КЕРЕНСКИЙ: "Я не считаю еще себя вправе подробно рассказать мой уход из Гатчинского дворца. Большевики еще у власти - люди еще живы... Я ушел из дворца за 10 минут до того, как предатели ворвались в мои комнаты. Я ушел, не зная еще за минуту, что пойду. Прошел нелепо переодетый под носом у врагов и предателей. Я еще шел по улицам Гатчины, когда началось преследование. Шел вместе с теми, кто меня спас, но кого я никогда раньше не знал и видел в первый раз в жизни".

(Керенский пытается организовать сопротивление)

Последний акт борьбы Революционного Временного правительства с большевиками с п р а в а и с л е в а продолжался с 24 октября по 1 ноября 1917 г. Да, я особенно настаиваю на том, что мы боролись сразу на два фронта. И никто никогда не будет в состоянии опровергнуть ту несомненную связь, которая существовала между большевистским восстанием и усилиями реакции свергнуть Временное правительство и повернуть государственный корабль вспять к берегу социальной реакции.

После безуспешной для заговорщиков и столь несчастной для государства попытки свергнуть Временное правительство вооруженной рукой ген. Корнилова общественные группы, поддержавшие «диктатора» и связанные с ним, постановили не оказывать правительству в случае столкновения его с большевиками никакой помощи. Их стратегический план состоял в том, чтобы сначала не препятствовать успеху вооруженного восстания большевиков, а затем, после падения ненавистного Временного правительства, быстро подавить большевистский «бунт». Таким образом должны были быть достигнуты, наконец, цели, поставленные Корниловскому восстанию.

Военные и штатские стратеги, авторы этого замечательного плана, были твердо убеждены в том, что большевистский триумф не представит из себя никакой серьезной опасности и что через 3 - 4 недели «здоровые элементы» русского народа справятся с бунтующей массой и установят в России «сильную власть». Увы, выполнив [306] блестяще первую, так сказать, пассивную часть своего плана - «свергнув» руками большевиков Временное правительство, наши «патриоты» оказались совершенно не способными победить большевиков не только в три месяца, но и в три года!..

Около 20 октября начали большевики осуществлять в Петербурге свой план вооруженного восстания для свержения Временного правительства во имя «мира, хлеба и скорейшего созыва Учредительного собрания». Эта подготовка шла довольно успешно, в частности и потому, что остальные социалистические партии и советские группировки, относясь ко всем сведениям о готовящихся событиях как к «контрреволюционным измышлениям», даже не пытались своевременно мобилизовать свои силы, способные в нужный момент оказать сопротивление большевистским затеям, так сказать, внутри самой «революционной демократии». Со своей стороны правительство готовилось к подавлению мятежа, но, не рассчитывая на окончательно деморализованный корниловской авантюрой гарнизон Петербурга, изыскивало другие средства воздействия. По моему приказу с фронта должны были в срочном порядке выслать в Петербург войска и первые эшелоны с Северного фронта должны были появиться в столице 24 октября.

В то же время полк. Полковников, командующий войсками Петербургского военного округа, получил приказ разработать подробный план подавления мятежа. Ему же было предложено своевременно взять на учет, организовать все верные долгу части того же гарнизона. Полк. Полковников каждое утро лично представлял мне рапорт, причем постоянно докладывал, что во вверенных ему войсках, которыми может располагать правительство, «вполне достаточно» сил для того, чтобы справиться с готовящимся восстанием. К великому сожалению, мы, члены правительства, слишком поздно узнали, что как сам Полковников, так и часть его штаба вели в эти роковые дни д в о й н у ю и г р у и примыкали как раз к той части офицерства, в планы которой входило свержение Временного правительства руками большевиков.

