Канун первой русской революции был ознаменован, как уже говорилось выше, массовыми выступлениями трудящихся и тесно с ними связанным подъемом либерально-оппозиционного движения.

На политической арене выступали три главных лагеря: 1) рабочая демократия как центр притяжения всей демократии; 2) либеральный и 3) правительственный.[1] Еще накануне революции лидеры либерального лагеря начали проводить ту тактику использования революционной угрозы для давления на власть в своих интересах, которую сами они с известным цинизмом выражали с помощью латинского изречения, гласившего: «Если не смогу склонить высших [богов], двину Ахеронт [адскую реку]».[2] Разумеется, революционные народные массы, которые, по свидетельству П. Н. Милюкова, обозначались как «адская река», не были им послушны и отнюдь не могли быть «двинуты» буржуазными либералами по их усмотрению. Однако такова была тактическая линия либералов, вытекавшая из их классовой природы. Со своей стороны, самодержавие пыталось отыскать такую меру уступок либеральной оппозиции, которая удовлетворила бы требования «благомыслящих», изолировала «крайних» и воспрепятствовала нарастанию массового движения против самодержавного строя. Некоторая заминка с назначением преемника убитому Плеве была вызвана не только столкновением личных влияний и интересов, за ней стояла необходимость выбора нового политического курса, который помог бы царизму сохранить свое безраздельное господство в политической жизни страны. Выбор этот был тесно связан, по словам советского исследователя Б. А. Романова, с «теорией большой победоносной войны на основе кое-каких маневренных операций на внутреннем и поддержкой со стороны Германии на внешнем фронтах». Надежды и ожидания, связанные с этой теорией, которая сменила «в головах петербургской придворной правящей клики» претерпевшую кризис теорию «маленькой победоносной войны», и привели к тому, что «замещать Плеве, т. е. выбирать политический курс, Николай II тоже поотложил и затянул дело до конца августа».[3] Б. В. Штюрмер, директор Департамента общих дел МВД, даже представлялся царю, (уже был подписан указ о его назначении), но по настоянию вдовствующей императрицы был отвергнут, по-видимому, как твердолобый. Противопоставленный [157] ему кн. П. Д. Святополк-Мирский имел иную репутацию. В 1902 г. он покинул пост товарища министра внутренних дел и шефа жандармов, став генерал-губернатором в Вильне, так как считал некоторые репрессивные меры излишними. Один из руководящих чинов МВД

B. И. Гурко писал о Святополк-Мирском: «По его мнению, следовало проводить различие между подпольными революционными и теми общественными элементами, которые возражали не против существующего порядка в целом, а лишь против произвола властей».[4]

Вокруг политического и персонального выбора нового министра внутренних дел завязалась несколько более интенсивная, чем обычно, возня. C. Ю. Витте, отрицавший свое тяготение к этому посту, на самом деле пустился во все тяжкие, чтобы его добиться. «Убили Плеве. Я никогда не видел Вас счастливее. Торжество так и лучилось из Вас. Вы решили сами стать министром внутренних дел... Вы метались от Мещерского к Сольскому, от Шервашндзе к Оболенскому, подстегивая всех работать на Вас», - писал взбешенный бесцеремонным отзывом о себе в мемуарах Витте (обращаясь к уже мертвому их автору) И. И. Колышко (Баян), человек, осведомленный в силу своей близости и к Мещерскому, и к Витте, отметив: «Но Мещерский тут впервые Вам изменил».[5] Одновременно, впрочем, Витте заявлял, что «для излечения болезни» необходимо объединение министров в форме кабинета с ним самим в качестве премьера.[6]

Уловив колебания царя и придворных сфер, либеральные лидеры решили «заговорить в печати более откровенно и решительно». «Откровенность» эта, как и «решительность», оставалась, разумеется, в самых умеренных рамках легальности. Слово «самодержавпе» заменялось словом «бюрократия», введение конституционного строя обозначалось словом «реформа» в противоположность «реформам» и т. д.

25 августа 1904 г. Святополк-Мирский был, наконец, принят царем для назначения. «Положение вещей так обострилось, - заявил при этом новый министр, - что можно считать правительство во вражде с Россией, необходимо примириться, а то скоро будет такое положение, что Россия разделится на поднадзорных и надзирающих, и тогда что?» В свою программу, кое в чем повторявшую рассмотренную выше программу Плеве, Мирский намеревался включить вопросы о веротерпимости, расширении самоуправления, о признании политическими преступниками лишь террористов (другие виды политических преступлений преследовались бы как уголовные), об изменении политики по отношению к окраинам и расширении нрав печати. Царь как будто не возражал против этих пунктов, но никак не реагировал на предложение о «призыве выборных». [158]

Когда директор Департамента полиции А. А. Лопухин, обрисовавший политическое положение в самых тревожных тонах (как канун, если не начало революции), спросил министра, почему он не добился определенного согласия царя на свою программу в форме резолюции на докладе с ее изложением, тот ответил, что «по характеру Николая II это нисколько не обеспечило бы программе ее исполнения».[7] Первые же шаги Мирского, добившегося замены в руководстве МВД Н. А. Зиновьева, А. С. Стишинского и Б. В. Штюрмера, вступительная речь перед чинами министерства о необходимости доверия к общественным и сословным учреждениям, выдержанные в том же духе интервью в газетах, отмена некоторых мер Плеве, направленных против земцев, и ревизий земств, - все это сейчас же вызвало озлобление противников нового курса и недовольство Николая II.[8] Мирский формулировал свою программу с большой умеренностью, всячески подчеркивая, что с революцией будет бороться, а оппозицию умиротворять. Но два обстоятельства сразу же приобрели роковое для его курса значение. Во-первых, начались одно за другим обращения земств с ходатайствами о реформах. Во-вторых, против него открыли кампанию «Московские ведомости», во главе которых стоял В. А. Грингмут. К этой кампании примкнул, переметнувшись, и «Гражданин» Мещерского.

Мирский продолжал попытки осуществления своей программы по частям, избегая пока решительного натиска. Он надеялся склонить царя к учреждению при Главном управлении местного хозяйства МВД совета из выборных представителей земств и городов, доказывал совершенную безопасность земского конституционализма, однажды применил даже прием царедворческого иносказания. «Позвольте, ваше величество, вам сказать, что вы должны проявлять милости не только по закону, по закону и мы можем, а такие, что нас огорошите. Самодержавия скиптр железный своей щедротой позлати», - заявил минпстр в заключение одного из своих всеподданнейших докладов. «Да, это верно», - ответил царь. «А ведь скиптр все-таки железный», - продолжал свое Мирский. «Да, да, это так и должно быть», - прекращая разговор, сказал Николай. «Но позлатить все-таки необходимо», - пытаясь оставить за собой последнее слово, произнес Мирский.[9]

Уже 9 октября, однако, царь заявил министру о своем решении дать ему рескрипт для пресечения «толков», «чтобы поняли, что никаких перемен не будет». Под «толками» Николай II имел в виду поднятую против курса Мирского кампанию, каждый, этап которой отражался в его, царском, поведении. Кроме Мещерского, против Мирского ополчился вел. кн. Сергей Александрович, московский генерал-губернатор. Его правая рука, московский обер-полицмейстер генерал Д. Ф. Тренов назвал курс Мирского «эрой попустительства» вслед за тем как поначалу [159] А. С. Суворин не без некоторой двусмысленности заговорил о правительственной «весне». Во враждебных откликах петербургских салонов и бюрократических кругов курс Мирского иронически сравнивали с лорис-меликовской «диктатурой сердца».

Земский вопрос не случайно стал едва ли не главным пунктом в программе Мирского и камнем его преткновения. Рассматривая земство как единственную в сущности легальную самодеятельную общественную организацию всероссийского масштаба, ставшую очагом либеральной буржуазно-дворянской оппозиции, Мирский считал земских лидеров основным, если не единственным резервом, за счет союза с которым можно было расширить и укрепить социально-политическую опору режима. «Не хотят понять, что то, что называется теперь либерализмом, есть именно консерватизм», - горевал он. Когда курс Мирского провалился, а непреодолимо враждебное отношение царя к земским лидерам, использованное противниками министра, сыграло в этом немаловажную роль, жена Мирского в ответ на строгую фразу поддерживавшей его вдовствующей императрицы Марии Федоровны: «Все эти господа говорят о вещах, которые их не касаются» дала такую характеристику лидеров земского либерализма: «Я много жила в провинции, я знаю многих из этих господ, которых считают красными, и я вас уверяю, ваше величество, что если бы для них хоть что-нибудь сделали, они бы все стали консерваторами, все их интересы заключаются в сохраненпп режима».[10]

В чем же состояла мера земской оппозиционности, оказавшаяся неприемлемой для царя и его ближайшего окружения, несмотря на все старания Мирского добиться ее использованпя в политических интересах режима?

Прерванный начавшейся войной процесс «полевения» земского либерализма возобновился под влиянием военных неудач царизма. В необходимости заключения мира, очевидной, как считали земские лидеры, и для правительства, они видели уникальный для себя политический шанс - «сразу, без участия народа, без революционного слома самодержавия получить и мир и парламент».[11] Их расчет заключался в том, что у самодержавия не хватит смелости взять на себя ответственность за проигранную войну без поддержки «общественности». Вновь выдвинутое требование конституции рассматривалось либералами не только как цена, которую царизм должен был уплатить за свое поражение, но и как средство для них самих этой ценой спасти режим от угрожавших ему революционных потрясений. Однако единства программных требований к концу лета не было достигнуто не только между различными либерально-оппозиционными группами - «Беседой», «Союзом освобождения», «земцами-конституционалиетами», но и внутри них. Участники «Беседы» не могли даже достичь согласия по поводу законодательного или совещательного характера представительства, созыва которого они требовали.

Курс Мирского дал толчок к известной радикализации различных трупп либеральной оппозиции. «Союз освобождения» (в лице П. Н. Милюкова, [160] Петра Долгорукова, П. Б. Струве и В. Я. Богучарского) принял участие в состоявшейся в сентябре 1904 г. в Париже конференции «оппозиционных н революционных партий», на которой были представлены эсеры, а также некоторые буржуазные и мелкобуржуазные националистические партии. На конференции велись разговоры о подготовке террористических актов, причем в курсе всех подробностей был представлявший эсеров Е. Азеф.[12] Милюков, составляя проект резолюции, не только не касался социально-экономических вопросов, но и намеренно неопределенно составил фразу о форме правления. В ней говорилось о замене самодержавия «свободным демократическим режимом», который, по собственному признанию Милюкова, «мог означать и конституционную монархию земцев, и республику, которой требовали социалисты».[13] Даже упоминания о всеобщей подаче голосов Милюков старался избежать, но против этого выступили другие «освобожденцы», напечатавшие позже другую программу с требованием всеобщего, прямого, равного и тайного голосования (так называемой четырехвостки) и упоминанием о социально-экономических проблемах. В целом конференция ограничилась рассмотрением тех положенпй, которые уже входили в программы партий и групп, в ней участвовавших. Была единодушна осуждена политика насилия по отношению к отдельным нациям России и агрессивная внешняя политика. Не вызвал возражений общий принцип права наций на самоопределение.[14]

Оживление наступило и на других флангах либерального движения. Бюро общеземских съездов, не функционировавшее фактически со времени своего создания в мае 1902 г., приняло решение созвать в начале ноября съезд земских деятелей и выдвинуть на нем требование созыва представительства с законодательными функциями. При этом, однако, Д. Н. Шипова, считавшего это слишком радикальным, просили участвовать в съезде в расчете на то, что он окажет «известное влияние, умиротворяющее общее настроение».[15] «Освобожденцы», с другой стороны, решили направить съезд по пути открытого заявления конституционных требований.

