Когда я оставил службу в национальной гвардии, мама приложила неимоверные усилия с тем, чтобы найти мне такое место, где я мог бы выучиться почтенной профессии. Она всегда была против того, чтобы я работал в поле, занимался сельским трудом: ведь отношение землевладельцев и надсмотрщиков было чудовищным, в особенности к безземельным работникам, а у нас-то земли никогда не было. Моя мать совершенно не разбиралась в политике, но обычно говорила, что работать в поле - это все равно что быть рабом в те времена, когда распяли Христа. А надо сказать, что период, о котором я веду речь, был не самым худшим в истории Сальвадора. Мать попыталась устроить меня в педагогическое училище, но расходы, связанные с обучением в нем, оказались куда выше наших материальных возможностей. Кандидат в учителя должен был платить за учебу, иметь повседневную и выходную одежду, предметы личного пользования, книги, деньги на питание и лекарства, обувь и т. д. После этой попытки я чуть не стал телеграфистом, но и здесь наши усилия закончились провалом. Наконец я избрал профессию сапожника, которая пользовалась большим уважением и была довольна прибыльной. Я начал обучение в Илопанго, в небольшой местной мастерской, но вскоре понял, что здесь я не скоро добьюсь успеха и лучше всего мне перебраться в Сан-Сальвадор, в какую-нибудь крупную мастерскую, где были известны самые новые секреты профессионального мастерства. Несколько неудачных попыток устроиться - и наконец я ученик обувной мастерской «Американа», принадлежащей Фелипе Ангуло, которая располагалась напротив нынешнего здания центрального почтамта.
В мастерской работало свыше 100 человек, и она была самой крупной в стране. В первые дни мои обязанности заключались в уборке помещения, а также в поливке улицы и тротуара, чтобы ветер не поднимал тучи пыли. Работу я должен был начинать в 5 часов утра, с тем чтобы все блестело к приходу первого рабочего. [45]
Моя бедная мама продолжала таскать корзины с рыбой между Илопанго и Сан-Сальвадором, чтобы давать мне 50 сентаво в день на еду. Мастер Ангуло заметил мою прилежность и вскоре поставил меня на работу, которая была уже ближе к процессу производства обуви: я стал готовить клей, подносить подошвы и другие заготовки. Когда мастер узнал, что мне приходилось добираться на работу из Илопанго, а это значило, что я должен был отправляться в путь часа в три утра, он официально включил меня в группу учеников и назначил жалованье и еду три раза в день. Именно с этого времени я смог по-настоящему заняться изучением ремесла. В скором времени я стал опытным работником, хорошо снимал мерки, подбирал фасоны обуви для особых клиентов. По мере совершенствования в этих делах я завоевывал все большее доверие мастера Ангуло, который поручал мне даже получение денег за готовый товар; вскоре же, чтобы избавить меня от ежедневной ходьбы в Илопанго и обратно, он разрешил мне ночевать в его доме. Мастер Ангуло был неграмотным, но ему нравилось быть в курсе всех событий в стране и в мире, и он постоянно спорил по всевозможным вопросам, в особенности политического характера. Шла ли речь о европейской войне и ее результатах, о достижениях науки, о планетах, о болезнях животных или о социальных теориях, у него всегда было готовое мнение, от которого он почти никогда не отказывался. В свое время он был сапожником в казарме «Эль-Сапоте». Когда я стал ночевать в его доме, он попросил меня читать ему газеты и различные рассказы, а также всякого рода публикации, которые в большом количестве он получал из-за рубежа. Диктатура Мелендеса в этот период проводила жестокую репрессивную политику и сама распространяла всякого рода слухи о подготовке народного восстания, но репрессивные органы режима работали очень примитивно и не занимались, в частности, агитационными материалами, направляемыми из-за рубежа. Со своей стороны местная печать ежедневно публиковала множество пропагандистских материалов против революции, совершенной в далекой стране, о которой я знал лишь понаслышке. Мне было известно, что эта страна - Россия - участвовала в первой мировой войне. Революцию в этой стране называли большевистской, потому что так называлась коммунистическая партия, руководившая революцией. Когда я читал о тех жестокостях, которые сальвадорские газетчики и международные информационные агентства приписывали советской власти, мастер Ангуло разъяснял мне, что речь идет просто о клеветнической кампании, которую богачи всего мира развернули после того, как в России бедные и угнетенные взяли в свои руки политическую власть. Мастер Ангуло говорил, что так оно должно и быть, что трудящиеся должны управлять, потому что это они шьют одежду, производят [46] еду, строят дома и все другое, и что в нашей стране когда-нибудь произойдет то, что произошло в России.
Все эти разговоры вызвали у меня большие симпатии к тому, что все еще оставалось для меня просто словом, которое я должен был тщательно скрывать и произносить лишь полушепотом: Революция. А вот поступавший тогда из Панамы журнал «Большевистская подлодка» нашел во мне заинтересованного читателя. Чтения этих материалов с явной политической окраской, выражавших великие принципы освобождения, мы чередовали с чтением приключенческих рассказов, таких, как «Малазийский тигр» Эмилио Салгари или повести Жюля Верна. Произведения Жюля Верна приводили нас к горячим спорам о том, возможно ли то, что он описывал - путешествие на Луну или к центру Земли, - и когда это может сбыться в действительности. И, пока еще не осознавая четко и полностью, я стал понимать, читая эти страницы, что наиболее прекрасным качеством человека является его способность к борьбе. К борьбе против несправедливости и нищеты, против всех тех пут, которыми привязывают к нищенскому существованию, к борьбе во имя свободы и счастья для всех. Мастер Ангуло очень мне помог, потому что, как я уже говорил, он был не только внимательным слушателем, не только «переваривал» чтение, доставлявшее удовольствие или будившее мысль. Нет, он систематически и все чаще собирал в своем доме тайные сходки людей, относившихся к различным социальным слоям. Собрания происходили в одной из комнат, и голоса их участников были едва различимы. Я повторяю, что все это разжигало во мне интерес. Я сожалел лишь о том, что не мог участвовать в этих собраниях, так как мастер, учитывая мою молодость, запретил мне это. Мне доверяли почти безраздельно, в частности чтение журнала «Большевистская подлодка» поручали исключительно мне, даже не пасынку мастера, который учился в университете и время от времени положительно отзывался о революции большевиков в России.
Следует сказать, что обстановка заговора, которая царила в доме Ангуло, не являлась каким-то одиночным случаем в то время. В мастерской постоянно велась агитация, в резких тонах говорили о династии Мелендесов, об успехах большевистской революции и о коммунизме. Два лучших оратора того времени - доктор Сальвадор Рикардо Мерлос и профессор Франсиско Моран - тайно появлялись в мастерской и произносили страстные речи против деспотизма правительства, империалистической эксплуатации страны. Они также агитировали нас против религиозного фанатизма, предрассудков, говорили о важности научного мировоззрения и научного понимания жизни. Благодаря им мое примитивное восприятие мира потерпело полное крушение. В первые дни работы в «Американа» [47] я клялся, что видел дьявола и что меня однажды напугала Сигуанаба[1]; не только слепо верил в бога, но и с гордостью круглого невежды отказывался соглашаться, будто бы найдется такой, который перестанет верить в бога. Тем не менее именно в мастерской оказался такой человек - мой непосредственный учитель Гумерсиндо Рамирес; он был неверующим, и его неверие основывалось на могущественных причинах - могущественных именно потому, что они были простыми и очевидными. Что же касается Сигуанабы, то это был результат всей той обстановки, в которой я вырос, - вот почему я искренне считал, что видел Сигуанабу. По правде же говоря, через несколько лет в этой связи мне пришлось пережить нечто необычное, о чем я расскажу в свое время. Когда я навещал наш поселок, то мои новые мысли, высказываемые в беседах со старыми друзьями, стали вызывать некоторую тревогу и создавали мне славу своего рода неверующего человека, полностью свободного от предрассудков. Дело в том, что я действительно начал превращаться в либерала (хотя в голове у меня была полная путаница), все еще не отказавшегося от всякого рода предрассудков. Но мне уже было ясно, что такие вопросы, как вопросы существования бога, дьявола и даже Сигуанабы, не были основными. Кроме того, я считал, что если бы в конце концов оказалось, что бог существует, то он бы не был против того, что люди ведут борьбу за то, чтобы стать свободными и счастливыми. Именно эта борьба все больше казалась мне самым главным делом, хотя я тогда не знал, как к ней подступиться.
