Помещение Региональной федерации трудящихся Сальвадора было тем центром, куда поступало большое число пропагандистских материалов из-за рубежа. Мы получали публикации из Голландии, Аргентины, Франции, Италии, Соединенных Штатов, Мексики и других стран, которые отражали различные течения в международном рабочем движении того времени. Так в нашу страну стали проникать идеи реформизма, анархо-синдикализма, анархизма и коммунизма. Между этими идеями шла борьба за влияние на международное рабочее движение. В силу цехового характера Региональной федерации наиболее широкое хождение в первое время получили идеи анархо-синдикализма, а также реформизма, проводниками которого были оппортунисты из II Интернационала. Однако шло время, и мы, представители плотников, портных, ткачей, обувщиков и активисты Лиги квартиросъемщиков (она была создана параллельно с профсоюзами), все больше стали переходить на позиции коммунистов, знакомство с идеями которых происходило благодаря чтению брошюр Лозовского, пропагандистских материалов, поступавших из Советского Союза, газеты «Мачете» - органа Мексиканской коммунистической партии, Бюллетеня Карибской секции Коммунистического Интернационала, статей Сталина по вопросу о коллективизации и т. д. К этому времени Региональная федерация уже была членом Латиноамериканской профсоюзной конфедерации, которая оказала нам большую моральную и материальную помощь. С огромными трудностями (они были следствием главным образом идеологической отсталости всего движения) начал ставиться вопрос об авангардной роли сальвадорского пролетариата. С точки зрения своего реального влияния на массы Региональная федерация добилась успеха с самого начала. Она быстро объединила в своих рядах профсоюзы металлистов, мотористов, текстильщиков, обувщиков, пекарей, продавцов-лоточников, плотников, портных, каменщиков, парикмахеров, жестянщиков, [92] официантов, железнодорожников. Но самое важное заключалось в том, что в нее вошли также профсоюзы батраков и так называемые «профсоюзы разных профессий» - городские и пригородные, подобные тому, который был создан в Илопанго, то есть своего рода «смешанные» профсоюзы. Они назывались так потому, что их членами были одновременно городские рабочие, ремесленники и сельскохозяйственные рабочие. К тому времени численность Региональной федерации достигла 75 тыс. членов (число же трудящихся, на которых мы оказывали влияние и которые принимали участие в наших выступлениях, было еще большим), причем около 60% составляла молодежь. Идеологическая борьба, вследствие низкого уровня культуры, зачастую выливалась в насильственные действия: никто не удивлялся, если на профсоюзном собрании дело доходило до рукопашной, аргументы подменялись кулаками, а иногда в воздухе сверкали даже ножи. Бывало и такое, что вынимались пистолеты. Помню, что во время одной такой «дискуссии» доктора Сальвадора Мерлоса чуть не зарезали за его очень меткое выступление и он спасся только потому, что те из нас, кто в то время уже считал себя коммунистами, действовали сплоченными рядами. Мы защитили его от нападавших, смогли вывести из помещения и оградить от опасности.
Напряженная борьба между течениями в Региональной федерации убедила нас в том, что, стремясь к единству и стабильности нашей организации, мы должны выставить кое-кого за дверь. Мы и мысли не допускали о возможности даже частичного примирения. Вот почему в ожидании предстоящих схваток я и мои товарищи стремились в возможно короткий срок вооружить себя политическими знаниями: стали читать и обсуждать работы В. И. Ленина, которые действительно открыли нам глаза на новые организационные формы, на новые методы работы каждого в отдельности и всего коллектива, методы использования которых требовали революция и рабочее движение. Ленин - это неиссякаемый мир знаний, мы же, к несчастью, смогли в то время познакомиться лишь с некоторыми его работами, статьями, среди них такие, как «Детская болезнь «левизны» в коммунизме», «Пролетарская революция и ренегат Каутский», и некоторые другие. К этому времени мы стали получать помощь и от международного рабочего и революционного движения. В нашу страну прибыли такие опытные и подготовленные товарищи, как Хорхе Фернандес Анайа (от мексиканской коммунистической молодежи), Рикардо Мартинес по прозвищу Ролито (член Компартии Венесуэлы, активист реформистского профсоюзного движения, зависимого от II Интернационала; затем он перешел на революционные, ленинские позиции, завоевал большой авторитет и уважение), перуанец Хакобо Хоровитц. Ролито оказал нам большую помощь, разъяснив [93] проблемы социального состава сельского населения. Хоровитц занимался с нами политэкономией. Особое внимание он уделил прибавочной стоимости, ее значению в пробуждении революционного сознания эксплуатируемого пролетариата. Хорхе Фернандес Анайа занимался организационными проблемами. Сальвадорская революция всегда будет благодарна этим товарищам, которые самоотверженно, не щадя сил, помогли многим из нас изучить основы того, что требуется для научной организации классовой борьбы. Правда, следует сказать, что еще до прибытия этих товарищей мы сами пытались создать школу по изучению марксистской теории. Первая такая попытка была предпринята