24 октября было уже совершенно очевидно, что восстание неизбежно, что оно уже началось. Около 11 час. утра я явился в заседание Совета Республики и попросил Н. Д.. Авксентьева, председателя Совета, предоставить мне, как председателю Временного правительства, [307] немедленно слово для срочного сообщения, которое я должен сделать Совету Республики. Получив слово, я заявил, что в моем распоряжении находятся бесспорные доказательства организации Лениным и его сотрудниками восстания против Революционного правительства. Я заявил, что все возможные меры для подавления восстания приняты и принимаются Временным правительством, что оно будет до конца бороться с изменниками Родины и Революции; что оно прибегнет без всяких колебаний к военной силе, но что для успешности борьбы правительству необходимо немедленное содействие всех партий и групп, представленных в Совете Республики; нужна помощь всего народа. Я потребовал от Совета Республики всей меры доверия и содействия...

...Уверенный в том, что представители нации до конца сознали всю исключительную тяжесть и ответственность положения, я, не ожидая голосования Совета, вернулся в штаб к прерванной срочной работе, уверенный, что не пройдет и полтора часа, как я получу сообщение о всех решениях и деловых начинаниях Совета Республики в помощь правительству.

Ничего подобного не случилось. Совет, раздираемый внутренними распрями и непримиримыми разноречиями мнений, до поздней ночи не мог вынести никакого решения. Вожди всех антибольшевистских и демократических партий, вместо того, чтобы спешно организовать силы своих партий для трудной борьбы с изменниками, весь этот день и весь вечер потеряли на бесконечные и бесполезные ссоры и споры.

А тем временем, уже господствуя в Смольном и готовясь к последнему удару, большевики повсюду кричали, что все утверждения о «каком-то» большевистском восстании являются измышлениями «контрреволюционеров» и «врага народа» Керенского. К сожалению, хорошо зная психологию своих советских соперников, большевики этим приемом достигали своих целей.

Никогда не забуду следующей, поистине исторической сцены. Полночь на 25 октября. В моем кабинете, в перерыв заседания Временного правительства, происходит между мной и делегацией от социалистических партий Совета Республики достаточно бурное объяснение по поводу принятой, наконец, левым большинством Совета резолюции по поводу восстания, которую я требовал утром. Резолюция эта, уже никому тогда не [308] нужная, бесконечно длинная, запутанная, обыкновенным смертным мало понятная в существе своем, вместо доверия и поддержки правительства, если прямо и не отказывала ему в этом, то, во всяком случае, совершенно недвусмысленно отделяла левое большинство Совета Республики от правительства и его борьбы. Возмущенный, я заявил, что после такой резолюции правительство завтра же утром подает в отставку, что авторы этой резолюции и голосовавшие за нее должны взять на себя всю ответственность за события, хотя, по-видимому, они о них имеют очень мало представления. На эту мою взволнованную филиппику спокойно и рассудительно ответил Дан, тогда не только лидер меньшевиков, но и исполняющий должность председателя ВЦИК. Конечно, я не могу сейчас воспроизвести историческое заявление Дана в его собственных выражениях, но за точность смысла передаваемого ручаюсь. Прежде всего Дан заявил мне, что они осведомлены гораздо лучше меня и. что я преувеличиваю события под влиянием сообщений моего «реакционного штаба». Затем он сообщил, что неприятная для «самолюбия правительства» резолюция большинства Совета Республики чрезвычайно полезна и существенна для «перелома настроения в массах»; что эффект ее «уже сказывается» и что теперь влияние большевистской пропаганды будет «быстро падать». С другой стороны, по его словам, сами большевики в переговорах с лидерами советского большинства изъявили готовность «подчиниться воле большинства Советов», что они готовы «завтра, же» предпринять все меры, чтобы потушить восстание, «вспыхнувшее помимо их желания, без их санкции». В заключение Дан, упомянув, что большевики «завтра же (все завтра!) распустят свой военный штаб», заявил мне, что все принятые мной меры к подавлению восстания только «раздражают массы» и что. вообще я своим вмешательством лишь «мешаю представителям большинства Советов успешно вести переговоры с большевиками о ликвидации восстания»... Для полноты картины нужно добавить, что как раз в то время, как Дан делал мне это замечательное сообщение, вооруженные отряды «красной гвардии» занимали одно за другим правительственные здания. А почти сейчас же по отъезде Дана и его товарищей из Зимнего дворца, на Миллионной улице по пути домой с заседания Временного правительства был арестован министр исповеданий Карташев и отвезен в Смольный, [309] куда Дан вернулся продолжать мирные беседы с большевиками.