Пусть это будет неприятно тем, кто сегодня утверждает, будто борьба является чем-то чуждым самому характеру сальвадорцев, но я скажу, что многие формы борьбы, включая и вооруженное восстание, часто использовались в истории нашего народа. Достаточно было бы в качестве примера сослаться на историю 1921-1922 годов. Правда, необходимо сказать, что тогда не было правильного подхода к проблеме политической борьбы, а господствовали чисто каудилистские[2] методы; я уже не говорю о вооруженной борьбе. Считалось также, что армия и ее различные организации являются единственной силой, которая играет решающую роль в стране. Мы, молодежь, радостно переживали все эти события и всегда старались внести свой вклад в какое-либо революционное выступление. Именно в этот период многочисленная революционно настроенная группа ремесленников и студентов, проводившая конспиративные собрания, разработала план по проникновению в армию [48] - они должны были проходить военную службу в гарнизоне Эль-Сапоте. Члены группы хотели изнутри поддержать вооруженное вторжение, которое планировалось осуществить с территории Гондураса под предводительством прогрессивного помещика дона Артуро Араухо, оставившего, как известно, большой, хотя и печальный след в истории нашей страны. Эти студенты и ремесленники надеялись оказать влияние на солдат армии, с тем чтобы они с оружием в руках перешли на антиправительственные позиции. Среди этих молодых людей было несколько сапожников из мастерской мастера Ангуло, и поэтому-то я и догадался о существовании заговора, хотя мне отказали в желании принять в нем участие.
Этот план провалился, так как командование гарнизона не взяло этих товарищей на службу. Его или своевременно предупредили, или попросту в той ситуации возобладал основной принцип сальвадорской армии - не вручать оружие в руки представителей наиболее развитых в политическом отношении народных слоев, то есть ремесленникам и студентам.
Сальвадорская армия принимала и принимает в свои ряды только тех, кого она надеется полностью обработать идеологически и политически. Крестьянство по своему невежеству, в котором его держали господствующие классы, всегда являлось главной жертвой этого исторического преступления, посредством которого его превращали в орудие собственного же угнетения.
Но, возвращаясь к нашей теме, должен сказать, что в указанный короткий период времени были осуществлены следующие вооруженные выступления - и все во имя народа.
1. Восстание учащихся политехнической школы. По разным причинам слушатели этой школы заявили о своем непризнании правительства и начали вооруженное наступление из Ауачапана. Получив сообщение о том, что армия движется им навстречу, они закрепились на позициях. Между ними и армией произошли отдельные стычки, хотя в основном стороны испытывали нервы друг друга. Затем учащиеся перешли гватемальскую границу и получили политическое убежище. Они считали, что сама весть об их восстании поднимет народ на стихийные выступления против диктатуры. Но этого не случилось, потому что среди масс не было проведено никакой политической работы.
2. Восстание 6-го пулеметного полка во главе с Оливейро Кромвелем Валье. Оно также было подавлено без особых усилий со стороны правительства; потери с обеих сторон были совершенно незначительными.
3. Мятежи полковника Хуана Амайи, о котором я уже говорил, когда описывал мое пребывание в национальной гвардии. Этот полковник ограничивался лишь тем, что «облаивал» режим, [49] но так никогда и не отважился на решительные действия. Он пытался оказать давление и угрожал, с тем чтобы вырвать у правительства политические привилегии.
4. Восстание школы сержантов и ефрейторов.
Я чуть не принял участия в этом выступлении, был полностью в курсе его подготовки, развития и поражения. Все началось с тех контактов, которые мы, ремесленники, уже называвшие себя революционерами, установили с курсантами школы сержантов в местах их обычных прогулок. Они набирались из тех же социальных групп, что и мы, посещали те же места, что и мы, и ухаживали за теми же девушками, за молоденькими менгала[3] из Сан-Сальвадора. Один из моих двоюродных братьев, загоревшийся идеями свободы, решил примкнуть к заговору и с целью создания революционной группы в школе сержантов поступил в нее. Его звали Антонио Мармоль, и так же, как и я, он был сапожником. Антонио работал в обувной мастерской «Гватемалка», хозяином которой был индеец Грегорио Агильон, - это была мастерская по производству модельной обуви, ее продукция получила премию на Всемирной выставке в Барселоне. Случилось так, что в школе сержантов уже действовала революционная группа, и мой брат присоединился к ней. А условия для того, чтобы вызвать недовольство среди солдат, были благоприятными. Начальником школы был сам генерал Максимилиано Эрнандес Мартинес, который установил чрезвычайно суровую и жестокую дисциплину, державшуюся на телесных наказаниях и заключении в карцер. С другой стороны, существовала еще одна проблема: обучаемые в школе солдаты получали чрезвычайно низкое жалованье. Идея восстания быстро захватила всех, и вскоре уже можно было назначать дату выступления. Будущий президент Сальвадора, который пролил столько народной крови, генерал Мартинес со свойственным ему звериным чутьем что-то почуял, понял, что что-то-неладное творится в школе. Он начал расследования, стал прибегать к подкупам и вскоре уже держал в своих руках основные нити этого столь примитивно составленного заговора, который был отмечен неопытностью молодости его участников. Однажды ночью он неожиданно построил личный состав школы во дворе казармы и по подземному ходу, который вел сюда из президентского дворца, привел самого президента Мелендеса, с тем чтобы он улестил заговорщиков и убедил их отказаться от своих планов. Начало восстания было намечено на следующий день. Мелендес пообещал солдатам значительно увеличить жалованье, улучшить их рацион, полностью изменить отношение к ним и обрушился на агитаторов, которые «смущали» солдатские души. Когда Мартинес почувствовал, что он сумел [50] произвести достаточное впечатление на массу, то приказал выйти из строя тем, кто все еще был недоволен и упорствовал. Только восемь солдат и один сержант сделали шаг вперед, остальные же струсили, уступили обещаниям. Среди этих восьми солдат был и мой двоюродный брат. Их немедленно арестовали и предали военному суду. Военный судья, имени его я сейчас не помню, потребовал расстрелять всю группу. Прогрессивный адвокат, о котором я уже говорил, доктор Сальвадор Рикардо Мерлос взял на себя защиту и добился их спасения и освобождения, за исключением сержанта, который был приговорен к нескольким годам тюрьмы. Но через несколько дней после приговора сержанта нашли мертвым в одиночной камере тюрьмы, где его содержали в самой строгой изоляции. В тюрьме, а затем по всей стране поползли слухи о том, что его убил сам президент Мелендес: сначала он пытался всячески унизить сержанта и заставить его на коленях просить прощения за революционную деятельность. Я уже не помню имени мужественного сержанта, но в моей памяти этот эпизод остался навсегда как один из самых ярких примеров бесстрашия революционера в начале развития народной борьбы Сальвадора в нынешнем столетии.
На выборах 1918-1919 годов народным кандидатом считался доктор Мигель Гарсия Паломо, известный своими либеральными взглядами. Но династия Мелендесов нанесла ему поражение, навязав «победу» своей диктатуры с помощью штыков, развязав самый дикий террор против народа. Избиения и высылка из страны были теми основными средствами, которые подготовили результаты голосования. А сколько было убитых и раненых, арестованных и замученных пытками! Огромное количество сальвадорцев эмигрировало в другие центрально-американские страны, особенно в Гондурас и Мексику, спасаясь от правительственных репрессий.
О сальвадорцах обычно говорят, что это «бродячие ноги», что сальвадорец большой любитель бродить по миру - такова уж у него душа авантюриста. Все это ложь. Богатый сальвадорец может путешествовать ради своего удовольствия; он ведь может платить за это удовольствие. Бедняк-сальвадорец трогается в дорогу потому, что его вышвырнули с его небольшого клочка земли, потому, что его преследует правительство, или потому, что он стоит на пороге голодной смерти, будучи не в состоянии найти работу. Такова историческая правда, и если кто утверждает иное, то это бандит или подлец, что одно и то же.
Возвращаясь вновь к нити моего рассказа, скажу, что в 1921-1922 годах народная оппозиция объединилась вокруг так называемой конституционной партии, или «синей партии», которая выдвинула на пост президента республики доктора Мигиля [51] Томаса Молину. Он, как я уже говорил, завоевал большую популярность, будучи министром внутренних дел в правительстве Араухо. Правительственным кандидатом был доктор Альфонсо Киньонес Молина, бандит с большой дороги. «Синяя партия» была создана по принципу каудилизма, который является традиционным принципом сальвадорских политических партий, точнее, буржуазных партий, но в рядах этой партии многие были настроены против диктатуры Мелендеса. Они же открыто говорили как о незаконных действиях, так и внутренних противоречиях режима. Сблизившись с этими кругами, я начал восхищаться политической деятельностью видных буржуазных либералов - гражданских и военных, - которые выступали против династии, за создание демократического правительства. Все еще громко звучало имя действительно легендарного либерального политического деятеля Пруденсио Альфаро, постоянно состоявшего в рядах оппозиции правительству, с честью выходившего из всех ловушек, которые подстраивали ему его противники, - он обладал чрезвычайной ловкостью.
