Во вторник, 4 июля, я вышел на улицу около 11 часов. При первом взгляде вокруг было ясно, что  б е с п о р я д к и  в о з о б н о в и л и с ь.  Повсюду собирались кучки людей и яростно спорили. Половина магазинов была закрыта. Трамваи не ходили с 8 часов утра. Чувствовалось большое возбуждение - с колоритом озлобления, но отнюдь не энтузиазма. Разве это только и отличало 4 июля от 28 февраля во внешнем облике Петербурга. В группах людей что-то говорили о  к р о н ш т а д т ц а х...  Я спешил в Таврический дворец.

Чем ближе к нему, тем больше народа. Около дворца - огромные толпы, но как будто не манифестация, не отряды, не колонны, ничего организованного. Масса вооруженных солдат, но разрозненных, самих по себе, без начальства. В сквере так густо, что трудно пройти. Черные, безобразные броневики по-прежнему возвышаются над толпами.

В залах совершенно та же картина, что в первые дни революции. Но страшная духота. Окна открыты, и в них лезут вооруженные солдаты. Я не без труда пробираюсь в комнатах ЦИК.

Заседания не было, но оно предполагалось. Я вошел в зал ЦИК. Раскрытые окна смотрели в роскошный Потемкинский сад, а в окна смотрели, наседая друг на друга, вооруженные солдаты. В зале было довольно много народа; было шумно. В другом конце стоял и горячо спорил с кем-то Луначарский. Вдруг он круто повернулся от собеседника [225] и быстро пошел в мою сторону. Он был, видимо, взволнован и раздражен спором. И как бы продолжая этот спор, он бросил мне, не здороваясь, сердитым тоном вызова наивные слова оправдания:

- Я только что привел из Кронштадта двадцать тысяч  с о в е р ш е н н о  м и р н о г о  н а с е л е н и я...

Я, в свою очередь, широко раскрыл глаза.

- Да?.. Вы привели?.. Совершенно мирного?.. Кронштадтцы были, несомненно, главной ставкой

партии Ленина и главным, решающим фактором в его глазах. Решив накануне  п р и з в а т ь  массы к «мирной манифестации», большевики, конечно, приняли меры к мобилизации Кронштадта, В часы ночных колебаний, когда движение стало затихать, Кронштадт стал единственным козырем тех членов большевистского ЦК, которые отстаивали восстание... Потом восстание отменили. Но, видимо, относительно Кронштадта соответствующих мер не приняли, - или одна большевистская рука не знала, что делала другая. Точно я фактов не знаю.

Но, во всяком случае, дело было так. Часу в десятом утра к Николаевской набережной, при огромном стечении народа, подплыло до 40 различных судов с кронштадтскими матросами, солдатами и рабочими. Согласно Луначарскому, этого «мирного населения» приплыло двадцать тысяч. Они были с оружием и со своими оркестрами музыки. Высадившись на Николаевской набережной, кронштадтцы выстроились в отряды и направились... к дому Кшесинской, к штабу большевиков. Точного стратегического плана они, видимо, не имели; куда идти и что именно делать - кронштадтцы знали совсем не твердо. Они имели только определенное  н а с т р о е н и е  п р о т и в  Bp. правительства и советского большинства. Но кронштадтцев вели известные большевики Рошаль и Раскольников. И они привели их к Ленину.

Шансы восстания и переворота вновь поднялись чрезвычайно высоко. Ленин должен был очень жалеть, что призыв к петербургскому пролетариату и гарнизону был отменен в результате ночных колебаний. Сейчас движение было бы вполне возможно довести до любой точки. И произвести желанный переворот, то есть по крайней мере ликвидировать министров-капиталистов, а в придачу и министров-социалистов с их мамелюками - было также вполне возможно... [226]

Во всяком случае, Ленину приходилось начать колебаться снова. И когда кронштадтцы окружили дом Кшесинской в ожидании директив, Ленин с балкона произнес им речь весьма двусмысленного содержания. От стоявшей перед ним, казалось бы, внушительной силы Ленин не требовал никаких конкретных Действий; он не призывал даже свою аудиторию продолжать уличные манифестации, - хотя эта аудитория только что доказала свою готовность к бою громоздким путешествием из Кронштадт та в Петербург. Ленин только усиленно агитировал против В. правительства, против «социал-предательского» Совета и призывал к защите революции, к верности большевикам... Ленин, как видим, был верен занятой им позиции: когда-де мы в штабе столкуемся, а движение определится, - там будет видно, как именно защищать революцию и как доказать верность большевикам.

