Конец 1911 - начало 1912 гг. ознаменовалось дальнейшим обострением всех противоречий третьеиюньской системы. Начавшийся еще в 1910 г. новый подъем революционного и демократического, движения продолжался. Уже 1911 г. продемонстрировал «медленный переход в наступление со стороны рабочих масс».[1] Число наступательных стачек выросло в 1911 г. по сравнению с 1910 г. более, чем вдвое, а их участников - более, чем втрое,[2] причем стачки отличались значительно большим упорством. В ноябре на многих заводах Петербурга, Москвы, Киева, Риги и других городов прошли митинги с требованием освобождения социал-демократических депутатов II Думы. В обстановке растущего подъема рабочего движения активизировались большевистские партийные организации. При малейшей возможности воссоздавались легальные рабочие организации - профсоюзные, просветительские п т. п., становившиеся центрами социал-демократической пропаганды и использовавшиеся для прикрытия нелегальной партийной деятельности.

Важнейшим событием в развитии революционного движения в стране явилась Пражская конференция РСДРП в январе 1912 г., покончившая с формальным объединением с меньшевиками. Пражская конференция избрала большевистский ЦК РСДРП и сформулировала стратегию большевизма - курс на демократическую революцию в России и перерастание ее в социалистическую, подчеркнув, что ближайшей целью всех революционных сил остается свержение самодержавия.

Осень 1911 г. наглядно продемонстрировала провал аграрной политики царизма и остроту аграрного вопроса. Неурожай 1911 г., охвативший по меньшей мере 20 губерний и особенно больно ударивший как раз по районам усиленного насаждения хуторского и отрубного землепользования, вновь вызвал голод десятков миллионов крестьян. Царизм не только оказался, как всегда, застигнутым врасплох массовым народным бедствием, но и усилил обычное для него сопротивление попыткам различных общественных организаций придти на помощь голодающим, откровенно мотивируя это сопротивление страхом, что вместе с хлебом в деревню попадет и агитационная лптература.[3] В Думе крестьянские депутаты вновь в связи с голодом подняли вопрос о земле. Предложение [500] М. С. Андрейчука (правого депутата от Волынской губернии) - «чтобы правительство в скором времени внесло в Гос. думу законопроект об установлении предельной нормы количества земли крупного землевладения» - было даже принято Думой 125 голосами против 100, но перепутанные таким результатом представители право-октябристского большинства потребовали «проверки» голосования и, собрав из кулуаров своих единомышленников, сумели одержать верх.[4] Подводя итоги прениям о голоде, В. И. Ленин писал: «...неурожай нынешнего года является новым напоминанием о смерти для всего нынешнего строя, для всей третъеиюньской монархии».[5]

Все более открыто выражала свое недовольство буржуазия. Последняя сессия III Думы открылась запросами об убийстве Столыпина. Только социал-демократы в своем запросе связали это убийство со всей системой полицейской провокации в стране. Но и в запросе октябристов и в их выступлениях содержалось требование чистки личного состава охранки и ее реорганизации. Негодуя прежде всего против убийства их ближайшего политического союзника, октябристы достаточно откровенно подчеркивали, что хозяйничание черносотенных элементов в полиции внушает им страх за судьбу существующего строя.

Почти параллельно с думскими дебатами об убийстве Столыпина прошел экстренный съезд представителей промышленности и торговли, обсуждавший коковцовский проект увеличения средств земств и городов. Выступления лидеров московской буржуазии Г. А. Крестовникова и П. П. Рябушинского вылились в критику «аграрно-дворянского» курса политики царизма.[6]

Со своей стороны и поместное дворянство выражало недовольство положением. Постоянные сетования на экономическое оскудение, в котором, якобы, виновато правительство, и на «скороспешное законодательство», не соответствующее интересам дворянства, сопровождались на VIII съезде объединенного дворянства в марте 1912 г. призывами «защитить наше сословие и наши учреждения, на которые идет атака со всех сторон», и быть готовыми «сказать свое слово в ту минуту, когда это потребуется», причем все эти заявления были откровенно направлены и против Думы, и против неугодных дворянской реакции членов кабинета.[7]

В этой обстановке царизм стоял перед невыполнимой (и неосознаваемой им во всей своей остроте) задачей поисков курса, который мог бы отсрочить его надвигающийся крах, причем наиболее влиятельные представители правящих кругов видели выход в дальнейшем сдвиге вправо и полном отказе от самых ограниченных реформ. В этом смысле преемник Столыпина В. Н. Коковцов осенью 1911 г. уже не устраивал крайне правых. Убежденный консерватор Коковцов был слишком «законником», [501] чтобы подходить распоясывавшейся в попрании всякой законности камарилье. С самого начала Александра Федоровна предупредила Коковцова, чтобы он не вступал «на путь этих ужасных политических партий, которые только и мечтают о том, чтобы захватить власть и поставить правительство в роль подчиненного их воле». В напутствии Александры Федоровны содержалось не только осуждение Столыпина, (который, по ее словам, «уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять»), но и прямое требование опираться только на «доверие государя»,[8] т. е. послушно следовать указаниям дворцовой камарильи.

Стараясь заручиться поддержкой правых, Коковцов при первом же обсуждении в Думе очередного националистического законопроекта выступил с заверениями, что «во всех коренных вопросах... не может быть, колебаний» правительственного курса.[9] При этом, помня об отношении к его предшественнику в верхах и боясь, как бы его речь не была принята за обещание следовать всей столыпинской политике, Коковцов в специальном докладе Николаю II поспешил разъяснить, что придал своей речи «более широкое построение», дабы успокоить тревогу «в наиболее консервативных кругах общества», но «отнюдь не желал допускать какой-либо „программной декларации"».[10]

На подчеркивание отличия его политики от столыпинской были направлены и первые же шаги Коковцова в качестве премьера. 10 декабря циркуляром Совета министров всем ведомствам было предложено воздерживаться от предоставления комиссиям Думы материалов для законопроектов, подготовляемых ими параллельно министерским.[11] В январе 1912 г., поддакивая постоянным причитаниям правых, Коковцов заявил в Государственном совете, что, внося «различного рода законопроекты на рассмотрение законодательных учреждений», «мы вообще теперь начинаем работать... чрезмерно спеша».[12] Впрочем, Коковцов зря брал грех на себя, поскольку деятельность Совета министров с осени 1911 г. отличалась в общеполитической области полным отсутствием законодательной инициативы.

Между тем Государственный совет, в котором правые приобрели к этому времени решающее влияние,[13] продолжал проваливать или искажать до неузнаваемости столыпинские проекты, прошедшие через III Думу, причем выступления лидеров дворянской реакции против конкретных законопроектов сопровождались декларативными заявлениями об опасности реформ вообще и об угрозе государственному строю, исходящей от тех представителей бюрократии, которые еще пытаются осуществить некоторую перестройку способов управления. [502]

Яростное сопротивление по-прежнему встречали проекты волостного земства, местного суда и всеобщего начального обучения. Проведение этих законов через верхнюю палату дало бы правительству возможность утверждать, что царизм проявляет заботу о крестьянстве. В правительственных кругах вызвала беспокойство инициатива группы крестьянских депутатов Думы, посетивших в ноябре 1911 г. Коковцова, нового министра внутренних дел А. А. Макарова и председателя Государственного совета Акимова с просьбой повлиять на Совет для принятия этих законов. Коковцов довел просьбу крестьян до сведения царя[14] и согласился снять свои возражения против фиксации вперед расходов на всеобщее обучение, за что немедленно получил выговор от Дурново. Сам Дурново откровенно заявлял, что предпочитает увеличивать расходы на полицию, а не на школу.[15] При обсуждении реформы местного суда правые настаивали не только на сохранении волостного суда как чисто крестьянского сословного института (на что правительство согласилось еще при Столыпине), но и на оставлении за земскими начальниками их судебных функций, что было равносильно отклонению проекта, ибо он в таком случае практически ничего не менял бы в существовавшем положении.

В то время как Государственный совет добивал осколки столыпинской программы, а правительство не проявляло желания выступить с инициативой каких-либо серьезных проектов в области социального законодательства и управления, III Дума в последнюю сессию заторопилась продемонстрировать свою «работоспособность». Обстановка начинавшегося нового революционного подъема и приближение выборов в IV Думу заставляли буржуазно-помещичьи партии активизировать их думскую тактику в двух направлениях.

С одной стороны, они все чаще прибегали к запросам, в которых проявлялась и их собственная реальная неудовлетворенность политикой правительства и существующим положением, и их стремление использовать думские прения как клапан, выпускающий пары народного недовольства. Особое место в этом отношении заняли события, связанные с запросом социал-демократов об аресте социал-демократической фракции II Думы. Несмотря на возражения националистов и его собственной фракции, Родзянко был вынужден разрешить зачитать запрос, в котором указывалась связь провокационного «дела» рабочих депутатов II Думы и третьеиюньского переворота. Когда же после этого Родзянко попытался провести дальнейшее обсуждение запроса при закрытых дверях, социал-демократы в знак протеста сняли запрос, а затем и социал-демократы, и трудовики, и кадеты, и прогрессисты демонстративно покинули заседание. «Едва ли не впервые с трибуны III Думы раздается такой решительный, революционный по тону и содержанию, протест против „хозяев 3-го июня", протест, поддержанный всей оппозицией вплоть до самой умеренной», - писал в связи с этими событиями В. И. Ленин, видя в поведении либералов один из «политических симптомов поворота» от полной реакции к новому подъему.[16] [503]

С другой стороны, буржуазно-помещичьи партии стали проводить через Думу законопроекты, принятие которых могло быть использовано как козырь в предвыборной борьбе и которые должны были напомнить, правительству о его невыполненных обещаниях. Не дождавшись земской реформы, октябристы принялись распространять архаичное, их самих не устраивавшее Положение 1890 г. на губернии, где вообще не было выборного самоуправления. Так были проведены законопроекты о введении земства в Астраханской, Оренбургской и Ставропольской губерниях, в Сибири и области войска Донского. Последние два были приняты. Думой вопреки возражениям МВД и не стали, естественно, законами. Были проведены правительственные проекты устройства кредита для земств и городов и снятия с органов самоуправления некоторых натуральных повинностей в пользу органов центральной власти. Первый из проектов создавал при Министерстве финансов 100-миллионный фонд для предоставления займов местным самоуправлениям, а второй давал им освобождение от расходов в несколько миллионов, в то время как суммарный годовой бюджет земств и городов составлял около полумиллиарда.

Большой пропагандистский шум был поднят октябристами и националистами вокруг законопроекта о введении городового положении в Польше, который рассматривался как прообраз будущей городской реформы во всей России. Проект расширял круг городских избирателей по сравнению с Положением 1892 г. и предоставлял большие права, городским самоуправлениям. В действительности правительство и правые соглашались на предоставление в Польше избирательных прав не только домовладельцам, но и квартиронанимателям лишь потому, что иначе русское население, состоявшее в основном из чиновников, вообще не было бы представлено в городских думах.

Недовольство буржуазно-помещичьих кругов существующим положением привело в 1912 г. к ряду острых конфликтов Думы и власти. Первый из них был связан с увольнением епископа Гермогена из членов. Синода в результате его ссоры с Распутиным. К этому времени Распутин уже оказывал большое влияние при назначениях на самые высокие посты (он воспротивился назначению в сентябре 1911 г. А. Н. Хвостова в Министерство внутренних дел, а С. Ю. Витте всерьез питал надежды вернуться с его помощью к власти).[17] Но увольнение Гермогена было первым случаем, когда роль Распутина получила широкую огласку. В ходе думских прений представители право-октябристского крыла подчеркивали опасность распутинщины для строя.[18]

В апреле-мае имели место столкновения Думы и правительства по военным вопросам - попытка октябристов свалить военного министра Сухомлинова, сопротивление ассигнованиям на строительство Балтийского флота и критика Думой Главного артиллерийского управления. В июне, несмотря на высказанное Николаем II пожелание, чтобы Дума проявила благосклонность к церковно-приходским школам,[19] октябристско-кадетское большинство, боровшееся с Синодом из-за его сопротивления [504] созданию единой сети начального обучения, отказалось рассматривать вопрос о дополнительных ассигнованиях на приходские школы.

В этой ситуации часть крайне правых опять выступила с предложениями воспользоваться истечением полномочий III Думы для нового государственного переворота. Шумная кампания Дурново и «Московских ведомостей» даже вызвала у Сыромятникова беспокойство, нет ли под ней «серьезной подкладки».[20] Но официальные бюрократические круги были в общем удовлетворены опытом с III Думой и надеялись обеспечить желательные царизму результаты новых выборов в рамках существующего избирательного закона.

Выборы в IV Думу проходили в обстановке, принципиально отличавшейся от существовавшей в предыдущую избирательную кампанию. Расстрел рабочей демонстрации 4 апреля на Ленских приисках вызвал взрыв негодования по всей стране. Медленный подъем рабочего движения перешел в стремительный взлет, причем массовое движение, в 1905 г. начинавшееся с гапонады, в 1912 г. началось сразу с «поднятия республиканского знамени!».[21] Третьеиюньский избирательный закон исключал возможность отражения в результатах выборов подлинных настроений масс, и большевики ставили перед собой в первую очередь агитационные задачи: «...и по поводу выборов, и по случаю выборов, и в спорах о выборах разъяснить массам необходимость, насущность, неизбежность революции»,[22] ведя одновременно борьбу за завоевание на свою сторону большинства избирателей в рабочей и второй городской куриях.

Революционный подъем подчеркивал провал попыток царизма наладить в рамках третьеиюньской системы «феодально-буржуазную монархию „удовлетворительного" для этих классов свойства...»[23] и вел к усилению оппозиционных настроений в буржуазных и помещичьих кругах. Либеральная оппозиция все громче выражала тревогу по поводу того, что III Дума «кончает свою деятельность, никого не успокоив».[24] Умеренные руководители Совета съездов промышленности и торговли, обычно избегавшие политических деклараций, не только подвергли критике деятельность III Думы в области экономического и социального законодательства, призвав увеличить представительство буржуазии в IV Думе,[25] но и стали декларировать свои конституционные симпатии.[26] Лидеры московской «молодой» буржуазии демонстративно подчеркивали свою оппозиционность. 4 апреля 1912 г. на приеме в московской бирже в честь Коковцова Рябушинский поднял тост «не за правительство, а за русский народ», а в сентябре на праздновании столетия фирмы Коноваловых произнес речь о вырождении дворянства и о «первенствующей роли», [505] предстоящей купечеству.[27] Выступления Рябушинского отражали все усиливавшееся недовольство буржуазии влиянием крепостнических элементов на политику царизма.

