III съезд РСДРП, состоявшийся в апреле 1905 г. в Лондоне под председательством В, И. Ленина, выработал тактическую линию партии в развивавшейся революции. Ленинская книга «Две тактики социал-демократии в демократической революции», вышедшая вскоре после съезда, и его решения дали большевикам программу действий, основанную на единственно правильной, подлинно научной опенке характера и движущих сил революции. Главной идеей, на которой была основана эта оценка, была идея гегемоннн пролетарната в буржуазно-демократической революции. В. И. Ленин и большевики считали, что в революционном процессе пролетариат способен повести за собой крестьянство, оттеснив от руководства либеральную буржуазию. Обосновав союз пролетариата с крестьянством, Ленин провел на съезде призыв к поддержке крестьянского движения под лозунгом конфискации помещичьих, казенных, церковных, монастырских и удельных земель, к организации революционных крестьянских комитетов для осуществления захвата и передачи помещичьих земель крестьянам.
В особой резолюции «Об отношении к либералам» съезд, отметив как положительное явление оппозиционность буржуазии, поставил задачу разоблачения антиреволюционного характера политики либералов и их попыток выступать от имени пролетариата.
Большевистской тактике, проникнутой стремлением обеспечить перерастание буржуазно-демократической революции в социалистическую, противостояла тактика меньшевиков. Не веря в союз пролетариата с крестьянством, они отводили руководящую роль в революции буржуазным либералам, считая единственно возможным решение буржуазных задач.
Проблема созыва представительства, стоявшая в центре внимания как либерального лагеря, так и правых кругов и бюрократической среды, оживленно обсуждалась в печати различных направлений. По сведениям ведомственного обзора печати,[1] «довольно единообразные мнения» высказывались по поводу необходимости одновременно с открытием представительства законодательно установить свободу личности, слова и т. и. Против самой идеи представительства выступал лишь «Гражданин» В. П. Мещерского, на худой конец, впрочем, соглашавшийся на его созыв при условии проведения выборов по сословиям и многостепенным порядком. Все остальные газеты были единодушны в признании необходимости скорейшего открытия булыгинского совещания и созыва выборных, но [189] расходились между собой по поводу законосовещательного или законодательного характера представительства и способа выборов. Такие газеты, как «Новое время», «Киевлянин», «Слово», стояли за законосовещательный, а органы типа «Право», «Русская мысль», «Русь» - за законодательный характер. «Большая часть печати, - говорилось в упоминавшемся обзоре печати, - склоняется к установлению всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов, но некоторые издания выставляют эту систему лишь как идеал будущего устройства представительного правления и в виде уступки современным условиям нашего государства высказываются за необходимость введения разных цензов, применительно к существующим организациям, и многостепенных способов избрания. Более консервативная часть печати стоит за необходимость производства выборов по существующим общественным организациям, способами, установленными долговременной практикой, доказывая, что всеобщая подача голосов, без определения какого-лпбо имущественного ценза и лишь по территориальным округам, даст возможность проникнуть в сферу выборных нежелательным элементам беспочвенной, космополитической интеллигенции, совершенно незнакомой с действительными потребностями страны, но благодаря внешним способностям, могущей воздействовать на народные массы путем ложных неисполнимых обещаний».[2] Как видим, радикализм либеральной оппозиции и буржуазной печати представлялся властям не таким уж пугающим, а консервативное содержание их платформ - вполне достаточным, при том что крайности самодержавной идеологии не встречали в тот момент сколько-нибудь значительной поддержки.
Земские организации, не понимая, что царь принял решение сорвать созыв обещанного рескриптом широкого по составу совещания для обсуждения основ представительства, активно добивались допуска своих представителей в его состав.[3] Опубликованный в начале апреля проект ши-повского земского меньшинства рассматривал представительство как совместимое с самодержавием и предлагал созыв его в форме замены выборными личного состава Государственного совета с превращением его в законосовещательный Государственный земский совет с правом законодательной инициативы и запросов министрам, ответственным, однако, перед царем. Тем не менее в двадцатых числах апреля на совещании земцев в Москве было принято требование всеобщего, равного, прямого и тайного голосования для избрания, кроме одной палаты из представителей реорганизованных органов местного самоуправления, другой палаты на началах их полного равноправия.[4] Николай II тем временем получал все новые строгие предупреждения и предостережения, смысл которых сводился к тому, что революция нарастает, и потому вовсе отказаться от проведения преобразований невозможно. «Для спасения Вас, государь, и для избавления страны от ужасов и пролития массы крови необходимо сдвинуть возвещенное нам 18 февраля с мертвой точки... Возбужденный [190] вопрос представляется вопросом жизни и смерти», - писал ему Клопов. Затем он сравнил «переживаемое Россией духовное настроение» с «паровиком, переполненным паром, который еще подтапливают», и заявил, что «такой паровик по физическим законам, если не будет открыт клапан, должен взорваться».[5]
Царь и сам понимал, что обойтись вовсе без представительства теперь не удастся, но пытался свести к минимуму его права и принять такую избирательную систему, которая бы придала ему по возможности «благонадежный» характер. Осуществить все это он хотел силами бюрократии, без участия общественности. Около полутора десятков «предположений частных лиц» о характере представительства, взятые Булыгиным и его помощниками в качестве источника для определения полномочий и способа избрания будущего представительства, очерчивали пределы допустимого.[6] Все проекты имели своей основой чисто законосовещательные и притом узко трактуемые функции представительства, некоторые из проектов были направлены в сущности на то, чтобы вообще не допустить его созыва. Ряд предположений относительно способа выборов предусматривал их производство по сословиям. Цель «сословников» состояла, по их собственным словам, в том, чтобы предотвратить «постепенную демократизацию выборов урезать представительство трудящихся, «бесформенной массы, где большинство всегда на стороне наименее развитых и самостоятельных», и обеспечить господство «представителям высших слоев общества», «фабрикантам или крупным землевладельцам», «представителям церкви, науки и магистратуры». Но в нескольких других проектах сословный принцип при всей его привлекательности ставился под сомнение, поскольку сословная обособленность, не взирая на проникнутое духом сословности законодательство, была основательно нарушена процессом экономического развитня страны. Одна из причин, по которым отвергался сословный принцип, состояла в том, что при строгом его соблюдении крестьянские представителп, которых оказалось бы почти в 100 раз больше, чем дворянских, сейчас же потребовали бы перехода к крестьянам помещичьих земель. А давать землю крестьянам не собирался ни один из авторов проектов, даже тот, который призывал победить «партию непорядка» с помощью «идеала крестьянского царя». Однако использование монархических иллюзий крестьянства представлялось тем, кто на них надеялся, делом нелегким и неверным.
Противники сословных выборов предлагали для обеспечения близкого самодержавию классового состава будущего представительства применить систему имущественных цензов, причем установить ограничение представительства «низших классов», а не «предоставление численного превосходства отдельным классам, напр., дворянскому или купеческому»[7] (второй способ, как ожидалось, мог привести к возникновению «пререканий» и «агитации»).
В «Соображениях» министра внутренних дел об осуществлении рескрипта, документе, который составили Булыгин и его сотрудники в расчете [191] как на царя, так и на опубликование,[8] неприятная Николаю II перспектива была несколько приукрашена при помощи исторического экскурса, предпринятого для доказательства того, что намечаемые преобразования обеспечат и «неразрывность крепкой исторической связи с прошлым», и «незыблемость» обеспечивающих самодержавный характер царской власти Основных законов. История представительных учреждений в России была здесь изложена таким образом, что исконные допетровские начала государственной жизни оказывались неразрывно связанными с участием выборных в законодательстве. В записке подчеркивалось, что самый законодательный акт, лежавший в основе Полного собрания законов, - Уложение царя Алексея Михайловича - был принят при участии выборных, которые составляли как бы низшую законосовещательную палату. Затем указывалось, что идея представительства присутствовала в той или иной форме во внутренней политике всех царствований, за исключеннем времен Петра и Николая I. Содержались и ссылки на недавнпе меры - образование в составе министерств (Земледелия и государственных имуществ и Внутренних дел) советов сельскохозяйственного и по делам местного хозяйства из местных представителей, а также на утвержденное Николаем II 8 февраля Положение Комитета министров, которым в состав особых совещаний для пересмотра земского и городового положений включались избранные земскими собраниями и городскими думами представители. Этот акт царя был представлен как «дальнейшее развитие», данное «участию населения в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений» еще до рескрипта 18 февраля.
