Остановка и разложение корниловских войск. - Судьба генерала Крымова. - Меры совета рабочих и солдатских депутатов и «комитетов спасения революции». - Конфликт с Донским правительством. - Керенский - верховный главнокомандующий. - Миссия генерала Алексеева [406] в ставке. - Уход генерала Алексеева и политика генерала Верховского.

Мы знаем уже, что Корнилов решил бороться - то есть осу­ществить то свое решение, на которое намекал Керенскому еще 10-го августа. Он не подчинился отставке. Вместе с тем, он - на этот раз впервые, уже в смысле открытой борьбы против правительства, подчинившегося большевизму, - приказал генералу Крымову немедленно отправить свои войска со станции Дно на Петроград. Но связь с генералом Крымовым была уже прервана. Этим генерал Корнилов объясняет «невыполнение Крымовым возложенной на него задачи». Этим же, по всей вероятности, объяс­няется и расстройство сношений между приближавшимися войска­ми Корнилова и элементами, приготовившимися действовать в самом Петрограде.

Ф.Винберг в своих воспоминаниях[1], однако, объясняет дело иначе. «Несмотря на неумелость в ведении заговора», говорит он, «на многие неблагоприятные обстоятельства, сыгравшие роковую роль, заговор до последнего момента мог бы увенчаться успехом, если бы не трусость и нечестность петроградских руководителей... Все в те первые два дня приближения корпуса Крымова (очевид­но, 27 и 28 августа) было подготовлено так, что можно было без большого риска начать действовать. Но Гейман самую решитель­ную ночь провел в Вилла-Роде, а Сидорин и Дюсиметьер, именно тогда, когда от них все ждали решительного сигнала, последних распоряжений, - исчезли бесследно и нигде их нельзя было найти».

Это показание Винберга вполне подтверждается заявлением полковника Дутова В.Н.Львову в Оренбурге в январе 1918 года[2]. После приведенных выше слов Дутова: «Между 28 августа и 2 сентября, под видом большевиков должен был выступить я», Дутов продолжал: «Но я бегал в экономический клуб[3] звать выйти на улицу, да за мною никто не пошел».

Дальнейшим объяснением провала всей той части предпри­ятия, которая организована была в Петрограде офицерами, может служить еще одно показание Винберга. Автор интересных записок указывает, именно, на то, что предназначенные на организацию суммы были «некоторыми крупными участниками злосчастного дела» попросту присвоены или прокучены.

В.Н.Львов, по поводу этой подробности, вспомнил в мае 1921 г. в беседе со мной про один эпизод, рассказанный ему [407] лицом, участвовавшим в передаче денег офицерским организаци­ям. Лицо это должно было передать офицерам очень значительную сумму. Но приехав в назначенное место, оно застало «заго­ворщиков» в таком состоянии опьянения, что передать им денег не решилось.

Можно, таким образом, сделать вероятный вывод, что петроградские руководители в надлежащий момент не оказались на высоте положения и не проявили достаточной решимости. Объясня­лось ли это, помимо указанных причин, чисто личными побужде­ниями или неуверенностью в прочности постановки всего дела, или, наконец, сведениями о мерах, которые успел уже принять Керенский после беседы с Львовым, или, наконец, всеми этими мотивами вместе, - все равно: в результате благоприятный момент в Петрограде был упущен.

Что оставалось при этих обстоятельствах делать генералу Крымову? Его положение глубоко изменилось в течение тех двух-трех дней, пока он был в походе. Из подчиненного начальника от­ряда, посланного на помощь правительству, он становился с утра 28-го августа, ответственным вождем инсургентов, двигавшихся на столицу с целью низложения этого правительства. Так завязался узел глубокой трагической коллизии, разрешившийся двумя днями позже самоубийством генерала Крымова. По убеждению, так же, как и по долгу дисциплину, он не мог ослушаться своего непосредственного начальника, генерала Корнилова. Еще 29-го августа он получил от него подтверждение приказания - продол­жать движение на Петроград и «в случае дальнейшего перерыва связи, действовать сообразно с обстановкой, в духе моих перво­начальных указаний». Как представлял теперь себе Крымов свою задачу, соответственно изменившейся обстановке, видно из его приказа № 128, изданного утром 29-го августа, и цитируемого Ке­ренским: 1) Объявляю копии телеграмм министра-председателя и Верховного главнокомандующего (здесь приводилось объявление Керенского об отставке Корнилова и заявление Корнилова о «сплошной лжи» утверждений Керенского и об «открытом вы­ступлении» против него)... 2) Получив телеграмму министра Ке­ренского, командировал к командующему северным фронтом (ко­торому был теперь подчинен, как командующий особой петроград­ской армией) за получением приказаний. Генерал Клембовский приказал передать.., что все командующие (см. их телеграммы Корнилову выше), признают в это тяжелое время верховным главнокомандующим лишь одного генерала Корнилова, все распо­ряжения которого действительны. А казаки давно постановили, что генерал Корнилов несменяем, о чем и объявляю для руковод­ства (3-й корпус - казачий). 4) Сегодня ночью из ставки вер­ховного главнокомандующего и из Петрограда я получил сообще­ние о том, что в Петрограде начались бунты. Голод увеличивает­ся еще и от того, что обезумевшие от страха люди при виде двигающихся к Петрограду своих же войск, разрушили железную дорогу [408] и тем прекратили подвоз продовольствия к столице. И каких же войск испугались. Тех, которые присягали на верность новому строю, которые и на Московском совещании громко заявили, что лучшим правлением в России они считают республиканский образ правления».

Утром того же 29-го августа, приехал на ст. Дно из Могилева генерал Краснов[4], только что видевшийся с генералом Корниловым в ставке и назначенный командиром 3-го корпуса, вместо Крымова, который получал теперь командование армией, в кото­рую развертывался (на походе!) 3-й корпус вместе с кавказской туземной дивизией. На станции был получен ночью другой приказ Крымова, заключавший в себе диспозицию и план Петрограда. По словам генерала Краснова, он вместе с командиром туземного корпуса князем Багратионом[5], рассматривал эту диспозицию «таинственно, как заговорщики». В диспозиции были предусмотрены всевозможные подробности. «Какой дивизии занять какие части города, где иметь наиболее сильные караулы, - все было предусмотрено: и занятие дворцов и банков, и караулы на вокза­лах железной дороги, телефонной станции, в Михайловском мане­же, и окружение казарм, и обезоруживание гарнизона. Не было предусмотрено только одного: встречи с боем до входа в Петро­град»[6].

Наведя по телефону справки о том, что происходило, генерал Краснов составил себе следующее представление о положении военных операций утром 29-го августа. «Третья бригада, шедшая во главе кавказской туземной дивизии у ст. Вырицы наткнулась на разобранный путь. Черкесы и ингуши вышли из вагонов и со­брались у Вырицы, а потом пошли походным порядком на Пав­ловск и Царское Село. Между Павловском и Царским Селом их встретили ружейным огнем и они остановились. По донесениям со стороны, вышедшие навстречу солдаты гвардейских полков драть­ся не хотели, убегали при приближении всадников. Но князь Гагарин[7] (командир 3-й бригады) не мог идти один с двумя пол­ками, так как попадал в мешок. Надо было пододвинуть вперед эшелоны туземной дивизии и начать движение 3-го конного кор­пуса на Лугу и Гатчино. А где находился 3-й корпус, никто точно не знал. Где-то тоже на путях: а Уссурийская дивизия даже сзади. Надо было ударить по Петрограду силой в 86 эскадронов и сотен, а ударили одной бригадой князя Гагарина в 8 слабых сотен, наполовину без начальников. Вместо того, чтобы бить кулаком, ударили пальчиком - вышло больно для пальчика и не­чувствительно для того, кого ударили».

По словам генерала Краснова, уже накануне в ставке, ознакомившись с положением, он высказывал свои сомнения начальнику [409] штаба походного атамана генералу Смагину и чинам его штаба, которые были тогда «уверены в полном успехе дела». Сомнения Краснова касались, прежде всего военной стороны дела, но он указывал тут же на связь этой стороны с моральным состоянием войск. «Замышляется очень деликатная и сильная операция, требующая вдохновения и порыва - coup d'etat[8], для которого не­избежно нужна некоторая театральность обстановки. Собирали ли 3-й корпус под Могилевом? Выстраивали ли его в конном строю для Корнилова? Приезжал ли Корнилов к нему? Звучали ли по­бедные марши над полем, было ли сказано какое-либо сильное, увлекающее слово?.. Нет, нет и нет. Ничего этого не было. Эше­лоны ползли по железным путям, часами стояли на станциях. Солдаты толпились в красных коробках вагонов, а потом на стан­ции толпами стояли около какого-нибудь оратора - железнодо­рожного техника, постороннего солдата, - кто его знает, кого. Они не видели своих вождей с собою и даже не знали, где они... Все начальство осталось позади. Корнилов задумал такое великое дело, а сам остался в Могилеве, во дворце, окруженный туркме­нами и ударниками, как будто и сам не верящий в успех. Крымов - неизвестно где; части - не в руках у своих начальников».

Подобные мысли приходили в голову не одному генералу Краснову. Впоследствии, французский корреспондент Клод Ане поставил Корнилову прямой вопрос: «Как могло случиться, что разорвав с Керенским, он сам не пошел на Петроград? Ведь если бы был он во главе войск, то пришел бы в Зимний Дворец без выстрела». По словам Ане, ответ генерала Корнилова был сле­дующий[9].

«Мелкие причины ведут к большим последствиям. Если бы я был, тем заговорщиком, каким рисовал меня Керенский, если бы я составил заговор для низвержения правительства, я, конечно, принял бы соответствующие меры. В назначенный час я был бы во главе своих войск и подобно вам, я не сомневаюсь, что вошел бы в Петроград почти без боя. Но, в действительности, я не составлял заговора и ничего не подготовил. Поэтому, получив непонятную телеграмму Керенского, я потерял двадцать четыре часа. Как вы знаете, я предполагал, или что телеграф перепутал, или что в Петрограде восстание, или что большевики овладели телеграфом. Я ждал или подтверждения, или опровержения. Таким образом, я пропустил день и ночь: я позволил Керенскому и Некрасову опередить себя... Железнодорожники получили приказы: я не мог получить поезда, чтобы приехать в окрестности столицы. В Могилеве мне бы дали поезд, но в Витебске меня бы аресто­вали. Я мог бы взять автомобиль: но до Петрограда 600 верст по дурным дорогам. Как бы то ни было, в понедельник, несмотря на [410] все трудности, я еще мог бы начать действовать, наверстать потерянное время и исправить сделанные ошибки. Но я был болен, у меня был сильный приступ лихорадки и не было моей обычной энергии».