Общий кризис третьеиюньской системы находил свое отражение и в усилении критического отношения к действиям правящих кругов и к системе в целом со стороны части октябристов. Подчеркивая законодательную плодовитость III Думы (т. е. свою собственную), они вынуждены были публично признать, что за пять лет практики сотрудничества с правительством, «кроме разочарования, ничего не получили». В отличие от «прирожденной» оппозиции либералов октябристы называли себя оппозицией «благоприобретенной», но настаивали, что «когда говорят лица, для которых первым стремлением есть достижение законности и порядка, то не прислушиваться к мнению этих лиц нельзя».[28] О нарождении октябристской «оппозиционности особого рода», отражающей, «фронду обеспокоенного усилением правительственной власти горожанина», писал в своем обзоре хода выборов в Думу и Гурлянд.[29] В его формулировке сквозь призму бюрократического видения жизни преломилась существенная реальность российской действительности. «Русский купец и русский либеральный помещик (вернее, пожалуй, либеральничающий), - отмечал В. И. Ленин, - боятся усиления безответственного правительства...».[30]

Рост «прогрессистских» настроений в помещичьих кругах, брюзжание октябристов, учащение конфликтов правительства на «деловой» почве даже с право-октябристскими земствами свидетельствовали о том, что и поместное дворянство не удовлетворено существующим положением, и «правительство не может опереться ни на один класс населения».[31]

Этим определялась тактика правительства, взявшего курс на откровенное «делание» выборов с помощью устранения неугодных кандидатов и избирателей и мобилизации послушного властям духовенства. Речь шла не о том, чтобы избрать «фиолетовую» Думу, как утверждали в ходе выборов октябристы и либеральная оппозиция. Хотя определенные клерикальные круги вначале и строили планы расширения своего представительства в Думе, МВД неоднократно разъясняло, что «количество духовенства в третьей Думе должно считаться максимальным» и увеличение его «крайне нежелательно».[32] Царизм по-прежнему хотел иметь в Думе помещичье большинство, но при этом стремился свести в ней к минимуму представительство либеральной оппозиции и не допустить в Думу наиболее активных лидеров левых октябристов. Поэтому в тех уездах, где правительство считало победу правых и националистов обеспеченной, священники выделялись в особые курии уездных съездов, не оказывавшие влияния на исход выборов. Там же, где «левая» (кадетско-левооктябристская) опасность представлялась властям значительной, священники [506] объединялись в общий съезд с землевладельцами,[33] создавая большинство, готовое «голосовать за кандидатов, угодных правительству».[34] Однако мобилизация духовенства вызывала недовольство значительной части помещиков (в том числе и не принадлежавших к оппозиции), поскольку они сами хотели делать выборы. Поэтому в ряде случаев чрезмерный нажим на выборы приводил к обратным результатам.[35] Важным инструментом «делания» выборов было прямое вмешательство властей путем удаления из списков целых категорий и отдельных избирателей, учинения помех для участия в голосовании и других форм нажима на всех уровнях. Широко применялось субсидирование правых организаций и печати из специально созданного еще при Столыпине фонда в 3 млн. р. для обеспечения выборов в IV Думу.[36]

Итоги выборов в IV Думу отражали обострение кризиса третьеиюньской системы и в свою очередь являлись одним из факторов, содействовавших дальнейшему его обострению. С учетом постоянно происходивших изменений в составе фракций число правых и националистов (включая группу Крупенского, называвшуюся с весны 1911 г. фракцией «независимых националистов», а с осени 1912 г. - «фракцией центра») выросло в IV Думе по сравнению с последней сессией III Думы со 148 до 185, кадетов и прогрессистов с 88 до 107, тогда как число октябристов упало со 120 до 98 человек. Если при этом усиление правых было следствием избирательной арифметики третьеиюньского закона и прямого «делания» выборов, то ослабление октябристов отражало реальный процесс изменения расстановки сил в стране, заключавшийся в ускорении «партийного межевания» имущих классов.[37] Буржуазия отворачивалась от октябристов, что проявилось в резком падении количества октябристских депутатов, избранных от городов (35 в конце III Думы и 18 в IV). Среди забаллотированных оказался и сам Гучков, потерпевший в первой курии в Москве поражение от кадета. В результате размывания октябристского центра в право-октябристском большинстве IV Думы произошла значительная передвижка вправо, а октябристско-кадетское большинство стало минимальным. «Дума поправела, в то время как вся страна полевела»,[38] и это означало, что шансы на использование Думы для создания блока поместного дворянства и становящейся все более оппозиционной буржуазии практически равнялись нулю. Напротив, состав IV Думы предвещал обострение конфликтов в ней самой и между нею и правительством, не удовлетворявшим ни оппозицию, ни крайне правых.

Политическая борьба в верхах развертывалась в обстановке, когда «Россия вступила в полосу нарастания новой революции».[39] Начавшись весной как ответ на Ленские события, массовое забастовочное движение продолжалось и в последующие месяцы. По заниженным данным фабричной [507] инспекции число стачек выросло в 1912 г. по сравнению с 1911 г., более чем в 4 раза, а стачечников - почти в 7 раз и достигло 725 тыс, человек. При этом подавляющая часть стачек относилась к периоду после Ленского расстрела. 2/3 забастовок и 3/4 участников приходилось на политические выступления пролетариата.[40]

В условиях подъема рабочего движения начала выходить и получила широкую поддержку ежедневная большевистская газета «Правда».

О растущем влиянии революционной социал-демократии говорили и результаты выборов в IV Думу. Большевики получили все шесть депутатских мест от рабочей курии, во второй городской курии социал-демократы собрали 1/3 всех голосов. Ленский расстрел вызвал возмущение не только среди рабочих. Грозным признаком для царизма были попытки поднять вооруженное восстание на судах Балтийского и Черноморского флотов и восстание двух саперных батальонов в Средней Азии.[41] При всей преждевременности этих выступлений они свидетельствовали о ненадежности армии. Смертные приговоры революционным матросам в свою очередь вызвали новую волну забастовок и демонстраций, в которых в октябре-ноябре участвовало не менее 250 тыс. рабочих.[42] Как подчеркивало Краковское совещание РСДРП, события 1912 г. свидетельствовали о переходе рабочего класса «к массовому наступлению на капиталистов и на царскую монархию».[43]

В разной степени и в различных формах осознание этого сказывалось на позиции всех буржуазно-помещичьих кругов. В общем наиболее отчетливо в этих кругах чувствовалн подъем народного недовольства кадеты, с тревогой отмечавшие признаки нарастания «второго движения». С первых дней IV Думы констатировавший политический тупик третьеиюньской системы Милюков на заседании ЦК 24 мая 1913 г. прямо заявил, что «мостик к мирному исходу совсем разрушен» и «другого исхода, кроме насильственного, при безоглядно реакционном направлении политики правительства, нет».[44] Большая часть других членов ЦК, боясь произнести вслух подобное признание, тоже говорила о приближении грозных международных и внутренних осложнений и о том, что «время надвигается серьезное, и надо к нему готовиться»,[45] чтобы не быть застигнутыми врасплох.

В выводах, вытекавших из анализа сложившейся ситуации, кадетские лидеры расходились. Некрасов, Колюбакин и ряд провинциальных деятелей настаивали на проведении съезда для пересмотра программы и организационной перестройки в поисках путей влияния на народные массы, говорили о необходимости проникнуть в рабочую среду. Правое крыло партии предлагало добиваться создания прочного кадетско-октябристского блока в Думе вокруг укороченных лозунгов бюджетных прав Думы, земской реформы и т. п., чтобы «бороться с возможностью революции» [508] «путем реформ»,[46] все еще надеясь на достижимость «конституции попроще» в союзе с октябристско-националистскими элементами. Практическим проявлением настроений правых кадетов было их участие в издании газеты «Русская молва», начавшей выходить 9 декабря 1912 г. и проповедовавшей союз кадетов с «умеренными слоями общества». Сам Милюков из признания близости «второго движения» делал вывод о необходимости радикализовать тактику кадетов, призывал «учитывать психологические перспективы» и «готовить будущее».[47] По-прежнему отвергая «крайности» - забастовки и вооруженное восстание, - Милюков рассчитывал удержать «второе движение» в рамках конституционных лозунгов, если эти лозунги будут выдвигаться в более резкой форме. Понимая, что «укороченные законопроекты менее оппозиционны, но не более осуществимы», он предлагал перенести акцент кадетской тактики с бесперспективного «реального законодательства» на выдвижение демонстративных проектов, бьющих на пропагандистский эффект, - о введении всеобщего избирательного права, реформе Государственного совета, осуществлении ответственности министерства и т. п.

Одновременно все кадетское руководство не оставляло надежд на изменение «безоглядно-реакционного» курса правительства, которое могло бы предотвратить «насильственный исход». В качестве меры давления на власть Милюков выдвигал переход к бюджетной борьбе - голосованию против смет ряда ведомств и других ассигнований на правительственные нужды, даже если поначалу кадеты будут оставаться в меньшинстве.[48] Позиция кадетов, все еще думавших мирными, легальными средствами вынудить царизм уступить требованиям либеральной буржуазии и тем избежать революции, свидетельствовала о возрастающем несоответствии «между потребностями страны и беспомощностью либерализма» и о непонимании кадетами «классовой основы исторических преобразований».[49]

В попытках уговорить царизм отказаться от «безоглядно-реакционного» курса Милюков и Родичев еще и еще раз заявляли с думской трибуны, что отказ от «разумных уступок законодателя» ведет к «открытой борьбе» масс, к «насильственным приемам, средствам борьбы».[50] С открытием IV Думы кадеты внесли в нее законодательные предположения о неприкосновенности личности, о свободе печати и союзов, о введении всеобщего избирательного права и др., а также запросы о злоупотреблениях властей на выборах. В то время как официальные кадетские ораторы повышали тональность своих выступлений в Думе, правые кадеты предлагали правительству «не смущаться непримиримостью оппозиции», которая «хорошо понимает, что сразу все не делается».[51] Но и они не могли не напоминать правящим кругам, обращаясь [509] к урокам только что закончившейся поражением Турции первой балканской войны, «что иногда сама государственная система роковым образом подготовляет политическую катастрофу».[52]

К правому крылу кадетов были близки прогрессисты, в ноябре 1912 г. формально конституировавшиеся в партию, провозгласившую в качестве основного тактического принципа отказ от «революционности»[53] и видевшую выход из кризиса в утверждении парламентаризма. Самоуверенность московских миллионеров, привыкших в конце концов добиваться своего в промышленной политике, сказывалась на долго сохранявшемся у прогрессистов убеждении, будто правительство все-таки уступит давлению не IV, так V Думы и небесперспективно «бороться за власть», добиваясь министерских постов для членов Думы, поскольку «будущее принадлежит нам и останется за нами».[54]

Предупреждения о важности реформ ради предотвращения революции занимали центральное место в выступлениях октябристов и националистов. Их главная претензия состояла в том, что власть не продолжает бонапартистский курс Столыпина, объективную закономерность провала которого они не понимали. Уже в начале работы IV Думы В. Львов (фракция центра) и националист А. И. Савенко говорили о необходимости дать реформы «для того, чтобы они не были взяты», и подчеркивали, что если правительство «не удовлетворяет давно назревших и всеми сознанных нужд страны, то этим оно играет в руку революции».[55] Правда, при этом под страной подразумевались цензовые элементы, а в число требуемых реформ входили главным образом расширение прав земств и перестройка земской избирательной системы, и В. Львов специально оговаривал, что реформы не должны затрагивать монархический принцип и преимущественные права православной церкви. В мае 1913 г. С. И. Шидловский от имени октябристов в очередной раз сетовал, что, отказываясь от реформ, правительство «вместо самой естественной эволюции» подготовляет «такой удар, который даром пройти не может».[56] Тезис о возможности «естественной эволюции», которую еще не поздно обеспечить, подкреплялся постоянными утверждениями октябристов, будто в стране наступило успокоение.

Разумеется, октябристы не были настолько слепы, чтобы не видеть революционных настроений в стране. Уже осенью 1912 г. Гучков писал жене, что «Россия теперь стоит перед тяжким кризисом внутренним».[57] Годом позже он предупреждал об опасности «убаюкиваться внешними признаками спокойствия». Но Гучков при этом считал, что ближайшей угрозой является угроза справа и именно действия сторонников реставрации неограниченного самодержавия могут вызвать «тяжелую катастрофу», в результате которой рухнет «какой бы то ни было прочный государственный порядок» и верх возьмут «стихии».[58] В своих представлениях [510] Гучков не был одинок. Хомяков тоже считал ближайшей перспективой торжество «реакционной революции», которая может открыть путь «революционерам левого толка».[59] «Революции еще нет, а реакция налицо», - таков был и диагноз «Голоса Москвы» (1913, 15 окт.). Исходя из него октябристское руководство пыталось в 1912- 1913 гг. уговорить власть прислушаться к голосу «тех имущих, буржуазных классов, которые всеми своими жизненными интересами связаны с мирной эволюцией государства», и тем сохранить «наш последний шанс для мирного исхода из кризиса».[60]

Во многом близкой к октябристам была в период IV Думы позиция Меньшикова, не только отражавшего настроения части примыкавших к националистам кругов, но и в известной степени формировавшего эти настроения. Если раньше из признания несостоятельности третьеиюньской системы Меньшиков, вторя дворянской реакции, делал вывод о необходимости дальнейших шагов назад, к дореволюционному строю, то в конце 1912-1913 гг. он выступал против планов нового государственного переворота, подчеркивая гибельность таких планов для самой монархии.[61]

Таким образом, большинство буржуазно-помещичьего лагеря сходилось в стремлении предотвратить угрозу революции посредством реформ, объем которых значительно отличался в представлениях разных партии. Кадеты и прогрессисты имели в виду действительно серьезные политические реформы,[62] причем прогрессисты еще верили в возможность добиться их от царизма своими силами, а кадетское руководство все больше приходило к пониманию, что только массовое народное движение способно поколебать устои режима, но боялось этого движения и еще надеялось предотвратить его перерастание в революцию. Размеры реформ, которыми готовы были удовлетвориться сами и надеялись удовлетворить страну октябристы, а тем более националисты, были предельно ограничены; и те, и другие не допускали и мысли о какой-либо апелляции к массам.

Вопрос об угрозе революции по-прежнему занимал большое место в выступлениях правых. В 1912-1913 гг. (может быть, по тактическим соображениям) правые тоже заговорили о «поверхностном успокоении» и «временном затишье», но постоянно подчеркивали, что это затишье непрочно, и под его покровом революционеры готовят новый взрыв, пострашнее 1905 г.[63] Ощущавшееся всеми приближение войны вызывало у правых страх перед «второй Цусимой» и в качестве ее следствия - «кошмаром народовластия».[64] Поэтому они все время требовали от правительства использовать предоставленную ему передышку для упрочения самодержавной власти и возвращения к тем основам, на которых когда-то [511] создавалась романовская монархия. Заявляя, что они считают своей задачей указывать власти, «куда должна она идти, к каким государственным идеалам должна она стремиться»,[65] правые прямо призывали не выполнять «обещания 1905 г.», поскольку свободы, полученные в октябре 1905 г., революционеры использовали для борьбы против государства.[66]

Но, разглагольствуя о революции, правые по-прежнему не понимали глубины порождавших ее причин и обвиняли в подзуживании революции кадетов и октябристов. Даже в мае 1914 г. Марков считал, что «народ наш теперь гораздо довольнее, чем когда-либо», и рабочие бастуют лишь потому, что «кучка смутьянов и революционеров» заставляет их делать это «бомбами и угрозами».[67] В действиях «оппозиционно-интеллигентных партий», которые не смогут «сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые», видел опасность и Дурново.[68] Из этого вытекала неизменная программа крайне правых - не допускать никаких уступок «оппозиционно-интеллигентским партиям», никаких, даже самых ограниченных реформ и бороться против инспирирующих революционные выступления масс «смутьянов» с помощью полицейского сыска и открытого террора, одновременно используя каждую возможность для того, чтобы взять назад все то, что было вырвано у царизма революцией 1905-1907 гг.