Политические соображения, вызвавшие к жизни рескрипт и состоявшие в том, чтобы организацией представительства удовлетворить «благонамеренных», противопоставив их массовому движению и революционной социал-демократии, были здесь выражены в нарочито туманной фразе о «необходимости ввести в законное русло проявления назревшей в обществе потребности принять участие в делах законодательства». Впрочем, чуть ниже прямо было сказано, что с этой потребностью «так или иначе нельзя не считаться правительству». С этих позиций Булыгин отвергал такие минимальные формы представительства, как сведение его к обсуждению законодательных предположений в совещательных учреждениях на местах или при министерствах. Неприемлемым оказывалось и уподобленное земским соборам XVI и XVII вв. совещательное учреждение, собираемое по особым случаям для рассмотрения тех или иных законодательных предположений. Отвергнув таким образом наиболее ограничительные проекты, Булыгин высказывался за ту форму представительства, которую предполагалось осуществить при Александре II - участие лиц, избранных населением на более или менее продолжительный срок, в обсуждении всех законодательных предположений. «Разномыслие», существовавшее «в политическом отношении» по поводу введения [192] выборных в какой-либо форме в состав Государственного совета или же образования из них особого собрания Булыгин разрешал на основе пространных рассуждений, поскольку вопрос этот, - создавать ли «два, построенные на разных началах законосовещательные установления: одно - из лиц выборных, считающих себя как бы представителями населения, другое из чиновников, зависящих от правительства», - таил в себе угрозу «подобия существующих на Западе двухпалатного строя законодательных учреждений».
План Булыгина состоял в том, чтобы создать для правительственной власти возможность лавирования между двумя законосовещательными учреждениями («предположение, отклоненное одним учреждением..., принято будет другим»). «Наличность двух законосовещательных учреждений» Булыгин считал «особенно полезною», поскольку они будут оказывать «одно на другое сдерживающее влияние». Расчет при этом был на то, что разницы «классовых интересов», существующей между палатами на Западе, в России не будет. Члены Государственного совета, не проявляя крайностей консерватизма, «при обширной их опытности и равновесии взглядов» станут отвергать решения собрания выборных лишь в крайних случаях, а собрание это не проявит «стремлений вступить в борьбу с правительством на почве политических прав». «Подобного рода стремления» в «Соображениях» объявлялись не свойственными русскому национальному характеру, и тезис этот подкреплялся перекликавшимся с шиповскими земско-славянофильскими идеями историческим экскурсом на тему о том, что «идея властного участия народа в делах верховного управления» чужда русскому народу, подавляющая масса которого только проникнута верностью царю как «носителю всей полноты государственной власти». Однако истинную цену этих рассуждений показывало тут же выдвинутое для обеспечения благонамеренности Государственной думы (этим термином было здесь названо собрание выборных) требование «правильной постановки выборов» и вообще «особой осторожности к устройству и постановке деятельности подобного учреждения». Этому-то требованию и был подчинен булыгинский проект.
Главным было здесь всемерно закрепить ограничение компетенции Думы чисто совещательными функциями. Оно достигалось не только тем, что Дума должна была стать низшей палатой по отношению к Государственному совету, также не имевшему, как известно, законодательного права, но и прежде всего сохранением этого права только за царем. В качестве либеральной меры предлагалось представлять царю как законодательные предположения, прошедшие через Думу и Государственный совет, так и заключения Думы, отвергнутые Государственным советом. Но тут же предлагалось «присвоить суждениям Государственного совета более существенное, чем ныне, значение» - дать ему право возвращать Думе дела для пересмотра с возможностью для нее остаться после вторичного рассмотрения при своем мнении и не представлять царю предположений, отклоненных и Думой и Государственным советом. Общая неясность в российском законодательстве понятий закона и административного распоряжения, «отсутствие резкого отличия» между ними, как признавалось, в булыгинских «Соображениях», приводили к тому, что вопросы, по существу своему требовавшие разрешения в законодательном [193] порядке, решались царем по представлениям административных учреждений Комитета и Совета министров и даже отдельных министров. Дело было не в юридических дефинициях, признавал Булыгин в дополнительном документе, «исчерпывающее разрешение» одного из «труднейших вопросов государственного права» было «вряд ли даже и возможно потому, что все акты государственной власти, при нашем ее строе, имеют один и тот же источник и одинаковую в конце концов силу».[9]
Только что закрыл Николай II виттевское совещание по поводу объединения деятельности министров, как вопрос этот опять возник перед ним, поднятый Булыгиным в дополнительных «Соображениях» в связи с предоставлением законосовещательных прав Думе. Существующий порядок, при котором министр вносит предположение в Государственный совет, рассуждал Булыгин, хорош ввиду «близости служебного положения, связующей членов Государственного совета и министров как бы в одно целое», а также потому, что разногласия в Государственном совете не выходят из его стен «и не дают оснований к превратным толкам». Иное дело Дума. И хотя в дополнительных «Соображениях» разница между членами Государственного совета и Думы сведена, в частности, к «степени умственного развития», на самом деле в них было ясно выражено опасение того, что межведомственная борьба перенесется в Думу, поставив ее «в положение как бы судьи между министрами», да еще при гласности ее заседаний. Выход усматривался в рассмотрении законодательных предположений до внесения их в Думу в Совете министров. Дело как бы вернулось к той отчаянной записке, которой Витте из последних сил пытался добиться разрешения царя на осуществление объединения министров по проекту Коковцова, прельщая Николая II тем, что главное будет входить в компетенцию Совета министров под его, царя, председательством...
Как ни заманчиво было для Булыгина «по соображениям государственной пользы» лишить Думу права рассмотрения государственной росписи доходов и расходов, сохранив его лишь за Государственным советом, а Думе сообщать роспись после этого лишь для общих суждений, он предпочел другой путь. Дело заключалось не только в том, что такое ограничение должно было вызвать недовольство плательщиков налогов, «подрывающее надежду на постепенное успокоение страны с призывом избранных от населения лиц», но и в намерении предотвратить возможность общих отрицательных заключений Думы «о всей росписи и даже о всей финансовой политике государства», связав думцев «соглашениями об изменении тех или иных частных назначений росписи» в ходе ее рассмотрения. Для этого была предложена такая регламентированная процедура обсуждения росписи как в Думе, так и в Государственном совете, при которой обсуждение «примет, по преимуществу, характер выяснения некоторых спорных вопросов и сомнений по немногим сметным назначениям».
Никак невозможно было лишить будущую Думу и права законодательного почина. Указ 18 февраля с неизбежностью вел к этому: отказать [194] членам Думы в том праве, которое признавал указ за частными лицами, было невозможно. Оставалось обставить это право «известными условиями».
Нельзя было лишить Думу и права запросов министрам о нарушениях закона. Булыгину оставалось и это ее право обставить «известными условиями», обеспечивающими «достаточную осторожность в пользовании членами Государственной думы предоставляемыми им полномочиями». Но главную свою надежду Булыгин возлагал здесь на остающееся в руках царя исключительное право назначения ж увольнения министров, благодаря чему, считал он, думское право запроса (он избегал этого слова) «не будет иметь ничего общего» с правом интерпелляция в западно-европейских парламентах. Однако при всем лимитировании прав Думы «едва ли не самым важным вопросом предстоящего преобразования» представлялось Булыгину регулирование ее состава путем «правильной постановки» выборов, рассмотренной поэтому «с особой подробностью». Прежде всего лишались права избирать и быть избранными в Думу «кочевые и бродячие инородцы», жители Финляндии (ввиду наличия Финляндского сейма) и евреи (до намечавшегося в ближайшем будущем обсуждения всех ограничительных по отношению к ним правил).
Булыгин отвергал сословный принцип организации выборов, хотя в «Соображениях» и отмечалось, что он «как бы предуказывается всем историческим прошлым России».
Заимствуя аргументацию соответствующих проектов, Булыгин приходил к сделанному в них заключению о том, что сословная система выборов приведет к нежелательному преобладанию в Думе крестьянских депутатов. На искусственное же регулирование крестьянского представительства по сравнению с дворянским (оно должно было состоять в сокращении крестьянского и увеличении дворянского представительства в десятки раз по сравнению с действительным соотношением численности этих сословий) Булыгин не решался.
Всеобщие, равные и прямые выборы (прямые считались неразрывно связанными со всеобщими) Булыгин отвергал, прямо заявляя, что они привели бы к образованию Думы «исключительно почти из представителей низших слоев населения». Феодально-крепостническая природа царизма сказалась в том, что при упоминании о таких выборах составители «Соображений» испытывали страх и перед буржуазным влиянием - «сильным давлением фабрикантов, торговцев и других экономически влиятельных лиц». Но стремление всемерно оградить Думу от представителей трудящихся доминировало. Его классовый характер был прикрыт ссылками на ученые авторитеты, считающие, что при всеобщем избирательном праве побеждает «собирательная посредственность», рассуждениями о том, что «при широком распространении избирательного права умственный уровень избираемых непременно понижается» и т. п. Однако флёр интеллектуализма спадал, как только в качестве способа обеспечения в Думе духа «правильного консерватизма» был назван имущественный ценз для создания в ней «более или менее значительного числа собственников, интересы которых больно задеваются всяким нарушением спокойного течения общественной жизни». [195]
Для обладателей крупных земельных цензов, например превышающих десятикратный размер нормального, предлагалось ввести особые группы в составе съездов уездных избирателей, с тем чтобы компенсировать «значительное численное их меньшинство» и добиться расширенного представительства в Думе «интересов крупного владения».
