Совет республики. - Открытие Совета республики. - Объявление войны правительству большевиками. - Позиция партии народной свободы. - Серьезность военного положения и разложение армии. - Прения о боеспособности армии в Совете республики. - Отношение социалистов к военному вопросу. - Отрицательный прогноз съезда партии народной [531] свободы. - Совет республики - без большинства и без формулы.

Было ясно, что при сложившихся условиях, при более чем сдержанном отношении умеренных социалистических партий к новой власти и при агрессивном настроении крайних, при на­ступившей, наконец, в результате семи месяцев безвластия, анар­хии в городе и в деревне, при полном игнорировании государ­ственных нужд и целей «демократическими организациями», ко­торые росли, как грибы, и плотным кольцом отрезывали пра­вительство от всякой возможности влияния на массы, третье ко­алиционное правительство не может рассчитывать на успех. Конечно, создание каждого коалиционного правительства после кризисов власти, становившихся все более и более длительными, сопровождалось временным усилением власти. Но с каждым разом усиление это становилось все менее и менее значительным. Политический барометр четырех революционных правительств, из которых три были коалиционные, представлял из себя кри­вую с целым рядом понижающихся вершин, с круто падающими нижними точками и с возрастающей амплитудой колебаний. «Ис­тория болезни» Временного Правительства может быть графи­чески изображена этой кривой.

Была, однако, одна новая черта в положении, создавшемся в начале октября. Впервые за время революции в одном и том же представительном собрании должны были сойтись две группы, становившиеся все более враждебными друг другу: «революцион­ная демократия» так называемых «демократических организаций» и так называемые «цензовые элементы», к которым причислялась также вся несоциалистическая и вся непартийная демократия. Оба боровшихся элемента были весьма несовершенно связаны с народ­ными низами. Но преимущество демагогии, преимущество гром­ких лозунгов «классовой борьбы» было на стороне «революцион­ной демократии», причем в ее рядах это преимущество уже успе­ло перейти к крайнему левому флангу.

Какова будет встреча обоих конкурентов на представительство народной воли? В какой степени при взаимной личной встрече окажется возможным разрушить ходячие чудовищные легенды, и установить сколько-нибудь мирные отношения? Удастся ли, нако­нец, ввести те реальные разногласия, которые затем останутся, в рамках чисто парламентарной борьбы: Будет ли понято, что выше этой борьбы стоят общенациональные задачи, от разрешения кото­рых зависит дальнейшее существование демократической и рес­публиканской России? В какой степени это понимание окажется выше партийных и классовых стремлений? Проявит ли собрание рядом с пониманием общенациональных вопросов, также и доста­точную дисциплину для того, чтобы подкрепить правительство в общей народной борьбе за их благополучное разрешение? В част­ности, [532] окажется ли собрание на высоте понимания двух важней­ших проблем, от решения которых зависело уже не только суще­ствование демократической и республиканской России, но даль­нейшее существование России вообще: проблемы военной и про­блемы международной? На все вопросы: конечно, ответ уже был на лицо - в материале накопленном семимесячным опытом, - и это был ответ отрицательный. Но, все же, нужно было подождать исхода последней попытки. Привыкшие к ответственной работе политические деятели качали головами, но не складывали ору­жия. За использование последнего шанса они взялись с такой же серьезностью, как если бы верили в окончательный успех.

«Положение о временном Совете Российской Республики», на основаниях условленных между вождями совета и «цензовыми элементами», было опубликовано 3 октября, вместе с постановле­нием правительства о созыве Совета республики на 7 октября и о прекращении его сессии «за неделю до открытия занятий Учредительного Собрания» (то есть 20-го ноября). Таким образом, сессия Совета должна была продолжаться всего шесть недель. В пер­вых числах октября Керенский поднял в правительстве вопрос, обсуждавшийся «демократией», о переходе правительства в Мос­кву и о созыве там Совета. В виду германских побед в Рижском заливе, вновь был поднят вопрос об эвакуации Петрограда, и пра­вительство уже решило перевести в Москву, в первую очередь, те части министерств, которые тесно связаны с центральным управ­лением и должны находиться при правительстве. Н.М.Кишкин уже приступил к исполнению возложенного на него поручения - приготовить для правительства, министерств и Совета помещение в старой столице. Но когда известие о намерениях Керенского по­явилось в газетах, «революционная демократия», и в особенности ее левое крыло, - забили тревогу. Здесь не сомневались, что Ке­ренский хочет таким образом отделаться от советов. Несомненно, затем, что этим же предрешался спорный вопрос о месте созыва Учредительного Собрания в смысле желаний умеренных элемен­тов и против определенного решения совета. Один из советских лидеров заявил члену правительства, что переезд в Москву есть «нож в спину революции». На это он получил характерный для настроения момента ответ, что зато оставление в Петрограде есть «удар в грудь немецкого штыка». Большевики уже обсуждали в своем ЦК возможность устройства коммуны в Петрограде, в слу­чае отъезда правительства. Член исполнительного комитета Богда­нов (левый меньшевик) предсказывал, что «если правительство Керенского будет заседать в Москве, то в Петрограде образуется новое правительство».

Все эти толки остановили правительство. Решено было вопрос об эвакуации столицы передать на решение Совета республики, который должен был открыть свою сессию в Петрограде. Для этого был спешно приспособлен зал Мариинского Дворца, оказав­шийся достаточно просторным для помещения 550 членов Совета. [533] Понадобилось лишь заменить мягкие кресла, в которых мирно восседали сановники старого Государственного Совета, демократическими стульями, более подходившими к составу нового собра­ния. Конечно, были устранены из зала все воспоминания о старой власти: завешен герб, висевший над председательской трибуной и закрыта полотном знаменитая картина Репина, представлявшая государственных мужей старого Совета в юбилейном заседании под председательством Николая Второго.

Состав Совета республики определился следующим образом:

I. По списку демократических организаций

(социалистическая демократия):

Партии:

1. Социалисты-революционеры 63

2. Меньшевики 62

3. Большевики 53

4. Интернационалисты социал-демократы (объед.) 3

5. Народные социалисты 3

6. Группа «Единство» (Плеханова) 1

7. Украинские социал-демократы 1

Организации:

1. Исполнительный совет крестьянских депутатов 38

2. Земская группат 37

3. Представители фронта 25

4. Кооперация 18

5. Рабочие кооперации 5

6. Экономические организации 6

7. Земельные комитеты 5

8. Казачье самоуправление 5

9. Железнодорожный союз 4

10. Железнодорожный союз 4

11. Почтово-телеграфный союз 2

12. Флот 3

13. Учительский союз 2

14. Крестьянский союз 2

15. Бюро совещания советов прис. пов. 1

16. Военно-окружные комитеты 2

17. Губернские исполнительные комитеты 4

18. Земские работники 1

19. Женские организации 1

20. Увечные воины 1

21. Демократическое духовенство 1

22. Мелкие демократические группы 15

Итого: 367 [534]

II  По списку «цензовых групп»

(не социалистическая демократия и «буржуазия»)

1. Партия народной свободы 56

2. Представители торговли и промышленности 34

3. Совет московской совещательно-общественной деятельности 15

4. Совет земельных собственников 7

5. Казачество 22

6. Академический союз 3

7. Радикальная демократическая партия 2

8. Всероссийское общество редакторов 2

9. Лига равноправия женщин 2

10. Главный комитет женского пола 1

11. Старообрядцы 2

12. Духовная академия 1

13. Всероссийский совет духовенства и мирян 1

14. Всероссийский совет педагогов духовных школ 1

15. Центральный военно-промышленный комитет 1

16. Центральное бюро всероссийского совета инженеров 1

17. Отдельные национальности 5

Итого: 156

1. Евреи 4

2. Мусульмане 4

3. Украины 2

4. Белорусы 2

5. Поляки 2

6. Литовцы 2

7. Латыши 1

8. ? 1

9. Эстонцы 1

10. Армяне 2

11. Грузины 2

12. Совет горцев 1

13. Приволжские народности 1

14. Буряты 1

15. Совет национал-социальной партии 1

Итого: 27

Всего: 550 [535]

После ухода большевиков (53) осталось 497 членов Совета республики и в этом числе 314 членов по списку «демократичес­ких» организаций и ровно вдвое меньше по списку «цензовых элементов» (156). Если, однако, вспомнить политическую пози­цию кооператоров и крестьян, а отчасти земской группы и эконо­мических организаций на демократическом совещании, то увидим, что большинство у «революционной демократии» по всем важней­шим вопросам момента было в Совете далеко не бесспорное. При переходе кооператоров и крестьянских депутатов вместе с плехановцами и с народными социалистами на сторону несоциалисти­ческой части Совета (67 голосов) приведенные цифры вместо 2/3 и 1/3 превращались уже в 247 и 223. Голоса земской группы, эко­номических организаций и земельных комитетов (48) уже давали при таком распределении перевес «цензовым» элементам, даже если бы на стороне социалистических партий Совета оказались все представители народностей (226 и 271 голосов). Разумеется все это могло проявиться лишь на вопросах общенациональных. Но ведь на этих последних и сосредоточивалась вся партийная борьба текущего момента. И от позиции названных групп, от ко­торых можно было ждать умеренности и свободы от подчинения партийной дисциплине социалистических партий, зависело теперь, сыграет ли Совет республики ту роль опоры правительства, кото­рая вытекала Из самой идеи коалиционной власти, или же наоборот, он нанесет этой идее, а вместе с ней и революционному пра­вительству вообще, последний coup de grace[1].

