19 июля 1914 г. началась «европейская война, которую в течение десятилетий подготовляли правительства и буржуазные партии всех стран...».[1] Все углублявшиеся экономические противоречия с Германией, стремление к завоеванию черноморских проливов и соперничество с Австро-Венгрией на Балканах еще в предшествующие годы предопределили окончательный переход России в лагерь Антанты, несмотря на страх царизма перед войной, начавшейся до того, как были осуществлены русские военная и морская программы. Мировая война явилась «могучим ускорителем» революционного процесса во всем мире и, в частности, привела к дальнейшему углублению и обострению кризиса российского самодержавия.

Кризис проявился раньше всего в быстро обнаружившейся неподготовленности России к войне. Стратегическое планирование во всех странах - участницах конфликта базировалось на предпосылке о скоротечном характере предстоявшей войны, для которой поэтому должно было хватить заблаговременно заготовленных запасов военного снаряжения. Между тем размах военных действий превзошел все расчеты, а сама война приняла затяжной характер. Это привело к кризису боеснабжения всех армий, относительно быстро преодоленному промышленностью Англии, Франции и Германии и оказавшемуся решающей причиной поражения русских армий на исходе первого года войны.

Как признавал позднее начальник штаба Ставки ген. Н. Н. Янушкевич, вопрос о недостатке снарядов, винтовок и патронов возник в первые же месяцы войны.[2] Проблема не ограничивалась только снарядами. Уже в ноябре 1914 г. Гучков писал Кривошеину, что «войска плохо кормлены, плохо одеты, завшивлены в конец, в каких-то гнилых лохмотьях вместо белья».[3] Но если недостатки продовольственного обеспечения в этот период объяснялись неразберихой и нераспорядительностью интендантства, то нехватка боеприпасов на фронте была вызвана их отсутствием вообще. Мобилизационный запас снарядов был израсходован за 4 месяца, а мог быть восстановлен при существовавших темпах производства за год. С декабря 1914 г. по март 1915 г. в действующую армию была отправлена лишь 1/3 требуемого количества снарядов и винтовок. После истощения мобилизационных запасов пороха патронные [543] заводы в течение 1914-1915 гг. работали с перебоями, и химические предприятия были не в состоянии обеспечить их взрывчатыми веществами в достаточных размерах.[4]

Одной из причин нехватки боеприпасов была ставка Военного министерства на снабжение армии почти исключительно казенными заводами. Между тем казенные предприятия не были подготовлены к выполнению той задачи, которая легла на них с началом войны. Военное министерство, доведя запасы снаряжения до мобилизационных норм, свертывало производство и фактически консервировало заводы. Мощности трех оружейных заводов страны, например, использовались в 1912-1914 гг. на 7-12%. В результате техническое оснащение предприятий оказывалось устаревшим. Комиссия по расследованию деятельности Военного министерства, созданная в 1915 г., вынуждена была признать, что министерство не озаботилось «приспособлением отечественных заводов для питания армии во время войны».[5]

Предвоенные просчеты усугублялись тяжелым транспортным кризисом, возникшим в первые же недели войны. Пропускная способность железных дорог Европейской России обеспечивала переброску войск в места сосредоточения лишь на 28-й день мобилизации, причем 62% эшелонов приходилось задерживать в пунктах отправления или в пути, выключая этим из обращения значительную часть и без того недостаточного вагонного парка.[6] С началом войны было нарушено единство управления железными дорогами. 33% железнодорожной сети перешло в подчинение Ставке, которая в свою очередь раздробила управление между фронтами и армиями, причем в каждом случае дороги находились одновременно в ведении военно-эксплуатационного отдела и отдела путей сообщения с неразмежеванными функциями и неквалифицированным аппаратом.[7] Это вело к нерациональному использованию вагонного и паровозного парка, к заторам на прифронтовых дорогах, для ликвидации которых вагоны сбрасывались под откос, в то время как тыловые дороги, на 40% занятые перевозкой военных грузов, испытывали острую нужду в подвижном составе.[8] Особенно грозные формы развал железнодорожного транспорта принял весной 1915 г. вследствие массовой эвакуации западных губерний после поражения и отхода русской армии.

Железнодорожный кризис в свою очередь породил продовольственный и топливный. Недогрузка угля из Донецкого бассейна, ставшего после прекращения подвоза угля в Петроград из Германии и Англии почти единственным источником твердого топлива, составляла осенью 1915 г. 30-33%, причем главной причиной было отсутствие вагонов. Результатом нехватки топлива (а также мобилизации рабочих) явилось сокращение производства металлов. Уже к декабрю 1914 г. в южном металлургическом районе было остановлено 13, а к марту 1915 г. - 18 доменных печей. Часть работавших печей использовалась на 20-30% [544] своих мощностей. Еще хуже обстояло дело на Урале, где по разным причинам бездействовало 66 домен, или 50% всего их числа.[9] С потерей западных губерний Россия лишилась ряда крупнейших предприятий угольной, металлургической, химической и текстильной промышленности. Заводы, оборудование которых удалось вывезти, начали работать в основном не раньше второй половины 1916 г., причем немалую роль в этом сыграло своекорыстие их владельцев, получавших огромные ссуды на эвакуацию и развертывание производства на новом месте, но предпочитавших вкладывать средства в разного рода спекуляции. В итоге к концу первого года войны общий объем промышленного производства сократился на 19%, в том числе в таких непосредственно важных для военного снабжения отраслях, как металлическая, - на 18%, а химическая - на 22%.[10]

Однако крах снабжения действующей армии был поначалу воспринят правящими кругами только как кризис именно снабжения, а не производства. Бюрократический аппарат царизма проявил в первые месяцы войны не только неспособность взять на себя перестройку всей промышленности страны для военных нужд, но и непонимание необходимости такой перестройки. В сентябре 1914 г., когда нехватка снарядов стала уже совершенно очевидной, военный министр В. А. Сухомлинов собрал совещание представителей 16-ти крупнейших частных предприятий, уже раньше привлекавшихся к военным поставкам. Принятая этим совещанием программа не решала проблемы. Получив немедленно свыше 60 млн. р. в виде авансов и дотаций на переоборудование, частные заводы должны были начать поставки с 300 тыс. снарядов в месяц в январе 1915 г. и довести их в сентябре до 1 млн. при уже выявившейся потребности в 1.5 млн. в месяц. На период после октября 1915 г. поставки не предусматривались,[11] так как министерство все еще исходило из представлений о быстротечном ходе войны. Еще в меньшей степени обеспечивались поставками русской промышленности потребности фронта в орудиях, пулеметах и винтовках. Основной упор делался на заказы за границей, причем наряду с боеприпасами и оружием у иностранных фирм заказывали даже седла, мотыги и т. п.

Показательна судьба предложений Совета съездов представителей промышленности и торговли, переданных Сухомлинову 13 января 1915 г. Совет съездов предлагал принять меры для того, чтобы уже привлеченные к военным поставкам заводы могли полностью использовать свое оборудование, и с этой целью вернуть из армии мобилизованных квалифицированных рабочих. Предлагалось также привлечь к изготовлению снарядов уральскую промышленность и создать своего рода принудительное кооперирование мелких предприятий для производства частей снарядов, передаваемых затем для сборки крупным заводам-поставщикам. Для контроля за распределением и выполнением заказов предлагалось создать Особое совещание из правительственных чиновников, в котором представители буржуазии играли бы второстепенную роль. Хотя Советом съездов двигало, безусловно, не в последнюю очередь стремление увеличить [545] размер «патриотических» прибылей российских монополий, сами по себе предлагаемые меры были действительно необходимыми. Однако власти в тот момент попросту отмахнулись от них, и Совет министров в марте ограничился (и то по настоянию верховного главнокомандующего в. кн. Николая Николаевича) лишь согласием привлечь Московский и Нижегородский биржевые комитеты к поставкам сапог и подков. При этом и здесь правительство имело в виду не столько реальное увеличение поставок, сколько необходимость избавить себя от нареканий, «неизбежных при сложности и обширности предстоящих заготовлений».[12]

Непонимание характера и глубины кризиса военного производства сказалось и на стремлении царизма сохранить в нетронутом виде систему органов, ведавших хозяйственной жизнью страны до войны, и существовавшего законодательства в этой сфере, ограничиваясь расширением полномочий военных властей или возложением новых функций на старые ведомства, не приспособленные к выполнению этих функций. Созданные в июле-сентябре 1914 г. комитеты по заготовлению материалов, необходимых для армии и флота, по перевозкам и по топливу существовали практически на правах обычных межведомственных комиссий, не занимались вообще налаживанием производства и потому не справились со стоявшими перед ними задачами.[13]

1 января 1915 г. по настоянию Ставки, недовольной действиями Сухомлинова и инспектора артиллерии в. кн. Сергея Михайловича, была образована Особая распорядительная комиссия по артиллерийской части, во главе которой царь поставил того же Сергея Михайловича. Но и эта комиссия должна была действовать в пределах существовавших законов мирного времени, которые обставляли привлечение частной промышленности к военным заказам формальностями, делавшими такое привлечение крайне затруднительным.[14] В марте Совет министров оказался вынужденным пойти на регулирование топливных поставок. Поскольку главной причиной топливного кризиса считалось расстройство транспорта, задача контроля над поставками топлива была возложена не на Министерство торговли и промышленности, а на Министерство путей сообщения, при котором был создан специальный комитет по топливному делу,[15] не располагавший ни персоналом, ни опытом, имевшимся у Горного департамента МТП. Зато тогда же, в марте, новоназначенному министру торговли кн. В. С. Шаховскому было поручено возглавить межведомственное совещание по продовольствию, хотя продовольственным делом всегда ведало МВД, и Н. Маклаков прямо подчеркивал, что изъятие дела из его ведения он будет рассматривать как умаление прав министерства, особенно недопустимое в условиях, когда дороговизна уже создала настроение, «крайне нежелательное и опасное с точки зрения поддержания [546] в стране должного порядка и общественного спокойствия».[16] Этими мерами было положено начало путанице в сферах влияния ведомств, еще более усугублявшей экономический кризис.

С началом войны буржуазно-помещичьи партии всех направлений заявили о полной солидарности с царизмом и провозгласили политику «внутреннего мира». На специально созванном заседании Думы 26 июля был устроен парад «единения царя с народом». Не только октябристы, но и кадеты отказались от мысли сопроводить заверения в поддержке правительства формулировкой условий, на которых такая поддержка может быть оказана.[17] Только социал-демократические фракции Думы выступили по предложению большевиков с совместным заявлением, в котором подчеркнули, что ответственность за войну «несут правящие круги всех воюющих теперь стран», и призвали к «международной солидарности всех трудящихся всего мира».

Проводя политику «внутреннего мира», буржуазия всех политических направлений надеялась в первые месяцы войны на ответные шаги царизма в сторону сближения с «обществом». Сразу после заседания Думы В. М. Волконский, А. И. Шингарев и И. П. Демидов встретились с Кривошеиным (любопытно уже это сочетание кадетов с Волконским, видимо, выступившим посредником). Во время встречи Шингарев говорил о желательности амнистии, удаления из кабинета Н. Маклакова и либерализации политики по отношению к органам местного самоуправления.[18] О том, что «многие и многие самые умеренные люди» считают момент подходящим для частичной амнистии политических заключенных, писал 9 августа Кривошеину (с которым явно находился в постоянном контакте) А. И. Звегинцев - один из наиболее влиятельных октябристских лидеров, располагавший большими родственными и деловыми связями в свете и в бюрократических кругах. При этом Звегинцев не скрывал опасений, как бы «потом» не пришлось проводить амнистию в менее благоприятных условиях.[19] Кадетская и октябристская пресса тоже писала о желательности «прощения» «старых ошибок и преступлений» как ответа правительства на поддержку со стороны буржуазии, о необходимости заблаговременной подготовки к моменту окончания войны «широко разработанной программы» реформ, о неизбежности «коренных изменений прежних отношений между правительством и обществом» и предоставления после войны «обществу» «более широких прав, чем те, которыми оно пользовалось».[20]

Выполнение всех этих пожеланий откладывалось, однако, на послевоенное время, а в качестве насущного требования дня негласно, но настойчиво выдвигалось более благожелательное отношение к буржуазно-помещичьим организациям, а как необходимая предпосылка этого - смещение Н. Маклакова. Тот же Звегинцев писал об этом Горемыкину, [547] Кривошеину, Сухомлинову, Янушкевичу и начальнику военно-походной канцелярии кн. В. Н. Орлову, ставя Маклакову в вину «натянутость отношений с земствами и городами... в минуту, когда нужно наибольшее объединение всех сил в России».[21] Публично выдвигалось пожелание созвать Думу для проведения через нее, а не по ст. 87, мер по увеличению налогового обложения.

