В записной книжке Джона Рида, посетившего в один из первых послеоктябрьских дней бывшее министерство иностранных дел, осталась запись: «В кабинете сидит товарищ Залкинд, худощавый подвижный человек с лицом итальянца и беспорядочной седой шевелюрой. Он в стареньком полувоенном костюме, на ногах - сапоги. Он долго жил в эмиграции, у него несколько университетских дипломов, он свободно объясняется на четырех языках; беседуя с вами, улыбается и настроен весьма революционно. За столом, напротив, сидит товарищ Маркин, его помощник, молчаливый матрос с суровым взглядом... По стенам торчат крюки; на них висели портреты царских министров. По чьему-то недосмотру остался Горчаков, грудь у него в орденах, на шее крест с бриллиантами. Под Горчаковым висит простенькая репродукция с портрета Бебеля, а на стене напротив прибита открытка, с которой на нас взирает Карл Маркс. Над письменным столом Залкинда гравированное изображение Пекинского конгресса - собрания дипломатов со всех концов мира... Чья-то непочтительная рука начертала на раме „Шайка контрабандистов"» (цит. по: Старцев А. Русские блокноты Джона Рида. М., 1968, с. 183-184).
Американский журналист познакомился с И. А. Залкиндом, принявшим в ведение Советской власти бывший МИД, в дни Октябрьского вооруженного восстания. Залкинд работал тогда в Петроградском и Василеостровском районных комитетах большевистской партии, являлся членом районной управы. В тревожный момент наступления Керенского - Краснова занимался формированием в районе красногвардейских отрядов. Вскоре по предложению Урицкого он занялся новой для него дипломатической работой. Член партии с 1903 г., участник многих революционных выступлений, закаленный в тюрьмах и ссылках (он подвергался арестам 17 раз), Залкинд, совершивший в 1908 г. побег после очередного ареста, долгие годы провел в эмиграции - в Англии, Алжире, Испании, окончил во Франции Сорбонну и получил степень доктора биологии. На родину, в Петербург, вернулся после Февральской революции. В должности заместителя наркома иностранных дел Залкинд работал до мая 1918 г. С мая по ноябрь 1918 г. находился в составе советской миссии в Швейцарии, затем был на партийной и дипломатической работе.
Настоящая публикация осуществлена по изданию: Залкинд И. А. НКИД в семнадцатом году (из воспоминаний об Октябре). - Международная жизнь, 1927, № 10. Эти воспоминания представляют собой несколько расширенный (главным образом за счет приведенных в них документов) вариант текста, первоначально опубликованного на страницах этого же журнала в 1922 г. (Залкинд И. Изпервых месяцев Народного комиссариата по иностранным делам. - Международная жизнь, 1922, № 15 (133), с. 55-61).
На другой день после падения правительства Керенского мой товарищ по Петербургскому комитету О. Равич просила меня переговорить с т. Урицким, намеченным Военно-революционным комитетом для приема министерства иностранных дел. С Урицким мне удалось повидаться лишь в один из следующих дней, так как все мое время было занято Василеостровской организацией, где мы работали в четвером с тт. Верой Слуцкой, С. Розовским и Ионовым. Когда же я встретил т. Урицкого, он сказал мне, что иностранные дела берет на себя Троцкий[1].
К этому моменту надвинулись дни похода Керенского на Петроград. Я был целиком поглощен Василеостровской комендатурой, отправкой наших красногвардейцев на «красносельский фронт» и поездками туда; при одной из этих поездок 3-дюймовый снаряд противника, пробив наискосок наш автомобиль, контузил шофера т. Алексеева и убил наповал т. Слуцкую, сидевшую между т. Ионовым и мною.
Лишь после ликвидации керенско-красновской авантюры мне удалось переговорить с т. Троцким, который успел уже побывать в министерстве иностранных дел[2], сразу встретив там характерный образчик того «саботажного» отношения, к которому прибегло, как известно, все старое чиновничество как к наиболее действительному оружию против новой власти.