Когда члены Совета республики собрались на первое заседа­ние за час до его открытия, к четырем часам 7-го октября, у мно­гих скептиков несколько отлегло от сердца. В этом зале сошлись все сколько-нибудь видные деятели, выдвинутые революцией. Многие из них, бывшие новичками в начале революции, теперь уже прошли через ряд тяжелых испытаний, до некоторой степени заменивших им государственную опытность. На ум невольно при­ходило сравнение этого состава, намеченного центральными коми­тетами партий и организаций, почти лишенного обычного баллас­та больших собраний, с тем, пока загадочным, лицом грядущего «хозяина земли русской», какое откроется через полтора месяца в Таврическом Дворце, как итог первого опыта всеобщего избира­тельного права в обстановке русской темноты и политической не­подготовленности. Члены Совета говорили друг другу, осматрива­ясь по сторонам: хорошо, если Учредительное Собрание будет не хуже этого!

Члены Совета расселись на стульях разного фасона в таком порядке. На крайней правой оказались торгово-промышленники; дальше на местах «нейдгартцев» Государственного Совета, фрак­ция народной свободы, сразу возросшая до 75 членов. Потом, не­посредственно [536] рядом, во второй трети зала, поместились народ­ные социалисты, земская группа, меньшевики и правые эсеры. Рядом с В.Д.Набоковым сидела Е.К.Брешковская[2]; за ней Вера Фигнер[3]. Крайняя левая треть оставалась почти пустой, так как фракция большевиков отсутствовала. Заседание открылось без нее. - Она совещалась в Смольном монастыре о внешней обста­новке своего, уже решенного, ухода. Зала, вообще, была полупус­та, так как многие депутаты еще не съехались, и общее настроение было далеко от обычной торжественности первых заседаний. Сюда пришли люди, привыкшие встречаться друг с другом, пришли случайно и на короткое время, как будто по дороге. Скоро они опять уйдут - и опять встретятся там, в Таврическом Дворце. Здесь они точно присели для минутного роздыха. В России так мрачно, - и так мало оставалось надежды на то, что даже коллективному уму революционной России, здесь собранному, удастся, наконец, найти надлежащую дорогу. Словом, тут было не место и не время для фраз и пышных речей: настроение складывалось скорее будничное и деловое, и даже шумные заседатели Смольного здесь, среди тихой обстановки верхней палаты, лицом к лицу с «цензовыми элемента­ми», как будто несколько оробели и притихли. Другая среда, дру­гие нравы - и даже другие костюмы...

Вступительные речи Керенского и выбранного председателем Совета Н.Д.Авксентьева на этот раз вполне отвечали важности момента и серьезности положения. Ораторские неудачи научили обоих быть осторожными. Керенский на этот раз говорил без экс­промтов и почти без отступлений от основных положений речи, одобренных правительством. Авксентьев прочел свою благодарст­венную речь по бумажке. Темы той и другой речи были почти одинаковы: общенародные задачи текущего момента. Оба оратора считали такими задачами - восстановление боеспособности армии и энергичную борьбу с неприятелем, введение порядка и органи­зации в хозяйственно-экономическую жизнь страны и настойчи­вую борьбу с анархией. Расписавшись в почтении к «идее» «ско­рейшего заключения демократического мира», и Керенский и Авк­сентьев сосредоточили весь центр тяжести своих речей на апофео­зе армии и флота. Оба призывали к дальнейшей борьбе, которая дала бы нашим союзникам возможность и дальше «смело рассчи­тывать на наше сотрудничество и помощь», а врагов заставила бы «считать нас в ряду людей, с которыми нет других слов, как слова равных с равными», с которыми возможен лишь «почетный мир», вместе с «великими союзными народами», но у которых, «каковы бы ни были испытания, никогда насилием не будет сломлена воля к торжеству права и справедливости». Керенский еще продолжал временами делать авансы «революционной демокра­тии», обещая ей, например, что правительство впредь, как и рань­ше, «не будет прибегать к мерам, которые оскорбили бы идею свободы, равенства и братства». Речь Авксентьева была насквозь [537] искренна и честна, и не делала никаких уступок ходячей револю­ционной фразеологии.

Этот тон и это содержание речей были, однако, оценены дале­ко не всей аудиторией. Большая часть аплодисментов слышалась справа и из центра. Весь зал аплодировал лишь приветствиям, об­ращенным к армии. А крайняя левая, большевики и интернацио­налисты, угрюмо молчали и не встали с мест даже тогда, когда все собрание устроило овацию дипломатическим представителям союзников.

Тотчас за речью Авксентьева Троцкий попросил слова для пер­вой и единственной декларации большевиков, мотивировавшей их формальный разрыв «с этим правительством народной измены и с этим Советом». По обычаю большевиков, декларация вся была посвящена демагогическим разоблачениям. Совет республики - это новые «кулисы», за которыми будет совершаться «убийствен­ная для народа работа». Демократическое совещание должно было - это была его «официальная цель» - «заменить безответ­ственный личный режим подотчетной властью, способной ликви­дировать войну и обеспечить созыв Учредительного Собрания в назначенный срок. Между тем, за спиной демократического сове­щания, путем закулисных интриг Керенского, кадет и вождей эсе­ров и меньшевиков, достигнуты результаты противоположные: со­здание власти, в которой и вокруг которой явные и тайные кор­ниловцы играют роковую роль». «Буржуазные классы», направ­ляющие политику Временного Правительства, поставили себе целью сорвать Учредительное Собрание». «Цензовые классы про­воцируют крестьянское восстание и гражданскую войну». Они «открыто держат курс на костлявую руку голода (выражение Рябушинского[4] на 1 съезде общественных деятелей в Москве), ко­торая должна задушить революцию и в первую очередь Учреди­тельное Собрание. Не менее преступна и внешняя политика... Мысль о сдаче революционной столицы немецким войскам не вызывает возбуждения в буржуазных классах и, наоборот, приемлется как естественное звено общей политики, которая должна облегчить их контрреволюционные замыслы». «Вместо открытого предложения немедленного мира через головы всех империалистических правительств и дипломатических канцелярий», чтобы «сделать таким образом фактически невозможным ведение войны, Временное Правительство, по указанию кадетских контрреволюционеров и союзных империалистов.., обрекло на бесцельную гибель многие сотни тысяч матросов и солдат и подготовило сдачу Петрограда и крушение революции». «Руководящие партии Сове­та служат для этой политики добровольным прикрытием». Но «мы, фракция социал-демократов большевиков, не имеем с ними ничего общего и не хотим ни одного дня, ни прямо, ни косвенно, прикрывать их». «Покидая Совет, мы взываем к бдительности ра­бочих, солдат и крестьян всей России; только сам народ может спасти себя, и мы обращаемся к народу: да здравствует немедлен­ный [538] честный демократический мир, вся власть советам, вся земля народу, да здравствует Учредительное Собрание».

Речь Троцкого неоднократно прерывалась криками негодова­ния, и Авксентьеву приходилось неоднократно упрашивать собра­ние дослушать оратора до конца. Но перерывы и крики с мест слышались, опять-таки, лишь справа и из центра. Левая остава­лась безмолвной свидетельницей этого состязания, не решившись даже в эту критическую для себя, минуту открыто осудить такти­ку, ярким проявлением которой явилось выступление Троцкого.