Была, очевидно, за «мелкими причинами» какая-то одна «большая», которая одинаково отражалась во всех них. Генерал Краснов недаром заметил общее чувство неуверенности в ставке. «Горячо желали мне успеха, но сами волновались, сами боялись даже Могилева. Я хотел идти на станцию пешком. Меня не пус­тили». Сознание риска, в случае неудачи, «тюрьмой, полевым судом, смертной казнью» было не чуждо и самому генералу Краснову. При том он знал солдат и знал, что репутация генерала Корнилова, вернувшего армию «от свобод» к смертной казни, уже пошатнулась в этой среде.

29-го августа, днем, в ожидании поезда в Псков генерал Крас­нов поговорил с солдатами, только что прибывших на ст. Дно двух эшелонов Приморского драгунского полка. Они уже собра­лись на митинг и горячо обсуждали, кто «изменник» Корнилов или Керенский. На замечание генерала Краснова, что они долж­ны исполнять приказ верховного главнокомандующего без рассуждения, они возразили, что по слухам, Корнилов уже аресто­ван: приказ они исполнят, но не иначе, как послав предваритель­но разведчиков - «узнать, где правда».

Вопрос был решен действительно не столько передвижениями войск, стратегическими или тактическими успехами правительственных или корниловских отрядов, сколько настроением войск. Вопрос решили - здесь, как и на фронте, - не полководцы, а солдаты... Уже в течение ночи на 29-е августа в Зимнем Дворце начали получаться сведения, которые показывали, что войска ге­нерала Корнилова не представляют исключения из общего настро­ения в русской армии и больны той же болезнью, как и вся эта армия. «Кровопролитие» не состоялось по той простой причине, что никто не хотел проливать кровь и жертвовать для этого собой - ни с той, ни с другой стороны. Военные части передви­гались послушно, пока эти передвижения имели стратегическую или, вообще, непонятную для солдат, но военную цель. Часть этих солдат, вероятно, не очень большая, услыхала в последнюю минуту, что ее ведут против большевиков. Официальное объясне­ние, правда, дано было только в приказах Корнилова после окончательного разрыва. Но и раньше это объяснение распространя­лось, вероятно, лишь среди более интеллигентных солдат, которые могли отнестись к этой цели похода сознательно и сочувст­венно. Депутаты мусульманского союза, прибывшие вечером 28-го августа на ст. Семрино для антибольшевистской контрагитации среди «дикой дивизии», услышали следующее объяснение, веро­ятно, от офицеров этой дивизии: «Контрреволюционных замыслов они не питают, идут в Петроград для защиты революции и стра­ны от Временного Правительства. Генерал Корнилов - единственный [411] революционный вождь, способный вывести страну и рево­люцию из того тяжелого положения, в котором она сейчас нахо­дится». Это было самое сознательное из объяснений. Но, очевид­но, это было мнение меньшинства. Солдатская масса заявляла, чаще всего, что она не знает, зачем ее ведут на Петроград. Это открывало возможность влияния на корниловские войска излюбленным способом «демократических организаций»: путем посылки делегаций для переговоров. Этот способ был тем удобнее, что в сущности и воинские части, находившиеся в распоряжении совета, также не хотели проливать собственную кровь и предпочитали мирную беседу всяким ружейным и орудийным разговорам. При этих условиях достаточно было солдатам двух противоположных сторон оказаться друг против друга, чтобы проявилось то же братанье, которое стало привычным на фронте. Если даже там, про­тив настоящего врага, армия оказалась в параличе, то как же можно было ожидать, что она станет стрелять в «своих»? Здесь, более чем где-либо и когда-либо были уместны и могли подейст­вовать обычные советские аргументы, что «буржуи» заставляют народ насильно расстреливать друг друга, на потеху себе «пьют нашу кровь» и для каких-то чужих народу интересов. Этот при­вычный довод уже испробованный и оказавший неоднократно свое действие в предвыборной борьбе, теперь должен был по­мочь - и помог - предупредить борьбу вооруженную.

На пути в Псков, в ночь на 30-е августа, генерал Краснов на­блюдал процесс этой обработки эшелонов, медленно двигавшихся против Керенского. «Почти всюду», описывает он, «мы видели одну и ту же картину. Где на путях, где в вагоне, на седлах у склонившихся к ним головами вороных и караковых лошадей си­дели или стояли драгуны и среди них - юркая личность в солдатской шинели. Слышались отрывистые фразы: «Товарищи, что же вы, Керенский вас из-под офицерской палки вывел, свободу вам дал, а вы опять захотели тянуться перед офицером, да чтобы в зубы вам тыкали. Так, что ли». Или: «Товарищи, Керенский за свободу и счастье народа, а генерал Корнилов за дисциплину и смертную казнь. Ужели вы с Корниловым». Или: «Товарищи, Корнилов - изменник России и идет вести вас в бой на защиту иностранного капитала. Он большие деньги на то получил. А Керенский хочет мира».

Вывод был ясен: по справедливому замечанию генерала Крас­нова, это был уже привычный вывод. «Арестовать офицеров и послать делегацию в Петроград - спросить, что делать». Вместо ареста Керенского, к нему поехали представители комитетов Донской и Уссурийской дивизий - за советом и помощью. Тем вре­менем, «пособники Керенского, в лице разных мелких станционных комитетов и советов и даже просто сочувствующих Керенско­му железнодорожных агентов и большевиков», принимали меры, чтобы распылить двигавшиеся на Петроград эшелоны. «По чьему то, никому неизвестному распоряжению к какому-нибудь эшелону [412] прицепляли паровоз и его везли два-три перегона: сорок, шестьде­сят верст и потом он оказывался где-то в стороне, на глухом разъ­езде, без фуража для лошадей и без обеда для людей».

Создавшееся, таким образом, к 30 августа положение генерал Краснов описывает так: «Части армии Крымова, конной армии, мирно сидели в вагонах с расседланными лошадьми, - при пол­ной невозможности местами вывести этих лошадей из вагонов за отсутствием приспособлений, - по станциям и разъездам восьми железных дорог: Виндавской, Николаевской, Новгородской, Варшавской, Дно-Псков-Гдов, Гатчино-Луга, Гатчино-Тосна и Балтийской. Они были в Новгороде, Чудове, на ст. Дно, в Пскове, Луге, Гатчине, Гдове, Ямбурге, Нарве, Везенберге и на промеж­уточных станциях и разъездах. Не только начальники дивизий, но даже командиры полков не знали точно, где находятся их эс­кадроны и сотни... Отсутствие пищи и фуража, естественно, озлобляло людей еще больше. Люди отлично понимали отсутствие управления и видели всю ту бестолковщину, которая творилась кругом, - и начали арестовывать офицеров и начальников. Так, большая часть офицеров Приморского драгунского, 1-го Нерчинского, 1-го Уссурийского и 1-го Амурского казачьих полков были арестованы драгунами и казаками. Офицеры 13-го и 15-го Дон­ских казачьих полков были в состоянии полуарестованных. Почти везде в фактическое управление частями вместо начальников всту­пили комитеты»... Начались переезды от частей к Керенскому в Петроград высших командующих лиц... Приехав в Псков в пол­ночь на 30-е августа, сам генерал Краснов был допрошен генера­лом Бонч-Бруевичем[10] в присутствии комиссара Савицкого, вторично допрошен днем 30-го и под разными предлогами задержан в Пскове. «Вы видите», сказал ему Бонч-Бруевич, показывая ему телеграмму, адресованную «главковерху» Керенскому: «Продол­жать то, что вам вероятно приказано и что вы скрываете от меня, вам не приходится, потому что верховный главнокомандующий - Керенский. Вот и все».

29-го августа это положение дела было ясно вполне только посвященным. 30-го августа он стало ясно всем и томительные ожидания пребывавшей в неизвестности публики сразу были прекращены. В этот день читатели прочли оптимистическое интервью вполне уже оправившегося от вчерашних страхов Некрасова. «Положение благоприятное: все начальники фронтов, за исключе­нием Деникина, на стороне правительства; войска Корнилова вве­дены в заблуждение, что идут в Петроград по приглашению Вре­менного Правительства для освобождения столицы от большеви­ков; мы принимаем все меры, чтобы осведомить эти войска о дей­ствительном положении дела и надеемся, что до кровопролития не дойдет; в отряде генерала Крымова происходят нелады».

Действительно, совет рабочих и солдатских депутатов города Луги, где стоял отряд Крымова, вошел в сношения с казаками отряда и сговорился с ними, что Крымов будет немедленно арестован, [413] как только получат об этом приказ правительства. Военная комиссия совета тотчас же телеграфировала в Петроград, откуда вечером 30-го августа, приказ об аресте был прислан. Генерал Крымов был арестован казаками тотчас же, в 11 часов вечера и отправлен в Петроград в сопровождении членов лужского совета рабочих и солдатских депутатов. 31-го августа он был принят Ке­ренским, который рассказал свой разговор с ним в своих показа­ниях, - надо думать, в очень смягченном виде. Вот это показа­ние Керенского, которое должны будут проверить свидетели последних минут Крымова[11].

«Мы послали к нему в Лугу офицера, который когда-то у него служил, для того, чтобы разъяснить ему обстановку (об аресте Керенский не упоминает)[12]. Это мы сделали уже тогда, когда наши телеграммы о приостановке движения оставались у него без исполнения. Миссия эта удалась (мы только что видели при какой обстановке). С этим офицером (генералом Самариным)[13] генерал Крымов сюда приехал. Когда мне было доложено, что явился Крымов, я вышел к нему, просил его войти в кабинет и здесь у нас был разговор. Насколько я помню, тут присутствовал еще генерал Якубович, товарищ военного министра. Вначале гене­рал Крымов говорил, что они шли отнюдь не для каких-либо осо­бых целей, что они были направлены сюда в распоряжение Вре­менного Правительства, что по их сведениям, они должны были оказать здесь правительству содействие, что никто никогда не думал идти против правительства, что как только выяснилась вся обстановка, то все недоразумение разъяснилось и он остановил дальнейшее продвижение (это как мы видели, произошло помимо его воли). Потом он добавил, что имеет с собою по этому поводу приказ. Сначала этот приказ (приведенный выше в извлечениях, сделанных Керенским) он не показал мне, а я никаких оснований сомневаться в том, что он был введен в заблуждение, не имел. Видимо, у него было некоторое колебание». Но, преодолев это «минутное колебание», генерал Крымов «со спокойной решимос­тью» передал Керенскому «изобличающий его» документ. После этого Керенский разыграл одну из своих наполеоновских сцен. «Я прочел приказ. Я знал Крымова и относился всегда к нему с очень большим уважением, как к человеку с. определенно очень умеренными движениями, но очень честного и порядочного». «Ему, я думаю, невыносимо было сознание, что он, Крымов, ук­лонился от истины» и «не сказал откровенно о своей роли»... «Я встал и медленно стал подходить к нему. Он тоже встал. Он уви­дел, что на меня приказ произвел особенное впечатление. Он подошел сюда, к этому столу. Я приблизился к нему вплотную и [414] тихо[14] сказал: «Да, я вижу, генерал, вы действительно очень умный человек. Благодарю вас»[15].