Т[ов.] Троцкий предложил мне взять на себя функции его уполномоченного по приему министерства и дал мне [195] адрес т. Поливанова, меньшевика-интернационалиста, отправившего ему письмо с предложением своих услуг в качестве лица, некогда работавшего в азиатском департаменте. Я разыскал Поливанова[3] и вместе с ним начал объезд виднейших чиновников министерства по их квартирам, требуя от каждого из них, за личной их ответственностью, присутствия на другой день[4] в здании министерства для «решающих переговоров». Многих мы дома не застали, кое-кто сказался больным, а один, когда мы не поверили сообщению о серьезности его болезни и настояли на личном приеме, залез под одеяло, как был, в полном костюме и ботинках, в каковом виде и принял наш визит.
В самом министерстве одни лишь курьеры и прислуга немедленно и определенно заявили нам о своей готовности служить новой власти; часть их и по сей час работает в НКИД.
На другой день, запасшись на всякий случай ордерами на арест за подписью т. Урицкого, я вместе с т. Поливановым явился в назначенный час в министерство. Вот текст этого сохранившегося у меня ордера:
Петроград, 4 ноября 1917 г.
ВОЕННО-РЕВОЛЮЦИОННЫЙ КОМИТЕТ
при Петрогр. Сов. Р. и С. Д.
№ 2500.
П О С Т А Н О В Л Е Н И Е
Военно-Революционный Комитет по предложению Народнаго Комиссара по Иностранным Делам постановляет:
Бывшаго . . . . . . . . . . .
бывшаго . . . . . . . . . . .
бывшаго . . . . . . . . . . .
бывшаго . . . . . . . . . . .
Арестовать и доставить в Петроград для предания Военно-Революционному Суду. Всем местным Советам, Военно-Революционным Комитетам и всем пограничным органам Власти вменяется в обязанность принять все меры к выполнению этого постановления.
За Председателя: М. Урицкий (подпись).
За Секретаря: С. Бр.. (подпись).
(Печать)
К моему изумлению, я нашел здание[5] целиком освещенным, а когда мы поднялись в верхний этаж, то нашим глазам представилось зрелище, напоминающее некий парадный прием: чиновники и сановники переполняли большой зал; явились не только все званные нами, но и многие вовсе не званные. Министерство было в полном сборе. Поливанов представил меня товарищу министра Петряеву, а этот, в свою очередь, назвал мне целый ряд заведующих и управляющих всякими департаментамии отделами. Я произнес коротенькую речь, указав, что явился от имени рабоче-крестьянского правительства, с тем чтобы окончательно выяснить отношение чинов министерства к их служебному долгу; упомянул о том, что время военное и что функции министерства принадлежат к разряду тех, кои не терпят, в интересах страны, ни одного момента перерыва.
После моих слов руководящая группа чиновников, во главе с Петряевым, пошептались, и последний выступил с заявлением, что-де их решение в принципе остается неизменным: «данному» правительству они служить не могут, однако готовы «охранять» министерство и вести текущие дела (о военнопленных, консульские и о переводах денег за границу). Для меня стало ясным,что дело идет об усовершенствованной форме саботажа, при которой чиновники сохранили бы за собой все возможности вредить нам и помогать своим друзьям, и я решил добиться н е м е д л е н н о результатов реальных.
Отведя в сторону Поливанова, я просил его распустить среди чиновников слух о том, что в нашем распоряжении вблизи министерства находится готовая к действию вооруженная сила, а сам, обратившись к Петряеву, заявил ему категорическим тоном, что их сотрудничество принимается мною при том лишь условии, если они готовы тут же признать революционное правительство фактическим хозяином министерства, т. е. указать мне расположение всех служебных помещений и то лицо, которое ответственно за сохранность архивов и шифров. В случае промедления или отказа удовлетворить мое требование, я возлагал ответственность за все могущее последовать на Петряева и еще двух стоявших около него лиц.
Такое персональное обращение быстро возымело желаемый успех, и в мое распоряжение был дан заведующий канцелярией Татищев, хранитель ключей от архивов [197] и шифров. Татищев, в сопровождении 2-3 чиновников, повел меня по этажам министерства. Тем временем я послал одного из курьеров купить этикеток к ключам и, к моменту его возвращения, успев обойти здание и ознакомиться с архивными комнатами и шифровальным отделением, взял у Татищева из рук все его четыре связки ключей, прикрепил к ним по свежей памяти этикетки и положил ключи к себе в карман. Дело было сделано: я знал, где что искать, а министерство оказалось на запоре от своих собственных чиновников.
