Публикуемые документы представляют собою выборки из перлюстрированной частной переписки, отражающей настроение провинции и деревни после реформы 1861 года. Они рисуют яркую картину недовольства крестьян при объявлении манифеста. Так, например, в письме из Нижнего Новгорода некто Ужумецкий-Гринцевич пишет: «Прошедшее воскресенье у нас объявили свободу крестьянам; народа было немного и те выслушали эту новость с необычайным равнодушием, как будто это до них не касалось нисколько». В другом письме из Киева М. Буцковский сообщает, что при обнародовании манифеста «ни на одной физиономии я не заметил радости». Однако не одним равнодушием реагировало крестьянство на манифест. Во многих губерниях начались крестьянские волнения. Приведенные документы дают на этот счет весьма интересный материал по ряду местностей. Этот материал может явиться существенным дополнением к тем официальным данным, которые опубликованы в сборнике Центрархива «Крестьянское движение в 1827-1869 гг.» и в других изданиях.

Публикуемые ниже письма вскрывают всю жестокость помещиков в их расправах с крестьянством, о чем понятно, официальные донесения не распространяются. Естественно, что публикуемые письма не в состоянии полностью вскрыть характера и особенностей реформы 1861 г., прежде всего потому, что мы имеем перед собой письма либералов и крепостников. Сюда не вошли письма тех революционных демократов, к которым принадлежал прежде всего П. Г. Чернышевский. Но и в данных письмах ярко выявляется негодование крестьянства - угнетенного, бессильного, неспособного самостоятельно найти путь к своему освобождению, и, с другой стороны, хладнокровная жестокость помещиков и генералитета, карательными экспедициями и розгами отвечающих на борьбу крестьян против помещиков. Крестьянство отвечало стихийными волнениями. Крупнейшим волнением этого периода было так называемое Безднинское дело. Официальные данные III отделения сообщают, что убитых было до 70 человек, раненых более 100 человек, из которых 21 умерло. Приводимые письма существенно пополняют картину расправы с крестьянством села Бездны и соседних сел Спасского и других уездов Казанской губернии.

Волнения крестьян, выявляя их недовольство крепостнической реформой, в то же время ярко обнаруживают ее прогрессивное значение. Миллионы вчерашних рабов почувствовали потребность бороться за свои права, за свою свободу. «Темное царство», с которым вели непримиримую борьбу революционные демократы - Добролюбов и Чернышевский, - поколебалось в своей основе, но оно ещо имело достаточно сил, чтобы усмирять крестьянские восстания. Еще не вырос рабочий класс, способный повести трудящийся народ к революции.

Несмотря на узость взглядов и классовую ограниченность болышшетва авторов писем, несмотря на однобокое освещение событий. - факты, приводимые в письмах, ярки и определенны, - и рисуют нам картину деревни после реформы 1861 года. «Освобожденная» деревня, которую, по требованию помещиков, усмиряют и секут царские жандармы и офицеры, встает перед нами в этих письмах жутким образом прошлого, навсегда сметенного Великой Октябрьской социалистической революцией.

И. Кузнецов.

---

ВСТРЕЧА МАНИФЕСТА НА МЕСТАХ[1]

Выписка из письма М. Буцковского из Киева от 9 марта 1861 г. к Владимиру Ниловичу Лаврову в С.-Петербург[2].

Сегодня у нас было обнародование манифеста о свободе крестьян, который они, должно быть, не поняли, потому что ни на одной физиономии я не заметил радости. Зато помещики очень довольны Положением; они как никак не ожидали такого выгодного для них разрешения этого дела. Любопытно знать, что у вас делается и говорят? Пробежав наскоро Положение, я не понимаю, из-за чего было так много толков и неудовольствия в петербургских жителях.

10 марта у нас был объявлен ожидаемый так давно и с таким нетерпением высочайший манифест об освобождении крестьян. Вы без сомнения спросите: Ну что? Какое впечатление произвел он на народ? - Ровно никакого. Мужики поняли из него только то, что им остается еще два года ожидания. В два года, говорят они, много утечет воды. Большая часть дворовых будто бы горюет, что им некуда будет деваться без земли; что ремеслам они не обучались, стало быть, положение их в будущем ничем не обеспечивается. Это равнодушие народа в такую минуту весьма понятно по двум причинам: во-первых, он еще не знает, как он устроится, станет ли ему легче в том положении, которое ему предоставляется, с теми средствами, которые он имеет в своих руках в настоящее время, а ведь эти средства так скудны; во-вторых, он до того привык к тому воздуху, которым дышал доселе, что теперь, когда пахнул на него новый, более свежий, не чувствует его живительной силы, не успел даже и понять, есть ли в этом новом воздухе живительная сила.

Выписка из письма Ужумецкого-Грицевича из Нижнего Новгорода от 14 марта 1861 г. к А. И. Ужумецкому-Грицевичу5 в С.-Петербург.

Прошедшее воскресенье у нас объявили свободу крестьянам; народа было не много, и те выслушали эту новость с необыкновенным равнодушием, как будто это до них не касалось нисколько. Муравьев[6] всячески [8] хлопотал и надеялся, что объявление это произведет страшный восторг, и был до крайности огорчен этим непостижимым равнодушием. Его сын и несколько чиновников особых поручений бросились в толпу, чтоб кричать и подбивать крестьян «ура», но их никто не слушал; одни смеялись над этим предложением, а другие делали замечания, подобно этому: «Эта воля, пожалуй, будет хуже неволи». Несколько местных передовых людей, нижегородских либералов, по окончании чтения пустились объяснять дарованные им права, но их слушали не только без увлечения, а с каким-то недоверием, с которым привык наш народ не ждать ничего путного от своего правительства. Сегодня я видел управляющего откупом, который жаловался на свои обманутые надежды. «Ни одной лишней чарки не выпито, - говорил он с отчаянием, - а мы ждали, ждали этого дня, думали - вот запьют: и несмотря на воскресный день на конце первой недели продажа была менее, чем в чистый понедельник». Муравьев велел выставить у себя окно, пригласить фотографиста с тем, чтобы снять вид в то время, когда будут читать с крыльца собора стоящему на площади народу манифест. Фотографист явился, сделал снимок весьма удачный; но опять горе: дворян не повестили о предстоящем чтении манифеста, и они не поехали; чиновники тоже разочли, что им нет надобности быть при этой процессии, и таким образом на крыльце собора оказались: чтец манифеста и Муравьев, окруженный своими барышнями, старыми княжнами, Марфой, Елизаветой, Клеопатрой и Прасковьей Михайловной и пр., а в стороне князь Шаховской, свиты его величества генерал-майор, привезший известие.

Портреты этих барынь вышли замечательно хорошо, и они оказались главными лицами в этой церемонии. Сначала они, может быть, и довольны были фигурировать на главном плане, но потом им намекнули, и они сами спохватились, что и без того все толкуют, что они ворочат губернией и стариком. А потому фотографисту послали приказание сделать из этих дам чиновников. Фотографу не совсем понравилось пачкать свой рисунок, а потому он оставил негатив как он есть, а для желающих он рядит княжен во всевозможные формы русской армии.

Дворяне написали письмо губернскому предводителю, что губернатор не хотел их известить об этом чтении манифеста и тем устранил их от столь радостного события, о чем они просили известить министра внутренних дел. Таким образом вышли все недовольны, и все не удалось, даже самое чтение. Чтоб прочесть манифест, выбрали для этого брандмейстера, имеющего голос страшной силы, но брандмейстер вдруг сконфузился, начал врать, а потом говорит, что у него в глазах до того зарябило, что у него надо было вырвать манифест и поручить чтение другому, чтоб только кончить. Начал читать младший полицеймейстер, но в это время понамарь ударил в колокола и опять все пропало. Впрочем, кроме всех этих мелочей, у нас все обстоит благополучно. Идеи развиваются, даже старики жаждут реформ и преобразований; но ваш Питер огорчает своими шагами вперед и назад. [9]

19 февраля, несмотря на все предупреждения, народ беспокойно ожидал манифеста, а подленькие помещики тряслись за свои животы и посему запаслись револьверами, но день прошел спокойно, только собор был наполнен и около него собралась толпа черного народа, но полиция вела себя благоразумно, и потому все кончилось одним только говором. Вскоре разнесся слух о приезде графа Толя[8], который, действительно, явился 7 марта. Начались приготовления; манифест сделался гласным из-под руки. 9 марта прочли его по церквам, а в соборе торжественно при многочисленном стечении народа; некоторые же из благоразумных помещиков сами отправились в имения объявить о том крестьянам. Сии последние, забитые своим безответным положением, приняли манифест апатично, и как бы не верили своим ушам, но вслушавшись в два года беспрекословного повиновения помещикам, выразились оригинально: «Чтож, говорят, голова-то наша, а ж..а помещиков»; не правда ли метко, хоть и не совсем справедливо, вникнувши в смысл манифеста и Положения.

Выписка из письма Том: из Сморгон, Виленской губернии, от 15 марта к Зенону Антоновичу Сушицкому в Москву.

(Перевод с польского.)

В четверг, 9 марта, в Минске читали манифест, и так как этот день был будничный и не было слушателей, то сотники и десятники сгоняли с улиц в собор мужиков, продававших дрова, говоря им: «Бросьте, это не ваше, а господское». Собранные мужики слушали, слушали и, прослушав, сказали: «Провались вы с вашей вольной: паны подкупили, и не дают еще настоящей». Неудовольствие мужиков большое, в особенности к помещикам, а г. г. обыватели, собственно говоря, рады такому обороту дела, хотя и не все открыто выказывают свое неудовольствие.