В действительности идея созыва Думы вызывала в это время, особенно у кадетского руководства, сомнения, поскольку для последнего было трудно в обстановке растущего недовольства в политически родственной кадетам среде ограничиться верноподданническими манифестациями. Левые кадеты надеялись, что можно будет, выступив в Думе с критикой недостатков в деле обороны, тем самым «предотвратить взрыв где-либо в другом месте». Но большинство во главе с Милюковым опасалось демонстрации расхождения между властью и Думой.[22]

В вопросе о созыве Думы не было единства и в правительстве. В то время как Барк готов был обратиться к ней за одобрением его финансовых мероприятий, Горемыкин и Кривошеин опасались возможных выступлений оппозиции.[23] В предвидении времени, когда созыв Думы станет неизбежным, Кривошеин и Орлов (связанные давними совместными интригами) сделали попытку смягчить недовольство оппозиции, убрав Маклакова. Орлов передал Николаю II копию письма Звегинцева с критикой Маклакова в расчете, что «слова Звегинцева забросят в душу царя еще одно семячко сомнения».[24] Однако Николай не собирался увольнять своего любимца, причем само «общество» верноподданническими выступлениями укрепляло его в нежелании прислушиваться даже к самым умеренным кругам. На упоминания о том, что когда-нибудь придется считаться с общественным мнением, Горемыкин отвечал: «Все это чепуха и после победоносной войны правительство будет только сильнее».[25] Вполне правдоподобными казались поэтому слухи, что демонстрации «единения с царем» усилили стремление Николая II восстановить неограниченное самодержавие и разогнать Думу после войны.[26]

В такой обстановке Кривошеин в декабре через Демидова довел до сведения кадетского ЦК и фракции, что правительство хотело бы повторения спектакля 26 июля и согласно созвать Думу только на однодневную сессию, во время которой депутаты ограничились бы выражением «нравственной поддержки» правительства в войне. Кадетские лидеры согласились воздержаться от гласной критики правительства в Думе при условии, что правительство выступит с декларацией о «благожелательном» отношении к «общественности» и внесет на утверждение Думы бюджет на 1915 г., отказавшись от идеи провести его в чрезвычайно-указном [548] порядке.[27] Очевидно, сходные условия были выдвинуты и некоторыми другими фракциями, в результате чего Совет министров согласился на созыв бюджетной комиссии с начала января 1915 г. и на проведение 25 января закрытого «частного» совещания членов Думы для обсуждения положения в стране и на фронте. Фактически и заседания бюджетной комиссии превратились в «частные» совещания всего состава Думы, в центре внимания которых оказались вопросы внутренней политики.

Большинство кабинета явно прилагало усилия, чтобы смягчить критические выступления в закрытых заседаниях. Вместо умершего Л. А. Кассо министром просвещения был назначен гр. П. Н. Игнатьев, один из ближайших сотрудников Кривошеина (его товарищ по Главному управлению земледелия), пользовавшийся репутацией либерала за готовность и умение сотрудничать с Думой. По сведениям Коковцова, Горемыкин просил Николая II дать отставку Маклакову.[28] Однако за день до «частного» совещания 25 января Маклаков был назначен членом Государственного совета с сохранением министерского поста, что было подчеркнутым одобрением «сверху» его курса. На самом совещании Маклаков отверг всю критику его политики и демагогически предложил перенести обсуждение на открытые заседания Думы,[29] зная заведомо, что на такой шаг Дума не решится.

На трехдневной сессии 27-29 января Горемыкин, как это и было договорено, упомянул в декларации о предстоящем пересмотре «условий, которые отныне могли бы обеспечить родине здоровое развитие на началах полной и твердо выраженной самобытности во всех областях ее жизни».[30] Декларация Горемыкина была чисто формальным жестом, поскольку внесение якобы разработанных законопроектов откладывалось до окончания войны, а оговорка о «началах самобытности» заключала в себе отказ от сколько-нибудь существенных реформ государственного строя. Депутаты буржуазно-помещичьих партий в общем ограничивались формулированием территориальных притязании и предостережениями против «преждевременного» окончания войны (в связи со слухами о переговорах о сепаратном мире), но в некоторых речах звучала завуалированная полемика из-за вопросов послевоенного устройства России.

До мая 1915 г., несмотря на несбывшиеся мечты о смягчении внутриполитического курса царизма и постепенно возраставшее недоверие к его способности обеспечить победу в войне, буржуазия, а тем более организации поместного дворянства, в общем блюли внутренний мир. С целью содействия царизму в войне были созданы Всероссийский земский союз (ВЗС) во главе с кн. Г. Е. Львовым, возглавлявшим аналогичную организацию во время русско-японской войны, и Всероссийский союз городов (ВСГ), главноуполномоченным которого стал незадолго до того утвержденный московским городским головой М. В. Челноков. Официальной задачей союзов была помощь раненым, а позднее и беженцам. [549] Но одновременно либеральные лидеры намеревались использовать союзы для того, чтобы возродить буржуазные организации, разгромленные царизмом или распавшиеся в годы реакции, и укрепить этим свои позиции перед предстоявшим неизбежным торгом с царизмом из-за послевоенных реформ. Это стремление порождало внутри союзов борьбу за влияние между октябристами и кадетско-прогрессистским блоком, чем, собственно, объяснялось и само создание двух параллельных союзов, причем в земском первоначально возобладали в основном октябристские элементы, а в городском - кадетские. Политическая активность союзов в первые месяцы была незначительной, но губернские комитеты ВСГ стали явочным порядком создаваться во многих губерниях и организовывать юридические и прочие отделы, не предусмотренные их официальными функциями.[31] Встревоженный Н. Маклаков уже в ноябре 1914 г. предостерегал кабинет против расширения функций союзов, настаивая на их подчинении контролю губернаторов и ограничении срока их деятельности периодом войны.[32]

В течение 1914-1915 гг. военные действия на русско-германском фронте носили маневренный характер и обе армии поочередно оказывались в роли наступающей и обороняющейся стороны. Действия русской армии оказали огромное влияние на ход событий на Западном фронте, приведя, в частности, к срыву наступления германских войск на Париж в августе 1914 г. и к их поражению в битве на Марне, а затем содействовали срыву Фландрской операции германского командования в октябре. На австрийском фронте русская армия заняла Галицию и вела бои с целью форсировать Карпаты и выйти на венгерскую равнину, создав реальную угрозу полного разгрома Австро-Венгрии. Однако боевые действпя велпсь ценою крайнего напряжения сил. Нехватка вооружения и боеприпасов вела к огромным потерям в людях. В этих условиях 18 апреля 1915 г. германская армия начала прорыв русского фронта у Горлицы. В последовавших боях войска Юго-Западного фронта были разбиты и оставили всю территорию, завоеванную в предыдущей кампании, а затем под угрозой окружения русское командование оказалось вынужденным вывести войска из Польши. В Ставке и в правительстве царили панические настроения. В мае начальник штаба Юго-Западного фронта ген. А. М. Драгомиров говорил о необходимости отступать до Киева,[33] а в августе министр просвещения Игнатьев поднял вопрос о подготовке эвакуации Петрограда.[34]

Поражения на фронте совпали с началом нового подъема рабочего движения. Мобилизация революционно настроенных рабочих в армию, массовые репрессии, приведшие к разгрому многих большевистских организаций, арест большевистской фракции Думы, оборонческие настроения, охватившие менее сознательную часть рабочего класса - все это не могло не привести к временному ослаблению большевистского подполья и спаду рабочего движения. Тем не менее и в чрезвычайно трудной [550] обстановке военного времени пролетариат России продолжал борьбу. По призыву большевиков в ряде городов были организованы забастовки и митинги протеста против ареста думских депутатов (в ноябре 1914 г.) и суда над ними (в феврале 1915 г.). Процесс над большевистскими депутатами обернулся политическим проигрышем царизма. Благодаря публикации материалов процесса в легальной печати ленинский лозунг превращения империалистической войны в гражданскую стал известен более широким кругам, а суровый приговор царского суда еще выше поднял в трудящихся массах авторитет большевиков, оставшихся верными долгу пролетарского интернационализма. В условиях полицейских преследований «передовой слой правдистов-рабочих, эта опора нашей партии, - как писал В. И. Ленин, - уцелел, несмотря на страшные опустошения в его рядах».[35] К весне - лету 1915 г. восстановление местных партийных организаций, сохранявших связь с ленинским ЦК за границей, было завершено во многих городах и прежде всего в Петрограде, Москве и промышленном центре. Под руководством большевиков российский пролетариат вновь поднимался на борьбу, причем экономические требования, вызванные дороговизной и продовольственным кризисом, сочетались с политическими антивоенными лозунгами. Наибольшего размаха забастовки и демонстрации весной - летом 1915 г. достигали во Владимирской, Московской и Костромской губерниях. 5 июня полиция расстреляла демонстрацию в Костроме, убив 12 и ранив 45 человек. 10 августа в Иваново-Вознесенске в результате столкновения с полицией было убито 100 и ранено 40 рабочих. Выстрелы в Иваново-Вознесенске вызвали забастовки протеста во многих городах. Хотя число стачечников в августе было само по себе невелико (54.6 тыс. человек), в военных условиях оно значило много и было воспринято в буржуазных и правительственных кругах как тревожный сигнал. Убеждение, что «если мы не победим, то революция несомненна»,[36] было общим для буржуазно-либерального и самодержавно-крепостнического лагерей.

В этой обстановке буржуазия решила «воспользоваться поражением и растущей революцией, чтобы добиться у испуганной монархии уступок и дележа власти...».[37] Требования буржуазии, становившиеся все более настойчивыми и далеко идущими по мере того, как обнаруживался действительный масштаб военного поражения, шли в двух направлениях: 1) «мобилизации промышленности», под которой подразумевались привлечение частной промышленности к военным заказам и создание специальных органов, ведающих при активном участии самой буржуазии распределением этих заказов, и 2) создания правительства, готового сотрудничать с буржуазной общественностью или даже включающего ее представителей. Оба этих момента приходилось учитывать в своей политике и правящим кругам.

В мае по настоянию Ставки Николай II согласился на создание Особого совещания по усилению снабжения армии главнейшими видами довольствия. В основе идеи такого совещания лежал январский проект [551] Совета съездов, измененный с учетом ухудшившихся обстоятельств. Совещание под председательством военного министра должно было включать, кроме чинов его ведомства, также Родзянко (как председателя Думы), четырех других членов Думы и четырех представителей промышленности (имелась в виду петроградская финансовая группировка). Окончательное решение предоставлялось председателю совещания, т. е. военному министру. Совещание должно было подчиняться непосредственно царю и находиться вне контроля Совета министров.

Проект, разработанный помимо Совета министров, вызвал его возражения, отчасти в силу этого обстоятельства, но главным образом по существу. Включение в совещание представителей Думы было небывалым явлением в российской практике, и даже перед лицом наступающего противника встретило сопротивление Н. Маклакова и Щегловитова. Совет министров попробовал лишить совещание и его особого статуса, превратив в обычную межведомственную комиссию, все конфликты которой с тем или иным министерством выносились бы на Совет министров. Приняв в конечном итоге Положение о совещании в предложенном виде (с включением в него еще членов Государственного совета), Совет министров все же зафиксировал в Особом журнале свои «большие сомнения» в целесообразности как состава совещания, так и его статуса.[38]

Ни состав, ни функции Особого совещания по снабжению не удовлетворяли в конце мая и буржуазно-либеральную оппозицию. Промышленные круги были в нем представлены в основном лидерами петроградской финансовой группы, которые не выражали взглядов оппозиционной буржуазии и были давно и тесно связаны с правящей бюрократией. Положением о совещании не предусматривались какие-либо его специальные органы на местах и, таким образом, выполнение его решений возлагалось на старый бюрократический аппарат, в способность которого наладить производство буржуазия не верила. Наконец, состав совещания предопределял предоставление главной массы заказов петроградской группе, а московская и провинциальная буржуазия рисковала остаться ни с чем. В противовес проекту Особого совещания московская буржуазия и выдвинула лозунг «мобилизации промышленности».