Вообще политический курс, если прослеживать его по всей системе имевших общегосударственное значение законодательных актов этого времени, сочетал в себе элементы приспособления к намеченным преобразованиям, в частности стоявшие в связи с реализацией указа 12 декабря, с организационным и юридическим обеспечением карательных действий и мер. Так, в области национальных и религиозных прав были утверждены царем разработанные Комитетом министров в осуществление указа 12 декабря отмена ограничений на издание св. писания на украинском языке, предоставление полякам права покупки и аренды земли в 9 западных губерниях с отменой там некоторых стеснительных мер при употреблении местных языков. Во изменение некоторых частей цензурного устава право прекращения повременных изданий, ранее принадлежавшее министрам внутренних дел, народного просвещения и юстиции, а также обер-прокурору Синода, было предоставлено Первому департаменту Сената по представлению министра внутренних дел. Провозглашено было введение земства в Сибири и издан указ о веротерпимости, которым разрешался переход из православия в другое христианское вероучение и отменен ряд запретов и ограничений для старообрядцев и сектантов.[10] И, наконец, чтобы дополнить военно-карательные меры в деревне (против февральско-мартовских крестьянских восстаний применялась даже артиллерия)[11] внесением колебаний и раскола в среду участников крестьянского движения, были объявлены облегчения по уплате продовольственных и семенных долгов, особенно семьям солдат действующей армии. В качестве меры, предназначенной к улучшению положения крестьян, было преподнесено и образование для руководства всем земельным и переселенческим делом особого органа из министров двора, внутренних дел и юстиции, государственного контролера и главноуправляющего землеустройством и земледелием, а также назначаемых царем членов - Комитета по земельным делам. При этом Министерство земледелия и государственных имуществ преобразовывалось в Главное управление землеустройства и земледелия с присоединением к нему переселенческого управления МВД.
Однако указом 10 апреля была установлена строжайшая имущественная ответственность участников крестьянских выступлений за разгром помещичьей собственности, причем взыскание могло быть обращено на все без изъятия движимое и недвижимое имущество всех членов сельских обществ, признанных ответственными. Ввиду разрабатывавшихся государственных реформ и для того чтобы противопоставить будущей Думе усиление военно-карательной функции царизма, было провозглашено [196] создание создание Совета государственной обороны, а главное - подведено подобие юридической базы под диктаторские полномочия Трепова.
Новое возвышение Трепова произошло следующим образом. Став министром внутренних дел, Мирский, желая снять с себя одиум заведования полицией, добился возложения этой обязанности на товарища министра, командовавшего корпусом жандармов. Теперь, сразу же после того как 21 мая этот пост занял Трепов, было признано «по обстоятельствам времени необходимым» подчинить ему и все центральные и местные учреждения МВД, выполнявшие сыскные и карательные функции, включая Департамент полиции, с предоставлением ему прав министра. «В сущности Трепов сделался - впрочем, он и ранее был - негласным диктатором. Почтеннейший министр внутренних дел Булыгин являлся лишь ширмой: он занимался всеми спокойными делами, а все неспокойные дела находились в полном произвольном распоряжении генерала Трепова, а так как в то время вся Россия была в неспокойном состоянии, то из этого очевидно, что роль министра внутренних дел Булыгина была совершенно стушевана», - писал Витте, отметив в другом месте, что разработка государственных преобразований оставалась для Булыгина чуть ли не единственным его делом.[12]
Завершение рассмотренного нами ряда законодательных мер произошло уже после Цусимы, которая, как отметил Б. А. Романов, «в русский язык вошла нарицательным именем». После цусимской катастрофы, разразившейся 14-15 мая, царю предстояло не только решать вопрос о мире, ибо «продолжение войны было безумием с точки зрения судеб самой романовской династии»,[13] но и искать выхода из кризисной ситуации, образовавшейся в сфере внутренней политики, где опасные последствия цусимского поражения были неисчислимы. 27 мая 1905 г. в статье «Разгром» в газете «Пролетарий» В. И. Ленин писал: «Все ополчается против самодержавия, - и оскорбленное национальное самолюбие крупной и мелкой буржуазии, и возмущенная гордость армии, и горечь утраты десятков и сотен тысяч молодых жизней в бессмысленной военной авантюре, и озлобление против расхищения сотен миллионов народных денег, и опасения неизбежного финансового краха и долгого экономического кризиса вследствие такой войны, и страх перед грозной народной революцией, которой (по мнению буржуазии) царь мог бы и должен бы был избежать путем своевременных „благоразумных" уступок. Растет и ширится требование мира, негодует либеральная печать, начинают грозить даже умереннейшие элементы, вроде землевладельцев „шиповского" направления, требует немедленного созыва народных представителей даже холопское „Новое Время"».[14]
Общий радикальный послецусимский настрой на майском съезде представителей земств, городов и дворянских обществ сочетался с упорным стремлением шиповцев добиваться «доброжелательного соглашения» с царизмом, избегать «проявлений политической борьбы» с ним. Под их [197] давлением было отвергнуто требование всеобщих, равных, прямых и тайных выборов. Даже самые радикальные высказывания на съезде в пользу обращения к царю с требованием созыва представительства на основе более широкой, чем булыгинская, были проникнуты страхом перед революцией и монархической лояльностью. Так, Ф. И. Родичев, в самых резких выражениях клеймивший полицейскую диктатуру, отделял царя от советников («Государь не может ошибаться, ошибаются советники» - этот «постулат английской конституции» был как бы девизом съезда) и, объявляя обращение к царю бессмысленным, тут же обращался к нему с упреком: «Вы издали манифест, называя нас крамольниками. Но мы не крамольники, господа; наоборот, нашими руками крамола исчезнет, что мы с крамолою боремся...».[15]
В эти же майские дни «освобожденцы» создали во главе с П. Н. Милюковым «Союз союзов» - объединение лиц интеллигентных профессий, выдвинувшее требование Учредительного собрания, которое покончило бы с войной и господствовавшим политическим режимом. Однако главной чертой послецусимского политического положения в стране явилась поднявшаяся 1 мая и с тех пор так и не прекращавшаяся волна рабочих забастовок. Свыше 200 тыс. забастовщиков в 200 городах России выступали в течение мая, демонстрируя громадный рост пролетарского движения. Апогеем его явилась в этот период продолжавшаяся в июне грандиозная стачка в Иваново-Вознесенском промышленном районе, в ходе которой революционным творчеством масс был создан первый Совет уполномоченных.
Смятение и новые страхи «наверху» в результате всех этих событий и привели, вероятно, к тому, что, препровождая 23 мая на рассмотрение Совета министров булыгинские «Соображения», царь присовокупил к ним проекты манифестов и указов о немедленном созыве выборных для решения вопроса о продолжении войны и других срочных дел, необходимых для подавления революции. Совет министров сразу же отверг мысль о созыве выборных с этой специальной целью ввиду «возможности попытки самовольного продления ими своих полномочий и занятий затем вне всякого контроля правительства, их собравшего».[16] «Совершенно невозможным» объявил Совет министров и решение вопроса о мире Земским собором. Лишь «для вящего закрепления» условий мирного договора допускалось собрание министров, членов Государственного совета и сенаторов, а также губернских предводителей дворянства, председателей земских управ и биржевых комитетов, городских голов.
Признав булыгинский проект способствующим «охранению незыблемости Основных законов», Совет министров одобрил две его посылки - «особое внимание» ко «всей системе выборов» и предоставление Думе «возможно широких прав», чтобы не делать их «предметом домогательств». Но, продолжая линию на ограничение реформаторства, он оговорил право царя на роспуск Думы до истечения пятилетнего срока ее [198] полномочий, а также нераспространение думского права законодательного почина на законы об основных началах государственного устройства. Признавалось желательным запретить Думе касаться и закона о ее собственном статусе (так называемого Учреждения Государственной думы), но от этого пришлось все же отказаться.
Одобрив булыгинскую избирательную систему, Совет министров, вопреки булыгинским предложениям, решил «по соображениям политической осторожности» предоставить право избирать и быть избранными евреям. Расчет при этом был на то, что при установленном булыгинским проектом имущественном цензе «от участия в выборах будет фактически отстранена вся главная масса еврейства - его пролетариат», а несколько представителей имущих слоев еврейского населения будут в Думе неопасны.[17] В то же время было уменьшено представительство национальных окраин.