Нужно признать, что большевики действовали тогда с большой энергией и не меньшим искусством.

В то время, когда восстание было в полном разгаре и «красные войска» действовали по всему городу, некоторые большевистские лидеры, к тому предназначенные, не без успеха старались заставить представителей «революционной демократии» смотреть, но не видеть, слушать, но не слышать. Всю ночь напролет провели эти искусники в бесконечных спорах над различными формулами, которые якобы должны стать фундаментом примирения и ликвидации восстания. Этим методом «переговоров» большевики выиграли в свою пользу огромное количество времени. А боевые силы с.-р. и меньшевиков не были вовремя мобилизованы. Что, впрочем, и следовало доказать.

Не успел я кончить разговор с Даном и его товарищами, как ко мне явилась делегация от стоявших в Петербурге казачьих полков, насколько помню, из двух-трех офицеров и стольких же простых казаков. Прежде всего эта делегация сообщила, что казаки желают знать, какими силами я располагаю для подавления мятежа. А затем она заявила, что казачьи полки только в том случае будут защищать правительство, если лично от меня получат заверение в том, что на этот раз кровь казачья не прольется даром, как это было в июле, когда, будто бы, мной не были приняты против бунтовщиков достаточно энергичные меры. Наконец, делегаты особенно настаивали на том, что казаки пойдут драться только по моему личному приказу.

В ответ на все это я прежде всего указал казакам, что подобного рода заявления в их устах, как военнослужащих, недопустимы; в особенности сейчас, когда государству грозит опасность и когда каждый из нас должен до конца без всяких рассуждений исполнять свой долг! Затем я добавил: «Вы отлично знаете, что во время первого восстания большевиков с 3 по 6 июля я был на Западном фронте, где начиналось тогда наступление; вы знаете, что, бросив фронт; я 6 июля приехал в Петербург и сейчас же приказал арестовать всех большевистских вождей; вы знаете также, что тут же я уволил от должности Командующего войсками ген. Половцева, именно за его нерешительность во время этого восстания». [310]

В результате этого разговора казаки категорически заявили мне, что все полки, расположенные в Петербурге, исполнят свой долг. А я тут же подписал особый приказ казакам - немедленно поступить в распоряжение штаба округа и беспрекословно исполнить все его приказания. В этот момент, в первом часу ночи на 25 октября, у меня не было ни малейших сомнений в том, что эти три донских полка не нарушат своей присяги, и я немедленно послал одного из моих адъютантов в штаб сообщить, что он может вполне рассчитывать на казаков.

Как утром в Совете Республики, я еще раз жестоко ошибся. Я не знал, что пока я разговаривал с делегатами от полков, Совет казачьих войск, заседавший всю ночь, решительно высказался за н е в м е ш а т е л ь с т в о казаков в борьбу Временного правительства с восставшими большевиками...

...В этих условиях было очевидно, что только действительное появление через самое короткое время подкреплений с фронта могло еще спасти положение! Но как их получить?! Оставалось одно: ехать не теряя ни минуты навстречу эшелонам, застрявшим где-то у Гатчины, и протолкнуть их в Петербург, несмотря ни на какие препятствия. Посоветовавшись с министрами Коноваловым и Кишкиным (к этому времени подоспевшими), переговорив с некоторыми оставшимися верными присяге офицерами штаба, я решил прорваться через все большевистские заставы и лично встретить подходившие, как мы думали, к самому Петербургу войска...