Стремясь воспрепятствовать радикализации съезда путем его легализации, - Мирский начал довольно напряженные переговоры с Шиповым и др., в ходе которых министр, продолжая придерживаться своей ориентации на умеренных земцев, не хотел запретить съезда, но не мог и [161] разрешить его, боясь краха своего курса, а они, дорожившие своей монархической лояльностью и общим консерватизмом, испытывали влияние радикальных оппозиционных элементов, которые и сами-то объясняли настоятельность своих конституционалистских требований интересами спасения монархии.

Разногласия в среде земцев были на руку Мирскому, как и умеренность Шипова, который оставался в положении их лидера, поскольку его «руководящая этико-социальная идея», заключавшаяся не в правовом, а в религиозно-нравственном ограничении самодержавия для обеспечения развития «государственной жизни... без острых потрясений», как он сам считал, жила во всех земцах, «быть может, бессознательно для них самих».[16]

Положение министра осложнялось тем, что опереться на «общественность» пытался и Витте, взявший курс на то, чтобы из председателя, бесправного Комитета министров превратиться в главу правительства. Заигрывания с либерализмом были для него средством реставрации своего положения у престола. А использовать это средство можно было любым путем - от маклерства в торговле насчет размеров уступок до очередного политического предательства. В тех кругах, где разделялись реформаторские идеи, Витте говорил, что он «все уговаривает» Мирского, «настоять на введении представительства», но тот «не хочет и не будет в состоянии это сделать, а что он, Витте, это со временем сделает», подразумевая, что без него не обойдутся. Одновременно он горячо ратовал против представительства в официальных верхах и перед самим Мирским, чтобы помешать ему стать знаменосцем реформ. Витте демонстративно поддерживал министра внутренних дел, противопоставляя его Плеве и окружал, по словам Коковцова, «льстивыми, подчас совершенно ненужными проявлениями покровительства в заседаниях Комитета министров». В глазах придворных и правительственных сфер Святополк-Мирский оказался «ставленником» Витте, а затем «все стали говорить, что фактическим министром является теперь никто другой, как тот же С. Ю. Витте».[17]

В этих условиях Мирский счел нужным выразить свое согласие с тезисами, подготовленными к земскому съезду, которые начинались с констатации «ненормальности... порядка государственного управления, с особой силой проявившейся с начала 80-х годов», содержали требования гражданских свобод, уравнения крестьян в правах с другими сословиями, освобождения сельского самоуправления от административной опеки, ограждения крестьянства правильной формой суда и, наконец, участия в законодательстве выборного народного представительства. «Я вполне согласен со всеми положениями и готов сейчас под ними обеими руками подписаться, - сказал министр Шипову, начавшему беседу с собственного отмежевания от земского радикализма, - но... если совещание приступит к своим занятиям по этой программе, то не сомневаюсь, что я [162] буду уволен на следующий же день». Однако Мирский попробовал все же возобновить уговоры царя. 1 ноября при всеподданнейшем докладе, охарактеризовав политическое положение как «очень критическое», он заявил, что «по его мнению, обязательно участие выборных в законодательстве». «Да, это необходимо, вот им можно будет разобрать ветеринарный вопрос», - откликнулся Николай. «Ваше величество, да я не о том говорю, а о праве постоянного участия в законодательстве; я бы не был настойчив, если бы престол был обеспечен, но теперь подумайте: с террористическим направлением революционеров, в каком положении может быть Россия?», - взывал, приходя в отчаяние, Мирский. Но царь был невозмутим, по обыкновению отстраняясь «от всего неприятного». Министр переменил линию и рекомендовал не разрешать земского съезда, с чем царь, разумеется, согласился.[18] Шипову, Г. Е. Львову и И. И. Петрункевичу Мирский представил дело так, что съезд запрещен царем, и они тут же договорились о его проведении в качестве частного совещания, причем министр обещал принять полицейские меры против возможных демонстраций студентов и рабочих. Он считал, что эти демонстрации будут враждебны земскому съезду, а устроители его боялись предъявления съезду демократических требований. Так или иначе, защита полиции представлялась оппозиционерам полезной. Выгоден был им и обман Мирского по поводу запрещения съезда самим царем, придававший им репутацию смелых борцов с самодержавным произволом.

Стремление сделать все возможное для предотвращения революционных потрясений объединяло и «славянофилов» - шиповцев, оказавшихся на съезде в меньшинстве, и большинство, выступавшее за установление «правового порядка». Шипов, борясь с земским конституционализмом, доказывал, что в случае предоставления гарантированных гражданских прав «будет постепенно вытравлена религиозно-нравственная идея, которая теперь еще сильна в русском народе».[19] Тезисы организационного бюро были приняты съездом, но пункт о правах представительства был включен в его решения в двух редакциях - в редакции большинства и в редакции меньшинства, не содержавшей определения прав представительства и открывавшей возможность трактовать их как законосовещательные.

Вскрывая классовый характер решений съезда, направленных на сохранение социально-экономического порядка средствами политического реформаторства, В. И. Ленин писал: «Возьмите пресловутую резолюцию „тайного" земского съезда 6-8 ноября. Вы увидите в ней отодвинутые на задний план и умышленно неясные, робкие конституционные пожелания. Вы увидите ссылки на народ и общество, гораздо чаще на общество, чем на народ. Вы увидите особенно подробное и наиболее подробное указание реформ в области земских и городских учреждений, то есть учреждений, представляющих интересы землевладельцев и капиталистов. Вы увидите упоминание о реформе в быту крестьянства, освобождение его от опеки и ограждение правильной формы суда. Совершенно ясно, что перед вами представители имущих классов, добивающиеся только [163] уступок от самодержавия и не помышляющие ни о каком изменении основ экономического строя».[20]

В последний день работы съезда, 9 ноября, в отсутствие Шипова, была принята наиболее радикальная из резолюций - призыв к правительству отменить введенное 14 августа 1881 г. Положение об усиленной охране, освободить жертвы установленных им и применявшихся «в последнее время с особой силой» административных репрессий и административного произвола, а также объявить о помиловании политических заключенных, при помощи которого «верховная власть внесет в страну умиротворение».[21]

При всей верноподданнической благопристойности поведения земцев реакция на революционную ситуацию в стране привела к наибольшей радикализации земского либерализма за всю его предшествовавшую историю. Проявленная в этих обстоятельствах земцами инициатива в деле государственных преобразований, хотя они уступали их проведение самодержавию и подчеркивали это на все лады, как и свою заботу о сохранении строя, оказывалась тем не менее несовместимой с самодержавным принципом. Он требовал, чтобы царские уступки носили характер пожалованных, а не выпрошенных. По-дамски просто выразила это Мария Федоровна, заявив Мирскому в дни съезда: «Это ужасно, они дают советы, когда никто их об этом не просит».[22]

Чтобы отмежеваться от съезда и его решений, министр еще в дни его работы решил без публичности представить царю программу преобразований, которая могла бы иметь шансы на успех как предназначенная к провозглашению от царского имени. Составление всеподданнейшего доклада было поручено помощнику начальника Главного управления по делам местного хозяйства МВД С. Е. Крыжановскому. Инструктируя его, Мирский ставил «на первом плане» те меры, которые отвечали «требованиям об установлении правового строя» «с внешней стороны». В вопросе о представительстве он хотел ограничиться привлечением выборных в состав Государственного совета. Имелось также в виду расширение прав Сената. В доклад были включены представленные Лопухиным предложения пересмотра положений об охране, ограничения административной высылки и исходившие от Главного управления по делам печати - о сокращении предварительной цензуры и преследовании по делам печати не иначе как по суду. Предположения по вопросу о религиозных и национальных правах сводились к некоторому расширению веротерпимости, прежде всего в отношении старообрядцев, и к точному определению в законе прав евреев. Особое значение придавалось решительно высказанной мысли о политической опасности «дальнейшего сохранения» поземельной общины и необходимости замены ее полной крестьянской частной собственностью на землю для укрепления в крестьянской среде собственнических чувств. При этом имелось в виду хотя и не уравнение, но «сближение» крестьян в правовом отношении с другими сословиями.[23] [164]

Тем временем общее политическое положение обострялось. Одним из чувствительных для царизма проявлений этого стала так называемая «банкетная кампания», развернувшаяся вслед за земским съездом в течение ноября-декабря по всей стране в связи с сорокалетием судебных уставов. Представители большинства, отстаивавшего на съезде «правовую программу», местные отделения «Союза освобождения» проводили в различных губернских городах шумные банкеты с участием радикально-демократической интеллигенции, «третьего элемента», земского и неземского, которого так боялся царь. В банкетных резолюциях поддержка постановлений земского съезда сопровождалась провозглашением тех конституционных требований, которые оставались в этих постановлениях недомолвками. В то время как в постановлениях съезда не упоминалось даже о конституции, на банкетах прямо требовали созыва Учредительного собрания.[24]

Перед представлением своего доклада в конце ноября Мирский из последних сил доказывал царю и царице, что «если не сделать либеральные реформы..., то перемены будут и уже в виде революции», заверял, что «желание громадного большинства благонамеренных людей» заключается в том, чтобы осуществить эти реформы, «не трогая самодержавия». Казалось, что уговорить царскую чету невозможно, но тем не менее 2 декабря у царя открылось, собиравшееся еще 6 и 8 декабря, совещание для обсуждения необходимости государственных преобразований, в котором участвовали С. Ю. Витте, К. П. Победоносцев, П. Д. Святополк-Мирский, все министры, государственный контролер П. Л. Лобко, председатели департаментов Государственного совета граф Д. М. Вольский и Э. В. Фриш, управляющие императорскими канцеляриями барон А. А. Будберг и А. С. Танеев, генерал-адъютанты И. И. Воронцов-Дашков, О. Б. Рихтер, П. П. Гессе (дворцовый комендант), а затем и великие князья Владимир, Михаил и Сергей Александровичи.[25]

Большинство участников совещания сразу же после его открытия резко обрушилось на все реформаторские предложения, требования и ходатайства, от кого бы они не исходили. «Благонамеренных» земцев, участников банкетов, всех «тех, которые говорят о конституции», революционеров («нарушителей порядка») предлагалось «строго преследовать». «Как же преследовать, значит опять прибегать к административным высылкам, которые только что раскритиковали»? - вопрошал Мирский. Нового «способа» преследований ему указать никто не мог, и он согласился с опубликованием правительственного сообщения, которое запугивало бы все слои населения. Мирский надеялся дать таким образом [165] «некоторое удовлетворение представителям реакции», чтобы одновременно провести призыв выборных к законодательству.

Но К. П. Победоносцев именем бога запретил царю ограничивать самодержавие, Коковцов и Витте заявили, что представительство и самодержавие несовместимы, а сам царь заговорил о том, что «власть должна быть тверда». С другой стороны, Сольский, Фриш, Ермолов, Гессе, Рихтер не видели в представительстве опасности для самодержавия и соглашались с Мирским, что его можно ввести, «не впадая в конституцию». Витте тем временем, виляя по вопросу о представительстве, сумел взять подготовку указа в свои руки. На заключительном заседании, когда группу Сольского поддержал вел. кн. Владимир Александрович, на ее точку зрения стал и царь. В подготовленном под руководством Витте проекте указа пункт о представительстве фигурировал под третьим номером. 11 ноября в присутствии Витте и вел. кн. Сергея Александровича, решительного противника каких бы то ни было преобразований, Николай заявил, что пункт о представительстве его смущает. Оба собеседника немедленно предложили исключить третий пункт, и он был тут же зачеркнут царской рукой.

Указ был подписан 12 декабря, а на следующий день, согласившись на отставку Мирского через месяц, царь предложил ему пост наместника на Кавказе («Ведь это не понижение... Так хорошо, и конвой есть»), а о Витте продолжал твердить, что тот масон.[26]

14 декабря появился царский указ, в котором в общей форме упоминалось о разработке мер по «устроению крестьянской жпзни» и изменению крестьянского законодательства. В нем содержались обещания расширить права земских и городских учреждений в области местного благоустройства, ввести государственное страхование рабочих, сократить применение положений об исключительной охране, устранить некоторые стеснения печати, ввести начала религиозной терпимости, обеспечить «самостоятельность» судов и равенство перед ними лиц различных состояний. Обещанное «охранение полной силы закона» было подано как опора престола, «важнейшая в самодержавном государстве». Отсутствие упоминания о представительстве усугублялось указанием на «непременное сохранение незыблемости Основных законов империи». «...Указ Николая II есть прямая пощечина либералам», - такова была точная оценка В. И. Ленина.[27]

Опубликованное в тот же день правительственное сообщение объявляло самую мысль о представительстве «чуждой русскому народу, верному исконным основам существующего государственного строя», и угрожало репрессиями за обсуждение на различных собраниях вопросов о каких бы то ни было реформах.