Вводимый имущественный ценз практически лишал избирательного права весь рабочий класс страны. Витте выражал по этому поводу опасения. Но Совет министров, признав, что предоставление права голоса рабочим означало бы введение всеобщего избирательного права, которое, «по условиям времени», невозможно, «принял на вид», что при пересмотре фабрично-заводского законодательства министры финансов и внутренних дел позаботятся «об устройстве рабочих организаций» зубатовско-гапоновского типа, которые могли бы использоваться и для выборов.[18]
В отличие от рабочего, крестьянское представительство, как мы знаем, булыгинскими «Соображениями» предусматривалось, но по поводу размеров его Совет министров пришел в полное смятение. Председательствовавший Сольский и 17 членов Совета были против «принятия мер к искусственному привлечению» крестьян в Думу. Они считали, что булыгинский проект приведет к избранию крестьян «в весьма крупном числе», но, «не довольствуясь этим», по специальному представлению Булыгина, решили еще несколько увеличить крестьянское представительство путем причисления к разряду городских избирателей владельцев расположенных в уездах торгово-промышленных заведений.[19] Однако два члена Совета мнниистров - Глазов и государственный контролер Лобко - считали все это недостаточным и, чтобы предотвратить избрание крестьянами представителей других сословий, требовали установления правила, по которому губернское избирательное собрание избирало бы в Думу представителей каждого из трех разрядов избирателей - частных землевладельцев, городских избирателей и надельных крестьян.[20] Возражая против этого (как осуществления в скрытой форме сословной системы выборов), Булыгин отмечал, что, «всецело» этой системе «сочувствуя», он вынужден считаться с «неприменимостью ее в общественных условиях современной России». «Тем менее возможно применить это начало в форме скрытой и притом по отношению к одному [199] лишь крестьянскому сословию без соответственного обеспечения в Думе интересов поместного дворянства», - писал Булыгин, подчеркивая недопустимость какого-либо ущерба этим интересам, «всегда и неизменно признававшимся за ним правительством».[21] Однако и ограниченного сословного представительства, т. е. упоминавшейся в Совете министров возможности для крестьян «избирать своими представителями лиц других состояний», Булыгин не одобрял, так как они «будут по необходимости вносить в дело свои воззрения и свое понимание его». Здесь следует отметить, что и Лобко с Глазовым, изображая свою позицию как обусловленную полным доверием к крестьянству, на самом деле не менее, чем все остальные, боялись революционизирования его рядов. Именно этим и вызывались их опасения, что крестьяне отдадут свои голоса представителям революционно-демократических кругов, облеченные в форму туманных рассуждении о «неясном понимании крестьянами собственных интересов» и «давлении различных влияний». Булыгин был в этом отношении гораздо откровеннее, прямо опасаясь революционных влияний, исходящих из самой крестьянской среды. «Нельзя не принять во внимание, что и без всяких мер искусственного привлечения в состав Думы членов от крестьянского сословия, число их в естественном порядке вещей должно быть весьма значительным. И если при существующем распределении имущественных цензов и надлежит чего-либо опасаться, то отнюдь не недостатка крестьян в составе Государственной думы, а, наоборот, поглощения ими лиц, избранных остальными разрядами населения», - писал он, подчеркнув последнюю фразу.[22]
Все усиливавшийся страх перед революционизированием крестьянства и упорное цеплянье за веру в крестьянский цезаризм не могли пересилить друг друга. И вопрос об избрании депутатов от каждого из разрядов остался в числе несогласованных.
Обсуждение булыгинского проекта в Совете министров заняло весь июнь (оно началось 26 мая и завершилось 28 июня). Между тем политические затруднения (как внешние, так и внутренние) приобретали для царизма все более острый характер. 29 июня принявшему решение о мирных переговорах Николаю II пришлось назначить втихомолку торжествовавшего Витте своим главноуполномоченным на этих переговорах. Подавление революционного движения в течение июня в Варшаве, Иваново-Вознесенске, Лодзи, Одессе, на Кавказе и в других местах проводилось со все более широким применением военной силы. Но, как отмечалось в специальной записке, составленной позже по распоряжению Витте для изображения в нужном ему виде событий 1905 г., «так называемая буржуазная публика» и «значительная часть» всех вообще правящих слоев именно в этот момент начала приходить к убеждению, что даже «ценою пролития рек крови» подавить массовое рабочее и крестьянское движение не удастся. Если раньше упования на «огромную военную силу» царизма в сочетании с уверенностью в том, что крестьяне [200] «действовали не вполне сознательно, под влиянием сторонней агитации» и что ни они, ни рабочие «не обладали твердой организацией», подавали надежду, «что в тот день, когда неорганизованная сила мятежа столкнется с правильно организованным отпором правительства, мятеж будет подавлен», то теперь «мнение о слабости правительства укреплялось все более».[23] Независимо от того, понималась ли здесь под «буржуазной публикой» и либеральная оппозиция, в этой среде Цусима, как мы уже говорили, получила глубокий отклик. Характеризуя его, автор уже цитированной нами записки добавлял к Цусиме в качестве причины торжества «крайних» над «умеренными» «среди либеральных партий» еще ж задержку с созывом народного представительства. Требование немедленного его созыва и составило основное содержание петиционной кампании, в широчайших размерах развернувшейся в июне.
Центральным событием этой кампании явился пресловутый адрес уже упоминавшегося майского земского съезда. В обстановке острых противоречий между «конституционалистами» и шиповцами был принят текст адреса, в котором для преодоления «великой опасности для России и самого престола», грозящей не столько извне, сколько от «внутренней усобицы», предлагалось «без замедления созвать народных представителей». Им предстояло «в согласии» с царем решить вопрос о мире и установить «обновленный государственный строй». Идя навстречу шиповцам, составитель адреса С. Н. Трубецкой и другие приняли меры к тому, чтобы сгладить в тексте острые места. Они не решились оставить слова о всеобщем, равном, прямом и тайном голосовании, заменив их формулой об избрании представителей «равно и без различия всеми подданными».[24]
Прием депутации царем 6 июня был попыткой Трепова и других окружавших трон сановников получить для царизма политическую поддержку со стороны «благонамеренной» оппозиции. Двор согласился даже на участие в депутации И. И. Петрункевича и Ф. И. Родичева, считавшихся «неблагонадежными» (впрочем, и сам С. Н. Трубецкой, намеченный депутацией для обращения с адресом к царю, состоял под следствием по обвинению в государственном преступлении). А тот же Трубецкой поспешил поблагодарить царя за то, что он не смешивает либералов с крамольниками. Царь заявил о непреклонности своего решения созвать народных представителей, а членов депутации объявил своими помощниками. Царила атмосфера обоюдного удовольствия, и по инициативе Трепова уже завязались было переговоры о назначении С. Н. Трубецкого министром народного просвещения. Но вскоре разразился скандал по поводу правки текста царской речи перед ее опубликованием. А затем после приема петербургского и московского предводителей дворянства, поддержавших адрес 6 июня, царь принял две делегации правых, которым пообещал, что все будет «по старине».[25] [201]
Между тем 15 июня съезд представителей городов в сущности осудил булыгинский проект как не отвечавший требованиям либеральной оппозиции, а правое крыло земско-дворянской общественности выражало недовольство выступлением петербургского и московского предводителей дворянства перед царем, считая его излишне резким.
Но это были противоречия в «верхах» оппозиционно-либерального движения, а процесс полевения мелкобуржуазной массы, непролетарских слоев населения, разумеется, тесно связанный с ростом революционной борьбы пролетариата, шел своим ходом, отражаясь, в частности, в петиционной кампании. Она характеризовалась не только радикализацией, но и широкой распространенностью требований к правительству, выходивших за либеральные рамки и носивших в сущности общедемократический характер. Ее специфической чертой, которая, с одной стороны, обусловливала эти ее свойства, а с другой - делала поток ходатайств крайне опасным для режима в его собственных глазах, была ее полная легальность. Сколько ни пытался Совет министров истолковать в ликвидационно-ограничительном смысле указ 18 февраля, он не мог не считаться с тем, что отменить установленное указом право петиций невозможно. Предложенное же министрами в марте в качестве привычной панацеи усиление репрессий к июню осуществлять становилось все труднее, особенно против политических выступлений, облеченных в не отступающие от легальности формы. Как указывали крестьяне с. Бровнич Новозыбковского уезда Черниговской губернии в своем обращении, названном ими «всеподданнейшим докладом», они и после указа боялись из-за репрессий высказываться по политическим вопросам, но затем под влиянием событий все же заговорили о них.[26] Приходилось поэтому наряду с принятием мер к прекращению петиционного потока систематизировать ходатайства, даже носившие характер требований, и в какой-то мере принимать их во внимание.
Разумеется, когда постановление о немедленном созыве Учредительного собрания на началах всеобщего, прямого, равного и тайного голосования принимало Киржачское общество трезвости Владимирской губернии, а Киржачская городская дума, поддержав депутацию 6 июня, требовала отмены положения об усиленной охране, цензуры, предоставления гражданских свобод, происходившее выглядело в глазах царской власти светопреставлением, наносило невероятный урон престижу ее самодержавности. Между тем факты такого рода следовали один за другим. Остерское земское собрание избрало комиссию «для выработки предполагаемых реформ государственного управления и улучшения народного благосостояния», которая «постановила послать в Совет министров свое мнение по поводу компетенции проектируемого органа высшего государственного управления», возражая против ограничения функций представительства законосовещательными и сохранения Государственного совета на старой, исключительно назначенской основе. Законодательного представительства требовало и Диканьское сельскохозяйственное общество, объявляя его «единственным способом» преодоления «состояния крайнего неблагополучия», в котором находится государство. Енюковская [202] (Череповецкий уезд Новгородской губернии) сельская пожарная дружина требовала не только созыва представительства, но и гласности в его работе с установлением свободы печати. А члены общества Пермской бесплатной народной библиотеки, постановив, «что бесправие бесплатной библиотеки и ее совета не составляет исключения, а является следствием общих ненормальных правовых условий жизни в России», заявили о «неотложности изменения существующего строя» и потребовали немедленного созыва Учредительного собрания на основе четырехвостки, прекращения ненужной войны, начатой помимо воли народа, предоставления гражданских свобод, объявления амнистии арестованным за политические преступления и опубликования своего постановления в печати.[27]
Выдвижение подобным образом требований общегосударственного значения выглядело комичным лишь на первый взгляд, так как о невозможности дальнейшего функционирования без проведения политических преобразований заявляли и городские думы, составлявшие важный элемент системы управления. Заявления эти совпадали по содержанию с программными заппскамп крупной предпринимательской буржуазии. Так, в проекте «политической и экономической программы русских торговцев и промышленников», выработанном 21-25 июня в кружке промышленников, группировавшемся вокруг конторы железозаводчиков, указывалось, что они не видят «в существующем государственном порядке должной гарантии для своего имущества, для своей нормальной деятельности и даже для своей жизни» против «народных возмущений». «Прочный правопорядок», которого они требовали, предполагал двухпалатное представительство с правом решающего голоса.[28]
Разумеется, при определении классового состава той среды, из которой эти петиции исходили, следует иметь в виду, что хотя представители революционных кругов не игнорировали петпционной кампании, революционные организации петиций не посылали.
