пьяными, которые во все горло орали песни. Никто не собирался заниматься нами, нас не понимали, так как никто не говорил по-английски и уж тем более по-испански. Мы начали поглощать большие кружки пива с ромом, которыми матросы угощали нас. Кому-то пришло в голову пойти поискать одного молодого матроса, который понимал по-испански, так как бывал в Южной Америке. Когда матрос появился, то выяснилось, что он был коммунистом. Как говорится, одним выстрелом - двух зайцев.
С этого момента все пошло иначе. Матрос сообщил о нас партии, и вскоре за нами приехал товарищ по имени Вальтер, который был депутатом парламента. Он приветствовал нас от имени пролетариата Германии, извинился за то, что не встретил нас в порту (наши сообщения о прибытии не были получены). Затем Вальтер отвез нас в небольшую, скромную, но очень чистую гостиницу. На стене там висели портреты Маркса и Ленина. Каждому из нас вручили 44 марки на карманные расходы. В вестибюле гостиницы мы встретились и с другими латиноамериканцами - делегатами конгресса Профинтерна, которые прибыли раньше нас. Здесь были товарищи из Бразилии, Аргентины (крестьянин по фамилии Диас), Уругвая (товарищ Суаpec). [116] Вместе с ними была Ирма, советская гражданка, которая стала нашей переводчицей. Она была замужем за мексиканцем и несколько лет прожила в Гвадалахаре, так что мы с самого начала отлично понимали друг друга. Она говорила, что в душе - да и в привычках - осталась ленинградкой, но тем не менее в ее манерах уже проявлялись симпатичные черточки мексиканок.
В качестве первого коллективного мероприятия было проведено собрание всех говоривших по-испански, на котором было принято решение совместно решать все повседневные житейские вопросы. Мой товарищ Модесто Рамирес был назначен «шефом кухни», эквадорцу Кеведо было поручено делать закупки продуктов, я же стал ответственным за наши финансы. В последующие дни мы с Кеведо ходили по лавкам, чтобы купить съестное - сосиски, яйца, ветчину, молоко и т. д. Торговые служащие очень любезно обходились с нами. Однажды вечером матрос, который привел к нам товарища Вальтера, пригласил меня пройтись с ним в кафе или кабаре Гамбурга, что явилось совершенно новой страницей в моей жизни. Кабаре я видел лишь в фильмах. Мне очень понравились оркестры всевозможного рода, и закружилась голова от количества выпитого нами пива. У моего товарища-немца оказалось много знакомых девушек, и мы танцевали с ними до поздней ночи. Когда мы вернулись в гостиницу, то привратница, очень симпатичная старушка, в шутку потрепала меня за уши, приговаривая по-немецки «гуляка», как перевел мне мой спутник-матрос. Советская переводчица Ирма, которая всюду ходила со своей маленькой дочкой, пригласила меня на следующий день посмотреть соборы города. Я согласился из чистой вежливости, так как церкви меня совершенно не интересовали. Но на месте все виденное произвело на меня большое впечатление: мы заходили в такие внушительные соборы, каких я себе и представить не мог.
1 августа, если не ошибаюсь, в Гамбурге состоялась многолюдная рабочая демонстрация. Она была проведена по случаю Международного дня борьбы с империализмом, и в ней приняли участие представители всех профсоюзов города. В первых рядах демонстрации вместе с местными профсоюзными руководителями шли и мы, делегаты из Латинской Америки. Народ скандировал: «Рот фронт!» Неожиданно наш путь преградил отряд конной полиции, которая арестовала одного из видных рабочих руководителей и попыталась остановить демонстрацию. Однако, встретив энергичный отпор со стороны масс, полицейские не решились действовать дальше; они освободили арестованного, и демонстрация продолжалась. На большой площади состоялся митинг. Выступавшие, так же как и у нас в Сальвадоре, говорили о необходимости борьбы с безработицей и нищетой. От имени латиноамериканцев выступил уругваец Суарес, который [117] выразил наше восхищение высоким уровнем организации немецкого рабочего класса.
На следующий день реакционная печать Гамбурга обрушилась на иностранных «агитаторов», и было заметно, что ее больше всего задело выступление товарища Суареса.
Наконец настал час продолжить наше путешествие. Мы все пришли к выводу, что нам не следует ехать через Польшу, так как при пограничных проверках в поезде было легко установить конечную цель нашего путешествия, да и существовала угроза того, что нас могли задержать. С другой стороны, нечего было и думать о том, чтобы получить немецкую выездную визу для поездки в СССР. В результате мы тайно выехали из Германии на борту советского корабля. В закрытом грузовичке всех нас доставили прямо к борту корабля, опустили в трюм, и мы находились там до тех пор, пока не вышли в открытое море.