«Крымов увидел», продолжает Керенский, «что для меня ясна уже его роль в этом деле. Сейчас же я вас (председателя следственной комиссии Шабловского) вызвал и передал вам (приказ)... После этого, во время разговора, Крымов мне сказал, что он находился в ставке, что они там выработали дислокацию и положе­ние о введении осадного положения в Петрограде; затем говорил, что предполагалось Петроград, по этому плану, разделить на военные комендатуры... Я его спросил, какие же основания он имел от своего личного имени объявлять о «бунтах». Он принуж­ден был сослаться на неизвестно откуда, неизвестно куда, при­бывшего офицера (вероятно, Крымов не назвал его по той же причине, по которой хранил «благородное молчание» о телеграм­мах Корнилова от 27 - 29 августа) вообще, он никакого объясне­ния этому не мог дать». Кроме того, Крымов, по сообщению того же Керенского, «мужественно исповедал свою веру в диктатуру», то есть значит, в действительности, говорил о намерениях Корни­лова по существу. «Тогда я расстался с ним, то есть отпустил его, не подав ему руки...»

Оскорбленный и взволнованный генерал Крымов вернувшись из Зимнего Дворца в помещение военного министра, покончил с собой выстрелом из револьвера. «Демократия» негодовала по этому поводу... на то, что у мятежного генерала не было отобрано оружие. Керенский великодушно прибавляет в своих комментари­ях к показаниям: «Пусть никто не подумает, что я перестал уважать его, отказывая ему в рукопожатии. О, совсем нет... Но я был официальнейшим лицом, в официальной обстановке, среди официальных лиц. Передо мной, министром-председателем и военным министром, стоял генерал, государственный преступник и я не мог, и не имел права поступить иначе»...

По смерти генерала Крымова М.И.Терещенко рассказал в одной газете, что Крымов был «государственным преступником» не впервые. Он был одним из трех[16] участников в заговоре для низвержения Николая II, заговоре, который лишь потому не был приведен в исполнение, что революция 27-го февраля предупреди­ла его на несколько дней. Но то, по выражению Керенского, был «переворот, подготовлявшийся частью цензовиков». Правда и сам А.Ф.Керенский не мог не иметь сведений о том, о чем имел сведения [415] М.И.Терещенко. Но тогда еще не было органов «революци­онной демократии»... Мы сейчас увидим, что поведение Керенско­го, в его борьбе против Корнилова, было продиктовано этими ор­ганами.

Первыми оправились от смущения и растерянности вожди со­вета рабочих и солдатских депутатов, которым первым грозила опасность, в случае победы Корнилова. Вот как характеризовал роль совета и комитета народной борьбы с контрреволюцией Богданов в заседании Петроградского совета в Смольном 31-го авгус­та. «Когда Временное Правительство заколебалось и не было ясно, чем кончится корниловская авантюра, появились посредни­ки вроде Милюкова и генерала Алексеева, которые могли испортить все дело. Но выступил политический отдел (комитета борь­бы, только что организованный) и со всей энергией воспрепятствовал какому бы то ни было соглашению правительства с Корни­ловым. Мы заявили, что не можем быть никаких колебаний, что перед властью один путь - беспощадной борьбы с Корниловым. Под нашим влиянием правительство прекратило все переговоры (это было, очевидно, после вечернего совещания министров 28-го августа, см. выше) и отказалось от всяких предложений Корнило­ва... Что касается охраны Петрограда, то и в этом направлении нами приняты все меры... Мы имели основание предполагать, что петроградские контрреволюционеры могут предпринять шаги в пользу Корнилова (см. выше). У нас есть сведения, что отдель­ные группы и организации сочувствуют этому генералу и чтобы предотвратить возможность контрреволюционных выступлений, мы произвели в течение трех дней много самочинных действий. Временное Правительство не могло уследить за всем, оно и проси­ло нас сообщать ему факты, имеющиеся в нашем распоряжении. Но для добывания этих фактов зачастую требовались решитель­ные действия. В этом случае, как и в других, мы сочли своим долгом помочь правительству, не считаясь с формальной сторо­ной дела[17]. Мы постановили закрыть четыре газеты, мы произ­вели аресты и обыски в гостинице «Астория», где как оказалось, находился главный штаб Корнилова в Петрограде. Там было за­держано сорок человек, с корнетом Сумароковым во главе. (Это было с 28 на 29 ночью. - П.М.). Мы произвели арест председа­теля военной лиги Федорова, в лице которого лига оказалась не­посредственно причастна к заговору генерала Корнилова. Вчера (с 30-го на 31) с 11 часов вечера до 9 часов утра, нами произво­дились аресты и обыски. Аресты и обыски продолжались и сегод­ня. Обыск произведен в квартире Гучкова. Сам Гучков вместе с арестованными одновременно с ним Филатовым и Егоровым (сотрудник «Нового Времени»), находится в Пскове, откуда будет препровожден в Петроград. (Гучков был отпущен за бездоказательностью [416] обвинений и произвольностью ареста). Вчера ночью (30 - 31) в гостинице «Астория» нами снова был произведен обыск. Имелось в виду задержать тех контрреволюционеров, ко­торым удалось скрыться в прошлый раз, которые демонстративно тогда оставили пустыми открытые ящики своих письменных сто­лов. Неожиданно для нас самих, мы вынуждены были сделать обыск в комитете польских войск. Части польских войск располо­жены близ ставки: это обстоятельство побудило нас обратить вни­мание на польский комитет. В комитете мы ничего не нашли, но в помещении его обнаружены 300 винтовок... Мы оружие конфисковали» .

Этот интересный отчет чрезвычайно ярко рисует момент, когда руководство борьбой выпало из рук правительства. Правда, черес­чур откровенные признания Богданова смутили правительство и вызвали (3 сентября) разъяснение политического отдела военного министерства: «Закрытие газет «Слово»[18] и «Новое Время»[19] состоялось по распоряжению петроградского генерал-губернатора, а не комитета народной борьбы с контрреволюцией. Что же каса­ется арестов в «Астории», то и тут целый ряд лиц был арестован по приказанию генерал-губернатора, совершенно независимо от действий комитета народной борьбы с контрреволюцией». Самих «действий», как видим, официальное опровержение не решается отвергать, невольно придавая, таким образом, докладу Богданова характер полной достоверности.

Доклад этот бросает свет и на многие другие действия правительства в эти дни. Немедленно, «по телефону» был уволен 30-го августа от всех должностей Б.В.Савинков. Это произошло уже после того как Савинкову, днем раньше, удалось объяснить и защитить перед Керенским свою солидарность с подозрительными разговорами Филоненко[20] в ставке, за которые тот был отставлен, и ему предлагались Керенским на выбор посты военного министра или министра внутренних дел. «На моем увольнении», поясняет сам Савинков, «настаивал совет рабочих и солдатских депутатов». Через несколько дней Савинкова исключили из партии. Его за­местителем в должности военного губернатора был назначен Пальчинский. Но стоило Пальчинскому закрыть две большевист­ские газеты («Новую Жизнь»[21] и «Рабочий»), как в «Известиях Совета рабочих и солдатских депутатов» появилась грозная ста­тья. «Революционная демократия, конечно, не может допустить, чтобы человек, виновный в провокационных действиях (закрытие этих газет), оставался во главе столицы. Временное Правительст­во, которое в первые же дни корниловского мятежа заявило точно и определенно, что оно готово сделать все для защиты от контрреволюционной [417] опасности, должно немедленно убрать Пальчинского». И хотя политический отдел военного министерства поспе­шил напечатать, что Пальчинский «никогда не принадлежал к ка­детской партии», тем не менее, Пальчинского пришлось через три дня по назначении немедленно убрать. Эти эпизоды наглядно по­ясняли, в чьи руки попал Керенский, не желавший попасть в руки Корнилова.

На фронтах и в провинции также в первые моменты дело усмирения «мятежа» велось «демократическими организациями». Они образовали для этой цели повсеместно в России особые «ко­митеты спасения революции», которые действовали по образцу петроградского. Тамбовский комитет постановил, например, что «всякая устная и печатная пропаганда, клонящаяся к оправданию действий изменников революции, Корнилова, Каледина и других, считается государственной изменой», и потребовал, «чтобы насе­ление само помогало правосудию, путем доставления в комитет всех лиц, замеченных в противогосударственной измене». Прежде всего, конечно, эта практика была применена к главным обвиняе­мым.

Судьбу генерала Крымова мы уже знаем. Единственный присоединившийся к Крымову главнокомандующий, Деникин, со своим штабом в Бердичеве был окружен в своей квартире (28-го августа) и арестован войсками, распропагандированными исполнительным комитетом юго-западного фронта. В Киеве арестами «контрреволюционеров» занимается местный «комитет по охране революции». Он производит самочинный осмотр в частных домах и гостиницах и арестует членов Государственной Думы Шульги­на, Савенко, Чихачева[22]. В Одессе, Екатеринославле, в Тифлисе происходило то же самое.

В Москве эти дни выдвинули нового любимца «революцион­ной демократии», командующего войсками округа, полковника Верховского. Четыре месяца перед тем в Севастополе Верховский преклонялся пред «доблестным Корниловым» и «борцом за свобо­ду» Гучковым находил, что Россия не может жить без Босфора и оплакивал грядущую анархию. 27-го августа он был у Корнило­ва в ставке, но резко разошелся с ним и, по его словам, едва не был арестован. Вернувшись в Москву 28-го, Верховский получил приказ Корнилова «подчиниться и исполнять его приказания». Он ответил: «С ужасом прочитал ваш приказ не подчиняться за­конному правительству. Начало междоусобной войны положено вами. Это, как я вам говорил, гибель России. Можно и должно было менять политику, но не подрывать последних сил народа во время прорыва фронта. Офицерство, солдаты, Дума Москвы при­соединились к Временному Правительству. Иного ответа и я дать не могу, так как присягу не меняю, как перчатки». Действитель­но, в Москве Корнилов не получил поддержки, но за то создан­ный в первопрестольной «орган действия», объединивший большинство советов с «буржуазными» партиями, удержал Москву и [418] от эксцессов в левую сторону. Советам солдатских депутатов Верховский телеграфировал, что лишь в том случае может выполнить задачу борьбы с Корниловым, если ему не помешают сохранить опытных боевых офицеров. Он заявил, что не допустит никаких самочинных выступлений и смещений командного состава. Исполнительный комитет петроградского совета уже на следующий день 29-го, просил Верховского немедленно выехать в Петроград и послать помощь «чрезвычайному комитету», организовавшемуся в Бологом для борьбы с Корниловым. Через день полковник Верховский был назначен военным министром, заместителем Савин­кова.