Очевидный для самих верхов кризис третьеиюньской системы проявлялся и во все больших сбоях созданного специально для ее функционирования механизма взаимоотношений правительства и Думы. При сложившейся в IV Думе расстановке сил создание право-октябристского большинства требовало участия в нем крайне правых. Но сотрудничество правых, выступавших «за сохранение и „усугубление"»[69] полусамодержавного режима, и октябристов, все более настойчиво выражавших пожелания реформ, оказывалось затруднительным. Это сказалось уже на конституировании Думы, когда ее президиум был избран октябристско-кадетским большинством. При всем нежелании октябристов сотрудничать с кадетами и их тяготении к националистам, октябристско-кадетское большинство складывалось в IV Думе значительно чаще, чем в III, а это при полном господстве правых в Государственном совете лишь подчеркивало тупик в деятельности законодательных учреждений. Голосуя вместе с кадетами за принятие запросов о незакономерных действиях властей, октябристы одновременно отвергали кадетские законодательные предположения как чрезмерные и все еще ждали от правительства законопроектов, вокруг которых можно было бы сколотить думское большинство для сотрудничества с кабинетом. В результате первая сессия Думы ушла на острые, но вызывавшие все меньше интереса прения по поводу правительственной декларации, бюджета, запросов и кадетских демонстративных проектов. IV Дума «начала свою „работу", [512] - писал В. И. Ленин, - сама не веря в нее и потеряв былую контрреволюционную энергию...».[70]

Между тем крах третьеиюньской системы как последней попытки спасти царизм на путях его буржуазной эволюции создавал объективную невозможность для правительства предложить программу, призванную объединить «работоспособное» большинство в Думе. Когда Коковцов запросил материалы для декларации при открытии Думы,[71] ни одно ведомство не выдвинуло проектов, хотя бы отдаленно напоминающих меры, направленные на приспособление к буржуазному развитию страны и вообще заслуживающие название реформ. Предположения МВД, Министерства юстиции и финляндского генерал-губернатора лишний раз показывали, что национализм стал «единственной политической платформой» царизма,[72] и касались наступления на автономию Финляндии и права «инородческого» населения. МВД сосредоточило внимание на реорганизации полиции и откровенно заявляло, что отказывается от общей реформы земского самоуправления, ограничиваясь пересмотром системы избрания земских гласных.[73] Выработка самого текста декларации носила на себе следы колебания в связи с тем, что можно пообещать из местных реформ. Симптоматичными были и разночтения фразы о незыблемости начал существующего строя. В первом варианте они были названы дарованными и охраняемыми «волею самодержавной власти». Упоминание о самодержавии показалось, видимо, Коковцову вызывающим, и он заменил его на «волю его императорского величества». Однако в окончательный текст после этих слов было вновь добавлено «самодержца всероссийского».[74] Очевидно, это, как и ряд других поправок, было результатом прямых указаний Николая II, которому Коковцов представлял декларацию на утверждение.[75]

Не имея, что предложить Думе, и попадая из-за этого в постоянные конфликты с буржуазно-помещичьими партиями, упрекавшими его в недальновидности, неработоспособности, пренебрежении к народному представительству и т. п., правительство продолжало политику ущемления прав Думы по мелочам. Так, в конце 1912 г. Совет министров решил не проводить через Думу даже ту часть нового статута ордена св. Георгия, которая изменяла размеры пенсий георгиевских кавалеров, хотя пенсионное законодательство входило в компетенцию Думы.[76] В январе 1913 г. Министерство юстиции взяло на себя разработку проекта по заведомо неприемлемому для него законодательному предположению о неприкосновенности личности, чтобы этим лишить Думу права самой подготовить [513] соответствующий законопроект.[77] В мае Совет министров рекомендовал ведомствам оставлять без ответа многие «вопросы» Думы по ст. 40 ее Учреждения на том основании, что они не касались дел, переданных на ее рассмотрение,[78] и решил впредь не давать письменных ответов на запросы Думы (это отменяло практику, установленную при Столыпине).[79] Во всех этих актах отражалось и постоянное внутреннее неприятие Думы высшей бюрократией (даже теми, кто умом понимал неизбежность ее существования), и рост реставрационных настроений при дворе, о которых речь будет идти в дальнейшем.

Существенным фактором углубления кризиса самодержавия, ослабления связей царизма с социально-родственной ему средой было обострение конфликта правительства и земств, наметившееся еще при Столыпине, но ставшее особенно резким и очевидным в 1912-1914 гг. Захватив в 1906-1907 гг. в свои руки управление земствами, право-октябристские помещики быстро обнаружили, что земское хозяйство требует во многом продолжения политики их предшественников, и оказались в непривычной и непредвиденной ими ситуации: они были вынуждены вступать в пререкания с властью на всех ее уровнях из-за нужды в постоянно действующих межземских организациях и из-за необходимости проведения съездов, да еще с участием третьего элемента, без которого земцам были не по плечу выносимые на съезд вопросы. Активизация земств, выходившая за рамки, в которые их втискивало Положение 1890 г., отражала и растущую неудовлетворенность неудачей столыпинского бонапартизма. Но она в свою очередь вызывала усиление недоверия бюрократии к любым формам проявления общественной самодеятельности даже консервативных элементов. МВД считало «в принципе нежелательными» съезды представителей органов самоуправления, каким бы конкретным проблемам они не были посвящены, опасаясь обсуждения на них, хотя бы неофициально, политических вопросов (и было в своих опасениях близко к истине), и признавало недопустимым существование «параллельно с центральными органами правительства» каких-либо постоянных комитетов и бюро межгубернского характера.[80] МВД также либо вообще запрещало съезды - об улучшении земских финансов (1913 г.), о земском и городском строительстве (1913 г.), либо затягивало их разрешение на долгие годы и обставляло съезды целым рядом ограничений (состава участников, повестки дня, присутствия прессы и т. п.). На положении терпимой, но неузаконенной оставалась, да и то лишь благодаря заступничеству Кривошеина, созданная черносотенной Полтавской губернской управой областная организация земств ряда губерний для содействия переселению крестьян в Сибирь.[81] [514]

Но нужда в координации чисто практической деятельности все больше ощущалась земствами и заставляла их вставать на путь обхода Положения 1890 г. В течение 1909-1912 гг. роль фактического центра выполняла октябристская Московская губернская управа, выступавшая инициатором почти всех общих начинаний. С 1913 г. отчасти из-за перегруженности москвичей, отчасти в результате соперничества октябристов и националистов в качестве второго центра стал выступать Киев. В связи с предстоявшим 50-летием земств с 1911 г. функционировало также подготовительное бюро, состоявшее из членов Московской управы и представителей 11 других губерний. Тенденция «к дальнейшему сплочению и организации объединяющихся земств» тревожила Департамент полиции, протестовавший поэтому даже против проведения съезда по сбыту кустарных изделий.[82] В 1912-1913 гг. многие земства, такие правые, как Полтавское, Саратовское и Самарское, стали настойчиво выступать с требованием расширения сферы компетенции и финансовых прав земств, превращения общеземских съездов в постоянный институт и создания общеземского центра, причем поддерживали такие предложения по структуре этого центра, которые раньше выдвигали кадеты. В апреле 1914 г. в совещании о создании общеземского центра участвовали представители 28 (из 43) губернских управ.[83] Вся кампания по подготовке к празднованию земского юбилея в январе 1914 г. проходила, с одной стороны, при явно оппозиционном тоне выступлений земских собраний, а с другой - в атмосфере неприкрытого недоброжелательства Николая II и МВД.

Значение всей этой ничем не кончившейся «деловой» оппозиции октябристских и правых земств выходило тем не менее далеко за пределы традиционного брюзжания поместного дворянства против бюрократического «средостения». Эта оппозиция отражала глубокий кризис системы, при которой власть была неспособна договориться с собственной классовой опорой, а право-октябристское поместное дворянство в попытках обеспечить элементарное функционирование местного управления и хозяйства оказывалось вынужденным все чаще прибегать явочным порядком к тем же способам давления на правительство, какими действовала накануне 1905 г. земско-либеральная оппозиция. Историческая спираль делала еще один виток, и поле для маневрирования царизма делалось все уже.

Отмеченная выше неспособность царизма выработать какую-либо программу внутренней политики усугублялась тем, что внимание правящих кругов все в большей степени сосредоточивалось на подготовке к надвигавшейся мировой войне. После провала попытки прогерманских кругов использовать Потсдамскую встречу 1910 г. для изменения внешнеполитической ориентации России царизм, несмотря на сохранявшиеся противоречия с Англией и Францией, все больше втягивался в антигерманскую коалицию, к чему его толкало и развитие событий на Балканах. Итало-турецкая и балканские войны показали приближение момента, когда столкновение двух империалистических группировок из-за турецкого наследства [515] станет неизбежным. Еще до того Агадирский кризис подчеркнул остроту противоречий Германии с Англией и Францией из-за дележа колоний, и Германия законом об увеличении вооруженных сил и бюджетом на 1912 г. начала новый виток гонки вооружений. В этой гонке должен был принимать участие и царизм, озабоченный восстановлением армии и флота, разгромленных в русско-японской войне. На осуществление военной программы царизма большое влияние оказывали два обстоятельства: финансовая слабость, вынуждавшая правительство урезать требования Военного министерства, и великодержавные амбиции Николая II и его окружения, отдававших приоритет строительству флота в попытке вмешаться в англо-германское соперничество в качестве третьего радующегося. Хотя за 1907-1913 гг. прямые военные расходы России составили огромную по тому времени сумму в 4.36 млрд, р., значительная часть ассигнований была заморожена в принятых, но невыполненных программах морского строительства, а утвержденный в 1910 г. план развития сухопутных сил был запоздалым и не обеспечивал современного уровня материально-технического обеспечения армии.[84]

Балканская война подстегнула военные приготовления России. В 1913 г. резко возросли по сравнению с 1912 г. расходы на артиллерийское вооружение и т. п. В 1914 г. были приняты программа строительства Черноморского флота и «Большая программа по усилению армии», выполнение которых было сорвано начавшейся мировой войной. С 1912 г. стало более тесным и планомерным военное сотрудничество России и Франции, причем главное внимание на совещаниях начальников генеральных штабов уделялось ускорению сроков мобилизации русской армии и в связи с этим строительству стратегических железных дорог в западных губерниях, для чего Франция в 1913 г. выразила готовность ежегодно предоставлять России займы в размере 400-500 млн. франков. Соглашение о первом из таких займов было подписано в январе 1914 г.[85]

Военные приготовления России запаздывали по сравнению с усилением готовности к войне Германии. Поэтому и накануне, и во время балканских войн российская дипломатия принимала меры к локализации конфликта, стремясь избежать открытого вмешательства Австро-Венгрии, грозившего началом общеевропейской войны. Но воспоминания об унизительном исходе Боснийского кризиса и угроза потерять влияние на Балканах требовали поддерживать при этом видимость готовности к самым активным действиям. Обсуждение конкретных шагов в ходе этого дипломатического маневрирования вызывало разногласия в правящих кругах. В то время как Коковцов и Сазонов выступали за примирительный курс по отношению к Австрии, другие члены кабинета считали целесообразным занимать воинственную позицию.[86] Курс Коковцова и Сазонова вызвал бурную кампанию против них в буржуазно-помещичьих кругах. Призывы к войне с Австро-Венгрией были подхвачены не только [516] националистами и октябристами, но и традиционно прогермански настроенными правыми, видимо не понимавшими, что конфликт с Австрией равносилен войне с Германией. Со стороны правых и националистов кампания против Коковцова и Сазонова приняла характер травли, ставившей целью добиться их отставки,[87] причем внешнеполитические мотивы этой травли сочетались с внутриполитическими, имевшими, особенно для правых, большее значение.

В кампании против Коковцова переплелись действия групп и лиц, руководствовавшихся различными мотивами. Финансовая политика Коковцова, базировавшаяся на поддержании бездефицитного бюджета и неприкосновенного золотого запаса, вела к тому, что он вынужден был постоянно возражать против увеличения расходов на военные нужды, вступая в конфликты с Сухомлиновым, и на более быстрое развитие производительных сил страны, вызывая нарекания и поместного дворянства, и буржуазии, и части министров. Резкой, в значительной степени демагогической критике с разных сторон подвергалась винная монополия - опора российского бюджета. И хотя царизму было не под силу изменить курс финансовой политики, дефекты проводимого курса были очевидны и ставились в вину Коковцову. Значительными были политические разногласия внутри правительства, где Коковцов пытался вести политику компромиссов, чтобы не «вызывать каких-либо резкостей или осложнений» перед лицом надвигавшейся войны,[88] тогда как Саблер, Кассо и Щегловитов, добиваясь общего сдвига вправо, провоцировали осложнения с Думой, а Кривошеин, напротив, пытался продолжать столыпинский курс сотрудничества с право-октябристским большинством.

По крайней мере с конца 1912 г. Кривошеин начал уговаривать Николая назначить на пост премьера Горемыкина,[89] рассчитывая, судя по дальнейшему, действовать из-за его спины. В своей кампании против Коковцова Кривошеин мог рассчитывать на поддержку националистов, так как те, с одной стороны, выступали против премьера из солидарности со своим партийным единомышленником Рухловым, а с другой - надеялись, что более правый премьер сумеет заново смазать заскрипевший без Столыпина государственный механизм и провести те псевдореформы, в которых они видели спасение от наступающего краха.

Иными побуждениями руководствовались правые. Для них оглядывавшийся на российскую и европейскую буржуазию премьер был помехой на пути отказа от «обещаний 1905 г.» в момент, когда настроения в «сферах» давали правым основания надеяться на осуществление такого отказа. В декабре 1912 г. позиции крайней реакции внутри и вне кабинета были усилены отставкой Макарова и назначением в МВД Н. А. Маклакова. Черниговский губернатор, брат кадетского депутата Думы, особенно подчеркивавший из-за этого свои черносотенные убеждения, Н. Маклаков понравился Николаю во время посещения им Чернигова [517] в 1911 г. и это определило его быстрое возвышение. Сразу по приходе в МВД Н. Маклаков показал, в каком направлении он намеревается действовать. В январе 1913 г. он взял из Думы столыпинские вероисповедные проекты,[90] а в феврале Положение о поселковом управлении,[91] один из важнейших элементов земской реформы. Пресса была широко оповещена, что новый министр собирается уделить главное внимание реформе полиции и новому закону о печати.[92] Оба проекта достались ему в наследство от Макарова, но в правила о печати Н. Маклаков внес восстановление предварительной цензуры, а полицейский устав, уже внесенный МВД в Думу, был взят Н. Маклаковым оттуда для переработки в духе усиления губернаторской власти.[93] В беседе с петербургским корреспондентом «Тан» Н. Маклаков заявил, что не рассчитывает на успех своих проектов в Думе, но сделает все возможное для их проведения в жизнь,[94] откровенно намекнув, таким образом, на нежелание считаться с мнением Думы.