За нами пришел боцман и провел в столовую, где от имени народа и правительства Советского Союза нас приветствовал капитан судна. Это был совсем молодой человек, белокурый и очень любезный. Нас накормили обедом - не очень роскошным, но и не скудным - и развели по каютам. Каюты были лишены какой-либо роскоши, но значительно удобней, чем на «Рухиа». Вечером, после ужина, нас пригласили на концерт самодеятельности. Члены экипажа - мужчины и женщины (официантки, уборщицы) - играли свои роли живо и естественно. И сам концерт нес в себе большой революционный заряд. В один из вечеров мы присутствовали на профсоюзном собрании членов экипажа. Руководили собранием кочегар и простые матросы, а капитан с помощниками устроился вместе с рядовыми членами экипажа где-то в задних рядах. Профсоюзный и партийный комитеты осуществляли политическую власть на корабле, а капитан с помощниками являлись «техническими» руководителями. Все это на нас произвело сильнейшее впечатление, потому что мы знали (и наш опыт плавания на «Рухиа» подкреплял это убеждение), что на кораблях капиталистических стран дело обстоит совершенно иначе. Иные отношения между людьми на корабле, который тайно вывез нас из Германии, были знаком того, что мы вступили на территорию Советского Союза, страны, где была осуществлена первая в истории человечества социалистическая революция.
В Ленинград мы прибыли без каких-либо осложнений. Когда мы входили в порт, к нашему великому удивлению, на поверхности показалось несколько советских подводных лодок, которые, оказывается, вот уже некоторое время сопровождали нас. Наше любопытство было огромным. [118]
Нас отвезли в гостиницу, расположенную неподалеку от огромного Исаакиевского собора, одного из самых красивых среди тех, которые мне довелось повидать.
Мы перекусили в гостинице, а затем разбились на группы и отправились осматривать город. Я увидел - и эта картина до сих пор стоит перед моими глазами - огромный круг веселых людей, среди них были и военные, которые под гармошку и гитару пели и плясали. Казалось, что же в этом необычного? Но на меня все произвело огромное впечатление. Если в моей стране я увижу такое братание представителей власти и народа, значит, произошло что-то очень серьезное. Мы долго ходили по огромному городу, и в конце концов мы с Модесто отстали от товарищей и заблудились. Погода была приятной, ночь длилась всего несколько часов - не более четырех-пяти. Мы подошли к зданию, куда входило и выходило множество людей, и подумали, что здесь сможем поесть. Но это был народный театр. Люди поняли, что мы иностранцы, и начали спрашивать, как я думаю, из какой мы страны. Мы показали наши делегатские карточки и всячески давали понять, что хотим есть. Слово «ресторан» понятно и по-русски. Нас никуда не повели, а прямо на месте люди стали вытаскивать из своих карманов черный хлеб, колбасу, лук и огурцы и сооружать для нас огромные бутерброды. Даже чаем нас угостили прямо на улице. После этого нас провели в театральный зал, и мы посмотрели спектакль. По-русски мы не знали ни слова, но поняли, что речь шла о борьбе с мировым капиталом и о мировой революции. Как только все закончилось, группа людей проводила нас до гостиницы. Когда мы встретились с другими латиноамериканцами, то каждый мог рассказать о собственном приключении. На следующий день мы отправились осматривать город уже организованно, все вместе, в сопровождении переводчиков. Мы обратили внимание на оживленное строительство и реставрацию зданий, на уборку улиц.
Все мы, делегаты, написали письма на родину, в которых делились своими первыми впечатлениями о Советском Союзе; они адресовались нашим товарищам по партии, профсоюзу, друзьям и родственникам.
Через несколько дней без всякого предупреждения нас перевезли в другую гостиницу. Это был роскошный отель, где размещались дипломаты и крупные иностранные специалисты, с которыми советское правительство заключило контракты. Все эти господа имели важный, самоуверенный вид и вели себя так, как будто каждый из них оказывал бесплатную услугу мировому пролетариату. Жены иностранных специалистов были шокированы нашим присутствием и всячески демонстрировали нам свое презрение. Я как будто снова очутился на борту «Рухиа», хотя понимал, что мы оказались просто на [119] капиталистическом «островке» в социалистическом «море». К счастью, мы пробыли в этом отеле всего два дня и поездом выехали в Москву.
Сразу же по прибытии в советскую столицу мы отправились в помещение Профинтерна, чтобы в обмен на мандаты представителей рабочего класса своих стран получить постоянные удостоверения делегатов конгресса. В здании Профинтерна я, к великому своему удивлению, услышал возглас: «А ведь это Мигель Мармоль!» Это были два товарища из Гватемалы, которых я знал по их посещениям нашей страны и которых мы очень уважали,- плотник Антонио Овандо Санчес и пекарь Луис Чигуичон. После оформления документов советские товарищи пригласили нас на банкет в один из залов дворца, который в то время занимал Профинтерн. Дворец был роскошным. Я сказал Овандо Санчесу, что в наших странах, прежде чем допустить нас в подобное место, нас бы вымыли и надушили с ног до головы. В течение нескольких дней в ожидании открытия конгресса мы смогли хорошо познакомиться с городом и его жизнью. Мы были в опере, смотрели балет и цирковые программы. Цирк мне понравился больше всего, особенно дрессированные животные. Балет же никогда не вызывал у меня особого восторга: я не мог привыкнуть к виду балетных танцовщиков. А вот русская опера очень понравилась, она более мужественная, чем итальянская или те оперные труппы, которые бывали в Сан-Сальвадоре.