Другой известный фигурой был генерал Луис Алонсо Бараона. Он был отравлен по приказу диктатуры после того, как она выманила его из Гондураса, дав заверение в том, что все будет улажено миром. Столь же мужественным я считал и поведение генерала Леона Боланьоса, который, несмотря на то что являлся начальником полиции Усулутана, пошел на прямую конфронтацию с президентом Мелендесом. Пользуясь своими полномочиями, генерал Боланьос заставил помещиков вернуть крестьянам-индейцам этого района грамоты на владение землей, которые были обманом отняты у них в счет уплаты смехотворно малых долгов. А когда один из этих помещиков, отец доктора Энрике Кордова, ставшего впоследствии знаменитым адвокатом и автором военно-уголовного кодекса, или «красного кодекса», вновь пустился на обман индейцев, то генерал силой одел его в женское платье и заставил провести его в таком виде по всему поселку. Семья Кордова пожаловалась президенту, и президент призвал к порядку генерала Боланьоса. Через несколько недель генерал арестовал всех подпольных фабрикантов спиртного в районе Усулутана, среди них и нескольких господ из этих, которые носили сюртуки и ходили с тростью. Президент Мелендес вступился только за последних, и тогда генерал Боланьос освободил всех арестованных - богатых и бедных. В результате он стал бельмом на глазу правительства, которое приказало прибегнуть к классическому способу того времени: в связи с проблемами, возникшими между феодалами из Усулутана и генералом Боланьосом, он был переведен в Сан-Сальвадор на пост генерального директора полиции и здесь отравлен. [52]
Все эти личности и их поступки произвели на меня такое впечатление, что я решил вступить в конституционную партию доктора Мигеля Томаса Молины, либерала старого типа, человека, который с незапятнанной совестью дожил до столетнего возраста, что уже само по себе является подвигом для сальвадорского либерала, так как из рядов либералов вышло, пожалуй, наибольшее количество мерзавцев в нашей стране. По крайней мере самое большое количество предателей, это уж точно. Достаточно сказать, что Наполеон Виера Альтамирано из либералов, и сальвадорцы не станут оспаривать мое утверждение.
В этой партии я получил первый свой опыт политической деятельности. С учетом моих связей в городской зоне Сан-Сальвадора я был назначен секретарем местного комитета конституционной партии в Сан-Мартине, поселке неподалеку от Илопанго. Так я начал свою политическую карьеру, если можно назвать так то, что стало всей моей жизнью. Это было довольно распространенным делом среди ремесленников - революционеров Сан-Сальвадора в первой половине века: работа среди массы простого народа в поселках, деревнях и городах, расположенных вблизи столицы, из которых мы сами в большинстве были родом. Моя деятельность началась столь активно, я с такой страстью отдался делу Молины, что немедленно вызвал к себе глубокую ненависть со стороны местных властей. Я уже не был «симпатичным Мигелито», я стал врагом правительства, активистом враждебного лагеря, мятежником. И все это случилось чуть ли не в мгновение ока. По мере развертывания предвыборной кампании на меня обрушились все новые преследования, и наконец 24 декабря 1922 года меня предупредил местный фармацевт Габриэль Ортис, что национальная гвардия арестовывает всех активистов партии Молины и что я должен немедленно скрыться. Это было мое первое рождество в жизни, которое застало меня на положении преследуемого за политическую деятельность. Что предпринять? Один из двоюродных братьев моей матери имел в Сан-Мартине лавку по торговле упряжью, и я обратился к нему с просьбой вывезти меня из поселка. Мой дядя завернул меня в циновку, и вместе с другими тюками с товарами я очутился в возке. Одна из его дочерей уселась на «живой тюк», и так мне удалось выскользнуть из поселка, правда, пережив при этом множество неприятных минут - ведь в это время меня усердно искали бородачи из национальной гвардии. Эта предосторожность оказалась не напрасной, так как правительство было готово на любое преступление ради того, чтобы удержать власть.
И действительно, на следующий день местная олигархия и правительство совершили одно из самых черных преступлений за всю историю страны: в центре столицы была расстреляна демонстрация [53] женщин, поддерживавших Молину. Армейские части и полиция расстреляли из пулеметов огромную демонстрацию женщин - сторонниц нашей конституционной партии. Демонстрация в поддержку нашего кандидата шла по улицам, соблюдая полный порядок, носила абсолютно мирный характер. Преступники, одетые в военную форму, обрушили на беззащитных женщин огонь из станковых пулеметов, которые были установлены на крышах высоких домов, казарм, государственных учреждений и т. д. Раненых они добивали холодным оружием или выстрелами из винтовок. Множество женщин было убито и ранено. Под пулями пали и мужчины, когда они бросились спасать или вытаскивать из-под огня своих жен и подруг. Обычная кровавая расправа над народом, такие же убийцы, как и те, которых мы увидим затем во время событий 1932, 1944, 1952, 1960, 1961 и 1966 годов. Волосы становились дыбом, когда описывали эту подлую расправу. По всей стране армейские части были приведены в боевую готовность, список погибших или пропавших без вести стал бесконечным. Чувство бессилия овладевало нами, «молинистами», и самые радикальные начали понимать, что политическая деятельность, заключавшаяся в криках «Да здравствует Молина!» и в распространении листовок, является детской забавой в условиях, когда у врага были винтовки и пулеметы, когда на его стороне была вся армия. Это было похоже на борьбу связанного осла с диким львом.
В тележке моего дяди мне удалось добраться до самого Сан-Сальвадора, но после расстрела демонстрации преследования здесь стали более жестокими, чем где-либо, и несколько раз я чуть не попал в руки полицейских, которые обшаривали город в поисках оппозиционеров, «молинистов», подозрительных элементов или вообще всего того, что попадалось им в руки. После нескольких бесконечно тянувшихся дней я решил вернуться в Сан-Мартин, считая, что никому я в голову не придет искать меня теперь там, так как местные власти уже убедились в том, что я бежал. Когда я возвратился в Сан-Мартин, то узнал, что моя мама перебралась жить сюда же. Она нашла место маркитантки, и не где-нибудь, а в гарнизоне национальной гвардии Сан-Мартина. Сестер моих она поручила заботам друзей в Илопанго. К этому времени моя бабушка Томаса уже умерла. Она стирала белье своего сына Иларио и внука Рафаэля, то есть моего дяди Иларио и двоюродного брата Рафаэля, и уколола руку, рука воспалилась, и бабушка умерла в одночасье. Это случилось в 1920 году, когда мой дядя Иларио вместе со своим сыном Рафаэлем был насильно забран в солдаты в связи с угрозой вторжения Артуро Араухо, о чем я уже упоминал. Когда я смог увидеться с матерью, то она прежде всего рассказала мне о том, что мои политические противники - [54] «киньонисты» - пытались навредить ей. Как только они узнали, что она является моей матерью, то отправились к командиру поста национальной гвардии и сказали ему: якобы слышали, как мать грозилась угостить всех солдат отравленной пищей, чтобы отомстить за меня. Командир поста вызвал ее и сказал, не дай бог, если хоть один солдат заболеет от ее стряпни... Но своей добросовестной работой мать завоевала уважение командира, и он изменил к ней отношение. Он был так великодушен, что даже сказал матери, что меня преследовали без причин, будто это были простые политические счеты маленького поселка. На основании достоверной информации он был убежден в том, что я честный человек и труженик, а потому он предложил мне перебраться в помещение поста, не делая при этом шума и так, чтобы об этом не узнали соседи. Здесь я находился бы в безопасности и мог переждать волну преследований.