По рассказу Луначарского, он, Луначарский, как раз в это время проходил мимо дома Кшесинской. Во время овации, устроенной Ленину кронштадтцами, Ленин подозвал его к себе и предложил ему также выступить перед толпой. Луначарский, всегда пылающий красноречием, не заставил себя упрашивать и произнес речь примерно того же содержания, что и Ленин. А потом, во главе кронштадтцев, Луначарский двинулся в центр города, по направлению к Таврическому дворцу. По дороге к этой армии присоединились еще рабочие Трубочного и Балтийского заводов. Настроение было боевое. В отрядах, возглавляемых оркестрами и окруженных любопытными, выражались очень крепко по адресу министров-капиталистов и соглашательского ЦИК. При этом поясняли, что Кронштадт весь целиком пришел спасать революцию, захватив с собой боевые припасы и продукты; дома же остались только старые да малые.

Но куда и зачем именно шли - все-таки толком не знали. Луначарский сказал, что он  «п р и в е л» кронштадтцев. Но, по-моему, они пока застряли где-то на Невском или у Марсова Поля. Кажется, Луначарский  н е  д о в е л  их до Таврического дворца. Насколько я лично помню, они появились там только часов в 5 вечера.

Движение развивалось снова и помимо кронштадтцев. С раннего утра снова зашевелились рабочие районы. Часов около 11 «выступила» какая-то воинская часть Волынского полка, за ней половина 180-го, весь 1-й пулеметный и другие. А около полудня в разных концах города [227] началась стрельба - не сражения, не свалки, а стрельба: частью в воздух, частью по живой цели. Стреляли на Суворовском проспекте, на Вас. Острове, на Каменноостровском, а особенно на Невском - у Садовой и у Литейного. Как правило, начиналось со случайного выстрела; следовала паника; винтовки начинали сами стрелять куда попало. Везде были раненые и убитые...

Никакой планомерности и сознательности в движении «повстанцев» решительно не замечалось. Но не могло быть и речи и о планомерной локализации и ликвидации движения. Советскоправительственные власти высылали верные отряды юнкеров, семеновцев, казаков. Они дефилировали и встречались с неприятелем. Но о серьезной борьбе никто не думал. Обе стороны панически бросались врассыпную, кто куда, при первом выстреле. Пули в огромном большинстве своем доставались, конечно, прохожим. При встрече двух колонн между собою ни участники, ни свидетели  н е  р а з л и ч а л и,  г д е  ч ь я  с т о р о н а. Определенную физиономию имели, пожалуй, только кронштадтцы. В остальном была неразбериха и безудержная стихия... Но вот вопрос:  с л у ч а й н ы  ли были первые выстрелы, порождавшие панику и свалку?..

Начались небольшие, частичные погромы. Ввиду выстрелов из домов под их предлогом начались повальные обыски, которые производили матросы и солдаты. А под предлогом обысков начались грабежи. Пострадали многие магазины, преимущественно винные, гастрономические, табачные. Были нападения и в Гостином дворе. Разные группы стали арестовывать на улицах кого попало. Между прочим, какие-то господа вломились в квартиру Громана, все перерыли, переломали, разбросали и несколько часов сидели в засаде, ожидая хозяина; но он так и не явился...

Все это было не только печально, но и очень странно. Все это совсем не походило на манифестацию против министров-капиталистов; но это не походило и на восстание против них, за власть Советов... Часам к 4-м число раненых и убитых уже исчислялось, по слухам, сотнями. Здесь и там валялись трупы убитых лошадей.

***

В Таврическом дворце была давка, духота и бестолочь. В Екатерининском зале шли какие-то митинги. [228] Но никаких заседаний не было. Только в два часа власти назначили заседание  с о л д а т с к о й  секции. Предполагалось, что ее правое большинство окажет помощь в ликвидации беспорядков.

Мы в общем проводили время совершенно праздно в комнатах Исп. Комитета. Из начальства как будто был налицо опять-таки один Чхеидзе. По рукам ходило новое воззвание ЦИК, - кем и когда составленное, решительно не помню. В нем уже не говорилось, что движение имеет целью протестовать против расформирования полков. Напротив, беспорядки определенно связывались с проблемой власти. В воззвании говорилось, что соединенные ЦИК-цы были заняты именно решением этого вопроса; но несознательные элементы, желающие оружием навязать свою волю организованной демократии, помешали им в этом деле. Уличное движение и эксцессы порицались в самых решительных выражениях. И все «стоящие на страже революции» призывались «ждать решения полномочных органов демократии по поводу кризиса власти»...