 

Выписка из письма с подписью: Р. М., из Тулы от 16 марта 1861 г., к Михаилу Александровичу Философову[9] в С.-Петербург.

Чтение манифеста последовало в Туле 5 марта, а в деревнях 12 марта, и на народ никакого впечатления не произвело; крестьяне, как водится, не поняли манифеста и начали по своему перетолковывать, давая себе небывалые преимущества. Когда прочли манифест в Стубленской церкви, то народ, именно стубленский, начал негодовать на нашего священника, что он неправильно читал манифест, они говорили, что земля должна оставаться в их собственности, а не собственностью [10] помещика и что барщины никакой не должно быть. Священник убеждал их сколько мог, но они оставили это в подозрении. Наши же крестьяне на второй день после объявления, без всякого дозволения, отправились в Тулу для работ, разбранили старосту, что он им ничего не может говорить теперь, и женам даже запретили выходить на барщину, и работают по настоящее время, не знаю где. Староста хотел их собрать и скрыть от меня об этом случае, но только некоторые из них явились, а остальные не хотят ничего знать. Поэтому староста вчера приехал ко мне и сообщил об этом. Сегодня я посылаю становому письмо, в котором прошу водворить порядок, и не знаю, как он там распорядиться. Сумеет ли что-нибудь сделать? При нашем уездном начальстве и с нашими мужиками просто нужно с ума сойти. Если бы мне дозволили какую угодно сделать жертву, чтобы теперь же развязаться с ними, то я с удовольствием исполнил бы это, потому что спокойствие и здоровье дороже всего.

 

Выписка из письма Кочерова из Саратова от 16 марта 1861 г. к Владимиру Николаевичу Струкову в С.-Петербург.

Самый животрепещущий современный вопрос - это крестьянский, и я думаю вам не безинтересно будет узнать о результатах объявления здесь манифеста из числа он прочитан был с неизбежным молебствием во всех церквах и кроме того на площадях. Помещики, большая часть коих осталась в городе за распутицей, как нельзя более рады дарованному разрешению, но крестьянам, которые ожидали надела их землею на вотчинном праве, и дворовым людям, ожидавшим полной свободы без всяких сроков, оно крепко не понравилось? Впрочем дело обошлось без всяких оваций и манифестаций, совершенно спокойно, но наружности даже незаметно. В течение трех вечеров, 13, 14, 15 чисел, город, т. е. главные улицы и публичные здания, по приглашению полиции, были иллюминованы плошками, только в первый день дома губернского предводителя и дворянского собрания остались неиллюминованными но какому-то необъясненному стечению обстоятельств. Не было ни буйств, ни пьянства, и правительство, заготовивши для Саратовской губернии 100 т. ведер вина, собственно на случай большого спроса, немного ошиблось в расчете. Как дело пойдет в уездах, это другой вопрос, но, по мнению помещиков, и там все обойдется благополучно.

 

Выписка из письма Екатерины Елагиной[10] из Орла от 17 марта к Ивану Сергеевичу Аксакову[11] в Москву.

Сегодня прочли у нас манифест о свободе. Увы, мало произвел он радости в народе. Мужики заметно повесили носы, когда поняли, что им от помещика земли не прирезывается, а, напротив, еще с той части, что теперь имеют, плати оброк или барщину тяни.

Василий позвал их к себе, чтобы потолковать и расспросить, как и что они поняли и что думают делать; иные думают, что раздел между [11] ними барской земли, без всякого с них налога, выкупа или оброка, отложен на два года, а покуда по-старому тяни барщину.

Другие, пессимисты, кажется, убедились, что ничего не будет, и полагают, что лучше уж оставить по-старому, т. е. работать, как работали. Барщина легче станет, прочие помещики не осилят обрабатывать своей земли и станут внаем ее отдавать, а они будут задешево нанимать, на своего же помещика работать два дня в неделю.

Нет, жажды свободы, чисто бескорыстных видов, в нашей стороне не было. Авось еще выработается она, а теперь покуда, ожидание и желание ее было просто нарушением X заповеди, т. е. желание села ближнего своего. Если помещика можно назвать ближним, не обижай ни помещика, по его понятиям, ни мужика.

В Орле по прочтении манифеста 9 марта народ разошелся с убеждением, что это не та, а на днях пришлют другую, настоящую вольную.

Много во всем этом разочарования для мужиков, но все думали, что не до такой степени повесят носы. После обедни пришел к нам старик-конторщик, кланяется в землю и просит, чтобы между нами с ним осталось все по-старому. Он служит уже лет 40 и испугался, что теперь будет иметь дело со становым; мужики тоже просили, чтобы мы по-прежнему заступались за них перед становым или другими, какие будут теперь, чиновниками; а все же года через три и подумать нельзя будет взять назад то, что даровано сегодня, что сейчас посеяно.

Но как бы то ни было, все же нынче посеяны семена свободы, года через три, а может быть и меньше, пустят могучие корни.

Дай бог расти.

И все же этот день - счастливый, великий день.

Выписка из письма Михаила Дмитриева из Сызрани (Симб. губ.) от 17 марта к Федору Мих. Дмитриеву[12] в Москву.

11 марта у нас был торжественно объявлен манифест. Часа в два пополудни я получил от исправника, приехавшего в село, приглашение в церковь. Я был болен и отвечал исправнику, что поручил быть при чтении и молебне жене моей. Народу собралось столько, что церковь не могла вместить всех. Священники наши, оба люди умные, читали внятно и ударяли особенно на тех местах, где сказано, чтобы быть в повиновении. При этом пробежал ропот. Зa молебном стояли молча и никто не молился. После молебна исправник спросил мужиков: «Поняли ли они манифест?». Один отвечал - «Чай, поняли, ваше благородие»; а другие, в несколько голосов, прибавили: «Где нам понять!». Затем он собрал их у съезжей избы, дал им на оба села по экземпляру манифеста, чтобы сами читали, и при этом прибавил в заключение, что в случае их неповиновения и бунтов теперь с ними будет поступлено строже, чем прежде. - Молчали, хотя и заметен был ропот, неудовольствие. Крестьянин Фрол Александров, который недавно сделан мною выборным, подумавши, сказал: «Видно, точно это [12] правда, что последние времена приходят». «Почему же?» - спросил исправник. - «Да по всему; все новое, да все преобразования; это уж и видно, что последние времена».

В Сызрани и Симбирске в день объявления манифеста были заперты кабаки на весь день, чтобы не проснулся русский дух. Народ был тих.

Известие, сообщенное «Северною пчелою» и повторенное в московских газетах о скором преставлении света, распространилось здесь в народе, получило всеобщую веру, соединилось с понятием о нововведениях и превратилось вот в какую легенду, которая может быть небезопасною, если через шесть лет ее вспомнят: рассказывают, что в кабинете у государя появилась девица, собой красавица; стоит она в углу все на одном месте, ничего не говорит и только просит пить; вывести ее не могут никакими силами. Чтобы узнать от нее, зачем она тут, ее напоили сонными каплями. После этого она стала говорить и рассказала, что через 6 лет будет преставление света; что придет антихрист и сядет на место нашего царя, и будет точно он, так что никто и знать не будет, что это антихрист, и будет он обращать народ в свою веру; а наш царь совсем пропадет и некто не узнает куда. А девица, как только рассказала, так и пропала, и сколько ее не искали, не могли найти[13].

Все это показывает степень понятий того народа, который такими сказками готовится к свободе, и показывает степень его благодарности к такому благодеянию.

Сколько я мог заметить из разговоров наших крестьян, они сильно желают выкупа, хотя не могут понять, за что на них царь рассердился и не дал им земли.

А в положении, увы! - выкупу суждено пройти такими мытарствами в бюрократической семье, что поневоле задумаешься и скажешь: «Вишь, бедный, как тебе тяжело»...

Да если к этому прибавить сомнительный гонорарий за землю, то на конец концов выходит труболетная система. Гадко, брат, грустно, друг! [13]

 

Выписка из письма Е. Дрентельна из Рязани от 22 марта 1861 г. к его прев. Александру Романовичу Дрентельну[14] в С.-Петербург.

Я спешил в деревню для того, чтобы на другой день из нее выехать и сидеть теперь в Рязани. Крестьяне от работы отказались, повиноваться и слушать меня не хотят; в разговоре со мной толпа была дерзка до крайности. Хорошо, что на селе нет кабака и что в разговоре с мужиками я сохранил равнодушие к их глупостям. Беречь помещичье имущество они отказались; устроили свое управление и на прежних начальников, ими же выбранных, смотреть не хотят. На некоторых из крестьян, которые остались ко мне в добрых отношениях, остальные, называя их изменниками миру, нападают и грозят повесить, уничтожить. Я объявил губернатору, что в имение поеду тогда, когда там будет порядок, указанный Положением, но вижу, что достигнуть добра будет трудно. Местные власти, желая показать перед правительством свою мудрость, творят чепуху. Граф Крейц, присланный сюда для этого дела, сидит у губернатора и курит папиросы, а может быть, и доносит в эту минуту, что везде восторг.