с помощью Альфредо Диаса Нуила, который познакомился с некоторыми элементами марксизма во время учебы за границей. Это был очень хороший человек, дружески относившийся ко всем нам, но ему не удалось войти в нашу среду пролетариев, которых жизнь успела уже «обкатать». Может быть, мы были уж слишком требовательны к нему. В конце концов он порвал с нами под давлением своей семьи, в особенности матери. Вторая попытка была предпринята нами в 1928 году. На этот раз мы обратились за помощью к учителю Франсиско Луарка, известному под кличкой Индеец Луарка. Это был мечтатель, полупоэт, полукомпозитор. С классовой точки зрения он стоял ближе к нам, чем Диас Нуила, но и здесь было одно «но» - он не был марксистом. Да чего там, он не знал даже элементарных положений марксизма-ленинизма. Это был радикал с революционными взглядами, очень честный, страстный человек, типичный сальвадорец, как у нас говорят о таких людях, но не более... Правда, он помог нам, молодым профсоюзным активистам, еще больше укрепить наш дух. Сами же его лекции представляли собой довольно забавную мешанину из художественной литературы и зачатков социологии, причем наиболее крупными фигурами были для него Хосе Васконселос и Хосе Энрике Родо. Часто в наши попытки наладить организованную учебу вмешивался Альфонсо Рочак. Но результатом его деятельности была еще большая путаница в наших взглядах. Альфонсо Рочак впоследствии стал министром экономики Сальвадора и был - если уж отдавать цезарю цезарево - одним из наиболее способных деятелей в вопросах организации экономики, которые использовались империализмом янки и местной олигархией. Я повторяю, что он был очень умным человеком, я никогда в этом не сомневался, но уже тогда у него была странная мания - ставить ясные вопросы с ног на голову. Он стремился навязать нам любовь к романтической литературе, но речь шла о любви к форме, а на содержание внимания он не обращал. Он утверждал, что Васконселос был лучше Родо, потому что стоял выше его в том, что касалось литературной формы. Однажды он подарил мне книгу [94] в белой обложке - сборник романтических стихов. И это был тот случай, когда я раз и навсегда высказал ему свое несогласие с его позициями. Но не потому, что мне не нравилась романтическая поэзия, совсем наоборот, она всегда заставляла меня трепетать, я никогда не оставался глухим к строкам хорошей поэмы - искренней, глубокой, вдохновенной. Дело было в том, что в тот период мы должны были сосредоточиться на исключительной и исключающей все второстепенное задаче - идеологической подготовке группы почти неграмотных рабочих и ремесленников, которые «с голыми руками» взялись за решение сложнейших проблем общественной борьбы. Все, что не было связано с этой задачей, все, что отвлекало нас от главного, - наносило вред, и против этого необходимо было бороться. Особенно если это романтическая поэзия или дискуссии о дворе королевы Испании. Некоторые товарищи даже говорили, что я хватил через край, что это сектантство, дошедшее до крайности, но тем не менее стычка с Рочаком помогла поставить вещи на свои места и оградить нас от всяких маневров. Она послужила также тому, что Луарка в своих беседах стал уделять больше внимания политическим, социальным и даже организационным проблемам. Можно без всякого преувеличения утверждать, что Индеец Луарка, даже с его литературно-сентиментальными взглядами смог показать нам силу, заключающуюся в объединении. Во время экскурсий на природу - обычай, родившийся в Илопанго и укрепившийся в процессе нашей профсоюзной деятельности в Сан-Сальвадоре, - Луарка демонстрировал нам гармонию, царящую в природе, рассказывал о насекомых, цветах. И всегда при этом он находил ту точку, которая позволяла перейти к полезным для нас сравнениям в практической жизни. Среди множества его рассказов некоторые сохранились в моей памяти, несмотря на все перипетии времени.
Например, его рассказ о змее и комарах. Жил в одном пруду огромный змей, который съедал всех комаров, прилетавших напиться и отложить яички в ил. Но так не могло продолжаться вечно, говорил Луарка, и самый умный из комаров попросил аудиенцию у бога и стал умолять его «устранить» змея, чтобы его братья-комары могли бы жить на свете. Бог не хотел вмешиваться в споры своих созданий, но, чтобы не оставлять их совсем без внимания, согласился сделать что-нибудь: он обрушил град камней на змея. Но «божий» град лишь чуть задел его хвост, и комары, прилетавшие к пруду, по-прежнему пожирались змеем. Тогда этот умный комар организовал своих товарищей и начал партизанскую войну. Пока одни «отряды» кусали глаза змея, другие атаковали его брюхо, третьи - хвост. В конце концов змей убрался к дьяволу, освободил пруд... Мораль: когда создается организация, то даже комары [95] способны сделать больше, чем сам бог со всем его могуществом...
Рассказы Луарки мы запоминали, записывали и публиковали в тогдашней рабочей печати. Они помогали нам избавляться от наивности в организационных вопросах. Луарка в значительной мере способствовал обострению наших чувств, причем он не заставлял нас выбирать между чувством прекрасного и чувством реальности, как это пытался сделать Рочак, но тем не менее и это было не то, в чем мы так нуждались в то время.