Вскоре начались предварительные заседания информационного характера, с тем чтобы познакомить нас с вопросами, которые должны были обсуждаться на международном конгрессе. Я дал себе слово не пропускать ни одного заседания. Среди делегатов я помню товарища Вальдеса из Гондураса, негра-панамца, имя которого я забыл, товарищей Састре и Пьедраита из Колумбии, некоторых других. Мы договорились регулярно проводить собрания латиноамериканцев в течение всего времени нашего пребывания в СССР, чтобы совместно обсуждать любые общие вопросы. Так мы начали выступать в качестве организованной группы. С нами часто встречался товарищ Лозовский, один из лидеров международного профсоюзного движения. Он давал нам разъяснения по многим вопросам. Однажды он сказал: «Да, верно говорит филиппинский товарищ: тяжело видеть, как в Москве все еще используют старые сани и извозчиков в качестве средства транспорта, в то время как на Филиппинах, в этой страшно отсталой стране, современный транспорт. Но я спросил филиппинского товарища: эти московские сани принадлежат рабочему классу или империализму? А современный транспорт на Филиппинах является собственностью рабочего класса или империализма?» [120] Я тогда подумал, что, хотя аргументы товарища Лозовского были верными и вскрывали основное различие, тем не менее следовало бы открыто признать отсталость транспорта и некоторых элементов экономики страны в 1930 году: ведь все эти проблемы были неизбежны в блокированной стране, начинавшей строить новый мир в обстановке огромных трудностей, которых никак не должно было стыдиться. Потому что если следовать правилу «все мое - хорошее, потому что оно мое», то можно зайти слишком далеко. «Некоторые латиноамериканские товарищи со своей стороны, - сказал нам однажды Лозовский, - много говорят о роскошных европейских витринах, о шикарных упаковках, где даже яйца уложены в цветную вату, и добавляют, что здесь, в СССР, в витринах ничего нет. Я приглашаю вас своими глазами посмотреть наши заводы и зайти в магазины потребительской кооперации». Прежде всего мы отправились по заводам; их работа сама по себе говорила о порыве и перспективах советской страны. Мы побывали и в кооперативах. Лозовский говорил нам, что в Европе у людей не хватало денег, была низкая покупательная способность и поэтому буржуазия вынуждена стимулировать покупки путем рекламы и улучшения внешнего вида товаров. С этой целью она затрачивала крупные суммы, которые также выкачивала путем эксплуатации трудящихся. В Советском Союзе же трудящиеся зарабатывали столько, что во многих случаях производство не успевало удовлетворять спрос. Товарищ Лозовский очень подробно остановился на этих вопросах, он помог нам глубже понять множество проблем строительства социализма. У нас он пользовался огромным уважением. Его брошюра о профсоюзах многому научила нас еще там, в наших странах, и все мы высоко ценили его теоретическую помощь нашим молодым движениям и организациям.
Перед нами выступали специалисты с рассказами о различных сторонах жизни и экономики советской страны.
Рабочие руководители из других стран также рассказывали о своем опыте борьбы.
Особенно мне запомнились беседы с итальянским профсоюзным руководителем товарищем Джиерманетто об опыте подпольной борьбы рабочего движения против Муссолини. Каждый его ответ на наши вопросы представлял собой ценный урок. Советские товарищи отвечали на наши самые разнообразные вопросы. Было очевидно, что они заинтересованы в том, чтобы мы увезли с собой по возможности наиболее полное представление о Советском Союзе.
Что касается условий жизни в Советском Союзе в те времена, то мне помнится следующее: существовала карточная система на потребительские товары, не хватало продуктов [121] питания. Но самое главное состояло в том, что люди воспринимали все эти трудности с бодростью и полным пониманием. Все они знали о тех причинах, которые вызвали эти трудности, знали, почему их следует переносить и как они будут преодолены. Все, начиная от высших руководителей и кончая детьми, были в курсе всех проблем хода строительства социализма, трудностей и перспектив, потому что Советское правительство говорило людям только правду, не обманывало их лживыми обещаниями, не имеющими ничего общего с действительностью, как это делают политические заправилы буржуазного государства. Все это объясняет, почему народ был так сплочен в решении проблем и обрушивался со всей силой на саботажников и врагов. Классовая борьба все еще была напряженной. Церковь выступала против революции и стимулировала саботаж. Кулаки забивали скот и отравляли колодцы. Но всем им приходилось туго, потому что народ бдительно охранял свои завоевания.
Конгресс имел большой успех. Основным докладчиком был товарищ Лозовский, содокладчиком - представитель красных профсоюзов Китая, он выступил с сообщением о положении и задачах рабочего движения в колониальных, полуколониальных и зависимых странах.
На конгрессе была представлена широкая картина опыта мирового профсоюзного движения. Должен сказать, что работа конгресса проходила в такой обстановке критики и самокритики, которую мне за мою жизнь редко доводилось наблюдать даже на съездах политических организаций, на которых мне пришлось присутствовать. Я сделал доклад о Сальвадоре, в нем рассказал о существующих в стране формах эксплуатации, об организациях рабочего класса и крестьянства и о революционных выступлениях. Доклад был проиллюстрирован большим количеством фактов, взятых из повседневной действительности. Помню, какое большое впечатление на слушателей произвел рассказ об условиях жизни батраков в поместье «Конгрехера», принадлежавшем семье Гуирола. Люди здесь работали от восхода до захода солнца, платили же им всего 37 сентаво, и раз в день они получали обед, состоявший из кукурузной лепешки и варева из фасоли, точно такого же, каким в этом поместье кормили свиней. Наш доклад был принят с большим интересом, в последующие дни делегаты задавали мне много вопросов, просили рассказать о том, как тот или иной вопрос решался в условиях Сальвадора.