Ходатайства, включенные в составленный канцелярией Совета министров свод их, содержали прежде всего требования безотлагательного проведения государственных преобразований. Общим для многих из них было требование немедленного созыва Учредительного собрания. Если общее отрицание булыгинского проекта находим лишь в одном из документов, то острая критика его с признанием недостаточности совещательных прав представительства п требованием для него законодательных прав получила самое широкое распространение. Почти всеобщий характер носили два требования - предварительного, до созыва представительства, предоставления всему населению политических и гражданских прав, а также выборов на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования.
Смысл требования конституционной монархии, к которому в конечном счете сводилось содержание большинства петиций, хотя прямо оно ни в одной из них не фигурировало, состоял для лидеров либеральной оппозиции [203] в том, чтобы эта трансформация государственных институтов страны не затронула основ ее социально-экономического строя.
Лишь крестьянская демократия связывала с созывом представительства социальные преобразования, в частности в аграрном вопросе. Среди крестьянских требований к будущему представительству фигурировали наделение крестьян землей посредством отчуждения казенных, церковных и частновладельческих земель, облегчение арендной платы с установлением ее законодательным путем, введение подоходного налога, уравнение крестьян в правах с другими сословиями и введение для них всеобщего, начального образования с возможностью получения за казенный счет среднего и высшего.
Приуроченная к рассмотрению булыгинского проекта, петиционная кампания как раз к концу июня, когда Совет министров завершил, его, показывала, что булыгинскпй проект с каждым днем все меньше соответствует не только демократическим, но и оппозиционно-либеральным требованиям. Разумеется, подлинной причиной этого был усиливающийся размах и углубляющийся характер массового революционного движения.
Среди влияний, которым Николай II подвергался в течение июня, настоятельные рекомендации поторопиться с государственными преобразованиями опять обрели полную силу. Еще в конце мая под давлением Вильгельма II и президента США Т. Рузвельта царь принял решение заключить мир и тем облегчить борьбу с революцией.[29] Но, помимо ликвидации неудачной войны, интересы контрреволюционной борьбы требовали создания для нее благоприятных внутриполитических условий. Это внушал царю Клопов, предлагавший вводить представительство «сейчас же, не теряя ни минуты», в том виде, в каком предусматривал его булыгинский проект.[30] А наиболее высокопоставленные сановники были обеспокоены судьбой самого этого проекта, ибо существовали признаки того, что Николай II хочет отложить дело в долгий ящик, передав проект на рассмотрение Государственного совета.[31] На последнем заседании Совета министров по рассмотрению булыгинского проекта 28 июня единогласно было принято словесное, не вошедшее в меморию, решение поручить Сольскому доложить царю, что «учреждение Думы представляется, по обстоятельствам времени, совершенно не терпящим отлагательства».
4 июля Сельский предпринял решительный демарш, чтобы преодолеть сопротивление царя преобразовательным проектам.[32] Царь осторожно согласился с требованием ускорить свое окончательное решение по проекту Совета министров, но тут же принял меры к ограничению реформаторских тенденций, введя в состав совещания для обсуждения проекта под своим председательством нескольких лиц по собственному своему выбору. Собранная таким образом группа «зубров», как их позже стали называть, оказалась гораздо действеннее по части отстаивания самодержавных [204] прерогатив, чем весь состав Государственного совета, который царь согласился обойти, и в течение долгого времени исполняла свое предназначение, непоколебимо стоя на крайне правом фланге во всех совещаниях по поводу государственных преобразований. Это были А. С. Стишинский, товарищ министра внутренних дел при Плеве, расставшийся с этой должностью по приходе Мирского, графы А. П. Игнатьев 2-й, А. А. Голенищев-Кутузов, А. А. Бобринский, кн. А. А. Ширинский-Шихматов, А. А. Нарышкин и др.
Накануне совещаний, происходивших у царя в Петергофе и потому получивших название Петергофских, царь был несколько успокоен за свою собственную безопасность и судьбу при встрече с Вильгельмом в Бьорке. Там был подписан Бьоркский русско-германский договор, который при всей его нелепости с международно-политической точки зрения был для Николая II контрреволюционным союзом, средством спасения собственного и династии.[33]
Приходилось все же становиться между «своими» и Советом министров, обстоятельства не позволяли полагаться на одну только карательную силу и на непоколебимость «зубров». Но, введя их в состав совещания, он пригласил В. О. Ключевского, от которого следовало ожидать наиболее эффективного сопротивления им.[34]
Царь открыл совещание словами о том, что между актами 18 февраля - «манифестом укрепления самодержавия» и рескриптом о привлечении выборных к законосовещательной деятельности «при непременном сохранении незыблемости Основных законов» - существует «естественная связь», которая «не нуждается в пояснении».[35] «Многие находят», - заявил царь, что булыгинский проект «недостаточно широк», другие же считают, что он умаляет права самодержавия.
Сольский сейчас же повторил основные мысли своего монолога перед царем 4 июля и был поддержан Фришем, председателем Департамента законов Государственного совета, прямо заявившим, что «с формальной точки зрения» булыгинский проект не колеблет самодержавных начал, «однако» царю «придется» к мнениям Думы «прислушиваться с особым вниманием».
Это-то и послужило сигналом к началу похода против всяких преобразований, предпринятого «зубрами» в форме критики различных положений булыгинского проекта, в сущности продолжавшегося не только на протяжении всех Петергофских совещаний, но и после них. Николай, горячо сочувствовавший позиции «зубров» и негласно их вдохновлявший, опирался на нее, выступая в роли самодержавного арбитра между сторонниками и противниками преобразований.
Первым объектом нападок открывшего поход Стишинского была статья проекта о том, чтобы отвергнутые большинством Думы и Государственного совета законодательные предположения возвращались к соответствующим министрам. Таким образом они не поступали бы к царю, [205] который лишался на этой стадии возможности решить дело в соответствии с мнением меньшинства. Стишинский угрожал гибельными для самодержавия последствиями такого порядка, видел в нем повод для Думы добиваться расширения своих прав «до установления ответственности министров включительно». «Это западно-европейский порядок, не соответствующий принципу самодержавия», - заявлял он. Среди возражавших ему был В. О. Ключевский, ссылавшийся на то, что Дума должна быть знакома с «настроением» страны, «с градусом психологической ее температуры», а «знать это настроение составляет насущную потребность правительства». Опираясь на исторический опыт представительства в России, он настаивал, чтобы мнение его большинства хотя бы таким ограниченно-процедурным образом связывало царя. («Надо, чтобы к верховной власти всегда доходило господствующее чувство»).
Вскоре произошел инцидент, выявивший сокровенную связь между «зубрами» и Николаем II. Бобринский вдруг взял да предложил считать отклоненными только те проекты ведомств, против которых проголосует большинство в 2/3 голосов в обеих палатах, а царь так же внезапно согласился принять с этой поправкой злополучную статью. На следующий день, 22 июля, они впятером, и раскаявшийся Бобринский в том числе, подали царю заявление с осуждением принятого накануне решения. Провозглашая, что «законодательная власть во всей ее полноте и нераздельности принадлежит одному лишь монарху», они предлагали оговорить, что отвергнутые 2/3 законопроекты возвращаются внесшим их министрам, если не последует особого указания царя.[36] Самодержавие, которое казалось его оголтелым защитникам совершенно подорванным, было таким образом как-будто восстановлено во всей полноте, и общий - Бобринского с царем - недосмотр ликвидирован совместными усилиями крайних противников преобразований. Усилия эти возглавил царь, принесший на следующее заседание, 23 июля, заявление пяти.