Немедленно отправившись в Смольный, я сообщил о положении вещей т. Троцкому, указав на возможность приступить, не теряя ни минуты, к разбору и опубликованию «тайных документов», обещанному нашей партией[6]. Тов. Троцкий дал нам двух товарищей машинистов и распорядился организовать охрану министерства караулом Павловского полка, который мы поместили при входе в знаменитые бронированные комнаты, содержавшие в пяти громадных несгораемых шкафах систематически расположенные картоны с копиями депеш, донесениями и секретными договорами.
С этого дня началась лихорадочная работа по разбору и переводу тайных документов, позволившая впервые заглянуть за кулисы, позади которых фабриковалась война «за право и справедливость»[7]. Привожу сохранившееся у меня письмо т. Троцкого, устанавливающее, в каких условиях происходила наша работа.
Народный комиссар
по иностранным делам.
№ ....
7 ноября 1917 г.
г. Петроград.
Уважаемый т. Залкинд.
Посылаю Вам специальный караул, которому отданыстрожайшия инструкции. Непременно достаньте ещеодного или двух работающих на машинке, переводитеи перепишите как можно большее количество интересующихнас документов и отложите все оригиналы отдельно,их придется хранить особо. Точно сверяйте копии,снимаемые переписчиками (точность дат, имен ипр.), скрепляйте подписями и печатью. [198]
Оригиналы отберите с таким расчетом, чтоб их можно было спрятать в надежном месте (у чиновников могут быть дубликаты ключей).
Жму руку.
Ваш Троцкий.
Подбор и перевод всех наиболее важных документов (тайные договоры с Италией, Румынией, Францией, Бьеркское соглашение, переписка Николая, депеши послов Керенского и т. д.) были произведены непосредственно мною. Опубликование производилось по меренахождения документов, и у нас физически не было временидля писания каких-либо введений или предисловийк ним. Политически важно было приступить к публикованиюнемедленно, что и заставляло нас крайне несистематическипускать в прессу всего понемногу. Так, однаждымы срочно пустили в печать, по личному указаниют. Ленина, найденное мною донесение румынского военногоатташе с сообщением о намерении Корнилова нарочносдать Ригу, с целью борьбы против «пораженчества».
При использовании громадного доставшегося нам количества материалов особая заслуга принадлежит покойному т. Маркину, матросу-электротехнику, присланному нам т. Троцким. Маркин раздобыл себе 2-3 помощников и при их сотрудничестве составил из различных неиспользованных нами бумаг 6 номеров «Сборника тайных документов», отпечатав их в типографии самого министерства иностранных дел[8]. Т[ов.] Маркин, поразительно деятельный и энергичный, находил время проникать во все углы и закоулки министерства, отыскивая всякого рода бумаги, письма и фотографии самого компрометирующего старых чиновников свойства, и когда я после нескольких дней болезни, вызванной переутомлением, перебрался на житье в министерство, в бывший кабинет Петряева, то каждый вечер можно было быть уверенным встретить у меня т. Маркина, то разбирающего груду писем, пришедших с какой-либо запоздавшей вализой[9], то пробующего найденную им модель нового пулемета, то чинящего «диктофон», после преподнесенный им т. Троцкому. Однажды т. Маркин торжествующе показал мне разысканную им расписку следующего содержания:
«Я, нижеподписавшийся, сим удостоверяю, что сегодня, второго сентября 1912 года, получил взаймы от Российского Правительства сумму в размере трех миллионов [199] франков золотом, которую обязуюсь уплатить тому же Российскому Правительству, вместе с причитающимися пятью процентами в год на рост и погашение, или всего обязуюсь уплачивать равными полугодовыми платежами в размере семьдесят и пять тысячи франков золотых каждые первого марта и первого сентября, начиная с первого марта 1913 года, до окончательного погашения всей занятой суммы в течение двадцать и пять лет и восемь месяцев. Уплату вышеупомянутой суммы обеспечиваю специально собственным моим недвижимым имением, которое находится в Болгарии (sic) в окрестностях города Софии (sic ), а именно частно мне принадлежащим как собственнику Дворцом под наименованием Дворец «Врана» со всеми к этому Дворцу приписанными прочими постройками и землей в пространстве четырех миллионов квадр. метров, оцениваемые около трех миллионов франков золотых.
В удостоверение всего вышеизложенного подписываю.
Гор. София, 2-го Сентября 1912 года.