Февраль 1913 г. вселил в крайне правые круги далеко идущие надежды в связи с празднованием 300-летия царствования дома Романовых. Весь ход торжеств демонстрировал отрицательное отношение Николая II к навязанной ему «конституции». Из написанного Кривошеиным проекта юбилейного манифеста были вычеркнуты слова о единении с «выборными от народа, призванными... к участию в законодательстве».[95] Николай II упорно не хотел вносить в придворный церемониал изменения, вытекавшие из создания Думы, и допускать ее членов на «высочайшие выходы» наравне с членами Государственного совета. В феврале Коковцову удалось все же убедить Николая II пригласить думцев на выход в Зимнем дворце, но царь специально подчеркнул, что делает это в виде исключения,[96] и, действительно, в мае во время пребывания в Москве отказал Коковцову в аналогичной просьбе.[97] Именно в связи с романовскими торжествами Коковцов вспоминал позднее, что «упрощенные взгляды чисто военной среды, всего ближе стоявшей к государю, окружавшей его и развивавшей в нем культ „самодержавности", понимаемой ею в смысле чистого абсолютизма, забирали все большую и большую силу».[98] Знаменательным был и устроенный Н. Маклаковым и Саблером прием Николаем в дни романовских торжеств депутации съезда «Союза русского народа».[99]

Атмосфера апофеоза самодержавия и единения царя с черной сотней кружила головы тем из правых, кто продолжал мечтать о возвращении к порядкам, существовавшим до 1905 г. Очевидно, не случайно именно [518] в феврале один из лидеров правых в Государственном совете Кобылинский позволил себе обвинить Думу в законодательной безграмотности и сказать, что «так пишут законы только лавочники».[100] На заседание «Русского собрания» 8 марта был заранее намечен доклад Шечкова «Несостоятельность Государственной думы нынедействующего закона», в котором Шечков обвинял IV Думу в том, что она вышла из рамок закона и захватывает в свои руки функции учредительного характера.[101] Выступление правых было ускорено отклонением 1 марта в Думе ассигнований на руководимые Восторговым курсы по подготовке священников для Сибири. В тот же день Пуришкевич заявил, что Дума склоняется влево, а потому «нам, русским, такой Государственной думы не надо. Да будет она скорее распущена, чем скорее - тем лучше».[102] Вслед за тем «Московские ведомости» выступили 7 марта с требованием «сокращения бюджетных прав учреждения, пользующегося ими так произвольно, так недопустимо тенденциозно», а в повестку дня заседания фракции правых 3 марта были поставлены вопросы о необходимости распустить IV Думу, изменить положение о выборах в нее и пересмотреть правила о рассмотрении в ней законов по большинству голосов,[103] т. е. о возврате к представлению мнений большинства и меньшинства. Тогда же на съезде объединенного дворянства П. В. Новицкий позволил себе выпад против «бесполезной и неработоспособной» Думы, а Пуришкевич говорил о необходимости поставить правительство перед выбором - «с нами или не с нами».[104]

Нажим на Коковцова велся по нескольким линиям. Критике подвергалась его позиция во внешней политике. Кроме того, в запросе по поводу разгона «патриотической» манифестации перед австрийским посольством правые выражали возмущение тем, что полиция посмела не отличить их манифестацию от левой. Если, заявляли они, власти будут относиться к правым и левым одинаково, то «нам такой порядок не нужен».[105] В Государственном совете Дурново возобновил свои проповеди о необходимости оберегать консервативные начала, чтобы «избежать... подстрекательства к легкомысленному стремлению сбросить с себя все старое и как можно скорее бежать вперед без оглядки, забыв по дороге все, что было, и не зная, что будет дальше».[106] Как ни нелепо было видеть в политике Коковцова подстрекательство «бежать вперед», Дурново вскоре повторил свои нападки, назвав кургузый проект введения городского самоуправления в Польше «быстрым и малообоснованным скачком в государственной жизни», который принесет «больше вреда, чем пользы».[107] [519]

Новая попытка добиться как минимум отставки премьера, а как максимум роспуска Думы и пересмотра ее статуса была предпринята в мае. В этом был смысл выходки Маркова, заявившего 27 мая в речи по смете Министерства финансов, что Коковцов и его ведомство объединили Думу вокруг призыва «красть нельзя».[108] Конец мая - начало июня были неподходящим моментом для отставки Коковцова. Назревавшая вторая балканская война делала перемены в кабинете, демонстрирующие неустойчивость правительства, нежелательными. Кроме того, предстояли переговоры с Францией о железнодорожном займе. 7 июня в Петербург прибыл старшина парижских биржевых маклеров Вернейль,[109] и менять главу ведомства, осуществлявшего все подготовительные этапы переговоров, было нецелесообразно. Но в долгосрочной перспективе положение Коковцова было ослаблено. По настоянию Коковцова министры в ответ на выходку Маркова перестали появляться в Думе и ее комиссиях, начав так называемую «забастовку министров». Это давало повод изобразить премьера виновником без нужды раздутого столкновения, подрывающего престиж власти, и его противники в кабинете не преминули воспользоваться случаем, намекая, что «забастовка» есть «дело личного каприза председателя Совета».[110] Конфликт кабинета и Думы означал для Коковцова уменьшение шансов восстановить сотрудничество с националистско-октябристскими элементами, а для правых - новый аргумент в пользу их утверждений о невозможности совместной работы правительства и представительных учреждений п необходимости дальнейшего ограничения последних.

Но главное значение «забастовки министров» заключалось в другом. С гротесковой резкостью она подчеркнула дальнейшее углубление развала механизма третьеиюньской системы, подчеркнула, что «,,верхи" не могут управлять Россией по-прежнему, несмотря на то, что все основы устройства и управления России всецело ими определены и в их интересах налажены».[111]

Одновременно все сильнее проявлялось и нежелание «низов» жить по-старому. 1913 г. принес дальнейшее увеличение числа бастовавших рабочих, рост сознательности пролетариата и влияния большевистской партии. Волну выступлений революционного пролетариата открыли забастовки и демонстрации 9 января, в которых участвовало свыше 160 тыс. человек. В годовщину Ленского расстрела бастовало 140 тыс. рабочих, а в первомайских забастовках, прошедших во многих городах страны, приняло участие 420 тыс. человек, из них в Петербурге около 250 тыс. Именно в связи с первомайскими выступлениями 1913 г. В. И. Ленин констатировал наличие в стране «революционного состояния», «политического кризиса общенационального масштаба», касающегося «основ государственного устройства», и сформулировал общие признаки революционной ситуации.[112] Летом и осенью стачечное движение [520] продолжалось, вовлекая новые отряды трудящихся. Наряду с политическими забастовками (против суда над балтийскими матросами, против гонений на рабочую печать и т. п.) большой размах приняла экономическая борьба. В сентябре - октябре резкий протест всех демократических сил страны вызвал сфабрикованный черносотенцами процесс Бейлиса.

Обострение политического кризиса побуждало либералов и октябристов снова и снова напоминать царизму о невыполненных обещаниях реформ. В середине августа на Нижегородской ярмарке председатель ярмарочного комитета и кадетский депутат Думы А. С. Салазкин в присутствии Коковцова заявил о «неотложной необходимости» осуществления политических свобод, провозглашенных в манифесте 17 октября. Речь Салазкина была предварительно согласована в частном совещании представителей купечества.[113] Напоминая в связи с этой речью об аналогичных заявлениях Рябушинского и Коновалова, «Утро России» подчеркивало 18 августа, что когда Москва и Н. Новгород «говорят в один тон и одним и тем же голосом, то... это уже голос России и на всю Россию». Октябристы, естественно, не могли допустить, чтобы либералы выиграли соперничество за право считаться голосом цензовой России, и должны были найти случай для не менее громкого заявления. Такой случай представился 20 сентября на всероссийском съезде по улучшению городских финансов в Киеве, где Гучков зачитал резолюцию, в которой говорилось, что «дальнейшее промедление в осуществлении необходимых реформ и уклонение от начал, возвещенных манифестом 17 октября, грозит стране тяжкими потрясениями и гибельными последствиями».[114] Заявления Салазкина и Гучкова, как и аналогичные выступления прессы, еще и еще раз демонстрировали, что как бы ни сильна была тревога имущих верхов в связи с нарастающим развалом третьеиюньской системы, они по-прежнему верили в возможность остановить этот развал с помощью тех или иных реформ, тех или иных политических комбинаций внутри буржуазно-помещичьего лагеря. Страх перед революцией был психологической питательной средой, на которой вопреки очевидным реальностям предвоенной России упорно выращивались «конституционные иллюзии» и «парламентский кретинизм».

Поиски думского большинства, которое восстановило бы отношения с кабинетом и тем сдвинуло с места буксовавшую государственную машину, начались летом 1913 г. с переговоров лидеров октябристской фракции с Коковцовым о возрождении октябристско-националистского блока и ускорении земской реформы. Предпосылкой создания блока был отказ националистов от антикоковцовской линии, к чему постепенно склонялись сторонники Савенко, составлявшие большинство фракции. Активную агитацию за образование блока вел близкий к националистам член Государственного совета гр. Д. А. Олсуфьев, предлагавший в качестве основы соглашения проекты земских реформ в укороченном виде - без перестройки волостного земства,[115] т. е. без ослабления позиций поместного дворянства. Переговоры о соглашении фракций должны были состояться в Киеве в начале сентября во время открытия памятника [521] Столыпину. Предварительные контакты между националистами и правым крылом октябристов имели место еще в июле, хотя лидер фракции Антонов и опровергал сообщения об этом.[116] Однако в обстановке растущей оппозиционности цензовых элементов идея долгосрочного блока с националистами не встретила поддержки ядра ЦК «Союза 17 октября». В свою очередь националисты предпочитали не включать в блок левых октябристов,[117] а Балашов вообще придавал киевской встрече «частный» характер.[118] В итоге Гучков совсем не принял участия в совещаниях, а Антонов был вынужден сослаться на отсутствие полномочий от фракции.[119] Неудача октябристско-националистского сближения определила и поведение Коковцова, заявившего Родзянко, что кабинет продолжит бойкот Думы и во вторую сессию.[120]

Сразу после провала киевских совещаний левые октябристы и правые кадеты начали зондировать почву для образования «прогрессивного блока». Эта идея тут же была подхвачена «Утром России», увидевшим было в ней шанс для осуществления давней прогрессистской мечты создать сильную «национал-либеральную» партию. В вопросе о целях блока кадеты, прогрессисты и октябристы были далеки от единства. Милюковское руководство и официальная кадетская печать вообще выражала сомнения по поводу достижимости и желательности соглашения. Наиболее ярыми его сторонниками были правые кадеты во главе с В. Маклаковым и прогрессисты. Последние имели при этом в виду провести кадетско-октябристским большинством ряд правительственных законопроектов (очевидно, с либеральными поправками) - о земской и городской реформе, о реформе Сената, об усилении ответственности должностных лиц - поставив кабинет Коковцова перед выбором: пойти навстречу образовавшемуся большинству, т. е. проявить настойчивость при проведении этих законопроектов через Государственный совет, или распустить Думу.[121] По существу это означало, что прогрессисты не потеряли еще надежды сторговаться с Коковцовым.

Гучков и левые октябристы говорили о готовности ради «прогрессивного блока» расстаться с правым крылом собственной партии.[122] Но октябристы не считали достижимой общую с кадетами позитивную программу, особенно из-за расхождений в национальном вопросе.[123] Поэтому Гучков предлагал сосредоточиться на совместной «отрицательной» работе,[124] под которой подразумевались оппозиционные выступления в Думе. Практически, однако, сотрудничество с Коковцовым вовсе не исключалось. Центр фракции откровенно говорил о необходимости поддержать «умеренного консерватора» Коковцова против «государственных шалостей современных государственных младенцев» (т. е. Н. Маклакова). [522] Левые октябристы и Гучков заявляли, что надо выступать против правительства в целом, не вдаваясь «в изыскания, в каких между собой отношениях находятся господа министры», но при этом подразумевали, что такие выступления могут побудить премьера либо преодолеть враждебные ему течения, либо уступить место более сильному деятелю.[125] В первом случае октябристы вновь предложили бы Коковцову свои услуги.

Поиски пути к «прогрессивному блоку» затруднялись тем, что большинство октябристов по-прежнему тяготело вправо и это тяготение подогревалось националистами из группы Савенко, на протяжении сентября - октября распространявшими слухи о своей готовности порвать с балашовцами, если октябристы решатся на восстановление октябристско-националистского блока. Со своей стороны Милюков требовал «проверки конституционности» октябристов, предсказывая, что фракция «Союза 17 октября» не пойдет за Гучковым даже в «отрицательной работе».[126] Прогрессистам пришлось поэтому вести переговоры с октябристами и кадетами порознь. В Москве в начале октября правому крылу кадетов и прогрессистов удалось одержать верх над Милюковым и Некрасовым и настоять на попытке сближения с октябристами,[127] условия которого затем обсуждались на «частном совещании» прогрессистов и октябристов.[128] Но к этому времени ЦК «Союза 17 октября» высказался против любых постоянных блоков,[129] стремясь сохранить для своей фракции положение качающегося маятника.

Органическая неспособность октябристов к сколько-нибудь длительному союзу с либеральной оппозицией была в ноябре-декабре еще раз продемонстрирована с полной очевидностью. 7-10 ноября состоялась конференция «Союза 17 октября». В докладе Гучкова и в резолюции конференцпп основным было беспокойство в связи с нарастанием опасности революции. При этом Гучков, как уже отмечалось, видел главный источник этой опасности в действиях самих верхов, разорвавших своим реакционным курсом «молчаливый договор» о лояльности «между исторической властью и русским обществом», и сетовал, что октябристам приходится «отстаивать... авторитет правительственной власти против носителей этой власти».[130] Соответственно и в решении конференции говорилось лишь о борьбе за изменение правительственного курса путем давления в Думе с использованием запросов, отклонения законопроектов и отказа в кредитах.[131] Тем не менее большинство фракции, уклонившееся от открытых возражений на конференции, выступило против «нового курса» Гучкова. Сразу после конференции бюро фракции подтвердило отказ от идеи составить общий с либералами список законопроектов и кредитов, подлежащих принятию или отклонению,[132] а 29 ноября, едва [523] лишь закончились выборы президиума Думы, на которых оппозиция поддержала октябристов, большинство фракции приняло резолюцию, сохранявшую за нею определение тактики «в каждом данном случае»,[133] т. е. по существу отклонявшую решения конференции. Немедленно после этого левые октябристы заявили о выходе из фракции.

Рост противоречий внутри всех буржуазных и помещичьих фракций, находившихся на грани раскола, был одним из проявлений общего кризиса системы двух большинств. Среди других причин все сильнее сказывались и социальные различия в составе фракций. Приставленный для наблюдения за Думой чиновник особых поручений Куманин отмечал, что у националистов правое крыло «представляет по-преимуществу интересы крупного землевладения», а левое - «средних городских классов», а кадеты и прогрессисты «преисполнены раздора между входящими в их состав представителями безимущественной демократии и представителями городской буржуазии».[134] У кадетов и октябристов большинство депутатов противились официальному партийному курсу, считая его слишком левым. У националистов, напротив, усиливалось «левое» крыло, видевшее спасение от угрозы революции в куцых реформах, а не в прямолинейной реакции. Основным вопросом, раскалывавшим правых, было отношение к перспективе роспуска Думы. Лидеры правых (как и Балашов у националистов) готовы были идти на него в надежде на еще большее вмешательство администрации в их пользу. Но значительная часть фракции боялась поражения на новых выборах, а крестьяне и священники просто не хотели терять депутатское жалование. Поэтому как только 1 ноября кончилась «министерская забастовка» (см. ниже) среди депутатов право-октябристского крыла усилилась тяга к восстановлению сотрудничества между собой и с правительством. На волне этих настроений Савенко и его сторонники вопреки сопротивлению Балашова провели у националистов решение о совместных действиях с октябристами, а октябрист Лелюхин тайно сколотил в своей фракции группу, противившуюся переходу в оппозицию. Большую заинтересованность в восстановлении право-октябристского блока проявлял Коковцов, на квартире которого 1 декабря совещание с участием Волконского, В. Бобринского, Савенко, Демченко и Лелюхина решило воспользоваться уходом левых октябристов и разногласиями у правых для создания правительственного большинства.[135]

Реальным результатом интриги остался только раскол октябристов. Во фракцию левых октябристов выделилось 22 депутата, 65 объединились вокруг Родзянко под именем «земцев-октябристов», а правые остались вне фракций.[136] Но даже раскол октябристы не сумели довести до логического конца, и ЦК «Союза» решил считать по-прежнему принадлежащими к партии членов всех трех групп.[137] В этом проявилось и стремление не утратить связь с социальными группами, стоявшими за обоими [524] флангами октябризма, и, прежде всего, принципиальное родство политической позиции всех октябристских фракций, разногласия между которыми сохраняли в общем тактический характер. Унаследовав от старой фракции ее внутреннюю противоречивость, земцы-октябристы не были готовы войти в «правительственное большинство», сама идея создания которого, впрочем, все больше теряла смысл в связи с назревавшим падением Коковцова.