Уходя из Мариинского Дворца, большевики тем самым пока­зывали, что парламентской борьбы они не признают и что даль­нейшую борьбу против правительства и против «руководящих партий» Совета они будут продолжать вне этой залы, на улице. Они говорили и действовали, как люди, чувствующие за собой силу, знающие, что завтрашний день принадлежит им. На этот вызов те, от кого еще могло зависеть изменить дальнейший ход событий, ответили двусмысленным молчанием. Так первый день сессии Совета уже бросил луч света на ожидавшую его судьбу. «Когда сопоставишь начало и финал торжественного дня» замеча­ла на другой день одна газета, «то невольно приходишь к выводу, что и новый Совет республики, и стремящееся опереться на него правительство только тогда сумеют вывести страну из настоящего состояния все возрастающей анархии, когда у министров будет столько же решимости и воли к действию, сколько ее у товарища Троцкого, а Совет республики будет единственным советом, выра­жающим волю и государственный разум страны».

Но, увы, этого то и не видно, прибавляла газета. Власть не только не обнаруживает сама той «напряженности» в борьбе с анархией, которой Керенский требовал в своей речи от общества, но и продолжает попустительствовать ее проявлением и, между прочим, даже в этой самой речи. Слово продолжает по-прежнему расходиться с делом, а «власть при одних словах - не власть».

Несколько дней спустя (14 октября) на съезде партии народ­ной свободы министр призрения Н.М.Кишкин с полной откровен­ностью дал совершенно такую же характеристику настроения пра­вительства и очень прозрачно указал на основную причину, поче­му «дерзание» не переходит в «дело». «Основное зло в том», го­ворил Кишкин, что у революционного правительства нет револю­ционного дерзания. Второе зло - во всевластии слов, которые все покрывают густым слоем. И третье зло: на знамени, которое теперь развивается над страной, написано: «безнаказанность». Как же бороться против этого тройного зла? Есть ли у правитель­ства для этого сила и физический аппарат? Кишкин отвечает: «Наблюдения, сделанные им за недолгое пребывание его в каби­нете, дают основание сказать, что слабость правительства в значи­тельной мере есть продукт самогипноза. Он лично будет призывать правительство к тому, чтобы оно себя от этого гипноза слабости освободило, - призывать к «дерзанию». Но вот беда, прибавляет [539] далее оратор, - среди самого правительства теперь еще можно сговориться, - что было так трудно, почти невозможно при прежних коалиционных правительствах. Но нет уверенности, что то, о чем сговорились, будет приведено в исполнение. - И новая задача - заботиться о том, чтобы за сговором следовало исполнение».

Нарисованная здесь психологическая характеристика полнос­тью соответствует тому, что изложено выше. При большом едино­душии министров, было чрезвычайно трудно толкнуть главу пра­вительства на путь дерзания. В первые же дни нового кабинета он уехал в ставку, свалив все дела на своего заместителя, и в ставке пробыл до начала октября. Только что открыв Совет республики, он уже задумал новую поездку - в ставку и оттуда на Волгу и дальше по России. Только самые энергичные настояния А.И.Ко­новалова заставили А.Ф.Керенского отсрочить свое решение о долгой поездке и ограничиться поездкой в ставку, куда он выехал 14-го. Но и находясь в Петрограде, он проявлял ту роковую пас­сивность, которая, быть может, вытекала из понимания безнадеж­ности положения, но во всяком случае, окончательно эту безна­дежность закрепляла.

Совет республики должен был теперь перейти к обсуждению основных вопросов, военных и международных, и плоды этого обсуждения должны были показать, чего он стоит.

Положение, при котором на этот раз приходилось обсуждать вопрос о боеспособности армии, было серьезнее, чем когда-либо. В первый раз за время войны почувствовалась реальная возмож­ность приближения неприятеля к столице, по кратчайшему пути - побережье Финского залива. В конце сентября непри­ятель произвел удачный десант на островах Эзеля и Даго. В пер­вых числах октября он проник в Рижский залив и попытался от­резать выход нашей флотилии к Финскому заливу, загородив с севера пролив между о. Мооном и берегом Эстляндии. Флоту пришлось уйти, пожертвовав миноносцем «Гром» и старым линей­ным кораблем «Слава». Тогда германцы произвели высадку на полуостров Вердер против острова Моона в самой Эстляндии, за­крепив за собой таким образом обе стороны Моонзунда, и грозя движением к Гапсалю и к Ревелю. Большие германские цеппели­ны с этих пор получили возможность прогуляться до самого Петрограда.

Несмотря на все совещания верховного главнокомандующего и нового военного министра с новым начальником штаба (Духонин) в ставке и в столице о способах усиления боеспособности армии, военное дело не улучшалось. Легко было разогнать высший ко­мандный состав, но привить армии «революционную дисциплину» методами Верховского и Керенского оказывалось невозможным. Донесения военных комиссаров и штабов военному министерству продолжали рисовать картину полной анархии и разрухи. То тут, то там солдаты отказывались идти на фронт, предпочитая зани­маться [540] торговыми операциями в городах и захватывая насильно под купленное у крестьян зерно пассажирские вагоны. Фронтовые части требовали прекращения войны во что бы то ни стало, хотя бы путем позорного или - как выразилась делегация солдат перед исполнительным комитетом совета рабочих и солдатских де­путатов - «похабного» мира. Они требовали отвода их с фронта в тыл и замены резервами. Расстройство транспорта начавшее проявляться в недостатке продовольствия и снаряжения армии, усиливало нервное раздражение в войсках. Вливавшиеся во фронт запасные части приносили с собой распущенный дух столицы и готовые лозунги классовой борьбы. Если одни части фронта, сохранившие дисциплину, отказывались принимать подобные комплектования и просили не посылать их больше, то другие, напро­тив, поддавались их влиянию и, то там, то сям, начинали прини­мать большевистские резолюции. С 1-го по 9-го октября военный министр насчитал среди тыловых частей армии, размещенных внутри страны, 16 погромов, 8 пьяных погромов, 24 самоличных выступления, 16 случаев применения вооруженной силы для по­давления анархических вспышек. Сказался этот развал и при пос­ледних боевых операциях. Комиссар Вишневский, попавший было в плен на острове Мооне, но потом спасшийся бегством, рассказы­вал в «Центрофлоте», что во время наступления противника на острове Моон и Эзеле царила полная дезорганизация и расстрой­ство. Многие солдаты отказывались идти в бой, заявляя, что предпочитают быть расстрелянными своими товарищами. Осве­домленность противника о всех деталях нашей обороны была по­разительна. На одном из сбитых аэропланов была найдена карта с точным расположением всех наших штабов и батарей. Большая часть гарнизона панически бежала. Были случаи, когда полки шли сдаваться с пением песен. Части команд верендских батарей (на южной оконечности Эзеля) по заявлению Вердеревского в Совете республики, «опозорили себя на веки вечные». В Исполни­тельном комитете совета рабочих и солдатских депутатов Вердеревский рассказал этот случай подробнее; прислуга и команда не­которых береговых батарей, при приближении противника, броса­ла свои посты и бежала; прислуга других орудий, чтобы заставить бежавших вернуться, обратила орудия против них, - и в реши­тельную минуту вход в Рижский залив оказался совершенно незащищенным.

Как отразилось все это в сознании армии, сбитой с толку своей и неприятельской агитацией, видно из телеграммы, послан­ной «Центрофлоту» советом солдатских депутатов 12 армии. Лицом к лицу с врагом, эта армия понимает, что «нет немедлен­ного выхода из войны, что на нас идут войска Вильгельма, и не теряя ни минуты, мы должны защищаться». Но, «идя на смерть», «она имеет право требовать» - и требует - проведения в жизнь «особенно дорогих для народа требований революционной про­граммы внутри страны», а именно: передачи земли земельным [541] комитетам, скорейшего достижения международного демократи­ческого мира и только потом уже «немедленного пресечения по­громных движений в стране, снабжения армии хлебом, фуражом, теплой одеждой и сапогами, а для этого - борьбы с «преступни­ками», тормозящими работу транспорта и снабжения, и наконец, немедленной отправки в армию других «преступников», «бездей­ствующих, сытых, гуляющих солдат запасных частей», но с усло­вием, чтобы это были «пополнения обученные»: «не нужно нам подлых трусов, жалкого сброда, которыми дарит нас тыл»... Тыл дает, что имеет; больная армия - больной тыл; это заколдован­ный круг, отвечал им в Совете республики генерал Алексеев.