...Пожав последний раз руку Кишкину, взявшему на себя на время моего отсутствия руководство обороной столицы, я, с самым беззаботным видом, сошел вместе со своими спутниками во двор штаба. Сели в автомобиль. Тут оказалась кстати и американская машина: одному из офицеров не хватило у меня места и он поехал отдельно, но с условием держаться от нас в городе со своим американским флагом на «почтительном расстоянии». Наконец мы пустились в наше интересное путешествие. Вся привычная внешность моих ежедневных выездов была соблюдена до мелочей. Я сел, как всегда, на свое место - на правой стороне заднего сиденья, в своем полувоенном костюме, к которому так привыкли и население и войска. Автомобиль пошел своим обычным городским ходом. В самом начале Морской, у телефонной станции, мы проехали мимо первого [311] большевистского караула. Потом у Астории, у Мариинского дворца - повсюду стояли патрули и отряды красных. Нечего и говорить, что вся улица - и прохожие и солдаты - сейчас же узнала меня. Военные вытягивались, как будто и правда ничего не случилось. Я отдавал честь, как всегда, немного небрежно и слегка улыбаясь. Наверное секунду спустя после моего приезда ни один из них не мог себе объяснить, как это случилось, что он не только пропустил этого «контрреволюционера, врага народа», но и отдал ему честь.

...Не стоит описывать нашу безумную погоню за неуловимыми эшелонами с фронта, которых мы нигде не нашли, вплоть до самого Пскова. Въезжая в этот город, насколько помню, в девятом часу вечера, мы ничего не знали о том, что здесь происходит, известны ли уже петербургские события и, если известны, то как они здесь отразились. Поэтому решили действовать с величайшей осмотрительностью и поехали не прямо в ставку Главнокомандующего Северным фронтом генерала Черемисова, а на частную квартиру, к его генерал-квартирмейстеру Барановскому, бывшему начальнику моего военного кабинета. Тут я узнал, что все сведения из Петербурга самые мрачные, что в самом Пскове уже действует большевистский военно-революционный комитет; что в руках этого комитета подписанная прап. Крыленко и матросом Дыбенко телеграмма о моем аресте в случае появления в Пскове. Сверх всего этого я узнал и еще худшее: что сам Черемисов делает всяческие авансы революционному комитету и что он не примет никаких мер к посылке войск в Петербург, так как считает подобную экспедицию бесцельной и вредной.

Вскоре по моему вызову явился сам Главнокомандующий. Произошло весьма тяжелое объяснение. Генерал не скрывал, что в его намерения вовсе не входит в чем-нибудь связывать свое будущее с судьбой «обреченного» правительства. Кроме того, он пытался доказать, что в его распоряжении нет никаких войск, которые он мог бы выслать с фронта, и заявил, что не может ручаться за мою личную безопасность в Пскове. Тут же Черемисов сообщил, что он уже отменил свой приказ, ранее данный в соответствии с моим требованием из Петербурга, о посылке войск, в том числе и 3-го Конного корпуса. «Вы видели ген. Краснова, он разделяет ваше мнение?» - спросил я. «Ген. Краснов с минуты [312] на минуту приедет ко мне из Острова». - «В таком случае, генерал, немедленно направьте его ко мне». - «Слушаюсь».

Генерал ушел, сказав, что идет прямо на заседание военно-революционного комитета, там окончательно выяснит настроение местных войск и вернется мне доложить. Отвратительное впечатление осталось у меня от свидания с этим умным, способным, очень честолюбивым, но совершенно забывшим о своем долге человеком. Значительно позже я узнал, что, по выходе от меня, генерал не только пошел в заседание военно-революционного комитета. Он пытался еще по прямому проводу уговорить Командующего Западным фронтом ген. Балуева не оказывать помощи правительству.