Оставались два фокуса «мятежа», овладеть которыми прави­тельству было не так легко: Дон и Могилев. И правительство и совет были убеждены, что на Дону генерал Каледин уже объявил себя открыто сторонником Корнилова и поднял восстание. Так объяснялась его поездка по северным округам Донской области, мо время которой захватили его события 31-го августа[23]. Керен­ский вызвал к себе в Зимний Дворец весь президиум совета союза казачьих войск и в резких выражениях потребовал, чтобы они «заклеймили генерала Корнилова и генерала Каледина, как из­менников и бунтовщиков», не довольствуясь тем воззванием к ста­ничникам, в котором совет просто требовал повиновения Времен­ному Правительству. Это новое требование переполнило чашу терпения казаков, и они ответили Керенскому длинным письмом, в котором исчислялись все обиды, нанесенные союзу и казачеству Временным Правительством в лице его председателя. Совет каза­чьего союза[24] опять возвращался к своей мысли о посредничест­ве, возможном «даже при наличии военных действий между сто­ронами» отказывался осуждать Каледина и Корнилова, значащих­ся в списках всех 12-ти казачьих войск, «не узнав подробностей» п твердо заявлял, что они не «узники» и не «заложники казаче­ства»; что «совет не может работать под давлением и угрозой» и «дав резолюцию о подчинении Временному Правительству, дру­гую вынести не представляет для себя возможным».

Получив этот отказ, Керенский уже лично в тот же день объ­явил генерала Каледина мятежником и отрешил его от должности атамана, с назначением суда над ним. Поднималась речь в прави­тельстве и о запрещении войскового круга, назначенного на 3 сен­тября. Тогда совет казачьих войск собрал экстренное заседание, которое решило, что ни отрешать атамана, - выбранного кругом, а не назначенного правительством, - не запрещать круга Керенский [419] не имеет права. Керенский стоял на своем. Он имеет право увольнять атамана, так как он его утверждал в должности. Спор должен был решиться на месте столкновением войскового прави­тельства с местными демократическими организациями.

На этот раз верх одержала не «революционная демократия». Революционные организации сначала решили и здесь прибегнуть к самочинному аресту. Члены Донского областного военного ко­митета гонялись за Калединым по станицам. Воронежский совет рабочих депутатов издал приказ по всей линии задержать Каледи­на во время поездки по области. Узнав о корниловском движении, Каледин поспешил вернуться в Новочеркасск кратчайшим путем, минуя Царицын и сделав часть пути на лошадях. Этим он избе­жал ареста. Выехавший для его ареста из Царицына поезд с сол­датами и с комиссаром Каппорой ждал его на станции Чир, тогда как Каледин приехал на соседнюю станцию Обливская, вызвал туда сотню казаков, ждал комиссара два час и, наконец, уехал. Царицынские солдаты с комиссаром могли арестовать лишь два автомобиля и восемь казаков, поджидавших атамана на разъезде Ковылкино.

В чем, именно, обвиняли Каледина в эти дни, видно из теле­граммы к нему от полковника Верховского из Москвы, 30-го ав­густа. 1) «С фронта идут через московский округ в область войс­ка Донского эшелоны казачьих частей в ту минуту, когда враг прорывает фронт и идет на Петроград. 2) Мною получены сведе­ния о том, что ст. Поворино занята казаками. Я не знаю, как это понимать. Если это означает объявление казачеством войны Рос­сии, то я должен предупредить, что братоубийственная борьба, которую начал генерал Корнилов, встретила единодушное сопро­тивление всей армии и всей России... Поэтому появление в преде­лах московского округа казачьих частей без моего разрешения я буду рассматривать, как восстание против Временного Правительства. Немедленно издам приказ о полном уничтожении всех иду­щих на вооруженное восстание, а сил к тому, как всем известно, у меня достаточно». В Новочеркасске демократическая городская дума, очевидно, на основании подобных же сведений, объявила Каледина мятежником и потребовала от прокуратуры начала су­дебного преследования.

Возвращение Каледина положило конец всем этим толкам. Он категорически заявил, что вовсе не требовал возвращения казаков с фронта на Дон и не думал грозить правительству перерывом со­общений Москвы с Югом. Тогда войсковое правительство телегра­фировало правительству, что усматривает провокацию в обвине­нии генерала Каледина и требует отмены распоряжений военного министра об его аресте. «Отсутствие исчерпывающего ответа на настоящую телеграмму», прибавило войсковое правительство, «будет принято казачеством за полную необоснованность обвине­ния Каледина и казачество будет считать это обвинение происка­ми безответственных организаций». [420]

3 сентября открылся войсковой круг и заседал целую неделю. В конце этой недели приехали представители петроградского сове­та и бывший министр Скобелев. Настроение круга было вполне определенное. В первой же речи товарищ атамана, Богаевский[25], которому Каледин передал свою должность, категорически за­явил: «Каледина казачество не выдаст не только Временному Правительству, но и никому в мире». «Я говорил с представите­лями рабочих и солдатских депутатов в Петрограде по прямому проводу и услышал от них, что они ничего не знают, что делается на Дону. Защиту атамана от ареста безответственными лицами они называют контрреволюцией». Бурной овацией был встречен сам Каледин, заявивший съезду, что подчиняется отрешению его от должности и потому отказывается от звания почетного предсе­дателя съезда. Так же горячо встречена была и большая речь Ка­ледина, представлявшая его апологию перед казачеством. «Чест­ным словом гражданина-донца» Каледин заверял круг, что ника­кой телеграммы-ультиматума с объявлением войны всей России он не посылал правительству, о передвижении казачьих частей не знал и сообщений правительству о занятии казаками ст. Поворино не делал. Но Каледин в то же время открыто заявил, что его взгляды «на нужды армии, на необходимость твердой, не однобо­кой власти из людей, знающих дело, вполне сошлись» со взгляда­ми Корнилова и что «заявление министра Авксентьева о (якобы) истинных причинах выступления Корнилова есть ложь». Корни­лова он рекомендовал, «как стойкого и честного солдата долга, ставящего выше всего интересы, честь и достоинство родины», как «сторонника республиканского образа правления», который «желая блага родине, не ищет ничего для себя». «О возврате к прошлому», заявлял он в ответ на обвинение в «контрреволюционерстве», нечего и думать: «разговоры об этом - злостная вы­думка». «Клевету специально на него Каледина, создали безответ­ственные общественные организации». Он - «противник федера­ции» и уже поэтому нелепо обвинять его в отделении Дона. Но он, действительно, просил и получил от Корнилова разрешение оставить на Дону войсковые казачьи части, случайно оставшиеся или формировавшиеся здесь. Он сделал это, чтобы дать Дону за­щиту от засилья «16 тысяч солдатских штыков», «которыми нас непрестанно запугивают», - засилья уже «породившего на Дону негодование среди казаков, права и хозяйство которых попраны».

Верхом торжества для Каледина было появление на круге бывшего члена правительства М.И.Скобелева. Скобелев не сумел дать ответ ни на один из вопросов, в упор поставленных ему Ка­лединым и принужден был сознаться, что сведения о «мятеже» Каледина правительство имеет только от общественных организа­ций и из газет. На вопрос, на каком же основании он сам и Авксентьев говорили о «мятеже» Каледина на заседании совета, Ско­белев мог только добродушно ответить: «Не знаю», «не помню». Тогда Каледин спросил его: «Как могло правительство, питаясь [421] лживыми слухами и сплетнями, отдать приказ о моем аресте, зная, что приказ может вызвать самосуд толпы надо мною». При напряженном внимании круга Скобелев сконфуженно бормотал что-то о прерогативах правительственной власти. «Теперь вы ви­дите, каково правительство», закончил Каледин свой вопрос, обращаясь к кругу, который отвечал на этот вопрос новой бурной овацией атаману.

Резолюция войскового круга, принятая после этого (10-го сен­тября) гласила, что «Донскому войску, а вместе с ним и всему казачеству нанесено тяжкое оскорбление». Правительство, имевшее возможность по прямому проводу проверить нелепые слухи о Ка­ледине, вместо этого предъявило ему обвинение в мятеже, моби­лизовало два военных округа, московский и казанский, объявило на военном положении города, отстоящие на сотни верст от Дона, отрешило от должности и приказало арестовать избранника войс­ка на его собственной территории, при посредстве вооруженных солдатских команд. Несмотря на требование войскового прави­тельства, оно, однако, не представило никаких доказательств своих обвинений и не послало своего представителя на круг. Ввиду всего этого круг объявил «дело о мятеже» - «провокацией или плодом расстроенного воображения трусов». Признавая «уст­ранение народного избранника - грубым нарушением начал на­родоправства», «оскорбленное казачество» «требовало удовлетво­рения»: «немедленного восстановления атамана во всех правах, немедленной отмены распоряжения об отрешении от должности», «срочного опровержения всех сообщений о мятеже на Дону» и «немедленного расследования при участии представителей войска Донского», - виновников ложных сообщений и поспешных мероприятий, на них основанных. «Каледину, еще не вступившему в должность по возвращении из служебной поездки в области», круг решил «предложить немедленно вступить в исправление своих обязанностей войскового атамана».

На следующий день, 11-го сентября, военный министр Верховский отправил войсковому кругу следующую телеграмму: «От имени Временного Правительства счастлив засвидетельствовать, что недоразумения первых дней рассеяны. Казачество, в его целом, не дало втянуть себя в безумную попытку Корнилова... Клеветнические наветы на казачество должны умолкнуть, винов­ность же отдельных лиц может быть установлена точно, судебным разбирательством. Генерал Каледин, во исполнение своего граж­данского долга, должен безотлагательно явиться в Могилев к председателю следственной комиссии для дачи показаний».