На конгрессе из представителей латиноамериканских профсоюзов были созданы две комиссии. Первая комиссия занималась исключительно вопросами организационной работы в сельской местности. Так, например, здесь разгорелась жаркая [122] дискуссия по вопросу о том, могли ли испольщики и бедные крестьяне вступать в сельскохозяйственные профсоюзы с пользой для дела революции. Верх одержала точка зрения, согласно которой в этих профсоюзах должны были состоять исключительно сельскохозяйственные рабочие. Испольщики и бедные крестьяне должны были создавать свои собственные организации - кооперативы и т. п., а профсоюзы должны были быть тем, чем они являлись в городах, - прочными ячейками рабочего класса. Этот вопрос был ясен для нас еще со времени наших попыток организации крестьянства в Сальвадоре, и тот факт, что это положение одержало верх на конгрессе, наполнил нас гордостью. Ведь это доказывало, что мы не блуждали по окольным дорожкам, не пытались «вспахать море». Большая работа была проделана, чтобы внести ясность в подход Профинтерна к проблеме социальной структуры деревни. Вторая латиноамериканская комиссия занималась политическими вопросами: характером революции в наших странах (которые в то время входили в группу «колониальных, полуколониальных и зависимых стран»), формами борьбы (вооруженной и невооруженной) и их правильным сочетанием и т. д.
Мы обратились к видному советскому деятелю Коминтерна и Профинтерна товарищу Мануильскому с просьбой выступить по некоторым спорным теоретическим проблемам, над которыми в течение долгого времени мы ломали голову. Правда, все латиноамериканские делегации были едины в подходе к ряду коренных проблем, например к проблеме характера революции в Латинской Америке. Все мы сходились в том, что по своему характеру революция того времени должна была быть буржуазно-демократической.
В тот раз была разработана даже конкретная программа латиноамериканской буржуазно-демократической революции: конфискация земли, которая не используется владельцами, конфискация земли, захваченной латифундистами, и ее распределение среди крестьянства, национализация иностранных предприятий, обобществление средств производства там, где существовали профсоюзы, способные эффективно использовать их, национализация банков, стимулирование промышленного развития и т. д. Наши выступления на конгрессе, рассказ о нашем опыте на встречах латиноамериканцев оставили у нас чувство удовлетворения тем, что мы смогли внести и наш вклад в дело мирового революционного рабочего движения. То, как к нам относились, свидетельствовало о нашем международном авторитете, завоеванном в течение немногих лет. По нашему настоянию был принят тезис для Латинской Америки, согласно которому небольшая, но пользующаяся авторитетом и осуществляющая реальное руководство массами [123] коммунистическая партия может начать непосредственную борьбу за власть, с учетом, естественно, объективных условий каждой страны. Ясно, однако, что в то время мы, сальвадорцы, еще не овладели в должной мере вопросами стратегии и тактики революции. Думаю, что от нас и нельзя было требовать этого. Мы были настоящими «приготовишками», причем «приготовишками» 1930 года, а это не одно и то же, что быть нынешним «приготовишкой», когда у революционной молодежи перед глазами такой богатый опыт. Наш местный враг - сальвадорская буржуазия не была столь вооруженной до зубов, какой она является ныне. Не менее верно и то, что у нас не было ни нынешних книг по марксизму, ни тех работ, которые так обогатили ныне наше международное движение. Фарабундо Марти, Альфонсо Луна и Марио Сапата, эти три представителя интеллигенции, погибшие в 1932 году, читали «Капитал» на французском языке, перепечатанный на машинке или даже переписанный от руки. Я тоже говорил, что читал «Капитал». Но кому в голову придет утверждать, что я хоть что-то понял во всем этом? Да, мы в состоянии были понять теоретические концепции, изложенные на языке пропаганды, на языке резолюций и решений съездов. Вот почему мы, сальвадорцы, так хорошо «вписались» в обстановку конгресса Профинтерна, о котором я рассказывал.
