Начавшаяся революция явилась полной неожиданностью для лидеров буржуазного «прогрессивного блока» и мелкобуржуазных партий. Буржуазные лидеры всеми мерами и средствами старались предотвратить революционную развязку. «Мы не хотели этой революции, - вспоминал спустя десять лет П. Н. Милюков, - мы особенно не хотели, чтобы она пришла во время войны. И мы отчаянно боролись, чтобы этого не случилось»[1]. Революционный народ опередил действия буржуазных деятелей и поднялся на борьбу против самодержавного строя. Лидерам «прогрессивного блока» шумными оппозиционными речами не удалось отвлечь внимание народных масс от революционной борьбы. Это вынужден был признать и председатель Государственной думы М. В. Родзянко: «Все старания Государственной думы не возбуждать, а успокаивать население были бесплодны, и вывезти застрявший воз на сухое, прочное место оказалось задачей не по силам»[2].
Стремительное развитие революционных событий в столице в середине февраля 1917 г., и особенно за первые два дня революции, серьезно обеспокоили лидеров «прогрессивного блока». Их пугали два момента: все нараставший размах пролетарского движения и то, что данное движение развивалось вне контроля со стороны Государственной думы и носило самостоятельный, в определенной части организованный, антицаристский и антивоенный характер.
Под непосредственным давлением уличного рабочего движения 23-24 февраля буржуазная оппозиция в Государственной думе вынуждена была обратить внимание царских властей на продовольственное положение в столице и в целом по стране. Лидеры «прогрессивного блока» П. Н. Милюков, А. И. Шингарев и Ф. И. Родичев обрушили на правительство и его министров поток обвинений [150] за поражения на фронтах, министерскую чехарду, экономический развал и продовольственный кризис. Обвиняя правительство в «дурацкой политике», в «безумном разрушении государственной мощи», Шингарев уговаривал его не «ссориться с народом», с «законодательными учреждениями», «проводить здоровую, государственную, разумную политику». Выражая страх буржуазных депутатов перед народной революцией, Родичев подчеркивал: «...В настоящую минуту мы переживаем тот двенадцатый час, после которого нет спасения. Если вы (т. е. члены правительства. - И. Л.) сейчас не одумаетесь, то близко время, когда будет поздно, быть может, это время за дверьми стоит». Речами своих лидеров буржуазная оппозиция требовала передачи в ее руки власти. Считая возможным выступать от «имени голодного народа», тот же Родичев патетически восклицал: «Именем этого народа мы требуем власти»[3]. Причем категоричность этого требования возрастала по мере углубления революционного движения и перемещения его из окраинных районов в центр города. Однако буржуазная оппозиция ни в коей мере не ставила под сомнение целесообразность сохранения монархического строя в России. Думская буржуазная оппозиция и в этот критический для царизма момент оставляла открытыми двери для политического компромисса с царским самодержавием на базе совместной борьбы с революцией.
Еще более резкой критике подвергли царское правительство за его политику в рабочем и продовольственном вопросах мелкобуржуазные депутаты. Один из меньшевистских лидеров, М. И. Скобелев, в своем выступлении заявил: «Страна с катастрофической быстротой стремится навстречу грозным событиям... Мы знаем в истории случаи, когда власть, разложивши страну окончательно, заставляла голодать население, а возмущенное население жестоко покарало тех, кто морит голодом население»[4].
Лидеры меньшевиков и эсеров задолго до революции считали, что рабочий класс не способен на самостоятельное, целенаправленное политическое выступление против самодержавного строя. Идейным и организационным вождем буржуазно-демократической революции может быть только либеральная буржуазия и кадетская партия. Поэтому эсеро-меньшевистские политики всякое массовое, а тем более политическое выступление питерских [151] пролетариев рассматривали как стихийное, «беспомощное и ненадежное», бесперспективное движение.