Отсутствие Черемисова тянулось бесконечно. А между тем, каждая минута была дорога, ибо всякое опоздание могло вызвать в Петербурге событие непоправимое. Был одиннадцатый час ночи. Разве мы в Пскове могли знать тогда, что в это самое время Зимний дворец, где заседало Временное правительство, выдерживал бомбардировку и последние атаки большевиков?! Только в первом часу ночи явился, наконец, генерал Черемисов, чтобы заявить, что никакой помощи правительству он оказать не может. А если, продолжал генерал, я остаюсь при убеждении о необходимости сопротивления, то мне нужно немедленно ехать в Могилев, так как здесь в Пскове мой арест неизбежен. Говоря о Могилеве, генерал Черемисов, однако, не доложил мне, что начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал Духонин дважды добивался непосредственного разговора со мной и что дважды он ему в этом отказал, не спрашивая меня. «А что Краснов?» - спросил я. «Он был и уже уехал назад в Остров». - «Но, позвольте, генерал, я же просил вас прислать Краснова ко мне!..» Насколько я помню, на это восклицание ответа не последовало. Во всяком случае я его не помню. Да и не все ли равно мне, что ответил генерал! Его преступное уклонение от исполнения своего долга было очевидно, и я торопился от него отделаться. Ведь у меня не было никаких колебаний. Я должен вернуться в Петербург, хотя бы с одним полком. Обсудив вместе с ген. Барановским и моими молодыми спутниками создавшееся положение, я решил немедленно ехать в штаб-квартиру 3-го Конного казачьего корпуса в Остров, а, если там ничего не выйдет, продолжать путь в свою ставку в Могилев. [313] В ожидании автомобиля я прилег отдохнуть. В ночной тишине, казалось, слышен был стремительный бег секунд, и сознание, что каждый потерянный миг толкал все в пропасть, было прямо невыносимо! Никогда я еще так не ненавидел этот бессмысленный бег времени все вперед, все вперед... Вдруг звонок у парадной двери! Краснов со своим начальником штаба. Желает сейчас же меня видеть. Одним прыжком я оказался в зале, где сидели оба офицера. Оказывается, получив от ген. Черемисова моим именем приказ, отменяющий начатое движение на Петербург, ген. Краснов усомнился в подлинности этого приказа и, вместо отъезда в Остров, стал тут же ночью разыскивать меня. «А я, генерал, только что должен был ехать к вам в Остров, рассчитывая на ваш корпус и предполагая, несмотря ни на какие препятствия, идти на Петербург».

Было решено, что мы сейчас же вместе выезжаем в Остров, с тем, чтобы в то же утро с наличными силами двинуться к столице...

...Поздней ночью мы выехали в Остров. На рассвете были там. Данный по корпусу приказ об отмене похода был в свою очередь отменен. Поход на Петербург - объявлен. Мы не знали тогда, что правительство, на помощь которому мы спешили, уже во власти большевиков, а сами министры в Петропавловской крепости. Но мы воочию наблюдали, с какой стремительной быстротой петербургские события отзывались на фронте, разрушая дисциплину и едва налаженный после Корнилова порядок. Не успели мы въехать в Остров, как стали уже поговаривать кругом, что местный гарнизон решил прибегнуть к силе, дабы не выпустить казаков из города. Действительно, присутствуя утром по просьбе ген. Краснова на собрании гарнизонных и казачьих делегатов, я сам мог убедиться, что каждый лишний час промедления в городе делал самое выступление корпуса из Острова все более гадательным. Постепенно вокруг самого здания штаба 3-го, корпуса скапливалась, все разрастаясь, солдатская толпа, возбужденная и частью вооруженная.

Наконец, около 10 час. утра с вокзала сообщили, что воинские поезда готовы к погрузке. Наши автомобили пошли к станции, конвоируемые казаками, напутствуемые ревом и угрозами разнузданной солдатчины. На вокзале новые серьезнейшие затруднения: Псков, под разными предлогами, чтобы сразу парализовать все наше начинание, не давал пути нашим поездам. Только мое личное [314] присутствие среди войск устранило, в конце концов, все тайные и явные препятствия. С большим опозданием поезда, груженные эшелонами 3-го Конного корпуса, двинулись в путь. Вся «боевая мощь» корпуса сводилась к 500 - 600 казаков и к нескольким пушкам. С этими «силами» мы решились, однако, во что бы то ни стало пробить себе дорогу в Петербург, не ожидая никаких подкреплений и нигде не останавливаясь. Теперь я думаю, что это была ошибка непоправимая. Если бы в то утро, 26 октября, я бы уже знал о захвате большевиками Временного правительства, я, наверное, не остановился бы на этом слишком рискованном плане. Основной его недостаток заключался в том, что, пробивая себе с казаками путь через все препятствия, разрушая все козни, я оставлял за собой все опасные пункты в руках враждебных правительству сил и терял всякую связь с тылом, откуда нужно было подтягивать подкрепления...