Поэтому была организована третья группа, занятиями которой руководил Хуан Кампос Боланьос. Он был немного знаком с марксизмом, но основные его знания базировались на писаниях Густаво ле Бона и ему подобных. И эта группа распалась, что было естественно: из-за неспособности руководителей. Тем не менее они сыграли большую роль, потому что объединяли в учебе именно тех трудящихся, которые к этому времени считали себя коммунистами или хотели быть ими, стремились создать условия для сознательной и организованной деятельности коммунистов. В этих еще примитивных группах мы по крайней мере научились пользоваться критикой и самокритикой в качестве метода дискуссии и развертывания работы среди революционеров. Кроме того, поскольку мы использовали наши собрания и для обсуждения конкретных вопросов рабочего движения, значительная часть планов действий профсоюзов начала разрабатываться именно здесь или в «коммунистической» группе. Полностью отдавая себе отчет в нашей собственной идеологической и политической слабости, в нашей неспособности организовать необходимую подготовку для самих себя и для совсем «зеленых» кадров, мы обратились к международному опыту. Если система угнетения и эксплуатации носит международный характер, то почему рабочее движение должно зависеть исключительно от уровня развития в данной стране? Прежде всего мы направили пекаря по фамилии Коликстро перенимать опыт профсоюзной работы в Мексику, а затем, как я уже говорил, в Сальвадор стали приезжать кадровые работники международного движения, чтобы оказать нам помощь. Это уже был решительный шаг, чтобы покончить с импровизацией в учебе, которая при всех ее положительных моментах и добрых намерениях не была марксистской и уж тем более ленинской. Это импровизированное обучение для трудящихся было организовано в Сальвадоре в 1920 году в «Рабочем культурном центре Хоакин Родесно». Я вспоминаю, что посещал - хотя и нерегулярно - этот центр, когда начал работать в Сан-Сальвадоре, потому что мой мастер Гумерсиндо оплачивал мои занятия. В этом центре главным преподавателем был учитель Франсиско Моран, который выступал с рассказами о советах, о перспективах большевистской революции, [96] о том, что собираются сделать русские на своей освобожденной родине. Иногда - я говорю здесь о первой половине 20-х годов - кто-либо из доброжелательных слушателей говорил Морану, чтобы он был осторожней в своих словах, так как среди слушателей могли оказаться полицейские агенты или «слухачи». В таких случаях Моран начинал бушевать и заявлял: «Я не боюсь львов, так чего же мне бояться мышей!»
Основная революционная задача мирового рабочего движения в этот период заключалась в том, чтобы вырвать руководство из рук анархо-синдикалистов и реформистов. К этому времени мой мастер Гумерсиндо Рамирес, Рауль Монтерроса, рабочие Техада и Сориано, обладавшие отличными человеческими качествами, активные члены профсоюзов, известный пролетарский оратор Хойа Пенья перешли на позиции реформизма. Мы исключили их из профсоюза в 1928 году. Это дело было нелегким, так как, несмотря на их позиции, тормозившие все движение, они еще пользовались авторитетом у масс, который завоевали своим прошлым. Однако тот вес, который мы имели в пригородных организациях, главным образом в организациях Илопанго и соседних поселков, позволил нанести им полное поражение.
В 1929 году был проведен V съезд нашей Региональной федерации, и мы, кто уже считал себя коммунистами, были избраны в руководство. К тому времени реформисты, как я уже говорил, были вытеснены, и поэтому основная борьба началась с анархо-синдикалистами. Мне был поручен пост ответственного за финансы Федерации. Я занял его при поддержке коммунистов и анархо-синдикалистов, но когда последние увидели, что в своей работе я не следую их линии и не иду им на уступки, как они надеялись, когда поддерживали мою кандидатуру, то стали мне мстить: они решили не платить взносы и начали вести среди низов кампанию финансового саботажа, с тем чтобы ослабить позиции руководства. Если учесть, что финансовые возможности Федерации были чрезвычайно ограниченны, то этот саботаж нанес нам огромный ущерб. Нам и нашим твердым сторонникам пришлось преодолевать большие трудности. Хозяин помещения, в котором размещалась Федерация, выселил нас, и с большим трудом нам удалось найти средства и перебраться в другое помещение, напротив «Парке Бельосо». Здесь события обрели иной характер: в связи с тем что идеологическая борьба велась на «высоких тонах» и зачастую выливалась в шумные перепалки, хозяева помещения в скором времени отказали нам. И вновь нам нужно было куда-то перебираться, но на этот раз мы не могли заплатить за аренду помещения, так как касса была пуста. Мы предприняли чрезвычайные усилия по сбору средств - каждый вносил то, что мог: наличные деньги, предметы [97] личного пользования, домашних животных, которых можно было продать, дешевые украшения своих жен, старую мебель, закладные билеты, поношенную одежду, обувь и т. д. За один раз мы собрали сто колонов, что было достаточно для того, чтобы снять один из домов, который сдавал в аренду доктор Энрике Кордова-старший. Вот в такой трудной обстановке, напрягая все силы, мы утверждали революционную линию в сальвадорском рабочем движении, пока она сама не стала оказывать активное воздействие на развитие всего массового движения в стране.