Хотя правительство и обещало при этом «внимать лишь го­лосу бесстрастного закона», но войсковой круг вовсе не был склонен удовлетворять его нового требования. Он уже судил Ка­ледина, оправдал его и никакого другого суда над выборным атаманом признавать не желал. Для вопроса же следственная комиссия могла пожаловать в Новочеркасск сама. 12-го сентября [422] круг вынес соответственную резолюцию: поездка Каледина в Могилев «небезопасна»; показание он может дать на месте. Правительству пришлось примириться и с этим. Дело о «мятеже» Каледина было, таким образом, ликвидировано не так, как того требовала непримиримая позиция Керенского, внушенная и под­держивающаяся советом рабочих и солдатских депутатов, а как то указывало наличное «соотношение сил». В беседе с представителем Кубанского войска Бардижем[26], Керенский высказал глубокое сожаление «о создавшемся недоразумении между ним и казачеством».

Гораздо успешнее для Керенского и советов пошла ликвида­ция Корниловского дела в ставке. Но это произошло, главным образом, потому, что в данном случае он занял с самого начала - правда не на долго - компромиссную позицию.

Корнилов и преданные ему генералы должны были, правда, быть покараны «по всей строгости законов». Правительство не ду­мало само о смертной казни, но в эти дни, для успокоения совет­ской публики, очень громко о ней говорило, как о неизбежном ис­ходе. 30-го августа газеты вышли с указами Временного Прави­тельства об отчислении от должности и предании суду за мятеж генералов Корнилова, Лукомского, Деникина, Маркова[27] и това­рища министра путей сообщения Кислякова[28]. Затем, однако же, нужно было подумать о судьбе армии. Кандидатура генерала Алексеева, которому два дня назад Керенский сам предлагал занять пост верховного главнокомандующего, естественно, выдвига­лась снова. Но в промежутке, как мы видели, явился новой господин положения: совет рабочих и солдатских депутатов, для ко­торого, после примирительных попыток Алексеева, его кандидату­ра была неприемлема. В то же время совершенно отказаться от генерала Алексеева - значило обострить вопрос о ликвидации ставки. В Могилеве все-таки еще сидел Корнилов, окруженный преданными ему частями войск. Мысль о том, что Алексеев неза­меним, как человек, способный убедить Корнилова прекратить дальнейшее сопротивление, сохранилась и после того, как посред­нические услуги Алексеева были отвергнуты[29]. Теперь эта форма посредничества оказалась не только приемлемой, но и в высшей степени желательной. [423]

Эта цель достигалась, однако же, и в том случае, если бы Алексеев ограничился должностью начальника штаба при главнокомандующем. А кто же будет верховным главнокомандующим? Кто другой, кроме... Керенского? Побывав министром юстиции, военным и морским министром, министром-председателем, факти­ческим и формальным диктатором, Керенский все же чувствовал, что по мере усиления формальной власти, фактическая власть от него ускользала. Он должен был понять, что действительная власть давалась лишь обладанием военной силой. Если из полити­ческих соображений можно было быть военным министром, без всякого знакомства с военными вопросами, то отчего из тех же со­ображений не сделаться верховным главнокомандующим? Взять самую большую власть в государстве, взять всю власть, казалось естественным логическим выводом из всего предыдущего для че­ловека, который отожествлял себя с революцией и говорил: «Я им революции не отдам». С другой стороны, это дразнило вооб­ражение, уже успевшее пресытиться. Занять последний, еще не испробованный пост, видимо, привлекало Керенского по тем же психологическим основаниям, по каким в первые дни революции привлекали демонстрации власти над Щегловитовым и над други­ми слугами старого режима, потом проявление власти над царем и царицей, наконец, пребывание в комнатах Зимнего Дворца.

Кроме того, имелись и вполне защитимые аргументы в пользу такого решения. Если Алексеев был единственным человеком, которому мог верить Корнилов, то не оставался ли Керенский, при всех оговорках, единственным из видных политиков, которому еще верила армия? И если Алексееву предстояло посредничать между правительством и Корниловым, то Керенскому необходимо было сыграть ту же роль посредника между солдатами и офицер­ством. Можно было заранее предвидеть, что с таким трудом нала­живавшиеся отношения между офицерством и солдатскими масса­ми, снова и, быть может, окончательно испортятся после неудач­ной попытки провести корниловскую программу. И, действитель­но, тотчас по получении сведений о Корниловском восстании про­изошли ужасные сцены самосуда над офицерами в Выборге, в Гельсингфорсе и в Або. Военный отдел центрального исполни­тельного комитета изображает события в Выборге следующим об­разом: «Картина самосуда была ужасна. Сначала были вытащены толпой с гауптвахты, брошены с моста и убиты в воде три генера­ла и полковник, арестованные перед тем соединенным исполни­тельным комитетом и армейским комитетом корпуса. После этого сейчас же начался самосуд в полках. Оттуда выводили команди­ров и некоторых других офицеров и избив их бросали в воду и избивали в воде. Всего, таким образом, в полках было убито около 15-ти офицеров. Точное число еще не установлено, так как часть офицеров разбежалась. Убийства продолжались до ночи». В Гельсингфорсе матросы требовали от офицеров подписки, что они окажут поддержку Временному Правительству. Не получив ее, [424] они расстреляли 4 флотских офицера. В Або убит один флотский офицер. Эти случаи были, конечно, далеко не единственными. Адмирал Максимов, опасаясь повторения этих волнений «в связи с выступлением союза офицеров», спешил опубликовать, что офи­церы Балтийского флота не имели никогда представителей в глав­ном комитете офицеров при ставке, а Черноморский флот отозвал из ставки своих представителей после ухода генерала Колчака.

Вспоминая эти данные, мы поймем, почему в приказе нового верховного главнокомандующего Керенского, опубликованном 31-го августа, так подчеркивался «великий разум» не только по отноше­нию к солдатам и матросам, но и по отношению к «генералам, ад­миралам и офицерам». При этом восстанавливался прежний ие­рархический порядок и эти категории офицерства перечислялись впереди солдат и матросов. Когда в тот же день представилась Керенскому депутация от дикой дивизии, во главе с командиром кн. Багратионом, засвидетельствовавшим о подчинении дивизии Временному Правительству, Керенский особенно подчеркнул лю­безное отношение к командиру и резко оборвал солдата, который заявил в своей речи, что все изменники-командиры должны быть смещены и их должна постигнуть беспощадная кара. «Не говори­те в таком тоне», остановил солдата новый главнокомандующий: «Ваше дело теперь - повиноваться высшему начальству, а все, что нужно, мы сделаем сами». В приказе армии и флоту, издан­ном через день (1 сентября) Керенский определенно требовал воз­вращения армии к «нормальной жизни», а именно: прекращения политической борьбы в войсках, невмешательства комиссаров в стратегическую и оперативную работу, прекращения арестов на­чальников, отказа от смещения и устранения от командных долж­ностей начальствующих лиц, прекращения самовольного форми­рования отрядов под предлогом борьбы с контрреволюционными выступлениями, снятия контроля телеграфных аппаратов и вос­становления беспрепятственной перевозки войск. Через три дня, 4 го сентября, упразднены были (по крайней мере, на бумаге) и образовавшиеся «в городах, деревнях и на железнодорожных станциях как в тылу, так и в районе действующей армии, по по­чину самих граждан, особые комитеты спасения и охраны револю­ции». «Свидетельствуя о чрезвычайных заслугах» этих комитетов в Корниловские дни, правительство запрещало впредь «самочин­ные действия», как «самоуправные и вредные» в нормальное время. Во всех этих распоряжениях уже сказалось вступление в должность генерала Алексеева, подписавшего приказ 1-го сентяб­ря вместе с Керенским.

С новым назначением Керенского освобождались, наконец, должности военного и морского министров, номинально занимав­шиеся министром-председателем. Теперь не было препятствия ис­полнить давнишнее требование партии народной свободы и назна­чить на оба поста специалистов. Правда, назначен был специа­лист, находившийся под особым покровительством демократических [425] организаций: полковник - теперь генерал Верховский и ад­мирал Вердеревский[30]. Первым шагом Верховского было заявить журналистам, что «мы должны организовать армию на тех нача­лах, на которых армия существует у всех народов и во все време­на», и «в первую очередь организовать корпус офицеров, который бы пользовался всем авторитетом и мог бы фактически командо­вать». Морской министр начал свою деятельность телеграммой центральному комитету Балтийского флота с требованием «во имя бывшего у нас единения и взаимного доверия... удержать массы от дальнейших эксцессов» и «прекратить аресты без достаточных оснований»[31].

Новый верховный главнокомандующий не решался прямо отправиться к месту своего нового служения, в ставку. Вперед себя он послал генерала Алексеева, который, вступив в должность с утра 30 августа, подготовил свой приезд в ставку переговорами с генералом Корниловым по прямому проводу в ночь на 31-е.

Перед самыми этими переговорами генерал Лукомский в став­ке заготовил министру-председателю телеграмму, тон и содержа­ние которой свидетельствовали о самочувствии Корнилова тотчас после выяснившейся неудачи его попытки. Генерал Корнилов в категорическом тоне диктовал правительству пять условий своей капитуляции. «1) Если будет объявлено России, что создается сильное правительство, которое поведет страну по пути спасения и порядка и на его решения не будут влиять различные безответ­ственные организации, то он немедленно примет, со своей сторо­ны, меры к тому, чтобы успокоить те круги, которые шли за ним. Генерал Корнилов еще раз заверяет, что лично для себя он ничего не искал и не ищет, а добивается лишь установления в стране мо­гучей власти, способной вывести Россию и армию из того позора, в которой они ввергнуты нынешним правительством. Никаких контрреволюционных замыслов ни генерал Корнилов, ни другие не питал и не питают. 2) Приостановить немедленно предание [426] суду генерала Деникина и подчиненных ему лиц. 3) Считает, во­обще, недопустимыми аресты генералов, офицеров и других лиц, необходимых армии в эту ужасную минуту. 4) Генерал Корнилов считает безусловно необходимым немедленный приезд в ставку ге­нерала Алексеева, который, с одной стороны, мог бы принять на себя руководство по оперативной части, а с другой, - явился бы лицом, могущим всесторонне осветить обстановку. 5) Генерал Корнилов требует чтобы правительство прекратило немедленно дальнейшую рассылку приказов и телеграмм, порочащих его, Корнилова, еще не сдавшего верховного командования и внося­щих смуту в стране и в войсках. Со своей стороны генерал Кор­нилов обязуется не выпускать приказов к войскам и воззваний к народу, кроме уже выпущенных». «Ответ по содержанию выше­приведенной телеграммы», прибавлял Корнилов Алексееву по прямому проводу «я прошу мне дать в возможно скорейший срок, так как от ответа будет зависеть дальнейший ход событий».