Но, вдруг, над Петербургом разразился проливной дождь. Минута - две - три, и «боевые колонны» не выдержали. Очевидцы-командиры рассказывали мне потом, что солдаты-повстанцы разбегались, как под огнем, и переполнили собой все подъезды, навесы, подворотни. Настроение было сбито, ряды расстроены. Дождь распылил восставшую армию. Выступившие массы больше не находили своих вождей, а вожди - подначальных... Командиры говорили, что восстановить армию уже не удалось, и последние шансы на какие-нибудь планомерные операции после ливня совершенно исчезли. Но осталась разгулявшаяся стихия...

Было около пяти часов. В комнатах Исполн. Комитета кто-то впопыхах сообщил, что ко дворцу подошли кронштадтцы. Под предводительством Раскольникова и Рошаля, они заполнили весь сквер и большой кусок Шпалерной. Настроение их самое боевое и злобное. Они требуют к себе министров-социалистов и рвутся всей массой внутрь дворца.

***

Я отправился в залу заседаний. Из окон переполненного коридора, выходящих в сквер, я видел несметную толпу, плотно стоявшую на всем пространстве, какое [229] охватывал глаз. В открытые окна лезли вооруженные люди. Над толпой возвышалась масса плакатов и знамен с большевистскими лозунгами. В левом углу сквера по-прежнему чернели безобразные массы броневиков.

51 добрался до вестибюля, где было тесно, и вереницы и группы людей в возбуждении, среди шума и лязга оружия, зачем-то проталкивались вперед и назад. Вдруг меня кто-то сильно дернул за рукав. Передо мной стояла служащая в редакции «Известий», моя старая знакомая, недавно вернувшаяся с каторги эсерка Леша Емельянова. Она была бледна и потрясена до крайности.

- Идите скорее... Чернова арестовали... Кронштадтцы... Вот тут во дворе. Надо скорее, скорее... Его могут убить!..

Я бросился к выходу. И тут же увидел Раскольникова, пробиравшегося по направлению к Екатерининской зале. Я взял его за руку и потащил обратно, на ходу объясняя, в чем дело. Кому же, как не Раскольникову, унять кронштадтцев?.. Но выбраться было нелегко. В портике была давка. Раскольников покорно шел со мной, но подавал двусмысленные реплики. Я недоумевал и начинал приходить в негодование... Мы уже добрались до ступеней, когда, расталкивая толпу, нас догнал Троцкий. Он также спешил на выручку Чернова.

Оказывается, дело было так. Когда в заседании ЦИК доложили, что кронштадтцы требуют министров-социалистов, президиум выслал к ним Чернова. Лишь только он появился на верхней ступени портика, толпа кронштадтцев немедленно проявила большую агрессивность и из многотысячной вооруженной толпы раздались крики:

- Обыскать его! Посмотреть, нет ли у него оружия!..

- В таком случае я не буду говорить, - объявил Чернов и сделал движение обратно во дворец.

Вполне возможно, что Чернова и вызывали не для речей, а для других целей. Но, во всяком случае, эти цели были неопределенны, и после его заявления толпа сравнительно затихла. Чернов произнес небольшую речь о кризисе власти, отозвавшись резко об ушедших из правительства кадетах. Речь прерывалась возгласами в большевистском духе. А по окончании ее какой-то инициативный [230] человек из толпы требовал, чтобы министры-социалисты сейчас же объявили землю народным достоянием и т. п.

Поднялся неистовый шум. Толпа, потрясая оружием, стала напирать. Группа лиц старалась оттеснить Чернова внутрь дворца. Но дюжие руки схватили его и усадили в открытый автомобиль, стоявший у самых ступеней с правой стороны портика. Чернова объявили арестованным в качестве заложника...

Немедленно какая-то группа рабочих бросилась сообщить обо всем этом ЦИК и, ворвавшись в белый зал, она произвела там панику криками:

- Товарищ Чернов арестован толпой. Его сейчас расстреляют! Спасайте скорее! Выходите все на улицу!

Чхеидзе, с трудом водворяя порядок, предложил Каменеву, Мартову, Луначарскому и Троцкому поспешить на выручку Чернова. Где были прочие, не знаю. Но Троцкий подоспел вовремя.

Я с Раскольниковым остановился на верхней ступени у правого края портика, когда Троцкий, в двух шагах подо мною, взбирался на передок автомобиля. Насколько хватал глаз - бушевала толпа. Группа матросов, с довольно зверскими лицами, особенно неистовствовала вокруг автомобиля. На заднем его сиденье помещался Чернов, видимо, совершенно утерявший «присутствие духа».