В это же время наше рабочее движение стало направлять своих представителей на различные международные конференции и конгрессы. Рабочий Давид Руис был направлен в Вашингтон для участия в V Панамериканском конгрессе трудящихся. Гумерсиндо Рамирес и Рауль Мантерроса были - до своего исключения - нашими делегатами на съезде Рабочей конфедерации в Мехико и вернулись под глубоким впечатлением от революционной и антиклерикальной направленности буржуазно-демократической революции в Мексике того времени. Наиболее важная наша делегация участвовала в работе I конференции коммунистических партий Латинской Америки, состоявшейся в Буэнос-Айресе после съезда Латиноамериканской профсоюзной конфедерации в 1929 году. Сальвадорские представители на съезде этой конфедерации были приглашены на конференцию компартий и участвовали в ней в качестве «сальвадорской коммунистической группы». В ее состав входили: Серафин Мартинес, механик, который был расстрелян рядом со мной в 1932 году; Хосе Леон Флорес из профсоюза обувщиков, который впоследствии занялся изучением экономических наук, стал консулом Сальвадора в Нью-Йорке и известным дельцом в нашей стране, и Луис Диас, плотник. Никто из них в то время не был коммунистом, и лишь один из них стал им впоследствии - Луис Диас, который был избран Генеральным секретарем первого Центрального Комитета нашей партии, избранного при ее основании в 1930 году. После своего возвращения в страну они провели важную работу по распространению идей конференции на фабриках Сан-Сальвадора, в отраслевых профсоюзах, среди рабочих-электриков. Дело в то время не дошло до большего, так как основное внимание Региональной федерации уделялось организационной работе в сельской местности и в пригородных зонах. В те дни, насколько я помню, были организованы захваты земель крестьянами и батраками. В числе этих земель оказались поместье «Турин» и старые эхидальные земли[1], присвоенные семьей Салаверриа. К подготовке VI съезда Региональной [98] федерации мы подошли в обстановке разногласий и враждебности. Мы все еще переживали острые финансовые трудности в результате саботажа анархо-синдикалистов. Дело дошло до того, что многие профсоюзы перестали платить взносы, так как им было неясно, кто же прав в этом внутреннем споре. В таких условиях решение о созыве нового съезда явилось совершенно правильным шагом с нашей стороны. Благодаря моей настойчивости Региональная федерация обязалась взять на себя расходы по проезду и пребыванию делегатов из сельских районов, которые, кстати, составляли большинство. VI съезд закончился успехом. К этому времени уже была создана наша коммунистическая партия.
До 1929 года рабочие являлись просто игрушками в руках заправил политических партий, делавших свою ставку лишь на выборы. Студенты университетов были в такой оппозиции режиму, которую я назвал бы «оппозицией грубых шуток». Она заключалась лишь в стремлении поиздеваться над очередным правительством, но основные причины народных бедствий оставались в стороне. Студенты сочиняли сатирические памфлеты, анекдоты, рисовали карикатуры и т. и. Эта оппозиция была на руку правящим классам, она давала народному недовольству совершенно безобидный выход. Пользуясь своим бесспорным влиянием на массы, главным образом в крупных городах, студенты выдвигали через различные партии, участвовавшие в выборах, таких кандидатов, которые только им приходили в голову, пусть даже это были совершенно никчемные люди с политической или моральной точки зрения. Студенты говорили, что поступают таким образом, «чтобы поиздеваться». Вследствие этого мэрами Сан-Сальвадора избирались в свое время такие «деятели», как горький пьяница доктор Антонио Ромеро и «знаменитый» Северо Лопес, мошенник самой высшей пробы. Естественно, что в результате подобных «спектаклей» в умах трудящихся все больше созревала идея о необходимости собственной политической партии, которая защищала бы их интересы во всех областях.
Наш революционный кружок, в который входили те, кто считал себя коммунистом, и к которому с каждым разом примыкало все большее число наших товарищей, с еще большей ясностью представлял себе эту проблему; мы понимали, что такой партией не может стать любая партия, что такой партией может быть марксистско-ленинская коммунистическая партия. Идея создания такой партии все больше и больше переставала быть просто абстрактной идеей. Условия для ее окончательной реализации сложились с приездом молодого мексиканского коммуниста Хорхе Фернандеса Анайа, который, прибыв в Сальвадор с заданием оказать теоретическую и политическую помощь профсоюзному [99] движению, объективно помог нам установить связи с международным коммунистическим движением.
В марте 1930 года была основана Коммунистическая партия Сальвадора. Ее создали наиболее активные, стойкие и революционно настроенные товарищи из рабочего и профсоюзного движения того времени. Мы не извращаем историю, когда говорим, что наша коммунистическая партия - это детище сальвадорского рабочего класса. Она родилась в среде рабочего класса, профсоюзного движения в качестве высшей политической формы классовой организации. Представители интеллигенции, которые внесли свой основной теоретический вклад, являлись людьми, уже прошедшими школу борьбы в рядах мирового рабочего движения. Сальвадорская мелкобуржуазная интеллигенция сыграла важную роль в период, предшествовавший созданию партии. Она пропагандировала некоторые элементы коммунистической идеологии, однако ее непосредственная роль в создании партии в период ее организационного становления была незначительной. В период, последовавший после создания партии, действительно было отмечено значительное вступление в нее мелкобуржуазных элементов, по крайней мере мелкобуржуазных по своему происхождению. Это было и хорошо и плохо. Но об этом мы поговорим в другой раз.