Расшифровывая этот лозунг, «Утро России» 26 мая предложило создать центральный орган всероссийской промышленности, который ведал бы распределением заказов и контролем за их исполнением, снабжением предприятий сырьем и рабочей силой и перевозкой выработанного снаряжения. Центральный орган предлагалось создать из существующих торгово-промышленных организаций с их расширением и с включением в него представителей военных ведомств, а также с созданием его отделений на местах. Иначе говоря, если по структуре Особого совещания представители одной финансовой группировки допускались к некоторому участию в учреждении, созданном на базе старого бюрократического аппарата, то план «Утра России» предусматривал приглашение представителей министерств к участию в работе нового органа, создаваемого на [552] базе классовых торгово-промышленных организаций. Вслед за тем состоявшийся 26-27 мая IX съезд представителей промышленности и торговли принял по предложению П. П. Рябушинского решение создать военно-промышленные комитеты для перевода предприятий на военное производство, причем на Центральный военно-промышленный комитет (ЦВПК) возлагалась задача «согласования этой работы с деятельностью высших правительственных учреждений».[39] Речь, таким образом, шла о попытке немедленно приступить к реализации плана, сходного с изложенным в «Утре России».

Вожделения лидеров московской буржуазии шли значительно дальше «мобилизации промышленности». 24 мая «Утро России» выдвинуло лозунг создания «правительства национальной обороны», включающего представителей «общественных элементов». При этом газета откровенно давала понять, что речь идет не только о сотрудничестве во имя победы. 30 мая газета подчеркивала, что в создавшейся ситуации можно заставить «исторически сложившиеся силы» допустить буржуазию к «участию в государственном строительстве». Поражения русской армии заставили отказаться от политики внутреннего мира и руководителей думских партий. После ряда закрытых совещаний, на которых особую активность проявляли прогрессистские лидеры, требование созыва Думы, рассматривавшееся как первый шаг на пути к изменению состава правительства, было публично выдвинуто 26 мая IX съездом промышленности и торговли и поддержано 5 и 6 июня съездами земского и городского союзов.[40]

Неизбежность созыва Думы и удаления неприемлемых для нее министров была ясна как для большинства кабинета, так и для Ставки, все более активно вмешивавшейся в дела внутреннего управления и устанавливавшей свои отношения с буржуазно-помещичьими кругами. Действия Кривошеина, возглавлявшего кабинетское большинство, и в. кн. Николая Николаевича явно координировались путем личных контактов и через кн. В. Н. Орлова.

Видимо, к концу мая относятся составленные Кривошеиным три варианта нового кабинета, в одном из которых он намечал в премьеры себя, а в остальных Харитонова, сохраняя за собой фактическое главенство, ибо в одном из этих случаев он брал себе Министерство внутренних дел, а в другом, оставаясь главноуправляющим земледелием, предполагал занять еще и вновь создаваемый пост председателя Комитета военных заготовок. Все варианты предусматривали отставку Горемыкина, замену Щегловитова - Харитоновым, Сухомлинова - Янушкевичем, Саблера - Самариным, Рухлова - его товарищем Щукиным. На место Маклакова намечался Джунковский или сам Кривошеин, на место Шаховского Н. И. Гучков или Четвериков. Освобождаемый Харитоновым пост государственного контролера передавался близкому к Рябушинскому члену Думы В. А. Ржевскому. Планировалось шесть новых членов кабинета - председатели комитетов: военных заготовок (Кривошеин или кн. В. М. Волконский), по продовольствию фронта и тыла [553] (кн. Г. Е. Львов), по снабжению топливом (М. В. Челноков), по делам Польши (член Государственного совета В. Н. Шебеко) и без портфелей - Н. Н. Львов от Думы и Н. С. Авдаков от Государственного совета.[41]

Эти списки не могли возникнуть раньше 20-х чисел мая, ибо до активных выступлений буржуазии с требованием «правительства национальной обороны» Кривошеин не стал бы планировать столь значительных уступок. Они не могли возникнуть и сколько-нибудь позже, потому что 28-30 мая Кривошеин уже предложил других кандидатов в МВД и Военное министерство. Название Комитета военных заготовок, который явно должен был перенять функции только создаваемого Особого совещания по снабжению армии, скорее всего предполагает, что журнал о создании этого совещания еще не был утвержден царем - это произошло 7 июня.

Намеченные Кривошеиным варианты свидетельствовали о его стремлении удовлетворить именно московскую буржуазию, представителя которой (Г. А. Крестовникова) он неудачно пытался провести в министры торговли и промышленности в феврале.[42] Не случайно, видимо, он планировал ликвидацию Особого совещания по снабжению, состав которого не устраивал москвичей. Кривошеин, очевидно, хотел также использовать сеть местных органов земского и городского союзов при разрешении продовольственного и топливного кризисов. Имена Волконского, Самарина и Щербатова уже встречались в переписке Кривошеина и Орлова в октябре 1914 г. как возможные кандидатуры на высшие бюрократические посты.[43] Почти полную смену правительства можно было пытаться осуществить только с помощью Николая Николаевича, отчего, вероятно, и всплыла кандидатура Янушкевича, вряд ли устраивавшая Кривошеина, который сразу наметил в качестве резервного кандидата Поливанова.

Неизвестно, сумел ли в эти дни Кривошеин обсудить свой план с Николаем Николаевичем или же сам счел его невыполнимым. Во всяком случае, когда в это же время по инициативе Сазонова состоялось совещание о частичных переменах в кабинете (в нем участвовали Сазонов, Кривошеин, Барк, Харитонов, Игнатьев, Григорович и Рухлов), речь шла только об отставке Маклакова, Сухомлинова, Щегловитова и Саблера, вместо которых Кривошеин предложил Щербатова, Поливанова, Милютина и Самарина.[44] Выдвигая Щербатова, чей брат был адъютантом Николая Николаевича,[45] и близкого к нему Милютина, Кривошеин, по-видимому, надеялся и, как показали события, не напрасно, взамен убедить главнокомандующего поддержать назначение популярного в думских кругах Поливанова. Для того, чтобы получить согласие царя на эти перемены, было решено не рисковать и воздержаться от требования уволить и Горемыкина. Больше того, именно премьера попросили передать принятые за его спиной решения Николаю II.[46] [554]

Необходимость пожертвовать наиболее одиозными министрами понимал и Горемыкин. «При первом же появлении Маклакова, - говорил он Родзянко в ответ на просьбу созвать Думу, - на него обрушатся все фракции и мне волей-неволей придется распустить Думу. Между тем это нежелательно».[47] Поэтому Горемыкин поддержал перед царем рекомендации своих коллег. 5 июня Щербатов был назначен министром внутренних дел. Для остальных изменений потребовалось оказать дополнительное давление на царя в Ставке, куда он приехал 10 июня и куда был вызван почти весь кабинет. 12 июня Поливанов был сделан управляющим Военным министерством, а на следующий день - решена отставка Щегловитова и Саблера, объявление о которой было отложено до возвращения Николая в столицу. При этом преемником Щегловитова вместо пользовавшегося либеральной репутацией Милютина был намечен давний сотрудник Горемыкина А. А. Хвостов, придерживавшийся правых взглядов. Там же в Ставке было решено созвать Думу не позже августа.[48]

Расхождения из-за кандидатуры будущего министра юстиции отражали более глубокие разногласия в правящих верхах, отчетливо проявившиеся в июне 1915 г.[49] В то время как для кривошеинской группы и, возможно, для Ставки перестановки в кабинете были первым шагом на пути сближения с умеренными буржуазно-помещичьими кругами (разумеется, на условиях, далеких от требований московской либеральной буржуазии), Николай II и Горемыкин, как это видно из переписки царя с Александрой Федоровной, рассматривали эти перемены как кратковременный маневр, вызванный исключительно необходимостью смягчить остроту оппозиционных настроений в момент военных неудач.[50]

Со своей стороны на военные неудачи царизма как на фактор, заставляющий его идти на уступки, рассчитывала либеральная буржуазия при разработке в июне - июле конкретных требований, которые она собиралась предъявить правительству.

Программа-максимум либеральной буржуазии была сформулирована прогрессистами, выдвинувшими лозунг немедленного осуществления принципа ответственности министерства и предложившими создать вместо Особого совещания по снабжению Комитет государственной обороны из министров, ведавших вопросами, связанными со снабжением фронта и тыла, и из обладавших равным с министрами правом голоса представителей обеих палат, земского и городского союзов, военно-промышленных комитетов и рабочих. Председатель комитета назначался царем и был ответствен прямо перед ним. Комитет должен был заниматься снабжением армии, обеспечением населения и регулировкой железнодорожного транспорта и обладать как распорядительными, так и контрольными функциями, опираясь иа сеть местных органов, создаваемых по тому же принципу.[51] [555]

В отличие от прогрессистов кадеты выдвигали лозунг «правительства, пользующегося доверием страны», которое, в зависимости от обстоятельств, могло бы оказаться и левее министерства, ответственного перед третьеиюньской Думой. В то же время этот лозунг своей неопределенностью сохранял возможность маневра вправо, навстречу октябристам, всегда отрицавшим принцип парламентской ответственности кабинета, и навстречу «благожелательным» бюрократам типа Кривошеина. Точно так же кадеты отвергали идею Комитета государственной обороны и предлагали создать (только на время войны) специальное Министерство или Главное управление снабжения, глава которого входил бы в Совет министров. При главе ведомства планировался совещательный орган из представителей ВЗС, ВСГ, ЦВПК и больничных касс (как рабочего представительства), а также специалистов-техников, но без участия членов Думы и Государственного совета.[52] Вместо принципиально нового органа, который по мысли прогрессистов сосредоточил бы практически всю полноту власти в тылу, кадеты, таким образом, предлагали учредить ведомство, строго ограниченное функциями снабжения фронта, вместо равноправной коллегии, где представители буржуазии имели бы обеспеченное большинство - обычную бюрократическую машину с совещательным привеском. Причины кадетской умеренности заключались в стремлении избежать возможного столкновения Совета министров и Комитета обороны, которое еще больше увеличило бы неразбериху в управлении, и в боязни взять на себя ответственность за практическую деятельность создаваемого ведомства.

К открытию Думы, созванной 19 июля, свой проект Особого совещания для объединения мероприятий по обороне государства внесло и Военное министерство. Учитывая все ухудшающееся положение на фронте и в тылу, опыт работы совещания по снабжению и изменение расстановки политических сил, возглавленное Поливановым ведомство предложило, во-первых, сосредоточить в совещании по обороне не только обеспечение армии боевым снаряжением, но и снабжение фронта и тыла продовольствием и топливом, а также регулирование перевозок (т. е. передать совещанию особые полномочия, данные на время войны другим министрам), а, во-вторых, расширить состав совещания, включив в него кроме уже имевшихся там членов палат и четырех банково-промышленных деятелей петроградской группы других представителей буржуазии и глав земского и городского союзов.[53] Внешне правительственный проект был похож на план прогрессистов с той, однако, принципиальной разницей, что чрезвычайные полномочия предоставлялись не коллегиальному совещанию, а его председателю - военному министру.