Летом 1913 г., как отмечалось, отставка Коковцова была неудобна для правящих кругов по внешнеполитическим соображениям. Премьер приложил усилия, чтобы воспользоваться этим для укрепления своих позиций и внутри страны, апеллируя к умеренным имущим кругам. В этом был смысл и его попытки восстановить отношения с думским большинством и ряда «либеральных жестов», сделанных в июне - июле, когда Коковцов поддержал разговоры депутатов о срочной необходимости земской реформы[138] и допустил предание огласке замечаний его ведомства на проект нового гражданского уложения, в которых содержались рассуждения о вреде сословности и административной опеки.[139] Он попробовал нанести удар прямо по Н. Маклакову при обсуждении в Совете министров проекта закона о печати, благо тот из-за излишней прямолинейности встретил возражения даже единомышленников ретивого министра внутренних дел.[140] Но хотя либеральные газеты заторопились с предсказаниями скорого ухода Н. Маклакова, сам Коковцов в откровенном разговоре с Б. В. Никольским жаловался, что «чувствует себя одиноким. .., а со стороны коллег ловит жадные взгляды нетерпеливых... наследников».[141]

Действительно, в противовес Коковцову, Н. Маклаков демонстрировал нежелание идти на малейшие реформы. Он заявил, что считает несвоевременным понижение земских и городскпх избирательных цензов и ослабление административного вмешательства в дела самоуправления и не собирается создавать волостное земство, планируя вместо этого придать функции низовой единицы управления приходу[142] и на нем же построить систему выборов в общеимперское представительство.[143] Это было открытым вызовом октябристам и националистам, делавшим земскую реформу (хотя и в укороченном по сравнению со столыпинскими планами варианте) своим главным лозунгом. МВД подготовило также проект изменения закона о западном земстве, повысив избирательный ценз до уровня, [525] существовавшего во внутренних губерниях, и особо выделив в составе русской курии полноцензовых избирателей, т. е. убрав нз закона все то, что было внесено в него из столыпинских проектов общей земской реформы.[144]

Осенью 1913 г. реакция уже не ограничивалась разговорами об изменении Основных законов, но начала предпринимать конкретные шаги в этом направлении. В качестве пробного шара Саблер в сентябре провел через Совет министров инструкцию о порядке применения ст. 65 Основных законов, сужавшую реальные права Думы в церковных вопросах.[145]

Вдохновленный успехом своего единомышленника Н. Маклаков решил сделать следующий шаг. В связи с ростом забастовочного движения МВД подготовило проект создания «примирительных камер» из чинов министерства, которые могли бы вмешиваться в конфликты без просьбы одной из сторон, и восстановления уголовной наказуемости участия в забастовках.[146] В то же время, ссылаясь на подъем революционных настроений масс и усиление оппозиционности Думы, Н. Маклаков 15 октября предложил Совету министров испросить у царя указы об объявлении столицы на чрезвычайном положении и о роспуске Думы.[147] Накануне он отправил Николаю II в Ливадию письмо с просьбой дать согласие на эти меры, причем на первый план выдвигал роспуск Думы, называя его «едва ли отвратимой» развязкой. «Подробности дальнейших мероприятий» Н. Маклаков собирался доложить царю лично.

Николай был явно обрадован действиями министра внутренних дел. 18 октября он полностью одобрил предложенные меры и сам указал в качестве «дальнейших мероприятий» немедленное обсуждение в кабинете изменения Учреждения Думы с тем, чтобы впредь на царское усмотрение представлялось мнение ее большинства и меньшинства.[148] Речь шла, таким образом, о превращении Думы в законосовещательную. 23 октября, получив журнал Совета министров, Николай выразил желание, чтобы созыв новой Думы был «значительно отдален», и подписал указ о роспуске IV Думы без указания срока созыва следующей,[149] что противоречило Основным законам. Однако Н. Маклаков не осмелился поставить вопрос о новом государственном перевороте на обсуждение своих коллег, предвидя их несогласие. Уже 21 октября большинство Совета министров высказалось против выступления Н. Маклакова в Думе, которое по его замыслу должно было спровоцировать резкую реакцию депутатов и дать повод для их роспуска.[150] Прямой конфликт с буржуазно-помещичьим общественным мнением все же казался высшей бюрократии слишком опасным. К тому же Коковцов, который вел в Париже переговоры о займе, срочно сообщил в Петербург, что разгон Думы отрицательно [526] скажется на позиции французской стороны.[151] Но, отказавшись от мысли о государственном перевороте в октябре, Н. Маклаков не считал вопрос исчерпанным вообще и написал Николаю, что «некоторое промедление в этом деле было бы простительно».[152]

Потерпев неудачу с роспуском Думы, Н. Маклаков решил обойти Коковцова сразу с двух сторон. Получив согласие Николая, он с помощью Щегловитова побудил Маркова принести формальные извинения за его майскую выходку.[153] Тем самым было покончено с «забастовкой министров», и Коковцов был выставлен единственным виновником затяжного и ненужного конфликта с правым крылом Думы. Инициатива Н. Маклакова была воспринята как расчистка пути для нового главы правительства - его самого или Дурново.[154] Одновременно Н. Маклаков стремился восстановить в глазах царя свою репутацию решительного человека и защитника «самодержавной мощи русских императоров».[155] С этой целью он предложил разрубить тянувшийся около года спор о московском городском голове. Спор возник после того, как МВД отказалось утвердить в этой должности кн. Г. Е. Львова, избранного московской Думой, а та в ответ стала предлагать кандидатов, близких к кадетской партии и, стало быть, неприемлемых для правительства. Н. Маклаков счел своевременным показать «нашим жирондистам, что песня их спета»,[156] и назначить московского городского голову властью МВД, предложив на эту роль Б. В. Штюрмера, который «уже приводил однажды в порядок... губернское тверское земство в качестве назначенного председателя».[157] Предварительно эта мера была обсуждена Н. Маклаковым с царем в Ливадии 2 ноября.[158] Не желая снова нарваться на сопротивление Коковцова, вернувшегося из Парижа, и других коллег, Н. Маклаков не информировал их о своих действиях. Но на этот раз Николай II не решился игнорировать Совет министров и передал доклад Н. Маклакова Коковцову. В кабинете министр внутренних дел вновь остался в одиночестве, поскольку все остальные считали опасным бросить вызов Москве навязыванием ей городского головы, да еще такого известного реакционностью, как Штюрмер. Кроме того, Совет министров выговорил Н. Маклакову за то, что он действовал в обход коллег.[159]

Но если в столкновениях с Н. Маклаковым Коковцову удавалось одерживать верх, то интрига, в центре которой стоял Кривошеин, в конечном итоге оказалась для премьера роковой. [527]

В мотивах интриги Кривошеина непросто отделить его действительные цели от демагогического прикрытия, связанного с тем, что рассчитывать на успех у Николая II и его окружения можно было только в союзе с крайними правыми и, в частности, с Мещерским. Его конфликт с Коковцовым из-за аграрного кредита (см. гл. 4) приобрел к лету 1913 г. особую остроту. Он также выступал за более активное вмешательство казны в экономическое развитие страны. В общеполитических вопросах Кривошеин довольно быстро эволюционировал от враждебного отношения к представительному строю вообще к прагматической готовности сотрудничать с третьеиюньской Думой и право-октябристскими земствами, тем более, что они в свою очередь готовы были содействовать осуществлению столыпинско-кривошеинской аграрной реформы. Опыт работы в этой области содействовал выработке у Кривошеина «принципиальных соображений о желательности создать благоприятные условия для совместной деятельности правительства и общественных сил»,[160] разумеется, в рамках, определяемых правительством, - Кривошеин не раз был в Совете министров инициатором шагов, направленных на пресечение любого расширительного истолкования буквы Учреждения Думы. Но все же в отношении к Думе существовало явное различие между Кривошеиным и правыми типами Дурново и Н. Маклакова. А поскольку симпатии Николая II сконялись к последним, Кривошеин, чтобы не быть изображенным в глазах царя излишне «левым», тщательно сохранял старые дружеские связи в правом лагере и, как уже отмечалось, выдвигал на пост премьера «безукоризненно правого» Горемыкина.

Тем не менее открытую атаку на Коковцова Кривошеин счел целесообразным начать именно с демонстрации «благожелательности» к обществу. 7 июля 1913 г. при открытии сельскохозяйственной выставки в Киеве он произнес речь о сотрудничестве своего ведомства с земствами, закончив ее призывом преодолеть разделение «на пагубное „мы и они", разумея под этим правительство и общество».[161] В разгар «министерской забастовки» это, естественно, было воспринято как выпад против Коковцова. Оценивая значение речи, следует, однако, учитывать, что призыв к сотрудничеству был обращен в первую очередь к земствам с их правооктябристским большинством.

Одновременно Кривошеин инспирирует и передает в «сферы» записку, составленную в августе Д. Б. Нейдгартом, возможно при участии А. Н. Хвостова и одного из идеологов объединенного дворянства Н. А. Павлова. В записке утверждалось, что после 1905 г. был принят ошибочный курс на политические реформы, не интересующие основную массу населения страны, тогда как «единение власти с народом» возможно на основе «активных консервативно народных и национально русских» реформ, связанных с подъемом уровня обедневших масс, ради чего надо отказаться от преимущественной заботы об увеличении золотой наличности.[162] Судя по причастности к записке Хвостова и Павлова, [528] имелись в виду меры по ограничению иностранных капиталов и евреев в акционерных предприятиях и вытеснение евреев из хлебной торговли (главный смысл лозунга «национализации кредита»). Записка вписывалась в рамки кривошеинского экономического курса и в то же время представляла собой попытку возвращения к «попечительной» политике по отношению к крестьянству, но уже на базе столыпинской аграрной реформы.

Несмотря на усиленный нажим со всех сторон (а, может быть, вследствие такого нажима), Николай II не спешил с увольнением Коковцова и потому, что переговоры о железнодорожном займе продолжались, и потому, что речь шла в известной мере и о выборе определенного курса дальнейшей политики. В сентябре он раздраженно ответил на очередное напоминание Мещерского, что «всегда занят» решением участи премьера, но не может «давать своего рода обязательство» на этот счет.[163]

Между тем позиции Коковцова все ухудшались. 27 ноября Государственный совет провалил законопроект о городских самоуправлениях в Царстве Польском, хотя Коковцов лично выступал в его поддержку. Само по себе голосование не было специально направлено против премьера - правые в Государственном совете были принципиальными противниками проекта. Но неспособность Коковцова настоять на принятии правительственного предложения оборачивалась против него. Вслед за тем была устроена настоящая травля Коковцова в ходе начатого Государственным советом 10 января 1914 г. обсуждения законопроекта о борьбе с пьянством, вину за распространение которого стали возлагать на финансовое ведомство и его главу. По описанию председателя специальной комиссии Государственного совета по выработке этого закона Зиновьева, члены верхней палаты, «вяло и неохотно» занимавшиеся проектом, «внезапно обалдели и, толкая друг друга, спотыкаясь, все полезли на удочку» устроителей интриги, которых он перечислял в следующем порядке: «Главная пружина - больной? (скептики не верят) Кривош[еин], рычаг - Мещ[ерский], добровольный поддужный - Витте, ширма - Горемыкин, а пешка - Барк. Случайное место действия - питейный вопрос».[164] 17 января было подписано соглашение Министерства финансов с французским банковским синдикатом о размещении железнодорожного займа[165] и в тот же день подавляющее большинство Государственного совета выступило против Коковцова при голосовании одной из ключевых статей законопроекта о борьбе с пьянством.[166] Но и после этого Кривошеин специальным письмом настойчиво просил Николая не оказывать давления на Государственный совет, подчеркивая, что поддержка почти добитого премьера была бы «крупной политической и моральной ошибкой».[167] [529]

Состоявшаяся, наконец, 30 января 1914 г. отставка Коковцова и назначение Горемыкина председателем Совета министров и Барка министром финансов были не просто сменой лиц, а попыткой некоторого изменения правительственного курса. При этом группировки, приложившие руку к происшедшим переменам, сходились лишь в части своих планов на будущее, главным образом в области экономической политики. В рескрипте на имя Барка, как отмечалось в гл. 4, провозглашалась необходимость «коренных преобразований» в «заведовании государственными финансами и экономическими задачами страны»: постепенного сокращения питейных доходов, организации «правильно поставленного и доступного кредита» для «народного труда» (т. е. в первую очередь для сельского хозяйства) и усиления государственного вмешательства в экономику.[168] В последнем случае имелись в виду прежде всего меры по ограничению акционерного землевладения, усиление борьбы против промышленных синдикатов и выработка программы, предусматривавшей увеличение удельного веса казенных дорог в железнодорожной сети страны. Наибольшее внимание в экономической программе кабинета уделялось сельскому хозяйству: предполагалось создание Сельскохозяйственного банка для кредитования хлебной торговли и развитие сети мелких кредитных учреждений, образование при МТП Элеваторного комитета для координации строительства зернохранилищ[169] и развертывание мелиоративных работ на казенных и кабинетских землях с последующей продажей их представителям всех сословий.

Кривошеинская экономическая программа преследовала три цели: решить объективно назревшие народнохозяйственные проблемы, вызванные отставанием сельского хозяйства, удовлетворить требования поместного дворянства о его поддержке и заручиться опорой в «крепком крестьянстве». Последняя из этих целей приобретала особое значение в обстановке общенационального кризиса и была рассчитана на поддержание монархических иллюзий крестьян. С попыткой в большей мере заручиться поддержкой крестьянской верхушки был связан и подготовленный МВД проект принятия на счет казны расходов на содержание волостных старшин и писарей. Как полагало МВД, «принятием означенной меры лишатся почвы проявления ропота и недовольства в крестьянской среде», вызванные провалом волостной реформы, причем особые надежды возлагались на то, что предусмотренная проектом подачка (13.5 млн. р. в год) будет исходить не от Думы, а непосредственно от «самодержавного хозяина земли русской».[170]

Мотивировка проекта МВД лишний раз подчеркивала несходство целей участников «свержения» Коковцова. Для правых его отставка была лишь началом чистки государственного аппарата от всех неугодных им элементов и создания «сильной и подчас суровой государственной власти»,[171] причем в число признаков сильной власти включалась и готовность не считаться с Думой. Между тем Кривошеин стремился как [530] раз к сотрудничеству с буржуазно-помещичьим большинством Думы и сумел на время убедить в целесообразности такого курса не только Горемыкина, который, по удачной формулировке Барка, был в феврале «преисполнен желания вынужденного сближения»,[172] но и царя, который на первом заседании нового кабинета под своим председательством 10 февраля рекомендовал министрам «больше не ссориться и не травить и не дразнить Думу».[173] В середине февраля Горемыкин через земцев-октябристов зондировал возможность встречи кабинета с представителями различных фракций, включая умеренную оппозицию.[174] 1 марта в кабинете Родзянко состоялись переговоры министров с лидерами фракций не левее кадетов. «Магомет пошел к горе! В час добрый!» - комментировал эти переговоры единомышленник Кривошеина Игнатьев.[175]

Реальная готовность правительства «идти к горе» была, однако, невелика. На встрече 1 марта министры стремились заручиться поддержкой новых военных ассигнований, но отказались обсуждать вопросы внутренней политики.[176] Показательна была и нашумевшая передовая статья «России» 8 февраля в разгар демонстрации «благожелательности» к Думе. В написанной Сыромятниковым, возможно, по прямому указанию Горемыкина,[177] статье за Думой признавалось обладание «одною третью законодательной власти» (наравне с Государственным советом и короной), но подчеркивалось, что значение Думы в государственном строе страны и отношение к ней правительства зависят от ее доброй воли и «готовности жертвовать на пользу родины не только личными самолюбиями, но и отдельными интересами». Иными словами, Думе по-прежнему предлагалось сотрудничество на условиях ее отказа от оппозиции правительству.