Когда мать передала мне этот разговор, то я вначале подумал, что речь идет о ловушке, но она убедила меня в искренности командира поста, и я решил принять предложение. В конце концов, ведь речь шла о своего рода варианте моего плана возвращения в Сан-Мартин: кто бы стал искать меня в пасти волка? Все обошлось как нельзя лучше. Командир поста позволил мне выждать, пока уляжется буря. Хочу сказать, что этот командир был очень разумным человеком - таких вообще трудно найти в рядах наших военных институтов во все времена. Ведь они «начинены» отбросами нашего общества, наихудшими представителями каждой из социальных групп, причем наибольшие шансы на продвижение по служебной лестнице имеет тот, кто проявляет наибольшую меру бесчеловечности. Вспоминаю, как в последние дни моего пребывания под его защитой, когда уже несколько человек из поселка, включая и некоторых моих политических противников, уже знали, что я укрываюсь в помещении поста, командир вновь продемонстрировал присутствие духа и чувство справедливости. Мои противники подослали к нему одну старую сплетницу, которая сказала, что я, пользуясь обстоятельствами, завел любовные шашни с его женой. Жена командира поста была значительно моложе его, красавицей, с прекрасными глазами, обрамленными длинными ресницами, ртом, напоминавшим чудесный цветок. Жила она вместе с мужем в помещении поста. Она часто беседовала со мной, потому что ей надоело общество тупых гвардейцев. Наши беседы велись на самые невинные темы: мы говорили о деревне, о животных, об индейских легендах и т. д. Командир поста, когда до него дошла эта сплетня, не потерял головы. Своими средствами он узнал, кто был автором сплетни, а затем вызвал меня к себе в кабинет. Как говорится, с порога он спросил меня: «Кого вы считаете своими главными врагами в этом поселке?» Я откровенно назвал ему несколько имен, не подозревая, куда [55] он клонит, но среди них оказались и имена этих клеветников. «Вы совершенно правы, - сказал он мне, - они-то и есть ваши злейшие враги». И тут он рассказал о сплетне и заявил, что я не должен беспокоиться, так как он не имел никаких оснований не верить своей жене, которую хорошо знал. Он добавил, что верит мне, так как убедился в том, что я честный человек. «А как только подвернется малейшая возможность, то я покажу этим сплетникам, уж тогда-то я не отступлюсь», - закончил командир поста.
Незадолго до этих событий я ушел из обувной мастерской «Американа» мастера Ангуло. Этот мастер, несмотря на патриархальные черты своего характера, о которых я уже рассказывал, был очень вспыльчив и когда «заводился», то мог наброситься с кулаками на рабочего. Ко мне он относился по-особенному, что дало повод некоторым рабочим, не питавшим ко мне симпатий, распускать слухи, будто бы я подлизываюсь к мастеру. Я же подлил еще масла в огонь, заявив, что вся их болтовня идет от зависти. Сама жизнь показала, что я не был ни холуем, ни послушной куклой.
Однажды в отдел заказов мастерской зашла девушка, ей нужны были модельные туфли. В это время в моде был так называемый «стиль Дори», пришедший из Франции, который произвел фурор среди кокеток столицы. Я снял мерку и, получив от раскройщика заготовку, собственноручно сшил туфли. Но когда оставалось лишь отделать их, кто-то уничтожил или украл их, но так или иначе туфли «испарились». Искали мы их, искали, но все было безрезультатно. Мастер озверел как дьявол, но так как виновный не находился, то он стал ругать всех рабочих. Я молчаливо выслушивал все его оскорбления до тех пор, пока он не обозвал нас сучьими выродками. Подобное оскорбление действует на меня, как факел, сунутый под хвост тигру. И хотя в Сальвадоре это ругательство то и дело срывается с уст с того момента, как ребенок научится говорить (хотя, естественно, все зависит от тона, каким оно произносится), я не смог сдержать свою злость, вскочил со своего рабочего табурета и закричал мастеру: «Если вы это обо мне, мастер Ангуло, то сейчас вы заткнетесь!» Он двинулся ко мне с поднятыми кулаками. Это был высокий и сильный мужчина, и я был уверен, что мне с ним не справиться, поэтому я схватил свой сапожный нож. Когда он увидел все это, то застыл на месте, затем повернулся и ушел в свои комнаты внутри дома, который занимала мастерская. Вскоре он прислал свою жену сказать мне, чтобы я немедленно оставил мастерскую. Я так и сделал. Спустя пару дней мастер Ангуло, остыв после случившегося, вновь послал свою жену ко мне, уже в Сан-Мигель, предлагая забыть стычку, с тем чтобы все шло как раньше. Он даже послал мне денег. Но мне казалось, что все уже изменилось, что я не должен возвращаться [56] в мастерскую. Так я и ответил жене мастера. По крайней мере я доказал шептунам, что не был ни подпевалой, ни игрушкой в чьих-то руках, что, несмотря на бедность и нужду, я обладал честью мужчины и труженика. Через некоторое время, в 1921 году, мастерская Ангуло сгорела. Я нашел его и выразил ему свои соболезнования. Он заплакал, и мы восстановили мир. Но я уже больше не вернулся к нему на работу. Впоследствии он оказал мне большую помощь, когда я был в крайне сложном положении. Я вспоминаю о нем с любовью не только за его дружеское отношение, но и потому, что связываю его имя с моим открытием революционной литературы.
Каковы были основные причины всех тех политических событий, в которых я стал принимать участие, как тот малек, которого речной поток вытягивает из родной тихой заводи? В то время, отсчет которого я веду с 1914 года, финансовые рычаги страны находились в руках английских империалистов. Внешний долг Сальвадора составлял 20 млн. долларов. Это была астрономическая сумма для того времени, для возможностей и ресурсов страны. Этот долг возрос со строительством железных дорог, линий электропередач, убыточных государственных предприятий, с основанием банков. Американский империализм еще недостаточно закрепился в нашем регионе. Что же касается германского империализма, то следует сказать, что ему удалось завоевать определенные симпатии среди народных масс - потребителей, которые предпочитали немецкие товары высокого качества. Тем не менее как империализм он не представлял собой реальной силы в Сальвадоре, да и не сможет стать такой силой. Правда, в отношении того, что никогда не сможет стать, это нельзя утверждать категорично, так как в настоящее время германский (вместе с японскими и израильскими капиталами) представляет собой врага номер два для наших народов, уступая первенство лишь американскому империализму.
Мне хотелось бы более детально остановиться на этом положении. Народу пришлись по душе немецкие товары, а отсюда, симпатии - наивные, чисто индейские - перекинулись на все немецкое вообще. Я помню, какой славой пользовались немецкие иголки, нитки, рабочие инструменты, стальные изделия типа ножниц и ножей «Толледо-Золинген», медицинские препараты Байера, такие, как знаменитая сыворотка 914 для лечения сифилиса, известная под названием «немецкой инъекции». Что же касается гринго, то народ относился к ним враждебно из-за их подлых действий против Мексики, страны, которую сальвадорцы исторически считали своей старшей родней, землей, откуда пришли наши предки. Это несколько неопределенное положение в области иностранного господства наложилось на явление внутриполитического порядка - на полную потерю авторитета и банкротство военного каудилизма. Что же касается [57] расстановки социальных сил, то картина была следующей: помещики, вслед за иностранными империалистическими хищниками, являлись той силой, которая контролировала государство. Когда Мелендесы и Киньонесы пришли к власти, то они, как группировка, уступали помещикам, которые в свою очередь начали предпринимать шаги, с тем чтобы превратить государство в свою вотчину, угрожая при этом привести в действие свои права в отношении государственного долга. Антинациональная династия, пришедшая к власти, с целью защиты от этих «акулят» с длинными зубами заключила сделку с «морской змеей»[4]. В конце концов, все члены клана Мелендесов и Киньонесов сами были «пираньями». Этот клан отдал минеральные ресурсы страны в руки американских компаний, заключил соглашения с американскими банками о предоставлении займов. Кстати, разработка минеральных ресурсов в нашей стране была осуществлена американцами хищнически, на манер рабовладельческого хозяйства. Стоило бы написать историю горных промыслов страны - это была бы история преступлений.
Соединенные Штаты были недовольны нейтралитетом Сальвадора в первой мировой войне, и поэтому они решили «ухватиться» за клан Мелендесов - Киньонесов в качестве политического средства для своего проникновения в страну. Верхушка армии была целиком настроена прогермански, как и буржуазия, связанная с импортной торговлей, да и сам народ, как я уже говорил, симпатизировал немцам и верил в то, что у нас с немцами имелись некоторые общие интересы. Эта возня трех империалистических государств и находилась в основе агрессивных заявлений, угроз совершить военный переворот и тех вторжений, о которых мы уже говорили. Даже Артуро Араухо стал пешкой в руках английского империализма. Естественно, что эта картина стала ясна для меня лишь спустя много лет, когда я уже был активистом рабочего движения и почти коммунистом.