Правительственный проект был подвергнут в Думе существенной ломке. По инициативе октябристов вместо единого совещания было создано четыре - для обсуждения и объединения мероприятий по обороне государства (при Военном министерстве), по обеспечению топливом (при МТП), по перевозкам (при МПС) и по продовольственному делу (ГУЗиЗ). Октябристы мотивировали такое разделение стремлением не [556] перегружать военного министра, но, кроме того, откровенно заявляли, что преследуют цель распространить контроль членов Думы на большее число правительственных органов и создать легальное основание для участия в таком контроле депутатов Думы в периоды, когда сама она не будет функционировать.[54]

Серьезные разногласия вызвал состав совещаний. Правые и октябристы не хотели включать в них представителей промышленности как заинтересованную в военных заказах сторону. Кадеты, напротив, считали невозможным обходиться без прямого участия буржуазии. В конечном итоге под давлением проходившего в конце июля съезда военно-промышленных комитетов представительство промышленников было проведено в форме участия в совещаниях делегатов от ЦВПК[55] и приглашения председателями совещаний лиц по их усмотрению. Со своей стороны кадеты и прогрессисты предлагали либо вообще не вводить в совещания членов Думы и Государственного совета, чтобы не ставить их в положение исполнителей распоряжений безответственных министров, либо вводить их только как представителей особой контрольной комиссии, специально избираемой обеими палатами.[56] Это предложение было отвергнуто, но Дума приняла внесенную кадетами формулу перехода, предусматривавшую образование постоянного частного совещания членов палат, избранных во все особые совещания для координации их действий. Частное совещание должно было иметь специального председателя и делопроизводство и заседать также и в перерывах между сессиями.[57] Аналогичное пожелание было внесено (но отвергнуто) в Государственном совете, где защищавший его Д. А. Олсуфьев явно намекал, что целью пожелания является легализация заседаний начавшего складываться «прогрессивного блока».[58]

Система Особых совещаний, законы о создании которых были утверждены Николаем II 17 августа, не вносила формальных изменений в государственно-правовую конструкцию третьеиюньской монархии. Совещания представляли собой консультативные органы при ведомствах. Возможность образования таких органов предусматривалась Учреждением министерств и частично реализовывалась раньше. Новым моментом было участие в совещательных коллегиях при министрах представителей законодательных палат, но принцип разделения властей никогда последовательно не выдерживался в России. В качестве местных отделений совещаний были в дальнейшем использованы также уже существовавшие органы соответствующих ведомств. Численный перевес представителей «общественных» и деловых кругов над чиновниками в составе совещаний нейтрализовался решающим голосом председателей-министров. Некоторым новшеством было предоставление военному министру как председателю [557] Особого совещания по обороне права приостанавливать постановления других совещаний, но окончательное разрешение ведомственного конфликта выносилось, как и во всех аналогичных случаях, на Совет министров. Реальное значение созданной системы и конкретный механизм ее функционирования во многом определялись тем, какими будут отношения между коллегиями особых совещаний и их председателями. И, возможно, октябристско-кадетское большинство Думы позаботилось бы о несколько, иной конструкции совещаний, если бы в конце июля и начале августа, когда Положения о них проходили через Думу, и октябристы, и кадеты не были бы убеждены в предстоящем вскоре образовании кабинета, полностью отвечающего их пожеланиям.

Еще 29 мая, подводя итоги IX съезда промышленности и торговли, «Голос Москвы» выражал уверенность, что «правительство всемерно пойдет навстречу решению наших промышленников», требовавших, как отмечалось выше, созыва Думы и предоставления буржуазии большей роли в управлении страной. Веру в возможность осуществления единства правительства и Думы высказывали в июне кадеты и «Утро России». При этом имелись в виду не только уже произведенные перемены в составе кабинета. Уже на съезде промышленников представитель московских деловых кругов Ю. И. Поплавский говорил о необходимости «усилить тех, кому поручена власть, приглашением... людей, которые бы были... достойными выразителями реальной работы торгово-промышленного класса».[59] Речь шла еще не о министерских постах, но в кулуарах настойчиво выдвигалось требование поставить во главе правительства человека, способного обеспечить единство действий власти и «общества», причем подразумевалось, что Горемыкин для такой роли не подходит.

Даже националисты и октябристы, более или менее удовлетворенные новыми назначениями, хотели удаления Горемыкина. Вряд ли В. В. Мусин-Пушкин, посредничавший между Кривошеиным и националистско-октябристским крылом Думы, действовал только на свой страх и риск, когда в июле писал Кривошеину, что «Горемыкин больше не ко времени» и пора Кривошеину самому возглавить кабинет «для объединения вокруг власти всех нереволюционных и патриотических элементов». Предупреждая против затяжки такого объединения, Мусин-Пушкин подчеркивал: «Все это будет сделано, но опять как уступка (после сдачи Варшавы или чего-нибудь подобного), а не как государственная программа».[60] Можно полагать, что в первую очередь Горемыкина имели в виду и кадеты, когда в начале июля писали о недостаточности произведенных персональных перемен в кабинете.

Настроения и тактика буржуазно-либеральной оппозиции, с одной стороны, и правящих кругов, с другой - в июне - сентябре 1915 г. не могут быть поняты, если не учитывать постоянных ассоциаций, возникавших в этих кругах между происходившими событиями и революционными днями 1905 г. Воспоминания о 1905 г. заставляли не только видеть в начинающихся забастовках и демонстрациях симптомы более грозных событий [558] (и в этом смысле кровавые столкновения в Костроме приобретали значение отнюдь не местного характера), но и оценивать собственные силы и силы своих политических противников с учетом приобретенного десять лет назад опыта.

В 1915 г., в отличие от 1905 г., у большинства кадетских лидеров не возникало иллюзий о возможности использовать народное движение в своих целях. Отчетливо ощущая слабость своей социальной базы, кадеты с самого начала войны взяли курс на сближение с более правыми политическими кругами. Не случайно на вопрос, как будут осуществлены кадетские лозунги, ЦК партии по сути дела мог сослаться лишь на давно уже обанкротившуюся тактику уговаривания власти, которая должна будет рано или поздно согласиться на предлагаемые кадетами меры под воздействием военных неудач.[61] Отсюда вытекало принятое перед созывом Думы решение поддержать «для успокоения страны» правительство и не выдвигать публично даже требование отставки Горемыкина. В соответствии с принятой тактикой Милюков, выступая в Думе, подчеркнул неудовлетворенность кадетов политическим лицом новых министров, но тем не менее выразил готовность поддержать правительство и «не... разбирать, кто делает то, что делать нужно». В связи с этим он сосредоточил внимание на программе, в которую, кроме мероприятий, непосредственно связанных со снабжением армии, включил меры, по его мнению содействовавшие бы смягчению политического кризиса в стране. Кроме амнистии политических заключенных и прекращения преследований национальных меньшинств, в эту программу вошли только создание волостного земства, снятие ограничений с деятельности кооперативов, учреждение примирительных камер для разрешения конфликтов между рабочими и предпринимателями и введение подоходного налога. В очень осторожной форме Милюков поднял вопрос о создании земельного фонда для дополнительного наделения крестьян, не уточнив, за чей счет должен быть создан такой фонд.[62]

Значительно более требовательными были прогрессисты, отражавшие в первую очередь настроения так называемых молодых торгово-промышленных кругов Москвы, группировавшихся вокруг Рябушинского и Коновалова. В заявлении фракции 19 июля не выдвигалось конкретных предложений законодательного характера, а все внимание было сосредоточено на требовании создать ответственное перед Думой «правительство национальной обороны», составленное из «лучших представителей страны».[63] Сразу после этого «Утро России» разъяснило 22 июля, что такие «лучшие представители» должны быть членами Думы. На проходившем 25-27 июля съезде военно-промышленных комитетов Рябушинский настаивал на создании сильной власти и недвусмысленно намекал при этом, что «промышленные силы России... переросли свои ученические годы» и сознают в себе силу спасти Россию, а потому власть должна «пересмотреть» себя и призвать буржуазию себе на помощь. Под влиянием москвичей, одержавших верх над петроградскими лидерами Совета [559] съездов, на съезде ВПК было принято требование включить в состав Совета министров председателя ЦВПК и глав земского и городского союзов.[64] В начале августа Рябушинский собрал у себя представителей буржуазных кругов Москвы и выступил перед ними с речью о необходимости «вступить на путь полного захвата в свои руки исполнительной и законодательной власти».[65] Он предложил, чтобы Московская городская дума выступила с требованием полного обновления кабинета и назвала желательный ей список министров.

Радикализм тактики группы Рябушинского-Коновалова объяснялся отчасти самоуверенностью московских миллионеров, рассчитывавших использовать в своих целях обращение к ним царизма за помощью в деле налаживания военного производства, а отчасти их меньшей по сравнению с кадетами политической опытностью. Преувеличивая растерянность монархии, Рябушинский до конца августа исходил из представления, что «нам пойдут навстречу, ибо наши армии бегут перед неприятелем».[66] Но при оценке настроений в буржуазных кругах необходимо помнить, что большая часть их, действительно оппозиционно настроенная летом 1915 г. и желавшая смены кабинета Горемыкина, была достаточно умеренна при определении средств достижения этой цели. Рябушинский и Коновалов поэтому обычно оставались в меньшинстве не только в общем буржуазно-помещичьем фронте, выступавшем под лозунгом «правительства доверия», но и в лагере собственно-либеральной оппозиции.

В начале августа и кадеты вынуждены были начать пересмотр выжидательной тактики, грозившей изолировать их от буржуазно-интеллигентских кругов, оппозиционность которых в течение июля быстро нарастала. Суммируя настроения на местах, Д. И. Шаховской говорил, что «власть у правительства вываливается из рук» и кадетам надо более резко проявить себя, так как «поведение фракции недостаточно ясно».[67] В этой обстановке 3 августа Милюков заявил в Думе: «Нам говорили об обновленном министерстве. Но это министерство более древнее, чем до 17 октября».[68] На следующий день и кадетская пресса также сочла нужным заговорить о необходимости «широкого обновления» и «устранения лиц, ознаменовавших себя организаторами разъединения общества и власти», подчеркивая, что «две или три искупительные жертвы» уже недостаточны.[69]

Как уже отмечалось, резкое недовольство неспособностью царизма справиться с положением распространилось и на октябристско-националистское крыло Думы. В заявлениях этих фракций 19 июля выражение готовности поддержать правительство сочеталось поэтому с требованиями устранить существующий раскол между властью и «обществом» и доказать свою способность «организовать тыл» и «энергично работать для [560] армии». Критикуя довоенную систему управления, которую они теперь признавали устаревшей, октябристы и националисты, однако, утверждали, что реформы, до которых страна дозрела, должны быть отложены до конца войны. Поэтому внесенная ими совместная формула перехода, выдвигавшая лозунг «правительства, пользующегося доверием страны», не содержала какой-либо политической программы, ограничиваясь пожеланием «забвения старой политической борьбы» (намек на частичную амнистию) и «благожелательного внимания власти» к интересам граждан без различия «племени, языка и веры» (что не помешало этим фракциям проголосовать против предложения приступить к отмене законодательных ограничений в этом вопросе).[70] Насколько известно, в июле - первых числах августа октябристы и националисты не ставили вопроса о замене министров «общественными деятелями».

Готовность националистско-октябристского блока удовлетвориться персональными переменами в составе кабинета и принятием конкретных мер по организации снабжения армии и тыла и сдержанность тактики кадетов до самого конца июля порождали в правительственных кругах надежду на возможность ограничиться сменой отдельных лиц и незначительными уступками, не затрагивавшими основ системы управления. Так, 24 июля Совет министров согласился с требованием Думы создать комиссию по расследованию деятельности Сухомлинова и даже включил в нее представителей палат. Предлагая «считаться с законными и разумными требованиями» Думы, Кривошеин, поддержанный в этом своими коллегами, видел в такой тактике способ «и Думу побудить считаться с нашими законными и разумными требованиями».[71]

Но в число «законных и разумных» требований Думы с точки зрения большинства кабинета входило и создание «правительства доверия» в его октябристско-националистском варианте: удаление Горемыкина и еще некоторых министров. На рубеже июля - августа Кривошеин, возможно, имея прямое поручение Николая II возглавить новый кабинет,[72] начинает зондировать почву для соглашения, которое обеспечило бы ему поддержку большинства Думы. Одним из шагов в этом направлении было назначение 27 и 28 июля по инициативе Кривошеина[73] членов Думы Волконского и Мусина-Пушкина товарищами министра внутренних дел и главноуправляющего земледелием. Оба они были давними союзниками Кривошеина, но принадлежали к правому центру Думы, между тем создание большинства требовало привлечения на сторону правительства кадетов и прогрессистов, поскольку поддержка крайне правых была исключена. Кроме того, приходилось считаться с буржуазно-помещичьими союзами вне Думы.