...27-го на рассвете наш отряд приблизился к Гатчине, которая к этому времени была уже официально во власти большевиков, во власти местного военно-революционного комитета и Совета. Город был переполнен различными большевистскими войсками: местной пехотой, артиллерией, матросами из Кронштадта, блиндированными автомобилями из Петербурга и т. д. Несмотря на подавляющее численное превосходство «врага», было решено город занять немедленно. Войска были выгружены, и военные операции начались. Эта операция быстро и блестяще закончилась. Почти без выстрела и, насколько помню, без всяких жертв Гатчина была занята правительственными «войсками». «Революционные» же войска удирали во все стороны или сдавались со всеми своими ружьями, пулеметами, гранатами и т. д. При поспешном отступлении даже один блиндированный автомобиль остался просто брошенным своей командой...

...Как ни были ничтожны наши силы, мы решили в ожидании подкреплений с фронта не останавливать нашего марша на Петербург. Прежде всего, мы были убеждены, что первые эшелоны, как я уже говорил, будут в Гатчине вечером 27-го или, в крайнем случае, на рассвете 28 октября. А затем нужно было использовать до конца деморализующее впечатление, которое произвело на восставших мое быстрое возвращение с войсками с фронта и захват Гатчины. Ведь никто еще не знал действительное количество штыков и орудий, бывших в нашем распоряжении. [315]

Весь Петербург, дружественный и враждебный, был убежден, что количество «войск Керенского» исчисляется тысячами! Наконец, тактика «быстроты и натиска» диктовалась повелительно общим состоянием страны и, в особенности, фронта. Главным козырем большевистской игры был мир, мир немедленный! Захватив в ночь на 26-е здание Главного телеграфа в Петербурге и самую в России могущественную Царскосельскую радиостанцию, гг. большевики стали немедленно рассылать по всему фронту свои воззвания о мире, провоцируя утомленных солдат, толкая их на стихийную демобилизацию и бегство домой, на братание и постыдные «замирения» поротно и повзводно. Необходимо было попытаться разорвать все связи между петербургскими большевиками и фронтом, остановить поток отравленной пропаганды, растекавшейся повсюду по проводам и приемникам правительственного телеграфа и радио. Через 8 - 10 дней было бы уже поздно: фронт был бы сорван, и страну затопила бы стихия сорвавшейся с фронта солдатчины. Выхода не было. Надо было безумно рисковать, но действовать!

Кстати, я должен сказать, что установившаяся легенда о том, что Временное правительство - правительство Февральской Великой Революции - исчезло с. лица земли среди всеобщего равнодушия, не вполне соответствует правде. В действительности дни нашего похода на Петербург были днями, когда гражданская война вспыхнула и разгорелась по всей стране и на фронте. Героическое восстание юнкеров 29-го в Петербурге, уличные бои в Москве, Саратове, Харькове и т. д., сражения между верными Революции и восставшими войсковыми частями на фронте - все это достаточно свидетельствует, что мы были не совсем одиноки в нашей последней борьбе за честь, и самое существование нашей Родины...