В то время я и многие мои друзья и товарищи по политическому движению каудилистского характера были слепыми орудиями в руках этих мощных сил. Ненависть к янки и симпатии ко всему немецкому в течение определенного периода были четко выраженным настроением сальвадорской армии. Многие сальвадорцы должны помнить, что в начале второй мировой войны президент страны Эрнандес Мартинес говорил о «прогнившей демократии Соединенных Штатов». Известно также, что он направил в гитлеровский генштаб тактический план высадки штурмовых отрядов на американской территории. Между тем американцы начали создавать свою огромную систему эксплуатации мира, в том числе и нашей небольшой страны. Заем, который они предоставили клану Мелендесов - Киньонесов (16 млн. [58] долларов), позволил ему выплатить долг англичанам, покрыть значительную часть внутреннего долга и перейти к отношениям со своими новыми хозяевами - гринго, основанным на долларах. Династия Мелендесов - Киньонесов вошла в историю страны со «славой» людей, продавших родину Соединенным Штатам. Но несмотря на это, другие империалистические государства еще в течение долгого времени продолжали борьбу за свои интересы, пока не были полностью вытеснены империализмом янки, укрепившим свои позиции в мире в 40-х годах. Артуро Араухо стал, таким образом, последним видным представителем интересов британского империализма. Араухо упорно держался за лейборизм и кооперативную концепцию государства, которую он воспринял, еще будучи студентом в Ливерпуле. Гарсия Паломо и Мигель Томас Молина играли роль представителей национального капитала, который противился планам правящей династии, и они вместе с народом получили и свою долю страданий. Естественно, что все погибшие были выходцами из народа, за исключением двух-трех отравленных генералов, о которых я говорил. Хотелось бы подчеркнуть, что главной военной опорой Мелендесов в борьбе с различными камарильями в армии являлась национальная гвардия. Этот корпус, как я уже отмечал, был во времена Мануэля Энрике Араухо гарантом гражданских прав населения, но Мелендесы превратили его в орудие репрессий, и с этого момента гвардейцев интенсивно обрабатывали в реакционном и антинародном духе. Если же придерживаться истины, то национальная гвардия никогда не служила образцом, так как ее создателем и руководителем был полковник испанской гражданской гвардии Гар-ридо. Этот полковник был личным телохранителем германского императора во время его визита в Испанию, в своей же стране он прославился как активный организатор репрессий. Что ж, яблоко от яблони недалеко падает. Тем не менее в первое время деятельность национальной гвардии сводилась в основном к борьбе с преступностью, и сами гвардейцы были в основном честными людьми. В настоящее время, как известно, национальная гвардия является одним из главных орудий сальвадорской реакции. Ее деятельность направляется американской разведывательной службой. Во главе гвардии стоят наиболее продажные и жестокие офицеры, такие, как известный Челе Медрано.
Какую же роль играли народные массы в тот период и какую реальную пользу извлек для себя сальвадорский народ из всех этих событий? Ясно, что протесты различного характера стали первым выражением всеобщего народного недовольства. Мы уже говорили о положении в армии. В среде учителей, традиционно важной социальной категории в Сальвадоре, возникла критическая [59] ситуация в связи с длительной задержкой выплаты жалованья. Учителя начали борьбу за свои требования, которая носила явно политический характер. Во главе ее стояли Франсиско Моран и Рубен Димас. Это были отличные агитаторы, прирожденные борцы. С каким сожалением видишь сегодня, как годы и жизненные удобства привели их к пассивности, к. оппортунизму (речь идет о Моране).
В 1921 году правительство осуществило экономическую реформу: оно ввело денежную единицу на базе десятичного дробления, которая заменила старинные куартилос, расионес, медное и реалес. Указанное решение правительства было направлено против глубоко укоренившейся привычки использования старых монет, которая создавала множество неудобств в сфере банковского кредита для мелких торговцев. Но против этой реформы выступили реакционные, консервативно настроенные торговцы. Движение протеста возникло на рынках Сан-Сальвадора. Некоторые банки, почувствовав угрозу своим ростовщическим интересам, привели в движение своих агентов, с тем чтобы раздуть протест. И коль скоро народ был настроен против правительства, то вся эта деятельность очень быстро превратилась в достаточно организованное национальное движение. Были проведены митинги в Санта-Ане, Санта-Текле, Сонсонате, а затем и крупные марши протеста из ряда провинциальных городов в столицу. Для перевозки людей использовались даже железнодорожные составы и колонны телег. Одновременно (как мы еще увидим) разворачивалось движение наших объединений ремесленников за свои экономические требования. 28 февраля 1921 года правительственные силы расстреляли из пулеметов демонстрацию женщин - торговок с рынка Сан-Сальвадора. Правящий клан стал специалистом по кровавым расправам над женщинами. Но в этом случае (в отличие от расстрела демонстрации женщин, о которой я уже рассказывал) рыночные торговки не дрогнули. Они подобрали убитых и раненых подруг, вооружились камнями, палками, ножами и сами перешли в наступление, захватив небольшую казарму полиции в районе Калварио, неподалеку от рынка. Разъяренные женщины прикончили нескольких стражников, которые участвовали в расправе над демонстрацией. В этом своеобразном сражении особенно отличились женщины из мясных лавок. По случайному совпадению в этот день успешно закончилась всеобщая забастовка обувщиков, требовавших увеличения заработной платы, отмены увольнений, прекращения грубого обращения хозяев. Эта забастовка стала кульминацией выступлений ремесленников столицы в защиту своих требований.
Мне хотелось бы сказать несколько слов об этой забастовке. Для этого мне необходимо обратиться к 1917 году, и пусть читатели извинят меня за столь частые, но тем не менее необходимые [60] отступления. В 1917 году действовало торговое соглашение с Гондурасом, которое в значительной степени благоприятствовало обувной промышленности Сальвадора. Гондурас считался наиболее выгодным рынком для сальвадорской обуви, и обувные мастерские стали появляться по всей стране, как грибы после дождя. Были созданы довольно крупные мастерские, начался серьезный процесс концентрации рабочих этой отрасли. Спрос на рабочую силу был огромный, и рабочие отрасли значительно упрочили свое материальное положение. Они стали хорошо одеваться, в карманах у них завелись деньги, они начали попивать гуаро лучших сортов, носить в петлицах магнолии стоимостью в пять песо, курить настоящие гаванские сигары, выходить на прогулки в парки одетыми в широкие плащи, с пистолетами, отделанными перламутром, засунутыми за кожаные пояса, и так далее. В день выдачи зарплаты рабочие приклеивали себе на лоб самую крупную из полученных купюр. Обувь стала четко делиться по категориям. Первая категория, вторая категория, «заказная». После окончания первой мировой войны наступают перемены. Американский империализм проникает на рынки многих стран. Наша обувь постепенно, но неумолимо была вытеснена с гондурасского рынка, и обувная промышленность стремительно покатилась вниз. Цены начали падать, конкуренция между мастерскими стала жесточайшей. Некоторые обувные мастерские при помощи лучшего оборудования оспаривали первенство, что, правда, больше было похоже на борьбу за выживание; это мастерские «Идеал» Луиса Паса, «Буфало» Педро Мелендеса, «Мода» Гонсало Фунеса и «Американа» мастера Ангуло, в которой я начал работать, хотя уже в период «тощих коров»[5]. В первых трех мастерских платили хорошую зарплату за производство модельной обуви. Мастер Ангуло платил меньше, но он давал больше возможности заработать, если ты умел делать свою работу. Еще больше зарабатывали на сдельщине. Конкуренция же была такова, что очень скоро возникли границы между рабочими одной и той же мастерской. Закройщики считались наиболее высокой категорией, опорой процесса изготовления обуви, без которых не могли работать те, кто подшивал подошвы. Эта более многочисленная прослойка оказалась в положении дискриминируемых, причем и в ее среде существовало разделение на две или три категории. В результате началась напряженная организационная работа в национальном масштабе, она велась тайно, и возглавлял ее как раз мой учитель - мастер по подошвам Гумерсиндо Рамирес. Цель этой работы заключалась в установлении тарифных ставок, которые [61] отвечали бы интересам всех рабочих - от закройщиков первой категории до подшивщиков подошв третьей категории. Проект тарифных ставок тайно ходил по рукам. Обсуждались главным образом следующие проблемы: зарплата, неоправданные и все более массовые увольнения, произвол со стороны хозяев и т.д. Постепенно приходили к единодушному решению: поддержать требование о тарифах непосредственными действиями. Было принято решение о проведении всеобщей забастовки обувщиков со следующими требованиями: повышение зарплаты в соответствии с тарифами, прекращение произвольных увольнений и жестокого обращения хозяев. Момент был выбран удачно - накануне рождества, когда люди обычно покупают новую обувь для участия в религиозных процессиях.