Т[ов.] Маркина очень интересовало, есть ли шансы на обратное получение 3 миллионов франков, но ему не суждено было до этого дожить, - уже в 1918 году его сразил чехословацкий снаряд на борту одного из судов снаряженной им Волжской флотилии.
Маркину принадлежала также идея торжественной продажи с публичного аукциона в главной зале министерства всех безделушек, присланных в огромном количестве дипломатическими вализами от заграничных друзей питерским чиновникам министерства. Чего тут только не было: и принадлежности дамского туалета, и всякие статуэтки, и литература легкомысленного свойства, и проч., и проч. Трудно забыть выражение физиономии норвежского консула, когда мы его сводили в комнату, отведенную нами для всех этих «гостинцев», пересылаемых патриотическими чиновниками своим не менее патриотическим друзьям в «годину неслыханных бедствий горячо любимого отечества», как любили в ту пору выражаться.
* * *
Наши первые сношения с представителями иностранных держав, кои поневоле принуждены были иметь дело с «кровожадными узурпаторами», часто носили [200] курьезный характер. Я припоминаю визит секретаря испанского посла, отозванного своим правительством за прием нашей ноты о перемирии. Этот господин старательно пытался доказать мне, что наше правительство должно, «как в порядочных домах водится», наградить уезжающего дипломата орденом. Орденов у нас было предостаточно, ибо изрядное количество их мы нашли в столах старых чиновников, и я очень сконфузил бедного секретаря, выложив перед ним целую охапку с предложением выбирать любой, по его вкусу...
Помню также любезность персидского посланника, решившего осчастливить нас под Рождество парой бутылок рому и коньяку. Но увы, содержимому оных бутылок было учинено публичное сожжение у меня в камине, в присутствии почетных свидетелей (т. Розы Радек в том числе), и слишком любезному посланнику пришлось на другой день извиняться тем, что-де его курьер «адреса перепутал»...
Наиболее выдающимся моментом первых недель молодого Наркоминдела, несомненно, был прием германо-австрийской миссии по делам о военнопленных, во главе с убитым впоследствии в Москве германским послом графом Мирбахом[11]. Это была первая ласточка заключенного перемирия, которому в Питере, несмотря на колоссальный плакат, вывешенный Маркиным на нашем здании, плохо верили. Вместе с тем эта миссия, на началах взаимности, являлась до известной степени заложницей за наших товарищей, ведших переговоры в Брест-Литовске, и, как таковая, не должна была пользоваться правом свободного передвижения по городу, для чего при гостиницах, где члены миссии были размещены, была поставлена охрана из латышских стрелков. Отсюда - ряд письменных и устных жалоб ко мне Мирбаха на причиняемые им стеснения. Дело доходило до того, что граф решился аргументировать необходимость дать членам миссии возможность разгуливать по городу тем, что они, мол... «люди молодые». Однако мне стало известно, что одного из «молодых людей», успевшего все-таки совершить контрабандную прогулку, где-то изрядно поколотили, что сильно укрепило нашу дипломатическую позицию, в смысле необходимости охраны миссии.
Всего любопытнее бывали те беседы, которые Мирбах постоянно старался вести под тем или иным предлогом при каждом своем визите в Наркоминдел. Если [201] один из старых русских дипломатов барон Розен, предлагавший нам в то время свои услуги, как-то сознавался, что я являюсь первым большевиком, которого он за свои с лишком 60 лет «своими глазами увидел», то можно себе представить, какое представление о нас могло быть у немецкого графа в ноябре 1917 года. Действительно, из его вопросов нетрудно было вывести заключение, что большевики рисовались ему (и, наверное, также германскому правительству, чем и объясняется позиция последнего в первый период брест-литовских переговоров) как кучка конквистадоров-авантюристов. Морщился Мирбах лишь от портретов Либкнехта, развешанных у меня в кабинете...
Сам Мирбах не присутствовал на официальном открытии соединенного заседания комиссий о военнопленных, почему и мы поручили произнести соответствующее слово Доливо-Добровольскому, одному из тех немногих прежних чиновников, которые действительно начали работать у нас. Другим из них был Федор Никитич Петров, заведовавший впоследствии хозяйственным отделом Наркомата и трагически погибший в Туркестане.