Разработка «высочайших предначертаний» указа была поручена Комитету министров во главе с Витте, и в бюрократическом Петербурге заговорили о «Сергее-премьере» или «диктатуре двух Сергеев», имея в виду Витте и великого князя. Витте действительно сейчас же сосредоточил свои усилия на расширении компетенции Комитета министров, [166] сразу и нарочито придав обсуждению путей осуществления указа 12 декабря либерально-реформаторский оттенок.[28] С другой стороны, личный крах Мирского означал и конец политики «доверия», которая встречала сопротивление руководителей карательной политики как за пределами ведомства внутренних дел, так и в нем самом. «Министерство внутренних дел билось в тщетных попытках отыскать золотую середину между сердечным попечением и бараньим рогом», - так определял позже политику Святополк-Мирского один из столпов Департамента полиции Л. А. Ратаев.[29] По словам другого охранника А. И. Спиридовича, она создала «хаос».[30] 1 января 1905 г. вел. кн. Сергей Александрович покинул пост московского генерал-губернатора, а генерал Д. Ф. Трепов - пост обер-полицмейстера Москвы. Они мотивировали свою отставку противодействием Мирского их жесткому курсу, хотя в действительности сами опасались последствий собственных карательных мер. Министр юстиции Н. В. Муравьев хлопотал о должности посла. В таком состоянии известного разброда пребывало руководство высших внутриполитических карательных органов царизма накануне 9 января 1905 г., когда необратимый процесс созревания пролетарского революционного сознания, классового и общеполитического, привел к появлению на политической арене «широкого, крупного, всероссийского революционного движения», а «полицейские и военные планы» царизма «повернулись против правительства».[31]

В том, что стрельба, а не политические или социально-экономические меры, стала ответом на мирное массовое шествие с обращенной к царю мольбой о «правде и защите», сказались антинародный характер режима и острота классовых противоречий, придававшие неприемлемый для самодержавия характер любым требованиям, в какой бы форме они не заявлялись. Совсем незадолго до нового года в полемике по поводу осуществления указа 12 декабря Витте и Победоносцев сошлись на том, что в вопросе о характере государственного строя нельзя давать голоса обезумевшей толпе[32] (при этом имелись в виду речи на либеральных банкетах, адреса и петиции земских, дворянских, интеллигентских организаций), а теперь оказывалось, что политические лозунги выдвигаются широким массовым движением, что в роли застрельщика общеполитической борьбы в стране выступают петербургские рабочие.

Гапоновское «собрание», плод примененной Плеве зубатовщины без Зубатова, весьма благоденствовавшее при Святополк-Мирском (чему в немалой [167] степени содействовали как прославление в гапоновской пропаганде личности министра,[33] так, вероятно, и его намерение вернуть в Департамент полиции самого Зубатова[34]), представлялось руководителям Министерства внутренних дел и столичному градоначальству «твердым оплотом против проникновения в рабочую среду превратных социалистических учений». Такое представление не изменилось и после начала январских стачек в столице. Существование в среде руководителей «собрания» оппозиции Гапону, состоявшей из наиболее развитых и сознательных рабочих, не было вовремя распознано полицией, как и то обстоятельство, что сам Гапон без потери своей руководящей роли не мог удержать движение в безобидных для властей рамках.[35] Впрочем, уже 5 января ведавший промышленностью министр финансов В. Н. Коковцов забил тревогу перед царем по поводу того, что требования забастовщиков «представляются невыполнимыми для промышленников», и выразил Мирскому «весьма большие опасения» по поводу деятельности «собрания».[36]

О подготовлявшемся воскресном шествии к Зимнему дворцу властям стало известно в четверг, 6 января. Судя по воспоминаниям Коковцова, в этот день при всеподданнейшем докладе Мирского было решено, что царя в воскресенье в городе не будет, полиция сообщит об этом рабочим и тем предотвратит «скопление» их на площади перед дворцом.[37] Независимо от того, удалось ли бы таким путем предотвратить шествие, нельзя не отметить, что попыток в этом направлении сделано не было. Градоначальство в этот момент в полном соответствии с сущностью зубатовщины в самом упрощенном, узко полицейском ее понимании (пусть де рабочие добиваются уступок у предпринимателей, только бы не поднимались на политическую борьбу с правительством) исходило из того, что забастовки направлены лишь против заводской администрации, и шествия ко дворцу бояться не следует. «Признак отсутствия в этом движении политических целей» градоначальство усматривало, в частности, в том, что шествие было назначено на воскресенье, «когда студенты и курсистки еще не были в сборе после рождественских каникул».[38] Департамент полиции также продолжал считать, что связанное с именем Гапона [168] движение «чуждо политических вожделений и влияния подпольных революционных организаций», поскольку, по полицейским сведениям, сам Гапон «в первых числах января» рекомендовал «рабочим не возбуждать политических вопросов, не читать и жечь подпольные листки и гнать разбрасывателей их».[39]

Вечером этого дня, 6-го, крупнейшие столичные заводчики на совещании в Министерстве финансов у В. Н. Коковцова подтвердили отклонение требований бастующих рабочих, объявив, что некоторые из этих требований «могли бы быть рассмотрены и даже частью удовлетворены», но только «не в виде уступок настояниям всей массы стачечников».

Коковцов, впоследствии признавший возможность немедленного удовлетворения большинства требований рабочих, поддержал отказ промышленников. На следующий день он снова предупредил Мирского, что деятельность гапоновского собрания «не может достигнуть тех целей, которые могли иметься в виду Министерством внутренних дел», опасаясь «уверенности» рабочих в том, что «собрание» действует «от имени и с одобрения правительства». Позже он заявил даже, что Министерство финансов требовало «заранее принять меры», арестовать руководителей «собрания», но Министерство внутренних дел отказало в этом. С другой стороны, опровергая обвинения предпринимателей в том, что и финансовое ведомство просмотрело характер движения, Коковцов тут же утверждал, что сами предприниматели 6 января «заявили успокоительные известия», поскольку де это было «до известного адреса, ставшего известным 8 января».[40]

7-го, когда забастовка приняла всеобщий характер, страх и карательный инстинкт, со всей силой овладели и Мирским, и министром юстиции Н. В. Муравьевым и самим царем. Утром начальник штаба войск гвардии и Петербургского военного округа генерал Н. Ф. Мешетич явился к градоначальнику И. А. Фуллону и сообщил, что царь объявил столицу на военном положении и что высшая власть переходпт к командиру гвардейского корпуса князю Васильчикову. Вечером у Мирского состоялось заседание с участием Коковцова, Муравьева, генерала К. Н. Рыдзевского, товарища министра внутренних дел (при Мирском ему было поручено и командование жандармским корпусом и заведование полицией), Лопухина, Васильчикова и Фуллона. Военное положение решили не вводить, но была совершенно ясно названа причина охватившего высшие власти страха: требования рабочих были восприняты ими как крах новой зубатовщины под натиском массового пролетарского движения, хотя согласно отчетной записке градоначальства полное содержание петиции рабочих еще не было им в тот день известно. Муравьев заявил, что утром у него был Гапон, и он убедился, что тот «ярый революционер».[41] [169]

Вопрос о том, каким образом полицейские власти проглядели процесс развитая пролетарских требований, тесно связан со сложной историей составления петиции 9 января, существованием нескольких ее вариантов.[42]

Как бы то ни было, однако, когда 7-го Гапон пришел к Муравьеву с копией того варианта петиции, который подписывался в это время рабочими в отделах «собрания», министр уже располагал своей копией одного из вариантов. Сверив их, Муравьев воскликнул: «Но, ведь, вы хотите ограничить самодержавие!»[43] На введенные «в программу требований рабочих коррективы политического характера», «последовательно общеконституционные положения» ссылался и Лопухин, заявляя, что «мирному движению рабочих» был придан «характер народной манифестации, направленной к ограничению самодержавия». «Осуществление такого намерения ни в коем случае не могло быть допущено», объяснял Лопухин решение о расправе с мирным движением, выраженное им в словах о том, что «всякие демонстративные сборища и шествия будут рассеяны военной силой».[44]

Явно возобладавшее намерение разогнать шествие военной силой сразу исключило обсуждение возможных мер к его предотвращению. Все участники совещания у Мирского сошлись на том, чтобы Гапона не арестовывать, хотя Фуллон предложил было это сделать, не возникал и вопрос о юридическом преследовании авторов петиции (по действовавшему законодательству обращения такого рода к царю считались уголовным преступлением, хотя в течение второй половины 1904 г. право петиций было как бы установлено явочным порядком).

Зато состоявшееся в тот же вечер под председательством Фуллона заседание военного и полицейского начальства с участием Васильчикова и Мешетича приняло план совместных действий войск и полиции на 9 января с разделением города на 8 районов, вызовом подкреплений из Петергофа, Пскова, Ревеля и т. п.

Утром 8-го в «Вестнике градоначальства» и в «Правительственном вестнике» было напечатано вывешенное также в виде плакатов объявление градоначальника, составленное с известной двусмысленностью. Ни сам Гапон, ни его общество не были названы, не упоминалось и назначенное обществом шествие. Содержавшиеся же в объявлении слова о недопустимости всяких «сборищ и шествий таковых» были ослаблены угрозой применения военной силы лишь против «массового беспорядка»: ведь многим участникам назначенной на 9 января демонстрации она представлялась вполне дозволенным делом. Впечатление это усиливалось развешенным одновременно с объявлением градоначальника, но в гораздо большем числе извещением гапоновского «собрания» о сборе в 2 часа у дворца, «где будет подана его величеству государю императору просьба о содействии к удовлетворению рабочих нужд». Написанное в официальном верноподданническом духе, это извещение и объявление градоначальника были восприняты вместе, второе как бы дополняло [170] первое: градоначальник запрещал уличные беспорядки со стороны «посторонней публики», которыми могло сопровождаться организованное шествие с петицией к царю, никак не подходившее под понятие «многолюдных сборищ на улицах». Именно такую трактовку объявления градоначальника услышали депутаты рабочих, явившиеся в градоначальство, «чтобы выяснить, в каких случаях будут действовать войска», «Им объяснили, что предупреждение относится только к нарушителям порядка, а в мирную толпу стрелять не будут», указывалось в докладе комиссии, избранной общим собранием присяжных поверенных Петербурга по поводу событий 9-11 января.[45] В том же духе 8 января ответил на частный запрос одного из рабочих, имевшего брата-жандарма, начальник жандармского дивизиона, уверявший, «что оружие пускать в ход не приказано, что рабочим не грозит никакой опасности и что просьба их будет выслушана со вниманием».[46] «Попустительство полиции» созывавшимся гапоновцами. митингам, сбору подписей под петицией в течение 8 января отмечал и очевидец, сообщениями которого пользовался В. И. Ленин.[47]

Между тем весь этот день был посвящен детальным и тщательным приготовлениям к расправе с манифестацией вплоть до предупреждения больниц о предстоящем поступлении раненых, приведения в готовность «Скорой помощи» и подготовки транспорта для перевозки убитых и раненых.[48] С утра 8-го Мирский отправился к военному министру «для установления формальностей по вызову войск на 9-е». А затем к нему приехали Мешетич и Фуллон для разработки плана их дислокации.[49] Так исполнялось решение о том, что «всякие демонстративные сборища и шествия будут рассеяны воинской силой». Ознакомление с полученным от Гапона текстом петиции могло лишь укрепить Мирского и других в этом решении. Характеризуя петицию со слов мужа, кн. Е. А. Святополк-Мирская отмечала, что петиция «касается почти исключительно политических вопросов».[50]

Казалось бы, Лопухин и Фуллон должны были сообщить о принятом «наверху» решении Петербургскому охранному отделению и местным полицейским властям столицы. В известных нам документах нет, однако, никаких следов распоряжений местным полицейским органам о предотвращении шествия, никаких пояснений к объявлению градоначальника или упоминаний о дополнительных мерах к нему.

