Р О С С И Й С К А Я  С О Ц И А Л - Д Е М О К Р А Т И Ч Е С К А Я  Р А Б О Ч А Я  П А Р Т И Я.

НОВЫЙ МАНИФЕСТ.

26 февраля, в день рождения покойного Александра Третьего, царь одарил нас новым манифестом[1]. Манифест - вещь торжественная, особенно такой манифест, с обещаниями, с разъяснением царских намерений. Таких манифестов у нас не было с 1881 года, т. е. целых 22 года.

Читают манифест русские люди и ломают себе голову и не могут понять, для чего все это писано. Так много в нем слов, но так мало среди них путных. Манифест с первых строк обещает «укрепление порядка и правды в Русской Земле в соответствии с возникающими потребностями народной жизни». Значит манифест признает, что порядок у нас не крепкий и что правды в Русской Земле мало. - Это верно. И еще он признает, что помочь беде можно, удовлетворяя потребностям народной жизни. - И это вполне справедливо. Посмотрим, как обещают нам удовлетворять эти потребности. Первая потребность - не голодать, как голодают ежегодно сотни тысяч русских людей. Крестьянину, чтобы не голодать, надо иметь заработок, приносящий побольше, чем хозяйство на нищенском наделе выпаханной земли. Городскому рабочему, чтобы не голодать, нужно иметь всегда работу и получать за нее повышенную плату. Обещает ли манифест пособить земельной нужде? Обещает ли царь отвести крестьянам хоть десятую долю казенных или кабинетских и удельных земель? (Эти обширные угодья лучшей по качеству земли захватил в свои руки наш царствующий дом.) Нет, не обещает. Обещает ли манифест упорядочить положение рабочих или хоть разрешить стачки, которыми пока только и можно добиться уступок от фабрикантов? Нет, конечно, нет. В год массовых волнений среди крестьян четырех губерний из-за бесхлебицы, через два месяца после громадных стачек в Ростове[2] и на Тихорецкой[3], закончившихся кровавыми расправами, чуть не на другой день после петербургской стачки у Штиглица[4], среди повсеместной нужды и безработицы, царь находит достаточным заговорить в своем манифесте только о расширении кредита для дворян и затем для крестьян при помощи дворянского и крестьянского банков. Что первый банк хорошо помогает помещикам - это всем известно. А про крестьянский еще лучше известно, что он существует только для кредитоспособных крестьян, т. е. для богатых. Голодный от его кредита сыт не будет. Очевидно, что потребность не голодать не признается царем за потребность русского народа.

Но, может быть, народ сумел бы не голодать, даже и не получая ничего от правительства нашего. Пусть они ничего не дают - могли бы поменьше отнимать. Они могли бы облегчить непомерное бремя всяких сборов и налогов (на самые употребительные предметы: сахар, железо, спички, керосин, вино). Разросшийся до 2 миллиардов расход государства целиком пополняется руками рабочего человека (справедливо [69] называет закон мещан и крестьян «податными сословиями»). И на все эти 2 миллиарда ничего полезного для народа не делается. Ценою 2 миллиардов народ покупает себе только право голодать. Цена дорогая за такой товар, что и говорить! Но манифест никакой сбавки, никакой уступки не обещает.

Но будем и того меньше ждать от царя и его министров. Пусть они ничего не дают, пусть обирают народ, как обирали доселе. Может быть, народ справился бы со всей непомерной тяжестью налогов и даже зажил бы повеселее, если бы ему дали возможность искать себе работы, где он знает, и устраивать свою жизнь, как он знает. Главное не суйтесь всюду, отвяжитесь от нас, господа чиновники. Ведь у нас паспорт привязывает «податного», т. е. трудящегося человека, к месту жительства, затрудняет передвижение, а облегчает только работу начальства: всевозможные поборы сельских и полицейских властей, да еще сыск, ссылку, тюрьму - словом, все административное и жандармское дело, все насилия, которые творятся у нас над личностью. Самый закон наш выделяет трудящегося человека в особый разряд - в разряд малолетних. С дворянами, с купцами закон допускает кое-какие церемонии. А податной человек всю жизнь, до седых волос, до самой смерти находится под бдительной опекой, подобно малолетнему. Волостное правление или мещанская управа, волостной суд (с поркой), урядник, земский начальник, становой, исправник, губернатор - вся эта опека по закону вмешивается в каждую минуту жизни «податного» человека, в его семейные дела, в распорядок хозяйства, в отношения между ним и помещиком или фабрикантом. Ни одного шага не может он ступить, чтобы эти путы не терли ему ног. Он не живет, можно сказать, а только пасется, как стреноженный конь, или ходит в упряжи у своих хозяев. Только бы свалить с себя эту опеку, только бы сбросигь с себя эти путы, и русские люди и дорогу бы себе нашли и зашагали бы побыстрее. Но царский манифест, написанный теми же самыми людьми, которые создали все эти путы, т. е. царем и его чиновниками, говорит народу: «стой попрежнему на месте, в тех же путах, ни шага вперед!»