Скверно у нас! Крестьяне бунтуют, не хотят отправлять барщину, собираются толпами. Флигель-адъютант с попом, предводителем, стряпчим, исправником, батальонным командиром и офицерами разъезжают по имениям, а им вслед несколько сот мужиков кричат: «Не пойдем, мы вольные, не позволим бить наших!» Губернатор ничего не делает, а флигель-адъютант Нарышкин[16], как видно, в подобных делах еще не бывал, не знает, что делать с толпой; войска здесь мало; попа мужики обругали пьяницей; Нарышкину сказали, что он не флигель-адъютант, что помещики его переодели в адъютантский мундир и выдают за флигель-адъютанта! Жизнь помещиков не в безопасности; я хотел уехать в Белосток, но боюсь оставить свой дом, потому что и дворовые люди разбегутся, а мужики готовы все сжечь. Вот как понимают Положение! Если бы просто объявили личную свободу, землю оставили бы за помещиками, не назначая вовсе земли крестьянам в постоянное пользование, ничего бы и произойти не могло; каждый помещик сговорился бы с своими крестьянами, а те, которым не поправились бы предлагаемые условия, те пошли бы к другому помещику, а вместо их являлись бы или другие мужики или вольные поселенцы. Если бы, по крайней мере, правительство разрешило помещикам нанимать рабочих из государственных крестьян за установленную плату, и то было бы лучше, а теперь одному богу известно, чем это кончится! Положение помещиков чрезвычайно грустное - все духом упали. [14]

В слободе Рудне, Камышинского уезда, и имении малолетных князей Четвертинских, главноуправляющий В. В. Вебер, на другой день по прочтении манифеста, - принятого крестьянами со слезами па глазах и молитвой, - потребовал их па барщину. Крестьяне отказались не потому, что они, вместо благодарности за свободу, хотели ответить положительным неповиновением властям, но потому, что Вебер по предусмотрительности уже успел их, изнуренных тяжкими египетскими работами, ограбить дочиста - до крайней нищеты. На угрозы полиции несчастные кротко объясняли, что у них нет уже ни рабочей скотины, ни овцы, ни зерна хлеба; все главноуправляющий забрал в пользу помещиков, скотину на барский двор, а хлеб на винокуренные заводы, захватил даже всю их мирскую денежную сумму. Г. исправник (из помещиков), всегда ублаготворяемый и ныне в особенности ублаготворенный Вебером, донес губернатору о бунте крестьян, вследствие отрицания требуемой барщины. Вскоре приезжает губернатор на место происшествия с флигель-адъютантом, губернским предводителем дворянства и приходят 2 500 солдат 17 пехотной дивизии в полной боевой аммуниции на экзекуцию... Созвали крестьян (все они малороссияне), которые на вопрос о причине неповиновения ссылались на истощение материальных и физических сил, на совершенное разорение и разрушение сельского хозяйства и в доказательство представляли свою видимую нищету и наготу. Однакож власти не уважили справедливой и вопиющей претензии. Крестьяне, в замену барщины, обещались далее не искать того, что всецело у них отнято, навсегда отрекались от своих прадедовских усадьб и той земли, которая следует им для надела в собственность с условием выкупа. Казалось, эти уступки от крестьян были слишком выгодны, но не того желал жестокосердный и мстительный Вебер. Ему сочувствовал и начальник губернии с прочею братнею. Они порешили на истязании и кровопролитии крестьян. Так и сделали. Губернатор, отвергши претензии крестьян, шепнул: стрелять для страху в народ из ружей холостыми зарядами, а потом говорунов-стариков беспощадно сечь - кого палками, кого розгами. Слышно, из числа этих мучеников за свободу один уже умер, а другие очень близки к смерти. При таких варварских мерах беззащитные крестьяне уступили силе и согласились отбывать барщину. Вебер, обрадовавшись успеху, немедленно распорядился мнимопокорившимся крестьянам выдать из барских арсеналов всю земледельческую аммуницию, дать волов и лошадей с провиантом и фуражем и за конвоем вооруженных солдат отправил их распахивать необозримые помещичьи степи - 98 тысяч десятин земли. Какова должна быть картина сочетания плугов с ружьями, боевыми патронами и штыками! Какой-то успех примет эта крестьянско-военная демонстрация!.. [15]

Меня на прошлой неделе посылали сделать объезд по нескольким деревням в окрестностях города, где, по донесению дворянского предводителя, крестьяне, не поняв темного смысла манифеста, решительно отказались от работ на своих помещиков. Конечно, все это представлено было в виде ужасном, угрожающем всей России и названо громким именем бунта. Дали предводителю четыре роты Волынского полка, силою которых молодец этот, без совести и стыда, старался внушать крестьянам их долг различными истязаниями. Недоумевающие мужички еще больше были удивлены, как стали требовать от них выдачи зачинщиков. Несмотря на логичные их ссылки на то, что смысл манифеста, будто бы предоставляющий им выбор ходить или не ходить на барские работы, - был поясняем так попами и некоторыми управляющими, - подобные представления не принимались, и несчастных лупили напропалую. Крики: «Секи нас всех, мы все виноваты одинаково» - также не подействовали. Уездный предводитель дворянства Свечин, будучи сам помещик, прикрываясь властью своей, действовал весьма решительно; в пяти или шести деревнях произвел экзекуции... Сейчас получены новые известия о новых истязаниях в уездах: Тираспольском, Ананьевском и Ольвиопольском; здесь говорят, отличился и Голынский. Бедные мужички, за них слова никто не промолвит.

 

Выписка из письма Юрия Самарина[19] из Самары от 22 апреля 1861 г. к Ивану Павловичу Арапетову[20] в С.-Петербург.

В течение одного месяца мы здесь пережили два периода, и теперь вступаем в третий. Период грустного разочарования начался с обнародования манифеста. Затем наступил период выжидательного сопротивления или пассивного уклонения от исполнения повинностей. Были поводы опасаться, что единовременные и почти повсеместные попытки (большей частью совершенно безнаказанные) вовсе не выходить на работу перейдут в общую стачку; но этому помешали многие обстоятельства, между прочими: отдаленность селений друг от друга, трудность сообщений, распутица и т. д. Теперь,  к а ж е т с я,  начинает проникать в сознание крестьян убеждение, что повинности не отменены. Они говорят: «Помещики  у п р о с и л и  царя еще на два года дать им попользоваться, а там объявят настоящую волю. Нечего делать, два года потерпим». Теперь весь вопрос в том: в эти два года настолько ли улучшится положение крестьян, чтоб убедить их в возможности правильного и законного хода реформы до полного выкупа земли и заставить их отказаться от надежды на „coup d'état".

Теперь все толкуют в деревнях Положение, каждый по своему, и потому едва ли кому-нибудь удастся около себя сгруппировать целую [16] массу. Гораздо важнее другое явление, конечно не новое, не неожиданное, но которое теперь обнаружилось перед всеми с сокрушительной ясностью. Это полное, безусловное недоверие народа ко всему официальному, законному, pour tout се qui est constitute, то есть ко всей той половине русской земли, которая не народ. Обыкновенно официальность и образованность относятся к народу, как власть, т. е. передает приказания и требует послушания. В настоящем случае пришлось толковать, объяснять, убеждать, разуверять. Мы встретились с народным убеждением, и сами убедились, что оно не только не подвластно нам, но что вообще слово не берет его, не действует на него нисколько. Спор возможен только при одном условии, когда у спорящих есть хоть одна общая исходная точка, хоть один факт, в котором они не сомневаются. Этого-то и не оказалось на сей раз. Манифест, мундир, чиновник, указ, губернатор, священники с крестом, высочайшее повеление - все это ложь, обман, подлог. Всему этому народ покоряется, подобно тому, как он выносит стужу, метели и засуху, но ничему не верит, ничего не признает, ничему не уступает своего убеждения. Правда, носится перед ним образ разлученного с ним царя, но не того, который живет в Петербурге, назначает губернаторов, издает высочайшие повеления и передвигает войска, а какого-то другого, самосданного, полумифического, который завтра же может вырасти из земли в образе пьяного дьячка или бессрочноотпускного. Вот до чего довела нас история последних полутораста лет, и в которой так называемая наука восхищается нормальностью прогресса. Конечно, в глазах наших профессоров и журналистов, вожатых общественного мнения, все это дрянь и мелочь, о которой нечего и говорить, когда другие явления ослепляют глаза своим блеском. Например, учреждается новая кафедра римских древностей, за гробом Мартынова[21] валит толпа, в воскресные школы заглядывают праздные студенты и в журналах гласность берет свое, т. е. никому неизвестные господа друг друга обличают во лжи и рассказывают скандалы про своих приятелей!

Саша пишет, что во всех губерниях почти беспорядки; в таком случае неутешительно, если я скажу, что черниговские беспорядки, сравнительно вздор. Казачий полк, проходивший через Новгород-Северск по назначению в Царство Польское, свалился к нам, как манна небесная. Он помог успокоить 9 тысяч душ в этом уезде, 3 тысячи - в Кролевецком, в имениях генерала Соломки и 5 тысяч душ - в Стародубском. Реакция благотворная произошла по случаю 4-х дневной задержки казаков в Новгород-Северском уезде, с которыми я в это время обошел 25 поместий -180 верст и одним устрашением водворил спокойствие. На 9 тысяч душ, наказанных розгами, от 10 до 30 ударов, около 50 человек, единственно для усиления власти земской полиции, которая изумительно утратилась с получением Положения, [17] так что крестьяне стали без всякого надзора, и если бы оставить их еще на некоторое время в безначалии, то я не сомневаюсь в вероятии кровавого междоусобия. Затем 36 человек закованных заключены в острог; сии последние, как подстрекатели и ложные толкователи манифеста, крайне опасны по своему нравственному влиянию на толпу дикую до изумления; из них один такой гусь, у которого найдено несколько сочинений Герцена, самых возмутительных. Таким образом в продолжение трех недель мне пришлось в четырех уездах успокоить до 19 тысяч душ, включая Нежинских, при содействии военной силы. Дело обошлось так благополучно, что не было ни одного несчастного случая. Пробовал я один говорить с миром и положительно убедился, что увещаниия, не поддержанные силой, не только бесполезны, но даже вредны, ибо после продолжительного разговора хамы начинают фамильярничать, что крайне опасно относительно утраты должного на них влияния, которое благотворно содействует умеренности в наказаниях.