Сразу же после окончания работы конгресса мы совершили длительную поездку по Советской стране. Ростов-на-Дону, Северный Кавказ, Закавказье - вот по каким местам пролегал наш маршрут, который мы проделали в железнодорожном вагоне, в автомобиле, в телеге и даже верхом на лошадях и пешком. Группа, в составе которой я совершил эту поездку, в большинстве своем состояла из латиноамериканцев. Единственным представителем иных краев был североамериканский крестьянин, который знал всего несколько слов по-испански. Мы создали свою организацию внутри группы и приняли все меры безопасности, с тем чтобы враг не смог проследить за нами. Мы даже называли друг друга по кличкам. Я взял себе кличку Герреро. Издавали мы и рукописную стенную газету, которая содержала множество материалов, написанных в духе критики и самокритики. Газета вывешивалась на видном месте в нашем вагоне. У каждого из товарищей были свои обязанности: ежедневно готовить еду, убирать вагон или те помещения, в которых мы временно останавливались, и т. д. Однажды крестьянин-американец подверг критике гватемальца Чигуичона и меня за то, что мы уклонялись от приготовления обеда. Он написал об этом большую заметку в нашу газету. Она походила на передовую статью. Мы, чтобы исправиться, бросились готовить еду, причем в большом количестве, и угощать [124] всех подряд большими порциями. Но это привело к тому, что нас раз и навсегда прогнали с этой должности - нам было сказано, что такая щедрость скоро оставит нас всех без припасов.
Одно из мест, которое произвело на меня наибольшее впечатление во время поездки, - угольная шахта недалеко от Ростова. Для нас, трудящихся из стран со слабым промышленным развитием, было очень поучительным знакомство с темпами труда советских рабочих. Работа была очень тяжелой, но наряду с теми усилиями, которых она требовала, огромными были льготы, установленные для шахтеров и их семей. Мы побратались с шахтерами, пообедали вместе с ними. Я помню, что съел столько фруктов, что даже мексиканец Валентин Кампа начал подшучивать надо мной. Затем мы прибыли в Тифлис, столицу Грузии. Здесь нас приняли руководители республики. В этом городе программа посещений была чрезвычайно насыщенной: мы хотели увидеть все, а советские товарищи стремились показать как можно больше. В результате у нас почти не оставалось времени для сна. Через несколько дней я возглавил «забастовку» с требованием дать нам хотя бы один день отдыха. Мы победили: нам дали поспать часов двадцать, а затем вновь началась работа. С волнением я вспоминаю наше прибытие в Баку. Нас встретили депутаты местного Совета, и прежде всего бросилось в глаза то, что они совершенно не придавали значения одежде. Их костюмы были в заплатах, старые башмаки чинены и перечинены. Вместе с ними мы возложили цветы к могиле 26 бакинских комиссаров, расстрелянных реакцией. Это был волнующий боевой митинг, и мы, латиноамериканцы, спели наши революционные песни надежды - «Красная кавалерия», «Интернационал», «Дети народа» и гимн Союза коммунистической молодежи Уругвая.
Обратный путь в Москву проходил по Военно-Грузинской дороге. Пора было думать о возвращении в наши далекие страны. Товарищ Мануильский предупредил нас о трудностях предстоящей поездки через страны Европы. Для некоторых делегатов это была смертельная опасность. Из-за отсутствия конспиративного опыта мы допустили множество промахов, и большинство из нас «засекли». Неожиданно я получил от советских товарищей предложение остаться года на четыре в Советском Союзе для учебы. Я по-братски поблагодарил за предложение, но отклонил его и попросил принять нескольких активистов сальвадорского профсоюзного и революционного движения. Моя просьба была немедленно удовлетворена: 4 сальвадорца могли приехать на учебу. Кстати, лишь через несколько месяцев мы смогли направить товарищей, но всего лишь двух: в Советский Союз поехали Акилино Мартинес и Хосе Сентено, оба члены Союза коммунистической молодежи. [125] Акилино Мартинес после окончания учебы выехал на родину, но в Берлине был схвачен нацистами, которые подвергли его варварским пыткам (в частности, с помощью каких-то инъекций). Акилино выдержал пытки и ничего не сообщил палачам. Он даже попытался ускользнуть из их рук, решившись на самоубийство: воспользовавшись оплошностью своих мучителей, он выбросился из окна четвертого этажа. В конце концов его в наручниках отправили в Сальвадор, но по прибытии было заметно, что у него неполадки с головой, и сальвадорское правительство поместило его в сумасшедший дом. Второй наш товарищ, Сентено, узнав о случившемся, изменил маршрут. Он добрался до Кубы, но, учитывая ситуацию в Сальвадоре в то время - шел 1934 год, - был вынужден остаться в Гаване. Мы больше ничего не слышали о нем.