Посредником между Кривошеиным и думскими лидерами выступил давний маклер правящих кругов и информатор двора о настроениях в Думе - лидер фракции центра П. Н. Крупенский. По его инициативе 9 августа на квартире Родзянко состоялось совещание кадетов, прогрессистов, октябристов, центра и части националистов, на котором речь шла [561] о создании думского блока для поддержки будущего кабинета, причем в центре внимания была не программа блока, а возможные кандидаты в премьеры. Крупенский и кто-то еще называли Кривошеина.[74] Но в тот же день Мусин-Пушкин, подводя итоги своих наблюдений над настроениями Думы, писал Кривошеину: «Голоса разделяются, кем его («правительство государственной обороны», - В. Д.) возглавить - Вами или Гучковым. Думаю, что Вы уже опоздали. Зная, как я боюсь второго, Вы можете понять, что мне стоит все это писать, а потому даже не извиняюсь за дерзость письма».[75]

Позиция думских лидеров в ходе обсуждения вопроса о «правительстве доверия» характеризовалась частыми переходами от готовности удовлетвориться заменой отдельных министров к требованию передачи власти в руки «общественных деятелей» и обратно. В любом случае речь шла лишь о соглашении с царизмом на основе больших или меньших его уступок, но представления о том, какого масштаба уступки можно вырвать у царизма в данный момент, резко расходились у различных буржуазных групп и быстро менялись у лидеров одной и той же группы. Все это создавало противоречивую картину «общественных настроений», решающим элементом которой было, однако, всеобщее желание выработать тактику, обеспечивающую «предупреждение народных эксцессов».[76]

Ко времени совещания у Родзянко думское большинство действительно стало склоняться к мысли, что Кривошеин опоздал. Он начал переговоры 9 августа, а 10-го полиция расстреляла рабочую демонстрацию в Иваново-Вознесенске. Пролетариат ответил на расстрел новыми выступлениями. Только в Петрограде 18-19 августа забастовки протеста состоялись на крупнейших заводах Выборгской, Нарвской и Петроградской стороны. Политические забастовки слились с экономическими стачками, начавшимися еще 14-го.[77] Терзаемый призраком нового 9 января, Щербатов жаловался в Совете министров, что «с одними городовыми не умиротворить Россию» и он не может бороться с «растущим революционным движением», если ему «отказывают в содействии войск, ссылаясь на их ненадежность и на неуверенность в возможности заставить стрелять в толпу». Кривошеин тоже выражал опасение, что начало революции «может оказаться неожиданно близким».[78]

Аналогичные настроения быстро распространялись и в среде имущих классов. Говоря несколькими днями позже о начавшихся в Москве совещаниях «общественных деятелей» и торгово-промышленных кругов, Кокошкин отмечал, что у их участников «инстинкт самосохранения играет большую роль. Очень большого подъема настроения не заметно, но страх перед нашествием и перед революцией был заметен».[79]

В этой обстановке не только кадеты и прогрессисты, но и октябристы [562] сочли министерство Кривошеина недостаточным для успокоения страны. Начиная с 13 августа «Речь» настойчиво повторяла, что время перетасовки старых имен прошло и необходимо «общественное» министерство, прямо отвергая кандидатуры Кривошеина и Сазонова. Аналогичным образом высказывалось «Утро России» (21 и 23 авг.), говорившее, что еще недавно назначение Кривошеина могло бы считаться уступкой «обществу», но этот момент уже упущен. Газета передавала недовольство октябристов замедленностью реакции верхов на происходящее в стране.

Страх перед надвигающейся революцией и потеря веры в способность царизма предотвратить поражение своими силами, вызывавшие рост оппозиционных настроений буржуазии и помещиков, заставляли их искать способы преодоления или временного сглаживания прежних разногласий и объединения сил. Поэтому, хотя формальным поводом совещания 9 августа была попытка Кривошеина найти в Думе большинство для себя, переговоры фракций были продолжены и после того, как идея министерства Кривошеина была отвергнута. Эти переговоры привели 12 августа к созданию «прогрессивного блока» в составе кадетов, прогрессистов, октябристов, центра и части националистов (во главе с В. Бобринским и Шульгиным) в Думе, академической группы и большей части центра в Государственном совете.

Буржуазное и помещичье крыло блока шли в него, побуждаемые общими ближайшими целями самосохранения и защиты монархии, но по-прежнему расходясь в определении перспектив развития. Сохраняя, как всегда, готовность к соглашению с царизмом и, больше того, считая блок «последним средством спасти монархию»,[80] либеральная буржуазия одновременно хотела воспользоваться выгодным моментом для изменения условий этого соглашения и увеличения своей доли участия в управлении страной и намеревалась закрепить в совместной программе блока некоторые из своих политических требований, до войны встречавших сопротивление помещичьих кругов. При этом буржуазия рассчитывала, что дорвавшись однажды до власти, она сумеет упрочить свои позиции в дальнейшем. Со своей стороны помещичья часть блока считала нужным в обстановке военных неудач и перед лицом растущего народного возмущения пойти на некоторые политические уступки буржуазии, надеясь с помощью такого «малого крена влево» предотвратить «огромный, быть может катастрофический крен влево после войны».[81] Но помещичьи фракции явно надеялись, что можно будет обойтись временной и кажущейся уступкой власти[82] и взять ее назад после победы. Создание блока, таким образом, прикрывало компромиссной оболочкой, но отнюдь не ликвидировало противоречия между полукрепостническими и буржуазными элементами третьеиюньской системы.

Все эти обстоятельства сказались на содержании программной декларации блока, выработанной по настоянию кадетов. Общая часть декларации состояла из требований, направленных на смягчение политического [563] кризиса в стране: создание правительства, пользующегося доверием общества и опирающегося на Думу; обновление состава местной администрации; уступки в национальном и вероисповедном вопросе; освобождение некоторых категорий политических заключенных и административно высланных. Декларировалась также желательность восстановления профсоюзов и прекращения преследований больничных касс. Большая часть этих требований, сформулированных в неопределенных выражениях, допускавших позднейшие перетолкования, не нашла отражения в программе ближайшего законодательства, на котором настаивал блок. Эта программа предусматривала лишь пересмотр системы местного самоуправления, закрепление правового положения земского и городского союзов и кооперативных организаций и устранение некоторых преград на пути капиталистического развития деревни.[83]

И эту программу большинство участников блока считало малоосуществимой во время войны. Смыслом и целью блока была замена кабинета Горемыкина «властью, опирающейся на народное доверие». Но по вопросу о том, из кого должно состоять «правительство доверия» и как добиться его создания, в блоке и в буржуазно-помещичьих кругах за пределами Думы не было ни единодушия, ни ясности.

В первый момент после создания блока и под впечатлением растущей растерянности в верхах прогрессисты и часть кадетов (особенно провинциальных) решили, что их час пробил. 13 августа «Утро России» опубликовало список кабинета во главе с Родзянко, включавший еще двух октябристов (Гучков и Савич), четырех кадетов (Милюков, Шингарев, Некрасов, В. Маклаков), двух прогрессистов (Коновалов, Ефремов), В. Н. Львова от фракции центра и трех наиболее популярных старых министров - Поливанова, Кривошеина и Игнатьева. «Утро России» называло этот список кадетским, а Милюков в своих воспоминаниях писал, что он был составлен в квартире Рябушинского.[84] В бумагах Николая II в качестве кадетского фигурировал почти аналогичный список, но без Родзянко и Гучкова, вместо них в премьеры и министры внутренних дел предполагался Г. Е. Львов.[85] Этот список, по-видимому, в большей мере отражал взгляды кадетов, принявших 22 августа решение поддержать кандидатуру Львова, хотя они и колебались между ним и Родзянко, сомневаясь, на кого из этих двух деятелей смогут оказывать большее влияние. Большинство московских кадетских лидеров боялись власти, считая, что при существующем «запутанном и опасном» положении надо отказываться от власти, даже если ее предложат. К такой же позиции склонялись и петроградские лидеры, согласившиеся поддержать Львова, но не выдвигавшие ни его, ни других кандидатур сами.[86] По сведениям Мусина-Пушкина Милюков говорил, что кадеты не ищут власти в данный момент и считают достаточным «переменить главу правительства на [564] умного бюрократа».[87] Показательно, что и Гучков хвалил «государственную мудрость» кадетов, понимающих, «что их время еще не пришло».[88]

Сам Гучков на какой-то момент, может быть, решил, что его время пришло. Сохранилось два списка «правительства доверия» во главе с Гучковым (опубликованный «Утром России» и находившийся в бумагах Николая II). В каждом из них кадетам, прогрессистам и центру отводилось по одному министерскому портфелю, а остальные делились между октябристами и представителями бюрократии. (Любопытно, что в октябристских списках отсутствует Родзянко). Но уже 18 августа Мусин-Пушкин, подводя итоги разговоров с лидерами помещичьего крыла блока, ссылавшимися и на своих более левых коллег, писал Кривошеину: «Дума смеется над возможностью министерства Родзянко, не говоря о кн. Львове. Хотели одно время Гучкова, но теперь только и хотят и говорят о Вас».[89]

В числе причин, вызвавших не проявившееся публично, но высказываемое неофициально падение претензий блоковых лидеров на министерские посты, было и сознание того, что у блока нет способов заставить царизм передать власть из рук бюрократии в руки «общественных деятелей». 16 августа для обсуждения вопроса о том, как добиться «министерства доверия», в Москве у Коновалова было проведено совещанием котором участвовали представители Москвы и прилегающих к ней торгово-промышленных центров. Для подкрепления позиций Думы и для оказания давления на правое крыло блока было решено организовать выступления городских самоуправлений. Открывая серию таких выступлений, Московская городская дума 18 августа приняла приговор, в котором заявляла, что «стоящая ныне перед страной ответственная задача требует создания правительства, сильного доверием общества».[90] В попытке договориться с царизмом до того, как обстановка в стране станет еще более острой, либеральная оппозиция широко поддержала выступление Московской думы, делая особый упор именно на умеренности ее лозунгов. Одновременно представители группы Рябушинского-Коновалова предлагали на случай неуспеха действий блока направить помимо Думы депутацию непосредственно к царю и создать на местах «коалиционные комитеты» из представителей городских самоуправлений, буржуазных организаций и т. п., которые должны были бы вести кампанию в пользу «правительства доверия», а в будущем служить его опорой. На совещании у Коновалова был даже намечен состав депутации, но Московская дума отвергла обе эти идеи, как слишком радикальные.[91]

Как раз тогда, когда буржуазно-помещичья общественность совершала поворот в сторону уменьшения своих притязаний, и в значительной степени вследствие этого поворота большинство Совета министров стало склоняться к скорейшему удовлетворению требования о создании «правительства доверия». [565]

В Совете министров не было единства в вопросе об отношении к складывавшемуся «прогрессивному блоку» и к буржуазным организациям. Вернее сказать, члены кабинета были едины в своем неприятии оппозиции, но в создавшейся обстановке расходились в оценке того, можно ли решиться отвергнуть ее требования. Поэтому, выражая недовольство «наскоками» Думы на власть, большинство министров склонялось к соглашению с ней. «У страны, - говорил 9 августа Харитонов, - нет доверия к нынешнему правительству. Армия и население надеются не на нас, а на Государственную думу и военно-промышленные комитеты».[92] Однако неудача попытки Кривошеина заручиться большинством в Думе поставила перед ним и его союзниками вопрос о том, как далеко можно идти навстречу требованиям блока.