Мы сейчас увидим, что требования солдат, переданные через «Центрофлот», - закон для начальства. Программа 12 армии есть программа публичных выступлений Верховского и Вердеревского. Что бы они ни думали и как бы они ни понимали дело сами, - а они не могут не думать, как специалисты военного дела, и не могут не понимать, в чем корень зла, - все равно. Публично и открыто они будут говорить то, что от них требуют. Но неужели Совет республики не услышит голоса независимых людей и партий, не связанных велениями «демократических организаций»? Неужели был прав тот член Совета республики, кото­рый на упоминание о противниках «демократического» строя армии, ответил восклицанием с места: «Их здесь нет»!

Конечно, они там были. Фракция народной свободы, обсудив вопрос 9 октября, решила, что ничто не изменилось с тех пор, как она приняла программу оздоровления армии, получившую назва­ние «корниловской», но разделявшуюся всем прежним составом высшего командования, с генералом Алексеевым во главе. Она подтвердила свое мнение, что и теперь восстановление боеспособ­ности армии возможно лишь при условии возвращения дисципли­нарной власти командному составу и ограничения деятельности армейских «демократических» организаций хозяйственными и просветительными функциями. Собравшийся в эти же дни в Мос­кве второй съезд общественных деятелей[5], представлявший, на­ряду с к.-д., более правые элементы русской общественности и Совета республики, выслушал двух бывших главнокомандующих, А.А.Брусилова и Н.В.Рузского, которые оба горько оплакивали разрушительные последствия внесения политики в армию. Затем генерал Зайончковский[6], бывший командующий армиями ру­мынского фронта, категорически отрицал, чтобы программа Верховского разделялась кем-либо из военных авторитетов, русских или иностранных. А морской офицер С.В.Лукомский опровергал утверждение Вердеревского, что дисциплина на новых началах может дать победу. После того совещание приняло 14 октября очень обстоятельную резолюцию по военным вопросам, внесенную военной группой. Резолюция требовала, чтобы армия стояла «вне партий и партийных влияний», чтобы назначения на должности зависели от «боевых и служебных качеств», а не от результатов [542] «политического контроля и розыска, осуществляемого в настоя­щее время войсковыми комиссарами и организациями»; чтобы списки офицерских чинов, «уволенных под влиянием безответст­венных и самочинных организаций», были пересмотрены; чтобы восстановлено было отдание чести и дисциплинарная власть на­чальников всех степеней, - конечно с гарантией против превыше­ния власти; «чтобы ведению армейских комитетов подлежали только культурно-просветительные, хозяйственные и продовольст­венные вопросы, с утверждения начальника и с правом роспуска данного состава комитета в случае превышения им своих прав»; наконец, чтобы «пропаганда противогосударственных и противонациональных идей, а равно и учений, отрицающих необходи­мость существования самой армии и воинской дисциплины, не до­пускалась в армии и решительно преследовалась».

В Совете республики все эти определенные решения должны были встретиться с стремлением смягчить острые углы, и найти почву для примирительных формул, способных сблизить разные взгляды, хотя бы по существу и несогласимые. Стремление это было естественно в среде лиц, только что одержавших блестящую победу над «революционной демократией». Ведь только путем со­глашения они заставили ее вождей отказаться от формально при­нятых решений, осуществили, вопреки им, коалицию с «буржуа­зией» и с «кадетами» и завершили свою победу изданием компро­миссной декларации, заменившей «демократическую» платформу 14 августа, и созданием, в лице Совета республики, совещатель­ного органа с составом членов, назначенных правительством. В составе фракции народной свободы это примирительное течение было представлено В.Д.Набоковым и М.С.Аджемовым, к кото­рым присоединился возвратившийся после отдыха М.М.Винавер. Напомним, что именно военный и международный отдел в декла­рации новой коалиции представляли наибольшие и наиболее опас­ные уступки «революционной демократии», - и именно с этих двух важнейших отделов началась работа Совета республики. Фракция по военному вопросу поручила выступить в Совете рес­публики не только что вернувшемуся А.И.Шингареву, специально знакомому с вопросами обороны по комиссии IV Государственной Думы[7], председателем которой он был, и по деятельному учас­тию в особом совещании по обороне, а М.С.Аджемову, участнику совещаний, приведших к третьей коалиции, и автору проекта учреждения Совета республики, послужившего основой того, кото­рое было утверждено правительством.

10 октября в Совете республики открылись прения по вопросу о поднятии боеспособности армии. По внешности, в зале Мариинского дворца, было серо и буднично. Члены собирались медленно, и заседание было открыто с большим опозданием, что даже заста­вило председателя Авксентьева обратиться к собранию с необыч­ной для русского представительства просьбой быть аккуратнее, «в настоящий тяжелый момент, когда каждая минута дорога». Все [543] как будто чувствовали, что политическая жизнь уже идет мимо этой залы, и что за ее пределами принимаются важнейшие реше­ния. Чувствовалось это и в заявлениях военного и морского мини­стров, слишком очевидно для всех считавшихся в своих речах не с тем, чего требовало существо дела, а с тем, что подумают об этих выступлениях в тех «демократических организациях», перед которыми они чувствовали реальную ответственность.

Военный министр Верховский начал с того, что отрицал саму проблему, подлежавшую рассмотрению. «Люди, говорящие, будто русская армия не существует, не принимают того, что говорят. Немцы держат на нашем фронте 130 дивизий - вот во что они оценивают русскую армию... Приходится слышать вздорные речи, будто с наступлением холодов армия уйдет из окопов и не испол­нит своего долга. Это - "явный вздор"», провозгласил Верхов­ский при аплодисментах слева. Это был вообще первый министр, пожавший рукоплескания не от «правой и части центра», как дру­гие, а от «левой и части центра». И было за что. «Военная про­грамма правительства, доложенная мною на демократическом со­вещании три недели тому назад», сообщал военный министр, «проводится в жизнь самым энергичным темпом. Все лица ко­мандного состава, так или иначе причастные к корниловскому движению, отстранены совершенно. Их места заняты другими, которые понимают современную обстановку». Увы, несколькими фразами дальше, военному министру пришлось прибавить: «И при старом режиме были люди, которые шли, куда ветер дует, и сейчас при новом режиме появились генералы, - и даже в очень высоких чинах, - которые определенно поняли, куда ветер дует и куда нужно вести свою линию». Оратор оппозиции заметил потом, что «это можно применить и к некоторым из тех, кто сидит на скамьях Временного Правительства».

Это во всяком случае можно было применить к выступлению Верховского. Военный министр не мог совершенно умолчать о таких отрицательных явлениях, как «анархическое движение на фронте и в тылу и разлагающие пополнения, которые приходят из тыла необученными и недисциплинированными, в полном бес­порядке». Но он очень ловко вставил это признание между упо­минанием о «трагической истории Корнилова», «в результате» которой и произошел тот или иной «неисчислимый вред», и прямым заявлением: «одна из причин этого - непонимание войсками целей войны. Задача современного правительства и Совета рес­публики сделать для каждого человека совершенно ясным и опре­деленным то, что мы не воюем ради захватов своих или чужих». Очень искусно Верховский выдал также «создание частей украин­ских, эстонских, грузинских, татарских» и т.д. за меру, «которая должна поднять боеспособность армии».., ибо это есть «постепен­ный переход к территориальной системе комплектования войск». Снабжение армии плохо, - но это потому, что «в начале револю­ции думали, что в армии все можно сразу сломать и переустроить»... [544] и «заменили интендантство целым рядом организаций», о которых министр мог говорить и требовать их «сокращения»... совершенно безопасно. Это были организации не «демократичес­кие», а земские и городские, которые притом же попали в неми­лость к солдатам, как содействующие укрыванию от строевой службы в тылу. Наконец, «самый важный вопрос» - о дисцип­лине. Можно ли восстановить порядок «насилием одной группы над другой» или «привлечением карающей власти со стороны», «усмирением и покорением», спрашивал министр. И он отвечал, продолжая свое жонглирование между реализмом и политиканством: ведь «такая извне стоящая сила, которая будет усмирять и покорять, только одна: сила германских штыков». И затем, вмес­то того, чтобы отбросить с негодованием эту единственную «внеш­нюю силу», министр оказался непрочь попугать ею. «Если мы сами в себе не найдем силы и возможности устроить порядок внутри страны, то этот порядок будет у нас установлен германски­ми штыками». А далее выяснялась и цель угрозы. До сих пор по­рядок восстанавливается военными организациями, но для приме­нения оружия с целью подчинения народа внутри страны нужно, чтобы Совет республики сказал, что он этого хочет.