В ноябре мы покинули Советский Союз на борту грузового парохода «Герцен», который вышел из Ленинграда. К этому времени стало ужасно холодно. Шел снег с дождем, настроение было отвратительным. Мы сошли с советского корабля в Киле и тут же столкнулись с трудностями. Портовые чиновники начали тщательно осматривать вещи всех, кто прибыл на советском корабле. Нас же с уругвайцем Суаресом ждал сюрприз: когда чиновники, которые занимались нами, открыли чемодан Суареса, то сразу же наткнулись на значки с изображением серпа и молота. Однако они лишь переглянулись между собой, с улыбкой посмотрели на нас и поставили на наши чемоданы отметку «проверено». Из Киля через Гамбург и Кёльн мы поездом добрались до Льежа. Здесь бельгийская полиция арестовала меня из-за моей «японской» внешности. Меня пытались допросить на японском языке. Но в конце концов полицейским стало ясно, что я латиноамериканец, и меня отпустили. Создавалось такое впечатление, что в то время японские шпионы кишели повсюду. Наконец мы добрались до Парижа. На вокзале нас встретила группа венесуэльских товарищей, которым Коминтерн поручил опекать нас и заботиться о нашей безопасности, так как, по их же словам, наш общий враг вел активную борьбу в Париже. Мы переезжали из одной гостиницы в другую, с тем чтобы избежать преследований французской и международной полиции. Выдавали мы себя за латиноамериканских артистов, так как сопровождавшие нас девушки играли на гитаре и мандолине, и в целях конспирации никогда не расставались со своими музыкальными инструментами. В таких условиях мы пробыли в Париже 26 дней. Несмотря на такую нашу «мобильность», товарищи, связанные с Коминтерном, поддерживали с нами постоянный контакт и передавали информационные бюллетени, в которых были сообщения, представлявшие для нас особый [126] интерес. Из них мы узнали, что пароход, на котором плыли бразильские товарищи, был обстрелян в пути. Мексиканский товарищ Гонсалес был убит по приказу местных властей сразу же после возвращения в свой родной городок. Наши немецкие товарищи все без исключения были уволены с работы. Один молодой мексиканский товарищ, который ехал вместе с нами, принял все это чрезвычайно близко к сердцу, и в результате у него помутился разум. Венесуэльский коммунист Густаво Мачадо, получивший медицинское образование в Париже, ухаживал за мексиканцем. Мне навсегда запомнилось лицо нашего бедного товарища, его глаза, налившиеся кровью. Нет, всегда говорил я, не следует поддаваться страху. Я лично больше всего боюсь именно страха: ведь страх и заставляет умирать раньше времени.
Мы, сальвадорцы, последними покинули Париж. Это было вызвано различными причинами.
После длительных поисков мы остановились на французском грузовом пароходе «Магдалена», который шел в Карибское море. Капитан был готов взять пассажиров, чтобы заработать. Каютки были ужасными, но другого выхода не было. Не пересекать же океан вплавь! В ожидании дня отплытия мы отправились в Гавр. В последние дни мы жили под открытым небом, ночевали в парках, питались фруктами, которые запивали водой. В порту мы свели дружбу с будущими пассажирами «Магдалены» - мелкими торговцами, в большинстве своем арабами. После пребывания в Гавре даже тесные каюты и отвратительная пища показались нам королевскими. На этот раз путешествие было еще более однообразным. Первую остановку пароход сделал в Тенерифе, и я с удовольствием вновь услышал испанскую речь, хотя первые слова, с которыми Канарский матрос буксира обратился к матросам из нашего экипажа, отнюдь не принадлежали к салонной лексике. Здесь же в помощь нашему экипажу на борт поднялись несколько испанских матросов. Среди них был один барселонец-социалист, который очень быстро подружился с нами. Когда мы сказали ему, что намерены на Кубе пересесть на другой пароход, который доставил бы нас в Центральную Америку, барселонец предупредил нас о том, что политическое положение на Кубе было чрезвычайно напряженным - при преступной диктатуре Херардо Мачадо постоянно действовал закон о военном положении, и кубинская полиция свирепствовала по отношению к революционерам, даже если они были иностранными подданными: их арестовывали, пытали и убивали. Мы должны были срочно предпринять ряд мер, чтобы не очутиться в Гаване на положении круглых дураков и не отдать свою голову в руки полиции. Мы с Модесто Рамиресом устраивали друг другу допросы, чтобы выявить те возможные детали, на которых [127] полиция могла бы «поймать» нас. Матрос-барселонец предложил взять у меня материалы конгресса, чтобы вернуть на земле. Дело в том, что матросов полиция не подвергала досмотру, так как все полицейские были соучастниками контрабандного провоза товаров. Но я не воспользовался его предложением, а зашил за подкладку пальто мои записи, сделанные на конгрессе.
Так мы готовились к встрече с Кубой. Наше беспокойство еще больше усиливал однообразный и медленный ход судна, когда в течение долгих дней мы видели вокруг лишь воду и воду. Моя поэтическая восторженность при виде бескрайнего водного пространства улетучилась еще во время первого морского путешествия, и уже тогда мне хотелось поджечь всю эту громаду волн.
Матросы рассказывали чудеса о Гаване. Говорили, что в Гаване лучшие в мире женщины, лучший в мире ром и лучший в мире табак. Они делились воспоминаниями о самых невероятных похождениях, которые заставляли меня краснеть, хотя я никогда не был святошей. Меня, правда, не привлекали эти песни сирен. Не хватало мне еще думать о женщинах, когда все мысли были сосредоточены на том, что в Гаване меня ждет встреча с одной из самых продажных и жестоких полиций Латинской Америки!