Царь, очевидно, признает потребностью народа - стоять в путах, как стреноженная лошадь. Он говорит только «о сильной и закономерной власти». «Сильная» - это мы знаем, что значит; «закономерная» - это значит, сообразующаяся с нашим законом, а наш закон - это и есть путы.

Во всем манифесте можно найти только два как будто бы разумных и добрых слова. Он заговаривает об «отмене стеснительной для крестьян круговой поруки» и облегчении выхода из общества для отдельных крестьян да еще -  «о веротерпимости». Но круговая порука - это такая крупица, такая мелочь среди всех тех пут, о которых мы говорили, что отмена ее сама по себе почти ничего не даст. То же надо сказать и о выходе из общества отдельных лиц, который, разумеется, будет делаться под опекой и с разрешения земских начальников и прочих опекунов народа-малолетки. Правительственная опека ничуть от этого не ослабится, а казна даже выиграет: министр финансов еще год тому назад докладывал царю, что богатая часть крестьянства воздерживается часто от уплаты податей из боязни, что их придется вносить вторично по круговой поруке; теперь платежи будут поступать исправнее. Веротерпимость, т. е. свободное исповедыванне веры, какая нравится человеку, - разумеется, великая вещь. Но красивое слово это употреблено [70] совершенно попусту; манифест говорит только о «соблюдении властями заветов веротерпимости, изложенных в основных наших законах». Ничего нового, стало быть, не вводится. Попрежнему, стало быть, евреи будут подвергаться гнусным стеснениям, которые опутывают их еще сильнее, чем остальную массу народа. Попрежнему будут всячески преследоваться, как преследовались до сих пор, все отпавшие от православия сектанты, и прежде всего наиболее разумные из них - штундисты, баптисты, духоборы. Попрежнему сознательные русские люди не будут вправе открыто признавать себя свободными от предрассудков религии. Все, словом, останется попрежнему. Все путы останутся на своем месте.

Все, что народ мог бы сделать для себя, будет тормозиться «сильной и закономерной властью». Все, что нужно этой власти и совершенно не нужно, а только вредно народу, будет усиленно и насильственно ему навязываться.

Попрежнему будут запрещаться всякие союзы, где люди могли бы обменяться мыслями, столковаться и сплотиться для общей цели (если только желающие сплотиться не фабриканты и не помещики - этим союзы разрешаются). Попрежнему самодержавная полиция и жандармы будут ловить всех неудобных для «сильной власти» людей и помогать фабрикантам удалять вредных для них сознательных рабочих. Попрежнему правительство будет укрощать бунты, и вмешиваться в стачки, и отговаривать фабрикантов (готовых даже уступить) от всяких послаблений рабочим, и посылать на помощь войска. Попрежнему народная школа, библиотеки, газеты, журналы будут находиться под строжайшим присмотром жандармов и цензоров, и русские люди не будут иметь права свободно обсуждать свои нужды ни устно, ни печатно. Попрежнему будет царить насилие и попрежнему это насилие будет всюду поддерживать разрозненность и безгласность. И все это потому, что царство самодержца и его министров и не может быть ничем иным, как царством насилия и безгласности. Именно в насилии и безгласности они и видят «правильное течение народной жизни», «порядок и правду Русской Земли»; они знают, что иной порядок - конец их произволу и самовластью.