С первого дня Февральской революции в Петрограде эсеро-меньшевистские лидеры придавали массовому политическому рабочему движению «желудочно-стихийный» характер. Наиболее концентрированно данная характеристика прозвучала 23 февраля в речи А. Ф. Керенского: «Ведь масса, стихия, у которой единственным царем делается голод, у которых разум затмевается желанием погрызть корку черного хлеба, у которых вместо рассуждения является острая ненависть ко всему, что препятствует им быть сытыми, - ведь с этой массой, с этой стихией рассуждать уже нельзя, она уже не поддается убеждению и словам»[5]. Исходя из «желудочно-стихийного» характера движения масс, мелкобуржуазные вожаки делали вывод о неспособности питерского пролетариата к самостоятельным революционным действиям против царизма. Поэтому успех массового движения возможен был, по их мнению, лишь при наличии руководства со стороны Государственной думы. Эсеро-меньшевистские лидеры пугали буржуазную оппозицию стихийным движением рабочих масс, которое могло перерасти, по их мнению, в «вооруженный бунт». Они стремились развязать инициативу вождей русской буржуазии, подтолкнуть их к активным действиям против правительства и в конечном счете взять власть в свои руки. «Улица заговорила. Единственное, что остается теперь в наших силах, единственное средство - дать этой улице русло, здоровое русло», - убеждал членов прогрессивного блока с думской трибуны Н. С. Чхеидзе[6].
Итак, направить уличное движение масс на путь поддержки либеральной буржуазии и с его помощью создать буржуазное правительство - таковы были политические идеалы эсеро-меньшевистских лидеров. Для достижения этих целей они предлагали немедленно потребовать от властей привлечения трудящегося населения столицы к организации продовольственного дела, создания в рабочих кварталах и в центре города обывательских комитетов для распределения продовольственных пайков среди голодающих. По существу это была либеральнобуржуазная программа, и, конечно, рассчитывать на симпатии рабочих масс она не могла.
Прогрессивный блок Государственной думы не рискнул [152] потребовать немедленной отставки царского правительства. К этому буржуазная оппозиция была попросту не способна. От имени «прогрессивного блока» П. Н. Милюков внес резолюцию, которая предусматривала правительственные меры для обеспечения продовольствием населения столицы, других городов, и в частности рабочих оборонных заводов. К милюковской резолюции А. Ф. Керенский внес поправку о принятии всех уволенных рабочих обратно на Путиловский завод и восстановлении деятельности завода. При голосовании за резолюцию и поправку к ней депутатские голоса раскололись: «за» проголосовало 117 депутатов, против - 111. Почти половина думских депутатов не хотела перечить самодержавным властям даже в малом, ибо верила еще в силу царского военного кулака и казачьей нагайки.
Начало революции и ее стремительное развитие застали врасплох мелкобуржуазные партии меньшевиков и эсеров, их лидеров. «Революция ударила как гром с ясного неба и застала врасплох... существовавшие общественные организации», - писал один из эсеровских вожаков, В. М. Зензинов. Оценивая революционные выступления питерского пролетариата как проявление голодного бунта и волнений, а не как политическое движение, Зензинов признавал, что «никто (из лидеров мелкобуржуазных партий. - И. Л.) не предчувствовал в этом движении веяния грядущей революции». Эти же впечатления от первых двух дней революции передает и меньшевик О. А. Ерманский[7].