На просьбу государственного секретаря о том, чтобы впредь заявления подавались в делопроизводство, он сказал: «Хорошо, но это заявление я сам прочту». Сейчас же последовали начатые Лобко новые попытки вовсе исключить статью, считавшуюся несовместимой с самодержавием. «Полезных ограничений самодержавия, по-моему, не может быть», - заявлял Нарышкин. «Выйдет коллизия, выйдет, что законодательное учреждение будет отменять высочайшее повеление. Конечно, это будет ограничение самодержавия, на которое согласиться нельзя», - поддерживал его Победоносцев, вообще не проявлявший теперь обычной активности. Вел. кн. Николай Николаевич требовал «изложить проект так, чтобы не осталось никаких сомнений в том, что самодержавная власть ни в чем не ограничивается». В том же духе выступали Струков, Чарторийский, Павлов, Голенищев-Кутузов. Стишинский требовал не выходить за пределы рескрипта 18 февраля и не предоставлять Думе «права решения дела». Фриш, Верховский, Сольский, Хилков и другие сторонники проекта им возражали, указывая, что предложенный порядок исключит принятие необдуманных законов, устранит столкновения между царем и Думой. «Это лучший способ действительного охранения самодержавия [206] от всякого его колебания», - заявил Верховский. «Гос. совет часто возвращает министрам проекты, и в этом никто не видит ограничения самодержавия», - говорил Хилков. И когда Коковцов предложил добавить, что отклоненные законопроекты вносятся вновь на рассмотрение, если на то проследует распоряжение царя, то оговорка эта, несмотря на всю ее бессмысленность, тотчас же удостоверенную министром юстиции (царь и так всегда мог приказать министру вновь внести на законодательное рассмотрение любой вопрос), вдруг удовлетворила Николая II. И с такой же неожиданностью, с какой на предыдущем заседании он согласился с Бобринским, царь теперь, ухватившись за самодержавное благозвучие коковцовского добавления, принял спорное правило.[37] Но когда Победоносцев предложил ограничиться словесной данью самодержавному принципу, включив упоминание о нем в первую статью закона, а Герард добавил, что удобнее сказать об этом манифесте - «для достижения преследуемой цели - это все равно», Николай встрепенулся. «Нет, не все равно: манифест прочтется и забудется, а закон о думе будет действовать постоянно», - заявил он.[38]
Лобко, Игнатьев, вел. кн. Николай Николаевич, Победоносцев, Стишинский настаивали на том, чтобы самодержавный характер строя был упомянут и в законе о Думе, и в тексте присяги ее членов, и Николай II поддержал их. «Мне нравится в общем эта форма. Она короче и гораздо яснее», - сказал он о предложенной Стишинским присяге, в которой думцы должны были называть себя верноподданными самодержавного государя.
Устанавливая право царя на досрочный роспуск Думы, проект предусматривал одновременное назначение срока новых выборов. Под флагом борьбы против ограничения самодержавных прав Голенищев-Кутузов, Ширинский-Шихматов, Игнатьев и Стишинский требовали упразднить условие одновременности, питая надежду на то, что царь тогда «может и несколько лет не назначать выборов», и Думу можно будет ликвидировать если не навсегда, то надолго. Но Николай II не стал изменять эту статью проекта.
Не удалась «зубрам» и попытка еще более сузить думское право законодательной инициативы, и без того, как мы знаем, сильно урезанное Советом министров. Они пытались ограничить это право такими предметами, которые не требуют новых расходов, ставили под сомнение допущенное Советом министров право Думы касаться собственного статуса. Манухин, Таганцев, Коковцов возражали. Ключевский указал царю на несоответствие запрета Думе касаться в порядке законодательного почина ее собственных прав недавнему царскому заявлению. Николай воздержался от дальнейших ограничений, он не видел в них для себя смысла, [207] заявив, что «возбуждение Думой законодательных вопросов ни к чему еще не обязывает».[39]
Если объем прав Думы оказался оборотной стороной вопроса об основах самодержавного строя и его неприкосновенности, то все, связанное с выборами в нее, касалось социальной базы этого строя.
Сословный принцип был для сторонников неограниченности самодержавия последним средством, с помощью которого они хотели добиться своей заветной далеко идущей цели - не допустить создания постоянно действующего представительства или обеспечить возможность его разгона в любой момент.
Ощущая, вероятно, за «зубрами» поддержку или сочувствие царя, Сольский, словно оправдываясь, говорил в защиту проекта, что булыгинская «система выборов весьма близко подходит к сословной», что возражения против нее «были бы полезны в том случае, если бы она построена была на началах всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов».
«Зубры» - «сословники» (оба понятия, естественно, совпали) выступили против предоставления избирательных прав еврейскому населению, а также квартиронанимателям (видя в них «нежелательные элементы» интеллигентского происхождения), но потерпели неудачу.
Как известно, сословный принцип выдвигался в качестве дающего преимущества дворянству и крестьянству. Однако по существу эти сословия оценивались по-разному. На словах «сословники» упоминали крестьянство как опору престола наряду с дворянством, но лишь упоминали, да и то не всегда. Так, если Стишинский говорил о двух «исконных» сословиях, то уже Струков о крестьянстве не упоминал. Защитники правительственного проекта прямо указывали, что «сословники» стремятся создать Думу «дворянскую по преимуществу» (Таганцев), «для защиты сословных интересов дворянства» (Ключевский). Что же касается крестьянства, то страх перед нараставшей его революционностью, иногда выражавшийся в довольно откровенной форме, был в сущности одинаково присущ как сторонникам, так и противникам булыгинского проекта. Весенне-летнее массовое крестьянское движение, отчетливо выраженная радикализация даже тех крестьянских требований, которые носили по форме лояльный характер, несомненно, повлияли на тех и на других, хоть из среды «зубров» и раздавались голоса против учета «заявлений отдельных групп и постановлений самочинных съездов».
Когда дело доходило до крестьянского представительства, «сословники» оказывались движимыми не столько верой в цезаристские иллюзии, крестьянства, сколько страхом перед ним.
Итак, сторонники сословных выборов стремились к созданию дворянской Думы. Против последствий народного недовольства таким оборотом дела предостерегал Ключевский. Отвергая сетования «сословников» на горестную судьбу дворянства, он заявил: «Здесь были произнесены страшные слова: узаконение смешанных выборов будет похоронами дворянства. Не думаю, чтобы так скоро пришлось служить по нем панихиду. Экономическое положение дворянства, которым по проекту обусловливаются [208] его избирательные права, далеко небезнадежно. По земскому положению 1864 г., за землевладельцами, преимущественно дворянами, обеспечено было 6000 мест гласных из 13 000 (по 34 губерниям). Хотя дворянский земельный фонд и тает довольно быстро, тем не менее и ныне в руках дворян имеется достаточное количество земли, чтобы сохранить за собою и в Думе преобладающее число мест... Если земля будет уходить из рук дворянства быстрее прежнего, несмотря на оказываемую ему правительством широкую помощь в борьбе с этим печальным явлением, то с таким фактом нельзя будет не считаться как с неизбежным последствием экономической эволюции. Нужно пожалеть дворянство, но нельзя будет не признать, что оно не хотело или не сумело воспользоваться теми средствами, которые имелись в его распоряжении для предупреждения процесса обезземеления».
Отвечая на заклинания «сословников» по поводу «исторических заслуг дворянства», Ключевский свел эти заслуги к деятельности «лучших людей» из дворянства в земских учреждениях, где они не отстаивают сословные интересы, а «сообща с другими классами населения» радеют «об общем благе». А Коковцов роль либерального дворянства в земских учреждениях, в которой Ключевский видел заслугу дворянского сословия, использовал как обвинительный вердикт против дворянской оппозиционности, используя его для отстаивания несословного принципа булыгинского проекта.[40] Став рядом с Треповым в истолковании итогов земского съезда, Коковцов, пугая царя изменой дворянства, старался повернуть его против «сословников» и заставить принять булыгинский проект. Скептическое отношение к противникам проекта проявилось и в среде царской семьи. С ним столкнулся Таганцев, приглашенный к Ольденбургским для неофициального доклада о ходе Петергофских совещаний в присутствии Марии Федоровны.[41]
Уловив нерешительность царя, сторонники булыгинского проекта чуть ли не на перебой принялись ему доказывать, что благонадежны именно они, а не «сословники».
Проект Совета министров поддержал вел. кн. Владимир Александрович. Тогда Бобринский предпринял отчаянную попытку обеспечить дворянское сословное представительство, протестуя против «уступок общественному мнению», клеймя то «крикливые голоса земцев», то «разные съезды», которые «состоят не из земских людей, а из искусственно подобранных членов-единомышленников». Он ссылался на «одного дворянина», собравшего якобы 600 тыс. подписей под мифическим адресом, противоположным резолюциям съездов. Всем этим он хотел отвратить царя от утверждения проекта Совета министров.
Но тут на Бобринского гневно обрушился вел. кн. Владимир Александрович. «Из кого, по Вашему мнению, - возбужденно заявил он, - состоит Совет министров: из революционеров? В числе министров, вот, например, министр внутренних дел, есть крупные землевладельцы, которые никогда не порывали связи со своими поместьями... Если не верить [209] большинству Совета министров, то кому же верить? Таким дворянам, как граф Бобринский?» В возникшем препирательстве на помощь Бобринскому поспешил Нарышкин. Но Владимир Александрович обрушился и на него: «Позвольте Вас спросить: к какому сословию принадлежат князья Долгорукие, Трубецкие, Голицыны, Шаховские, Кузьмины-Караваевы, Петрункевичи. Они дворяне. А что говорят и пишут?» - «Нет сомнений...», - попытался ответить Нарышкин. - «Я не о сомнении говорю, - перебил его великий князь. - Они дворяне? - я вас спрашиваю... Ну!». Нарышкин пригрозил было, что при сословных выборах «названные лица» в Думу не попадут, а при смешанной системе Совета министров «имеют все шансы». Но Владимир Александрович был теперь непоколебим. «Какие могут быть разговоры о сословном духе, традициях дворянского сословия после того, что произошло. Если бы дворянство было бы мало-мальски объединено и сплочено, то такие дворяне, как Петрункевич, были бы давно исключены по приговорам дворянских собраний из состава дворян и никуда не были бы приняты. Было ли это сделано, я Вас спрашиваю?» - заявил он.