Но руководство столичной полиции, не получив приказа о предотвращении шествия и не дав никаких указаний в этом смысле местным полицейским органам, определенно знало о подготовлявшейся расправе с рабочими. Об этом свидетельствует записка Лопухину, составленная 8 января начальником Петербургского охранного отделения подполковником [171] Л. Н. Кременецким. Он был озабочен не самим «предполагаемым на завтра, по инициативе отца Гапона, шествием на Дворцовую площадь забастовавших рабочих», а тем, что им «намерены воспользоваться и революционные организации столицы для производства противоправительственной демонстрации». Зная, что против рабочих колонн будут начаты карательные действия, начальник охранного отделения видел единственную свою задачу в изъятии революционных знамен.[51]

Пока подготовка к боевым действиям шла полным ходом и в столицу прибывали воинские подкрепления, были поданы «наверх» два известных нам письменных предложения, направленных к предотвращению кровопролития. Прокурор Петербургской судебной палаты Э. И. Вуич, в юридическую компетенцию которого входили происходившие и назревавшие события, предложил устроить прием рабочих кем-либо из царских приближенных. В своем письме Муравьеву он выражал опасение, что устраиваемая вместо этого правительством кровавая баня вызовет революционные выступления около 100 тыс. рабочих.[52] С призывом к «сердечному отношению» к «челобитной» обратился 8 января к самому царю его частный советчик и корреспондент А. А. Клопов.[53]

Неизбежность кровавых событий сознавалась многими. Явно проводившиеся военные приготовления к расправе вызвали беспокойство и в среде либерально-демократической интеллигенции. В. Я. Богучарский 8-го утром, страшно взволнованный, повторял: «Что это? ... Что это? ... Провокация?».[54] Представители либеральных и левых интеллигентских кругов, собравшись в редакции газеты «Наши дни», тщетно ждали Гапона. Он почему-то сообщил, что в этот именно день после обеда отправится к Муравьеву, пойдет на риск, надеясь на свою роль в рабочем движении, которая спасет его от ареста. Сам Гапон так и не пришел, но о результате, вернее о безрезультатности свидания, на самом деле состоявшегося, как мы знаем, накануне, стало все же в редакции известно, хотя и с опозданием на целые сутки - Муравьев, отказав Галону в содействии в удовлетворении требований рабочих, заявил ему о своем долге. Собравшиеся увидели в этом зловещий знак. К вечеру появился секретарь гапоновского общества рабочий Д. В. Кузин, принесший копии поданных им перед тем в Министерство внутренних дел петиции и письма Гапона Мирскому. Вскоре из министерства сообщили по телефону в редакцию, что документы переданы министру. Звонок этот, можно полагать, воодушевил возможностью переговоров депутатов из числа литераторов и ученых, избранных собравшимися в редакции для визита к министру. К тому же только что пришедший из министерства Кузин вошел в состав депутации и обещал, что «в крайнем случае» руководителей гапоновского «собрания» удовлетворит прием царем представителей рабочих даже в Царском Селе.[55] [172]

События в «верхах» развивались, однако, в ином направлении. Царь, недовольный тем, что его приказание о введении военного положения не было накануне исполнено, послал министра двора Фредерикса к Мирскому с повторным приказанием об этом. Фредерикс приехал к Мирскому перед обедом, т. е., вероятно, до 7 часов вечера, а около 9-ти у Мирского состоялось совещание с участием Муравьева, Коковцова, Рыдзевского, товарищей министров П. Н. Дурново (внутренних дел) и В. И. Тимирязева (в Министерстве финансов он заведовал торговлей и промышленностью), Мешетича, Фуллона и Лопухина. Вопреки воспоминаниям Коковцова, утверждавшего, что совещание «носило совершенно спокойный характер», а о применении силы «не было и мысли»,[56] именно применению силы оно и было посвящено. Как писал А. И. Спиридович, видя в рабочих «революционеров и бунтовщиков», власти «и средства против них избрали соответствующие».[57]

Когда вечером 9-го при подведении кровавых итогов дня Дурново, подчеркивая вину военного командования, попробовал сказать, что можно было обойтись нагайками, Мешетич живо возразил. Подчеркнув, что «все роды оружия до артиллерии включительно» были вызваны в полном соответствии с требованиями полицейского начальства, он с издевкой спросил: «Ведь не для парада их вызывали?»[58] Действительно, совещание 8 января происходило при перевесе военно-карательных аргументов. Даже свои возражения против ареста руководства «собрания» (этого хотел Муравьев) Мирский и Фуллон обосновывали не только надеждами на Гапона, при котором «демонстрация не примет угрожающих общественному спокойствию размеров», но и «боевыми» интересами. Фуллон заявил, что у него нет достаточных свободных полицейских сил для осуществления этих арестов, которые не могут не вызвать открытого сопротивления рабочих.[59]

Принятое 7 января решение не допускать рабочих по дворцу оставалось в силе. Как и накануне, решено было избежать объявления военного положения.[60] Царское повеление о его введении привело в ужас Коковцова как министра финансов, который опасался пагубного влияния такой меры на курс русских бумаг на европейских биржах.[61] «Он говорит, что и без этого курс пал так, как ни разу за всю войну, и что в Париже все русские бумаги на предложении, и никто не покупает», - так записала слова Коковцова Е. А. Святополк-Мирская.[62] В 10 часов вечера Мирский с текстом петиции поехал в Царское, чтобы просить Николая не вводить военного положения и получить одобрение намеченным на завтра мерам. По словам министра, царь оказался «совершенно беззаботен» и легко согласился не объявлять военного положения. Однако после [173] отъезда министра царь сделал необычную для своего дневника деловую запись, в которой отмечен вечерний доклад Мирского «о принятых мерах», вызов войск «для усиления гарнизона», хотя и признано, что «рабочие до сих пор вели себя спокойно».[63]

Пока Мирский ездил в Царское, князь Васильчиков в 11 часов вечера вызвал начальников воинских отрядов и отдал им приказания на завтра.[64] Примерно в это же время к министру внутренних дел явилась избранная в редакции «Наших дней» депутация. Рыдзевский, который после первоначального отказа все же принял депутатов вместо Мирского, с неохотой сказал, что он доведет до сведения министра «заявление о мирных намерениях рабочих» и добавил: «Впрочем, ему это известно». Как мы только что видели, известно это было и царю. Прием рабочих царем Рыдзевский объявил невозможным. Поведение самого Рыдзевского должно было показать (по словам входившего в состав делегации А. М. Горького, Рыдзевский, сунув руки в карманы, холодно заявил, что «правительство знает, что нужно ему делать, и не допустит вмешательства частных лиц в его распоряжения»), что советы интеллигентской общественности так же неприемлемы для самодержавного правительства, как требования, исходившие от рабочей манифестации, хотя бы и мирной. Обескураженные неудачей у Рыдзевского депутаты отправились к Витте, хотя еще в 7 часов один из них (И. В. Гессен) был у него и получил резкий отказ на просьбу о вмешательстве. Витте снова заявил теперь, что в его компетенцию дело это не входит, но отчетливо представляя себе характер завтрашних событий, не преминул назвать ответственных за них лиц - Коковцова и Мирского, которые «уже приняли свои меры», и самого царя, который «должен быть осведомлен о положении и намерениях рабочих». В ответ на резкое требование Горького «довести до сведения сфер, что если завтра прольется кровь - они дорого заплатят за это», он по телефону просил вернувшегося из Царского Села Мирского принять депутацию. Тот ответил отказом, заявив, что знает от Рыдзевского о сведениях и соображениях депутации, но что «их желание неисполнимо».[65] При этом он добавил, что дело от него не зависит, имея, вероятно, в виду передачу власти военному командованию. После 12 часов ночи Мирский начал новое совещание с Васильчиковым, Мешетичем, Фуллоном, Рыдзевским и Лопухиным, во время которого снова обсуждалась диспозиция на 9 января. В результате двух этих совещаний (с визитом Мирского к царю между ними) не было принято ни одной из таких мер, которые были бы направлены к предотвращению кровопролития. Возможность приема петиции кем-либо по поручению царя даже не рассматривалась. Не было объявлено об отсутствии царя в Петербурге, более того - не был опущен дворцовый штандарт Николая над [174] Зимнем дворцом, означавший его пребывание там. И, наконец, так и не было отдано распоряжение полиции о принятии каких бы то ни было предупредительных мер на местах, у сборных пунктов участников шествия в местных отделениях «Собрания».

Происхождение кровавых событий печально знаменитого дня 9 января, за который «революционное воспитание пролетариата», как писал В. И. Ленин, «шагнуло вперед так, как оно не могло бы шагнуть в месяцы и годы серой, будничной, забитой жизни»,[66] было не случайным. И если нет достаточных оснований считать, что решение о стрельбе и непринятие мер к предотвращению шествия явились составными частями одного и того же официально принятого плана, то не подлежит сомнению, что власти ввели рабочих в заблуждение. Это признано и ответственными представителями властей в официальных отчетных документах о событиях 9 января - в записках Лопухина, градоначальства и старшего фабричного инспектора Петербургской губернии С. Чижова генерал-губернатору Трепову 28 января 1905 г. «Среднему», по выражению Б. А. Романова, сознанию Чижова, человека, однако, весьма осведомленного (его оценка была воспроизведена в записке градоначальства), дело представлялось таким образом, что неуклонно оказывавшееся Гапону «вплоть до 9 января» покровительство привело к «общему предположению, что деятельность его признается благотворною и что ко всем его действиям высшие власти относятся благосклонно».[67] Мирский же откровенно говорил жене, что арестом Гапона и закрытием его организаций можно было предупредить случившееся, но Фуллон видел в гапоновских «союзах» «единственное спасение» от выступлений рабочих, уверяя, что «если бы не союзы, то они давно бы взбунтовались».[68]

Мы не находим в официальных документах никаких следов обсуждения мер для предотвращения кровопролития.[69] Зато Витте сразу же после случившегося развернул широкую кампанию, доказывая, что если бы царь прислушивался к его мнению, а Комитет министров под его председательством был органом реальной власти, дело обошлось бы мирно и благополучно, чуть ли не к всеобщему удовольствию. Демонстративно ругая Мирского и шумно сердясь, он открыто заявлял в кругу высших сановников, что «стрелять совсем не нужно было».[70] По своему обыкновению он принялся распространять инспирированные сообщения в этом духе, лишь чисто формально скрывая, что инспирированы они им самим. В «Эко де Пари» появилось короткое интервью ее петербургского корреспондента Дрю с Витте, в котором тот с нарочитой сухостью твердил лишь, что его накануне событий никто ни о чем не спрашивал, что он председатель не Совета, а Комитета министров, члены которого ему не подчинены.[71] Здесь же было помещено, однако, пространное заявление [175] одного «бывшего министра», в котором нельзя было не узнать Витте,[72] «Случилось именно то, что предвидел Витте», - не без злорадства провозглашал «бывший министр», доказывая, что Витте всегда был противником зубатовщины. Упомянув, что ни Совета, ни Комитета министров перед 9 января не собирали, Витте в образе таинственного анонима обвинял царя (избегая только прямо его называть) в том, что рабочих «принялись дико, нелепо расстреливать», хотя, если уж сам царь не хотел к ним выйти, он мог послать кого-нибудь вместо себя. «Только авантюрист или дурак» может решиться теперь стать министром внутренних дел, заявлял «бывший министр». Ему было, конечно, совершенно точно известно, что «не соглашается принять этот пост и Витте, если только ему вместе с титулом канцлера не предоставят полной свободы применять свою программу».[73] Витте действительно сделал царю заявление в этом роде,[74] не возымевшее, впрочем, ни малейшего действия, а одновременно, пригласив к себе одного из приват-доцентов университета, для «самой широкой огласки среди молодежи» сообщил ему, как и французскому корреспонденту, что до субботнего вечера ничего не знал о подготовлявшейся расправе. Горячо опровергая обвинения в причастности к случившемуся, он заявлял, что не мог ночью после приема депутации ехать в Царское Село, будить царя и «поставить себя в фальшивое положение», если оказалось бы, что «решили ничего не делать».[75] Твердил он и о своей бесправности в Комитете министров, сравнивая его с тюрьмой, и заверяя, что «всегда стоял за прогрессивные реформы», «был против суровых административных мер» и «боролся с усиленной охраной». Но из инспирированных Витте сообщений, вопреки его намерениям свести причины событий 9 января к тому, что царь и его приближенные действовали, «совсем потеряв голову», вытекало иное. Самодержавие применило такое средство борьбы за свою неприкосновенность, которое совершенно соответствовало его природе, «самое подлое, хладнокровное убийство беззащитных и мирных народных масс».[76]