Но даже такая «благожелательность» вызывала недовольство крайне правых. Уже в начале февраля Мещерский в интервью «Русскому слову», «Земщина» и «Колокол» выступили с новыми призывами к пересмотру статуса Думы. Крайне правое крыло кабинета, противившееся попыткам Коковцова сговориться с националистско-октябристским блоком в Думе, продолжало мешать и аналогичным планам Горемыкина. В речи, которую даже более чем умеренный Мусин-Пушкин назвал «чисто хулиганской по тону»,[178] Щегловитов заявил 18 февраля, что депутаты Думы «не призваны обсуждать деятельность власти и лиц, стоящих у власти», а если они встанут на этот путь, то «законодательная деятельность прекратится», поскольку Дума своей критикой правительства спровоцирует революцию.[179] Одновременно в Государственном совете правые выступили против правительственного законопроекта о найме торговых служащих. [531] Проект не устраивал помещичью реакцию по существу, ибо был частью ненавистного ей социального законодательства. Но Дурново вновь воспользовался случаем и для нападок на «стремление инициаторов этого законопроекта в самое короткое время составить как можно больше либеральных проектов», ведущих «очень далеко от русской государственности».[180] Государственный совет без перехода к постатейному обсуждению отверг закон, несмотря на выступления Тимашева в его защиту.

Позиции сторонников жесткого курса укреплялись. Пресса отмечала, «что никогда еще влияние Григория Распутина и кн. Мещерского не было так сильно, как в настоящее время»,[181] к высказываниям Мещерского «все петербургские политические, общественные и литературно-журнальные круги» «прислушиваются с большой внимательностью», и «Гражданин» раскупается без остатка в день выхода.[182] Влияние крайне правых, совпадавшее с настроениями самого Николая, нашло свое отражение в рескрипте на имя Горемыкина от 6 марта. Внешне рескрипт продолжал линию «благожелательных» жестов и говорил о необходимости «взаимного доверия» правительства и законодательных учреждений. При этом, однако, подчеркивалось, что «круг ведомства» последних «строго очерчен в законе» (это было ответом на попытки Думы путем прецедентов несколько расширить рамки, в которых она действовала). Николай собственноручно вычеркнул из проекта рескрипта упоминания о возможном «расширении свободы»,[183] и в опубликованном тексте упор был сделан на требовании, «чтобы великий образ русского государства» не приносился «в жертву беспочвенным стремлениям, ... чуждым тем народным заветам и историческим устоям, которыми росла и крепла Россия».[184] Корректность выражений прикрывала вполне определенную линию - соблюдением буквы устарелых законов восстановить позиции исполнительной власти без формальной ликвидации законодательных учреждений, но при фактическом их ущемлении.

Эта линия сразу же была воплощена в конкретные действия. Горемыкин известил Родзянко, что впредь не будет отвечать на запросы, обращенные к нему как к председателю Совета министров,[185] так как по закону думские запросы могли быть адресованы лишь учреждениям, подконтрольным Сенату, а Совет министров в их число не входил. 6 марта правительство подтвердило принятое еще в декабре 1911 г. постановление, что в случае, если ведомство берет на себя разработку проекта, а Дума параллельно сама разрабатывает свой, ей следует отказывать в предоставлении каких-либо материалов.[186] На практике это означало, что министерства могли тормозить неугодные им думские инициативы, формально обязавшись подготовить закон своими силами. Постановление 6 марта было применено в конце того же месяца, когда МНП демонстративно опротестовало обсуждавшийся в Думе мелкий законопроект о женских [532] гимназиях,[187] Мелочность повода лишь подчеркивала решимость бюрократии окоротить зарвавшихся с ее точки зрения российских законодателей. Вслед за тем было начато наступление на свободу депутатского слова. В качестве предлога была использована речь Чхеидзе 11 марта, заявившего, что наиболее подходящим режимом для обновления страны является республиканский.[188] Эта фраза была расценена как призыв к ниспровержению монархического строя. С необычной для бюрократии оперативностью Совет министров уже 20 марта постановил привлечь Чхеидзе к уголовной ответственности.[189]

Тем не менее Горемыкин и Кривошеин, вернувшийся в начале апреля после лечения в Италии, не считали исключенным соглашение с националистами и октябристами (и даже с прогрессистами). 13 апреля «Новое время» поместило явно инспирированную статью «Правительство и Государственная дума», где доказывалось, что националисты, октябристы и прогрессисты - это элементы, «от которых нынешнее правительство вовсе не отделено китайской стеной», и что «при нынешнем правительстве нынешняя Г. Дума могла бы не только существовать, но и производительно работать», если будет найдена равнодействующая их стремлений. Необходимой даже для октябристов ценой сближения с правительством являлся уход Н. Маклакова, и какие-то шаги в этом направлении предпринимались. В начале мая обычно хорошо чуявший направление ветра в сферах Андронников считал отставку Н. Маклакова и назначение на его место Кривошеина очень вероятным.[190] В мае о замене Н. Маклакова Кривошеиным или Игнатьевым говорил Клюжеву Барк,[191] а в июле на стремление Кривошеина убрать Н. Маклакова жаловался Николаю Богданович.[192] Учитывая резкое недовольство почти всех фракций привлечением к суду Чхеидзе (не из солидарности с ним, а из-за опасений за свободу слова для себя), Горемыкин и Кривошеин неофициально обещали не спешить с этим делом (а в конечном итоге оно было прекращено).[193] Маневры Горемыкина и Кривошеина могли преследовать сугубо конкретную и временную цель - обеспечить прохождение через Думу дополнительных военных ассигнований и бюджета. Но эти ассигнования были в общем гарантированы и без дополнительного заигрывания, и дело заключалось в более далеко идущем стремлении восстановить внутренний мир между «мы» и «они» перед лицом растущих внешних угроз.

Эти же внешние угрозы использовались и в прямо противоположных целях. Крайне правые возобновили в Думе и в печати нападки на Основные законы, выдвигая теперь в обоснование призыва к возврату к «самодержавию и православию» утверждения, будто только под таким стягом можно обеспечить единство России перед угрозой войны с Германией.[194] [533] Правда, даже «Московские ведомости» и «Земщина» не решались говорить о полной ликвидации Думы и выдвигали лишь идеи ограничения ее бюджетных прав и ее прерогатив в военных вопросах. В Государственном совете дворянская реакция продолжала топить обломки столыпинских реформ, вновь провалив законопроект о городовом положении в Польше, а затем - многократно откладывавшийся и переделывавшийся закон о волостном земстве.[195] При этом Дурново снова выступил с декларацией против реформ вообще. «По всем направлениям и по разным основаниям, - заявил он, - предпринимаются никому не нужные реформы, издаются законы, в необходимости которых все сомневаются».[196] Вслед за Дурново о «нецелесообразности» органических реформ «в наше действительно переходное время» заговорил с думской трибуны товарищ министра просвещения Таубе,[197] ссылавшийся на созданный стараниями самого правительства законодательный тупик в Государственном совете. Воспользовавшись переходом оппозиции к более резким формам бюджетной борьбы, Н. Маклаков цинично грозил Думе закулисными влияниями ее противников.[198] Вопреки слухам о предстоящем падении Н. Маклакова и вопреки стараниям Кривошеина, позиции министра внутренних дел у Николая все более укреплялись. По его докладу (что было вторжением в прерогативы Горемыкина) с 1 мая было прекращено издание «России»,[199] вызвавшей раздражение правых своей «конституционной» передовой от 8 февраля.

В этой обстановке Николай вновь попробовал провести в жизнь свою давнюю идею превращения Думы и Государственного совета в законосовещательные органы. Поводом послужило отклонение Государственным советом законопроекта о городовом положении в Польше, несмотря на поддержку его правительством. Первоначально Горемыкин (бывший, кстати, в ноябре 1913 г. противником проекта) рассматривал возможность проведения закона по ст. 87,[200] но повторение столыпинского опыта было признано нежелательным и 5 июня Николай II подписал рескрипт о повторном внесении закона в Думу.[201] Царь, однако, не ограничился этим, и, вызвав министров на специальное заседание кабинета в Петергофе 18 июня, поставил перед ними вопрос о возвращении к манифесту 6 августа 1905 г., ссылаясь на недопустимость положения, когда обещанные с высоты престола меры отклоняются одной из палат. Только Н. Маклаков поддержал царя, тогда как остальные сочли возврат к прошлому невозможным, а Горемыкин повторил, что «надо уметь ладить с Думой».[202] Хотя даже самые правые министры воспротивились желанию Николая избавиться от законодательных учреждений, настойчивость, с которой он в 1913-1914 гг. возвращался к этой мысли, свидетельствовала о том, что попытки сдвинуть его с позиции внутреннего неприятия [534] представительного строя могут иметь лишь кратковременный и непрочный успех, и сторонники спасения полусамодержавного режима путем минимальных уступок помещичье-буржуазному «обществу» будут всегда иметь среди своих оппонентов самого российского самодержца. Уже одно это делало «новый курс» Кривошеина бесперспективным. К лету 1914 г., как отмечалось в гл. IV, выявилась и несостоятельность экономического курса правительства Горемыкина.

Политическая борьба в верхах развертывалась на фоне массового революционного рабочего движения, поднявшегося в 1914 г. на новую ступень. В стачках и демонстрациях 9 января участвовало 260 тыс. человек, в первомайских выступлениях свыше 500 тысяч. Размах движения превысил уровень 1905 г. Выступая под идейным и организационным руководством большевистской партии, пролетариат России поднимался на новый штурм самодержавия. В конце мая началась всеобщая стачка бакинских нефтяников, в знак солидарности с ними забастовали рабочие Петербурга, Москвы и других городов. 3 июля полиция расстреляла митинг солидарности на Путиловском заводе. В ответ началась всеобщая забастовка в Петербурге, впервые после 1905 г. в городе появились баррикады. И хотя Петербург далеко опережал другие районы страны, июльские события дали В. И. Ленину основание сделать вывод о «приближающейся революции в России».[203]

Приближение революции все больше ощущалось и в правящем, и в либеральном лагерях, обостряя их противоречия. «,,Они" обвиняют друг друга - Пуришкевичи либералов, либералы Пуришкевичей - в поощрении и ускорении новой революции», - писал В. И. Ленин в середине мая 1914 г.[204] Но при этом, как уже отмечалось, страх перед революцией и непонимание классовых основ исторических преобразований поддерживали у либералов надежду, что еще не поздно предотвратить революционный взрыв уступками со стороны царизма. Особенно отчетливо этот «оптимизм непонимания» проявлялся у прогрессистов, упорно твердивших, что «за нас работает время» и «долго российскому государственному кораблю против течения не продержаться».[205] Даже 20 февраля 1914 г. «Утро России» полагало, что если только не случится войны (а в тот момент газета считала войну маловероятной), «вся революция будет происходить только в умах и долго еще не вырвется наружу». В номере от 25 мая орган Рябушинского, признавая, что период, проходивший «под знаком закона 3 июня, пришел к своему логическому концу» и «дорога уткнулась в стену», советовал «подождать, когда стена рутины будет сломана и откроется путь». При этом имелось в виду, что «сознательная активность действий страны» (т. е. различных буржуазных общественных организаций) заставит правительство пойти на уступки до открытого выступления масс. На той же платформе стоял и Струве, который призывал к совместным усилиям «всех прогрессивных и в то же время охранительных сил» во имя «оздоровления власти» - прекращения борьбы правительства с партиями, представленными в Думе, и с местными [535] самоуправлениями, приводя в качестве желаемого примера «либеральное» управление Воронцова-Дашкова на Кавказе.[206]

При всех тактических и теоретических различиях, разделявших правое и левое крыло российского либерализма, принципиально такой же была и позиция милюковского ЦК и левых кадетов. Тезис об отсутствии насильственного выхода из тупика сочетался с утверждением, что можно принудить власть к политическим реформам,[207] подразумевалось - до и без революции. В качестве средства принуждения кадеты выдвигали тактику «изоляции власти»: объединения всех недовольных существующим положением в общий фронт с программой и тактикой, равняющимися, как считалось само собой ясным, на программу и тактику кадетов. Приветствуя сдвиг левых октябристов к оппозиции, «Речь» (1913, 4 дек.) утверждала, что когда их примеру «последуют все русские общественные деятели, тогда действительно никто не посмеет сказать, - даже и „бюрократы", - что „Россия не созрела для политической жизни"». Из этой уверенности вытекал призыв к объединению всех, «желающих предупредить наступление новой общественной судороги». Субъективное нежелание революции соединялось у кадетов с неверием в нее как в метод борьбы. «Вооруженное восстание можно подавить, стоит только „не жалеть патронов", - писала „Речь" 11 ноября, пытаясь перетолковать в свою пользу уроки 1905-1906 гг. - Но нельзя сладить никакими, даже исключительными и чрезвычайными мерами, с тем настроением, которым было проникнуто общество накануне конституционной реформы». Эта мысль была постоянной у Милюкова, упорно доказывавшего, что «физические способы воздействия» «никогда не достигают своей цели».[208]
Тактика «изоляции власти» означала, с одной стороны, поиски путей совместных выступлений в Думе и вне ее с оппортунистическими элементами демократического лагеря, а с другой - готовность к сотрудничеству с октябристами.

Мощный размах рабочего движения не мог не учитываться кадетами в их оценке расстановки политических сил, хотя даже июльские баррикадные бои вызвали у них лишь привычные рассуждения о желательности легализации профсоюзов, в которых в таком случае взяло бы верх умеренное течение.[209] Но кадеты продолжали считать, что в 1905 г. «движение пролетариата было плодотворно лишь настолько, насколько присоединилось к общенародному требованию конституции»,[210] и призывали меньшевиков не повторять «ошибок» 1905 г. и не отделяться от либеральных союзников, чтобы вновь не привести общее движение к краху.[211] Уговаривая «научиться, наконец, лучше понимать друг друга», Милюков прямо утверждал, что причиной поражения в декабре 1905 г. было устранение кадетов от руководства и «травля» их социал-демократами.[212] В то же время он настаивал на четком идейном отмежевании [536] кадетов от меньшевиков, даже если те проявят готовность пойти на координацию действий,[213] подчеркивая, что сам лозунг «изоляции власти» «есть обособление от боевой тактики левых».[214] Колебания между стремлением повести за собой рабочие массы и пониманием того, что социал-демократы неизбежно выиграют соревнование с кадетами за влияние на пролетариат, характеризовали позицию и остальных кадетских лидеров.