Весьма непрактично предоставлена Положением власть мировых посредников уездным предводителям на время переходное, безначальное, до образования сельских и волостных обществ и до назначения мировых посредников. Естественно ли, чтобы уездный предводитель, при административных занятиях, имел время разъезжать по уезду для бесплодного увещания неповинующихся крестьян, особенно с тех пор, когда крестьяне, получив личные преимущества гражданских нрав, в несколько минут почувствовали себя равными с их бывшими властелинами-деспотами. Возможно ли, с падением крепостной зависимости, сохранить уездным предводителям, стоящим во главе помещиков, нравственное влияние на крестьян, которые в настоящее время смотрят на бывших владельцев своих, как на кандалы, тяготившие их сотни лет и сброшенные по особенной над ними благодати промысла? Свежий опыт внушил мне несомненную уверенность, что поводом к беспорядкам, возникнувшим в Черниговской, вероятно, и в других губерниях, было ограничение власти земской полиции по обнародовании манифеста. Я знаю, что за несколько дней до манифеста исправникам было приказано избегать взысканий с крестьян, в особенности телесного наказания. Нелепость таких распоряжений, на основании Положения исполненная, очевидна в настоящее время. Много нужно было энергии, [чтобы] поднять власть исправников, и лишь только она начала действовать по силе должного влияния, лишь только крестьяне поняли, что свобода не есть безначалие, - волнение между ними стало заметно утихать без особенных насилий. Плохо, если бы вместо обыкновенных и в благоразумной умеренности полицейских мер пришлось водворять спокойствие кнутами палачей и висельницами.

Завтра еду в Мглинский, Новозыбковский и Городиенский уезды, где всего до 7 тысяч душ неповинующихся; но, кажется, нет такого упорства, как было в первых. [18]

Наши члены все разъехались, а потому и заседаний нет; а теперь-то они и нужны. Вице-губернатор, ужасно нерешительный человек, без присутствия боится сделать шаг, а между тем почти каждый день получаются известия, что крестьяне не спокойны, хотя до сих пор и не было ничего особенного, все оканчивалось по стародавнему обычаю - розгами. Сколько теперь секут мужиков! Страшно подумать! И что всего досаднее, так это то, что во всех случаях волнений, которые были тут, всегда виноваты помещики, а секут крестьян. Как-то поведет это дело Левашов?[25] На него мало возлагают тут надежд.
У нас пока все по-старому, но будущее неутешительно. С одной стороны, Положение о крестьянах, довольно неопределенное, брошено как-то неловко людям, неумеющнм понимать свободы без своеволия, людям, о нравственности которых теперь уже не печется никто, ибо хотя синод и разослал циркуляр, чтобы священники поучали народ, но это останется мертвой буквой; с другой, плантаторство не отстает от своих закоснелых привычек, а напротив того, изыскивает средства более и более дразнить народ, так что становится грустно, слыша разные проделки во многих местах. Между тем народ, почувствовав свои силы, начинает проявлять их и уже безнаказанно не позволяет над собой издеваться, а между тем, поддержки не находит ни в ком и нигде; это дает повод к большому своевольству, а оно заражает и тех, которые не имеют причин жаловаться. В Бирюченском уезде, кроме некоторых довольно многочисленных мелких случаев, общего движения масс еще не было, но в Волочанском имении князя Трубецкого разыгралась пренеприятная драма. Имение это замечательно огромным количеством писарей и разных должностных лиц, которые беспощадно грабят народ; а управляющий, человек негодный во всех отношениях, некто Лебедев, не обращает на это внимания потому, что сам не чист совестью. Крестьяне на шестой неделе поста в огромном количестве явились к нему с жалобой на этих «Пилатов», как они говорят, и для переговора о разных своих пуждах. Управляющий не только не хотел их выслушать, но розругав, велел гнать со двора. Те, справедливо обидевшись, отказались от повиновения. Разумеется, явился становой - и ничего не сделал. Исправник - тоже; прибыл, наконец, и предводитель с временным отделением да эскадроном гусар - ничто не помогло; крестьяне говорят о своих обидах - их не слушают, а требуют только выдачи зачинщиков, требование это, конечно, не исполняется, и вследствие сего, к стыду человечества, заставляют гусар переловить говорунов арканами!!. Досадно мне это тем более, что предводителем там отличнейший человек - Дмитрий Иванович Бекарюков, и я не понимаю: как он решился на такие меры!.. [19] Верстах в 20 от нас, в имения девицы Кротковой (отца которой во время холеры крестьяне сожгли живого), в селе Шигонах крестьяне отказались совсем от работы. Приведено было 300 человек солдат и приехал флигель-адъютант Гессе. Крестьян усмирили, а зачинщика крестьянина велено прогнать сквозь строй 2500 человек - до смерти. Становой потребовал от меня 20 мужиков для присутствия при наказании. Между тем содержание войска становится разорительным. В Шигонах собирается на солдат по 60 р. сер. в день и кроме сего по два ведра вина, крупа, мука и режут по три коровы в день на говядину. На содержание офицеров берется особенно.

Выписка из письма И. Кобеляцкого из дер. Вихова, Черниговской губ., от 15 мая 1861 г. к Ивану Степановичу Псиолу[27] в С.-Петербург.

Все это, как видишь, гадко и омерзительно, но меньшие братья наши пока еще очень малы, а о маленьких бывший наш учитель говаривал: «Розга костей не переломит, а только добро сделает» и это правило, несмотря на все умствования наших педагогов, разделяется теперь вполне самыми гуманными из реформаторов.

В самом деле, никогда в народе не видели мы столько гадостей и желания делать панам своим пакости и всевозможные убытки, как теперь, так что за недостатком в нем образования, приличного новому Положению, необходимо вразумление на  с т а р о м  Положении, и этот порядок продлится, вероятно, еще довольно долго, с той только [20] разницей, что помещик наказывал доселе крестьянина одним, много двумя десятками ударов, а полиция будет отваливать их ему, из любви к самому предмету, сотнями.

Сельские общества уже открыты и мировые посредники в большей части уездов избраны. Выбор их не всегда удачен: люди истинно благонамеренные и могущие вести это дело как должно и по совести, или обойдены вовсе, или отказались сами, чувствуя несоразмерность сил своих с громадностью обязанностей. Были впрочем и такие, из числа истинно достойных, которых сперва убедили принять на себя звание мировых посредников, но потом, при назначении, их обошли и назначили других, не сказав приглашенным ни слова, и поставив их в положение человека, ласково подозванного и получившего непосредственно затем пинка. Есть в числе избранных и с рыльцем в пуху.

Здесь дела идут так скверно, что право, как бы преднамеренно ведут здешних добрых, глупых латышей к бунту. Инфлянтскне плантаторы, генералы, дерут людей не на живот, а на смерть, поставили край в какое-то осадное положение, водят по деревням батальоны, провозглашают о каких-то небывалых восстаниях, и наивно величаются своей храбростию и своими распоряжениями! Бедный государь, бедная Россия! Что с ними делают!

Весть о смене Игнатьева не произвела на меня особенного впечатления. Радуюсь только, что одним негодяем менее в доблестной семье губернаторов. Но что толку! Назначат кого-либо еще похуже!

Жалобы и недоразумения в отношениях крестьян и помещиков беспрерывны; губернское присутствие было буквальпо наводнено ими, особенно в апреле, когда не было еще посредников. Мы обратились в судей невольно, действием необходимости, не имея духу отказывать в разборе за формальными причинами; та же необходимость вынудила нас этот суд производить устно и гласно. Большей частию дела оканчивались словесно; реже, по необходимости, допускалась переписка. Смею сказать, что этот способ действий, не сопряженный ни с какими мерами насилия, был удачен: все оканчивалось разъяснениями и убеждениями, и только в известном вам деле Нарышкина, мы должны были прибегнуть к употреблению принудительных мер по неплатежу оброка (по 252 ст. местн. полож. о продаже имущества, отдаче в заработки и т. д.). Эти меры возможно было употребить и без военной [21] силы; но введение ее в имение было следствием малодушия местной власти и излишнего усердия генерал-майора. Во всяком случае употребление их в самое короткое время обратило крестьян к повиновению, несмотря на мнение генерала, полагавшего, что не обойдется без шпицрутена и в этом смысле испросившего высочайшее повеление о военном суде.