Троцкого знал и ему, казалось бы, верил весь Кронштадт. Но Троцкий начал речь, а толпа не унималась. Если бы поблизости сейчас грянул провокационный выстрел, могло бы произойти грандиозное побоище, и всех нас, включая, пожалуй, и Троцкого, могли бы разорвать в клочки. Едва-едва Троцкий, взволнованный и не находящий слов в дикой обстановке, заставил слушать себя ближайшие ряды. Но что говорил он!

- Вы поспешили сюда, красные кронштадтцы, лишь только услышали о том, что революции грозит опасность! Красный Кронштадт снова показал себя, как передовой боец за дело пролетариата. Да здравствует красный Кронштадт, слава и гордость революции...

Но Троцкого все же слушали недружелюбно. Когда он попытался перейти собственно к Чернову, окружавшие автомобиль ряды снова забесновались.

- Вы пришли объявить свою волю и показать Совету, что рабочий класс больше не хочет видеть у власти буржуазию. Но зачем мешать своему собственному [231] делу, зачем затемнять и путать свои позиции мелкими насилиями над отдельными случайными людьми? Отдельные люди не стоят вашего внимания... Каждый из вас доказал свою преданность революции. Каждый из вас готов сложить за нее голову. Я это знаю... Дай мне руку, товарищ!.. Дай руку, брат мой!..

Троцкий протягивал руку вниз, к матросу, особенно буйно выражавшему свой протест. Но тот решительно отказывался ответить тем же и отводил в сторону свою руку, свободную от винтовки. Если это были чуждые революции люди или прямые провокаторы, то для них Троцкий был тем же, что и Чернов, или значительно хуже. Они могли только ждать момента, чтобы расправиться вместе с адвокатом и над подзащитным. Но я думаю, что это были рядовые кронштадтские матросы, воспринявшие, по своему разумению, большевистские идеи. И мне казалось, что матрос, не раз слушавший Троцкого в Кронштадте, сейчас, действительно, испытывает впечатление  и з м е н ы  Троцкого: он помнит его прежние речи, и он растерялся, не будучи в состоянии свести концы с концами... Отпустить Чернова? Но что же надо делать? Зачем его звали?

Не зная, что делать, кронштадтцы отпустили Чернова. Троцкий взял его за руку и спешно увел внутрь дворца. Чернов в бессилии опустился на свой стул в президиуме... Я же, оставаясь на месте происшествия, вступил в спор с Раскольниковым.

- Уведите же немедленно свою армию, - требовал я. - Ведь вы видите, легко может произойти самая бессмысленная свалка... Какая же  п о л и т и ч е с к а я  цель их пребывания здесь и всего этого движения?  В о л я  достаточно выявилась. А  с и л е  тут делать нечего. Ведь вы знаете, вопрос о власти сейчас обсуждается, и все, что происходит на улицах, только срывает возможное благоприятное решение...

Раскольников смотрел на меня злыми глазами и отвечал неясными односложными словами. Он явно не знал, что именно ему дальше делать со своими кронштадтцами у Таврического дворца. Но он явно не хотел уводить их...

Я понимал достаточно хорошо, что такое - стихийное движение. Но я совершенно не понимал Раскольникова в этот момент. Он явно чего-то недоговаривал, что знал, но не хотел сказать мне. Я же не понимал его именно потому, что не знал тогда действительной [232] позиции его начальства, большевистского ЦК: я не знал, что большевики уже по меньшей мере целый месяц (не на словах, а  н а  д е л е) находятся в полной готовности взять в свои руки всю полностью государственную власть «при благоприятных условиях»... Раскольников имел соответствующие директивы.

Однако, хотя движение было огромно, переворота все же «не выходило». Здесь сказалась вся невыгода колебательных и половинчатых решений в критические моменты. В связи с инцидентом Чернова и речью Троцкого, Раскольников не мог вести сейчас свою армию прямо на ЦИК, чтобы его ликвидировать. Момент был упущен, настроение сбито, психика запутана, дело могло сорваться, - особенно ввиду торчащих слева броневиков. Ведь прямых приказов Раскольников и Рошаль не получили, а только условные... Но стоять на месте и ничего не делать многотысячной толпе, приведенной «защищать революцию», - было также невозможно. Настроение могло легко обратиться против самих кронштадтских генералов, как могло обратиться против Троцкого.