С помощью рыбаков с озера Илопанго было найдено подходящее укромное место для проведения учредительного собрания с целью создания партии: это был пляж, скрытый густой листвой деревьев, неподалеку от Асино. Участников этого знаменательного события легко можно было принять за людей, которые в жаркие вечера обычно приходили сюда выпить, закусить, искупаться. Дома тех, кто собирался стать настоящими, то есть организованными в партию, коммунистами, были слишком бедными: это были или глинобитные хижины, или убогие комнатенки в бараках. Поэтому ни одно из этих жилищ не представляло собой надежного места для проведения столь ответственного мероприятия. Собрание, на котором была создана наша партия, прошло под сенью развесистых деревьев. Участвовало в нем не больше 30-35 человек, но теперь я считаю, что для того времени это была даже большая группа. После обсуждения вопроса мы приняли решение о создании Коммунистической партии Сальвадора и перешли к избранию ее первого Центрального Комитета. Моя память не сохранила всех подробностей, но я помню, что членами первого ЦК партии были избраны, в частности, следующие товарищи: Луис Диас, плотник, ставший первым Генеральным секретарем ЦК партии, каменщик Луис Лопес, учитель Виктор Мануэль Ангуло (секретарь по организационным вопросам), учитель Хуан Кампос Боланьос (секретарь по пропаганде). Эти два учителя были первыми представителями интеллигенции в составе ЦК партии, хотя к этому [100] времени они уже мало чем отличались от нас, да и работали не учителями, а рабочими. В составе ЦК партии были образованы секретариаты по финансовым, профсоюзным, крестьянским, культурным вопросам и т. д. После этого кто-то из присутствовавших внес предложение о создании Союза коммунистической молодежи. Был также поднят вопрос о том, что мы должны выполнить и наши интернациональные обязательства - создать и наладить работу сальвадорской секции Международной организации помощи революционерам, призванной помогать мировому пролетариату в его антиимпериалистической борьбе.
Оба предложения были приняты. В руководство Союза коммунистической молодежи Сальвадора вошли товарищи Бельосо и Сорто, типографские рабочие, обувщик по имени Ладислао, фамилии которого я не помню, плотник Хосе Сентено, который впоследствии был направлен на учебу в Советский Союз, где провел несколько лет; затем, уже после событий 1932 года, он попал на Кубу, остался там жить и потерял с нами всякую связь. Я же был избран секретарем по организационным вопросам нашего Союза коммунистической молодежи. Ответственными за работу сальвадорской секции МОПР стали товарищи Хосе Исмаэль Эрнандес (обувщик) и Бальбино Маррокин (каменщик). Естественно, цель создания сальвадорской секции заключалась не только в выполнении наших интернациональных задач, главным было подготовиться к трудностям предстоящей борьбы. Сальвадорская секция МОПРа взялась не только за распределение в стране той международной помощи, которую мы получали, но главным образом за сбор средств среди самого сальвадорского народа, включая и прогрессивно настроенную мелкую и среднюю буржуазию, для оказания помощи жертвам правительственных репрессий. Перед организацией Союза коммунистической молодежи была поставлена задача по проведению работы среди студенчества и по сплочению молодых рабочих, Кроме того, ей была поручена работав армии, основную массу которой составляли насильно мобилизованные молодые крестьяне.
В то время ни в партии, ни в Союзе коммунистической молодежи еще не существовало ячеек. Низовыми организациями считались местные комитеты в составе от 8-10 до 20 человек, причем их численность на практике могла расти без ограничений. Они подчинялись руководству департамента или национальному руководству, хотя имели большую свободу действий, особенно в вопросах внутреннего характера в своей местности. Мы выбрали подобную организационную структуру не потому, что не были знакомы с ленинскими принципами построения партии, так как к этому времени мы уже прекрасно знали их. В этом нам помог журнал аргентинских товарищей, подробно [101] разобравший схему организации ячеек, их преимущества и задачи. Но, учитывая политический уровень рабочей массы Сальвадора, ее характер, мы считали, что местный комитет больше, чем ячейка, отвечал нашим потребностям.
После создания коммунистической партии сальвадорское революционное движение неизмеримо укрепило свои позиции во всех областях национальной жизни. Оно характеризовалось довольно высоким уровнем организации, большой ясностью в отношении целей и задач и высочайшим боевым духом. Естественно, в ответ на этот подъем народного движения враг значительно усилил репрессии. По мере проведения митингов и демонстраций по всей стране росло и число брошенных за решетку, преследуемых, подвергнутых избиениям. Борьба за свободу заключенных, поддержанная международной солидарностью, стала новым средством повышения сознания нашего народа, способствовала тому, что о наших повседневных выступлениях узнало и международное рабочее движение и они стали составной частью борьбы за мировую революцию.