Донос Коковцова по поводу дворянской оппозиционности повредил политическим планам крайней дворянской реакции. А он еще добавил к тому почти что афоризм: «Жалованная дворянству грамота не удостоверяет верность его престолу».[42] Не решаясь ставить теперь на дворянскую карту, противники булыгннского проекта попробовали вернуться к теме о крестьянстве как опоре престола. Признав, что крестьянство выдвигает экономпческпе требования, Лобко тем не менее требовал, чтобы депутаты от крестьян пзбпралпсь ими из своей среды, т. е. осуществления в скрытой форме сословной системы. В том же духе высказались Победоносцев, Глазов. Николай II склонялся к принятию предложения Лобко и Глазова. Но сторонники булыгннского проекта продолжали возражать.
Ключевский указал на происходящий в крестьянстве «серьезный процесс дифференциации» и подчеркнул, что при раздельных выборах избранными в Думу от крестьян окажутся «сильные и властные в крестьянах личности», которые «явятся преимущественно защитниками своих собственных интересов, лишь отчасти совпадающих, а иногда и противоречащих благу меньшей их братии». Протестуя против цезаристского лозунга опоры на крестьянство, он отчетливо понимал, что обернуться этот лозунг при практической его реализации может только «опорой на сильных». Проницательность ученого-историка относительно намерений «сословников» получила подтверждение, когда один из них, Нарышкин, несколько позже заявил: «Лично я-предпочел бы, чтобы в Думе заседали от крестьянства члены, преследующие исключительно свои собственные выгоды, нежели такое положение дела, при коем выразителями пожеланий и мнений русского крестьянства явились бы сомнительных достоинств адвокаты».
Продолжая отстаивать крестьянское сословное представительство, «со-словники» ссылались не столько на крестьянскую благонадежность, сколько на страх перед крестьянством. «Начнутся толки: „Господа опять [210] захватили все в свои руки и устранили нас"», - пугал Стишинский. Даже Павлов, в сущности стоявший на позициях полного отрицания всякого представительства, предостерегал: «Крестьян больше всего интересует, как известно, аграрный вопрос. Если крестьянство заволнуется, ничто пред ним не устоит».[43]
Все точки над „i" в вопросе об отношении к крестьянству поставил, изложив мнение Совета министров, Коковцов, который, кстати сказать, вообще иногда выступал как первый министр, порой заслоняя председательствовавшего в Совете Сольского. «Я никак не могу признать отвечающим действительности сравнение крестьянского элемента со стеною, ограждающею Думу от нежелательных увлечений..., - говорил он, по-прежнему возражая против предположения Лобко. - Я сильно опасаюсь, как бы крестьянские голоса в Думе не оказались в распоряжении тех неблагонадежных элементов, которые, так или иначе, несомненно проникнут в призываемое к жизни и к ответственному труду учреждение. При таком взгляде на вопрос меня не может не пугать слишком большое число крестьян в Думе». За «умеренное число» крестьян в Думе высказался и Половцов. Он сомневался, «чтобы консерватизм был в крестьянах столь сильно развит», и видел в них «благодарный материал» для революционной агитации, способной «увлечь за собою крестьян, затронув в них живые струны по наиболее им близким вопросам - аграрным».
Дело кончилось внезапным, как всегда, решением царя, вдруг объявившего, что он принимает предложенное Коковцовым правило, согласно которому от каждой губернии избирается один крестьянский депутат, а там, где избирается всего один от губернии, вводится второй - от крестьян. В сущности этим было определено и принятие всего проекта.
На следующий день после закрытия совещаний «зубры» попытались осуществить антидумскую программу-минимум - дать царю возможность, разогнав Думу, не собирать ее в течение неопределенно длительного времени. Предлагая заменить в проекте Учреждения Государственной думы в фразе о роспуске Думы и созыве новой тем же указом, слово «тем же» на «таким же», Игнатьев писал: «Нельзя правительству себя связывать непременным условием в самый день распущения Думы (полагать надо, что это произойти может не по-хорошему?) тотчас же объявить новые выборы».[44] [211]
«Зубры» не были включены в комиссию для выработки манифеста об учреждении Думы, образованную под председательством Победоносцева, но одновременно 27 июля царь распорядился включить в манифест свои слова, сказанные депутации правых 21 июня, о том, что законодательный почин в дальнейших изменениях положения и прав Думы он оставляет за собой. Николай II распорядился также не приурочивать манифеста ко дню рождения наследника, упомянуть в нем об отмене указа 18 февраля, заменить присягу членов Думы торжественным обещанием.[45]
При всей незначительности сделанных Николаем уступок, он не хотел объявлять о них в день рождения наследника, так как сохранение и передача по наследству самодержавных прав в полной неприкосновен-постп продолжалп оставаться символом веры для него самого и его круга. Что касается указа 18 февраля, открывшего ворота потоку петиций, то его отмена давно была желанным делом, а предстоявший созыв Думы давал к этому повод.
Большие заботы вызывал текст царского манифеста, которым должен был быть провозглашен созыв булыгинской Думы. Коковцов, критикуя проекты манифеста, требовал, чтобы главная его мысль выглядела так: «Для блага народа государь дает ему форму участия его подданных в законодательстве как единственную согласную с самодержавием, которое он призван охранять и в котором одном сила и крепость России».[46] Проекты манифеста составлялпсь п обсуждались еще во время Петергофского совещанпя. Некоторые пз нпх казались сановникам «бледными и недостаточно торжественными», как выразился Коковцов. «Ни один из нпх не затронул во мне русской, сердечной струны», - писал граф А. Толстой.[47] Проект, принадлежавший Таганцеву, вызвал разногласия еще во время Петергофских совещаний. По-видимому, он привлек особенное внимание Победоносцева и Икскуля, более других прикосновенных к составлению манифеста.
Победоносцев сделал ряд замечаний, клонившихся к тому, чтобы в таганцевском проекте говорилось «покороче о войне и внутренних смутах», и направил проект Ключевскому. Возникла полемика между Ключевским, возражавшим, в частности, против слов о «внутреннем враге», которые могли, по его мнению, принять «на свой счет очень широкие и благонамеренные, но не очень довольные ходом дел слон населения», и Таганцевым.[48]
Введенные Таганцевым в его проект манифеста принятые в Петергофе основные положения учреждения Думы, в том числе право запросов министрам, депутатская неприкосновенность, были неприемлемы с точки зрения самодержавного . престижа. Согласившемуся, скрепя сердце, на принятие их царю не хотелось придавать особое значение своим уступкам, включив их в текст манифеста, да еще с нарочитым [212] подчеркиванием, как это было сделано Таганцевым, предоставления Думе «столь важных прав» и «такой широкой доли участия в законодательной работе». И когда комиссия для выработки текста манифеста под председательством Победоносцева собралась 30 июля, ей был представлен, кроме проекта Таганцева, составленный, по его словам, в «придворно-военной сфере» проект графа Гейдена. Манифест был составлен по обоим проектам путем сочетания различных их частей.[49] Он содержал обещание созвать не позднее половины января 1906 г. законосовещательную Государственную думу, «сохраняя неприкосновенным Основной закон Российской империи о существе самодержавной власти».[50]
«Булыгинский законосовещательный режим можно бы назвать „ультрасамодержавием"», - писал В. И. Ленин.[51] «Это - только игрушечная пристроечка к чиновничьему и полицейскому зданию»,[52] - так характеризовал В. И. Ленин провозглашенную манифестом 6 августа булыгинскую Думу. Оценивая ее политическую сущность и вскрывая ее классовый характер, Ленин обращал внимание на целый ряд обстоятельств. «В сделке царизма с помещиками и крупными буржуа, которые посредством невинной и совершенно безвредной для самодержавия якобы конституционной подачки должны быть постепенно разъединены с революцией, т. е. с борющимся народом, и примирены с самодержавием», - по мнению В. И. Ленина, - и «состоит сущность и коренное значение булыгинской „конституции"».[53] В тесной связи с таким ее назначением рассматривал Ленин то обстоятельство, что царизм «не предоставлял этому своеобразному „парламенту" никаких законодательных, а только совещательные, консультативные права!»[54]. «Государственная дума не имеет ровно никаких прав, - указывал он, - ибо все ее решения имеют не обязательный, а лишь совещательный характер. Все ее решения идут в Государственный совет, т. е. на просмотр и одобрение тех же чиновников.[55] Этому соответствовал намеченный такой классовый состав булыгинской Думы, который обеспечивал бы ее использование царизмом для достижения мира с буржуазией и «войны с народом».[56] Ленин оценивал булыгинскую Думу с точки зрения ее намеченного правительством состава как «совещательное собрание представителей помещиков и крупной буржуазии, выбранных под надзором и при содействии слуг самодержавного правительства на основе такого грубоцензового, сословного и непрямого избирательного права, которое является прямо издевательством над идеей народного представительства».[57] «...Всего более обращает на себя внимание полное исключение рабочих. Все представительство этого бараньего парламента построено на [213] сословном начале, - писал В. И. Ленин в статье, озаглавленной «Конституционный базар». - „Сословия" рабочих нет, да и быть не может. Городские и купеческие выборы процеживают через разные разряды выборщиков исключительно промышленную и торговую буржуазию...».[58]
Исчерпывающая ленинская характеристика булыгинского закона, как нельзя более соответствовавшая действительному положению вещей, приобретает особенное значение в свете того сопротивления «справа», которое, как мы знаем, встретил булыгинский проект при его прохождении. При всей его урезанности с разных сторон, при всех предусмотренных в нем мерах для ограждения самодержавых прерогатив, и при всей, казалось бы, выгодности его в качестве платформы для сделки царизма с либеральной оппозицией, с точки зрения «зубров» он был неприемлем. И царь, вынужденный отходить от них в своих действиях, душой все время оставался с ними. Но парадокс был в том, что рождавшийся в муках булыгинский закон, которым его противники пугали, а сторонники - прельщали царя, был безнадежно запоздалым. Выдержанная в лояльных формах петиционная кампания показывала, что требования широких оппозиционных кругов, претерпевая процесс значительной радикализации, давно и далеко оставили за собой ту меру уступок, которая была предметом ожесточенного торга на совещаниях в Петергофе и после них. Запрещение петиций с большой неловкостью подчеркивало это. В своих попытках «замирения» с буржуазной оппозицией, составлявших главное содержание политической борьбы с революцией, царизм чем дальше, тем больше отставал от того темпа, в котором развивались события. По нарастание революционного движения масс требовало действий. И царь старался угнаться за событиями, стремясь скорее поставить на службу борьбе с революцией «монархическую „конституцию"».[59] [214]
[1] ЦГИА СССР, ф. 1276. oп. 1, д. 38, л. 107-198.