Некоторые владельцы мастерских заявили, что они не противятся требованиям, и использовали их в качестве средства в конкурентной борьбе между предпринимателями, с тем чтобы оказаться в более выгодном положении по сравнению с другими хозяевами. Что же касается мастера Ангуло, то он был настроен против забастовщиков. Конфликт был передан на рассмотрение комиссии, в состав которой вошли представители рабочих, предпринимателей и правительства. Предприниматели не оказали серьезного сопротивления, и рабочие одержали победу - решение комиссии полностью отвечало требованиям рабочих. Но в день, когда соглашения должны были войти в силу, произошла расправа над рыночными торговками. Правительственные репрессии усилились и обрушились буквально на всех, включая забастовщиков. В этот день, 28 февраля 1921 года, все руководители забастовки были арестованы и избиты. Хозяева мастерских воспользовались положением: они сделали вид, что никаких соглашений не было, уволили массу рабочих, снизили зарплату. Воцарился хаос. Правительство одним выстрелом убило двух зайцев: развернуло террор против всей оппозиции и одновременно обрушило его на первые серьезные выступления организованного рабочего движения страны. Я вспоминаю, что в те дни моего учителя Гумерсиндо, видного руководителя обувщиков, вместе с крупным деятелем оппозиции доктором Сальвадором Рикардо Мерлосом заставили голыми руками чистить отхожие места в полиции в течение всего времени, пока они, содержались под стражей.
В результате всех этих событий произошло дробление обувных мастерских. Начиная с этого момента закройщик и рабочий, подшивающий подошву, снимали одну комнату, закупали материалы и работали непосредственно на рынок. В капиталистическом развитии был сделан шаг назад. Именно поэтому в этой отрасли не дошли до создания крупных фабрик, несмотря на то что она уже достигла второй фазы своего развития, то есть создания специализированного мануфактурного производства. Через [62] некоторое время хозяин одной из мастерских Луис Пас попытался поставить станки, но рабочие, у которых перед глазами был пример трудящихся, уволенных с фабрики Сагрера после установки современных ткацких станков, выступили против. Их поддержали и владельцы других мастерских, у которых не было средств для импорта станков. Объединившись, они добились того, что правительство (а у власти стоял уже Пио Рамеро Боске) запретило импорт оборудования. Об этом мы еще поговорим в свое время. Забастовка обувщиков, о которой я рассказывал, не была изолированным явлением. Ей предшествовала крупная забастовка железнодорожников в 1919 году и забастовка портных в 1920 году. Отдельные забастовки происходили довольно часто вплоть до периода разгула насилия и репрессий.
Еще одно обстоятельство способствовало накапливанию «взрывчатки» народного гнева. Речь идет о захвате помещиками земель бедных крестьян и крестьян-середняков. Именно в этот период сложились нынешние контуры сальвадорского латифундизма. Все это привело к тому, что в сельской местности неимущие массы крестьян начали поиски решения своих проблем вопреки позиции правительства, которое стояло горой за интересы помещиков. Если же добавить, что международное положение явно способствовало подъему выступлений трудящихся и вообще всех бедняков (это Великая Октябрьская социалистическая революция в России и буржуазная революция в Мексике, которая в первый период носила ярко выраженный антиимпериалистический характер; революция в Германии; захват фабрик итальянскими рабочими; подъем пролетарской борьбы в Испании, Англии, Франции, Соединенных Штатах и т. д.), то можно понять, почему с той поры страна вошла в полосу конфликтных ситуаций объективного характера, из которой в то время не было выхода. Но нагнетание этого чудовищного давления должно было в силу исторической логики найти свой выход в последующий период, спустя десятилетие. Естественно, что, когда речь идет о вопросах развития и вызревания революционной ситуации, следует считаться с тем, что в руках господствующих классов имеются возможности создавать лишь видимость действий, которые оттягивают подлинное решение вопросов. Однако в тот момент, когда они навязываются, эти шаги вызывают перемены, которые революционеры должны учитывать, не теряя из вида своей конечной цели. В этот период правящему клану Сальвадора не повезло, так как американский империализм избрал Сальвадор в качестве трамплина для прыжка «в наши воды». Правда, это дало возможность клану Мелендесов временно ослабить бурю. Кроме того, это были послевоенные годы, когда на какое-то время поднялись цены на кофе. Американская экспансия привела к упадку промышленности в ряде [63] государств, в том числе и в нашей стране, а теперь, казалось, появился денежный «ручеек», который был как бы предвестником столь ожидаемого бурного потока. Начался кратковременный период если не «тучных коров», то момент, когда эти «коровы» (то есть финансовые группы, занимающиеся спекулятивными операциями) тучнеют. Появились новые источники занятости на рудниках и строительстве шоссейных дорог, было построено некоторое число примитивных небольших школ, и даже рабочим перепало несколько крох от этого жалкого пирога. У нас, рабочих и ремесленников, вновь зазвенели в карманах золотые монеты, и мы вновь стали прикалывать к лацканам бутоньерки магнолий ценой пять песо. Черт его знает, что это была за провинциальная мода, но, в конце концов, это была мода и своего рода средство оценки возможностей потребителя. Что же касается военных, то они по-прежнему получали свое жалованье крайне нерегулярно и ходили, как говорится, с рваным задом. Тем не менее продолжались репрессии против любой формы политической оппозиции или попыток создания народных организаций.
Коль скоро речь здесь идет о моей жизни, я не могу задерживаться на деталях, иначе этот рассказ никогда не кончится. Но когда я говорю «террор» или «репрессии», то надо понимать, что за каждым из этих слов стоят бесконечные страдания нашего народа, такие страдания, что при воспоминании о них тебе хочется или выть от бессилия, или выйти на улицу и убить кого-нибудь. Зверские избиения и высылка из страны были основными методами правления клана Мелендесов - Киньонесов. Тем не менее уже к 1924 году профессиональная организация трудящихся достигла невиданного в истории страны уровня. В недавнем прошлом, особенно после 1914 года, в этом направлении делались некоторые попытки, но все они без исключения закончились провалом. Но к 1923-1924 годам уже были созданы некоторые профсоюзы четкого классового характера. В крупных городах организационная деятельность охватила все мастерские и отдельных ремесленников: сапожников, каменщиков, плотников, водопроводчиков, парикмахеров, портных, кожевников, ткачей, пекарей, механиков и т. д. В небольших городах и в поселках профсоюз объединял ремесленников и рабочих различных отраслей производства и сферы услуг. Такие профсоюзы стали называться «профсоюзами разных профессий». Вскоре возникли условия для создания Региональной федерации трудящихся Сальвадора, призванной стать тем мощным орудием, при помощи которого рабочий класс начал завоевывать свое место в сальвадорской истории. Создание подобных федераций в Гватемале, Гондурасе и Никарагуа, дух общности центральноамериканских народов, царивший в то время, способствовали образованию Центральноамериканской рабочей [64] конфедерации. С ее созданием возникли и первые международные связи сальвадорских трудящихся.
В период с 1922 по 1924 год, чрезвычайно важный для развития сальвадорского рабочего класса, я не принимал участия в профсоюзной или революционной деятельности. После окончания политической кампании, уже при правительстве печально известного Альфонсо Киньонеса Молины, жизнь в Илопанго и в Сан-Сальвадоре сделалась для меня невыносимой, и мне пришлось укрыться в Сан-Мартине, чтобы хоть как-то зарабатывать себе на пропитание. Я работал в мастерских Камило Серроса и Энрике Панаменьо. Работа в крупной обувной мастерской столицы дала мне большие преимущества по сравнению с местными моими товарищами-обувщиками, так как я хорошо понимал требования моды и ее капризы, овладел множеством приемов, которые позволяли делать более элегантные швы и кокетливую отделку. Девушки из поселка быстро уловили все это и стали просить мастеров, чтобы именно я сшил бы им туфли, которые они собирались обновить в праздник. Таким образом, моя зарплата и дополнительные надбавки быстро выросли, и я решил скопить деньжат, с тем чтобы стать независимым и открыть свою собственную мастерскую. Когда я собрал несколько песо, то стал думать о том, как бы получить денег взаймы. Что касается нашей семьи, то здесь у меня не было больших тревог, мои сестры работали в небольших лавках. Они уже могли помогать нашей бедной матери и несколько облегчить ее жизнь. Поэтому я мог начать борьбу за свою самостоятельность, тем более что в голове у меня роились тысячи противоречивых мыслей в отношении политики и социальных выступлений. Я понимал, что не должен возлагать все свои надежды лишь на зарплату рабочего мастерской.