Это неожиданное обращение было направлено к правому большинству. Слева были уверены, что это - ловушка и провокация в их стиле и потому кричали: «правильно». Между тем, этой ту­манной фразой министр, не теряя доверия левых, в сущности ста­вил перед правыми свою кандидатуру на пост военного диктатора и наследника Корнилова. Чтобы не было недоразумения, он еще вернулся к этой теме в конце речи. «Я твердо и определенно поставлю Совету республики: угодно ли ему, чтобы в стране про­должались погромы, пьяные бесчинства, выступления и т.д.? Или ему угодно, чтобы в тех случаях, когда выступает анархическая толпа, к этой толпе применялось оружие?.. Восстановить порядок пытался и Корнилов своей властью. Попытка Корнилова сорва­лась и не могла не сорваться. Но оставить анархию, перед кото­рой мы стоим так, как она есть, есть преступление перед государ­ством, перед целой страной. Поэтому, пускай представители всего русского народа, скажут, что они считают нужным водворить по­рядок для спасения родины».

Этот молодой человек, видимо, не хотел в своей головокружительной карьере остановиться на портфеле военного министра и уже искал себе точки опоры, чтобы подняться выше. Но он слиш­ком спешил и потому слишком выдавал себя. Все в нем: и не успевшая стать солидной тоненькая фигура и голос, срывавшийся на фальцет в самых патетических местах, и чересчур смелые, рис­кованные, не взвешенные и выскакивавшие как-то неожиданно для самого оратора обороты фраз и, наконец, сам выбор места для конфиденциальных предложений, - все это отзывало чем-то недоделанным и недозрелым. В смелости и в честолюбии, видимо, в Верховском не было недостатка; он не был лишен и ясности по­нимания. Но неразборчивость в выборе средств и беспринципность [545] чересчур гибкой аргументации слишком бросалась в глаза, чтобы он мог не «сорваться» в свою очередь. Перед однородной аудиторией исполнительного комитета, быть может, его ловкость и могла сойти за серьезность и силу убеждения. Здесь, в этой сме­шанной и взыскательной аудитории, при необходимости аргумен­тировать сразу на два фронта, экзамен оказался слишком труден.

Проще и непосредственнее выступил морской министр Вердеревский. Он тоже, по слову старого Горация, «видел и одобрял лучший путь, но следовал худшему». Он прикрыл это противоре­чие тем, что выбирал более благодарные темы, обходил более трудные и в самых ответственных местах прикрывался авторите­том демократических органов. Во всех флотах дело обстоит недурно. Если в Балтийском флоте, в момент, когда ему приходится решать труднейшую задачу обороны, дело стоит иначе, если производительность заводов крайне понизилась, если отношение рабочих к своим обязанностям самое отвратительное, то, во-первых, «виноваты не одни рабочие и их организации»; заводам не хвата­ет угля и металла. А, во-вторых, появление немецких сил вблизи нашего берега объяснит рабочим массам и организациям, что от них зависит поднять боеспособность флота с точки зрения материальной, что промедление каждого часа в этой работе является яв­лением грозным. Что касается центрального вопроса, личного со­става флота, Вердеревский прежде всего рассказал, как хорошо было с самого начала революции в Ревеле, где «не было ни одно­го эксцесса». В Гельсингфорсе дело шло иначе; но... тут виновата «обычная для нас, деятелей, прошедших всю военную службу при старом режиме, - привычка скрывать от масс правду». «Комиссары из Гельсингфорса свидетельствуют, что со стороны никаких контрреволюционных стремлений нет». На дне пропасти между матросами и офицерами лишь - «зря пролитая кровь». Министр «глубоко убежден, что заслуженное наказание» за эту кровь ви­новные «понесут под гнетом обвинения собственной среды». А затем он надеется на «выводы после пережитой морской опера­ции», свидетельствующие «об отсутствии дисциплины». Проник­новение этих выводов «в массу матросов» есть «единственный путь для возрождения нормальных отношений во флоте». Это значит для понимающего дело, что нет никакого пути и что поло­жение безнадежно. Но... морской министр «вчера беседовал с представителями матросов», и когда он упомянул, что даже в аме­риканской армии обращается внимание на внешнюю подтянутость и пунктуальность в отдании чести и что дисциплина там «прини­мается всеми сознательно и добровольно», то «это слово: добро­вольно вызвало чрезвычайное волнение» среди его собеседников.

Они мне заявили, что, конечно, истинная дисциплина должна быть, добровольна: это действительно единственный путь. Это был, конечно, не тот вывод, к которому хотел привести их ми­нистр. Но он охотно подчиняется обстоятельствам и переносит этот вывод о «добровольной дисциплине», как глас народа на [546] трибуну Совета республики. Маленькие оговорки, вроде той, что «отдельные нарушения дисциплины и порядка, разумеется, и в условиях добровольной дисциплины не могут проходить безнака­занно», или «что судить начальника подчиненному не подлежит», «ввиду особой обстановки флота», а потому «офицеры будут без­условно подчинены только единоличной власти начальника», - эти и т.п. упоминания вскользь суть уже подробности и мелочи: они внесены в законопроекты, как и ограничение дисциплинар­ных судов в войсках, согласно проекту Верховского, 48 часовым сроком или установлением им же своеобразного «института штрафных полков». В главном морской министр рассчитывает, что «путем личных воздействий на месте, в Гельсингфорсе, ему удастся найти отклик в широких кругах, и разумное, честное, со­знательное отношение матросов к своему долгу будет достигнуто».

После всех этих словесных ухищрений и утешений, после всех условностей официального оптимизма и лицемерия, проявленных излюбленными «революционной демократией» вождями армии и флота, прямая и честная речь бывшего верховного главнокомандующего генерала Алексеева производила особенно сильное впечатление. Алексеев не скрывал и не преуменьшал зла, все назы­вал своими именами, но вместе с тем вовсе не впадал в пессимизм и в отчаяние. И теперь еще не поздно, если захотят взглянуть положению прямо в глаза и проявят настоящую решимость: таков смысл его речи. Все зло в том, что мы сами себя убедили, что войны вести не можем и что нам нужен мир во что бы то ни стало. Но подумайте серьезно, убеждал генерал Алексеев: возмо­жен ли мир? «Беспристрастная оценка положения скажет», про­рочески утверждал старый вождь, что «немедленное заключение мира явится гибелью России, физическим ее разложением, неиз­бежным раздроблением ее достояния и уничтожением работы всех поколений трех предшествовавших веков. Но даже и такой тяже­лой ценой купленный мир не улучшит нашего экономического по­ложения, не восстановит нашего расстроенного хозяйства, а глав­ное, не даст нам ни хлеба, ни угля, и надолго не облегчит нам тяжесть личного существования. Мы станем тогда в полной мере рабами и данниками более сильных народов, а в конечном резуль­тате мир немедленный и скорый разрушит Россию, как государст­во, выведет ее из сонма великих держав и погубит остаток нашего народа и в духовном и в экономическом отношении».