[2] Там же.
[3] См.: Шипов Д. Н. Воспоминания и думы о пережитом. М., 1918, с. 296; Из журнала заседаний комиссии о ходатайствах Петербургского губернского земства 23 марта 1905 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, oп. 1, д. 38, л. 344.
[4] Шипов Д. Н. Воспоминания и думы о пережитом, с. 310-312.
[5] ЦГИА СССР, ф. 1099, oп. 1, д. 9. л. 31-32, 35.
[6] ЦГИА СССР, ф. 1276, oп. 1, д. 38, л. 419 и сл.
[7] Там же, л. 483 и сл.
[8] См.: Материалы по учреждению Государственной думы. 1905 г. [СПб., 1905], с. 61 и сл. О ходе обсуждения булыгинского проекта см.: Гальперин Г. Б. К вопросу об истории возникновения Государственной думы (Булыгинской думы). - Учен. зап. Ленингр. юридич. ин-та, 1939, вып. 1, с. 44 и сл.
[9] Соображения министра внутренних дел по некоторым вопросам, возникающим при осуществлении высочайших предуказаний, возвещенных в рескрипте - 18 февраля 1905 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 1, д. 38, л. 210.
[10] Законодательные акты переходного времени (1904-1906 гг.) / Под ред. Н. И. Лазаревского. СПб., 1907, с. 33-78. См. также: Зырянов П. Н. Православная церковь в борьбе с первой русской революцией. - Исторические записки, 1975, т. 95.
[11] Революция 1905-1907 гг. в России. М., 1975, с. 107 и сл.
[12] Витте С. Ю. Воспоминания. М., 1960, т. 2, с. 388, 350.
[13] Романов Б. А. Очерки дипломатической истории русско-японской войны. М.; Л., 1955, с. 409-410.
[14] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 10, с. 252-253.
[15] Освобождение, 1905, № 73, с. 403-404.
[16] Мемория Совета министров по делу о порядке осуществления высочайших предуказаний, возвещенных в рескрипте 18 февраля 1905 г. - В кн.: Материалы по учреждению Государственной думы, с. 2.
[17] Там же, с. 27.
[18] Там же, с. 43.
[19] Там же, с. 53, 50.
[20] Там же, с. 52.
[21] Соображения министра внутренних дел о размерах имущественного ценза для выбора членов Государственной думы и о распределении избирателей по разрядам [не ранее 6 июня 1905 г.]. - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 1, д. 38, л. 365-366.
[22] Там же, л. 367.
[23] ЦГИА СССР, ф. 1622, oп. 1, д. 934, ч. 1, л. 29. Часть цитированного текста записки вычеркнута.
[24] Черменский Е. Д. Буржуазия и царизм в первой русской революции. М., 1970.
[25] Освобождение, 1905, № 75, с. 432; № 76, с. 462; Трубецкая О. Из пережитого. - Современные записки. (Париж, 1938), т. 65, с. 207; Маклаков В. Власть и общественность на закате старой России. [Париж, 1936], т. 1, с. 378-379.
[26] ЦГИА СССР, ф. 1644, oп. 1, д. 2, л. 311-312.
[27] ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 2, л. 137, 301, 310, 331, 142, 192.
[28] Черменский Е. Д. Указ. соч., с. 80.
[29] См.: Романов В. А. Указ. соч., с. 415-435.
[30] Письма Клопова царю 1, 16, 30 июня 1905 г. - ЦГИА СССР, ф. 1099, oп. 1, д. 9, л. 45-64.
[31] Копия Всепод. записки Сольского 7 июня 1905 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, oп. 1, д. 38, л. 352; Всепод. докл. гос. секретаря Икскуля 14 июня 1905 г. - Там же, д. 1, л. 564.
[32] ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 1, л. 565-571.
[33] См.: Романов Б. А. Указ. соч., с. 490-491.
[34] О роли В. О. Ключевского в государственных преобразованиях 1905 г. см.: Печкина М. В. Василий Осипович Ключевский. М., 1974. с. 462 и сл.
[35] Петергофские совещания о проекте Государственной думы. Пг., 1917, с. 10.
[36] ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 2, л. 340.
[37] Петергофские совещания, с. 68-73. Коковцов вообще относился к торгу по поводу законодательного ограничения прав Думы с известным цинизмом и не скрывал этого, с самого начала заявив, что «взирать на будущее можно с полным спокойствием, с уверенностью в бесплодности всяких попыток поколебать принцип самодержавной власти» лишь в том случае, если власть будет иметь «достаточные средства» для поддержания «уважения к существующему закону».
[38] Там же, с. 29.
[39] Там же, с. 25, 26, 30, 51-57, 75, 160.
[40] Там же, с. 93-94, 100-101.
[41] Таганцев Н. С. Пережитое. Учреждение Государственной думы в 1905- 1906 гг. Пг., 1919, с. 33.
[42] Там же, с. 104, 106-115.
[43] Там же, с. 117-118, 150, 135, 138, 139, 147-148. Страхом перед сознательностью крестьянской революционности и состязанием в охранительной эффективности предлагаемых мер было проникнуто и препирательство между «зубрами» и сторонниками булыгинского проекта по поводу существовавшего в нем требования грамотности для избрания в Думу. Грамотные крестьяне пугали Нарышкина «сбивчивостью понятий», «центробежным мышлением», увлечением «газетными теориями». «Неграмотные мужики, - говорил он, - будь то старики или молодежь, обладают более цельным миросозерцанием, нежели грамотные. Первые из них проникнуты охранительным духом, обладающим эпической речью». Несмотря на язвительное возражение Коковцова, давшего понять, что неграмотность не предохранит крестьян-депутатов от революционных влияний («они будут только пересказывать эпическим слогом то, что им расскажут или подскажут другие...»), Николай заявил, что предпочитает неграмотных крестьян с «цельным мировоззрением» и в конце концов исключил пункт, требовавший грамотности (там же, с. 156-158).
[44] Замечания ген.-ад. гр. Игнатьева на редакцию проекта Учреждения Гос. думы, разосланную 27 авг. 1905 г. - ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 3, л. 17.
[45] ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 3, л. 255, 283; Таганцев Н. С. Указ. соч., с. 37-38.
[46] ЦГИА СССР, ф. 1544, oп. 1, д. 3, л. 205.
[47] В. Н. Коковцов - П. А. Харитонову; А. Толстой - П. А. Харитонову 27 июля 1905 г. - Там же, л. 188, 205.
[48] См.: Чулошников А. К истории манифеста 6 августа 1905 г. - Красный архив, 1926, т. 1, с. 264 и сл.
[49] Тексты их в сопоставлении друг с другом см.: Таганцев Н. С. Указ. соч., с. 41-46.
[50] Законодательные акты..., с. 122-125.
[51] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 26, с. 238.
[52] Там же, т. 11, с. 182.
[53] Там же, с. 167.
[54] Там же, т. 30, с. 320.
[55] Там же, т. 11, с. 182.
[56] Там же, т. 10, с. 354.
[57] Там же, т. 11, с. 166.
[58] Там же, т. 10, с. 69.
[59] Там же, т. 16, с. 16.