Но в то время, как наши действия, проникнутые примирительным направлением, успокаивали и отвращали беспорядок, многие недоразумения, не доходя до нас, останавливались на разборе предводителей, исправников и становых приставов. В этих случаях часто никакого разбора не было, начинали с ругательств, побоев, сечения, сажания в кандалы; подобные меры были часто поводом к укоренению заблуждений и упрямства, раздражали и водворяли недоверие к власти. В некоторых случаях удавалось, если дело во-время доходило до нас, успокаивать и восстанавливать порядок; но в других - местные власти, ради энергии, быстро распоряжались введением экзекуции, и мы узнавали об этом уже слишком поздно. Должно впрочем сказать, что доселе введение экзекуций водворяло безмолвное послушание и согласие на исполнение даже и того, чего вовсе не следует исполнять, но при помощи только жестоких сечений. Случая сопротивления доселе ни малейшего не было. В этом смысле, для дворян, введение команды и сечения гораздо выгоднее, чем разбор губернского присутствия. Поэтому «сечь» сделалось теперь девизом и криком уездного дворянства, и исправники, и предводители секут без разбора и пощады! Никогда, в тягчайшие времена известного права, не было стольких наказаний без суда, как теперь. Приведет ли это к добру, предоставляю судить вам самим. Хорошо будет новое устройство, которому полагается начало розгами! - Напуганные беспрерывно раздающимися в уездах хлыстаньямн, крестьяне перестают ходить с жалобами, но за то в них растет раздражение, и они теряют всякое доверие к закону, который сперва было приняли с такой радостью.

За доказательствами ходить недалеко: в министерстве известно дело о крестьянах Кокошкина (Гороховецкого уезда), которые, можно прямо сказать, были взволнованы нелепым и несправедливым распоряжением полоумного предводителя Соломирского, хотевшего навязать им бурмистра бездельника и преступника, и они же подверглись за то нашествию гренадер, истязаниям и кандалам. Далее: судогодскис власти донесли, что происходит положительный бунт в 20 имениях и более, где до 3500 душ, и истребовали военную команду в 36 человек. С этой командой предводитель и исправник путешествуют по уезду, останавливаясь во всяком имении, секут там, приводят, по их словам, в повиновение и переходят для того же в следующее имение и т. д. В сутки они делают таким образом две-три экспедиции. Возможны ли такие проделки, если бы была тень возмущения? Фактов таких гибель.

Губернское присутствие изредка только может останавливать это безумие, ибо исполнительные действия не доходят до него, или прямо разрешаются одним губернатором, по совещании с генерал-майором.

Губернатор, человек, как вам известно, слабохарактерный: и уступающий всякому напору, хотя сам по себе и недурного направления. Сколков[30] тоже, кажется, человек не злой, но он ни понятий, ни убеждений, [22] ни опыта, - кроме приобретенных в адъютантской службе - не имеет; а по адъютантским понятиям произвол и сечение есть одно из оснований жизни и деятельности. Кроме того и на них обоих действуют беспрерывные вопли дворянства «сечь, сечь, сечь!».

Я был на днях в Судогодском уезде, в северной его части и, по поручению губернатора, открывал в этой части общества. Ничего не может быть смирнее и покорнее народа, который я видел и который местные власти и помещики представляли мне как вертеп головорезов. Все, чего они просили - это разъяснить и растолковать им Положение. В этой местности много имений на смешанной и весьма тяжкой повинности; они жаловались и просили облегчения; но при разъяснении правил о приведении в действие безмолвно покорялись, обещая нести покойно свое ярмо на остающееся время. Условие успеха в этих случаях однако, чтоб крестьяне верили в того, кто с ними говорит. Устройство общественного управления вообще идет удачно и отлично принимается у народа. Но замечательно, что народ принимает и ценит общину совсем не как хозяйственную, а как политическую и административную единицу. Все разнопоместные селения единогласно объявляют желание образовать одно общество (под одну державу) и все единогласно же требуют избрания нового старосты (казенного), что везде им и разрешается; между тем они совершенно отделяют дела с помещиками от дел чисто административных; в разнопоместных селениях общества прямо указывали, что для дел с помещиками должны быть особые сходы (то вотчинный, а то общественный сход) и желали, чтоб помещики оставили своих старост для надзора за своим хозяйством или оброками (помещичий староста). Вновь избранные старосты обнаруживают особенное усердие, рвение и строгость в исполнении обязанностей.

Вообще я убедился, что нет лучше случая для внушений и разъяснений крестьянам законов, как при открытии и образовании общественных властей. Крестьяне ждут с нетерпением волостей - учреждение это даст им два драгоценных права: суд и выдачу паспортов. У нас волости откроются в первой половине июня, а к 1 июля будут и старшины и судьи.

Назначение мировых посредников у нас почти окончено. Положительно дурно назначение в Вязниковском уезде, где два посредника: Кашинцев и Гвоздев, известные буяны, взяточники и воры; из них первый опозорен и по суду. Не понимаю, как решился Тиличеев[31] на подобное назначение человека с запятнанным и гнусно-запятнанным формуляром. Можно опасаться за порядок в уезде при таких людях.

Удаление Ланского[33] и Милютина[34] не столько признак реакции, сделать уступку дворянству и, так сказать, задобрить его, пожертвовав [23] сделать уступку дворянству и, так сказать, задобрить его, пожертвовав ему несколькими личностями, особенно видными и противными большинству помещиков. Вопрос в том: смена испытанных деятелей не отзовется ли на самом ходе дела. Валуев[35] прежде всего и по преимуществу человек со вкусом, одаренный природным и выработанным в систему чувством приличия. Я уверен, что он не сделает и не допустит ничего резкого, крутого, сумасбродного. Но достаточно ли отрицательного достоинства? За Милютина же радуюсь: здоровье его жены требует поездки заграницу, да и ему самому отдых необходим. Время наступает такое, что благо тем, кто на время устранится обстоятельствами от служебной деятельности. Пора вдохновении и решимости прошла, наступает естественное расслабление, как последствие чрезвычайного напряжения воли. Теперь пойдут интриги, сделки, полумеры, и вы увидите, что никто долго не удерясится на месте: люди будут изнашиваться как перчатки. Совсем забыть Милютина трудно, особенно оставшись перед ним в долгу.

Самарскую губернию хранит бог. Губернское присутствие решилось немедленно приступить к единовременному открытию сельских и полостных обществ. Эта мера оправдалась успехом, который превзошел все ожидания. Теперь в шести уездах открыты сельские общества и, по отзыву всех помещиков, крестьяне повсеместно выбрали лучших людей. Ни одной жалобы но было подано. С тех пор, как во главе крестьян стали начальники из их среды, начальники, ответственные за них и за которых отзечают общества, их избравшие, - все пошло иначе: барщина отбывается не в пример исправнее, местами даже усердно, пассивное сопротивление или отлынивание от барщины прекратилось.

Были и у нас разглашатели ложных слухов, не по невежеству, а злонамеренные, но они нигде не увлекли за собой массы. Кажется, теперь можно поручиться за два года спокойствия. Я говорю два года потому, что крестьяне затвердили этот срок и, внутренно, отложили до наступления его надежду на осуществление вольности, как они ее понимают, т. е. с землей и без повинностей. Два года много значит, лишь бы умели ими воспользоваться. По-моему, вопрос теперь вот в чем: в эти два года настолько ли поднимется общий уровень благосостояния, - настолько ли подвинется переход с барщины на оброк и выкуп, чтобы народ сам собой, мало по малу, помирился с правильным и постепенным улучшением своего быта, в пределах закона, и отказался от надежды на внезапное осуществление своей мечты посредством какого-нибудь эффектного соuр d'etat? Если мы этого не достигнем, виноваты будем мы. А уже народ преобразился. Его узнать нельзя. Он выпрямился. Положение развязало ему язык, и сознание присвоенного ему права, которого еще он ясно не понимает, проникло его насквозь. Я убедился, что в этом отношении, как гражданин, по сознанию своей личной самостоятельности, вчерашний крепостной крестьянин теперь уже стоит гораздо выше казенного крестьянина. Причина понятна. С помещиком можно спорить и тягаться, можно на него искать суда и расправы у правительства, А когда казна - вотчинница [24] и правительство - одно лицо, остается снимать шайку и покориться молча. Законная борьба с противоположным интересом поднимает дух и укрепляет волю; покорность же перед законом, необходимость убивает и притупляет.

Здешний: край - богат и великолепен, но все как-то съежилось и примолкло в ожидании решения крестьянского вопроса. Решение же вопроса и применение на практике - только что начинается, и как это распутается, - мы еще посмотрим. Ни ужасов, ни революций не будет, но разрешатся поземельные отношения именно здесь, так, как не снилось ни редакционной комиссии, ни правительству. Треть помещиков, по крайней мере, сотрется с лица земли; их места займут мелкие, т. е. средней руки, собственники из зажиточных крестьян, которые составят зерно здорового зажиточного сословия землевладельцев, они же заедят бедных крестьян, если последним не будет открыта полная свобода передвижения на новые земли. Симптомы этого явления заметны уже и теперь, именно здесь, где и понятия нет об общинной собственности.

А вот вам образчик нравов здешнего дворянства и служащих людей. В 40 верстах от нас крестьяне стали шалить, прибили атамана (т. е. старосту), и действительно жестоко бесчинствовали. К ним послана экзекуция и усмиряли их два генерала - один жандармский, другой-артиллерийский. Мужиков стали так жестоко наказывать, что посредник вступился: «Вы представьте уж нам, - был ответ, - ваше дело кончено! На смерть! По ляшкам, сильнее!» кричат экзекуторы. По окончании экзекуции был вечер у помещика. Играли в карты: Один из экзекуторов ходит с валета, другой бьет, приговаривая: «по ляшкам!», третий убивает и кричит: «на смерть!» - и все общество кричит, и дамы хохочут... Дикари, батюшка, дикари, а все-таки еще самое лучшее и образованное сословие!