Это совсем не тон побежденного; если угодно, это даже опять новый «ультиматум». Керенский еще 3-го августа жаловался Корнилову на него самого, что новый тогда главнокомандующий взял привычку говорить с правительством ультиматумами. Это был стиль Корнилова, вытекавший из его характера. Как бы то ни было, в эту минуту, когда Корнилов уже не мог влиять на «дальнейший ход событий», подобный стиль, очевидно, был меньше, чем когда-нибудь кстати. Он был еще менее уместен с генералом Алексеевым, которому Корнилов тут же объявил: «Если ваш при­езд будет отложен до второго сентября, я слагаю с себя всякую ответственность за дальнейшие события». Генерал Алексеев со всей возможной мягкостью и осторожностью отвечал: «Подчиняясь сложившейся обстановке... после тяжкой внутренней борьбы» он готов подчиниться решению Временного Правительства и взять на себя труд начальника штаба, но «с тем, чтобы переход к ново­му управлению совершился преемственно и безболезненно». «Вы­сказанные мною сегодня (очевидно, Керенскому) условия по оз­доровлению армии исходят из начал, вами заявленных» (см. выше)... «Если вы считаете, что минута для перехода управления созрела и требуется обстановкой, я могу приехать первого или второго сентября, если нужно ускорю, хотя нахожусь в Петрогра­де без всяких вещей. Но убедительно прошу держать в своих руках управление, чтобы устранить безвластие, в котором нахо­дится сейчас армия и делать распоряжения, которые подсказыва­ются угрожающим положением неприятеля».

Как известно, объявив Корнилова мятежником, Керенский, тем не менее, оставил за ним руководство военными операциями. Из переговоров 30-го августа мы узнаем, что это произошло пото­му, что именно Алексеев «настаивал на необходимости полнейшей преемственности в управлении войсками». Он настаивает на ней и теперь, хотя Корнилов этим пользуется, чтобы предъявить еще один маленький ультиматум. «Чтобы я мог продолжать свою оперативную [427] работу.., необходимо, чтобы правительство отменило распоряжения, в силу которых прекратились намеченные мною стратегические перевозки войск». «Постараюсь добиться этой от­мены», примирительно отвечает Алексеев. Действительно, он до­бился этого, за исключением перевозок к Петрограду, Москве, на Дон и к Могилеву (соответствующий пункт мы видели в приказе 1 сентября см. выше). «От правительства зависит ответ на вашу телеграмму; мольба о сильной, крепкой власти есть общая мольба всех любящих родину... Вы можете быть уверены в самой горячей поддержке вашего призыва. Но, «разумеется, за результат Алек­сеев не ручается»: «я совершенно не ориентирован в общей внут­ренней обстановке управления».

Конечно, «ультиматум» Корнилова удовлетворен не будет. Деникин, его генералы и сам он уже утром этого дня преданы суду за мятеж. Вообще, никаких «требований» и «условий» от генера­ла Корнилова не примут, - и это предстоит генералу Алексееву, выяснить Корнилову по приезде в ставку. Но уже по пути туда он наталкивается на распоряжения самого Керенского и Верховского, которые совершенно грозят сорвать его примирительную мис­сию. Выехав 31 августа в Могилев, он в Витебске узнает, что по распоряжению Керенского в г. Орше собирается отряд подполков­ника Короткова[32] «для действий против Могилева и для арестов генерала Корнилова и других лиц». «Пришлось», сообщает гене­рал Алексеев в своих показаниях, «остановиться в Витебске и Орше, чтобы предотвратить возможность столкновения». Только что, в три часа дня 1 сентября, Алексеев прибывает в Могилев, как тотчас же по аппарату получает новое извещение от Верховского из Москвы, где тоже готовится экспедиция. «Сегодня выез­жаю в ставку с крупным вооруженным отрядом для того, чтобы покончить то издевательство над здравым смыслом, которое до сих пор имеет место. Корнилов. Лукомский, Романовский, Плющик-Плющевский, Пронин[33] и Сахаров[34] должны быть немед­ленно арестованы и препровождены - это является целью моей поездки, которую считаю совершенно необходимой. Вызвав вас к аппарату, надеялся услышать, что эти аресты уже произведены». «В то же время», продолжает генерал Алексеев, «из Петрограда по другому аппарату говорит Керенский, что в его отсутствие по­лучен ряд сообщений, устных и письменных, что ставка имеет гарнизон из всех родов оружия, что она объявлена на осадном по­ложении, что на десять верст в окружности поставлена стороже­вая охрана, произведены фортификационные работы, размещены пулеметы и орудия». «Я» сообщает Керенский Алексееву «прини­мая во внимание всю обстановку, не считал возможным подверг­нуть вас и следственную комиссию возможному риску и предло­жил Короткову двигаться». Генерал Алексеев утверждает, что за исключением факта, что Могилев и окрестности на 10 верст были объявлены в осадном положении, все остальное было вымыслом, подсказанным тем, что «у страха глаза велики». [428]

С этим в сущности соглашается и Керенский в своих показа­ниях. «В то время», говорит он, «мы были осаждены целым рядом.., потом оказавшихся фантастическими, сведений, вроде окружения Могилева фортификационными сооружениями, уста­новки пулеметов и орудий на склонах губернаторской горки и в губернском саду... Кроме того, всюду начали возникать отряды войск, которые стремились к Могилеву для задержания Корнило­ва». И Керенский признает, что он поощрял эти отряды. Узнав, что отряд Короткова «самочинно появился в Орше», он телегра­фирует Короткову, «что бы он подготовил, организовал наступле­ние, но чтобы он действовал только по соглашению с Алексее­вым» (175). В то же время Алексееву, как мы только что видели, он сообщает, что «предложил Короткову двигаться». Объясняя эти противоречия, Керенский говорит, что, с одной стороны, подобными распоряжениями «все вводилось в известные рамки», а с другой, - «на всякий случай, нужно было считаться со всеми этими слухами». Хотя он лично и «не особенно доверял им», но боялся, в случае бездействия «оказаться уже окончательно предателем и контрреволюционером» в глазах левых. Едва ли, однако, Керенский прав, что тут с его стороны была только двойная игра. Он, очевидно, еще сохранил по отношению к заговору Корнилова то чувство, которое они с Некрасовым испытали вечером 26 авгус­та, после заявления В.Н.Львова. Даже и потерпевший неудачу Корнилов оставался для него «опасным врагом», с которым борь­ба может быть «серьезной». Нужно было, как можно скорее, до­бить Корнилова, нужно «для собственного успокоения» как выра­зился сам Керенский при другом случае - давая иное назначение генералу Крымову, чтобы не видеть его во главе третьего корпуса. Ведь все-таки «террор довольно серьезный был в Могилеве» и «Корнилов так прямо и объявил, что те, кто против него, будут расстреливаться». «Вопрос о верховном командовании оставался невыясненным; в ставке, в самом сердце армии, все оставался Корнилов, продолжая отдавать технические приказания».

Это прежде всего нервировало самого Керенского. Но в своих показаниях он старается переместить центр тяжести на то, что это нервирует и массы, «которые еще и без того не пришли в себя от охватившей их паники». «На этой почве», заявляет он, «с каждым часом все быстрее росло настроение - «самим» идти «покон­чить» с Корниловым, раз начальство - не то не может его «убрать» из ставки, не то само с ним «стакнулось» и медлительность, с одной стороны, (Алексеева) и нервная настойчивость, с другой (Верховского), говорит Керенский, делались прямо невыносимы­ми. Тогда мне пришлось прибегнуть к ультимативным воздейст­виям по отношению к медлившим». «Если через два часа», гласил этот ультиматум, «не будет выполнено приказаний об аресте Кор­нилова и Лукомского, правительство будет считать генерала Алек­сеева пленником Корнилова и примет все меры для очистки Мо­гилева от контрреволюционных элементов». В Петрограде утверждали, [429] что Корнилов упорствует, что за него большая часть войск в ставке; эти силы высчитывались в 5000 человек, 12 бро­нированных автомобилей и 4 аэроплана.

Двухчасовой срок истек в 7 часов 10 минут вечера. Не полу­чив ответа, Керенский приказывает своему начальнику кабинета, генералу Барановскому, послать новую юзограмму в ставку. До­кумент этот, продиктованный страхом, отражает настроение паники, возросшее до крайних пределов. «Главковерх требует», теле­графирует Барановский, «чтобы генерал Корнилов и его соучастники были арестованы немедленно, ибо дальнейшее промедление грозит неисчислимыми бедствиями. Демократия взволнована свыше меры и все грозит разразиться взрывом, последствия кото­рого трудно предвидеть. Этот взрыв, в форме выступления советов и большевиков, ожидается не только в Петербурге, но и в Москве и в других городах. В Омске арестован командующий войсками и власть перешла к советам. Обстановка такова, что медлить больше нельзя. Или промедление - и гибель всего дела спасения родины, или немедленные и решительные действия и аресты указанных вам лиц. Тогда возможна еще борьба. Выбора нет. А.Ф.Керенский ожидает, что государственный разум подска­жет генералу Алексееву решение и он примет его немедленно: арестуйте Корнилова и его соучастников. Я жду у аппарата впол­не определенного ответа, единственно возможного, что лица, участвующие в восстании, будут арестованы... Для вас должны быть понятны те политические движения, которые возникли и возника­ют на почве обвинения власти в бездействии и попустительстве. Нельзя дальше так разговаривать. Надо решиться и действо­вать».

Это был постоянный припев с вечера 26 августа. Была только одна существенная разница: Керенский, очевидно, уже не чувствовал себя теперь свободным в своих решениях. Только что пере­жив панику 28 августа, созданную страхами опасности справа, из лагеря Корнилова, он два дня спустя уже переживал новую пани­ку, чувствуя, что не может справиться с духами, вызванными его собственными действиями против корниловского «мятежа». Можно наверное сказать, что тогда 1 сентября, страхи эти были чрезмерно преувеличены. Но опасность, грозившая Керенскому в «форме выступления советов и большевиков», - та самая опасность, от которой хотел спасти его и Россию Корнилов - теперь, несомненно, становилась реальной и серьезной опасностью. И во­прос, когда она сделается непреодолимой, становился только вопросом времени.

«Невыносимое» для Керенского напряжение, наконец, разре­шилось лаконическим ответом Алексеева. «Около 10-ти часов ве­чера генерал Корнилов и т.д. арестованы». По печатному заявле­нию Алексеева, Корнилов никакого упорства не обнаружил, добровольно отдавшись под арест. Отряду Короткова Алексеев за­претил вступать в город. В 12 часов ночи приехала следственная [430] комиссия и начала свою работу. Следом за ней уже мог спокойно приехать в Могилев и новый верховный главнокомандующий.