В поисках займов, которые я хотел присоединить к своим накоплениям, со мной произошел случай, его я и сейчас хорошо помню. Мне посоветовали обратиться с просьбой к сеньорам Мена, в особенности к донье Клеменсии. У ее семьи было столько денег, что ими можно было замостить все улицы Илопанго. Я отправился к донье Клеменсии и изложил ей мою просьбу. Это была элегантная, красивая вдова, родом, кажется, из Челатенанго. О ней рассказывали множество историй, но я приписывал их зависти и желанию почесать языки. Донья Клеменсия приняла меня очень любезно, пригласила пройти в гостиную, велела подать кофе и печенье. Я почувствовал себя несколько не в своей тарелке, когда она села рядышком со мной на софу, обдав меня ароматом духов. Кожа у нее была чудесной. Она выслушала мою просьбу, высказанную, кстати сказать, заплетающимся языком, так как я чувствовал себя совершенно скованным, [65] и предложила перейти во внутренний дворик, где, как она сказала, было удобнее беседовать. Мы отправились туда. Внутренний дворик был просторным, здесь росли редкие сорта манго и кизила, расхаживали экзотические животные. Она провела меня в каретник, и здесь меня ждал такой сюрприз, что я с трудом скрыл свое изумление. Внутри каретника, поблескивая в темноте, как в фильме-сказке, стояла та самая белая карета, которую я увидел однажды в детстве. Эта карета навсегда запечатлелась в моей памяти. Колеса были сняты, она покоилась на больших чурбаках и казалась каким-то королевским троном. У кареты была опущена приступочка, и донья Клеменсия предложила сесть в карету - там, мол, будет удобней. Так мы и сделали - поднялись в карету. Я чувствовал себя как во сне, и мое смущение стало еще большим. Я почти не помню подробностей беседы, помню только, что донья Клеменсия взяла меня за руку и сказала, что ей не хотелось бы просто одолжить сто или двести колонов, потому что такой сообразительный и предприимчивый молодой человек, как я, мог надеяться на ее постоянное участие деньгами, что мы вместе могли бы войти в дело. Она лишь нуждается в гарантии, что я буду действительно серьезным и ответственным человеком: не должен знаться с другими женщинами, не связываться с гуляками и не пить. В заключение она сказала, что когда «дело» разрастется и я уже буду иметь в нем свою долю капитала, то смогу даже перебраться жить в ее дом. Она посоветовала мне подумать хорошенько - умному, мол, много говорить не надо - и через некоторое время дать ей конкретный ответ. Я вышел из этого дома как лунатик. Но это состояние не продлилось и получаса. Наоборот, после первых моментов понятного возбуждения - ведь не каменный же я, в конце концов,- меня охватило бешенство: «Да ведь эта донья Клеменсия просто хочет купить себе мужа». И я вдруг представил себя в положении песика с золотым ошейником, трущегося о юбку хозяйки, которая в любой момент могла дать мне пинка в зад. Нет, сказал я себе, не этого я ищу в жизни. Я больше не встречался с доньей Клеменсией, которая разрушила мой сон о белой карете.
К счастью, мои друзья из Илопанго достали мне денег, к тому же мне помогла и моя старшая сестра, у которой неплохо пошли ее торговые дела. В итоге я смог купить подержанную строчечную машинку, инструмент, заготовки и «оборудовать» собственную мастерскую. И получилось не так уж плохо: скоро у меня уже было достаточное число клиентов, что позволило мне нанять нескольких работников - одному уже было не под силу справляться с заказами. Постепенно я перетащил к себе моих друзей из Сан-Сальвадора, которые не имели постоянной работы. Вскоре в мастерской, помимо меня, трудилось еще семь человек. У нас никогда не существовало отношений типа «хозяин [66] - рабочий». Здесь мы были все равны, работы было достаточно, и денег хватало всем. Многие нынешние молодые коммунисты утверждают, что мы, «революционеры 32-го года», были людьми с мышлением ремесленника, высшая цель которых состояла в том, чтобы открыть свою мастерскую и нанять рабочих. Но это совсем не так: что касается меня, например, то если в тот или иной период моей жизни у меня и была своя мастерская, то это объясняется необходимостью иметь возможность решать насущные повседневные проблемы, одеваться, есть и т. д. Кроме того, мастерская зачастую служила средством защиты от действий врага, так как она давала определенный вес в обществе, позволяла завязывать многочисленные связи, служила прекрасным прикрытием - все это было очень необходимо в организационной и революционной деятельности. Как только я почувствовал, что наша мастерская обрела довольно прочные позиции, я решил расширить поле своей деятельности во всех направлениях. Прежде всего, чтобы проникнуть в более широкий район, мы включили в сферу продажи нашей продукции такие поселки, как Тенансинго, Перулапиа, Сан-Педро-Перула пан, которые вскоре стали для нас столь же удобным полем деятельности, как и Сан-Мартин. Во-вторых, я решил сделать более разнообразными наши общественные связи: на заднем дворе дома, который занимала мастерская, было сделано приспособление для показа кинофильмов, мы стали организовывать занятия спортом. Наш «кинотеатр» имел огромный успех. Мы брали аппарат напрокат и показывали фильмы по вечерам, при большом стечении народа. За вход платили всего несколько сентаво, но тем не менее этого хватало для уплаты за аренду аппарата и фильмов, да еще кое-что оставалось для общего фонда, который мы образовали в мастерской. Небольшой оркестрик из четырех музыкантов сопровождал показ фильмов, и их бог тоже на забывал, как говорят у нас в народе. Помню, что больше всего нравились фильмы с участием Чарли Чаплина; показывали мы также, если память не изменяет, и фильмы Рамона Наваро, но в основном это были фильмы, о которых больше я никогда не слышал. Думаю, что то были мексиканские или американские с участием мексиканских актеров. В области спорта мы начали с организации команды боксеров. Боксерами стали я и мои товарищи. Раз в неделю мы проводили бой четырех пар, причем партнеры менялись. Но здесь возникло одно не совсем удобное обстоятельство: дело в том, что бои между одними и теми же партнерами повторялись и зрители начали скучать, так как за столько боев уже был выявлен сильнейший и заранее был известен победитель. Кроме того, молодых людей поселка не очень увлек бокс, так как после первых обменов ударами они входили в такой раж, что готовы были драться насмерть, а некоторые пытались закончить спор на ринге дракой на ножах [67] или мачете. Во время этих выступлений я больше десятка раз побывал в нокауте. Дело кончилось тем, что все мы вошли в местную футбольную команду, а боксерские перчатки и прочее снаряжение пришлось продать по бросовой цене.
Но тем не менее вся эта деятельность приносила положительные результаты: мы все больше и больше связывались с народом, непосредственно знакомились с его проблемами, его горестями и радостями. Что до меня, то мой небольшой опыт, полученный во время предыдущей политической кампании, убедил меня в том, что я блуждал в потемках и поэтому был обязан учиться, накапливать знания, с тем чтобы вновь посвятить себя рабочему и революционному делу. Вот почему в период моей работы в мастерской в Сан-Мартине я много читал, понимая, что это мой долг и что только так смогу в будущем с большей ответственностью, с большим пониманием сути дела работать в нашем профсоюзе. Я пытался возместить чтением отсутствие связей с рабочим движением в Сан-Сальвадоре, которое в это время действительно начинало становиться на ноги. Я не отчаивался от того, что не занимался практической работой, так как знал, что мне неизбежно придется заняться этим и что, когда наступит этот момент, он не должен застать меня в положении человека, пытающегося по тревоге спешно натянуть штаны, что необходимо встретить этот момент во всеоружии. Я стал большим поклонником поэзии, она подогревала мое воображение. Моими любимыми поэтами были Рубен Дарио, особенно те его стихи, в которых он восставал против Рузвельта и «северного орла», дон Франсиско Гавидиа с его поэмами, клеймившими тиранов в наших странах, Висенте Акоста и другие. Мне нравилась также романтическая и лирическая поэзия, поэмы-мистерии. Вспоминаю стихи молодой Лидии Вальенте, которые я даже декламировал в кругу своих друзей. Даже сейчас помню одну из ее поэм, которая начиналась так: «Или быть, или не быть ничем...» Я с жадностью проглотил книги Камило Фламмариона; хорошо помню, какое впечатление произвела на меня книга Баррето «Религия, доступная для всех», которая вызвала яростные нападки священнослужителей. Но самым любимым моим писателем в то время был Альберто Масферрер. Я покупал, дарил и вновь покупал его «Проклятые деньги». Бывали случаи, когда я выходил на дорогу с десятком-другим экземпляров этой книги и дарил ее встречавшимся мне погонщикам, умевшим читать, с одной просьбой - рассказать о ней окружающим во время ночевок. Я с моими товарищами по мастерской посещали также места, где тайно торговали спиртными напитками. Ходили туда мы все вместе, потому что это было небезопасно. Мы вели антиалкогольную пропаганду, причем многие аргументы черпали [68] из книги дона Альберто[6]. С тех пор у меня сложились очень хорошие отношения с крестьянами.
