- Встань на колени, молись! Кайся мне, где ты слышал это, от кого? А, еретик,- тебе ли, собака, лаять слова, смысл коих неведом, недоступен таким, как ты! Молись... Кто послал тебя изливать яд этот в души людей? Дьявол, да-да-да!

...Сидя в чайной, я услышал сердитый возглас:

- Всех прогнали, всех! Говорю тебе - Иван Кронштадтский едет к ним...

Кричал тощий старичок в темных очках на лиловом носу пьяницы, босый, в сером ветхом подряснике,- один из маленьких актеров, которые играют легкие и выгодные роли строгих судей мира сего.

Я подсел к нему и узнал, что проездом откуда-то Иоанн Кронштадтский остановится на несколько дней в Рыжове,- в монастыре верст за тридцать от Харькова.

Маленькие стенные часы с подковой, привешенной к одной из гирь, показывали около семи, было утро; к вечеру, не торопясь, я пришел в Рыжово.

У ворот монастыря толпились странники, обыватели... В тени стены и деревьев стояла богатая карета - люди осторожно обходили ее, как будто боясь, что карету разорвет!.. В воздухе колебался осторожный гул, чувствовалось нервное напряжение. Бесшумно и быстро, как мыши, суетились серые фигуры странниц. Было жарко, душно, в красноватых лучах солнца играли пылинки, листва деревьев монастырского сада тоже покраснела, точно осенью.

Ворота монастыря заперты. В нише, на лавочке большой, чернобородый привратник, в окошечке калитки - точно в раме - вставлено мохнатое лицо монаха: дремотно закрыв глаза, он что-то напевал тихим тенорком.

...- Куда ты, остолоп? - несколько испуганно воскликнул привратник, видя, что я сажусь рядом с ним...

- Ты дай ему пинка, брат Илья,- нехотя посоветовал монах из окошка, протяжно зевнул и - скрылся. [105]

Я сказал привратнику, что мне совершенно необходимо побеседовать с отцом Иоанном.

- Все этого хотят - видишь? А пускать к нему - не велено...

- Но - если я хочу покаяться в большом грехе?

- Тогда - в полицию иди, дурачок,- сказал монах, с любопытством заглядывая в лицо мое. - Что - беглый солдат?

Я обещал рассказать первому ему все мои грехи и преступления, если он поможет мне увидеть И. Кронштадтского.

Он - заволновался, привстал, тихо крикнул в окошко:

- Ермий?! Ушел...

И, задумчиво вытаращив на меня добрые глаза, он посоветовал:

- Ты - отойди, а я что-нибудь придумаю...

Монах ничего не придумал, но согласился пустить меня ночевать к садовнику монастыря.

...Садовник оказался злым старичком; одноглазый, желтый, с черными зубами, он бормотал, захлебываясь раздраженно:

- Да, да - как же! Угодник божий приехал к нам, ряса шелковая, сапоги со скрипом, апельсины ест,- сейчас ему в сад третий апельсин понесли. Да, да,- в саду сидит, пожелал уединения, как же - о, господи! Не велел никого пускать к себе, устал дескать!..
Он бормотал скрипучей скороговоркой и суетливо метался по сараю, загроможденному тачками, лопатами, горшками.
Очень трудно было уговорить его, чтоб он пустил меня в сад, но, .наконец, он согласился: - ему очень хотелось причинить гостю маленькую неприятность.

- Ступай, только ежели он заскандалит - я ничего не знаю и никогда тебя не видал! Ты скажи, что через ограду перелез,- давеча один такой перелез.

Старик усмехнулся и добавил:

- Попало ему!

Он выпустил меня в сад, осторожно приотворив широкую дверь сарая, и - вот я иду по дорожке густого душистого сада, ярко светит луна, в глубине дорожки - небольшая полукруглая площадка, и там, на скамье, сидит темная фигура.

- Кто это опять?

Убедительно, как только мог, я сказал, что имею непобедимое желание беседовать с ним и для того перелез стену сада...
Он сидел, согнув спину, опираясь ладонями рук о скамью, в коленях его,- в складках рясы,- лежала коробка фиников, и я видел на скамье косточки их, разложенные правильным [106] кругом. У ног священника разбросаны корки апельсина,- в лучах луны они казались цветами.

- Ну, что же... о чем же...