Керенский приехал в ставку вечером 5 сентября с очень определенными намерениями. После докладов Алексеева и председателя следственной комиссии Шабловского, в вагоне Керенского состоялось совещание министров и Алексеева. «Решено произвести полную чистку ставки от контрреволюционных элементов с одной стороны, с другой - привлечь новые более молодые силы. Решено также произвести перемены в командном составе, для чего в ставку вызваны некоторые наиболее выдвинувшиеся за последнее время генералы. Это, именно, - начальник штаба западного фронта Духонин[35] и уже известный нам генерал Черемисов».

В тот же вечер генерал Алексеев, видимо, чувствуя кругом себя новую, невыносимую для себя атмосферу, подал в отставку без объяснения мотивов. Точно так же, без объяснения мотивов, обходит этот щекотливый для него вопрос и Керенский в комментарии к своим показаниям (178). Он ограничивается коротким за­мечанием, звучащим при этих обстоятельствах откровенным цинизмом. «Как бы то ни было, задачу, возложенную на него по ликвидации ставки, генерал Алексеев выполнил». Ступеньку, по которой Керенский поднялся на свою новую должность, теперь можно было откинуть. «Длительное сотрудничество для нас обоих было невозможно... Я без возражений принял отставку»...

Генерал Алексеев объяснил свои мотивы позднее. Это были: во-первых, вся постановка вопроса о суде над Корниловым; во-вторых, «непоправимое» положение армии, в-третьих, тяжелое положение офицерства. Генерал Алексеев не легко признавал по­ложение безнадежным и казалось всегда имел какие-то надежды. Если этих надежд у него на это раз не оказалось, если, как он выразился, он «не только не мог спокойно работать, но не мог спокойно дышать», то значит, он пришел к заключению, что ни в том, ни в другом, ни в третьем вопросе, он лично ничего сделать не может. Правда, мы только что видели, что его вступление в должность начальника штаба сопровождалось такого рода распо­ряжениями, в которых нельзя не видеть его руку. Но в несколько дней, как только справились с Корниловым, это положение уже успело измениться. Алексеев больше не был нужен. На его место явились новые господа положения, которые более не считали нужным скрывать, напротив, сочли даже необходимым подчерк­нуть свои особенные цели. Цели эти были - те самые, которые оправдывали их назначения в глазах «революционной демокра­тии». Ставка - «последнее гнездо крамолы». Это гнездо надо ра­зорить. Вот сущность их задачи. И об этом, вслед за Керен­ским - но еще определеннее его - заговорил новый фаворит Верховский. Что за дело, что еще недавно они высказывались за основные начала Корниловской программы. Если советы были против нее, а Алексеев был за нее, то этим определялась позиция [431] Керенского и Верховского: и надо было демонстрировать эту по­зицию, как можно скорее.

6 сентября Верховский вернулся из ставки в Петроград, 7-го он сделал доклад во Временном Правительстве, а на следующий день обнародовал положения своего доклада через «Известия Со­вета рабочих и солдатских депутатов». Из доклада явствовало, что ознакомившись с положением дела на месте, Керенский и Верховский решили восстановлять дисциплину и поднимать боеспособность армии - эти задачи они продолжали признавать, - но не теми методами, которые признаны целесообразными при Корнилове. Та прежняя программа внедрения дисциплины «выра­ботанная Временным Правительством до Корниловского мятежа, в настоящий момент должна быть отвергнута». Она была «по­строена на принципе усиления строгости и ставила во главу угла карательные меры». Это «при данном психологическом состоянии армии привело бы лишь к еще большему разложению ее, а может быть и к открытому возбуждению и самосуду». 8 сентября Вер­ховский повторил свои новые открытия перед той аудиторией, для которой они собственно и предназначались - перед исполни­тельным советом рабочих и солдатских депутатов и перед солдат­ской секцией совета. «Мощная армия» может быть воссоздана «путем обновления командного состава». Такова новая исходная аксиома. В самом деле, ведь «до сего времени в армии держались лица ради их знаний» - пример тому - генерал Алексеев, этот выдающихся знаний честный человек. Но он человек иных взгля­дов и он уйдет. Вместе с ним уйдут все, кто так или иначе при­мыкал к корниловскому восстанию. Но в армии есть люди, кото­рые разделяют мою (генерала Верховского) веру в сердце русско­го солдата... Керенский наметил целый ряд лиц офицерского со­става, технически подготовленных, которые пойдут вместе с демократией (это его вторая чистка). Лично у Верховского есть тоже люди, которых он «выбирал, после того, как убедился, что они пойдут вместе с демократией». Они беспрекословно исполня­ли приказания Верховского в Москве «в тревожные Корниловские дни». Негодных - в отставку. Здоровые начала в армии нужно внушать «не пулеметами и нагайками, а путем внушения широким солдатским массам идей права, справедливости и... (все-таки) строгой дисциплины». Суть дела в том, что «старый режим оставил нам армию неправильно построенную. Девять десятых армии занимались тем, что ее обслуживали». Пусть из тыла идут в окопы: что может быть популярнее этого лозунга? Правда, ло­зунг будет приложен прежде всего не к торгующим в городах солдатам, а к общественным учреждениям, обслуживавшим армию с самого начала войны...

Нужно было теперь, в соответствии с новыми взглядами, из­дать новый приказ армии и флоту. Этот приказ, подписанный Керенским, Верховским и Вердеревским, появился 9 сентября. От прежнего приказа (1 сентября) остались «требования» правительства, [432] чтобы армия и флот вернулись к нормальной строевой жизни и предоставили следствие и суд над подозрительными эле­ментами законным властям. Но для того, чтобы получить возмож­ность предъявить эти требования, приказ предпосылает им четыре обязательства. «1) Временное Правительство производит смену всех начальников, которые по его мнению, неспособны вести войс­ка к отражению врага и к дружной работе по укреплению респуб­ликанского строя в России. 2) Временное Правительство заменяет весь руководящий состав в ставке верховного главнокомандующе­го, поскольку он замешан в мятеже генерала Корнилова, новыми, преданными республике, опытными офицерами. 3) Временное Правительство выводит из ставки войска, принимавшие участие в мятеже, заменив их безусловно верными республике частями. 4) Временное Правительство предает суду всех, чья преступная воля выявилась во время мятежа. Этим последним обстоятельством отменялось устное указание обратного характера, данное Ке­ренским председателю следственной комиссии: ограничить свою деятельность в военной среде по возможности только обследова­нием виновности главных участников». Вместе с тем, терял свое значение и принцип, усвоенный Керенским при назначении гене­рала Алексеева: «в кратчайший срок парализовать влияние в армии самого страшного, может быть, последствия корниловщи­ны - возрождения в армии недоверия ко всему офицерству со стороны солдатских масс»[36].

Вот почему, следовательно, ушел генерал Алексеев. Вот поче­му он потерял окончательно веру в возможность сохранения строевого офицерства и восстановления боеспособности армии. «Мятеж» Корнилова армии еще не разрушил до конца. Покончили с ней меры, принятые после крушения Корниловского движе­ния для ликвидации «корниловщины».

Подача отставки всеми министрами в ночь на 27 августа и окончательный уход некоторых министров в ближайшие дни по­ложили конец существованию второго коалиционного правитель­ства и начали собой новый кризис власти, еще более затяжной и болезненный, чем предыдущий. Отношение Керенского к движе­нию Корнилова и добровольная сдача Корнилова Алексееву вечером 1 сентября, глубоко изменили положение в этом кризисе самого Керенского и тех «соглашательских» элементов, на кото­рых держалась сама идея коалиции. Третья коалиция, после цело­го месяца переговоров, кое-как наладилась. Но все понимали, что это будет уже последняя попытка сохранить государственность на той позиции «буржуазной революции», которую все считали необ­ходимой, но слишком немногие проявили готовность защищать последовательно и серьезно. Начиналась агония власти...

[1] «В плену у обезьян», стр. 104 - 107.

[2] См. выше.

[3] Известная правая организация под председательством члена Государственной Думы П.Н.Крупенского.

Крупенский Павел Николаевич (1863 - после 1927). Родился в дворянской семье. С 1897 полковник в отставке. Хотинский предводитель дворянства, почетный мировой судья, уездный и губернский земский глас­ный. Депутат II - IV Государственной думы. В период революции 1905 - 1907 организовал Бессарабскую партию центра. Один из организаторов и руководителей Всероссийского национального клуба (1909). В январе 1910 был избран членом Совета Всероссийского национального союза. Выступал за союз с октябристами. В декабре 1914 - январе 1915 уполномо­ченный Красного Креста, уполномоченный Северо-Западного фронта при генерале Волкове. Был одним из организаторов «Прогрессивного блока», но покинул его в ноябре 1916. После Февральской революции разоблачен как платный агент Департамента полиции. После Октябрьской революции эмигрировал.

[4] Краснов Петр Николаевич (1869 - 1947). Родился в семье гене­рал-лейтенанта. Окончил Александровский кадетский корпус, в 1887 поступил в 1-е военное Павловское училище. В 1889 окончил училище, был зачислен хорунжим в комплект донских казачьих полков, и прикоманди­рован к лейб-гвардии Атаманскому полку. Участник Первой мировой войны. Во время Октябрьской революции назначен А.Ф.Керенским ко­мандующим группой войск, направленной с фронта на Петроград с целью подавления революции. Уехал на Дон, где в мае 1918 был избран атама­ном Всевеликого войска Донского, и в августе произведен Большим вой­сковым Кругом в генералы от кавалерии. В феврале 1919 из-за противоре­чий с А.И.Деникиным подал в отставку. Был назначен в распоряжение главнокомандующего Северо-Западной армией Н.Н.Юденича. После окончания гражданской войны в эмиграции. Сотрудничал с гитлеровцами. После окончания войны по приговору Верховного Суда СССР был казнен.

[5] Багратион Дмитрий Петрович (1863 - ?). Сын грузинского князя. Генерал-лейтенант (1916). В годы Первой мировой войны командо­вал 1-й бригадой Кавказской Туземной конной дивизии («Дикая диви­зия»), затем этой же дивизией (1916-1917), 2-м Конным корпусом (1917). В мае - сентябре 1917 начальник Кавказской Туземной конной ди­визии, реорганизованной в августе 1917 в корпус. После Октябрьской революции служил в Красной Армии.

[6] См. Архив русской революции, издаваемый Г.В.Гессеном, т. 1. «На внутреннем фронте», П.Краснова, стр. 117 - 118.

[7] Гагарин Александр Васильевич (1866 - ?). Князь, генерал-майор (1915). В годы Первой мировой войны командовал 9-м уланским Бугским полком, с октября 1915 командир 3-й бригады Кавказской Туземной кон­ной дивизии. 27 августа - 2 сентября 1917 командир Кавказского Тузем­ного конного корпуса.

[8] Государственный переворот.

[9] La revolution russe, par Claude Anet, II. 154.