Речь Доливо-Добровольского была превосходно переведена нашим переводчиком, а у немцев случился конфуз: их переводчик не смог сказать по-русски чего-либо иного, кроме совершенно невнятного бормотания. Смущение их было усугублено выступлением прибывшего на заседание т. Радека[12], который немедля произнес по-немецки речь по поводу преследования польских революционеров германскими властями... Кое-как удалось все-таки столковаться насчет дальнейшего порядка работ и разбивки на подкомиссии, в которых стали работать с нашей стороны тт. Гиллерсон, В. Поссе и др.
По поводу старых чиновников стоит отметить, что часть из них пыталась было снова начать с нами переговоры об участии их в работе Наркоминдела, но их условия (возврат пенсионной кассы и т. п.) оказались для нас неприемлемыми, и, вывесив объявление - «Старых чиновников просят предложениями своих услуг не беспокоиться», - мы стали постепенно формировать свой кадр сотрудников Наркомата, доведя его к январю 1918 года до 200 человек. Организован был весьма активный коллектив служащих, коему мне приходилось неоднократно разъяснять, что иностранную политику Республики определяет все же не он, а Совет Народных Комиссаров... Зато градация наших ставок была весьма [202] демократична: курьеры получали по 300 рублей, шоферы - по 450, а ответственные работники - по 500.
Политические отделы были сведены к двум - Запад и Восток; из служебных отделов реальную работу несли хозяйственный и личного состава, отдел виз и отчасти экономическо-правовой, находившийся в зародыше.
Из них отдел виз был завален работой, так как масса иностранцев стремилась покинуть пределы Советской России. Временное облегчение было нам доставлено решением не выдавать виз англичанам, покуда тт. Чичерин и Петров не будут выпущены Англией[13]. Я припоминаю ярость какого-то крупного английского дельца, добившегося личного разговора со мной по поводу отказа ему в визе, когда я ему деловым образом разъяснил: «Чтобы дать вам визу, нам нужно посоветоватьсяс т[оварищем] Чичериным, - нет Чичерина, нет и визы». Некоторым господам удавалось все-таки проскакивать контрабандным способом за границу: так, я встретил после в Христиании одного знакомого кадета, который рассказал мне, что он уехал из России по визированному нами паспорту китайского дипломатического курьера.
Наш собственный дипломатический корпус был невелик: он состоял лишь из т. Литвинова, организовавшего в Лондоне «Русское народное посольство» (Russian Peoples Embassy), и т. Воровского, которому с нашим первым дипкурьером т. Гольцманом были отправлены в Стокгольм грамоты на звание «Полномочного представителя народного комиссара по иностранным делам в Скандинавских странах».
Немалую роль играла в Наркомате его специальная красногвардейская охрана, организованная мною в первые же дни из рабочих Василеостровского завода Симменс-Шуккерта. Это был необходимый элемент пролетарской дисциплины при довольно-таки разношерстном составе служащих молодого Наркоминдела, где были и беспартийные, и левые эс-эры, и анархисты, и даже - белогвардейские авантюристы. Из числа последних, пробравшихся к нам с рекомендациями, слишком легко данными некоторыми товарищами из Смольного, некоторых мне пришлось арестовать «собственноручно», с браунингом в руках; помню одного болгарина, прослужившего несколько дней и оказавшегося, по документам, доставленным мне т. Козловским, германским агентом.
К моменту созыва «учредилки» у нас сорганизовался из сотрудников целый интернациональный легион, в котором [203] деятельное участие принимал покойный ныне Джон Рид; б. полковник Экка, работавший тогда в Наркоминделе, взял на себя обучение легиона всяким тактическим премудростям. Но боевая работа легиона ограничилась единственным залпом, произведенным в полночь 31 декабря в честь Нового года.
Сей торжественный день ознаменован был, как известно, арестом румынского посланника Диаманди[14] и приемом т. Лениным всего питерского дипломатического корпуса. Диаманди был арестован т. Благонравовым ночью, и я, узнав об этом лишь поутру, поехал сейчас же в Смольный, где Владимир Ильич сообщил причину и условия ареста. В это время нам дали знать, что все дипломаты, в полном составе, настаивают на их приеме Председателем Совнаркома[15]. Решено было это удовольствие им доставить, и дело было лишь за помещением, ибо мы сомневались, уместятся ли все в маленьком кабинете Владимира Ильича. Я был против приема в «парадной зале», очень уж нелепо разукрашенной кем-то разноцветными половиками и зеркальным трюмо посредине. Прием так-таки состоялся в кабинете, куда мы набили столько стульев, сколько влезло. Члены корпуса начали быстро приезжать один за другим, причем старейшина (американский посол) усердно представлял их, а Владимир Ильич не менее усердно жал всем руки.