Со всех сторон только и слышишь о разных приключениях, о казаках, о исправниках. Адъютанты скачут как угорелые. В Алексеевском, говорят, сильное волнение. В известном тебе львовском Юнусове было нечто поважнее. Там отказались работать. Был послан Верзибицкий, по особым поручениям при губернаторе, с 6 казаками. Его не послушались. Он должен был запереться в доме и вытребовать роту солдат. Попили, поели, пограбили мужиков и пересекли их. Все повинились. И это было совершенно кстати, потому что вслед за уходом Вержбицкого является в Юнусово на тройке высокий молодой человек и объявляет себя царским посланником, привезшим им волю. Крестьяне [25] под влиянием страха недавней экзекуции, схватили его, связали и привезли в Казань. Это сын Кощановского дьячка, выгнанный из семинарии. Таких деятелей теперь довольно. Выгнанные чиновники разъезжают по деревням, берут деньги, пьют с мужиками и «читают волю». И этаких двух привезли сюда. Признак довольно зловещий, свидетельствующий, что мы не довольно далеко ушли в развитии. В Тюлягах на базаре показывали в панораме портрет государя, все лицо в крови, якобы избитое помещиками... Но вот событие более важное, более печальное! Уверяю тебя честью, что я пишу голую правду, не прибавляя, не убавляя ничего ни в ту, ни в другую сторону. Факты, которые я сообщаю, взвешены и проверены критикой и из верных источников.

Вскоре по обнародовании манифеста и в особенности Положении в имении Пушкина Спасского уезда, в селе Бездне (помещик живет в Казани) между крестьянами, отчасти раскольниками, появился молодой крестьянин Антон Петров, доселе считаемый за глупого и ленивого, в роли пророка. У него на руке оказалась какая-то рана. Под влиянием переворота, сначала в шутку, может быть, а потом и сам убежденный, он стал рассказывать о каких-то снах, и из своей раны  в ы н и м а л  золотую волю и золотую грамоту о воле. Народ стал собираться, слушать его, верить. Вскоре, а это шло очень быстро, он получил влияние. Крестьяне окрестных сел собирались тоже в Бездну, слушать его. Толпа увеличилась, но совершенно безоружная, толкуя только о том, что они совершенно свободны. Пушкинские крестьяне просили барина приехать к ним, говоря, что только ему одному поверят, что никого, кроме его, слушать не хотят. Он не поехал и сделал дурно. Дворянский предводитель уезда Молоствов и исправник Шишкин напрасно убеждали их разойтись и выдать пророка. Толпа возросла до 5 000 человек. Антон Петров собирал и наряжал по 25 человек из окрестных помещичьих деревень. Его самого хранили как святыню. Тогда донесли в Казань. Надобно заметить, что в каждом уезде Казанской губернии расположены роты Днепровского и Азовского полков, а в Спасском, где более всего помещичьих крестьян, их вовсе не было. Объяснить это можно только оплошностью. Впрочем надобно и то заметить, что губернатор, неладящий с помещиками, поступал вообще так, что очевидно было, что он старается оградить крестьянина. Положения были разосланы с рассыльпымп простыми и крестьянам не было ничего объяснено.

Находящийся здесь свитский генерал-майор граф Апраксин (читай Безднинский. - этот титул принадлежит ему вполне, я его жалую им), человек, о котором я ни от кого не слыхал, чтоб он был умен, поехал в Бездну, вероятно под «pression morale» Казанского клуба, где теперь сходятся все слухи и раздаются все крики. Вслед за ним отправилась рота Днепровского полка. Это было в субботу, 8 апреля. Двинулись роты из уездов Тетюшского и Чистопольского. Граф Апраксин выжил трое суток в Спасске, дожидаясь войск, а между тем прислал за подкреплением в Казань. Отправились две роты гарнизона, под предводительством Половцова с двумя лучшими пушками (у нас остались еще только две); их чистили два дня. Но Апраксин не дождался войск и распорядился с одной ротой. Между тем Антон Петров все уверял толпу, что, пока он жив, будет воля. Его берегли и уважали. Сто человек постоянно охраняли его. Народ собирался [26] в Бездну верхами, далее из Чистопольского уезда. Вокруг села были объездчики, нечто в роде пикетов. Из села никого не выпускали. Когда разнеслись слухи о приближении войска, все старики, женщины и дети отправлены были из Бездны в окрестности. Из женщин остались только мать и жена пророка - охранять его. Не забудь, что у них не было никакого оружия. Подошедший к собравшейся на улице и на крышах и заборах толпе Апраксин, с ротой, с Молоствовым. Шишкиным и адъютантом Половцовым требовал выдачи пророка и повиновения. Народ не послушался. Он говорил, что не знает его, что он может быть самозванец, что они стоит за батюшку-царя, которого обманывают помещики и чиновники. Антон Петров уверил их, что с ними ничего не будет, что если и выстрелят три раза по  з а к о н у,  так это ничего, что потом они будут вольные, и что он сам поедет в Петербург и привезет от царя волю. Толпа народу стояла в кучке, как стадо баранов. Я не думаю, чтоб граф употребил все средства для убеждения; я уверен даже, что этого не было. Рота пришла 12 апреля, в 8 часов утра; а через час, в 9 часов, все было кончено. На него падает тяжкое обвинение, что, собирая войска, он не дождался всех сил, с которыми он мог бы действовать иначе. Совет военный (граф. Молоствов, Шишкин и Половцов) решил стрелять. Рота солдат Днепровского полка сделала по толпе баранов в нескольких шагах пять залпов (не забудь, что между каждым залпом надобно было заряжать, а крестьян было в 50 раз больше, и они могли разорвать в куски солдат). Бедный народ только стонал после каждого залпа, падал и крестился, поминая заветные слова манифеста (он только одни их и понял хорошо), да повторяя, что он умирает за царя. Волосы подымаются дыбом при рассказе о бойне. По приказанию адъютанта Половцова стреляли в некоторых людей, более кричавших, как в цель, и солдаты только приговаривали: «Слушаю, выше благородие!» После пятого залпа Антон Петров с книгой «Положений» на голове вышел вперед, и сам отдался в руки. Теперь он в Спасске. Толпа разбежалась. Многие потонули в Бездне, провалившись на льду. Убито до 70 человек; на другой день от ран умерло еще 15; о числе раненых не умею сказать. Замечательно, что благородное воинство, отправляясь на войну, не взяло с собой врача, и что врач из Казани поехал наместо бойни через двое суток после убийства. До тех пор раненые были без помощи. Толпа разбежалась, но вчера вечером я слышал, что разбежавшиеся собираются по разным деревням. Я надеюсь, что ты позаботишься всеми средствами о распространении моего письма, так как сведения не могут быть вполне верными у вас. Тут же решительно все правда.

Все это грустно, очень грустно! Чем виноват этот бедный народ, неразвитый, невежественный? На кого тяжелым упреком падут эти невинные жертвы? Что нельзя было допустить усилиться волнению - это правда. Но спрашивается, нельзя ли было предупредить его или распорядиться иначе.

Недостаток средств сообщения, обычный мрак, покрывающий Русь, мешают знать, что делается кругом. Слышно, что в Симбирской губернии убийств нет, но что Эссен сечет там жестоко.

В Пермской губернии заводы сильно волнуются: это поважнее другого, в особенности говорят о Соликамском уезде. Есть и Пугачевские [27] симптомы: семейства Демидовых и Молоствовых под влиянием «раniqne» бежали сюда из-за Камы. Страшная проба для народа.

По последним известиям убито в Бездне до 80 и 73 раненых, а сделано было только 300 выстрелов. Студенты нашего университета и духовной академии служили торжественную панихиду в кладбищенской церкви.

Находился я эти дни в Казани, и с отвращением наблюдал за эфектом, произведенным на здешних помещиков грустным происшествием в селе Бездне. Кто не видал сам, тот ни за что поверить не может, до какой степени глубоко испорчены эти люди; радости их при получении известия о стрельбе не было конца, - те, которые поумнее, старались скрыть ее, а глупые и того не делали; многие публично пили шампанское и поздравляли друг друга с успехом; мало того, слабые женщины и те выказывали свою радость и жалели только о том, что убитых было слишком мало. Апраксина - дурака, человека без сердца и ни к чему не способного, - провозглашают усмирителем и спасителем края. Из случая, в котором упорство крестьян может быть совершенно понятно растолковано, сделали они грозное возмущение, задуманное издавна; одним словом, дворянство снова показало себя самым отвратительным образом. Венцом его глупых и подлых действий было написание Козлянинову[39] письма за подписью 60 помещиков, находящихся теперь в городе. В письме этом они жалуются на слишком человеколюбивые действия его, Козлянинова, подчиненных его и земской полиции, просит о принятии мер более строгих, и объявляют, что кровь, пролитая в Бездне, падает не на совесть помещиков, а на совесть допустивших начало беспорядков, т. е. тех, которые действовали, по мнению их, слишком человеколюбиво. Нечего сказать, хорошее сословие, из подлецов подлецы; сами же помещики сидят в Казани, и в имения свои трусят показываться; там же, где, в виде редкого исключения, живут сами помещики и действуют благоразумно, там все спокойно. Другие сословия ужасно негодуют на Апраксина, и 10-го была сделана студентами сильная манифестация: собравшись в большом количестве, они отправились на кладбище и отслужили панихиду по убитым крестьянам; дело христианское, к которому никто не имеет нрава придраться.

Мы все находимся в сильном волнении по случаю ожидаемого на-днях [28] приезда генерал-адъютанта Бибикова[40], посланного сюда по случаю бывших беспокойств. Чья-то возьмет, вот важный вопрос? Но моему убеждению, Козлянинов действовал совершенно хорошо, и следует ожидать, что Бибиков, как человек умный, это поймет, но с другой стороны, боюсь, чтобы не действовал он на том основании, что Козлянинов виноват не в причинах волнений, а в том только, что волнения были.