Однако уже в первые после событий 9 января дни при всей отчаянной решимости царя не допускать перемен в политической жизни и государственном строе страны политическая потребность в преобразованиях становилась непреоборимой. Они считались нужными с различных точек зрения: и для того чтобы прекратить нараставший подъем стачечной борьбы пролетариата, принимавшей общероссийский характер, и для того чтобы удовлетворить либеральную оппозицию, видевшую причины событий в отклонении ее требований. Из министерской среды выдвигался и такой аргумент в пользу преобразований, как необходимость для сохранения режима эффективного функционирования правительственной власти, которому мешали некоторые черты самодержавного образа правления. Но покамест назначенный петербургским генерал-губернатором [176] и поселенный в Зимнем дворце Д. Ф. Трепов, представитель так называемой конногвардейской партии (министр двора В. Б. Фредерикс и некоторые другие приближенные царя были из его любимого конногвардейского полка), стал пользоваться в области карательной и внутренней политики вообще диктаторскими правами. арательной и внутренней политики вообще диктаторскими правами. Преемником Мирского оказался ставленник вел. кн. Сергея Александровича и Д. Ф. Трепова А. Г. Булыгин. И все-таки обеспокоенный царь под влиянием некоторых из великих князей обращался с вопросом «о настоящем положении дел» то к Витте, то к другим министрам. Когда вопрос этот был поставлен перед министром земледелия и государственных имуществ А. С. Ермоловым, тот предпринял решительный демарш в пользу государственных преобразований, требуя перемен в управлении для поисков «опоры» «самодержавному правлению». Он пугнул царя возможным покушением на него и вероятным отказом войск «стрелять в беззащитную толпу». Николай отвечал, что не боится смерти, но не имеет права рисковать жизнью из-за судьбы трона и понимает, что «невозможно положение правительства, если оно опирается только на войска».[77] Ермолов обратился к обеим основным проблемам государственных преобразований: проблеме представительства и проблеме единства государственного управления или объединенного министерства. Критикуя разобщенность министерств, Ермолов не без ехидства дал понять, что одна из причин ее - страх царя перед сговором министров за его спиной. И о представительстве он заявил: «Теперь надо пойти в этом вопросе далее», предупредив, что «при настоящих условиях ни за один день поручиться нельзя». В результате Николай II сейчас же приказал Витте собрать совещание в составе всех министров, которому поручил выработать «меры, необходимые для успокоения страны» и рассмотреть возможность реформ сверх предусмотренных указом 12 декабря. Но Витте предпочел пока ограничиться вопросом о непосредственной реакции на 9 января.[78]

Требования государственных преобразований заявили п представители буржуазно-предпринимательских кругов. 21 января царь утвердил коковцовскую программу по рабочему вопросу из четырех пунктов, предусматривавшую учреждение больничных касс и примирительных камер, а также некоторое сокращение рабочего дня и пересмотр закона о стачках.[79] В тот же день Коковцов внес в Комитет министров представление «О постановлениях, определяющих возможные отношения промышленников и рабочих». Исходя из того, что «государственная широта взгляда может быть доступна лишь сравнительно небольшому числу фабрикантов», Коковцов настаивал на государственном вмешательстве в рабочий вопрос «с осторожностью... и без развития в рабочих притязательности». На совещании с фабрикантами и заводчиками 24 января Коковцов, заявляя, что действия рабочих незаконны, но, ссылаясь на «особые обстоятельства данного времени», призывал предпринимателей «стать на [177] почву спокойного п беспристрастного рассмотрения» требований рабочих, «забыв о той форме, в которой они представлены».[80] Но промышленники ответили резким отказом от каких бы то ни было экономических уступок рабочему классу и выступили с записками, в которых сетования по поводу неспособности правительственного аппарата оградить их классовые интересы были поставлены в связь с общей платформой буржуазно-либеральных преобразований, выдвигавшейся земскими и городскими деятелями, представителями различных обществ и сословных организаций.

Широкий размах забастовочной борьбы после 9 января в Петербурге, борьбы, поддержанной рабочими Москвы и других городов империи, сопровождался нарастанием интенсивности и боевого характера рабочих выступлений, ростом политического сознания рабочих масс. При выборах рабочих представителей в комиссию сенатора Н. В. Шидловского, учрежденную для политического маневрирования в рабочем вопросе, выставлялись под влиянием агитации ПК РСДРП требования свободы слова, собраний, неприкосновенности выборщиков, освобождения арестованных, гласности работы комиссии. Не всегда отдавая себе полный отчет в общеполитическом характере этих требований и по инерции открещиваясь от слова «политика», рабочие на деле всем сердцем понимали неотделимость своих классовых интересов от задач политической борьбы. Вот каким образом обсуждали рабочие со своим представителем данный ему наказ: «Ты там в комиссии-то насчет политики не больно... Ну ее к лешему!» - «О политике? Да боже меня сохрани, но чтобы свободу дали... И нужно будет еще сказать, чтоб арестованных выпустили. Еще я думаю сказать, чтоб наши заседания в газетах печатались и все полностью, конечно... Нужно, мол, нам свободу союзов, собраний, а самое главное, свободу стачек... Насчет государственного страхования...» - «Не забудь чего-нибудь... Как сегодня все говорили, так там и валяй... А политики не нужно».[81] Такой характер рабочих требований, заранее объявленный Шидловским неприемлемым, стал одной из причин провала выборов в комиссию, созвать которую так и не удалось.

Важный элемент политического положения составляли выступления либеральной и демократической интеллигенции, а также студенческое движение.

Тем временем давление на царя в пользу преобразований все усиливалось. Германский император Вильгельм II, который до 9 января внушал царю, что «только самыми энергичнымп действиями» можно «остановить дальнейшие успехи элементов беспорядка и анархии», теперь рекомендовал созвать собрание представителей земств, которое было бы «придано к Государственному совету» и подготовляло для него законопроекты.[82] Настойчиво уговаривал Николая II пойти на уступки А. А. Клопов, упоминавшийся уже частный царский корреспондент и советчик, обещавший «успокоительное впечатление обнародования указа о выборных на рабочих» [178] и «оздоровляющее воздействие на профессоров и молодежь».[83] 31 января к царю снова обратился Ермолов. Его крайне настоятельные предложения сводились на сей раз к трем пунктам. Помимо «полного объединения правительственной власти», он требовал теперь созыва выборной земской думы, которая участвовала бы в предварительном рассмотрении важнейших законодательных мер, а также легализации обращенных к царю адресов. Доказывая, что полицейский режим может обеспечить «лишь внешний порядок», и уверяя, что революционные силы «неизбежно остались бы в меньшинстве и высказали бы полное свое бессилие при постановке дела на легальной почве», Ермолов опять пугнул царя покушениями, от которых «ничья жизнь не застрахована».[84]

3 февраля царь созвал Совет министров для обсуждения вопроса о введении представительства. Хотя Николай II поручил Булыгину составить проект рескрипта на его имя с поручением разработать план привлечения выборных к законодательству, заседание это ничем определенным не кончилось, отчасти, вероятно, ввиду сопротивления, которое оказал созыву представительства Витте.[85] На следующий день в Москве бомбой эсера И. П. Каляева, участника убийства Плеве, был убит вел. кн. Сергей Александрович. Дядя царя, женатый на сестре царицы, он был, как мы знаем, сторонником самого жестокого карательного курса. В «верхах» террористические акты, не способные открыть путь к победе над самодержавием, вызывали метания между моментальным стремлением к усилению карательных мер и политическими средствами «успокоения». А затем в сущности уже независимо от убийства Сергея Александровича дела пошли таким образом, что ограничиться одним только усилением репрессий было невозможно. Последовали студенческие волнения в Петербургском университете, во время которых был разорван царский портрет, политическое выступление ученых с требованием государственных преобразований, наконец, были полужены в течение февраля новые решительные советы Вильгельма с обращением даже к «кузине» Марии Федоровне, чтобы через нее повлиять на царя заставив его пообещать «проведение каких-либо надлежащих реформ».[86]

11 февраля царь созвал новое заседание Совета министров для рассмотрения составленных управляющим делами Комитета министров Э. Ю. Нольде проектов рескрипта. Но единства по самой сути дела - созывать ли представительство? - достигнуто так и не было. Государственный контролер Лобко, Витте и вел. кн. Владимир Александрович во главе с самим Николаем II были против созыва.[87]

9 февраля одновременно с представлением царю проектов рескрипта Нольде представил Витте проект положения о преобразовании Совета министров.[88] В качестве председателя учрежденного царем 17 января совещания [179] министров и председателей департаментов Государственного совета Витте приступил к разработке проекта объединения в Совете министров высшего государственного управления, исходя из того, что обстоятельства «переживаемой годины», в частности рабочее и студенческое движение, требуют «единства в действиях правительства». План Витте предусматривал «слить» Комитет и Совет министров в одно учреждение, которое называлось бы Советом министров.[89] Вопрос о председательствовании в «объединенном правительстве» пока не был еще поставлен. Но сейчас же появились, по выражению Ермолова, «новые признаки раздвоения и расчленения власти».[90] Ермолов имел в виду предоставленное царем Трепову право «принятия всевозможных мер, иногда в высшей степени серьезных и чреватых последствиями, не только помимо, но и без ведома отдельных министров и общего их совещания». Витте отметил в своих воспоминаниях еще одну царскую меру - данное в один из январских дней распоряжение Сольскому собирать обычно заседавший под председательством самого царя Совет министров по всем вопросам, которые будут указаны верховной властью или возбуждены министрами. Витте видел в этом фактическое упразднение Комитета министров, обсуждавшего пути выполнения указа 12 декабря, меру, направленную против себя как его председателя.[91] Очевидно трое «руководящих министров» были в глазах Николая предпочтительнее, чем один, да еще Витте.

Таким образом, самодержавный принцип казался царю поставленным под угрозу еще до приступа к вопросу о представительстве.