Эта идиллия длилась, однако, недолго, ибо когда перешли к делу и сначала американский посол, а затем Нуланс[16] начали настаивать на немедленном освобождении Диаманди, то чтение мною телеграммы Троцкого о нападении румын на наши войска привело почему-то в раж сербского посланника Спалайковича, начавшего ни к селу ни к городу митинговать, приведя своей речью как Владимира Ильича, так и присутствовавшего т. Сталина в самое веселое настроение. Остальные дипломаты изображали при сем нечто в роде хора греческих трагедий. Ничего определенного дипломатам обещано не было, с чем они и разъехались. Любопытно, однако, что вечером того же дня в автомобиль, в котором ехал т. Ленин, был произведен выстрел, легко ранивший сидевшего рядом с В. И. т. Платтена.
С американским послом у нас был еще особый инцидент. В это время в Соединенных Штатах было приговорено к смертной казни несколько анархистов, и мне стало известно, что питерские анархисты собираются устроить перед окнами американского посольства демонстрацию [204] протеста. О возможности таковой я счел нужным на всякий случай предупредить посла, но старик посол смертельно перепугался и обратился к т. Ленину за защитой, каковая ему и была обещана, причем, однако, и мне от Владимира Ильича нагорело, - не пугай, мол, послов даром.
Из других дипломатов того периода я припоминаю одного бельгийца, представившегося мне в качестве «тоже социалиста» и продолжавшего чуть не ежедневно изводить меня доказательствами той простой истины, что «все прочее не столь существенно, а вот бельгийских трамваев в России трогать ни в коем случае не следует».
Не менее успешными были и настояния нидерландского посланника, потерявшего однажды драгоценный вечер, чтобы убедить нас во вреде аннуляции царских займов для голландских держателей, против чего мы и не спорили.
Вспоминаю также визит некоего канадского майора, любезно предлагавшего взять на себя полную реорганизацию всех наших железных дорог - с ручательством за успех...
Приходил не раз и неистовый Спалайкович, выражая желание «беседовать по душам». Удовлетворяя таковому его желанию, я заговорил с ним на тему о великосербском империализме, на что немедленно получилв ответ, что-де сами большевики империалисты (уже!) и что между Сазоновым[17] и нами, собственно, никакой разницы нет.
Любопытен был ряд инцидентов с французской миссией, настойчиво отказывавшейся в отправляемых нам документах титуловать комиссариат «Народным», каковые документы мы столь же настойчиво отказывались принимать, чем и добились своего.
Как известно, в первые месяцы после Октября неопределенность в политике союзников сказывалась в том, что официозные сношения со стороны местного дипломатического корпуса с Наркоминделом все же имели место; покуда формальный мир с центральными державами не был заключен, покуда речи наших товарищей в Брест-Литовске находили отзвук во всем мире, «союзники» не теряли надежды в той или иной степени использовать сложившееся положение, почему и засылали в Наркоминдел эмиссаров самого разнообразного типа.
Характерны были сношения с прессой - «отечественной» и иностранной. [205]
Всех лучше были корреспонденты французские: одному из них, Полю Эрио, я оказал ряд личных услуг, что не помешало этому господину, продолжавшему, кстати сказать, и впоследствии корреспондировать в свою газету якобы из Москвы, облить Наркоминдел ушатом помоев. Другой, Клод Анэ, передал мой разговор с ним в своей книжке «La revolution russe» в форме, достаточно свидетельствующей о его полной неспособности понять то, что имело место в России в 1917 году. Людовик Нодо приходил ко мне просить об освобождении его от цензуры депеш (военной), и, когда я ему в этом должен был отказать, он разразился рядом ругательств по поводу «нашей тирании» и т. п. При таком темпераменте нет ничего мудреного, ежели он несколько позднее угодил на пару месяцев в Бутырки.
Очень мил был также один американский корреспондент, приносивший мне свои депеши на просмотр: этот господин о самой революции, ее целях и условиях вообще не писал ни слова; что его занимало - это были костюмы Ленина и Троцкого: факты, что Троцкий выступил как-то на митинге без воротничка, а Ленин переменил клетчатый пиджак на серый, давали ему темы для телеграмм в 200 слов... Тем не менее, я сильно подозреваю, что именно этот корреспондент был автором первых появившихся в Америке антисоветских подлогов, в коих одновременно фигурировали подписи т. Иоффе и т. Карахана[18], бывших в Бресте, и моя, сидевшего в Питере.