Максималистские ноты, прозвучавшие в претензиях буржуазно-помещичьей общественности в начале десятых чисел августа, видимо, вызвали у Кривошеина сомнение в целесообразности уступок вообще. «Если некоторые политические деятели не желают правильно понять проявленную правительством мягкость и пользуются ею для агитационных целей, - раздраженно заявил он 11 августа, - то надо поговорить с ними на другом языке». Горемыкин немедленно подхватил эту идею и стал предлагать привычные для царизма формы реакции на общественное недовольство: «Нечего стесняться с этой компанией: газету закрыть, а издателей с редакторами посадить куда следует для вразумления». Резкое недовольство буржуазно-помещичьей оппозицией отчетливо проявлялось и в высказываниях министров 16 августа. Кривошеин, Харитонов, Щербатов и Хвостов категорически выступили против создания частного совещания членов палат, вошедших в Особые совещания, а к брюзжанию по поводу оппозиционности печати примкнул и Поливанов. Барк, Харитонов и Щербатов высказались за «отрезвляющую демонстрацию» в виде закрытия нескольких газет, а Горемыкин сразу же предложил распустить Думу, если она станет протестовать против таких действий.[93]

Но внутри правительства только Горемыкин последовательно придерживался линии на разгон Думы. Остальных пугала перспектива открытого конфликта с умеренными кругами общества в условиях растущего кризиса в низах. Поэтому после того как появились симптомы готовности блока отказаться от «общественных» кандидатов в премьеры, а Московская дума, отклонив предложения Рябушинского - Коновалова о депутации и о коалиционных комитетах, приняла подчеркнуто лояльный приговор 18 августа, даже не входивший в кривошеинскую группу министр торговли Шаховской выступил за компромисс с блоком. «Мы, - говорил он, - должны сказать его величеству, что пока общественные пожелания вообще и московские в частности еще остаются умеренными... Поэтому отметать все огулом было бы опасно. Нельзя не считаться с тем фактом, что поражения на фронте создали революционноповышенное настроение в стране». В том же духе высказывался Харитонов, подчеркивавший, что «Москва за время войны стала средоточием общественных элементов и голос ее является отражением значительной [566] части русского населения». Еще более отчетливо формулировали свою позицию Поливанов и Кривошеин. Последний, повторив свой постоянный тезис о необходимости выбора ясной политики - либо решительной диктатуры, либо соглашения с блоком - теперь однозначно высказался за «коренное» изменение внутриполитического курса. «Наш кабинет общественным ожиданиям не отвечает и должен уступить место другому, которому страна могла бы поверить... Не время рисковать, отталкивать от себя огромное большинство».[94] Поскольку Горемыкин упорно противился мнению своих коллег, решено было просить царя обсудить дальнейшее направление внутренней политики на специальном заседании Совета министров под его председательством.

Разногласия в правительстве из-за внутриполитического курса еще более усугублялись конфликтом по вопросу о верховном командовании. Война внесла дезорганизацию в систему управления страной. Губернии прифронтовой зоны (очень широкой) были и во многих делах гражданского управления подчинены Ставке, а во внутренних губерниях Ставка вмешивалась в решение проблем, хотя бы косвенно соприкасавшихся со снабжением армии. Самовластный характер Николая Николаевича и самоустранение Горемыкина от всего, имевшего отношение к военным действиям, вели к постепенному усилению влияния Ставки в ущерб Совету министров, к двоевластию военных и гражданских органов и ведомственной неразберихе. Даже Кривошеин, постоянно прибегавший к содействию великого князя для устройства дел сугубо внутриполитического свойства, характеризовал отношения Ставки и кабинета как бедлам и сетовал, что Ставка и ее представители в тылу не считаются с интересами гражданского управления,[95] Устранение Николая Николаевича и восстановление единства власти было поэтому давно назревшей необходимостью.

Но когда в июле Николай II стал склоняться к мысли самому стать во главе армии, он руководствовался иными соображениями. Как уже отмечалось, Ставка в силу необходимости все больше расширяла контакты с Думой, земским и городским союзами и другими «общественными» организациями. В блоке с кривошеинской группой Николай Николаевич стал оказывать влияние на перемены в составе Совета министров. Буржуазные круги стали явно тяготеть к великому князю, приписывая ему инициативу «либеральных» начинаний власти. Это вызвало ревнивое отношение царя, не любившего, чтобы кто-то заслонял его в глазах подданных. С того момента, как в июне Николай II принял в Ставке решение о смене министров и созыве Думы, убрать великого князя стремилась и Александра Федоровна.[96]

Как ни ворчали министры на Ставку, как ни хотели они установления единовластия, но, когда 6 августа Поливанов информировал коллег о решении царя, они пришли в ужас. Министры понимали, что, не обладая военными талантами, Николай II станет проводником безответственных влияний на планирование военных операций. Кроме того, его отъезд [567] из столицы нарушал нормальное управление страной и создавал для Александры Федоровны соблазн к еще большему вмешательству в дела.[97] Министров пугала также перспектива дальнейшего отхода армии уже под личным командованием царя, когда некого будет сделать козлом отпущения. Поэтому большинство Совета министров считало необходимым переубедить Николая II.

Около 10 августа, уже известив Николая Николаевича о предстоящей отставке, царь заколебался и велел сообщить великому князю, что смена командования откладывается до выяснения положения на фронте. Это вселило в министров надежду на компромиссное решение - провозгласить Николая II главнокомандующим, но объявить, что он берет на себя непосредственно формирование новой армии для будущего наступления (в качестве ядра такой армии Харитонов предложил вызвать в Петроград гвардию, прибавив, что «это сейчас невредно»[98]). Такая комбинация давала бы возможность заменить в Ставке Янушкевича генералом Алексеевым, а царь оставался бы в столице, доступный влиянию кабинета. Для смягчения беспокойства буржуазной общественности, узнавшей о предстоящих переменах в Ставке и начавшей активную кампанию протеста, выдвигалась идея объявить, что Николай Николаевич остается «ближайшим помощником» царя.[99] Приговор Московской думы, демонстративно выразившей доверие великому князю, заставил министров снова заговорить о необходимости убедить Николая II хотя бы на время отложить смену верховного командующего.[100]

Судя по поведению Горемыкина, он тоже был против смещения Николая Николаевича или по крайней мере считал его несвоевременным. Еще в июле он предостерегал коллег от чрезмерных жалоб на Ставку, поскольку «в Царском Селе накипает раздражение и неудовольствие против великого князя».[101] В августе он предупреждал, какие аргументы в поддержку Николая Николаевича могут возыметь обратное действие. Но старый бюрократ считал себя обязанным выполнять любые повеления царя. «Верноподданные, - формулировал он свое кредо, - должны подчиняться, какие бы ни были последствия. А там дальше воля божья».[102]

Позиция Горемыкина по всем основным вопросам не только делала невозможным сотрудничество с ним большинства кабинета, но и исключала соглашение с блоком. Сочтя свои шансы возглавить «правительство доверия» утраченными после отрицательной реакции блока 9-10 августа или по-прежнему избегая первых ролей, Кривошеин с 12 августа начал выдвигать кандидатуру Поливанова, пользовавшегося расположением октябристско-кадетских кругов, и прибегал при этом к аргументации, способной подействовать на царя. Так, в плане устного доклада Кривошеина Николаю II 20 августа записано: «Военный лагерь. [568] Военный во главе».[103] Одновременно Кривошеин предлагал ввести в будущий кабинет общественных деятелей, в том числе Гучкова.[104]

По-видимому, какое-то время Николай II не отвергал идею Поливановского премьерства. Но на заседании Совета министров 20 августа, проходившем под председательством самого Николая, царь, поддержанный одним Горемыкиным, отклонил просьбу отложить отъезд в Ставку, а по существу и предложения о соглашении с блоком, что делало назначение Поливанова бесцельным. Однако по своему обыкновению Николай уклонился от решительного ответа, предложив министрам представить доклад относительно будущей правительственной программы. 21 августа Харитонов, Кривошеин, Сазонов, Барк, Щербатов, Самарин, Игнатьев и Шаховской подписали составленное Самариным коллективное письмо Николаю о своем «коренном разномыслии» с Горемыкиным и невозможности работать под его председательством.[105]

Опубликование программы блока усилило стремление большинства кабинета договориться с ним как с «тою организациею, которая представляет собой всю антиреволюционную Думу». Встреча Харитонова, Щербатова, Шаховского и Хвостова с представителями блока 27 августа еще больше укрепила веру царских сановников в возможность сговориться по программным вопросам, тем более, что от них не укрылись внутренние противоречия в самом блоке. Проблема заключалась в том, что блок требовал отставки кабинета и создания «правительства доверия». Отсюда у Щербатова и Самарина возникла идея попытаться расколоть блок и образовать в Думе «сочувствующее нам ядро хотя бы человек в двести» и, сговорившись с ними, распустить Думу, проведя приемлемую часть программы блока по ст. 87. Для этих министров сотрудничество с кадетами все еще казалось недопустимым, и Самарин заявлял, что в его глазах Милюков, «какою шкурою он ни прикрывайся, будет всегда... революционером». Имевший больше опыта личного общения с кадетскими лидерами Сазонов был готов к сотрудничеству с ними, справедливо отмечая, что «если только обставить все прилично и дать лазейку, то кадеты первые пойдут на соглашение».[106]

Но такой «лазейкой» могла быть лишь смена министерства. Дело было не только в том, что блок действительно не доверял ряду министров, но и в том, что он слишком далеко зашел в своем требовании «правительства доверия», чтобы отказаться от него. Подобный отказ был бы неприкрытой капитуляцией и привел бы к полной потере влияния думских лидеров на широкие буржуазно-помещичьи слои. Как раз в эти дни экстренный съезд военно-промышленных комитетов московского района, созванный Рябушинским, потребовал «перестройки самой руководящей правительственной власти» и «немедленного призыва новых лиц, облеченных [569] доверием страны».[107] 26 августа Петроградская дума по предложению Гучкова приняла резолюцию, требовавшую, чтобы во главе страны была поставлена «власть, неповинная в грехах прошлого», и чтобы был осуществлен «крутой поворот со старого пути, который привел нас к тяжелому положению».[108] Даже правое крыло блока политически и психологически не могло в августе пойти на открытое отступление от только что выработанной декларации, главным содержанием которой был лозунг «правительства доверия». Не разделявший программы блока Мусин-Пушкин писал 28 августа Кривошеину, что если принятие этой программы есть «залог объединения страны и страны с властью, то это столь малая доза лекарства, что, перекрестившись, и страна, и власть должны проглотить ее, не поморщившись».[109]

Прекрасно понимая это и без Мусина-Пушкипа, Кривошеин и Харитонов на заседании Совета министров 28 августа, обсуждавшем итоги переговоров с блоком, вновь подчеркнули, что дело не в программе, а в создании правительства, которое удовлетворило бы блок по своему персональному составу. Горемыкин опять запротестовал, увидев в этом «ограничение монарха в прерогативе избрания министров»,[110] и тогда по настоянию большинства кабинета была составлена мемория, в которой подчеркивалась необходимость «точно определить дальнейшее направление правительственной политики и призвать сообразно с принятым по этому предмету решением в состав правительства объединенных общностью взглядов на предстоящие задачи лиц».[111] В тот же день Горемыкин выехал в Ставку, чтобы получить одобрение своей позиции и разрешение закрыть заседания Думы. Непрерывные колебания большинства кабинета на протяжении августа между желанием игнорировать требования буржуазно-помещичьей оппозиции и признанием необходимости идти на принятие этих требований, завершившиеся беспрецедентным в истории царской России коллективным ультиматумом, предъявленным царю, свидетельствовали о глубине кризиса верхов.

О том же свидетельствовали постоянные колебания лидеров «прогрессивного блока» и буржуазно-помещичьих организаций. Как уже отмечалось, опыт 1905 г. оказывал самое прямое влияние на тактику и либеральной оппозиции, и царской бюрократии. Либеральные лидеры хорошо помнили, что революционный пролетариат умеет использовать в своих интересах и разногласия в верхах. Уже по одному этому они не могли себе позволить длительного «штурма власти» даже в легальных формах. К тому же летом 1915 г., как отмечал В. И. Ленин, либеральная буржуазия действовала вместе с «самыми широкими слоями консервативной буржуазии и помещиков».[112] Пока царизм отступал, участие в «прогрессивном блоке» нелиберальных буржуазно-помещичьих элементов расширяло фронт оппозиции и оказывало влияние на часть правящих верхов, [570] которые не пошли бы на уступки кадетам, но склонны были прислушиваться к мнению октябристов и националистов. Но при первых же признаках поворота Николая II к разгону Думы и увольнению вышедших из повиновения министров участие нелиберальных кругов усилило присущую и самим либералам готовность отказаться и от программных требований, и от тактических лозунгов ради соглашения с властью.

Прямо в день отъезда Горемыкина в Ставку лидеры буржуазно-помещичьих организаций в Москве, а на следующий день бюро «прогрессивного блока» в Петрограде высказались за отказ от «ультимативности» при отстаивании программы блока, т. е. за отступление. Московское совещание считало еще возможным продолжать давление на правительство с помощью приговоров городских Дум по типу московского и надеялось на обращение предстоявших съездов земского и городского союзов непосредственно к царю.».[113] Но бюро «прогрессивного блока» боялось и обращения к царю как слишком крайней меры, за которой последует «конфликт с самой верховной властью».».[114] Продолжая в «Речи» (1915, 13 авг.) писать о невозможности для блока уступить что-либо «из своих минимальных требований», Милюков за закрытыми дверьми совещаний говорил о необходимости таких уступок.».[115] В то же время, возлагая надежды на «высоту государственного разумения» Николая II и его ближайшего окружения, либеральная буржуазия продолжала доказывать, что правительство блока смогло бы лучше защитить интересы монархии, чем это возможно при откровенно реакционном курсе.