Постоянные разногласия вызывала и конкретизация тактики, направленной на втягивание в оппозиционный фронт октябристов и других «умеренных» слоев. В то время как В. Маклаков ратовал за привлечение на сторону оппозиции нынешних «друзей правительства», всех «анти-реакционных элементов»[215] на основе «широкой» (т. е. расплывчатой) платформы, Милюков выражал сомнение в возможности прочного блока с октябристами. «В процессе „изоляции" власти, - писал он в „Речи" 25 февраля 1914 г., - эти люди будут последними, которые отпадут. И отпадут они тогда, когда в них никакой надобности не будет для общества». Но, как показала полемика «Русских ведомостей» и «Речи» о думской тактике и дискуссии в ЦК и на мартовской конференции кадетов, ни правое, ни левое крыло их не могло предложить реальных мер, которые способствовали бы образованию оппозиционного думского большинства. Об отсутствии у кадетов конкретной программы действий в Думе и вне ее свидетельствовал доклад Милюкова на мартовской конференции. Признав, что страна недовольна уже не только правительством и Думой, но и оппозицией, и требует от нее большей решительности, Милюков сослался на пример социал-демократии по использованию думской трибуны и печати для пропаганды своих взглядов, но тут же отметил, что «глубокие социальные различия, которые существуют в социальной среде, какую обслуживает партия народной свободы, и которые определяют существенные различия в ее тактике сравнительно с средой и тактикой партии рабочего пролетариата», исключают для кадетов заимствование социал-демократического опыта.[216] В итоге Милюков не смог предложить ничего, кроме продолжения старой, не принесшей успеха тактики.

В обстановке, когда кадеты находились в состоянии растерянности и раскола («Речь» (1914, 16 марта) чуть ли не подталкивала Струве и его сторонников к выходу из партии), лидерство в оппозиционном лагере попытались перехватить прогрессисты. В конце января на квартире Коновалова в Петербурге состоялись несколько совещаний правых кадетов, прогрессистов и левых октябристов о создании в Думе оппозиционного большинства, включающего и земцев-октябристов, для проведения более яркой тактики, допускающей отказ в кредитах, отклонение нежелательных правительственных законопроектов и демонстративное выдвижение собственных проектов. При этом предполагалось и создание межфракционного совещательного бюро.[217] Вслед за тем «Утро России» развернуло [537] агитацию за образование «прогрессивного блока» в Думе, уговаривая кадетов признать важность «междупартийного компромисса во имя достижения реальных результатов» и оставаться «на равном уровне с прочими прогрессивными элементами страны»[218] (т. е. отказаться от части своих лозунгов), а правительство - понять необходимость «сразу основательно преобразиться». «Тогда, - рисовало „Утро России" 14 февраля радужную картину желаемого будущего, - за министрами, прямодушно грядущими за веком, не менее прямодушно пойдет и вся та часть Думы, что помимо „шествия за веком" иных путей не знает и не допускает».

Параллельно по инициативе того же Коновалова прогрессисты попытались связать определенными обязательствами и тех, кто допускал «иные пути». 3-4 марта в Москве на квартирах Коновалова и Рябушинского были организованы встречи представителей различных партий от левых октябристов до социал-демократов, включая большевиков. Коновалов надеялся, что «взаимоознакомление» убедит социал-демократов, что либералы идут с ними в одном направлении и можно будет договориться о скоординированной внедумской тактике. Охранка писала в этой связи о планируемых «эксцессах революционного характера», но прогрессисты по своей природе были неспособны на революционные действия и речь для Коновалова шла о том, чтобы подкрепить те или иные оппозиционные, но нереволюционные (хотя, может быть, и выходящие за пределы формальной легальности) акции буржуазных организаций массовыми выступлениями рабочих, остающимися, однако, в рамках, приемлемых для московской либеральной буржуазии. Решающей для Коновалова была позиция большевиков, поскольку и он, и полиция знали, что меньшевики не имеют за собой масс. Между тем представитель большевиков Скворцов-Степанов, принявший по совету В. И. Ленина участие не только во встрече, но и в созданном затем Информационном комитете, чтобы уточнить степень «левения» либералов, не собирался идти у них на поводу и сразу предупредил Коновалова, что сомневается в возможности практических результатов встречи. Это предопределяло конечную неудачу всей затеи.[219]

Вскоре выяснилось, что и оппортунистические элементы демократического лагеря не могут ограничивать свою тактику до такой степени, как этого хотели бы либералы. Как уже отмечалось, дело Чхеидзе вызвало беспокойство не только оппозиции, но и октябристов, увидевших в нем новое наступление на права Думы. Судебная комиссия Думы постановила немедленно вынести на обсуждение общего собрания законодательное предположение прогрессистов об установлении безответственности депутатских речей.[220] Вслед за тем все оппозиционные фракции по инициативе социал-демократов предложили не рассматривать бюджет, пока не будет принят соответствующий закон,[221] но это предложение было отвергнуто право-октябристскими голосами, причем часть прогрессистов [538] и кадетов воздержалась при поименном голосовании.[222] В ответ социал-демократы и трудовики устроили 22 апреля обструкцию Горемыкину, впервые явившемуся в Думу. Прогрессисты, заранее извещенные левыми об их планах,[223] проголосовали вместе с право-октябристским большинством за исключение 21 левого депутата на 15 заседаний, а кадеты воздержались, вызвав возмущение не только в демократическом лагере, но и в рядах собственных сторонников. «Воздержаться, когда Горемыкин, Родзянко и их большинство исключало демократических депутатов, значило, - подчеркивал В. И. Ленин, - фактически поддерживать своим молчанием, нравственно одобрять, политически подкреплять Горемыкина и Родзянко и их большинство».[224] О падении авторитета либеральной оппозиции в результате событий 22 апреля открыто писало 24 апреля «Утро России», признававшее, что прогрессисты и кадеты нарушили соглашение с левыми о совместном протесте против политики правительства и что лишь левые вели себя достойно в создавшейся ситуации. «Речь» посвятила неделю попыткам оправдать поведение своей фракции и свалить вину на левых, якобы расколовших единый антиправительственный фронт. Но за закрытыми дверьми ЦК кадетские лидеры признавали, что их действия не получили одобрения в стране.[225]

В попытке восстановить свои позиции и усилить нажим на правительство своими средствами прогрессисты и кадеты решили обострить бюджетную борьбу, проголосовав сначала против перехода к постатейному обсуждению бюджета, а затем против утверждения смет большинства министерств. Однако даже левые октябристы отказались последовать примеру оппозиции, а земцы-октябристы, в расчете на привлечение которых на свою сторону кадеты и воздерживались при исключении левых 22 апреля,[226] при первых же признаках радикализации действий оппозиции резко повернули вправо. На поведении земцев-октябристов сказались и усиленно распространявшиеся в мае слухи о предстоящей отставке Н. Маклакова и изменении правительственного курса. В этой ситуации «левый» президиум Думы становился для октябристов неудобен. Воспользовавшись первым подходящим случаем, Родзянко и его единомышленники подтолкнули Коновалова, чувствовавшего себя неуютно в президиуме после 22 апреля, к отставке и поддержали в судебной комиссии поправки, ограничивавшие свободу депутатских речей.[227] Новый состав президиума Думы, составленный из одних октябристов, был избран 21 мая голосами правых.[228] «Коноваловский инцидент» и поведение земцев-октябристов в думских комиссиях в мае подчеркнули обострение отношений между октябристами и оппозицией. В итоге обе цели тактики «изоляции правительства» - соглашение с левыми в Думе и вне ее и создание думского либерально-октябристского большинства - оказались недостижимыми. Но тем самым оказывалась неразрешимой и та задача, [539] которая возлагалась на эту тактику - добиться изменения политического курса царизма и тем предупредить революцию.

Тем временем на внутриполитической обстановке все больше сказывалось приближение войны. В феврале германская и русская пресса обменялись воинственными статьями. Статья в «Биржевых ведомостях» 27 февраля носила открыто официозный характер и еще раз подчеркивала, что в верхах чаша весов склонялась в пользу группы, готовой пойти на риск вооруженного конфликта.[229] Стремительно нарастали шовинистические настроения в буржуазном и помещичьем лагерях. Еще в феврале считавшее перспективу войны и далекой, и нежелательной «Утро России» со 2 марта начало находить положительные стороны в войне с Германией. Предвкушение «громадных материальных выгод и привилегий от раздела турецкого и австрийского наследства»[230] заставляло национал-либералов забывать их собственные слова о связи внутренней политики и военного могущества государства и скатываться в лагерь сторонников войны. С началом ее волна шовинистического угара стала захлестывать и кадетов. И только наиболее дальновидные буржуазные деятели с самого начала предчувствовали неизбежный крах. 19 июля, в первый же день войны, Гучков написал жене: «Начинается расплата».[231] [540]

---

[1] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 21, с. 340.

[2] Арутюнов Г. А. Рабочее движение в России в период нового революционного подъема 1910-1914 гг. М., 1975, с. 134.

[3] Государственная дума. Стенографические отчеты. Третий созыв. Сессия V, ч. II. СПб., 1912, стб. 3513.

[4] Там же, ч. I, стб. 1789-1790.

[5] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 21, с. 120.

[6] Журналы заседаний экстренного съезда представителей промышленности и торговли, состоявшегося 10, 11 и 12 ноября 1911 года в Петербурге. СПб., 1912, с. 60-61, 81-82, 111-112.

[7] Труды VIII съезда уполномоченных дворянских обществ 37 губерний. С 5 марта по 11 марта 1912 г. СПб., 1912, с. 102, 105, 114, 149.

[8] Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Воспоминания 1903-1919 гг. Париж, 1933, т. 2, с. 7.

[9] Государственная дума. Третий созыв. Сессия V, ч. I. СПб., 1911, стб. 694.

[10] Всепод. докл. В. Н. Коковцова 29 окт. 1911 г. - ЦГИА СССР, ф. 691, оп. 1, д. 11, л. 19-20.

[11] Там же, ф. 1276, оп. 7, д. 2, л. 5-6.

[12] Государственный совет. Стенографические отчеты. 1911-12 годы. Сессия седьмая. СПб., 1912, стб. 1291.

[13] Бородин А. П. Усиление позиций объединенного дворянства в Государственном совете в 1907-1914 годах. - Вопросы истории, 1977, № 2, с. 64-65.

[14] Новое время, 1911, 25, 29 и 30 нояб., 3 и 13 дек.

[15] Гос. совет. Сес. VII, стб. 1260-1261, 1331.

[16] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 21, с. 11-12.

[17] См. переписку С. Ю. Витте и Г. П. Сазонова в августе 1911 г.: ЦГИА СССР,, ф. 1622, oп. 1, д, 369, л. 1; ф. 1659, oп. 1, д. 23, л. 7.

[18] Гос. дума. 3-й соз. Сес. V, ч. III, стб. 68-69, 583-584.

[19] Новое время, 1912, 8 июня.

[20] С. Н. Сыромятников - И. Я. Гурлянду 27 июня 1912 г. - ЦГИА СССР, ф. 1629, оп. 1, д. 331, л. 46.

[21] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 21, с. 350.

[22] Там же, т. 22, с. 174.

[23] Там же, с. 130.

[24] Гос. дума. 3-й соз. Сес. V, ч. II, стб. 657.

[25] Промышленность и торговля в законодательных учреждениях. 1907-1912 г. СПб., 1912, с. XXII; Новое время, 1912, 5 апр.

[26] Журналы первого - пятого заседаний шестого очередного съезда представителей промышленности и торговли. СПб., 1912, с. 41.

[27] Лаверычев В. Я. По ту сторону баррикад (Из истории борьбы московской буржуазии с революцией). М., 1967, с. 80-81, 92.

[28] Гос. дума. 3-й соз. Сес. V, ч. III, стб. 1401.

[29] ЦГИА СССР, ф. 1276, oп. 1, д. 35, л. 23.

[30] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 22, с. 80.

[31] Там же, с. 203.

[32] Циркулярные телеграммы МВД губернаторам 17 авг. и 20 сент. 1912 г. - ЦГИА СССР, ф. 1326, оп. 2, д. 247, л. 43-44, 129.

[33] Справка И. Я. Гурлянда о выборах в IV Думу. - Там же, ф. 1276, oп. 1, Д. 35, л, 23; Отчет о выборах по Рязанской губ. - Там же, ф. 1282, oп. 1, д. 732, л. 60.

[34] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 22, с. 130.

[35] См. например: А. И. Звегинцев - А. И. Гучкову 15 сент. 1912 г. - ЦГАОР СССР. ф. 932, oп. 1. д. 132, л. 63.

[36] Коковцов В. Н. Указ. соч., с. 8-12.

[37] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 22, с. 325.

[38] Там же, с. 203.

[39] Там же, с. 252.

[40] Арутюнов Г. А. Указ. соч., с. 380-381.

[41] История КПСС. М., 1966, т. 2, с. 383.

[42] Арутюнов Г. А. Указ. соч., с. 191.

[43] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 22. с. 252.

[44] ЦГАОР СССР, ф. 523, oп. 1. д. 31. л. 61.

[45] Протокол совещания кадетской партии 2-3 февр. 1913 г. - Там же, д. 14, л. 10.

[46] Там же, д. 31, л. 63.

[47] Протоколы ЦК кадетской партии 28 окт. 1912 г. и 27 янв. 1913 г. - Там же., д. 30, л. 243; д. 31, л. 23.

[48] Протокол ЦК кадетской партии 1 февр. 1913 г. - Там же, д. 31, л. 32, 35.

[49] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 22, с. 370, 374.

[50] Государственная дума. Стенографические отчеты. Четвертый созыв. Сессия I,. ч. I. СПб., 1913, стб. 1809, 1814.

[51] Там же, стб. 340.

[52] Там же, ч. II, стб. 1507.

[53] Съезд прогрессистов 11, 12 и 13 ноября 1912 г. СПб., 1913, с. 6.

[54] Утро России, 1913, 4 и 20 окт.

[55] Гос. дума. 4-й соз. Сес. I, ч. I, стб. 358, 853-854.

[56] Там же, ч. II, стб. 1529.

[57] ЦГАОР СССР, ф. 555, oп. 1, д. 670, ч. II, л. 154.

[58] Речь А. И. Гучкова на конференции «Союза 17 октября» 8 нояб. 1913 г. - Там же, ф. 115, oп. 1, д. 113, л. 205, 211-212.

[59] Н. А. Хомяков - А. А. Гирсу 2 нояб. 1913 г. - Там же, ф. 892, oп. 1, д. 255, л. 25.

[60] ЦГАОР СССР, ф. 115, oп. 1, д. 113, л. 210-212.

[61] Новое время, 1912, 13 сент.

[62] См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 22, с. 378.

[63] Гос. дума. 4-й соз. Сес. I, ч. I, стб. 289; ч. III, стб. 335, 350.

[64] Там же, ч. I, стб. 312; ч. III, стб. 350.

[65] Там же, ч. I, стб. 1685; ч. III, стб. 336.

[66] Там же, Сес. II, ч. I, стб. 229, 251-254.

[67] Там же, ч. III, стб. 1799.

[68] Записка П. Н. Дурново Николаю II. Февраль 1914 г. - Красная новь, 1922, № 6, с. 197.