Так ли уже, однако, безнадежно положение? Германия ведь тоже истощена, однако, она держится «силой своего народного духа, народной дисциплиной и своей системой». «Россия может, если захочет, пережить дни своей слабости; она получит помощь от своих союзников; только нужно воскресить дух народный». А для этого, прежде всего не надо льстить народу. Нужно, наобо­рот, «смело и открыто посмотреть действительности в глаза». Да, армия больна, тяжко больна. «Массы, вкусившие сладость непо­виновения и неисполнения оперативных приказов, полной праздности, [547] погрязшие в стремлениях к скорейшему заключению мира, который якобы придет сам собой, массы, стремящиеся в лице каждого почти борца, лишь к сохранению собственной жизни, - это положение опасное», и не следует «успокаиваться на том, что у нас, действительно, стоит на фронте надежная опора для защиты родины». Расчет на то, что «недостаток дисциплины будет вос­полнен энтузиазмом и порывом вперед», - расчет, на котором было построено наступление 18-го июня, - оказался ошибочным. «Энтузиазма и порыва нет». Конечно, допускает Алексеев, «вся армия не покинет окопы и не уйдет в тыл; но нельзя не признать, что в массе уснуло понятие о чести, о долге и о самой элементар­ной человеческой справедливости». Этим объясняется, что в последних боях армия «не показала той устойчивости, на которую она была способна всегда, не исключая и самых тяжелых 1915 и 1916 гг.». Говорят: оздоровите тыл, тогда и армия воскреснет. «Но возможно ли тыл привести в порядок без прочной вооружен­ной силы, при помощи войск, зависящих от местных органов, и без решимости в случае надобности применить эту силу?.. Следовательно, армия не может ждать спасения от оздоровления тыла, а сама должна приступить к энергичной, решительной работе в собственных недрах». Генерал Алексеев указывает цель этой ра­боты в осуществлении программы, не раз обсуждавшейся, начи­ная с июля, при его же участии, но никогда не приводившейся в исполнение. Отголоски той же программы он хочет слышать еще и в заявлениях нового военного министра. Но по обещанным Верховским заголовкам законопроектов нельзя судить об их содержа­нии, особенно при господствующем настроении.

Собственно, этими тремя речами вопрос об обороне был по существу исчерпан. Дальше пошла уже «политика». Все основное содержание речи интернационалиста Мартова сводилось к извращенному толкованию слов Алексеева, что с нездоровой армией нельзя оздоровить тыла. Отсюда Мартов сделал нужный для него вывод, что боеспособность армии нужна Алексееву для «подавле­ния народных движений». В своих «классовых интересах» бур­жуазия противилась и введению «демократического строя» в армию, хотя «каждый политический деятель должен был понимать в февральские дни, что не может быть политического пере­ворота в стране, который бы не расшатал организации армии во­обще и ее старой организации», вместо которой нужно было «бы­стро поставить организацию, проникнутую началом противопо­ложным». Таким образом, в разложении армии повинна буржуа­зия и царизм, ибо разложение армии началось уже при царизме. Притом же, - это был аргумент по существу, - «русское общество не могло бы провести революции, если бы с самого начала не прибегло к восстанию солдатской массы против командного со­става, стоявшего тогда на стороне царизма». Формула перехода, внесенная Мартовым, предлагала признать необходимость реаль­ной чистки командного состава, [548] предоставления армейским орга­низациям спорного права отвода и аттестации лиц командного со­става, предоставления центральному органу «революционной де­мократии» контроля над деятельностью комиссаров, отмены смертной казни и освобождения всех заключенных, нарушивших дисциплину «по идейным мотивам», немедленного предложения всем воюющим сторонам общего мира с немедленным же заключе­нием перемирия на всех фронтах.

После речи Мартова для Керенского явилась возможность за­нять выгодную позицию посредине между двумя крайностями. И он ею воспользовался. Он защитил здравый смысл от Мартова и «честь русской армии»... от Алексеева. Армия не будет защищать, говорил он, ни классовых интересов буржуазии, ни партийных стремлений интернационализма. Правительство всегда боролось против насилия меньшинства над большинством, все равно, шла ли речь о 27 августе или о 3 - 5 июля, и называлось ли это мень­шинство корниловским или большевистским. В неудаче наступле­ния 18-го июня виноват не ошибочный расчет на энтузиазм армии, ибо энтузиазм действительно был на лицо, - а агитация «бессо­знательных фанатиков с небольшой прибавкой сознательных пре­дателей отечества», которая «уничтожила плоды колоссальной, напряженной работы всей русской демократии». Заявление Мар­това, будто успех революции объясняется тем, что солдаты восста­ли против командного состава, - заявление верное относительно крайнего течения революции, - дало возможность Керенскому в этом вопросе перегнуть свою тщательно сбалансированную речь немного вправо и отдать справедливость русскому офицерству. «Блестящее и быстрое завершение борьбы со старым режимом и бескровная гибель в несколько дней династии была результатом именно того, что в целом, за небольшими исключениями, старая власть не нашла себе поддержки и в командном составе... Армия в ее целом, и в командном составе, и в составе солдатской массы, решительно и навсегда перешла на сторону свободного народа и служит государству демократическому». Но, конечно, эта похвала не относилась к тем 10000 отставным офицерам, о которых гово­рил Алексеев, как о «драгоценном материале, которым пренебре­гают только потому, что их почему-то считают приверженцами старого режима», хотя «они сердцем и душой являются вполне надежными сынами своей страны». Все то, что противодействует «общественной» организации в армии «не по недоразумению, а по неумению понять и по злой воле, должно быть решительно отме­тено», заявил Керенский, подчеркнув, что в этом он согласен с Верховским, с которым согласен Мартов. «Ни на йоту никаких уступок не было сделано программе так называемой корниловщи­ны», - за исключением того, что было сделано в первое время под влиянием общего страха, «в момент величайших погромов в Галиции, по требованию не только командного состава, но и по требованию местных армейских организаций» (военно-революционные суды и смертная казнь). Что даже в программе Верховского есть дальнейшие уступки «корниловщине», одобренные и Алек­сеевым, - об этом Керенский, конечно, не упомянул. [549]

Речь Керенского имела успех на всех скамьях, за исключени­ем меньшевиков-интернационалистов. Это небольшая группа в 25 человек после ухода большевиков в предыдущем заседании почув­ствовала себя в их положении. Она решила публично оправдаться в том, что не ушла вместе с большевиками, а осталась сидеть в Совете республики. Перед закрытием заседания эта отколовшаяся от меньшевиков часть фракции прочла свою декларацию, во всем сходную с большевистской. Тут был и «саботаж» корниловцев, и «капитуляция большинства организованной демократии», и «уб­людочный законосовещательный предпарламент», которому «зна­чительная часть рабочего класса, возмущенная топтанием на одном месте, повернула спину». Но сверх всего этого было заяв­лено, что меньшевики-интернационалисты «остаются в Совете, видя в нем одну из арен классовой борьбы», и будут с трибуны разоблачать «контрреволюционный характер коалиции» и ждать того времени, когда «временный упадок революции... неизбежно сменится новым подъемом».

Каков же был результат первого заседания, посвященного во­просам обороны? Была ли здесь, помимо дипломатии и стилисти­ки Керенского, общая почва, на которой можно было бы столко­ваться всем партиям? Дальнейшая работа в комиссии должна была вскрыть затушеванные разногласия. Но уже и по общим прениям было видно, что между разными частями собрания есть глубокие различия, - все те же, что и прежде, и что новые не­удачи и угрозы врага на фронте отнюдь не смогли пробить брони революционного доктринерства. Второе заседание 12 октября еще резче раскрыло расхождение этих течений даже и в общих прени­ях. Представитель левых эсеров Штейнберг-Карелин прямо за­явил: «Основная трагедия русской революции заключается в том, что начавшись под общими лозунгами, она скоро разошлась в раз­ные стороны. Если для цензовых элементов революция была нужна, чтобы расчистить дорогу для наших военных успехов, то для демократии революция была первым шагом к тому, чтобы войну прикончить. И так как эти задачи были диаметрально про­тивоположны, то объединения не могло произойти». «При таких условиях ясно, что разговоры об обороне государства бесплодны, ибо мы стоим на разных точках зрения». Хуже было, что на «раз­ную точку зрения» стал и меньшевик-оборонец Гольдман-Либер, всю речь посвятивший резким до хрипоты нападкам на «кадетов», которые «допускали годами то, что теперь пожинается», которые хотят «исполнять обязательства, заключенные старым режимом», и требуют войны «до победного конца», вместо того, чтобы «ска­зать армии, что русская армия не будет вести оборонительной войны, чтобы помогать наступлению союзников». Формула меньшевиков-оборонцев, прочтенная Либером, перечисляла «глу­бокие корни» упадка боеспособности армии: затяжка войны и эко­номическое расстройство, недоверие солдат к командному составу, эксцессы солдат, «руководимых политически незрелыми элемента­ми [550] и анархической организацией». Далее перечислялись положи­тельные требования: создать в армии ясное понимание целей войны соответственной внешней политикой, «стремящейся всеми средствами к скорейшему достижению всеобщего демократическо­го мира»; обеспечить успешное снабжение армии энергичной экономической политикой, «подчиняющей интерес частных групп общегосударственным началам», поднять организованность и дисциплинированность армии «согласованными действиями командного состава, комиссаров, войсковых организаций»; отменить смертную казнь, «не оправдывающую себя с точки зрения восстановления дисциплины», и «беспощадно бороться» с контрреволюцией, с самосудами, с насилиями и погромами. Только последние слова резолюции: «без энергической и усиленной обороны невоз­можно и скорое заключение мира» - должны были показать, что оратор и его партия понимают гораздо больше, чем осмеливаются сказать перед лицом своих обличителей слева. Только Н.В.Чай­ковский от имени трудовой народно-социалистической группы имел эту смелость: взять альтернативу Штейнберга-Карелина (война или немедленные социалистические преобразования) и вы­брать в ней первую часть, войну. «Я с самого начала войны ут­верждал», говорил Чайковский, «что проведение социально-революционных преобразований во всем их объеме во время войны есть преступление, и мы это преступление совершаем». На грубый перерыв слева семидесятилетний старик, один из патриархов рус­ского социализма, имел право гордо ответить: «Пусть те, кто мне не верит, докажет своей жизнью то, что говорят».