***

...Утром 31 октября я созвал Военный совет. Присутствовали ген. Краснов, его начальник штаба полк. Попов, помощник командующего войсками Петербургского военного округа капитан Кузьмин, начальник обороны Гатчины Савинков, комиссар Северного фронта Станкевич и кто-то из корпусного штаба. Открыв заседание, я дал короткий политический обзор событий, насколько, [316] конечно, они были мне известны; затем предложил начальнику штаба осветить военное положение и сообщить о передвижениях войск. После этого я поставил совету вопрос: следует ли принять предложение о переговорах о перемирии или категорически отвергнуть и продолжать борьбу? Мнения были поданы по старшинству, начиная с младшего. Только два мнения - Савинкова и мое - были поданы за безусловный отказ от переговоров. Все военные без исключения были единодушны: для выигрыша времени нужно сейчас же начать переговоры, иначе нельзя ручаться за спокойствие казаков. Итак, мнение большинства было ясно и очевидно! Как ни было это мне отвратительно и трудно - другого выхода не было - нужно выиграть время переговорами. Кроме того, невозможно было допустить, чтобы Краснов и его штаб могли сказать казакам: мы за мир, но Керенский приказал драться. Я утвердил мнение большинства, и Военный совет приступил к обсуждению самой техники переговоров. Было решено, что Станкевич объездом поедет в Петербург, чтобы там передать «Комитету Спасения Родины и Революции» мои условия перемирия. К сожалению, я не могу вспомнить текст этого документа, копия которого у меня не могла сохраниться; во всяком случае эти условия не были приемлемы для большевиков, которые, после нашего отхода из Царского Села, вероятно, мало сомневались в своей победе... Два из моих условий я не забыл: во-первых, большевики должны были немедленно сложить оружие и подчиниться обновленному всенародному Временному правительству; во-вторых, состав и программа этого правительства должны быть установлены по соглашению существующего Временного правительства с представителями всех политических партий и «Комитетом Спасения Родины и Революции».

Около четырех часов дня комиссар Станкевич выехал в Петербург. А ген. Краснов к этому же времени организовал делегацию для командирования ее в Красное Село с целью заключения немедленного перемирия на фронте, впредь до выяснения результатов миссии Станкевича. Парламентеры уехали в штаб-квартиру большевистских войск лишь вечером. Это были исключительно казаки, так как помощник командующего войсками Петербургского военного округа капитан Кузьмин, несмотря на настояния ген. Краснова, категорически отказался войти в состав мирной делегации... [317]

***

Так началась ночь на первое ноября. Никаких сведений от парламентеров с «фронта»! Никаких сведений из Петербурга. В полутемных и мрачных бесконечных коридорах Павловского дворца толпятся настороженные, озлобленные люди. В отравленном страхом воздухе носятся самые невероятные, чудовищные слухи. Начинаются повсюду шепоты: если казаки выдадут добровольно Керенского, они свободно вернутся к себе домой, на тихий Дон... Соблазн слишком велик: мысль о предательстве овладевает умами и незаметно превращается в действительность... Долгая осенняя ночь никогда не кончится. Минуты кажутся часами. А крысы бегут с тонущего корабля. В моих комнатах, вчера еще переполненных, ни души. Тишина и покой смерти царствуют вокруг. Мы одни. Нас очень немного, неразлучных эти месяцы, связанных общим жребием. Никто не мешает нам теперь в тишине и покое подумать о грядущем... Уже было светло, когда, уничтожив все бумаги, письма, которые нельзя оставить «в чужих руках», я прилег на постель и задремал с единственной мыслью: придут ли утром эшелоны?

Около 10 часов утра меня внезапно будят. Совершенно неожиданное известие: казаки-парламентеры вернулись вместе с матросской делегацией во главе с Дыбенко! Основное условие матросской делегации - безусловная выдача Керенского в распоряжение большевистских властей; казаки готовы принять это условие!

Сообщение достаточно неожиданное! До последней минуты, несмотря на все подозрительные симптомы и мрачные предчувствия, мы не допускали такой низости! Но факт был налицо.