Составленный Нольде проект предусматривал, что председательствовать в обновленном Совете министров будет, как и раньше, сам царь, а в его отсутствие - специально назначенное им лицо. Уязвленный только что произведенным назначением Сольского Витте исправил проект таким образом, чтобы председательствование поручалось лишь одному из постоянных членов Совета. В своей помете на подготовленных канцелярией Комитета министров «Соображениях» об объединении в Совете министров высшего государственного управления Витте чуть смягчил это предложение, предписав: «...основательно развить доводы за и против назначения председательствующего а) из числа постоянных членов Совета и главным образом министров и б) из числа других членов». «Но я склоняюсь к первой комбинации», - все же заключил он.[92] Самая возможность председательствования в Совете министров не царя, а другого лица, как и предположенное со ссылками на идеи Сперанского и на указ 12 декабря правило о том, чтобы Совет министров до царя рассматривал доклады министров по делам, превышающим их компетенцию, выходили, конечно, далеко за пределы ранее в этой области допускавшегося. «С принятием предложенного порядка по всем более важным [180] законодательным и административным делам и вопросам испрошение монарших указании исходило бы от Совета, а по единолично от министров. Не создавая отнюдь кабинета в западноевропейском значении этого слова и не присваивая никому из членов Совета преобладающего над сотоварищами его положения, ненужного у нас при непосредственном руководстве монарха в делах правительственных, предлагаемая мера как направленная к вящему укреплению единства в государственном управлении, должна, казалось бы, удовлетворить всех благомыслящих людей независимо от оттенков их мнения», - говорилось в «Соображениях».[93]

Против слов «удовлетворить всех благомыслящих» Витте написал: «Это можно и не говорить, т. к., конечно, не удовлетворит», а слова «о непосредственном руководстве монарха» зачеркнул, вероятно, чтобы не раздражать царя, поскольку, как бы Витте ни осторожничал, прерогативы самодержца оказывались в его проекте задетыми. Между тем, вся история Совета министров, а она, судя по представленным в архивных делах документам, была восстановлена в памяти «реформаторов» 1905 г., свидетельствовала, что самым сложным и в сущности роковым для его существования и функционирования фактором всегда было стремление самодержца не выпускать из-под своего контроля сколько-нибудь существеных государственных дел. П. А. Валуев, В. А. Долгоруков, П. А. Шувалов, М. Т. Лорис-Меликов, Н. П. Игнатьев задолго до Витте, и это было ему известно, уже приближались в своих видениях к премьерству, но Александр II неизменно со всей решительностью пресекал попытки как создания кабинета, обсуждающего дела до царя, так в учреждения премьерского поста для умаления царской власти в пользу «доморощенного Бисмарка». При Александре III Совет министров и вовсе не собирался. «Министры не таковы, чтобы с ними советоваться», - заявил он однажды.[94]

Имея обо всем этом представление, Витте тем не менее остановиться все же не мог, да и нужда в объединенном правительстве была теперь действительно настоятельной. Можно предположить, что в своих возражениях против введения представительства он видел средство не допустить превращения объединенного правительства в кабинет западноевропейского типа и тем несколько ослабить сопротивление Николая. Да и самому ему визират, как выражались во времена Лорис-Меликова, импонировал гораздо больше, чем амплуа главы европейского кабинета.[95]

Иной была позиция Коковцова. Вынужденный добиваться представительства ради поддержания кредита на Западе, он выступил охранителем неприкосновенности царских прерогатив в области высшего государственного управления при том, что сознавал практическую необходимость [181] его объединения. Коковцовский проект предусматривая превращение в центр объединения Комитета министров без слияния его с Советом. Чтобы «вернуть Комитету министров утраченное им объединяющее значение», Коковцов предлагал, в частности, передать ему «функцию объединения законодательной инициативы министров, присвоенную ныне Совету министров, фактически не собирающемуся».[96] Основываясь на трудах русских правоведов А. С. Алексеева, А. Д. Градовского и Н. М. Коркунова, Коковцов развил теорию об особой роли Совета министров, непременном участии в нем царя и недопустимости «образования однородного министерства, т. е. кабинета министров с первым министром, во главе». «Что Совет министров, - писал Коковцов, - имеет целью не столько установить гармонню в действиях министров, сколько служить органом, при посредстве которого государь обозревает направление министерского управления и осуществляет свое право законодательной инициативы, видно уже из того, что министры не собираются самопроизвольно в Совет и никогда не совещаются вне присутствия государя, который созывает Совет и всегда самолично председательствует на нем».[97] Этот-то наиболее «существенный признак» (председательствование царя), по мнению Коковцова, был бы утрачен в случае слияния с Комитетом из-за обилия дел. Что же касается «объединенного министерства», то Коковцов с помощью пространной цитаты из Градовского доказывал, что кабинет министров в конституционных государствах служит средством влияния палат на администрацию, установления ответственности исполнительной власти перед ними, а неограниченной монархии (рассмотрение вопроса о введении представительства на заседаниях 3 и 11 февраля, не оказало на Коковцова в этом смысле никакого влияния, - Р. Г.) «составление однородного министерства вряд ли принесло бы какую-нибудь пользу».[98] При этом давалось понять, что разъединенность министров удобнее для самодержца, чем их единство («в большинстве случаев оказывается крайне полезным разнообразие в мнениях и направлениях министров»). Но и «отдельность министров», цитировал Коковцов Градовского, «имеет свои пределы... Закон может потребовать, чтобы они не расходились в общих целях управления, не уклонялись бы от некоторых общих начал политики, принятой верховной властью».[99]

Записка Коковцова, проникнутая заботой о сохранении основ прежней структуры высших органов власти (утилитарное использование в ней трудов государствоведов, в частности Градовского, было подчинено именно этой цели), стала предметом рассмотрения, когда у царя лежал уже обсужденный 11 февраля проект рескрипта о представительстве, за созыв которого высказывался в числе прочих и Коковцов. Очевидно представительство мыслилось таким урезанным, что не должно было повлечь никаких изменений в функционировании правительства.

Собственным видам Витте, выступавшего в качестве противника созыва представительства, коковцовский проект не так уж противоречил. [182] Пост председателя Комитета министров, который в коковцовской записке предлагалось превратить в орган, объединяющий министров, был за ним, Витте, а попытки отстранить царя от председательствования в Совете министров при его реформировании были слишком опасным делом. Как бы то ни было, коковцовский проект был для него выгодней, чем точка зрения Победоносцева, который выразил сомнение в целесообразности слияния обоих органов и предложил «оставить Комитет при его функциях „присутственного места для решения некоторых дел", оживив рядом с ним Совет в качестве постоянного учреждения».[100]

Тем временем противники Витте справа изображали его перед царем и претендентом на пост президента республики и подстрекателем «всех смут - от конституции до революции», стремящимся «довести дело до революции и затем явиться спасителем, захватив в свои руки всю власть».[101] Приближался день 19 февраля, считавшийся наиболее подходящим для провозглашения «царских милостей» в связи с годовщиной отмены крепостного права, а в то же время и в этой именно связи 19-го ожидались новые и усиленные массовые выступления. И Николай II опять утвердился в решении сочетать усиление карательных действии с принятием политических мер для умиротворения «благомыслящих». К этому сводились многие полученные им в эти дни рекомендации разных лиц - от приехавшего в Петербург Эд. Нецлина, представителя Парижско-Нидерландского банка, организатора французских кредитов царизму, и других французских кредиторов до начальника Московского охранного отделения Петерсона.[102]

Начал Николаи II с того, что вечером 17 февраля издал манифест против «злоумышленных вождей мятежного движения», пытающихся «разрушить существующий государственный строй», с требованием к властям усилить карательные меры и призывом к «благомыслящим людям» о поддержке. Написанный, по словам Витте, «вероятно, одним из столпов черносотенцев» и горячо одобренный Победоносцевым,[103] манифест явился столь неожиданным для сановников, что они поначалу не обратили внимания на одновременно изданный указ Сенату, который разрешал петиции на высочайшее имя, посвященные «общей пользе и нуждам государственным», и возлагал их рассмотрение на Совет министров.

Большинство министров узнали об изданных актах по дороге в Царское Село, куда они ехали опять обсуждать меры «для успокоения общества». Манифест вызвал у них испуг. Их позиции в вопросе о представительстве определялись все новыми известиями о революционных выступлениях, продоляившими поступать даже по телефону, когда Булыгин приехал в Царское Село.[104] Министрам удалось преодолеть [183] упорство царя с помощью дружного и сильного давления на него. Подписанный Николаем II рескрипт на имя Булыгина, самим Булыгиным составленный, провозглашал намерение привлечь «избранных от населения людей к участию в предварительной разработке законодательных предположений». Булыгину поручалось председательствование в особом совещании для разработки этого преобразования, «вся сложность и трудность» которого прямо связывалась с «непременным сохранением незыблемости основных законов империи». В узкое совещание при Булыгине для разработки проекта, кроме рекомендованного Витте-Крыжановского, были введены ближайший сотрудник Витте директор общей канцелярии министра финансов А. И. Путилов, брат Д. Ф. Трепова помощник статс-секретаря А. Ф. Трепов, профессор государственного права И. М. Ивановский и Ф. Д. Самарин, стоявший на правом, славянофильском фланге земского движения и выступавший за сословное представительство.

Это совещание действовало за кулисами, вся же официальная «преобразовательная» деятельность сосредоточивалась, как и до 18 февраля, вокруг вопроса об установлении единства высшего управления. Проект Коковцова по этому поводу, основанный на идее представительства, теперь, после 18 февраля, естественно, получил преимущество перед «Соображениями...». Сочетая стремление сохранить старую систему высшего управления с необходимостью приспособить ее к провозглашенным 18 февраля изменениям, Коковцов сделал к своему проекту дополнения. Помимо включения в компетенцию Совета министров, как того требовал указ Сенату 18 февраля, обсуждения поступавших на царское имя предположений по вопросам государственного устройства, Коковцов предложил теперь предварительное обсуждение в Комитете министров не только законодательных предположений, но и представлений в Государственный совет, связанных с предметами разных ведомств (по действовавшему порядку предлагавший ту или иную меру министр сообщал о ней лишь заинтересованным в деле коллегам и она вносилась в Государственный совет независимо от их мнения). Причем дела, решенные единогласно или большинством голосов, включавшим заинтересованных министров, Коковцов предлагал даже не вносить на царское разрешение.[105] Разумеется, такой проект, ставший основой дальнейшего обсуждения, не мог не привлекать Витте. Подыгрывавший ему Ермолов, как и постоянный его союзник Ламздорф, поддержал коковцовский проект, похвалив и первоначальные виттевские «Соображения».[106] Хоть подобие кабинета, которое предлагалось в дополненном коковцовском проекте, было весьма отдаленым, он все же несколько затрагивал прерогативы самодержца. Дальше Коковцова пошел в этом направлении А. Н. Куломзин, в течение многих лет бывший управляющим делами Комитета, специально приглашенный Витте к участию в совещании. Он предложил [184] вообще не представлять царю обсуждаемые в Комитете министров требующие законодательного разрешения дела, а вместо этого все их вносить в будущее законосовещательное учреждение, причем оставшиеся в меньшинстве министры, подчинившись большинству, могли бы лишь приложить свое особое мнение.[107] Куломзин объяснил свое предложение стремлением оградить авторитет царя от необходимости предрешения законодательных вопросов в фазе предварительного их обсуждения, обеспечить свободу мнений министрам и не стеснять будущего законосовещательного учреждения, которое он, вероятно, не случайно, иногда называл и законодательным. При этом Куломзин подчеркивал, что и при новом порядке функционирования Комитета министров возможности царской власти в области высшего управления останутся достаточно большими. Он напоминал, что царь всегда может, созвав Совет министров, «или привести членов Совета к единству, или повелеть министру подчиниться большинству, или же дать свои монаршие указания». (Сохранение в коковцовском проекте раздельного существования Совета и Комитета министров оказывалось и с этой стороны полезным в новых условиях, возникших после 18 февраля). Да и Комитет министров, как это отчетливо представляли себе его реформаторы, отнюдь не вышел бы из царского подчинения. « В памяти моей не изгладились и другие случаи, - писал Куломзин по поводу способа представления царю журналов Комитета, - когда, по поручению Комитета, председатель немедленно же испрашивал личную аудиенцию у его величества для получения монарших указаний без какого-либо журнала. В царствование же императора Александра II было установлено, что председатель Комитета мог являться к его величеству во всякое время без испрошения аудиенции; мне помнятся случаи, когда председатели прямо из заседания Комитета отправлялись к его величеству».[108] Так что и при самом резком расширении формальной самостоятельности Комитета министров практика его функционпрования оставалась бы так же, как и раньше, подконтрольной царю через председателя Комитета, который мог на каждом шагу получать царские указания. Тем не менее, насколько неприемлемо было куломзинское развитие коковцовского проекта, стало ясно на следующий день, когда управляющий Министерством юстиции Манухин подверг критике самый этот проект. Не решаясь вовсе исключить голосование в Комитете, Манухин соглашался с непредставлением царю единогласно решенных дел, но возражал против распространения этого на дела, решенные по большинству голосов, включавшему заинтересованных министров. «Такое правило, - писал Манухин, - устанавливает, хотя и в ограниченном виде, начало разрешения дел в Комитете по большинству голосов. Между тем, начало это, отвечающее условиям деятельности кабинета министров в том виде, как он существует в некоторых государствах Западной Европы, не соответствует положению, которое занимают министры в условиях нашего строя».[109] Поставив против [185] этих слов знак вопроса, Витте не стал возражать Манухину, очевидно, потому, что и сам выставлял себя противником кабинета по европейскому образцу, да и не видел в Министерстве юстиции конкурировавшего с Комитетом министров органа. Иначе отнесся он к мнению государственного секретаря Икскуля, сделав на его письме следующую помету: «Общие соображения государственного секр[етаря] совершенно не разделяю. Он проводит начала не объединения, а разъединения министров. Все это происходит от чиновничей боязни умалить свое положение как секретаря Гос. совета».[110] Действительно, Икскуль возражал против обсуждения в Комитете министров законодательных предположений, нетолько отстаивая законосовещательные права Государственного совета, но и добиваясь в новых условиях «более обширного применения» права Государственного совета возбуждать законодательные вопросы. Он осторожно сослался даже на то, что предстоящий созыв представительства может отразиться на постановлениях о праве законодательной инициативы.[111] Обсуждение законодательных предположений в Комитете министров до внесения их в Государственный совет устранит в Государственном совете «живой обмен мнений», так как министры будут там связаны решениями, принятыми в Комитете. С еще большей силой, чем против «стремления объединить деятельность в области подготовительной разработки законодательных вопросов», возражал Икскуль против коковцовского предложения вносить на царское разрешение дела, по которым заинтересованный министр остался в Комитете в меньшинстве. Позиция Икскуля совпадала здесь с позицией Куломзина с той лишь разницей, что Куломзин, по его словам, стремился обеспечить свободу от царского предрешения будущему законосовещательному учреждению и министрам, а государственный секретарь заботился о свободе суждений в Государственном совете.