На письмо дворянства Козлянинов не отвечал, а так как написание его есть дело незаконное, потому что давать правительству советов никто не в праве, то он отправил оное в подлиннике к министру внутренних дел на его рассуждение.
Печальные события в Казанской губернии вам, конечно, уже известны, они повторились, хотя не в таких размерах, и в Пензе и Тамбове. Очевидец крестьянского бунта в с. Бездне уверяет, что число раненых и убитых гораздо значительнее, и что большая часть раненых погибла по недостатку врачебного пособия. Врачей, посланных из Спасского затона компанией «Меркурий», не допустили к больным, и только на шестой день после побоища обратились к ним с просьбой о содействии. Все это очень и очень горестно; но еще более горестно видеть то сочувствие, которое возбудили такие ужасные меры между здешними дворянами, и страшно слышать рассуждения присланного сюда генерала свиты е. в. кн. Шаховского, который не стыдится утверждать, что в подобном случае он положил бы на месте не 160, а 360 человек. Не знаю, кого винить в казанских несчастиях? От глупого Апраксина нельзя было ожидать находчивости и уменья говорить с народом; а от крестьян еще менее можно было ожидать полного понимания нового Положения и доверия к словам людей, которые с ними не говорят иначе, как окруженные солдатами или полицией...
Сообщаю вам, что и как здесь говорится о совершающихся около нас событиях. В народе настроение умов прежнее: безднинская бойня напугала, сломила сопротивление, но не уничтожила народных стремлений, не изменила его заветных желаний и отнюдь не заставила лучше понять непонятное Положение. Оно впрочем и не могло быть [29] иначе: насильственные меры не убеждают и не просвещают. Народ попрежнему недоволен, попрежнему волнуется; в народе говорят, что все случившееся должно было случиться; в старых книгах написано, что настоящая воля не может быть добыта без крови, что сперва польется кровь крестьян, а потом потечет и помещичья, - а так как крестьянская уже пролита, то настоящую волю будет теперь легче добыть. Начальника и толкователя в Бездне, Антона Петрова, расстреляли; а многие этому не верят, говорят, что Антон бежал, а расстрелян товарищ его, назвавшийся его именем, чтобы спасти учителя. Многие не верят между народом, чтобы царь велел стрелять в народ; думают, что это было злоупотребление начальства, подкупленного помещиками. Некоторые уверяют, что двиясение в Бездне не было чисто крестьянским движением; что у зачинщиков были деньги в руках; что они рассылали агентов по всем окрестным деревням и щедро платили за развозку этих агентов; говорят, что между убитыми найдены 2 татарина и что в даче непокорным денег подозревается один из богатых казанских купцов-татар; насколько все это справедливо, не знаю.

В последнем движении в Писарском уезде, усмиренном Дренякиным[44], многие видят попытки революционной партии, а другйе происки иностранные; во всяком случае появление трехцветных знамен, символа революционного, дело не крестьян; знамена не были сшиты из разноцветных кусков, а прямо вытканы трехцветными, что вряд ли могло быть сделано у нас.

В Симбирской губернии дело покуда кончалось все розгами; зато здешний флигель-адъютант едва успевает сечь, несмотря на содействие земской и даже городской полиции; он почти постоянно переезжает из одного уезда в другой. Недавно в Буинском уезде должен был пересечь целую деревню поголовно; всем взрослым дано по 200 розог, и только после этого они выдали зачинщиков; этим последним дано еще по 300 сверхштатных розог. Военные команды беспрестанно переходят с места на место.

Говоря о всех этих происшествиях, я не касаюсь уже мелких неповиновений и мелких экзекуций, их слишком много и говорить о них не стоит, особенно при других более важных движениях и беспорядках. Маленькие неповиновения могут служить только доказательством неудовольствия народа и волнения в нем.

Пишу тебе из села Юркуль, куда занесла меня судьба и производство следствия о причинах неповиновения и волнения срочно обязанных крестьян Спасского уезда... С каждым днем открываются нам глупые, но вместе с тем бесчеловечные действия Апраксина. Дурак этот, по одержании им блистательной победы, принял немедленно самые деятельные меры к арестованию сколько можно большого количества крестьян. В одну неделю, по его приказанию, забрали более ста человек, неизвестно за какие вины. Помещики, обрадованные такими [30] поступками, заставляли перепуганных крестьян отправляться к Апраксину просить прощения и выдавать зачинщиков, как бы выбранных миром, но на самом деле назначенных тем же помещиком из людей ему или неприятных или ненужных. Апраксин говорил приличную случаю речь, а зачинщиков несуществовавшего бунта тащили немедленно в Спасский тюремный замок или сажали в их же деревни под караул. Теперь выпустили мы почти всех этих несчастных, против которых нет не только юридических доказательств, но и никаких сколько-нибудь серьезных обвинений; однако некоторые из них просидели более месяца в самую рабочую пору; яровые поля не засеяны совсем у тех, где в доме был один работник, что по случаю удачного сражения Апраксина встречается весьма нередко. Теперь кончили мы следствие по самой Бездне, где было сборище, и по пяти ближайшим и более всего участвовавшим деревням и всего осталось два арестанта, два старца, действительно виновные в том, что посылали народ в Бездну с угрозами и принуждениями, зная, что там уже есть солдаты; разумеется, что и эти старики действовали, но имея никакой определенной цели, тем более, что они уже за старостью на барщину не ходят; распоряжались они общими силами как люди, пользующиеся общим уважением. Вообще все настоящее следствие убеждает меня, более чем когда-либо в том, как хорошо было крестьянам быть крепостными. Одним только словом, «воля» Антон Петров делал из них все, что хотел, и будь он порешительнее или, скорее, будь у него определенная цель, тогда, обещая народу волю, он мог бы наделать много, и никакая скотина вроде Апраксина его бы не остановила.. Тут же, напротив того, он хотел одной воли, но к насильственным мерам ни за что прибегать не хотел. Поэтому он строго запрещал крестьянам, приходившим на сходку в Бездну, иметь с собой палки; если у кого была палка, то должен был бросить ее при входе в деревню. Что теперь делается в Казани, я не знаю. Полагать надо, что ничего особенно хорошего; Бибиков был и уехал, но чем и как ознаменовал свое пребывание, я не знаю. Дошла до меня новость весьма грустная: Апраксину дали Владимира на шею за выказанную им энергию при усмирении крестьян. Положим, что в своем донесении он наврал как сивый мерин; но неужели не доходят до государя известия, более справедливые, и неужели можно думать, что этот глупейший человек способен сделать что-нибудь порядочное? Апраксин уехал из Бездны, страшно труся быть студентами где-либо на улице поколоченным, чего я ему от души желаю. Следствие вероятно продолжится дней десять; всякий день радуюсь я, что назначили меня на это дело; работы довольно много, но давно не был я так доволен собой, как при выпуске арестантов-крестьян; многие из них до того были напуганы, что и верить не хотели такому благополучию. [31]

Вы поверить не можете, что сделалось с Пензой и всей губернией; даже недоброжелатели вздыхают о прошедшем времени. Какие у нас в губернии ужасные происшествия! По прочтении манифеста все было тихо и спокойно: народ видимо обманулся в своих ожиданиях на счет свободы, но лишь только разослали Положение - почти повсеместное неповиновение, и работы пошли из рук вон плохо. В Чемодановке, Бахтеевке, Лопуховке были явные восстания, в других местах тоже, - и причиной этому наши деревенские попы, которые перетолковали Положение и тем смущали народ. Но в вотчинах гр. Уварова крестьяне решительно отказались итти на работу, и все убеждения остались тщетными; но если бы тотчас потребовали предводителя и послали туда хотя одну роту при земской полиции, то возмущение, ограничиваясь одним Черногаем, было бы подавлено в зародыше; mais avec notre maniaque comment voulez vous que les affaires marchent? Он ничего не предпринимал решительного, а только приказал исправнику Андрееву снова убеждать их. Исправник, буквально исполняя его приказания, снова явился туда, но уже все соседственные деревни восстали, и его приняли не 250 душ, а 3 000. Пока он читал им глупейшее сочинение графа о повиновении управляющему, толпа сгрудилась, и Андреев вместе с управляющим, двумя солдатами и юнкером были схвачены. Тогда ротный командир (10 роты Тарутинского полка, в составе 60 человек) ударил сбор и повел солдат на выручку исправника, но крестьяне бросились на роту, солдаты открыли огонь, многих убили, но рота отступила за неимением патронов. Теперь Дренякин пошел усмирять эту толпу, которая возросла до 12 тысяч человек, потому что все вотчины бывшие Разумовского присоединились к Уваровским... Всего интереснее, что наш граф по сие время не послал сделать формального следствия о возмущении. Он и ухом не ведет!..

О беспорядках, у нас случившихся и конченных, Дренякин доносил государю, и государь через телеграф благодарил его за дельные распоряжения. Но, к несчастию, в 15 верстах оттуда, где было возмущение, какое-то село Никольское опять не повинуется, распуская слухи, что едет по чугунке царь и царица и везут царское войско, которое пойдет против здешних солдат и уничтожит всех; а до тех пор они будут дерясаться. Вот тебе нелепые и несообразные идеи, можно ли было подобному народу дать вольность?