Оставалось одно: вывести на свежую воду самого Краснова и его штаб. Оставалось выяснить, замешаны ли они сами в предательстве. Посылаю тотчас же за генералом. Приходит, корректный, слишком спокойный. Я спрашиваю, известно ли ему, что происходит сейчас внизу? Прошу объяснить, как он мог допустить присутствие матросов в самом дворце? Как он мог даже не предупредить, не осведомить меня об этом? Краснов с чрезмерной медлительностью стал разъяснять, что это совещание с матросами никакой особой важности не имеет, что он пристально следит через верных людей за всем там происходящим, что он считает даже эти [318] переговоры событием чрезвычайно для нас благоприятным. «Пусть их там говорят, - рассуждал он, - день пройдет в разговорах, спорах, и к вечеру положение разъяснится; придет пехота, и мы переменим тон». А что касается моей выдачи, то ничего подобного он никогда не примет. Я могу быть совершенно спокойным. Но ему кажется, что, может, быть, было бы полезно, если бы я сам лично, конечно, с хорошим экскортом - он его даст - поехал в Петербург непосредственно договориться с партиями и даже со Смольным! Да, это предприятие очень рискованное, но не следует ли на него решиться во имя спасения Государства... Так рассуждал в моем присутствии ген. Краснов. Это было мое последнее свидание с генералом. Нервность, сменившая наружное спокойствие первых минут, бегающие глаза, странная улыбка - все это не оставляло никаких сомнений. Торг о цене за мою голову, происходящий внизу, не был вовсе так безобиден, как мне старались изобразить!

Генерал ушел. Я рассказал всю правду тем, кто еще оставался со мной. Как быть?! Все мои отношения с 3-м корпусом порваны самими казаками. Было бы просто безрассудно считать себя связанным с теми, кто уже изменил. Но выхода не было. Никаких мер личной охраны я не предпринимал. Никаких подготовительных действий на случай выезда из Гатчины не делалось. Для вооруженной борьбы нас было слишком мало - менее десятка. Уйти из дворца невозможно, - построенное Павлом I в виде замкнутого прямоугольника, здание имело только один выход, уже занятый смешанным караулом из казаков и матросов. Пока мы рассуждали, как выйти из этого тупика, как выскочить из этой ловушки, явился один из высших служащих дворца с предложением помощи. По своим служебным обязанностям он знает тайный, никому не известный подземный ход, который выходит за стенами этого дворца-крепости. Но чтобы пройти к этому тайнику, нужно ждать сумерек. Что же?! Если до этого времени ничего не случится, мы уйдем из западни этим таинственным путем. Ну, а если... Я прошу моих спутников не терять времени и спасаться поодиночке сейчас же, кто как может.

Что же касается меня лично и моего юного адъютанта, который в этот час решительно отказался покинуть меня, то свою судьбу мы разрешили очень просто. [319] Мы остаемся здесь в этих комнатах, но живыми предателям не сдадимся. Вот и все! Пока ворвавшаяся банда матросов с казаками будет искать нас в первых комнатах, мы успеем покончить свои счеты с жизнью, запершись в самые дальние. Тогда, утром 1 ноября 1917 года, это решение казалось таким простым, логичным и неизбежным... Время шло. Мы ждали. Внизу торговались. Вдруг, в третьем часу дня, вбегает тот самый солдат, который утром принес нам весть о Дыбенко. На нем лица не было. Торг состоялся, - объявил он. Казаки купили свою свободу и право с оружием в руках вернуться домой всего только за одну человеческую голову! Для исполнения принятого решения, т. е. для моего ареста и выдачи большевикам, вчерашние враги по-дружески выбрали смешанную комиссию. Каждую секунду матросы и казаки могли ворваться...

...Я не считаю еще себя вправе подробно рассказать мой уход из Гатчинского дворца. Большевики еще у власти - люди еще живы... Я ушел из дворца за 10 минут до того, как предатели ворвались в мои комнаты. Я ушел, не зная еще за минуту, что пойду. Прошел нелепо переодетый под носом у врагов и предателей. Я еще шел по улицам Гатчины, когда началось преследование. Шел вместе с теми, кто меня спас, но кого я никогда раньше не знал и видел в первый раз в жизни. В эти минуты они проявили выдержку, смелость и самоотверженность незабываемую...

Текст воспроизведен по изданию: Октябрьский переворот: Революция 1917 года глазами ее руководителей. Воспоминания русских политиков и комментарий западного историка. М. 1991. С. 306 - 320.