Руководство Региональной федерации находилось в руках тех, кто считали себя коммунистами, а с марта 1930 года они уже с полным основанием могли называть себя коммунистами. Карлос Кастильо, один из руководителей компартии (я не могу вспомнить, входил ли он в состав Центрального Комитета), занял пост генерального секретаря Федерации. Хотя в составе Федерации продолжало действовать несколько групп, находившихся под влиянием реформизма и анархо-синдикализма, наша партийная линия стала воплощаться в действиях и в программе Федерации. Более того, программа коммунистов начала захватывать самые широкие народные массы, выходя за пределы рабочего движения. Я считаю, что это объясняется тем, что мы начали действовать в национальной политической жизни, исходя из наших конкретных нужд, из специфических условий Сальвадора, хотя наше видение мира все больше и больше наполнялось научным марксистско-ленинским содержанием и обогащалось международным опытом. Мы уже имели представление - пусть еще довольно расплывчатое - о важности для дела революции сочетания реальной борьбы в стране с широкими международными действиями. Вооруженная таким пониманием революционных задач, наша партия стремилась возглавить объединенные силы народа ради осуществления буржуазно-демократической революции. Я считаю, что этот лозунг был правильным в тот период и что наши организационные и агитационные действия достаточно полно соответствовали ему. После взятия в свои руки руководства рабочим движением мы повели борьбу за его единство и укрепление и только лишь после достижения этих целей - пусть даже в минимальной степени - приступили к пропаганде нашей революционной [102] программы, которая предполагала завоевание политической власти сальвадорским народом. Полностью ошибаются те, кто обвиняет нас в том, что мы чисто механически выдвинули лозунг буржуазно-демократической революции, исходя из указаний, полученных от Коминтерна. Действительно, это был общий лозунг того времени для зависимых и полуколониальных стран, но в нашем случае эта задача была поставлена вследствие анализа условий в стране. Мы действовали в стране, которая уже вступила во второй этап своего промышленного развития, хотя в ней и существовали многие феодальные пережитки. Тогда еще не было мощного социалистического лагеря, который мы видим сегодня! Мы не могли, если не хотели быть безответственными, сразу же выдвигать требования о национализации, о проведении глубокой аграрной реформы или о развитии экономики по некапиталистическому пути, как это можно делать сегодня, например, в ряде стран Африки.
Мы тщательно следили за тем, чтобы общий лозунг не отрывался от повседневной борьбы за самые насущные требования трудящихся, стремились к тому, чтобы вселить в народ веру в свои собственные силы, что, по моему мнению, является самым лучшим средством воспитания революционного сознания. Допущенные нами ошибки, даже те, которые объяснялись нашим довольно сильным сектантством, не были ошибками в области стратегии, не касались таких проблем, как революция и ее характер. Я думаю, что это станет ясным, когда я перейду к анализу восстания 1932 года. Повторяю, мы как черт ладана боялись пустых лозунгов. Мы не упускали даже самых мелких вопросов в работе по мобилизации масс. Так, например, в деревне мы использовали различные средства, чтобы подвести батраков и бедняков к идее буржуазно-демократической революции. Мы учили их пользоваться таким оружием, как забастовка. На практике показывали, как можно добиться удовлетворения различных требований: начиная с требования о выпечке более крупных лепешек, входивших в дневной рацион, увеличении порций фасоли и включении в этот рацион кофе и кончая требованием увеличения зарплаты и улучшения отношения к работающим и т. д.
Результаты подобных форм борьбы, работы по пропаганде среди масс нашей общей программной линии не заставили себя долго ждать. Они не заставили себя ждать и в том, что касалось удовлетворения требований трудящихся, а это в свою очередь усиливало веру масс в те методы борьбы, которые мы пропагандировали. В качестве примера можно привести борьбу батраков поместья «Агуас фриас», принадлежавшего семейству Сол. Батраки пригрозили начать забастовку, и через несколько дней владельцы уступили, повысив дневную оплату с 37 сентаво до одного колона. То же самое произошло в поместье «Коломбиа» [103] и в других. Большой отклик получила забастовка трудящихся компании по строительству курортного комплекса «Ла-Чакра» и предприятия «Танкес де Оланда» в Сан-Сальвадоре. Эта забастовка, как и все остальные, проходила под нашим руководством. В ней приняло участие около 900 рабочих. Они добились повышения зарплаты на 50%. Мы проиграли очень боевую забастовку против компании, занимавшейся мощением улиц в Сан-Сальвадоре, но добились снижения квартирной платы в бараках и тарифов за пользование электричеством; эти требования были поддержаны широкими массовыми выступлениями. Мы одержали победу в Санта-Ане, где также добились снижения тарифов за пользование электричеством, но здесь победа оказалась неполной, так как компания одновременно со снижением тарифов сократила и время пользования электричеством.
Вся эта деятельность была связана с большим самопожертвованием. Нищета была чудовищной, безработица - жесточайшей. Мы ели тогда, когда это удавалось, ходили грязными, чуть ли не в лохмотьях. Генеральный секретарь ЦК нашей партии был вынужден устроить свою жену на кухню в один богатый дом, а так как у него не было денег на то, чтобы есть каждый день, то он часто приходил в дом, где работала жена, чтобы подкрепиться остатками от обеда, которые жене удавалось добыть для него. Я и мой товарищ Исмаэль Эрнандес со своими семьями устроились в одной небольшой комнатушке в бараке, который больше был похож на свинарник. Денег на большее у нас не было. Всего нас было семь человек - четверо взрослых и трое детей. Наши жены по утрам отправлялись продавать фрукты, а по вечерам они готовили тамале[2] для продажи, с тем чтобы как-то прожить и чтобы мы, мужчины, могли полностью заниматься революционной деятельностью.