Иные легковерные люди усмотрят, пожалуй, что-нибудь доброе в обещаниях манифеста пересмотреть законы о сельских сословиях при участии местных «достойнейших деятелей, доверием общества облеченных», а также привлечь к местному управлению «местных людей». Но пусть эти легковерные заглянут повыше: там царь обещает итти к народному благу «в разуме приснопамятных дел прение всего незабвенного родителя нашего». Приснопамятные дела эти заключались в том, что власть чиновников и путы всюду усиливались, а свобода и народ, и местные, т. е. нечиновные, люди отовсюду выдворялись. Александр III именно тем и незабвенен, что более упорного и тупого врага свободы не было даже среди Романовых. Впрочем, дальше манифест устраняет всякое сомнение на этот счет, если бы оно и было возможным: ведь в нем сказано, что труды местных людей будут руководиться «сильной и закономерной властью». В лучшем случае, значит, местные люди будут изучать народную нужду и подавать свои мнения о ней; а сильная власть будет брать из этого то, что ей понравится, и отбрасывать остальное. Местные люди разжуют хлеб, а правительств проглотит [71] его. Итак, манифест ничего не дает народу и всем, кто думает о свободе народной. Радоваться ему имеют полное основание только два разряда людей. Те, кто будет облечен сильной властью на месте, т. е. губернаторы (их власть именно и будет расширена), да сельское православное духовенство: духовенству обещано «улучшение имущественного положения» и «усугубление плодотворного участия в духовной и общественной жизни их паствы».-Молитесь же, господа попы, молитесь усердно за своего благодетеля батюшку-царя, набивайте головы ваших учеников в школах православно-самодержавными баснями вместо науки да во имя «заветов веротерпимости» вместе с жандармами посматривайте за всякими раскольниками! Долг платежом красен.

Но для кого же дан, для чего же написан этот манифест? Для губернаторов и духовенства, что ли, чтобы они не унывали? - Нет, он дан всему народу, чтобы отвратить его от смуты! Русские люди повсеместно недовольны. Везде начинают понимать, что так жить невозможно: и голодно, и просто подло. Вот их и успокаивают такой царской бумажкой. С самых первых строк манифест заговаривает об этой смуте и находит, что у нее две причины: «замыслы, враждебные государственному порядку», и «увлечение началами, чуждыми русской жизни», т. е. желание жить, как живут западноевропейские народы. Но это не две причины, а только одна: кто стремится к чуждому до сих пор строю жизни европейских государств, тот враг нашему государственному порядку. Освободиться от наших пут, или, что то же, от нашего государственного порядка, можно только свергнув самодержавие и завоевав себе те учреждения, которые уже завоевали себе цивилизованные народы. Не желать быть азиатом - это именно значит питать замыслы, враждебные нашему порядку и хозяину этого порядка - царю, это и значит быть смутьяном!

В подобных странах законы издаются при участии народа, и это участие растет и растет; вот почему и законы и учреждения там все более и более отвечают «потребностям народной жизни».

У нас не законы, а какие-то ошейники, какие-то арканы, которые чиновники и царь накидывают нам на шею без нашего спроса, без нашего ведома, чтобы вести нас, куда им угодно, или привязывать к стойлу. Ноги спутаны, на шее петля, и стоять в таком виде на одном месте - это у нас называется жить «под сенью самодержавной власти, под которой только и могут развиваться народное благосостояние и уверенность каждого в прочности его прав». Но ведь мы стоим (именно стоим!) под этой сенью вот уже тысячу лет, и что же? Благосостояние наше - это голод; права - это полное бесправие; уверенность в их прочности  - уверенность в том, что наши министры и царь могут безнаказанно делать с нами все, что им взбредет в голову.

Есть только одна сень, под которой могут развиваться народное благосостояние и его права, и уверенность в их прочности. Это сень народовластия, это права, добытые в борьбе с самодержавием, в победе над ним. Только получив право издавать законы для себя, народ из ошейника и петли превращает их в обеспечение своей свободы. Народ, начинающий сознавать, что он состоит из людей, прежде всего требует себе человеческих прав: он требует себе «начал, чуждых нашей народной жизни», требует себе европейской свободы, а не азиатских арканов. [72]

Народ наш начал это понимать, и началась смута.

Наш самодержец редко заговаривает о своих планах. С 1881 года мы не получали таких манифестов, как только что изданный. И как манифест Александра III (29 апреля 1881 г.), так и нынешний вызван смутой, обещает борьбу с ней и охранение азиатских порядков.

Вот и все, что можно вычитать из нескладного пустословия нового манифеста.

Но в смуте 1881 г. народ не участвовал: он еще спал. Вся смута велась горстью интеллигентных бойцов за народное дело. И правительству удалось сдержать свое обещание, оно ослабило смуту и сохранило все путы и арканы. Теперь народ уже просыпается; он тоже увлекается началами, чуждыми нашей азиатской жизни. Надо полагать, что на этот раз самодержец не сумеет сдержать свое обещание...

Комментарии

Поиск

3.26 Copyright (C) 2008 Compojoom.com / Copyright (C) 2007 Alain Georgette / Copyright (C) 2006 Frantisek Hliva. All rights reserved."