Он смотрел на меня, не поднимая головы, но высоко подняв брови и заведя глаза ко лбу. На лице его лежала густая тень шляпы. Я скорее чувствовал, чем видел, что глаза его смотрят на меня неприязненно.

- Ну, говори...

Я спросил его о происхождении зла,- древний вопрос этот был для меня в то время нов и мучителен.

- Что-о? - удивленно протянул Иоанн, взмахнув головой так сильно, что шляпа съехала на затылок, открыв сухое, серое, очень знакомое лицо сельского попика. Мне показалось, что в остром взгляде его сердитых глаз дрожит испуг.

- Ты кто? Солдат?

- Не все ли вам равно?

Поправив шляпу, он вполголоса, строго, почти гневно и очень быстро заговорил:

- Кто тебя научил этому? Тебя подослали ко мне,- искушать меня? Ты - переодетый студент?

Он вдруг подскочил, коробка фиников упала на землю, откуда-то выкатился апельсин и побежал по площадке; - толкая меня в грудь пальцем, священник как-то оглушительно зашептал:

- Встань на колени, молись! Кайся мне, где ты слышал это, от кого? А, еретик,- тебе ли, собака, лаять слова, смысл коих неведом, недоступен таким, как ты! Молись...

Я - рассердился. Меня влекло к нему не простое любопытство и не желание состязаться с ним в силе ума,- меня крутил по земле вихрь сомнений, от которых сердце мое разрывалось на куски и леденел мозг, я ходил среди людей полуслепой, не понимая смысла их жизни, их страданий, почти до безумия изумленный их глупостью и жестокостью, измятый своим бессилием, не находя нигде ответов на острые вопросы, а они резали душу мне.

Все это я сказал ему, а потом спросил:

- Какое право имеете вы относиться ко мне презрительно и грубо?

- Сядь, овца заблудшая,- тихо сказал он, сняв шляпу, пригладив волосы и шаркая о землю подошвами обуви. Сказанное мною, должно быть, несколько пошатнуло его в мою сторону. В глубине сада, там, откуда я пришел, двигалась черная фигура, - Иоанн долго смотрел туда из-под ладони, потом, положив легкую руку свою на плечо мне, заговорил сердито:

- Вопросы эти решает церковь, и она решила их, -не твое дело касаться мудрых вопросов, не твое!.. Кто ты есть? [107] Кто бы ты ни был, ты есть раб господа, но никак не совопросник ему. Раб!

Рука его дрожала на плече моем, и это было неприятно мне. Луна всходила все выше, светлей становилось в саду,- я видел, что волосы негустой бородки священника шевелятся на скулах и губы его тоже дрожат.

- Я знаю,- говорил он,- ты возмутитель жизни, ты ходишь возмущать людей, ты, ведь, семинарист, я вижу! Ты должен знать, что говорит церковь: «Раб ли призван был еси, да не нерадиши, но аще не можеши свободен быти, больше поработи себе». И еще:

«Раби, послушайте господий своих по плоти со страхом и трепетом».

Он резко отодвинулся от меня.

...- Ты книги, что ли, читал, какие церковные книги читал ты? - спросил Иоанн, глядя на меня исподлобья.

Я назвал несколько книг,- в их числе Юстина-философа[1]

- Вот,- грозя пальцем, торжественно сказал Иоанн Сергиев,- видишь? Юстин-то еретик был!

Когда я напомнил ему, что это другой Юстин, мученик, признанный святым, он сердито и ворчливо сказал:

- Врешь ты, путаешь что-то...

Но тотчас же добавил:

- Впрочем - церковь празднует память Юстина-мученика первого июня,- этот? Вот видишь,- значит, ты семинарист. Выгнанный? На каком языке читаешь?

Он, видимо, не знал, что Иустин, а также Ириней Лионский[2] переведены на русский язык, и это снова раздражило его. Коротко отвечая на его нервные вопросы, я ловил взгляд странных глаз, они бегали, мигали. Чем, какою силой этот человек ведет людей за собой?

- Макария - читал? Все это не нужно тебе. Зачем это? В монастырь метишь, на легкий хлеб, бездельничать?