Однако правящие круги уже имели в 1905 г. случай убедиться и в отсутствии у либерализма собственных сил и решимости для борьбы за его политическую программу, и в существовании глубоких противоречий между либеральным и демократическим лагерями, исключавших как выступление революционно-демократических масс под флагом поддержки Думы и «прогрессивного блока», так и способность блока сдержать революционные выступления масс, если бы они начались. Это на какой-то момент забыли растерявшиеся министры из группы Кривошеина. Но Николай II и его ближайшее окружение не склонны были идти на уступки либеральной буржуазии, которую они по-прежнему ненавидели, но меньше опасались. Постоянные контакты с думскими лидерами оказали дурную услугу Кривошеину, Сазонову и их коллегам. Обсуждение различных комбинаций «коалиционных» и «общественных» кабинетов привело к временной утрате представления о реальных потенциях тех или иных претендентов на роль выразителей «общественного» мнения и о характере царя. Только растерянностью можно объяснить такие грубые просчеты опытного инспиратора многих политических интриг Кривошеина, как коллективное письмо министров 21 августа и мемория 28 августа, адресованные не терпевшему коллективных акций царю, или предложение включить в правительство ненавидимого Николаем Гучкова. Для Николая II разрешение деятельности земского и городского союзов и военно-промышленных комитетов и создание особых совещаний были [571] мерами, обусловленными и ограниченными во времени нуждами войны, а персональные перемены в правительстве в июне - июле тактическим маневром, связанным с необходимостью сбить волну недовольства буржуазии без того, чтобы поступиться при этом реальным объемом власти. В этом отношении Горемыкин был для царизма нужным человеком на нужном месте. Опытный бюрократ и убежденный реакционер, он мог выступать не только исполнителем царской воли, но и советчиком, в совпадении политического кредо которого с их собственным Николай II и Александра Федоровна не сомневались. Уже имевший за плечами разгон I Думы, Горемыкин считал, что роспуск сессии IV Думы не вызовет массовых выступлений, ибо «ставить рабочее движение в связь с роспуском Думы неправильно... Будем ли мы с блоком или без него - для рабочего движения это безразлично».[116] В способности же царизма справиться с рабочим движением старыми полицейскими методами Горемыкин пока не сомневался.

Выбор момента, когда можно будет пойти на открытый конфликт с оппозиционным блоком, определялся поэтому для Николая, Горемыкина и всего крайне правого лагеря в верхах ситуацией на фронте и ходом переговоров о союзнических кредитах России. Самый отъезд Николая в Ставку был оттянут до 22 августа, когда ген. Алексееву удалосъ вывести армию из польского мешка. К концу месяца положение на фронте в основном стабилизировалось. Близились к завершению и переговоры о займах. В этих условиях Николай счел поворот вправо своевременным, а для создания хотя бы фикции общественной поддержки такого поворота были мобилизованы силы черносотенной реакции. «Московские ведомости», «Русское знамя» и «Земщина» выступили с требованием разгона Думы. Тоже напоминая об уроках 1905 г., правая пресса предостерегала против любых уступок, которые лишь увеличивают «аппетит хищного зверя».[117] Кампания правых прямо инспирировалась определенными кругами сверху. Директор канцелярии МПС Н. И. Туган-Барановский докладывал Рухлову о подготовке каких-то выступлений правых в Петрограде и в Москве «в случае необходимости» и о том, что речь правого националиста П. А. Сафонова в Думе 28 августа, в которой тот обвинил «прогрессивный блок» в готовности прибегнуть к помощи «улицы», была одной из акций, запланированных на совещаниях у Балашова.[118]

Выступая от имени страны, лидеры крайне правых не имели за собой даже собственных организаций. В этом плане особенно показательно письмо председателя Постоянного совета объединенного дворянства А. П. Струкова Горемыкину 23 августа, в котором он нападал на «стремление некоторой части общества пользоваться тяжелым временем войны для достижения излюбленных левыми течениями политических целей» и выступал за «незыблемость основ существующего порядка».[119] Это письмо было фактически личной акцией Струкова и его ближайших единомышленников в Совете и вызвало недовольство большинства дворянских [572] губернских организаций. Тем не менее уже 24 августа Горемыкин использовал его на заседании кабинета как документ, который можно противопоставить по значимости приговору Московской думы и другим проявлениям оппозиционных настроений буржуазии и дворянства.

3 сентября сессия Думы была закрыта, причем вернувшийся из Ставки Горемыкин предлагал в случае, если съезды земского и городского союзов выступят с протестами, закрыть и союзы, не заботясь о приискании подходящей статьи закона.[120] «Перед нами, - писал В. И. Ленин, - ясная позиция монархии и крепостников-помещиков: „не отдать" России либеральной буржуазии».[121]

Переход реакции в наступление на буржуазно-помещичью оппозицию совпал с новой волной стачечного движения. После ряда политических стачек в середине августа ПК РСДРП начал готовить всеобщую забастовку. В попытке предотвратить ее полицейские власти на рубеже августа - сентября арестовали многих руководителей революционного подполья, но этим лишь ускорили выступление пролетариата. 2-5 сентября в Петрограде состоялась забастовка, число участников которой в момент наибольшего подъема достигло 71.7 тыс. человек. На Выборгской стороне произошли столкновения с полицией, на ряде предприятий были произведены выборы в Совет рабочих депутатов.[122] 3-9 сентября проходила общегородская стачка в Москве, причем на митинге у бастовавших трамвайщиков раздавались призывы к свержению правительства Горемыкина.[123] И хотя часть рабочих выдвинула лозунг протеста против разгона Думы, оппозиция как огня испугалась такой поддержки. «Если бы забастовала Россия, - говорил В. Маклаков на заседании бюро прогрессивного блока, - власть, может быть, уступила бы, но этой победы я не хотел бы».[124]

«Разгон» Думы поставил оппозицию перед необходимостью выработать дальнейшую тактику, общее направление которой было предопределено боязнью и народного выступления, и открытого столкновения с короной. В то же время для лидеров либерального крыла блока был невозможен полный отказ от выражения недовольства, так как это означало остаться за бортом даже буржуазно-интеллигентского оппозиционного движения. Из этого вытекала линия, выработанная на ряде совещаний в первых числах сентября и закрепленная на съездах земского и городского союзов 7-9 сентября. Съезды подтвердили лозунг «правительства доверия», потребовали скорейшего возобновления сессии Думы и избрали депутации для вручения своих резолюций Николаю II.[125] 3 сентября, в день роспуска Думы, «Утро России» демонстративно выступило со статьей «Политическая идеология либеральной русской буржуазии», в которой формулировало программу московских промышленников, более радикальную, чем программа блока, и содержавшую требования ответственного [573] министерства и отмены национальных и вероисповедных ограничений. На следующий день в статье «С кем идти?» газета обосновывала права буржуазии на руководящую роль в стране. Предостерегая рабочий класс против стремления выйти «за пределы того исторического этапа, на котором сейчас находится... жизнь России» (это было призывом к оппортунистическим лидерам удержать массы от борьбы за социализм), «Утро России» одновременно обращалось к правящим кругам с напоминанием, что «наступил момент, когда государственным строительством должна руководить созревшая воля торгово-промышленного класса». Если декларации «Утра России» имели задачей подтвердить неизменность стратегических устремлений буржуазии, то публичные заявления кадетов преследовали цель создать впечатление неизменности ее тактической линий. Милюков в интервью «Русским ведомостям» (10 сент.) и в передовицах «Речи» (например, 16 сент.) доказывал, что роспуск Думы есть продукт случайной, временной, короткой победы одной из борющихся сторон, и скоро «общие пожелания, кристаллизовавшиеся в программе прогрессивного блока, претворятся в действительность».

В какой-то мере эти заявления отражали действительно существовавшие иллюзии возможной скорой перемены, порожденные увлечением собственной пропагандистской шумихой о «решающей роли» союзов и ВПК в организации тыла, победой оппозиции на выборах в Государственный совет от торговли и промышленности и преувеличенными слухами о сохраняющихся разногласиях в верхах. Но в большей степени это был блеф, имитировавший активность во имя сохранения лица при готовности снять прежние требования. Уже 5 сентября кадетские лидеры вернулись к идее правительства Кривошеина с участием и некоторых других старых министров, т. е. отказались от требования полной смены кабинета.[126] Городской съезд категорически отверг предложение левого крыла о пересмотре тактики в случае отказа от приема депутаций, а когда этот отказ последовал, либеральная пресса уже публично предостерегала против «каких-либо новых выступлений в данный момент».[127]

Но ни о каком кабинете Кривошеина уже не могло быть и речи. С удовлетворением приняв к сведению умеренность резолюций земского и городского съездов и сообщив об этом правительствам союзных держав,[128] Николай II решительно отказался от любых примирительных жестов в сторону оппозиции[129] и приступил к «карательной экспедиции» против проявивших самостоятельность министров.[130] Вопрос о повороте вправо был, как отмечалось, окончательно решен им уже в августе, но тогда Николай II предпочитал не производить немедленной перетасовки кабинета, может быть, оглядываясь на союзников (соглашения о кредитах, достигнутые в принципе, еще не были подписаны), а, может быть, не считая момент подходящим для этого и с внутриполитической точки [574] зрения. Но уже 11 сентября, в тот же день, когда Николай II отверг просьбу о приеме депутаций союзов, он вызвал в Ставку весь Совет министров. Сановники еще раз попробовали убедить царя в целесообразности более мягкого курса, но это лишь укрепило его во мнении, что «должны произойти перемены».[131] 26 сентября были уволены Щербатов и Самарин. Отставка Кривошеина, в принципе решенная, была отложена на месяц,[132] чтобы не подчеркивать, что несогласие с поворотом вправо выражало большинство кабинета. 28 сентября, как бы для того, чтобы поставить все точки над «i», в Петроград, кем-то заблаговременно вызванный, вернулся Распутин.

Лето 1915 г. знаменовало собой следующую ступень углубления кризиса самодержавия. «„Разгон" IV Думы, как ответ на образование оппозиционного блока в ней из либералов, октябристов и националистов, - писал В. И. Ленин, - вот одно из самых рельефных проявлений революционного кризиса в России».[133] В ходе политического кризиса верхов летом 1915 г. выявился и усилился процесс изоляции царизма от социально родственных ему элементов, когда не только либеральная, но и консервативная буржуазия и поместное дворянство открыто признали неспособность царизма справиться с его важнейшими функциями. Как ни ограничены и непоследовательны были проявления оппозиционности этих слоев, всей своей историей не приученных оказываться в оппозиции к власти, как ни стремились все буржуазно-помещичьи слои, объединившиеся в «прогрессивном блоке», к укреплению социальной базы монархии, объективно сам факт создания блока и его конфликт с правящими кругами свидетельствовал об ослаблении и сужении социальной базы царизма перед лицом растущей угрозы его существованию. В то же время события лета 1915 г. еще раз показали, что только активные действия народных масс способны заставить царизм, как это было в 1905 г., поступиться хотя бы частью своей власти, тогда как выступления буржуазно-помещичьих кругов не в состоянии склонить царизм к сколько-нибудь серьезным политическим уступкам. [575]

---

[1] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 26, с. 15.

[2] Сидоров А. Л. Экономическое положение России в годы первой мировой войны. М., 1973, с. 19.

[3] ЦГИА СССР, ф. 1571, oп. 1, д. 142, л. 7.

[4] Сидоров А. Л. Указ. соч., с. 22-23, 34.

[5] Там же, с. 15.

[6] Там же, с. 579.

[7] Журнал комиссии соединенного собрания особых совещаний 8 и 13 нояб. 1915 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 11, д. 888, л. 147-149.

[8] Сидоров А. Л. Указ. соч., с. 159, 582.

[9] Там же, с. 157, 374-375.

[10] Там же, с. 336.

[11] Там же, с. 25-29.

[12] Особый журнал Совета министров 6, 10 и 17 марта 1915 г. - ЦГИА СССР,, ф. 1276, оп. 20, д. 85, л. 80-88. Показательно, что понадобились почти два месяца и галицийский разгром, чтобы царь утвердил и это решение Совета министров.