В середине января 1918 года были получены первые сведения о крупных рабочих и матросских волнениях в центральных державах. Они произвели сильное впечатлениена германских и австрийских членов комиссии о военнопленных.
С нашей стороны было решено отправить т. Каменева во Францию, а меня в Швейцарию, с тем чтобы на месте поставить антантовские страны лицом к лицу с фактом социалистической революции в России. Т[ов.] Чичерин успел уже за это время не только приехать из Англии, но и ознакомиться с «традициями» молодого Наркоминдела, каковым он и начал фактически руководить с 18/31 января 1918 года.
[1] Интересно отметить, что в репортерских блокнотах Джона Рида, относящихся к 26 октября (8 ноября) (но еще до сформирования Совета Народных Комиссаров), имеется запись о предполагавшемся уже тогда включении в состав нового правительства Г. В. Чичерина: «Чичерина, интернированного в Англии, думают назначить министром иностранных дел» (цит. по: Старцев А. Русские блокноты Джона Рида. М., 1968, с. 137). Вернувшись в Советскую Россию 3 (16) января 1918 г., Г. В. Чичерин, назначенный 29 января (11 февраля) заместителем наркома иностранных дел Л. Д. Троцкого, фактически возглавил работу наркомата, а 30 мая 1918 г. состоялось его официальное назначение на должность наркома.
[2] Судя по сохранившимся свидетельствам, ни внешней политике, ни дипломатической работе Л. Д. Троцкий тогда особого значения не придавал. Главную задачу Народного комиссариата иностранных дел он видел в опубликовании тайных договоров. Целью его первого визита в министерство иностранных дел явились перевод декрета о мире на иностранные языки и передача его иностранным представительствам в России, а также за границу по министерскому телеграфу.
[3] Е. Д. Поливанов (1891-1938) - приват-доцент Петербургского университета, участвовал в деятельности Центрального Совета крестьянских депутатов, осенью 1917 г. - сотрудник отдела печати МИД, как специалист по восточным языкам, выполнял поручения азиатского департамента МИД, меньшевик-интернационалист. Поливанов тем не менее решительно и бесповоротно встал на сторону восставшего народа. Впоследствии известный советский ученый-филолог, профессор, он являлся в конце 1920-х гг. председателем лингвистической секции Института языка и литературы РАНИОН, сотрудничал в Коммунистическом университете трудящихся Востока в Москве.
[4] 17(30) ноября 1917 г.
[5] Здание министерства иностранных дел размещалось по адресу: Дворцовая пл., 6.
[6] В декрете о мире Советское правительство выступило против тайной дипломатии вообще, выразило твердое намерение вести переговоры открыто перед всем миром и приступить к немедленному опубликованию тайных договоров царского и Временного буржуазного правительств. 10(23) ноября в газетах «Правда», «Известия», «Газета Рабочего и Крестьянского правительства», «Рабочий и солдат» была опубликована первая партия документов. «Известия» предваряли публикацию заявлением, где говорилось: «Приступая к опубликованию секретных дипломатических документов из области внешней политики царизма и буржуазных коалиционных правительств, мы выполняем то обязательство, которое приняли на себя, когда наша партия находилась в оппозиции... Упразднение тайной дипломатии есть первейшее условие честности народной, действительно демократической внешней политики. Проводить такую политику на деле ставит своей задачей Советская власть». Секретные документы и договоры публиковались до 21 февраля 1918 г.
[7] Эта напряженная работа осуществлялась в соответствии с инструкциями Совнаркома под непосредственным руководством и при активном участии И. А. Залкинда, Н. Г. Маркина, Е. Д. Поливанова и опытных шифровальщиков из Главного морского штаба; во главе цифирного отдела был поставлен знаток военной шифровки В. П. Леман.