В 1930 году вновь началась подготовка к выборам. Конституционалистская партия, которая выдвигала на пост президента республики Мигеля Томаса Молину, предложила мне место агитатора с оплатой в 150 колонов в месяц. Кстати, от имени самого доктора Молины это предложение сделала мне мать братьев Марин, которые стали героями-мучениками военногражданского восстания 1944 года, поднятого против Мартинеса. Другая политическая партия - сейчас я уже не помню ее названия - обратилась с таким же предложением к Исмаэлю Эрнандесу. По настоянию Исмаэля мы решили проконсультироваться с партией - как нам поступить с этими предложениями? [104] Что касается меня, то с самого начала я считал, что мы не должны соглашаться, так как в противном случае мы будем прислуживать в этом буржуазном избирательном балагане, даже если в нем и участвовали более или менее честные люди, как, например, Молина. Генеральный секретарь ЦК партии товарищ Луис Диас согласился с моим мнением и заявил, что прежде всего - это престиж партии, что мы, коммунисты, должны оберегать нашу честь, особенно в такой обстановке, какая царила в Сальвадоре, где люди считают, что девушка перестает быть честной не с того момента, как она где-то что-то совершила, а со времени, когда об этом стало всем известно. Так Луис Диас снял все сомнения Исмаэля.
Естественно, что в той нищете, в которой мы жили, наше стремление высоко держать честь коммуниста вело нас иногда к поступкам «чрезмерной чистоты». Так, например, волна того, что я называю «пролетарским сумасбродством», нанесла нам много вреда как в те времена, так и в последующие. Если коммунист носил галстук, то это считалось преступлением. Мне пришлось расстаться с моими рубашками с воротничками, так как в среде товарищей тебя принимали как своего, только если ты носил майку. В противном случае на тебя обрушивались насмешки и даже оскорбления. Вместо кожаного ремня, чтобы поддерживать брюки, я стал пользоваться бечевкой из тростника. Естественно, что этого не понимали ни наши семьи, ни многие товарищи. Были и такие, которые высказывали сомнения в отношении этого «кодекса»: выходит, что, для того чтобы стать коммунистом, нам нужно быть самыми бедными и жить исключительно в обстановке трудностей? Давление со стороны моих сестер (они, кстати, помогали мне и семье, с тем чтобы мы могли покупать что-то из еды и платить за комнатушку в бараке) было еще более настойчивым: они не могли понять, почему мы, молодые, сильные и ловкие рабочие, должны были жить в такой нищете.
Однажды я был дома у старшей сестры, когда к ней пришла мама. И сестра обратилась ко мне с вопросом, заданным в драматическом тоне: «Сегодня в присутствии мамы я хочу, чтобы ты сказал мне: кого ты любишь больше - эти глупости, которыми ты занимаешься, или маму?» «Я очень люблю свою мать, - ответил я, пристально глядя в глаза сестре, - но эти «глупости» нужны всем, и необходимо, чтобы кто-нибудь ими занимался. Моя мама много рассказывала мне о великих людях и учила отличать их от предателей. Она же много рассказывала мне о страданиях святой девы Марии, матери революционера, которого звали Христом. Нас здесь всего трое, и я знаю, что все мы очень любим друг друга, но я борюсь за миллионы людей, у которых миллионы мам, миллионы детей, миллионы жен, братьев, сестер. Что бы вы сказали, если бы генерал Сандино [105] спустился с Чипотона и сдался гринго для того, чтобы успокоить свою мать?»
Моя мать посмотрела мне в лицо, а затем повернулась к сестре и сказала ей: «Знаешь что, Пилар? Я его родила и уверена, что у него благие намерения, хотя я и ничего не понимаю в том, что он говорит».
На мою мать незадолго до этого разговора большое впечатление произвели слова ее самого любимого брата Фелисиано Мармоля, сказанные перед смертью: «Не презирайте Мигелито, я его понимаю. Деятельность, которой он занимается, приведет его к смерти, но речь идет о великом и достойном деле, в котором могут участвовать лишь лучшие из лучших».
Время от времени моя жена рассказывала мне, что кто-то из ее родственников или близких подруг опять советует ей бросить меня, потому что со мной у нее нет никакого будущего. Я отвечал ей, что на стороне тех, кто советовал ей подобное, вся правда мира и что, возможно, они говорят такие вещи, заботясь о ее судьбе, но такова уж жизнь солдата революции, и я не могу положить конец нашей бедности, не перестав быть честным человеком. Она меня очень любила, как хорошая жена любит своего мужа, и я ее тоже очень любил, как хороший муж любит свою жену. Молодость и любовь помогали нам забывать даже о голоде, и моя жена отвергала самые «трезвые» советы. Я просил ее быть со мной откровенной, если она решит жить иначе, ведь любовь - это такая вещь, которая может исчезнуть в любой момент, но остается верность, которая связывает двух людей: можно совместно одолеть любые невзгоды и решить любые проблемы лучшим образом для каждого. Самое же страшное здесь - это ложь.
Бедность не была единственной трудностью, с которой сталкивались мы, революционеры того времени. Когда в ряде случаев я говорил о том, что репрессии ужесточались, то это были не пустые слова. Просто дело в том, что мне не хочется углубляться в эту тему, рассказывать о тех преследованиях, которым мы подвергались: ведь мое повествование не приключенческий роман, а воспоминания, которые могут в какой-то мере быть полезными и для нынешней революционной молодежи. Настоящие революционеры никогда не любили рассказывать о своих бедах. Тем не менее ненависть и злоба буржуазии и ее очередных марионеток в правительстве все больше обрушивались на нас.