Так называемое «общество» Сан-Мартина в свою очередь обратило внимание на меня. Богатеи, господствующие классы прибирают к рукам все, и людей тоже. Если кто-нибудь из бедного класса выделяется благодаря своим способностям, то они немедленно стремятся протянуть ему руку - правда, не снимая перчатки, - с тем чтобы поставить его себе на службу. Так настал день, когда несколько местных сеньоров пригласили меня быть членом местного «общества», своего рода клуба, который существует почти во всех поселках и городах и объединяет «порядочных» людей. Я все откладывал в долгий ящик решение этого вопроса, так как к тому времени уже был уверен, что мое место в обществе было не там, а в гуще бедноты, народа, где я родился и где я умру. Тем не менее местные господа не сдались и не сразу отказались от методов своего клана, в рамках которого не последнее место занимали месть и тонкий соблазн. К праздникам святых покровителей меня назначили старшиной в центральном, то есть в их, районе, на меня посыпались многочисленные приглашения. И хотя я не отвечал грубостью и участвовал в их праздниках и наносил многочисленные визиты, тем не менее моя душа и сердце были устремлены в ином направлении - к Сан-Сальвадору, откуда приходили сообщения об успехах молодой Региональной федерации сальвадорских трудящихся, объединившей нарождавшееся профсоюзное движение страны в такой степени, в какой этого не сумела сделать ни одна организация, существовавшая ранее в Сальвадоре.
Одно совершенно неожиданное событие открыло выход из этого периода моей жизни, который уже порядочно затянулся. Оно было связано с моей первой любовью. Хочу сказать, что речь идет о первой серьезной любви. До этого у меня были связи с женщинами, но ни одна из них не задела меня за живое. Несмотря на свою молодость и довольно большую популярность среди девушек, мне удалось избегать «юбочных» проблем. Вот почему, если я являлся организатором праздников, матери спокойно доверяли мне своих дочерей с наказом присматривать за ними и заботиться о них. Я даже ходил с группами девушек на речку и ни разу не дал пищи для сплетен кумушек поселка, каких хватает в каждом небольшом местечке. В народе правильно говорят, что, чем меньше деревня, [69] тем длиннее языки соседок. Среди девушек была одна, с которой я дружил больше, чем с другими, потому что меня связывали с ней чисто родственные узы - это была моя двоюродная сестра Карменсита, дочь моего дяди Фелисиано, мужа сестры моей матери. Молодая прелестная девушка, она напоминала олененка: живые глаза, порывистые движения... За ней вечно таскалась толпа поклонников, а я, будучи ее двоюродным братом, делал вид, что она мне безразлична, хотя и сходил с ума. Постепенно я сделался поверенным ее тайн. Она рассказывала мне обо всем, а я старался давать ей искренние и разумные советы, хотя это были советы молодого человека, а не ворчливого деда. Однажды случилось так, что командир поста национальной гвардии, телеграфист и трое из музыкантов оркестра поселка (того самого, что сопровождал наши киносеансы) одновременно влюбились в нее. Карменсита не только не отдавала предпочтения кому-либо, но и отвергала всех их. Правда, это ее не радовало, так как эта пятерка стала смертельно враждовать между собой. Я советовал ей вести себя корректно со всеми, так как любое кокетство в таких условиях было бы равносильно команде «огонь!». Наверное, моя поддержка в эти дни и привела к тому, что наша дружба стала еще крепче. А коль скоро все пятеро претендентов видели, что она питает ко мне большое доверие и нежность, то стали ревновать еще больше. Все вместе и каждый в отдельности они стали распускать злые слухи в отношении нас с Карменситой. Вскоре эти слухи дошли до ушей моего дяди Фелисиано, и произошел взрыв. Дядя, охваченный приступом бешенства и не задав мне даже пары вопросов, посчитал за правду то, что было лишь сплетней: я якобы жил с Карменситой, она была моей любовницей. И как часто происходит в таких случаях, вместо того чтобы спокойно разобраться в этом, он передал дело властям к огромной радости моего самого яростного соперника - местного командира национальных гвардейцев, который был безумно влюблен в «соблазненную» мной. Меня арестовали и как насильника направили в распоряжение суда Тонакатепеке. И пока я, похлопывая по ягодицам в такт шагам связанными руками, как будто благословляя их, в сопровождении пары гвардейцев шагал в суд, дядя Фелисиано выгнал свою дочку, а мою двоюродную сестру из дому, хотя «обесчещена» она была лишь на словах. Тем временем мой отец нанял адвоката, который добился постановления о моем освобождении под залог. И меня действительно отпустили на полпути в суд, прямо на дороге, когда адвокат нагнал нас. Он скакал верхом на лошади, а мы плелись пешком по горной дороге. Да, я был освобожден (хотя и под залог), но тем не менее чувствовал такую горечь и сердечную боль, что решил не возвращаться в Сан-Мартин. Я направился прямо в Сан-Сальвадор, а своим товарищам по [70] мастерской направил просьбу постепенно продать мое имущество и выслать мне деньги.
В Сан-Сальвадоре я остановился у друзей, но скоро нашел работу в хорошей мастерской и смог снять себе комнату. В столице буквально бурлила политическая жизнь, и самым активным ее центром были рабочие организации. С этого момента раз и навсегда со всем пылом души я погрузился в дела революционного движения.
Что же до Карменситы, то она вслед за мной также пришла в Сан-Сальвадор и нашла меня на моем новом месте работы. Она была грустна, ее отвергли отец и семья, но она была готова к новой жизни. Она сказала мне, что если сплетни в отношении ее «падения» действительно были сплетнями, то сплетнями уже нельзя было считать ее чувства ко мне, потому что она любила меня и действительно хотела стать моей женой, а не быть ею лишь в людских сплетнях. Я все еще попытался объяснить ей, что жизнь рядом со мной будет трудной и голодной, что она еще слишком молода, чтобы взваливать себе на плечи такой груз, что, может быть, ей было бы лучше попросить у отца прощения и вернуться домой. Но она продолжала стоять на своем, и я подумал: а зачем мне отворачиваться от улыбки судьбы? И Карменсита стала моей женой. Очень скоро я был так влюблен в нее, как только может быть влюблен в таких случаях молодой человек, у которого вся жизнь впереди. И несмотря на все то, что случилось спустя годы и о чем читатель узнает в конце истории моей жизни, которая является также и частью истории многих людей, встретившихся на моем пути, любивших или ненавидевших меня, я никогда не раскаивался в том, что женился на Кармен и так сильно любил ее. С момента нашей женитьбы она всегда была верной, самоотверженной, одновременно терпеливой и мужественной подругой, отличной матерью для наших детей и прекрасной женой. И пока она боролась с жизненными невзгодами рядом со мной, это была та идеальная женщина, о которой мечтают все революционеры.
Прежде чем продолжить описание истории своей жизни, я хотел бы сказать несколько слов о президенте того периода, об Альфонсо Киньонесе Молине. Из всего уже сказанного видно, что клан Мелендесов-Киньонесов правил Сальвадором как своим поместьем, распоряжался как своей собственностью. Так вот, Киньонес был одновременно адвокатом, цепным псом, надсмотрщиком и наемным убийцей в этом «поместье». С одной стороны, он прибегал к репрессиям, с другой - к подкупу. Ему повезло - в тот период на мировом рынке держались высокие цены на кофе, в результате чего он получал около сорока миллионов колонов в год. Это был продажный человек, склонявший к продажности других и имевший средства для подкупа. Своим «слухачам» он давал разрешения на производство [71] спиртного, любовниц назначал начальницами налоговых управлений и даже шефами полиции в деревнях, поселках и городах. Он страдал манией величия, обожал рекламу и тратил миллионы на пропаганду своей личности. Крупные американские и европейские акулы баснословно наживались, используя эту слабость: они широко рекламировали его за рубежом. Но народ ненавидел его всеми фибрами души, и напоминание о нем все еще вызывает у людей гримасу отвращения. Методы правления Киньонеса были методами Оскара Осорио в 20-х годах. [72]
[1] Сигуанаба - образ из народных сказок, то же, что и русская баба-яга или ведьма. - Прим. ред.
[2] Каудилизм - тирания, деспотизм, власть предводителя, главаря. - Прим. ред.
[3] Менгала - девушка из индейской семьи. - Прим. ред.
[4] Имеются в виду Соединенные Штаты Америки. - Прим. ред.
[5] Имеется в виду библейская легенда о семи «тощих коровах» - годах невзгод, которые съели семь «тучных коров» - запасы от урожайных годов - и от этого не стали полней. - Прим. ред.
[6] А л ь б е р т о М а с ф е р р е р - идеолог мелкой буржуазии Сальвадора, один из основателей и руководителей Трудовой партии Сальвадора, которая пришла к власти на выборах 1931 года. - Прим. ред.