[8] Н. Г. Маркин (1893-1918) - член партии с 1916 г., активный участник Октябрьской революции, являлся членом ВРК. С ноябрьских дней исполнял обязанности секретаря НКИД. Выполнял особые поручения при коллегии Наркомвоенмора. С июня1918 г. - комиссар по формированию Волжской флотилии, с августа - помощник командующего и ее комиссар. Погиб в бою с белогвардейцами. Маркин был ответственным редактором семи выпусков «Сборника секретных документов из архива бывшего Министерства иностранных дел», публиковавшихся Наркоминделом с декабря 1917 г.
[9] В а л и з а (от франц. valise - чемодан) - почтовый мешок дипломатического курьера, пользующийся неприкосновенностью.
[10] Фердинанд - болгарский царь, союзник Германии в первой мировой войне. В октябре 1918 г., после оккупации Болгарии войсками Антанты, отрекся от престола и бежал за границу. Царем стал его сын Борис
[11] В. Мирбах (1871 -1918) - граф, германский дипломат. В конце декабря 1917 г. возглавлял немецкую делегацию, прибывшую для обсуждения вопросов экономики и обмена военнопленными. 28 декабря (10 января) 1918 г. был принят В. И. Лениным. С апреля 1918 г. - посланник в Москве. Убит левыми эсерами 6 июля 1918 г. с целью спровоцировать войну между Германией и Советской Россией.
[12] К. Б. Радек (1885-1939) - с начала 1900-х гг. участвовал в социал-демократическом движении Галиции, Польши, Германии. В РСДРП (б) с 1917 г. После Октября - в НКИДе, был секретарем Исполкома Коминтерна, сотрудничал в «Правде» и «Известиях», на VIII-XII съездах РКП (б) избирался членом ЦК. В 1927 г. за фракционную деятельность исключен из партии. В 1929 г. заявил о признании своих ошибок и был восстановлен в партии, в 1936 г. вновь исключен из ВКП(б). В 1937 г. репрессирован. В 1988 г. реабилитирован посмертно.
[13] В ответ на арест Г. В. Чичерина и других русских политэмигрантов Советское правительство запретило выезд из России британских подданных, включая и посла Великобритании в Петрограде Джорджа Бьюкенена, до тех пор, пока не будет решен вопрос об освобождении из Брикстонской тюрьмы Г. В. Чичерина и др. 3(16) января 1918 г. Г. В. Чичерин был освобожден
[14] Арест румынского посланника графа К. Диаманди и сотрудников его миссии явился ответным актом Советского правительства на вступление румынских войск в Бессарабию. Направленные в Яссы для урегулирования конфликта представители Кишиневского революционного комитета были задержаны румынскими властями и приговорены к расстрелу (их спасло вмешательство русских частей). 29 декабря (11 января) Диаманди была вручена нота, в которой Советское правительство требовало прекратить враждебные акции и заявляло, что в случае продолжения провокации советская сторона примет ответные контрмеры. 12(25) января румынские войска начали окружение и разоружение 49-й революционной дивизии, арестовали членов полковых комитетов. Следующая нота Советского правительства была также оставлена без ответа. 14(27) января по истечении срока советского ультиматума Ленин направил в Наркомат по военным делам предписание о немедленном аресте всех членов румынского посольства и румынской миссии, а также служащих при посольстве и консульстве.
[15] Прием дипломатов (21 чел.) был назначен на 16 час. 1(14) января 1919 г.
[16] Ж. Нуланс (1864-1939) - французский политический деятель и дипломат. В 1917-1918 гг. - посол в России. После выезда из Советской России активный участник антисоветских организаций.
[17] С. Д. Сазонов (1861 -1927) - в 1910-1916 гг. министр иностранных дел царской России. В 1916 г. - посол в Лондоне. Представитель Колчака, затем Деникина в Париже.
[18] А. А. Иоффе (1883-1927) - советский дипломат. В революционном движении с конца 1890-х гг. На VI съезде РСДРП (б) вступил в партию большевиков и был избран в ЦК. В октябре 1917 г. - член ВРК Петрограда. В 1918 г. - «левый коммунист». На дипломатической работе с 1918 г. Полпред в Германии, Китае и Австрии. В 1927 г. покончил с собой; Л. М. Карахан (1889-1937) - советский дипломат, с 1913 г. член межрайонной организации РСДРП в Петербурге. После ссылки (1915-1917) - член президиума и секретарь Петросовета, член ВРК. В 1917-1918 гг. - участник переговоров в Бресте. В последующие годы на дипломатической работе. В 1937 г. незаконно репрессирован. Реабилитирован посмертно.