Разозленный спором с Раскольниковым, я уже было взобрался на тот же передок автомобиля - хотя из этого заведомо ничего не могло выйти. Но в этот момент туда уже вскочил Рошаль. По-детски картавя, в заискивающих выражениях он прославлял кронштадтцев за выполнение их революционного долга, - а затем приглашал отправиться на отдых в указываемые им пункты, где армия получит кров и пищу. Но доблестные кронштадтцы должны быть наготове. В каждый момент они могут понадобиться революции снова, и их призовут опять.

Я не дождался результатов. Но ведь кронштадтцы не знали, что им здесь делать, а Рошаль был для них огромным авторитетом... Я отправился в залу заседания ЦИК.

В это время у левых ворот, выходящих на Шпалерную, показалась какая-то особо густая масса. В сквер входили солдатские отряды несколько особого вида. В пыли и в грязи, промокшие от ливня солдаты имели деловой походный вид, с ранцами за плечами, со скатанными, одетыми через голову шинелями, с манерками [233] и котелками. Толпа расступилась перед их компактными рядами. Заняв всю дорогу сквера, от одних ворот до других, отряд остановился и стал располагаться самым деловым образом: ставили ружья в козла, стряхивали мокрые шинели, складывали в кучи свое имущество... Это был 176-й запасный полк. Это была большевистская «повстанческая» армия. По требованию большевистских организаций, полк пришел пешком из Красного Села - для «защиты революции».

Ну, и что же намерен делать этот замечательный в своем роде полк? И где же те вожди, которые его зачем-то вызвали?.. Вождей было не видно. А полк опять-таки не знал, что ему делать. Несомненно, после тяжелого пути он был не прочь отдохнуть. Но, казалось бы, в нем должно было все-таки жить сознание, что его вызвали не за этим. Однако никто ничего не приказывал ему...

У входа во дворец появился Дан. Очевидно, к нему обратилась полковая делегация, посланная на разведку. Дан вышел «принять» полк. И он дал ему дело. Полк совершил, по своей доброй воле, трудный поход для защиты революции? - отлично. Революция, в лице центрального советского органа, действительно, подвергается опасности. Надо организовать надежную охрану для ЦИК... И Дан лично, при содействии командиров «восставшего» полка, расставил из солдат-повстанцев караулы в разных местах дворца, для защиты тех, против кого было направлено восстание...

Да, бывают и такие случаи в истории! Но едва ли такая история повторяется. Дан не знал, что это за полк и зачем пришел он. И Дан нашел полку применение. А полк не знал, что ему делать у достигнутой цели путешествия. И не получая других приказаний, он беспрекословно стал на службу врагу. Теперь дело уже было кончено: полк был распылен, головы солдат были окончательно запутаны и превратить его вновь в боевую силу восстания было уже невозможно... Было часов семь.

Я вернулся на заседание. Там не было ничего нового. Но вот, как стрела, пронеслась весть:  п о д о ш л и  п у т и л о в ц ы,  их 30 000 человек, они ведут себя крайне агрессивно, часть их ворвалась внутрь дворца, они ищут и требуют Церетели... Церетели в этот момент не было в зале. Говорили, что за ним гнались по дворцу, но не нашли, потеряли из виду. В [234] зале волнение, шум, неистовые выкрики. В этот момент бурно врывается толпа рабочих, человек в 40, многие с ружьями. Депутаты вскакивают с мест. Иные не проявляют достаточно храбрости и самообладания.

Один из рабочих, классический санкюлот, в кепке и короткой синей блузе без пояса, с винтовкой в руке вскакивает на ораторскую трибуну. Он дрожит от волнения и гнева и резко выкрикивает, потрясая винтовкой, бессвязные слова:

- Товарищи! Долго ли терпеть нам, рабочим, предательство?! Вы собрались тут, рассуждаете, заключаете сделки с буржуазией и помещиками... Занимаетесь предательством рабочего класса. Так знайте, рабочий класс не потерпит! Нас тут, путиловцев, 30 000 человек, все до одного!.. Мы добьемся, своей воли! Никаких чтобы буржуев! Вся власть Советам! Винтовки у нас крепко в руке! Керенские ваши и Церетели нас не надуют...

Чхеидзе, перед носом которого плясала винтовка, проявил выдержку и полное самообладание. В ответ на истерику санкюлота, изливавшего голодную пролетарскую душу, председатель, спокойно наклонившись со своего возвышения, протягивал и всовывал в дрожащую, руку рабочего вчерашнее воззвание.

- Вот, товарищ, возьмите, пожалуйста, прошу вас, и прочтите. Тут сказано, что вам надо делать и вашим товарищам-путиловцам. Пожалуйста, прочтите и не нарушайте наших занятий. Тут все сказано, что надо...