Дренякин - человек добрый, а между прочим действует, как следует... [32]

В Пензенской губ., в Чембарском уезде, взбунтовались три села; к ним пристали другие, всего 5 тысяч человек.

Привели несколько рот солдат; солдаты отказались стрелять, и один из них убил прикладом погрозившего ему офицера. Тогда приведено было несколько батальонов и приехал свиты е. в. генерал Дренякин. Растреляно 30 чел., сквозь строй прогнано множество, убито несколько сот. Возмутил их солдат, разъезжавший в генеральском мундире и назвавшийся графом Толстым, бывшим адъютантом покойного государя Александра Павловича. Бунтовавшие села разрушены и срыты, а оставшиеся жители, не говоря о сотнях, прогнанных сквозь строй, сосланы для переселения на Амур. Такое срытие сел бывало при Екатерине, и при Николае Павловиче был такой пример в Черниговской губернии. Одним словом, вопреки мягким известиям газет о немедленной покорности, как скоро приходят войска, - Россия полита кровью!

За Волгой, в Самарской губернии, разграблен мужиками дом кн. Трубецкого.

Что писано в газетах о селах: Шигоны, Репьевка и др. - все это ложь. Кому знать лучше как не нам? Шигоны от нас верст 20, и туда были потребованы от меня понятые, а Репьевка - 40 верст. В последней наказано 50 чел., и так, что один из них умер. Вот каково это немедленное покорство по прибытии войска!

Мои крестьяне тихи. На этих днях приезжал посредник выбирать из них судей; они прежде всего спросили его: «А ежели мы кого выберем, да господину не понравится?». Между тем руссицизм берет таки свое! Посредник, после выбора судей, говоря им о наказаниях, сказал им, чтобы больше 20 розог не давать, - они возразили ему: «Мало, батюшка! не проймешь!». Он, разумеется, шутя, отвечал им: «Ну да ведь нынче считается на серебро, так выдавайте 20 серебром». Они приняли это за благосклонное разрешение и отвечали: «Разве уж так!» - потом, помолчав, спросили еще: «А прибавить можно?!..». Таковы понятия о себе самом и о своей чувствительности нашего народа! Это еще у меня, где было мягкое управление: а каковы там, где привыкли?.

Расскажу о нашем съезде в Петровске. 18 было собрание; народу было много и много было разных толков. Смысл всех их был весьма неотрадный, а именно: все изощряли свой ум, как бы повернуть так статью Положения, чтобы сорвать что-нибудь лишнее. Потом приступили к вопросу, какое мы полагаем вознаграждение мелкопоместным? Дворянство положило: 120 р. сер. за каждую ревизскую душу от казны [33] помещику с правом ему требовать выселения его крестьян на казенные земли и переселения на счет казны. Как видите, мы махнули широко нашей дворянской рукой! В посредники для пяти участков выбрали трех консерваторов, одного шулера и пьяницу и только пятый человек образованный и либеральный. На самый праздник пришли ко мне все крестьяне христосоваться, более 200 человек, и из них только двое или трое при сей оказии хотели было попросить на семена, но их удержали все, сказавши, что теперь не время просить, что они пришли повидаться только.

Новый священник великолепно глуп, а дьякон завел у себя шинок. Вот от чего, может быть, даже в праздник, церковь была не прибрана и в грязи. В понедельник на фоминой будет чрезвычайный дворянский съезд для выбора мировых посредников и обсуждения некоторых обстоятельств, могущих встретиться при новом Положении. Волконской действует благоразумно, добросовестно и отлично.

Жалобам нет конца: везде волнения, дух своевольства и неповиновения. Особенно важного еще ничего не было, но за последствия отвечать нельзя. Земская полиция не остается в бездействии: ей почти всякий день доставляют практику.

На днях были выборы посредников в Ряжске. Эту новость привез Головнин[49], очевидный свидетель; предводитель назначил людей по своему усмотрению, и эти люди, в видах улучшения не быта крестьян, а своего собственного, рассчитывают, что место посредника может доставить 10 тысяч сер. безгрешного дохода. Если многие одушевятся этой благородной мыслию, то жалкая перспектива для упрочения на будущее время нашего шаткого благосостояния.

Да здравствует прогресс!

 

...У нас нельзя себе представить, каких людей выбрали нижегородские помещики в мировые посредники-все, что ни есть хуже и по нравственности, и нетрезвости, и уму; понятно, какую доверенность такие личности будут иметь от крестьян, и какое влияние они могут иметь на них, - а из Петербурга предписывают, чтобы не противиться помещикам и предводителям и как можно более соглашаться с ними!


Одна барыня требовала с крестьянина Ефрема курицу; тот не дал, и вот она обратилась к нашему становому. Этот господин отнял у [34] крестьянина в пользу барыни пять курпц и, видпте ли, это он сделал «для дисциплины». Таков порядок и в крупных делах у не становых.

Тульский губернатор безносый Дараган (как его называют), если чем и популярен в своей губернии, так это именно тем, что про него говорят: «Полноте, батюшка, вы думаете, что он чем-нибудь занимается, да ему-то что? Живет в свое удовольствие, а там по нем хоть трава не расти». Судите, можно ли положиться на такого администратора при выборе им посредников. Предводитель же, который поедет к нему со списками, едва ли многим лучше его. Норов, 80-летлшй старик, в долгу, как в шелку, рутинер, консерватор в худшем смысле этого слова. Меньшинство зовет его плутом, который двух сыновей своих, недорослей, записал в список для получения 3 тысяч руб., и большинство из 525 каширских помещиков верит, что этот тонкий человек, готовый служить на словах и нашим, и вашим, своим влиянием на губернатора даст уезду таких мировых посредников, которые запоют старую песенку даже и не на новый лад. Затянут прежнюю барщину - это именно чаяние каширских помещиков. И вот им Пестов (приказный, как зовут его даже крестьяне), будущий мировой наш посредник и владетель 7 500 десятин. Этот господин на съезде помещиков, перелистывая Положение, в виде обожания приговаривал, указывая на некоторые статьи: «А вот тут и прицепка! А вот, тут и крючок! А вот это опять на-двое толкуй!»

В «Русской речи» я читал о мировых посредниках. Удивительно, как это Кавелин[51] так фантазирует! Посмотрел бы он на наших посредников, послушал бы он их! От большинства из них добра ждать нечего.

У нас выбран один господин, фамилию которого я забыл, он служил в министерстве иностранных дел и имеет орден какого-то четвероногого, кажется, льва с придачей солнца. Этот господин вот что вещает: «По моему, - говорит, - по-больше эффекта с этой сволочью (то-есть народом), - и пойдет все как по маслу! Что до меня, так я вот как намерен поступать: найму непременно гусара, он будет скакать впереди меня верхом, в полной форме, а за ним я в карете шестерней, с орденом и в мундире. Это ослепит народ. Делами, разумеется, не буду заниматься: на это будет у меня письмоводитель, я же собственно для того, чтобы внушить народу уважение» и пр. и пр.

А другие и о взяточках мечтают, и будут брать - в этом и сомневаться нельзя.

Волостные сходы, сочиненные редакционной комиссией, встречены с самым сильным сопротивлением. Крестьяне долго не соглашались [35] избирать выборных. Когда им растолковано, что на то есть закон, воля царская, то они исполнили это следующим образом: назначили старшину на мирском сходе и выборным приказали, чтобы старшиной был ими назначенный. Это выборные и сказали на выборе старшины. Искусственное разделение властей также не понравилось крестьянам, и старшина везде будет судить с судьями. На выкуп земли крестьяне весьма согласны, но 49-летний срок возбуждает их общий смех, и они на это смотрят как на обман. Платить в казну они согласны, но и слышать не хотят о добавочном взносе помещику. Мировые посредники не могут иметь никакого значения, потому что выбраны все люди или ничтожные, или неблагонадежные и неблагонамеренные. Я знаю три уезда, в которых нет ни одного сносного человека. Следовательно, 100-200 хороших посредников не могут спасти учреждение, состоящее из 2 000 или 3 000 лиц. Крестьяне приходят теперь с просьбами и жалобами к посредникам, потому, что они их испытывают, но вскоре это прекратится. Теперь водворено временное, крайне ненадежное спокойствие. Пламя может разом охватить все здание. Мы, не понимая теперь, как говорил Талейран[52]: «Nons dansons sur un volcan. А помещики! Ax помещики, чуть отдохнут, и опять воображают, что можно удержать прежнюю барщину и прежний порядок. Когда я приехал сюда, они были все в страхе и ужасе: все согласны были отпустить на оброк за полцены; теперь и чорт им не брат. Хорошо, что крестьяне стоят очень дружно и стойко...
Выбор посредников, совершенный во мраке кабинета, вышел у нас один из самых жалких, как следовало ожидать. Едва наберется 15% из всей массы личностей честных, благородных, смышленных, - остальные составляют плотную дружину, которая явно будет под предводительством господ Хвостова и Ржевского, вам известных, и которые уже теперь, при самом вступлении в должности, заявляют намерение отделаться всеми средствами от провозглашаемого им бюрократического влияния губернского присутствия и произвести децентрализацию, ибо, по словам их, они одни должны иметь дело с жизнью на местах. Эти великолепные фразы всех соблазняют, а в сущности они, на местах имея в полной своей власти и земскую полицию дворянскую и выборы должностных лиц, а главное, хитрое мастерство искажать смысл статей Положения всегда в пользу свою, - образуют отдельные пашалыки[55] и будут творить неправду и зло, которые, при дальнем расстоянии уездов, никогда до вас и не дойдут.