Начало революции усилило разброд и растерянность среди лидеров мелкобуржуазных партий. По воспоминаниям Н. Н. Суханова, лидер меньшевистской фракции в Думе Н. С. Чхеидзе в февральские дни был «воплощенным недоумением и призывал к равнению по Государственной думе». Меньшевики и эсеры не имели конкретного плана действий, не представляли себе ни характера движения, ни его размаха. Они сосредоточили свои действия и выработку тактической линии в революции в стенах и кулуарах Государственной думы, в рабочей группе Центрального военно-промышленного комитета, в правлении Петроградского союза потребительских обществ. «Время проходило в расспросах, бесплодных умозаключениях и спорах, становившихся нудными и трепавшими нервы», - сетовал позднее меньшевик Суханов, сообщая [153] 6 различных заседаниях «общественных деятелей» партий меньшевиков, эсеров, кадетов в последних числах февраля 1917 г.[8]
Вышеприведенные факты свидетельствуют о том, что легальные центры эсеров и меньшевиков были далеки от революционного движения питерского пролетариата, не оказывали на него идейного и организационного влияния, а лишь ограничивались регистрацией текущих событий. Данная линия вытекала из соглашательства и оппортунизма социал-оборонцев. Этого и не пытались скрывать руководители мелкобуржуазных партий. «Мы считали, - признавал позже А. Ф. Керенский, - что стихийное революционное движение недопустимо во время войны. И поэтому мы ставили себе задачей поддержку умеренных и даже консервативных групп, партий, организаций, которые должны были катастрофу стихийного взрыва предотвратить в порядке дворцового переворота»[9]. Эти слова Керенского как нельзя лучше выражают крайне отрицательное отношение лидеров мелкобуржуазных партий к революционному движению масс. Подобную позицию занимали и оставшиеся на свободе члены оборонческих рабочих групп Центрального и Петроградского военно-промышленных комитетов.
Несколько иная позиция в связи с начавшейся революцией складывалась в низовых рабочих организациях оборонческого толка: в некоторых больничных кассах, в кооперативах, в заводских группах содействия рабочим группам ЦВПК и ПВПК. В отличие от лидеров правого крыла мелкобуржуазных партий и членов рабочей группы ЦВПК эти низовые организации, хотя и не без колебаний, 23-24 февраля начали включаться под влиянием развернувшихся событий в революционное движение. На первом этапе революции концентрировавшиеся вокруг этих органов оборонческие элементы рабочих поддержали стачечные и митинговые выступления питерских пролетариев, но не в качестве с а м о с т о я т е л ь н о й классово-революционной пролетарской силы, а в качестве р е з е р в н о й силы думской буржуазной оппозиции. Именно здесь и определился водораздел между революционно-пролетарской большевистской тактикой и мелкобуржуазной, оппортунистической тактикой в Февральской революции.
Вечером 23 февраля в помещении больничной кассы [154] машиностроительного завода И. А. Семенова на Петроградской стороне состоялось совещание рабочих - уполномоченных кооперативов, больничных касс и групп содействия ВПК ряда заводов и фабрик столицы. Совещание было созвано эсеро-меньшевистским правлением Петроградского союза потребительских обществ. На совещании было решено, «считаясь с настроениями масс, выйти на улицу с лозунгами: «Хлеба и мира!», направляясь в центр города, к Государственной думе»[10]. Результатом совещания явилось стремление оборончески настроенных рабочих организовать 24 февраля шествие к Государственной думе, выразив ей поддержку в оппозиционной борьбе с правительством. Однако оборонцам не удалось организовать массового шествия рабочих к Думе, но небольшие делегации соглашательски настроенных рабочих в эти дни побывали в Таврическом дворце. Здесь рабочим-оборонцам давались рекомендации активно включиться в борьбу за поддержку думской оппозиции и в этих целях создавать заводские центры.
Революционные рабочие отвергли мелкобуржуазную тактику на ограничение массового движения и подчинение его целям и задачам либеральной буржуазии. Подлинно революционную тактику в начавшейся революции проводила только Петроградская организация большевиков. Член ПК РСДРП И. Д. Чугурин вспоминал в связи с этим: «Громадное большинство рабочих пошло на Невский. Наш призыв не идти к Государственной думе, а идти на Невский был массой учтен»[11].