[69] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 22, с. 378.

[70] Там же, т. 23, с. 296.

[71] Циркулярное письмо Председателя Совета министров 19 июня 1912 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 8, д. 8, л. 1.

[72] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 21, с. 177.

[73] И. Г. Щегловитов - В. Н. Коковцову 22 авг. 1912 г.; А. А. Макаров - В. Н. Коковцову 13 сент. 1912 г.; Ф. А. Зейн - В. Н. Коковцову 9 сент. 1912 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 8, д. 8, л. 143-153, 261-273, 295-303.

[74] См. варианты декларации: там же, oп. 1, д. 35, л. 55-58, 108-109, 133-140, 332-334.

[75] Вопросы истории, 1964, № 4, с. 100.

[76] ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 20, д. 59, л. 12-28.

[77] И. Г. Щегловитов - В. Н. Коковцову 9 янв. 1913 г. - Там же, оп. 3, д. 1, л. 93-95.

[78] Новое время, 1913, 8 мая.

[79] ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 20, д. 65, л. 182-184.

[80] Н. А. Маклаков - Ф. Ф. Трепову 30 марта 1913 г. - Там же, ф. 1288, оп. 5, 1911, д. 145, л. 49-51.

[81] См. переписку ГУЗиЗ с МВД и Главным управлением по делам местного хозяйства 1908-1910 гг.: там же, оп. 2, 1908, д. 67, л. 10-12, 32-33, 38-40, 72-73, 167.

[82] Департамент полиции - в Департамент общих дел МВД 13 апр. 1912 г. - Там же, 1911, д. 53, л. 12.

[83] Земское дело, 1914, № 9, с. 708-710.

[84] См. подробнее: Шацилло К. Ф. О диспропорции в развитии вооруженных сил России накануне первой мировой войны (1906-1914 гг.). - Исторические записки, 1969, т. 83, с. 123-136.

[85] Бовыкин В. И. Из истории возникновения первой мировой войны. Отношения России и Франции в 1912-1914 гг. М., 1961, с. 74, 92-93, 103-112.

[86] Коковцов В. Н. Указ. соч., с. 130.

[87] Бестужев И. В. Борьба в России по вопросам внешней политики накануне первой мировой войны (1907-1914 гг.). - Исторические записки. 1965, т. 75, с. 61-69.

[88] Вопросы истории, 1964, № 4, с. 108-109.

[89] См. планы устных докладов Кривошеина Николаю II 19 нояб. и 3 дек. 1912 г.: ЦГИА СССР, ф. 1571, oп. 1, д. 245, л. 3, 4.

[90] Новое время, 1913, 27 янв. Правда, это собирался сделать еще Макаров (ЦГИА СССР, ф. 821. оп. 10, д. 54, л. 1-3).

[91] Н. А. Маклаков - М. В. Родзянко 12 февр. 1913 г. - Там же, ф. 1278, оп. 6 д. 34, л. 6.

[92] Новое время, 1913, 10 янв.

[93] Мемуары В. Ф. Джунковского. - ЦГАОР СССР, ф. 826, oп. 1, д. 53, л. 21-24.

[94] Новое время, 1913, 5 марта.

[95] ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 8, д. 82, л. 923-926, 1004-1005.

[96] П. К. Бенкендорф - В. Н. Коковцову 22 янв. 1913 г. - Там же, л. 267.

[97] В. Н. Коковцов - В. Б. Фредериксу 17 мая 1913 г.; В. Б. Фредерикс - В. Н. Коковцову 19 мая 1913 г. - Там же, оп. 7, д. 656, л. 19-20, 26.

[98] Коковцов В. Н. Указ. соч., с. 156.

[99] Утро России, 1913, 24 февр.; Речь, 1913, 27 февр.

[100] Новое время, 1913, 3 февр.

[101] Шечков Г. А. Несостоятельность Государственной думы ныне действующего закона. Харьков, 1913, с. 7, 22, 44.

[102] Гос. дума. 4-й соз. Сес. I, ч. I, стб. 1884.

[103] Новое время, 1913, 5 марта.

[104] Труды IX съезда уполномоченных дворянских обществ 39 губерний. С 3 по 9 марта 1913 г. СПб., 1913, с. 18, 41, 137.

[105] Гос. дума. 4-й соз. Сес. I, ч. II, стб. 8.

[106] Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия восьмая. 1912 - 13 годы. СПб., 1913, стб. 1198.

[107] Там же, стб. 1449.

[108] Гос. дума. 4-й соз. Сес. I, ч. III, стб. 66.

[109] Ананьич Б. В. Россия и международный капитал. 1897-1914. Очерки истории финансовых отношений. Л., 1970, с. 271.

[110] Коковцов В. Н. Указ, соч., с. 167.

[111] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 23, с. 329.

[112] Там же, с. 299-300.

[113] Речь, 1913. 26 авг.

[114] Там же, 21 сент.

[115] Киевская мысль, 1913, 3 сент.

[116] Голос Москвы, 1913, 28 июля.

[117] Утро России, 1913, 3 сент.

[118] Голос Москвы, 1913, 6 сент.

[119] Утро России, 1913, 5 сент.

[120] Речь, 1913, 11 сент.

[121] Информационная записка Л. К. Куманина 18 окт. 1913 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 8. д. 10, л. 121.

[122] Голос Москвы, 1913, 6 сент.

[123] Речь, 1913, 3 и 13 окт.

[124] Голос Москвы, 1913, 1 окт.

[125] ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 8, д. 10, л. 297-298.

[126] Речь, 1913, 28 сент.

[127] ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 8. д. 10, л. 95.

[128] Голос Москвы, 1913, 15 и 18 окт.

[129] Речь, 1913, 14 окт.

[130] ЦГАОР СССР, ф. 115, oп. 1, д. 11З, л. 195-213.

[131] Резолюции, принятые совещанием Союза 17 октября в заседаниях 7-го, 8-го, 9-го и 10-го ноября 1913 г. в г. С.-Петербурге. СПб., 1913, с. 3-7.

[132] ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 8, д. 10, л. 28-33.

[133] Там же, л. 231.

[134] Там же, оп. 10. д. 1217, л. 6-7.

[135] Там же, оп. 8, д. 10, л. 234, 237, 333-368.

[136] Аврех А. Я. Раскол фракции октябристов в IV Думе. - История СССР, 1978, № 4, с. 124.

[137] Журнал заседания ЦК Союза 17 октября 8 дек. 1913 г. - ЦГАОР СССР, ф. 115, oп. 1, д. 11З, л. 83.

[138] Новое время, 1913, 16 июня.

[139] Там же, 26 июня.

[140] Проект Н. Маклакова восстанавливал предварительную цензуру, вводил просмотр отчетов о заседаниях «правительственных установлений» их председателями для обеспечения достоверности (т. е. фактически пресекал печатание неофициальной информации о деятельности органов власти), создавал институт ответственных издателей, от которых среди прочего требовалось обязательство жить в месте выхода в свет издаваемого органа не менее шести месяцев в году (стеснениями в свободе передвижения и угрозой личной уголовной ответственности Н. Маклаков надеялся отвадить крупных капиталистов от финансирования оппозиционной печати). - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 20, д. 6, л. 13-35.

[141] Дневник Б. В. Никольского. 13 июня 1913 г. - ЦГИА СССР, ф. 1006, oп. 1, д. 46, л. 294.

[142] Речь, 1913, 24 авг. и 12 сент.

[143] ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 8, д. 10, л. 114.

[144] Представление МВД в Гос. думу 14 окт. 1913 г. - Там же, ф. 1288. оп. 2, 1911. д. 9. л. 170-179.

[145] Там же, ф. 1276, оп 20, д. 67, л. 46-54.

[146] Особый журнал Совета министров 24 окт. 1913 г. - Там же, д. 68, л. 62-63.

[147] Там же, л. 48-50.

[148] Падение царского режима. М.; Л., 1926, т. 5, с. 194-196.

[149] Указ о роспуске Думы (без даты подписания). - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 20, д. 68, л. 51.

[150] Падение царского режима, т. 5, с. 198.

[151] Черменский Е. Д. IV Государственная дума и свержение царизма в России. М., 1976. с. 42.

[152] Падение царского режима, т. 5, с. 199.

[153] Новое время, 1913, 2 нояб.; Голос Москвы, 1913, 2 нояб.

[154] Голос Москвы, 1913, 3 нояб.; ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 8, д. 10, л. 18-19.

[155] Н. А. Маклаков - Е. В. Богдановичу 8 дек. 1913 г. - ЦГИА СССР, ф. 1620, oп. 1, д. 1, л. 2.

[156] Там же.

[157] Всепод. докл. Н. А. Маклакова 8 нояб. 1913 г. - Там же, ф. 1276, оп. 9, д. 69, л. 3-4.

[158] Камер-фурьерский журнал Николая II. - Там же, ф. 516, оп. 2, д. 303, л. 280.

[159] Особый журнал Совета министров 27 нояб. 1913 г. - Там же, ф. 1276, оп. 20, д. 68, л. 160-165; Запись прений в Совете министров 27 нояб. 1913 г. - Там же, оп. 9, д. 69, л. 25-27.

[160] А. В. Кривошеин - С. Н. Гербелю 12 окт. 1910 г. - Там же, ф. 1288, оп. 2, 1908, д. 67, л. 72-73.

[161] Новое время, 1913, 14 июля.

[162] Русское слово, 1913, 10 и 19 сент.; Голос Москвы, 1913, 19 и 29 сент.; Гражданин, 1913, № 37, 22 сент., с. 4.

[163] Николай II - В. П. Мещерскому 8 сент. 1913 г. - Oxford Slavonic Papers, 1962, vol. X, p. 141.

[164] А. Д. Зиновьев - А. А. Гирсу 11 янв. 1914 г. - ЦГАОР СССР, ф. 892, oп. 1, д. 61. л. 8-8а.

[165] Ананьич В. В. Указ. соч., с. 284.

[166] Гос. совет. Сес. IX, стб. 563.

[167] ЦГИА СССР, ф. 1571, oп. 1, д. 245, л. 92.

[168] Речь, 1914, 31 янв.

[169] Гос. дума. 4-й соз. Сес. И, ч. III, стб. 815-816, 824-825.

[170] Н. А. Маклаков - И. Л. Горемыкину 27 февр. 1914 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 10, д. 28, л. 19-21.

[171] Гос. дума. 4-й соз. Сес. II, ч. II, стб. 351.

[172] П. Л. Барк - А. В. Кривошеину 8 февр. 1914 г. - ЦГИА СССР. ф. 1571, oп. 1, д. 252, л. 1-2.

[173] В. В. Мусин-Пушкий - И. И. Воронцову-Дашкову 18-19 февр. 1914 г. - Красный архив, 1933, № 6, с. 133.

[174] Речь, 1914, 20 февр.

[175] П. Н. Игнатьев - А. В. Кривошеину 1 маота 1914 г. - ЦГИА СССР, ф. 1571. oп. 1, д. 274, л. 18.

[176] Речь, 1914, 2 марта.

[177] Дым Отечества, 1914, № 8, 20 февр., с. 13; Голос Москвы, 1914, 19 апр.

[178] Красный архив, 1933, № 6, с. 133.

[179] Гос. дума. 4-й соз. Сес. II, ч. II, стб. 840.

[180] Гос. совет. Сес. IX, стб. 1275-1276.

[181] Голос Москвы, 1914, 25 февр.

[182] Там же, 15 апр.

[183] Проект рескрипта на имя И. Л. Горемыкина (доложен Николаю II 5 марта 1914 г.). - ЦГИА СССР, ф. 1409, оп. 9, д. 48, л. 45.

[184] Речь, 1914, 7 марта.

[185] Голос Москвы, 1914, 15 марта.

[186] ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 20, д. 71, л. 2-5.

[187] Гос. дума. 4-й соз. Сес. II, ч. III, стб. 369.

[188] Там же, ч. II, стб. 1642.

[189] ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 20, д. 71, л. 37-40.

[190] М. М. Андронников - В. Н. Воейкову 3 мая 1914 г.; М. М. Андронников - И. Л. Горемыкину 2 мая 1914 г. - Там же, ф. 1617, oп. 1, д. 63, л. 7, д. 65, л. 7.

[191] Дневник И. С. Клюжева 24 мая 1914 г. - Там же, ф. 669, oп. 1, д. 14, л, 43.

[192] Там же. ф. 1620, oп. 1, д. 1, л. 26-27.

[193] Красный архив, 1933, № 6 (61), с, 134; С. Е. Крыжановский - И. Л. Горемыкину 4 июля 1914 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 5, д. 4, л. 828.

[194] Гос. дума. 4-й соз. Сес. II, ч. III, стб. 1483-1484.

[195] Гос. совет. Сес. IX, стб. 2131, 2394.

[196] Там же, стб. 2299.

[197] Гос. дума. 4-й соз. Сес. II, ч. IV, стб. 1154.

[198] Голос Москвы, 1914, 21 мая.

[199] Падение царского режима. Л., 1925, т. 3, с. 110.

[200] Голос Москвы, 1914, 31 мая.

[201] Речь, 1914, 12 июня.

[202] Падение царского режима. Л.; М., 1925, т. 2, с. 437-438; т. 3, с. 133-134.

[203] В. И. Ленин - И. Ф. Арманд 12/25 июля 1914 г. Цит. по: История КПСС, т. 2, с. 465.

[204] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 25, с. 150.

[205] Утро России, 1914, 29 янв.

[206] Русская мысль, 1914, № 1, с. 149-154.

[207] Гос. дума. 4-й соз. Сес. II, ч. II, стб. 83.

[208] Протокол ЦК кадетской партии 9 февр. 1914 г. - ЦГАОР СССР, ф. 523, oп. 1, д. 31, л. 94.

[209] Речь, 1914, 12 июля.

[210] Там же, 30 марта.

[211] Там же, 24 апр.

[212] Там же, 12 янв.

[213] ЦГАОР СССР, ф. 523, oп. 1, д. 31, л. 99.

[214] Протокол конференции кадетской партии 23-25 марта 1914 г. - Там же, д. 16, л. 26.

[215] Голос Москвы, 1914, 2 апр. и 17 мая.

[216] Протокол конференции кадетской партии 23-25 марта 1914 г. - ЦГАОР СССР, ф. 523, oп. 1, д. 16, л. 98-99.

[217] Речь, 1914, 28 и 29 янв.; Утро России, 1914, 29 и 31 янв.

[218] Утро России, 1914, 13 янв. и 27 марта.

[219] См. подробнее: Розенталь И. С. Русский либерализм накануне первой мировой войны и тактика большевиков. - История СССР, 1971, № 6, с. 52-70.

[220] Новое время, 1914, 18 апр.

[221] Гос. дума. 4-й соз. Сес. II, ч. III, стб. 730.

[222] Там же, стб. 750.

[223] Речь, 1914, 28 апр.

[224] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 25, с. 129.

[225] Протокол заседания ЦК кадетской партии 23 апр. 1914 г. - ЦГАОР СССР, ф. 523, oп. 1, д. 31, л. 170-172.

[226] Утро России, 1914, 25 апр.

[227] Речь, 1914, 19 мая.

[228] Гос. дума. 4-й соз. Сес. II, ч. IV, стб. 1208.

[229] Исторические записки, т. 75, с. 76-80.

[230] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 26, с. 329.

[231] ЦГАОР СССР. ф. 555, oп. 1. д. 670. ч. III, л. 45.

---

<< Назад | Содержание | Вперед >>