[10] Бонч-Бруевич Михаил Дмитриевич (1870 - 1956). В первую ми­ровую войну - начальник штаба и главнокомандующий Северным фрон­том. После Октябрьской революции перешел на сторону Советской влас­ти. Начальник штаба Верховного главнокомандующего (1917 - 1918), председатель Высшего военного совета, работник Всероглавштаба и Поле­вого штаба РВСР.

[11] Дело Корнилова, стр. 90 - 92.

[12] В своих воспоминаниях «На внутреннем фронте» П.Н.Краснов тоже не упоминает об аресте. (Архив русской революции. Т. 1-2. М., 1991. С. 121).

[13] Самарин C.Н. - помощник начальника кабинета Керенского.

[14] Слышавшие эту сцену извне говорили о криках Керенского, но это, может быть, относится к последующему моменту разговора.

[15] Кто знает Керенского и его интонации в подобных случаях, с подчеркиванием каждого слова, с задыхающимися остановками, с желанием быть ядовито-саркастическим, тот не усомнится в подлинности этих вы­ражений.

[16] Двумя другими были Терещенко и А.И. Гучков.

[17] На этот раз Керенский не протестовал, как видно.

[18] «Слово» - газета мирнообновленцев. Ее редактором в 1907 - 1908 был М.М.Федоров (1858 - 1949), финансист, кадет.

[19] «Новое время». Одна из крупнейших российских газет. Издава­лась в Петербурге - Петрограде (1868 - 1917). Первоначально носила либеральную направленность, впоследствии - охранительно-консервативную. После Октябрьской революции была закрыта.

[20] См. подробности об этом в «4 деле Корнилова», стр. 155 - 158. См. также на стр. 168 мнение Керенского о том, в чем «виноват» Савинков, которого он всегда отделял от Филоненко.

[21] «Новая жизнь» была закрыта 2 июля по политическим мотивам, и до 8 сентября 1917 выходила под названием «Свободная жизнь» (редактор-издатель Б.А.Авилов), а затем под прежним названием.

[22] Чихачев Дмитрий Николаевич (1876 - 1918). Родился в дворян­ской семье. После окончания Александровского лицея в Петербурге слу­жил в кавалерии. В 1898 вышел в отставку в звании прапорщика. В 1899 - 1906 Могилев-Подольский уездный предводитель дворянства. Де­путат III Государственной думы. Придерживался правых взглядов. В IV Государственной думе входил в состав комиссий по местному самоуправлению, по законодательным предположениям, о народном здравии, по народному образованию. Был товарищем председателя комиссии по преоб­разованию полиции. После начала Первой мировой войны поступил добровольно в распоряжение главнокомандующего Юго-Западным фрон­том. Принимал участие в организации Добровольческой армии. Был офи­цером казачьей части. Погиб в бою.

[23] Несравненно более сложная натура, чем генерал Корнилов, Кале­дин, вероятно, понимал отрицательные стороны Корниловского предпри­ятия и был в состоянии оценить по достоинству непосредственное окру­жение Корнилова. Я допускаю, что под влиянием этих соображений он мог оставаться в нерешительности до самого конца.

[24] Совет казачьего союза. Имеется в виду совет «Союза казачьих войск». См. примечание № 330.

[25] Богаевский Митрофан Петрович (1881 - 1918). Родился в офицерской семье. Окончил историко-филологический факультет Петербург­ского университета (1911). Преподавал в Новочеркасской гимназии. С 1914 директор гимназии станицы Каменской. В марте 1917 выбран делега­том от станицы Каменской на I Общеказачий съезд в Петрограде, избран председателем съезда. В апреле вернулся в Новочеркасск, был выбран председателем I Донского казачьего съезда и поставлен во главе комитета по выработке положения о выборах и созыве Войскового Круга. Открыв­шийся 26 мая 1-й Войсковой Круг избрал его своим председателем. На последнем заседании Круга выбран товарищем войскового атамана. Сло­жил с себя полномочия в январе 1918 вместе с А.М.Калединым. Арестован и заключен в тюрьму. Убит в апреле 1918.

[26] Бардиж Кондрат Лукич (1868 - 1918). Казак, учился в Кубан­ской войсковой гимназии, откуда был исключен за принадлежность к нелегальному кружку. Окончил казачье юнкерское училище (1888) и слу­жил в частях Кубанского казачьего войска. В 1900 вышел в отставку. Из­бирался депутатом I - IV Государственной думы. После Февральской ре­волюции - комиссар Временного правительства в Кубанской области, с ноября 1917 - член кубанского войскового правительства, занимался внутренними делами. Боролся с Советской властью, сформировав в янва­ре 1918 казачий отряд. Взят в плен и казнен.

[27] Марков Сергей Леонидович (1878 - 1918). Родился в дворян­ской семье. Окончил Академию Генерального штаба (1904). Участвовал в русско-японской войне. С января 1908 служил в Главном управлении Ге­нерального штаба, с октября 1911 преподаватель военных наук Николаев­ской военной академии, в декабре 1913 произведен в полковники. Участ­вовал в Первой мировой войне, в декабре 1915 произведен в генерал-майо­ры. В 1916 служил в Кавказской армии, с января 1917 генерал для пору­чений при командующем 10-й армией, с февраля 2-й генерал-квартирмейс­тер штаба верховного главнокомандующего, с мая начальник штаба Запад­ного фронта, с августа начальник штаба Юго-Западного фронта. Произве­ден в генерал-лейтенанты. Участвовал в выступлении Л.Г.Корнилова. Арестован и заключен в тюрьму. В ноябре 1917 бежал на Дон, где вступил в Добровольческую армию. Смертельно ранен в бою.

[28] Кисляков Владимир Николаевич (1875 - 1919). Родился в дворянской семье. Окончил Константиновское артиллерийское училище (1895), Военную академию (1901). Участвовал в русско-японской и Первой мировой войнах. Последний чин - генерал-майор. Товарищ министра путей сообщения при Ставке. Занимал эту должность и при Временном правительстве. Участник корниловского выступления. Снят с должности и предан суду. В 1918 состоял при гетмане П.П.Скоропадском. В 1919 убит в Полтаве.

[29] «После некоторых колебаний», вспоминает об этом А.Ф.Керенский, «я настаивал на принятии генералом Алексеевым должности на­чальника штаба Верховного главнокомандующего. Несмотря на все раз­дражение против него в широких демократических кругах, несмотря на сто личные упорные отказы - я в течение двух дней (пока не выясни­лось реальное отношение сил), настаивал все время, как только понял, что лишь Алексеев, благодаря своей близости к ставке и огромному влиянию своему в высших военных кругах, мог успешно выполнить задачу безболезненной передачи командования из рук Корнилова в новые руки» (самого Керенского).

[30] Вердеревский Дмитрий Николаевич (1873 - 1946). С 1916 контр-адмирал. После Февральской революции - начальник штаба Балтийского флота. В июне 1917 назначен командующим Балтийским флотом. В нача­ле июля отдан под суд за невыполнение приказов Временного правитель­ства. Во время выступления Л.Г.Корнилова назначен морским министром. После Октябрьской революции эмигрировал. От политической деятель­ности отошел. Незадолго до смерти принял советское гражданство.

[31] В своих комментариях к показаниям (стр. 169 - 170), Керенский вспоминает, что Савинков протестовал против назначения обоих мини­стров и признается, что «отрицательное отношение к этим назначениям Савинкова объективно оправдалось: тех результатов, которые ожидались от назначения на мое место «настоящих» военных совсем не получи­лось. «В особенности генерал Верховский не только не мог совершенно овладеть положением, но даже не смог и понять его... Был подхвачен политическими игроками слева, и помчался без руля и без ветрил прямо на­встречу катастрофе». «Не в оправдание себе, а просто для объективнос­ти», Керенский лишь напоминает, что не только до Корниловского дви­жения, но даже после своего назначения Верховский в Петербурге «всем представлялся, как корниловец». Мы увидим сейчас, что отнюдь не эта репутация, а, именно, левые устремления Верховского сыграли главную роль в его назначении. Вместе с ним «помчался без руля и без ветрил навстречу катастрофе» и сам Керенский: и это есть лучшая характеристика положения, которую он создал своей борьбой с Корниловым.

[32] Короткой А. - полковник (а не подполковник, как у П.Н.Ми­люкова), член временного ревкома Западного фронта, был назначен ко­мандиром отряда, в задачу которого входило блокирование Ставки, а при необходимости - арест Л.Г.Корнилова. Отряд был сформирован в Орше и двинут на Могилев в ночь на 1 сентября 1917. В сам Могилев отряд не вступил, так как 1 сентября Л.Г.Корнилов и его приближенные были арес­тованы. (См.: Иоффе Г.З. «Белое дело». Генерал Корнилов. М., 1989. С.146 - 147).

[33] Пронин Василий Михайлович (1882 - ?). Сын титулярного советника. Окончил Военную академию (1913), участник русско-японской и Первой мировой войн. Последний чин и должность - подполковник, штаб-офицер для делопроизводства и поручений управления генерал-квартирмейстера при Верховном главнокомандующем, товарищ председателя Главного комитета «Союза офицеров армии и флота». Арестован за под­держку корниловского выступления. Участвовал в борьбе с Советской властью в рядах Добровольческой армии. Эмигрант.

[34] Сахаров Константин Вячеславович (1881 - ?). Участвовал в Первой мировой войне. Полковник, затем генерал-лейтенант (1919). В 1918 направлен А.И.Деникиным к А.В.Колчаку. С апреля 1919 генерал для поручений при А.В.Колчаке. В мае - ноябре 1919 начальник штаба, затем командующий Западной армией, командующий 3-й армией, коман­дующий Восточным фронтом. Служил у атамана Г.М.Семенова. После по­ражения белых сил эмигрировал в Германию.

[35] Духонин Николай Николаевич (1876 - 1917). Окончил Акаде­мию Генерального штаба (1902). Занимал различные должности в Киев­ском военном округе. Участвовал в Первой мировой войне. В декабре 1915 произведен в генерал-майоры, с июня 1917 начальник штаба Юго-Западного фронта, с августа - начальник штаба Западного фронта, с сентября начальник штаба верховного главнокомандующего. После бегства А.Ф.Ке­ренского - главковерх. Отстранен от должности СНК. Перед занятием Ставки войсками, находившимися на стороне Советской власти, 19 ноября (2 декабря) 1917 освободил содержавшихся под стражей в городе Быхове генералов А.И.Деникина, Л.Г.Корнилова и других. Убит на следующий день толпой солдат на вокзале в Могилеве.

[36] Дело Корнилова, стр. 174. Здесь Керенский ставит себе в личную заслугу это указание и это положение.