Исходя из анализа обстановки в Петрограде, Русское бюро ЦК РСДРП днем 24 февраля приняло решение о дальнейшем развитии и углублении революционного движения, о переводе разрозненных политических стачек во всеобщую забастовку, о всемерном вовлечении в движение солдатских масс. Проведение этого решения в Петербургском комитете возлагалось на члена Бюро ЦК П. А. Залуцкого. Одновременно было решено послать в Москву представителя Бюро для информации Московской организации большевиков о положении в Петрограде. Тогда же вечером в районе Охты состоялось нелегальное совместное заседание Петербургского и Выборгского районных комитетов РСДРП с участием представителей Нарвского, Петроградского и Василеостровского партийных районов. Доклады с мест показали, что [155] настроение у пролетариата боевое и движение повсеместно развивается успешно. Однако еще отсутствовала налаженная, организационная связь между районами, в Руководящий большевистский центр не поступала регулярная информация с мест. Остро ощущалась нужда в более четких революционных директивах Бюро ЦК. В связи с этим участники заседания предложили БЦК подготовить Манифест ЦК к рабочим столицы и к следующему дню составить проект листовки от имени ПК РСДРП. По предложению И. Д. Чугурина заседание приняло решение о переводе массовых забастовок на отдельных предприятиях и политических демонстраций во всеобщую политическую забастовку с охватом всех районов Петрограда[12]. Подпольный партийный аппарат столичной большевистской организации был приведен в движение для осуществления этой директивы на предприятиях.
С другой стороны, к событиям следующего дня готовились и силы контрреволюции. В ночь с 24 на 25 февраля 1917 г. на квартире командующего Петроградским военным округом генерала С. С. Хабалова проходило заседание контрреволюционного штаба, на котором присутствовали: начальник охранки К. Н. Глобачев, городской голова Лелянов, начальник войсковой охраны города полковник В. И. Павленков, начальник штаба военного округа Тяжельников, министр внутренних дел Протопопов. По докладу Глобачева решено было начать с ночи массовые аресты среди работников революционного подполья и рабочих-активистов. Особое внимание заседание обратило на военные меры для подавления беспорядков.
Сразу же после заседания на квартире Хабалова состоялось совещание в штабе войск гвардии и военного округа на Дворцовой площади под председательством начальника войсковой охраны города полковника Павленкова. На совещание были вызваны: градоначальник, полицеймейстеры, командиры запасных батальонов гвардейских полков, офицеры Донских казачьих и 9-го запасного кавалерийского полков. Было решено «со следующего дня действовать энергично и ни в коем случае не допускать сосредоточения народных масс на Невском». Полицейским властям вменялось в обязанность поддерживать постоянную телефонную и курьерскую связь с начальниками районов войсковой охраны. Командирам и офицерам казачьих полков было предложено вооружить [156] казаков утяжеленными свинцом нагайками, на приобретение которых выдавалось по 50 копеек на человека.
В результате действий штаба контрреволюции ранним утром 25 февраля на центральных уличных магистралях и площадях, на перекрестках, у мостов появились сдвоенные военно-полицейские наряды. На Смольной, Воскресенской, Французской, Дворцовой и Адмиралтейской набережных были выставлены усиленные войсковые заставы, чтобы преградить путь через мосты и по невскому льду рабочим колоннам с Выборгской и Петроградской сторон, с Васильевского острова и из-за Невской заставы.
А между тем революция углублялась и стремительно нарастала. [157]
[1] Последние новости (Париж), 1927, 12 марта.
[2] Родзянко М. В. Государственная дума и Февральская революция. - В сб. Февральская революция. Мемуары. М.-Л., 1925, с. 34.
[3] Стенографический отчет Государственной думы. IV созыв. Сессия V, стб. 1592, 1713-1714.
[4] Там же, стб. 1649.
[5] Там же, стб. 1650.
[6] Там же, стб. 1723.
[7] Зензинов В. М. Смысл событий. - Дело народа (орган партии социалистов-революционеров), 15 марта 1917 г.; Ерманский О. Из пережитого. М.-Л., 1927, с. 140.
[8] Суханов Н. Записки о революции, кн. 1. Пг., 1919, с. 27, 44.
[9] Дни (Париж), 22 мая 1927 г.
[10] ЛПА, ф. 4000, оп. 5, св. 511, д. 1319, воспоминания Д. М. Ершова, л. 2-3.
[11] ЛПА, ф. 4000, оп. 5, д. 74, воспоминания И. Д. Чугурина, л. 27-28.
[12] Свешников Н. Отрывки из воспоминаний. - Петроградская правда, 14 марта 1923 г.; ЛПА, ф. 4000, оп. 5, д. 74, воспоминания И. Д. Чугурина, л. 27-29.