Единственными голосами из рядов других социалистических групп, отважившимися открыто и последовательно присоединить­ся к этому голосу опыта и здравого смысла, были голоса двух женщин-социалисток, из которых одна, Е.Д.Кускова, говорила от имени кооперации, а другая, Л.И.Аксельрод-Ортодокс[8], от имени группы «Единство». Обе речи произвели то впечатление, которое всегда производит правдивое и смелое слово в среде, при­выкшей к условному лицемерию. Впечатление было тем сильнее, что это был первый дебют женщины в русском представительном учреждении. Конечно, обе делегатки говорили не как специалист­ки в военных вопросах. Но обе говорили о тех элементарных предпосылках, без которых не может быть никакого порядка и никакой обороны. Кускова требовала от правительства не слов, а действий: «Тех, кого не научило все то, что мы пережили, не на­учат никакие убеждения словами». У предпарламента она «не просила, а молила» - «оставить декларации, принять в расчет несознательность и неорганизованность масс», которые «безумно устали от того, что делаем мы, их интеллигентные вожди», спря­тать «ученические тетради общественной деятельности» и «наме­тить те точки единения, которые действительно обеспечивали бы оборону страны и вверженное сейчас в разруху государство». Она кончила призывом: из предпарламента «сделать исключительно оборонческий союз для обороны родины». [551]

Это была совершенно правильная постановка основной задачи, и правилен был призыв, «если у нас эти точки единения есть, вы­явить их в ближайшие дни и часы». Самое меньшее, что для этого было нужно, это - объединить, если не весь предпарламент, что было очевидно невозможно, то по крайней мере, большинство в нем, на общей формуле перехода. Почин для этого сделала фрак­ция народной свободы, составив свой проект формулы и передав его кооператорам. Так как кооператоры в этом собрании являлись более естественным центром, то фракция народной свободы и ус­тупила инициативу внесения общей формулы им. Для кооперато­ров формула оказалась приемлемой. Но когда они от себя вошли в переговоры с более левыми группами, то оказалось, что необ­ходимо сделать изменения и дополнения, одно затушевать, другое выдвинуть вперед. Переговоры затянулись. Общего проекта фор­мулы не было, а в ожидании пока группы сговорятся, нельзя было остановить прений. Таким образом, еще одно заседание 13-го октября было посвящено речам и обсуждению вопроса об эвакуа­ции Петрограда. По поводу вопроса об эвакуации Керенский про­тестовал против обвинений, которыми усердно пользовалась в эти дни большевистская демагогия, - будто правительство хочет сдать Петроград немцам, а само собирается «бежать в Москву». Керенский просто снял вопрос с очереди, заявив, что «с того вре­мени, когда правительство впервые его обсуждало в своей среде, обстановка значительно изменилась к лучшему, и в настоящее время оно не считает нужным настаивать на обсуждении вопроса об эвакуации Петрограда в порядке неотложной срочности».

В промежутке между заседаниями Совета республики состоял­ся 14-го и 15-го октября в Москве X всероссийский съезд партии народной свободы. Развернувшиеся на нем прения имели ближай­шее отношение к вопросу о политической роли предпарламента. Как было уже указано, мнения во фракции разошлись. В.Д.На­боков, М.С.Аджемов и М.М.Винавер считали необходимым дальнейшее развитие той же тактики соглашения, которая привела к созданию, при деятельном участии двух первых, третьей коалиции и Совета республики. Путем переговоров и уступок более левым группам они рассчитывали создать в Совете «здо­ровое большинство, опирающееся на государственную точку зре­ния». Соглашение в предпарламенте они рассматривали, как преддверие к выборам в Учредительное Собрание. Напротив, П.Н.Милюков, к которому присоединился А.И.Шингарев, полагали, что здоровых элементов для составления прочного большинст­ва в Совете республики не найдется, ибо даже умеренные социа­листические партии не рискнут открыто войти в соглашение с «цензовыми элементами» и не откажутся от идеологии и фразео­логии, которые отдают их в жертву крайним левым элемента[9]. [552]

Если они и теперь ищут опоры в «цензовых элементах», то это потому, что они отброшены от своего социального и политическо­го базиса на аукционе, где крайние левые надбавили цену. При этих условиях они - союзники бессильные, а следовательно, и бесполезные, и нет основания жертвовать этому сомнительному и непрочному союзу ясностью программы к.-д., постепенно прини­маемой все более широкими общественными кругами. Предпарла­мент надо рассматривать, не как арену для соглашения, которое, вероятно, не состоится, а как средство дальнейшей агитации перед выборами в Учредительное Собрание. На выборах нужно не со­глашение, а борьба. Выборы - наш последний шанс, ибо, «если состав Учредительного Собрания будет такой же, как и Совета, то для России это означало бы гибель. Теперь происходит процесс разочарования в лозунгах, выдвинутых крайними партиями, и мы должны этот процесс ускорить». А это можно сделать только вполне определенной постановкой всех основных государственных вопросов.

Центральный комитет и фракция были на этот раз, в большин­стве на стороне соглашения. Но съезд в огромном своем большин­стве высказался за тактику П.Н.Милюкова - и готов был идти еще дальше его. Страстное и резкое нападение М.С.Аджемова встретило резкий же отпор со стороны П.И.Новгородцева. П.Н.Милюков предложил съезду не обострять разногласий и при­нять примирительную формулу, в ожидании, пока ближайшие дни оправдают фактически тот или другой из борющихся взгля­дов. В принятой формуле, действительно, «стремление к образованию в Совете руководящего центра государственной мысли, объеди­няющего здоровые политические элементы, дающего Временному Правительству возможность опереться на них и направляющего пра­вительство по пути неуклонного осуществления неотложных госу­дарственных задач», было принято, как «ближайшая задача партии в Совете». Но, рядом с этим, было категорически признано, что этой задаче не следует жертвовать другой задачей - сохранения связи со всей предыдущей деятельностью партии во время революции, - де­ятельностью, цель которой была «закрепить в сознании масс твер­дый и определенный взгляд на пути спасения родины». Партия уже давно выдвинула для этой цели минимальную государственную про­грамму, «не оспариваемую нигде, кроме России», но здесь находя­щую свое признание в целом ряде «разнообразных и все увеличива­ющихся в числе общественных групп».