Признавая «объединение деятельности министров в административной, области безусловно желательным», Икскуль предостерегал против рекомендованного коковцовским проектом законодательного закрепления фактически существовавшего порядка, по которому министры обращались в Комитет лишь по делам межведомственного характера, а дела, касающиеся их ведомств, но превышающие их полномочия, сами представляли на решение царю. Таким образом, в этой сфере Икскуль готов был расширить права председателя Комитета министров за счет его членов, настаивая на том, что министры относятся по Основным законам не к верховному, а к подчиненному управлению.

Вообще же, возражая против расширения компетенции Комитета министров за счет других высших органов государственного управления, государственный секретарь отмечал, что коковцовский проект превращает в общее правило обсуждение в Комитете министров законодательных мер, вытекающих из указа 12 декабря, этим указом и предусмотренное. Без сомнения, зная, что такой характер придал указу воспользовавшийся моментом Витте, Икскуль предлагал «обождать указаний опыта осуществления этого порядка, прежде чем меру, приноровленную к особенностям [186] переживаемых нами обстоятельств, узаконить для обычного течения государственной жизни».[112]

Итак, возражения против объединения высшего управления связывались с надеждой на изменение «переживаемых обстоятельств» - остановку в развитии революции, возвращение к «обычному течению государственной жизни». На такой позиции по отношению ко всей системе преобразовательных мер стоял, как мы скоро увидим, не один только государственный секретарь.

К 15 апреля Коковцов закончил обстоятельный ответ критикам своего проекта Икскулю, Куломзину и Манухину. Связь между объединением высшего управления и предстоящим созывом представительства была здесь выражена уже в предельно ясной форме. «Привлечение к участию в обсуждении проектов законов избранных населением лиц делает объединение министерской деятельности в области законодательных вопросов еще более необходимым и сообщает этой реформе характер неотложности. Было бы едва ли удобно по соображениям общей политики, если бы министры перед лицом собрания, в котором будут участвовать выборные от населения, выступали не в виде объединенного правительства, а в качестве представителей самостоятельных ведомств и занялись взаимной критикой», - предостерегал Коковцов.[113] Независимо от того, какую форму примет представительство, войдут ли выборные в состав Государственного совета или образуют особое собрание, развивал он далее свою мысль, «интересы сохранения престижа правительства потребуют, чтобы министры выступали перед выборными как одно целое, поддерживали и защищали перед ними вносимые на их обсуждение от лица правительства проекты, а не давали своими речами материала и повода для критики правительственных предположений и действий».[114] И Государственному совету, поучал Коковцов, придется смириться с этим, обойтись «без живого обмена мнений между представителями разных ведомств», о котором так заботился Икскуль, и искать «ручательства» достижения «истинной пользы обсуждаемых мероприятий» в «обширности государственных знаний и опыта» назначаемых в него сановников.

По той же причине (невозможности обнаруживать перед законодательным собранием «полный разлад в составе правительства») отвергал Коковцов предложение Куломзина о внесении в законодательное учреждение без царского предрешения тех вопросов, по которым заинтересованные министры остались в меньшинстве. В то же время он возражал Манухину, который, как мы знаем, наоборот, требовал представления царю и дел, решенных большинством голосов министров. На угрозу образования кабинета по западному образцу, признак которого Манухин усматривал в решении по большинству голосов, Коковцов отвечал, что оно в какой-то мере предусматривалось и действовавшим порядком. «А засим необходимо иметь в виду, - назидательно замечал Коковцов, - что в последнее время в строе нашего государственного управления намечяются [187] такие изменения в виде, например, привлечения к участию в обсуждении законодательных вопросов выборных от населения, которые могут существенно изменить и нынешнее положение в этом строе министров. И весьма вероятно, что последним в зависимости от указанных изменений придется образовать если не кабинет в западноевропейском смысле, то во всяком случае более сплоченное, чем ныне, единение, при котором и мнение большинства должно приобрести несколько больший вес».[115]

Получалось так, что для ограждения царских прерогатив от действий будущего представительства неизбежно расширение прав министров, объединение их под предлогом противостояния представительству в подобие кабинета. Действительно, и Куломзин, и Икскуль, да и сам Коковцов в конечном счете своими предложениями вели дело к известным ограничениям самодержавной власти. И заверения Куломзина в том, что у царя останутся верные способы обеспечения своей власти, подкрепленные сентенцией Коковцова о переменчивой судьбе государственных учреждений при самодержавном строе («история наших учреждений показывает, с какой быстротой... расширяется и изменяется их компетенция в том направлении, какое представляется наиболее удобным для лиц, стоящих у власти»[116]), не очень-то меняли дело. И двух месяцев не прошло, как царь согласился на созыв представительства, а министры уже готовились составить кабинет. Так ли рассуждал Николай II, мы не знаем, но на следующий день после коковцовского ответа, 16 апреля, Витте получил царское повеление о прекращении деятельности совещания министров и председателей департаментов Государственного совета, которое всего два раза и успело собраться по поводу «объединения правительства».[117] Впрочем приостановка разработки «объединенного правительства» была тесно связана с тем оборотом, который получило дело разработки представительства.

Еще 16 марта Николай II одобрил доклад Булыгина, предназначенный к тому, чтобы вовсе покончить с идеей разработки проекта представительства путем созыва совещания, участия в котором добивались земские и городские организации. Хотя в опубликованном по этому поводу 18 марта правительственном сообщении совещание фигурировало как предстоявшее, да еще с включением в его состав не только чиновников и сановников, но и «общественных представителей», вследствие чего де в нем возможны разногласия, упоминание это было не более чем предлогом для его оттяжки. До совещания, указывалось в сообщении, следует рассмотреть подготовляемый Булыгиным проект в Совете министров, да и булыгинскому министерству вследствие обилия материала нужно побольше времени. В сообщении был назначен срок - не более 2-3 месяцев.[118] Однако никаких официальных упоминаний о совещании так больше и не последовало. Но и отмахнуться от идеи совещательного представительства царизм уже не мог, его существование без представительных учреждений становилось немыслимым. [188]

[1] См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 21, с. 172.

[2] Милюков П. Н. Воспоминания. Нью-Йорк, 1955, т. 1, с. 329.

[3] Романов В. А. Очерки дипломатической истории русско-японской войны. 1895-1907. М.; Л., 1955, с. 319-320.

[4] Витте С. Ю. Воспоминания. М., т. 2, с. 321; Лопухин А. А. Отрывки из воспоминаний. М.; Л., 1923, с. 43; Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской. - Исторические записки, 1965, т. 77, с. 252; Gurko V. Features and figures of the past. London, 1939, p. 293-294.

[5] Баян. Ложь графа Витте. «Ящик Пандоры». Берлин, Б. г., с. 17.

[6] Гессен И. В. В двух веках. - Архив русской революции (Берлин), 1937, т. 22, с. 177-179. Витте сначала не желал даже вникать в основы конституционного устройства (которые пытался растолковать ему редактор «Права» И. В. Гессен), но затем засел за изучение государственного права.

[7] Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской, с. 241-249; Лопухин А. А. Указ, соч., с. 43.

[8] Маклаков В. А. Власть и общественность на защите старой России. [Париж, 1936], т. II, с. 322; Шипов Д. Н. Воспоминания и думы о пережитом. М., 1918, с. 240.

[9] Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской, с. 245.

[10] Там же, с. 267, 269.

[11] Шацилло К. Ф. Программа земского либерализма и ее банкротство накануне первой русской революции (1901-1904 г.). - Исторические записки, 1976, т. 97, с. 80.

[12] Это был не первый случай обсуждения «освобожденцами» авантюристических планов. Еще весной на заседании Совета «Союза освобождения» обсуждалось предложение группы офицеров о том, чтобы выступить с такой же внезапностью, с какой действовали японцы в Порт-Артуре, захватить арсенал, совершить государственный переворот и объявить Совет «Союза освобождения» Временным правительством. Присутствовавший на заседании В. Г. Короленко доказывал, что план этот должен быть принципиально отвергнут (Гессен И. В. Указ, соч., с. 176-177). Новейшее обстоятельное исследование этого вопроса см.: Шацилло К. Ф. Из истории освободительного движения в России в начале XX века (О конференции либеральных и революционных партий в Париже в сентябре-октябре 1904 года). - История СССР, 1982, № 4, с. 51-70.

[13] Милюков П. Н. Указ. соч., с. 244-245.

[14] Чесменский Е. Д. Буржуазия и царизм в первой русской революции. М., 1970, с. 44-45.

[15] Шипов Д. Н. Указ. соч., с. 243.

[16] Там же, с. 243, 271, 276.

[17] Гурко В. И. Что есть и чего нет в «Воспоминаниях графа С. Ю. Витте». - В кн.: Русская, летопись. Париж, 1922, кн. 2, с. 94-95, 99; Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Париж, 1933, т. 1, с. 48.

[18] Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской, с. 251-252.

[19] Шипов Д. Н. Указ. соч., с. 268-269.

[20] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 9, с. 132-133.

[21] Шипов Д. И. Указ соч., с. 277-278.

[22] Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской, с. 252.

[23] Крыжановский С. Е. Воспоминания. Берлин, Б. г., с. 15-19.

[24] Белоконский И. П. Земское движение. М., 1914, с. 239 и сл.

[25] Даты и общие сведения о работе совещания мы приводим на основании следующих источников: Шипов Д. Н. Указ. соч., с. 287-289; Витте С. Ю. Указ. соч., с. 331; Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской, с. 260-261; Крыжановский С. Е. Указ. соч., с. 26 и сл.; Лопухин А. А. Указ. соч., с. 48-49; Мурзанова М. Дневник А. А. Бобринского. - Красный архив, 1928, т. 1, с. 130; Трубецкая О. Н. Из пережитого. - В кн.: Современные записки. (Париж), 1937, т. 64, с. 290 и сл. Их сопоставительный критический анализ с установлением хода дела во всех подробностях, а также текстологической истории подготовлявшегося указа представляют собой важную специальную задачу.