[13] Крупина Т. Д. Политический кризис 1915 г. и создание Особого совещания но обороне. - Исторические записки, 1969, т. 83, с. 59.

[14] Тарковский К. Н. Формирование государственно-монополистического капитализма в России в годы первой мировой войны (на примере металлургической промышленности). М., 1958, с. 41.

[15] ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 20, д. 86, л. 5-9.

[16] Там же, д. 85, л. 32-36.

[17] Фракция народной свободы: «Военные сессии» 26 июля 1914 г. - 3 сент. 1915 г. Пг., 1915, с. 5.

[18] Дневник А. В. Тырковой. 30 июля 1914 г. - ЦГАОР СССР, ф. 629, оп. 1, д. 18, л. 9-10.

[19] ЦГИА СССР, ф. 1571. оп. 1, д. 148, л. 2-4.

[20] Русские ведомости, 1914, 9 и 15 авг.; Голос Москвы, 1914, 30 авг.

[21] А. И. Звегинцев - В. Н. Орлову 25 окт. 1914 г. - ЦГИА СССР, ф. 1571, oп. 1, д. 295, л. 13.

[22] Протоколы заседаний ЦК кадетской партии 25 и 26 авг. 1914 г. - ЦГАОР СССР, ф. 523, oп. 1, д. 32, л. 3-12.

[23] Дневник И. С. Клюжева 7 сент. 1914 г. - ЦГИА СССР, ф. 669, oп. 1, д. 15, л. 3.

[24] В. Н. Орлов - А. В. Кривошеину 29 окт. 1914 г. - Там же, ф. 1571, оп. 1, д. 295, л. 47.

[25] В. Н. Коковцов - А. А. Гирсу 22 янв. 1915 г. - ЦГАОР СССР, ф. 892, oп. 1, д. 178, л. 9.

[26] ЦГИА СССР, ф. 669, оп. 1, д. 15, л. 12.

[27] Протокол заседания ЦК кадетской партии 21 дек. 1914 г. - ЦГАОР СССР, ф. 523, oп. 1, д. 32, л. 105-121.

[28] ЦГАОР СССР. ф. 892. oп. 1, д. 178, л. 8.

[29] «Военные сессии», с. 12-13.

[30] Государственная дума. Стенографические отчеты. Четвертый созыв. Сессия III. Пг., 1915, стб. 11-12.

[31] См.: ЦГИА СССР, ф. 1288, оп. 5, 1915, д. 51а.

[32] См.: Дякин В. С. Русская буржуазия и царизм в годы первой мировой войны. 1914-1917. Л., 1967, с. 67-70.

[33] Переписка Николая и Александры Романовых. М.; Пг., 1923, т. 3, с. 195.

[34] Архив русской революции. Берлин, 1926, т. 18, с. 61.

[35] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 49, с. 133.

[36] Дневник И. С. Клюжева. 12 февр. 1915 г. - ЦГИА СССР, ф. 669, oп. 1, д. 15,. л. 106.

[37] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 27, с. 28.

[38] ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 11, д. 870, л. 43-53. О создании совещания см.: Сидоров А. Л. Указ. соч., с. 55-73; Тарновский К. Н. Указ. соч., с. 42-46; Крупина Т. Д. Указ. соч., с. 64-70; Сомов С. А. О «майском» Особом совещании. - История СССР, 1973, № 3, с. 112-123.

[39] Промышленность и торговля, 1915, № 11, с. 542-544.

[40] Утро России, 1915, 6 июня; Промышленность и торговля, 1915, № 11, с. 542.

[41] ЦГИА СССР, ф. 1571, oп. 1, д. 245, л. 66.

[42] Кривошеин К. А. А. В. Кривошеин (1857-1921 гг.). Его значение в истории России начала XX в. Париж, 1973, с. 225.

[43] ЦГИА СССР, ф. 1571, оп. 1, д. 295, л. 17.

[44] Кривошеин К. А. Указ. соч., с. 230.

[45] Падение царского режима. М.; Л., 1926, т. 5, с. 294.

[46] Кривошеин К. А. Указ. соч., с. 230-231.

[47] ЦГИА СССР, ф. 669, oп. 1, д. 14, л. 167-168.

[48] См.: Дякин В. С. Указ. соч., с. 77-80.

[49] Падение царского режима, т. 6, с. 8.

[50] См.: Переписка Романовых, т. 3, с. 227-229.

[51] Записка о деятельности фракции прогрессистов (после августа 1915 г.). - ЦГИА СССР, ф. 1548, oп. 1, д. 22, л. 7-8.

[52] «Военные сессии», с. 22.

[53] Представление Военного министерства в Гос. думу. - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 11, д. 888, л. 1-10.

[54] Стенографический отчет соединенных заседаний комиссий по военным и морским делам и бюджетной. - ЦГИА СССР, ф. 1278, оп. 5, д. 447. Заседание 23 июля 1915 г., с. 4-6.

[55] Гос. дума. 4-й соз. Сес. IV, стб. 324.

[56] Стенографический отчет соединенных заседаний... - ЦГИА СССР, ф. 1278, оп. 5, д. 447. Заседание 23 июля 1915 г., с. 23, 44; Заседание 24 июля 1915 г., с. 37, 43.

[57] Гос. дума. 4-й соз. Сес. IV, стб. 525.

[58] Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия одиннадцатая. 1915-16 годы. Пг., 1916, стб. 138.

[59] Стенографический отчет о заседании IX съезда представителей промышленности и торговли 27 мая 1915 г. - ЦГИА СССР, ф. 32. оп. 2, д. 5, л. 123.

[60] ЦГИА СССР, ф. 1571, oп. 1, д. 290, л. 24-25.

[61] Протокол заседания ЦК кадетской партии 16 июня 1915 г. - ЦГАОР СССР, ф. 579, oп. 1, д. 695, л. 1-7.

[62] Гос. дума. 4-й соз. Сес. IV, стб. 97-107.

[63] Там же, стб. 87-92.

[64] Труды съезда представителей военно-промышленных комитетов 25-27 июля 1915 г. Пг., 1915, с. 36, 99.

[65] Донесение московского охранного отделения [14] августа 1915 г. - В кн.: Буржуазия накануне Февральской революции. М.; Л., 1926, с. 20-21.

[66] Записка моск. охр. отд. 25 авг. 1915 г. - Там же, с. 25.

[67] Протокол заседания комиссии по организации съезда кадетской партии 9 авг. 1915 г. - РО ГБЛ, ф. 225, папка V, ед. хр. 8б, л. 1.

[68] Гос. дума. 4-й соз. Сес. IV, стб. 506.

[69] Русские ведомости, 1915, 4 авг.

[70] Гос. дума. 4-й соз. Сес. IV, стб. 65, 69-70, 72, 81, 196.

[71] Архив русской революции, т. 18, с. 28.

[72] Gurko W. J. Features and Figures of the Past. Stanford, 1939, p. 556.

[73] Кривошеин К. А. Указ. соч., с. 234.

[74] Падение царского режима, т. 6, с. 316.

[75] ЦГИА СССР, ф. 1571, oп. 1, д. 290, л. 30.

[76] Записка моск. охр. отд. 26 авг. 1915 г. - ЦГАОР СССР, ДП 00, 1915, д. 343, от. 4, л. 213-218.

[77] История рабочих Ленинграда. Л., 1972, т. 1, с. 483.

[78] Архив русской революции, т. 18, с. 63, 64.

[79] Протокол заседания МО ЦК кадетской партии 19 авг. 1915 г. (Черновик). - РО ГБЛ, ф. 225, папка V, ед. хр. 8д, л. 2.

[80] Милюков П. Н. г. Гурко и новейшая история России. - Последние новости (Париж), 1924, 4 нояб.

[81] Гос. дума. 4-й соз. Сес. IV, стб. 1178.

[82] Шульгин В. В. Дни. Л., 1925, с. 58.

[83] Речь, 1915, 26 авг.

[84] Милюков П. Н. Воспоминания. Нью-Йорк, 1955, т. 2, с. 273.

[85] См.: Чесменский Е. Д. IV Государственная дума и свержение царизма в России. М., 1976, с. 98.

[86] ЦГАОР СССР, ф. 523, oп. 1, д. 32, л. 194-195; РО ГБ Л, ф. 225, папка V, ед. хр. 8в, л. 1, ед. хр. 8д, л. 2-3.

[87] В. В. Мусин-Пушкин - А. В. Кривошеину 18 авг. 1915 г. - ЦГИА СССР, ф. 1571, оп. 1, д. 290, л. 13.

[88] Утро России, 1915, 23 авг.

[89] ЦГИА СССР, ф. 1571, оп. 1, д. 290, л. 13.

[90] Известия Всероссийского союза городов, 1915, № 19, с. 191. (Далее - Известия ВСГ).

[91] См.: Дякин В. С. Указ. соч., с. 104-107.

[92] Архив русской революции, т. 18, с. 58-59.

[93] Там же, с. 63, 65, 72-76.

[94] Там же, с. 84-85.

[95] Там же, с. 18.

[96] Переписка Романовых, т. 3, с. 218.

[97] Падение царского режима, т. 6, с. 11; 1927, т. 7, с. 220.

[98] Архив русской революции, т. 18, с. 67.

[99] См. проект обращения Николая к членам Особого совещания по обороне. [Между 17 и 22 авг. 1915 г.]. - ЦГИА СССР, ф. 1571, oп. 1, д. 245, л. 96.

[100] Архив русской революции, т. 18, с. 86.

[101] Там же, с. 21.

[102] Там же, с. 94.

[103] Карандашный план устного доклада (помета «20 августа» без года). - ЦГИА СССР. ф. 1571, оп. 1, д. 245, л. 60.

[104] Поливанов А. А. Из дневников и воспоминаний по должности военного министра и его помощника. М., 1924, с. 223-225.

[105] Sasonoff S. D. Sechs schwere Jahre. Berlin, 1927, s. 356-357. Поливанов и Григорович, солидарные с содержанием письма, не подписали его по соображениям воинской дисциплины.

[106] Архив русской революции, т. 18, с. 93, 108, 114, 115.

[107] Буржуазия накануне..., с. 25.

[108] Утро России, 1915, 27 авг.

[109] ЦГИА СССР, ф. 1571, oп. 1, д. 290, л. 35-36.

[110] Архив русской революции, т. 18, с. 119, 123, 124.

[111] Мемория Совета министров 28 авг. 1915 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 10, д. 7. л. 92-93.

[112] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 27, с. 26.

[113] Буржуазия накануне..., с. 29-32.

[114] Красный архив, 1932, № 1-2, с. 150-154.

[115] Донесения московского градоначальника в МВД 29 авг. 1915 г. - В кн.: Буржуазия накануне..., с. 32.

[116] Архив русской революции, т. 18, с. 107.

[117] Земщина, 1915, 21 авг.

[118] ЦГИА СССР, ф. 1576, oп. 1, д. 235, л. 4.

[119] ЦГИА СССР, ф. 1652, oп. 1, д. 220, л. 37.

[120] Архив русской революции, т. 18, с. 134-136.

[121] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 27, с. 28.

[122] История рабочих Ленинграда, т. 1, с. 484-486.

[123] Запись совещания у Челнокова 6 сент. 1915 г. - ЦГАОР СССР, ф. 579, oп. 1, д. 735, л. 1.

[124] Красный архив, 1932, № 1-2, с. 155.

[125] См.: Дякин В. С. Указ. соч., с. 120-123.

[126] Буржуазия накануне..., с. 42-45; Протокол заседания кадетской фракции 5 сент. 1915 г. (черновик). - ЦГАОР СССР, ф. 579, oп. 1, д. 963, л. 1.

[127] Утро России, 1915, 19 сент. См. также: Русские ведомости 1915, 18 сент.

[128] Международные отношения в эпоху империализма. М.; Л., 1935. Сер. III, т. 8, ч. 2, с. 392.

[129] См.: Дякин В. С. Указ. соч., с. 125-126.

[130] Переписка Романовых, т. 3, с. 340.

[131] Там же, с. 364.

[132] Кривошеин К. А. Указ. соч., с. 271-272.

[133] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 27, с. 26.

---

<< Назад | Содержание | Вперед >>