В Гаване события не заставили себя ждать. Судно бросило якорь часов в шесть утра, но полиция Мачадо не дала нам даже позавтракать. Большая группа полицейских поднялась на борт и выстроилась в две шеренги. Что касается пассажиров, то их разделили на две группы. Одну составили те, которые должны были пройти нормальный таможенный досмотр. Это были пассажиры первого класса. Исключение составили лишь два-три человека, которых грубо втолкнули во вторую группу. Все входящие в эту группу здесь считались с первого же момента задержанными. Стоит ли говорить, где оказались мы с Модесто Рамиресом! Вместе с несколькими итальянцами нас доставили в тюрьму Тискорния, где содержались сотни кубинцев и иностранцев, которые по тем или иным причинам не смогли «нормально» попасть в страну. Почти все пассажиры третьего класса были вынуждены пройти через эту тюрьму. Одни пробыли здесь несколько часов, другие были задержаны на несколько дней, некоторые оставались там, когда нас отпустили. После полудня полицейские еще раз тщательно обыскали наши чемоданы. Они ничего не нашли, потому что мы ничего не везли в них, кроме нескольких пар нашего скромного белья. Они приказали мне снять пальто - я неизбежно должен был изжариться, но я притворился, что мне очень холодно: я, мол, не только «мерзляк» от рождения, но и давно страдаю тропической лихорадкой, от которой меня постоянно [128] бросает в озноб. «Кроме того, - заявил я, - мое нервное состояние, вызванное этим несправедливым задержанием, еще больше усиливает ощущение холода». Когда начался допрос, то я понял, что меня вновь принимают за японца, причем за подозрительного японца, чуть ли не за шпиона. Я стал сыпать проклятиями, заявил, что лучше, чем они, говорю по-испански, что я - сальвадорец. Требовал, чтобы меня оставили в покое из-за моего лица индейца, что латиноамериканские индейцы пришли из Азии и что поэтому мы похожи на японцев, что я не виноват, если кубинцы не в состоянии отличить индейца от японца, - вину за это несут испанцы, истребившие на Кубе всех индейцев: с кем же тут было сравнивать?
В конце концов нам заявили, что мы должны оставить в тюрьме наши чемоданы - их собирались проверить с помощью специальной аппаратуры и подвергнуть дезинфекции. Нас же отвели в тюремные камеры, построенные таким образом, что убежать из них было невозможно; здесь мы должны были ждать решения нашей судьбы. К счастью, полицейские поверили в мои басни о том, что я боюсь холода, и не отняли у меня пальто. И если с меня пот лил в семь ручьев, то бумаги мои оказались в сохранности.
Мы с Модесто стали думать над тем, как установить связь с внешним миром. Конечно, больше всего нам хотелось бы выйти на кубинских коммунистов, которые, хотя и находились в трудном положении в результате репрессий, могли бы во многом помочь нам. Дни шли, а наше положение не менялось ни к лучшему, ни к худшему. Мы были такими же заключенными, как и другие.
Понемногу мы установили кое-какие приятельские отношения с одной молоденькой кубинкой, кстати очень красивой, днем она ухаживала за цветами в саду при доме начальника тюрьмы, которого все боялись больше бубонной чумы и желтой лихорадки, вместе взятых. Мы начали заводить с ней робкие разговоры о фильмах и песнях, затем она стала приносить книги и журналы, чтобы мы могли убить время, и надолго задерживалась с нами, слушая наши рассказы о Сальвадоре, о морских путешествиях и т. д. И однажды она сказала, что начальник тюрьмы - ее отец, и пообещала вступиться за нас, так как убедилась в том, что мы хорошие люди, честные и скромные. Она считала, что с нами произошла ошибка. Мы тоже пытались помочь себе и после получения соответствующего разрешения написали письмо в Сальвадор, в котором комментировали публикации гаванских газет, восхвалявших Мачадо. В нашем письме мы добавили еще несколько льстивых фраз в адрес цензуры, которая должна была обязательно ознакомиться с письмом. Письмо «прошло» хорошо, а уже у себя дома мы узнали, что оно было получено адресатом. Чего [129] только не приходится делать в жизни! Дня через два после отправки письма наша кубинская знакомая сказала, что ее грозный отец встает утром очень рано и выходит поработать в саду. В это время он всегда в хорошем настроении, и мы могли бы рассказать ему о нашей беде. Одним словом, в эти часы он похож на сытно пообедавшего льва. Так мы и поступили: мы поднялись рано-рано, чтобы подкараулить начальника тюрьмы, и подошли к нему, когда он занимался своими садовыми делами. Разговор был настолько успешным, что он назначил нам встречу в своем кабинете в этот же день. Когда мы вошли к нему, он был в кабинете вместе со своим секретарем, готовым стенографировать нашу беседу. Начальник тюрьмы начал разговор о Сальвадоре, и я понял, что он все еще сомневался в том, что мы являемся сальвадорцами. Что касается меня, то он продолжал считать меня японским шпионом. Он спросил меня, когда испанцы начали завоевание Сальвадора, задавал вопросы по истории и географии нашей страны. Я еще хорошо помнил все исторические события и пустился в рассказ о Сальвадоре, но мало-помалу свел разговор к Масео и Хосе Марти, которые в определенный период своей революционной деятельности получили убежище в Центральной Америке - здесь у них были и любовь, и дети, и друзья, и враги. В свою очередь начальник разразился целой речью: он оказался страстным поклонником Хосе Марти и прочитал мне настоящую лекцию о нем. Оказывается, до революции у Марти были и такого рода «последователи» - люди, лишенные совести. По крайней мере этот начальник тюрьмы больше подходил на роль ученика Гитлера, чем Марти. Правда и то, что и в Сальвадоре множество негодяев использовали имя Хосе Марти с тем, чтобы обогащаться и прикрывать свое обогащение, вводя в заблуждение старичков, считавших себя либералами. Где-то в середине беседы начальник тюрьмы убедился в том, что мы действительно являемся сальвадорцами, и послал за консулом нашей страны. Это был старый индеец по фамилии Бланко, отец одного журналиста из Сан-Сальвадора. Этот консул плохо соображал - от него несло таким ромовым перегаром, что было видно: дело не ограничилось одной бутылкой. Поэтому нам удалось убедить его в том, что мы были матросами, что пароходная компания оставила нас без гроша во Франции, но ценой больших усилий нам удалось достать денег для возвращения на родину. В нашем же присутствии консул взял нас на поруки и от имени сальвадорского правительства попросил дать нам возможность продолжать путь. Если бы не он, мы ждали бы освобождения до 1959 года, то есть до победы Фиделя Кастро.