Уже в последние месяцы 1929 года и в течение 1930 года я был вынужден скрываться от полиции в различных потайных местах и несколько раз прибегать к «маскараду». Моим основным убежищем продолжало оставаться Илопанго, потому что там люди знали меня лучше и скрываться было легче. Кроме того, личный состав национальной гвардии и полиции регулярно [106] менялся, и «стражи порядка» не успевали как следует узнать всех жителей. Окрестные крестьяне устроили мне небольшую землянку, и в ней я мог в любое время работать - печатать на машинке тексты листовок, воззваний, документы и т. д. Несколько ребятишек, детей коммунистов, были моими дозорными, и, если поблизости появлялся национальный гвардеец или вообще посторонний человек, они предупреждали меня звоном колокольчика или взрывали хлопушки, которые я же им и покупал. Для них это было развлечением, а мне они оказывали большую помощь. В крупных же городах, особенно в Сан-Сальвадоре, мне приходилось туго. Однажды в парке «Кастильо» у нас была назначена встреча с Карлосом Кастильо. Мы поговорили несколько минут и разошлись. Но при выходе обнаружили, что нас окружают полицейские, Кастильо был арестован, а мне удалось скрыться. Когда мы увиделись с ним вновь, он рассказал, что его выпустили после допроса, который сопровождался «искупляющим» избиением. Дом же наших жен - Исмаэля и моей - был под постоянным наблюдением. Полицейские агенты даже притворялись пьяными, спавшими прямо на улице, - они надеялись захватить меня врасплох. Но мне всегда удавалось обманывать их, и я даже ухитрялся видеть моих маленьких детей, которые всегда были моей самой большой слабостью. Однажды, считая, что вблизи нет шпиков, я проник к себе домой. Мой маленький сыночек исходил криком: он испачкал пеленки, а матери дома не было. В то время как я менял ему пеленки, я увидел в окно, что полицейские окружают дом. С болью в душе мне пришлось оставить перепачканного сынишку и бежать через отверстие в крыше. Я добрался по крышам соседних домов до того места, где проходила железнодорожная линия, а затем скрылся в горах. В другой раз, когда я писал воззвание против Араухо, меня застали врасплох трое полицейских. Но на мое счастье, вместе со мной было двое здоровых молодых парней, которые готовы были проломить голову самому черту. Полицейские бросились за подкреплением, а мы воспользовались этим, чтобы скрыться. Один из соседей, гватемалец, который даже не был нашим другом, но догадывался о том, чем мы занимаемся, понял, что произошло. Он вошел в нашу комнату, забрал пишущую машинку и материалы и спрятал их в коляску своего сына, поверх всего он посадил ребенка, завернутого в пеленки. Через пару минут прибыла большая группа полицейских, но в комнате ничего не нашли. Спустя некоторое время сосед-гватемалец все в той же детской коляске доставил нам наше имущество.
Народ с большой симпатией относился к нашей деятельности. Однажды я ушел из рук полиции из убежища, которое было неподалеку от военной школы. Мне пришлось воспользоваться тоннелем для сточных вод, а выходной люк из него оказался на [107] довольно оживленной улице. Когда жители увидели меня, то приняли за бежавшего вора и решили схватить. Но, узнав, что я рабочий, что меня преследуют по политическим мотивам, меня тут же отпустили, указали безопасный путь и даже дали денег.
А уж о наших товарищах и говорить нечего. Существовала крепкая дисциплина как в партии, так и в Союзе коммунистической молодежи и вообще в широких кругах профсоюзного движения. Может быть, мы иногда были в этом отношении и чрезмерно жесткими, но на основе дисциплины и личного примера довольно быстро удалось добиться революционного и пролетарского единства. Обязательность в том, что касалось участия в собраниях, являлась постоянным и серьезным требованием, пусть даже нам, руководителям, приходилось проходить десятки километров пешком по горным дорогам.
Однажды мне было поручено вести собрание рыбаков на другом берегу озера. На землю обрушился сильный ливень, и небольшие речушки превратились в бурные потоки. Один из таких мне не удалось перейти. Время шло, а я не знал, что же мне предпринять. Тут появилась повозка, запряженная парой обезумевших волов. Я нерешительно попросил погонщика перевезти меня через реку, но он, занятый своей бедой, послал меня ко всем чертям. Когда показалась еще одна повозка, то тут я действовал решительно: «Стой!» И погонщик, испугавшись, перевез меня. Из-за угрызений совести я дал ему одну песету - все, что у меня было. В пять утра я пришел к месту собрания, а рыбаков еще не было. Но когда появились первые в полной уверенности, что ни собрания, ни чего-либо подобного не состоится, и увидели, что я ожидаю их в условленном месте, то им стало неловко. Они бегом бросились за остальными, и собрание прошло с успехом. Вывод: пусть льет дождь, гремит гром и сверкают молнии, но руководитель всегда должен держать свое слово перед людьми и служить примером. [108]
[1] Эхидальные земли, эхидо - общественные земли (поля, пастбища), примыкающие к селу. - Прим. ред.
[2] Тамале - пирог из кукурузной муки с мясом и специями. - Прим. ред.