Ближайшие же заседания Совета республики оправдали все опасения П.Н.Милюкова. Два дня перед заседанием 16-го октяб­ря прошли в поисках общей формулы. Попыткам кооператоров - составить правое большинство с к.-д. - социал-демократы проти­вопоставили свою попытку составить новое большинство с эсера­ми. Но и эта попытка не привела ни к чему. Пришлось это засе­дание тоже посвятить продолжению прений. После чересчур затя­нувшегося перерыва решено было в ожидании результатов даль­нейших переговоров о формуле, выслушать речь М.И.Терещенко [553] о внешней политике. Наступило, наконец, следующее заседание 18-го октября, а общей формулы все еще не было. Пришлось предоставить решение случайным шансам голосования. Перед го­лосованием, от имени объединившихся групп кооператоров, на­родно-социалистической, «Единства», крестьянского союза, партии народной свободы, радикально-демократической, казачьей, торгово-промышленной и некоторых национальных групп, Н.В.Чайковский огласил проект общей формулы. Из этой форму­лы было исключено все, сколько-нибудь спорное и конкретное. Отношение Совета к программе оздоровления армии, то есть выбор между Алексеевым и Верховским, был оставлен открытым «до представления правительством и комиссиями детально разра­ботанных мер». Формула, однако, признавала, что задачи «широ­ких социальных реформ и обеспечения землей трудового крестьянства должны быть подчинены первоочередной задаче - отра­жения врага и защиты целости и независимости родины». Она утверждала, что «силы страны нельзя считать истощенными» и что надо лишь «водворить в стране и армии демократический поря­док» для устранения расстройства хозяйственной жизни. В облас­ти военных распорядков формула лишь требовала определения законом точных прав и обязанностей комитетов и комиссаров, - чтобы «этим прекратить дальнейшее присвоение государственной власти не уполномоченными на то лицами и группами», - энер­гичной борьбы с самоуправством и подчинения интересов всех классов общегосударственным задачам. От армии и флота резолю­ция ожидала, что «при содействии государственной власти, они справятся с разлагающими их силами. Все вообще граждане при­зывались к неустанному труду, самоограничению и жертвам».

Эта компромиссная формула, уклонившаяся от ответа на ос­новной вопрос, подлежавший решению Совета, не удовлетворила ни правых, ни левых. П.Б.Струве сделал оговорку об этом от имени совещания общественных деятелей, казак Анисимов тоже был недоволен «общими фразами». А.В.Пешехонов подробно объ­яснил, почему трудовая народно-социалистическая партия согла­шается не вносить в формулу левых элементов. В конце концов, все эти группы соглашались на компромисс. И формула при пер­вом голосовании была принята ничтожным большинством 5 голо­сов, 141 против 136, при 6 воздержавшихся. Но при проверке го­лосования путем выхода в двери это большинство растаяло. Фор­мула была отвергнута 139 голосами против 139, при одном воз­державшемся. Все другие формулы не собрали даже и этого мень­шинства. Формула эсеров получила только 95 голосов против 127, при 50 воздержавшихся (крайних левых). Формула меньшевиков получила только 39, левых эсеров только 38, меньшевиков-интернационалистов и левых эсеров только 42 голоса. Так, по первому важнейшему вопросу, поставленному на решение Совета, Совет оказался без формулы и без общего мнения.

«В зале общее движение и смущение», отмечает хроникер «Русских Ведомостей».

[1] Смертельный удар.

[2] Брешко-Брешковская (урожденная Вериго) Екатерина Кон­стантиновна (1844 - 1934). Родилась в помещичьей семье. В 1873 при­мкнула к революционным народникам. С 1873 член кружка «чайковцев». В 1899 вместе с Г.А.Гершуни участвовала в создании в Минске «Рабочей партии политического освобождения России»; была одним из инициаторов создания Боевой организации партии эсеров. Вошла в руководство эсеров­ской партии. В 1903 выехала в Швейцарию. Участвовала в организации эмигрантских эсеровских сил. Вернувшись в Россию, участвовала в агита­ции среди крестьянства. В сентябре 1907 арестована. Содержалась в Пет­ропавловской крепости. Была сослана на поселение в Восточную Сибирь. В период Первой мировой войны занимала оборонческую позицию. После Февральской революции с триумфом прибыла в Москву. Начала актив­ную агитационную деятельность в пользу Временного правительства и лично А.Ф.Керенского. На III съезде Партии социалистов-революционе­ров (май - июнь 1917) была заочно избрана почетным председателем и членом ЦК, но недовольная тем, что съезд забаллотировал кандидатуру А.Ф.Керенского в члены ЦК отказалась стать членом ЦК. Избрана в Учредительное собрание. Октябрьскую революцию не приняла. Летом 1918 участвовала в деятельности Комуча (Самара); в сентябре в деятельности Уфимского государственного совещания. В 1919 уехала в США.

[3] Фигнер Вера Николаевна (1852 - 1942). Родилась в дворянской семье. В 1871 поступила в Казанский университет. В 1872 - 1875 обучалась в Цюрихском и Бернском университетах. В 1875 вернулась в Россию. Член «Земли и воли». С сентября 1879 член Исполкома «Народной воли». В феврале 1883 арестована и до сентября 1884 находилась в Петро­павловской крепости. Приговорена к смертной казни, замененной бессроч­ной каторгой. 20 лет отбывала одиночное заключение в Шлиссельбургской крепости. С 1906 в эмиграции. В середине 1907 вступила в партию эсеров но после разоблачения провокаторской деятельности Е.Ф.Азефа вышла из партии в январе 1908. В 1915 вернулась Россию. После Февральской ре­волюции, начиная с марта, была председателем комитета Общества помо­щи освобожденным политическим заключенным. Участвовала в движении за равноправие женщин. В мае избрана в состав Исполкома Всероссийско­го Совета крестьянских депутатов. Член Предпарламента. Участвовала в раооте Учредительного собрания. Затем отошла от политической деятель­ности и посвятила себя литературному труду.

[4] Рябушинский Павел Павлович (1871-1924). Из старообрядческой семьи. Окончил Московскую Практическую академию коммерческих наук иЬУО). С 1902 совладелец банкирского дома «Братья Рябушинские» и председатель совета организованного на его основе Московского банка (,с 1912). С 1906 старшина (с 1915 председатель) Московского биржевого комитета член Совета съездов представителей промышленности и торгов­ли. С 1905 член ЦК Союза 17 октября, в октябре 1906 перешел в Партию мирного обновления. В 1912 один из инициаторов создания партии про­грессистов, член ЦК и председатель ее Московского комитета. Издавал га­зеты «Утро» (1907) и «Утро России» (1907, 1908 - 1917) С июня 1915 председатель Московского Военно-Промышленного комитета. В сентябре избран в Государственный Совет. В Февральскую революцию один из инициаторов создания московского Комитета общественных организаций. Выражая недовольство экономической политикой правительства (в том числе введенной 25 марта хлебной монополией) от имени предпринима­тельских кругов в своей речи 3 августа 1917 на II-м Всероссийском торго­во-промышленном съезде предрекал экономический крах: «То о чем я говорю, является неизбежным. Но, к сожалению, нужна костлявая рука голода и народной нищеты, чтобы она схватила за горло лжедрузей народа членов разных комитетов и советов, чтобы они опомнились» (Второй Всероссиискии торгово-промышленный съезд в Москве 3 - 5 августа 1917 Стенографический отчет и резолюции съезда. М., 1917). Поддержал идею военной диктатуры, после краха корниловского выступления отошел от политики. В 1919 эмигрировал.

[5] Второе совещание общественных деятелей проходило в Москве с 12 по 14 октября 1917. Оно было созвано постоянным Советом общест­венных деятелей. Совещание открыл председатель постоянного Совета общественных деятелей М.В.Родзянко, товарищами председателя совеща­ния были избраны князь Е.Н.Трубецкой и князь П.Д.Долгоруков.

[6] Зайончковский Андрей Медардович (1862 - 1926) В 1904 - 1905 генерал-майор, командир 2-ой бригады 3-й Сибирской стрелковой диви­зии, с 1913 генерал-лейтенант. Начальник 37-й пехотной дивизии В 1915 командир 30-го армейского, в 1916 - 47-го армейского корпуса, затем командовал Добруджанской армией и в 1917 - 1918 армейским корпусом/ С 1918 в Красной Армии, профессор Военной академии. Командующий ар­миями Румынского фронта.

[7] Начиная с 1915, А.И.Шингарев был председателем военно-морской комиссии в Государственной думе.

[8] Аксельрод Любовь Исааковна (выступала под псевдонимом Ортодокс) (1868 - 1946) - философ, литературовед, публицист. Ученица Г.В. Плеханова. Была членом меньшевистского ЦК (1917) и плехановской группы «Единство». В 1921 - 1923 на научно-преподавательской работе.

[9] Ср. приведенную выше цитату из мемуаров В.Д.Набокова.