...Странная, должно быть, картина была, если посмотреть со стороны: на полукружии, среди серебристо освещенных деревьев, судорожно трясется тощий, небольшой попик в темной рясе, отливающей в изгибах золотом, а перед ним длинная фигура бродяги в солдатской шинели, с грязной котомкой за спиной, с широким «брилем» в руке - хохлацкой шляпой из пшеничной соломы.

- Давно известно все это, от древних еретиков идет эта болтовня - да-да-да! Я - знаю! - Он вскочил на ноги и высоким голосом, почти истерически, закричал:

- Кто послал тебя изливать яд этот в души людей? Дьявол, да-да-да! [108]

Сзади меня тяжело затопали по земле четыре ноги - точно бык шел.

Иоанн Сергиев, кажется, хотел толкнуть меня или схватить за шиворот - он протянул ко мне трясущиеся руки, но, взглянув за плечо мое, болезненно вскричал:

- Кто это? Что надо? Ах, боже...

- Мы думали...- сказал кто-то густым басом.

- Ничего мне не надо, не надо...

Замахав руками, он опустился на скамью, но тотчас же снова вскочил, торопливо говоря:

- Погодите,- вот - человек этот... проводите его! За ворота проводите... да, да - он не здешний...

- Пожалуйте! - сочным басом сказал широкоплечий монах, становясь рядом со мною, и видя, что я не трогаюсь с места, повторил, легонько толкнув меня плечом:

- Пожалуйте?

Я пошел как во сне, внутренне оцепенев.

- Побеседовал? - спросил монах, упирая на о, а другой, идя за спиною моей, фыркнул и закашлялся.

...Подвели меня к воротам, привратник открыл их и весело спросил:

- Вытурили, все-таки?

Ночь я просидел с ним на лавочке, он дремал, прижавшись в уголок ниши, сладостно чмокал губами, вздрагивал, просыпался и, широко открыв глаза, пугливо крестил грудь:

- О, господи... ох, ты, боже...

Негодуя, плевал на землю и жаловался:

- Задремлю, а меня пес лижет... большущий пес, и прямо в губы... К чему это?

Ночь была удивительно ясная, теплая, тихая, со станции Люботин доносились свистки паровозов и смягченный расстоянием грохот поездов.

...Когда я решил идти во храм - туда нельзя было пробраться, так много втиснулось народа в него. Я остался на паперти и видел, как после конца обедни из дверей храма излилась и закрутилась темным вихрем толпа возбужденных людей, стекая со ступеней паперти во двор и снова возвращаясь на ступени, вытягивая шеи. Сопровождаемый тремя монахами, стиснутый толпой, медленно двигался Иоанн Кронштадтский,- голова его была высоко вздернута, рот полуоткрыт и на потном лице дрожали, сверкая, полубезумные глаза,- именно дрожали, устремленные в одну точку... У него тряслась челюсть, двигалась борода,- лицо сурово ощетинилось.

- Скажи нам... Скажи!..- гудели голоса.

Он хрипло, отрывисто говорил:

- Молитесь... кайтесь... [109]

Толпа бурно влеклась за ним, хватала его рясу, руки, необыкновенные лица, с раскрытыми ртами, заглядывали в его покрасневшее потное лицо, а он неуклонно смотрел через них и бросал краткие слова,- они утопали в шарканье ног по плитам церкви, в гуле просьб и жалоб.

- Вера - прибежище наше...

Я следил за его взглядом, и снова мне показалось, что глаза его налиты страхом,- это он жжет и плавит их. Шатаясь под толчками людей, человек этот взмахивал пред лицом своим правой рукою, как будто отталкивая от себя кого-то невидимого мне, сгибал плечи и спину, словно подавленный непосильной тяжестью, готовый упасть, и дрожащими глазами все смотрел вперед, как бы видя пред собою чей-то строгий, ослепляющий взгляд.

И бормотал:

- Единое на потребу... О Марфе помните... Не пещитеся о многом.

- По-озвольте! - мощно гудел большой монах, добродушно улыбаясь и раздвигая людей плечом, локтем, коленом, освобождая путь.

Отца Иоанна сильно бросило вперед и снесло с паперти,- больше я не видал необыкновенного взгляда его испуганных глаз.

[1] Юстин - философ, христианский церковный писатель II в.

[2] Ириней Лионский - один из "отцов церкви" конца II в.

Текст воспроизведен по изданию: Против тьмы. Атеистическая хрестоматия. - М., 1960. С. 105 - 110.