[26] Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской, с. 266.

[27] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 9, с. 129.

[28] Уже 14 декабря Комитет объявил своей обязанностью «установить направление предстоящих работ», беря на себя рассмотрение и тех вопросов, которые могли решаться лишь в законодательном порядке (Журнал Комитета министров по исполнению указа 12 декабря 1904. СПб., 1905, с. 9-40).

[29] Былое, 1917, № 2, с. 189.

[30] Спиридович А. Записки жандарма. Харьков, 1927, с. 163.

[31] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 9, с. 211.

[32] Победоносцев требовал во чтобы то ни стало «охранять самую идею и самый принцип власти». Витте же, хотя и заявлял: «Ничего не делать во внутренних наших делах невозможно», тут же провозглашал: «Нужно, чтобы публика знала и чувствовала, что есть правительство, которое знает, что оно хочет, и обладает волею и кулаком, чтобы заставить всех поступать согласно своему желанию» (Красный архив, 1928, т. 5, с. 108-109).

[33] Гимер Д. 9 января 1905 г. в Санкт-Петербурге. - Былое, 1925, № 1, с. 3.

[34] Е. П. Медников - А. И. Спиридовичу 10 октября 1904 г. - Красный архив, 1926. т. 4, с. 210.

[35] См.: История рабочих Ленинграда. Л., 1972, т. 1, гл. 6; Бондаревская Т. П. Петербургский комитет РСДРП в революции 1905-1907 гг. Л., 1975; Шустер У. А. Петербургские рабочие в 1905-1907 гг. Л., 1976; Революция 1905-1907 гг. в России. М., 1976; Шацилло К. Ф. 1905-й год. М., 1980; Рабочий класс в первой российской революции 1905-1907 гг. М., 1981. Многочисленная литература о первой русской революции получила разностороннюю характеристику в специальном труде «Актуальные проблемы советской историографии первой русской революции» (М., 1978). Для темы настоящей работы наибольшее значение имеют его разделы, принадлежащие Д. А. Колесниченко, Е. Д. Черменскому, В. В. Шелохаеву, А. Д. Степанскому.

[36] Доклад В. Н. Коковцова Николаю II 5 января 1905 г. - В кн.: Начало первой русской революции. М., 1955, с. 15-16.

[37] Коковцов В. Н. Указ. соч., с. 52-53.

[38] Записка II о мерах, принятых управлением Санкт-Петербургского градоначальства ... Цит. по: Валк С. Н. Петербургское градоначальство и 9 января. - Красная летопись, 1925, № 1, с. 40.

[39] Записка директора Департамента полиции А. А. Лопухина ... 1 февраля 1905 г. - В кн.: Начало первой русской революции. М., 1955, с. 100, 101.

[40] Там же, с. 101; Письмо В. Н. Коковцова Святополк-Мирскому 7 января 1905 г. - В кн.: Путиловец в трех революциях / Сост. С. Б. Окунь. Л., 1933, с. 63-65; Записи В. Г. Глазова о совещании у Витте 18 января 1905 г. - Красный архив, 1925, т. 4/5, с. 30, 36.

[41] Записка II о мерах, принятых управлением Санкт-Петербургского градоначальства.., с. 30.

[42] Шустер У. А. Указ. соч., с. 79.

[43] Гапон Г. История моей жизни. Л., 1926, с. 84.

[44] Записка А. А. Лопухина ..., с. 101-102.

[45] Начало первой русской революции, с. 106.

[46] Освобождение, 1905, № 65, с. 248.

[47] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 9, с. 224-226.

[48] Аргун А. М. Жертвы 9 (22) января 1905 г. - Красная летопись, 1929, № б, с. 16; Записка II о мерах, принятых управлением Санкт-Петербургского градоначальства, с. 43.

[49] Любимов Д. Н. Гапон и 9 января (Воспоминания начальника канцелярии Министерства внутренних дел). - Вопросы истории, 1965, № 8, с. 127.

[50] Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской, с. 273.

[51] Начало первой русской революции, с. 83.

[52] Красный архив. 1935, т. 1, с. 68, 48.

[53] ЦГИА СССР, ф. 1099, oп. 1, д. 9, л. 10.

[54] Гуревич Л. Девятое января. Харьков, 1926, с. 79.

[55] Авенар Э. Кровавое воскресенье. Харьков, 1925, с. 79, 82; Гуревич Л. Указ. соч., с. 35-36.

[56] Коковцов В. Н. Указ. соч., с. 52-53.

[57] Спиридович А. И. Указ. соч., с. 173.

[58] Любимов Д. Н. Указ. соч., с. 116.

[59] См.: Записка II о мерах, принятых управлением Санкт-Петербургского градоначальства..., с. 39.

[60] Записка А. А. Лопухина..., с. 102; Gurko V., р. 345; Рапорт Мешетича в Главный штаб 9 января 1905 г. - В кн.: Начало первой русской революции, с. 50.

[61] О состоянии русского заграничного кредита во время русско-японской войны см.: Ананьич Б. В. Россия и международный капитал. Л., 1970, с. 95-127.

[62] Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской, с. 273.

[63] Цит. по: Шилов А. 9 января. М.; Л., 1925, с. 173.

[64] Семаков С. Н. Кровавое воскресенье. Л., 1965, с. 72.

[65] Горький М. Савва Морозов. - Собр. соч. в 25-ти т. М., 1973, т. 16, с. 518; Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской, с. 273-274; Протокол осмотра рукописи А. М. Горького ... 15 января 1905 г. - В кн.: Начало первой русской революции, с. 86-87; Гессен И. В. В двух веках. - Архив русской революции. (Берлин), 1937, т. 22, с. 191-192. Витте С. Ю. Указ. соч., т. 2, с. 342; Dillon Е. The Eclipse of Russia. New York, 1918, p. 160; Любимов Д. H. Указ. соч., с. 129.

[66] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 9, с. 201-202.

[67] Романов Б. К характеристике Гапона. - Красная летопись, 1925, № 2, с. 47.

[68] Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской, с. 277-278.

[69] Любимов Д. Н. (Указ. соч., с. 130) утверждал, что никаких предложений о возможности приема рабочих по поручению царя в официальных сферах не возникало. Письмо Вуича, очевидно, осталось без внимания.

[70] Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской, с. 277-278.

[71] Освобождение 1905, № 65, с. 243.

[72] Содержание этого заявления во многом совпадает с соответствующим местом «Воспоминаний» Витте (т. 2, с. 342).

[73] Освобождение, 1905, № 65, с. 243.

[74] Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской, с. 278.

[75] Авенар Э. Указ. соч., с. 128. О раннем визите Гессена, оставлявшем возможность не будить царя, Витте умолчал в своих мемуарах.

[76] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 9, с. 214.

[77] Записка А. С. Ермолова 17 января 1905 г. - Красный архив, 1925, т. 1, с. 51 и сл.

[78] Черновая запись министра народного просвещения В. Г. Глазова о совещании 18 января 1905 г. - Там же, т. 4/5, с. 28-37.

[79] Всеподданнейший доклад Коковцова 19 января 1905 г. См.: Романов Б. 9-е января 1905 г. - Там же, с. 10-22.

[80] Романов Б. Петербургская крупная буржуазия в январские дни 1905 г. - Красная летопись, 1925, т. 1, с. 47-49.

[81] Шустер У. А. Указ. соч., с. 103.

[82] Красный архив. 1925, т. 9, с. 62; Переписка Вильгельма II с Николаем II. М., 1923, с. 91.

[83] А. А. Клопов - Николаю II 20 янв. и 1 февр. 1905 г. - ЦГИА СССР, ф. 1099, oп. 1, д. 9, л. 4-5, 18.

[84] Красный архив, 1925, т. 1, с. 59-60.

[85] Черменский Е. Д. Указ. соч., с. 57; Мурзанова М. Указ. соч., с. 131.

[86] Начало первой русской революции, с. 78; Переписка Вильгельма II с Николаем II, с. 94-102. - Красный архив, 1925, т. 9, с. 65.

[87] Мурзанова М. Указ. соч., с. 131.

[88] О ходе реформы Совета министров в 1905 г. см.: Мироненко К. Н. Совет министров по указу 19 октября 1905 г. - Учен. зап. ЛГУ. Сер. юридич. наук, 1948. вып. 1, № 106; Королева Н. Г. Первая Русская революция и царизм. М., 1982.

[89] Соображения об объединении в Совете министров высшего государственного управления [не позднее 9 февр. 1905 г.]. - ЦГИА СССР, ф. 1276, oп. 1, д. 1, л. 6-7.

[90] Записка А. С. Ермолова Николаю II 31 января 1905 г. - Красный архив, 1925, т. 1. с. 63.

[91] Витте С. Ю. Указ. соч., т. 2, с. 370-371.

[92] ЦГИА СССР, ф. 1276, oп. 1, д. 1, л. 1-5.

[93] ЦГИА СССР, ф. 1276, oп. 1, д. 1, л. 10.

[94] Чернуха В. Г. Внутренняя политика царизма с середины 50-х до начала 80-х гг. XIX в. 1978, с. 158-195.

[95] Для единства недостаточно «запрячь в карету рысака и осла и дать вождей самому опытному кучеру», - рассуждал он, представляя свои предложения, чтобы сделать их более приемлемыми, лишь как «попытку к некоторому единению». Препятствие к осуществлению «твердого единения» он видел в «самом неудовлетворительном составе министров по их убеждениям п знаниям» (ЦГИА СССР, ф. 1276, oп. 1, д. 1, л. 5).

[96] Записка министра финансов В. Н. Коковцова 15 февр. 1905 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, oп. 1. д. 1, л. 52.

[97] Там же, л. 47.

[98] Там же, л. 51.

[99] Там же.

[100] К. П. Победоносцев - Э. Ю. Нольде 16 [в начале письма -17] февраля 1905 г. - Там же, л. 113.

[101] 25 лет назад (Из дневников Л. Тихомирова). - Красный архив, 1930, т. 2, с. 66-67.

[102] Ананьич Б. В. Указ. соч., с. 130 и сл.; Меньщиков Л. Охрана и революция. М., 1932, ч. III, с. 172.

[103] Витте С. Ю. Указ. соч., с. 376; Красный архив, 1926, т. 18, с. 203.

[104] Начало первой русской революции, с. 730-737; Трубецкая О. И. Указ. соч., с. 308.

[105] В. Н. Коковцов - Э. Ю. Нольде 2 марта 1905 г. - ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 1, д. 1, л. 116 и сл.

[106] В. Н. Ламздорф - Н. И. Вуичу 11 марта 1905 г.; А. С. Ермолов - Э. Ю. Нольде 15 марта 1905 г. - Там же, л. 136, 178. Ламздорф, впрочем, оговорил, что коковцовский проект не касался вопросов внешней политики, которые оставались в прежнем положении.

[107] А. Н. Куломзин - Э. Ю. Нольде 11 марта 1905 г. - Там же, л. 137-139.

[108] Там же, л. 145.

[109] Замечания управляющего Министерством юстиции сен. Манухина на проект заключения к записке Коковцова... 12 марта 1905 г. - Там же, л. 176.

[110] Ю. А. Искуль - С. Ю. Витте 17 марта 1905 г. - Там же, л. 179.

[111] Там же, л. 159.

[112] Там же, л. 160.

[113] В. Н. Коковцов - Э. Ю. Нольде 15 апр. 1905 г. - Там же, л. 210-211.

[114] Там же, л. 226.

[115] Там же, л. 244-245.

[116] Там же, л. 285.

[117] С. Ю. Витте - Николаю II 20 апр. 1905 г. - Там же, л. 308.

[118] Правительственный вестник, 1905, № 62.

<< Назад | Содержание | Вперед >>