Для того чтобы вступить на землю Центральной Америки через порт Барриос, нам нужна была гватемальская виза. [130] Пришлось ехать в Гавану. Из Тискорнии нас отправили в сопровождении полицейского агента, по лицу которого было видно, что это большой мошенник. Мы быстренько подкупили его небольшими «подарками», угостили пивом и получили разрешение взять такси для поездки в гватемальское консульство и заодно хоть немного посмотреть Гавану. Мы нашли такси и отправились к центру города. Все было интересно, мы задавали бесконечные вопросы. Коль скоро было очевидно, что нас сопровождал полицейский агент, шофер спросил, не кубинцы ли мы. Когда он узнал, кто мы и откуда, то воскликнул: «Ай! Сальвадорцы, арестованные на Кубе! Ну и времена! А все потому, что эти полицейские и правительственные чиновники - настоящие подонки, которые не умеют обращаться с приличными людьми, так как сами выросли среди воров и преступников. И в дополнение ко всему нами всеми командует старый сукин сын, который зовется Мачадо». Мне стало не по себе, потому что почувствовал, что назревает скандал, - я не знал, что подумать и что предпринять. Существовала также и возможность того, что шофер мог оказаться провокатором, который пытался поступать с нами по правилу «если тебе худо, то надо сделать так, чтобы тебе стало еще хуже». Но полицейский лишь тихо сказал шоферу: «Кончай, парень, есть же предел». Он отвез нас в гватемальское консульство, подождал, пока нам дали визы, и повез показывать Гавану. Город не выглядел веселым, чувствовалась какая-то напряженность. Единственное, что сразу привлекало внимание, - красота кубинских женщин. Когда мы проезжали мимо Капитолия, шофер показал на него и заявил: «Посмотрите на это дерьмо, все это будет нам стоить свыше 18 миллионов долларов, и все для того, чтобы старый сукин сын мог бы вкусно поужинать с гринго. Стыдно за Кубу, сеньоры». Мы лишь пробормотали в ответ, что ничего не понимаем в политике, но единственное, что можно сказать, - в Сальвадоре дело было хуже, было больше нищеты и не было такого утешения, какое было у кубинцев, - такого количества красивых женщин. Полицейский в свою очередь прикидывался дурачком и смотрел на небо или куда-то вдаль. Мы заехали в ресторанчик пообедать, и шофер поведал нам некоторые подробности о стране, которые красноречиво говорили об обстановке коррупции и террора при правлении Мачадо. «Рабочий класс не смирился, - говорил шофер. - Положение на Кубе критическое. Полиция убивает без разбору. Нельзя собраться небольшой компанией на улице - особенно вечерами или в бедных кварталах, - так как сразу открывают огонь. Штрафы давят на народ невыносимым прессом. Экономический кризис ужасен, правительство стремится выжать из народа все. Платишь штраф, если твой рабочий инструмент - в данном случае мой автомобиль [131] - покажется грязным. Платишь штраф даже за то, что носишь большие карманные часы, так как они считаются тупым оружием. Одним словом, все это - дерьмо».
В конце дня шофер отвез нас в порт, и, хотя мы настаивали на том, чтобы заплатить ему по справедливости, так как он провел с нами целый день, он не захотел взять ни цента. Может быть, это был товарищ-коммунист, но мы, хотя и чувствовали к нему симпатию, не открылись. Вообще-то мы не впервые на Кубе слышали подобные разговоры о правительстве. В Тискорнии «весь мир», не таясь, говорил о политике и страстно спорил, даже о марксизме. И коль скоро кубинцы народ шумный, то мне всегда казалось, что спор из-за политики или астрономии вот-вот выльется в драку, но до этого никогда не доходило. Здесь не так, как у нас, где прежде, чем закричать или громко предупредить о чем-то, уже начинают доставать ножи или мачете. Но тем не менее было видно, что кубинцы не склонились перед тираном и, очевидно, в них есть что-то, если они первыми среди латиноамериканцев сбросили со своей шеи империализм янки.
Больше затруднений у нас не было. Мы сели на корабль и отплыли в порт Барриос. И только здесь я почувствовал, что закончилось наше путешествие, что мы возвращаемся к себе домой живыми и невредимыми. [132]
[1] Гуанако - простак, неотесанный человек, деревенщина. - Прим. ред.