«Измена» или недоразумение? - Опоздали. - Филоненко и Савинков отдаляются от Корнилова. - Воззвания и приказы генерала Корнилова. - Наступление Корнилова и паника правительства (28-го августа). - Попытки [381] посредничества. - Министры предлагают заменить Керенского Алексеевым. - Декларация союзных послов.

Заявление Корнилова создавало совершенно новое положение. Теперь уже его отказ подчиниться, а не мнимый «ультиматум», создавшийся на почве словесной путаницы В.Н.Львова, являлся отправным фактом при суждении о его «мятеже». Но пока не было распутано «недоразумение» с ультиматумом, группа людей, стоявших у аппарата на Мойке, все еще старалась извлечь из за­явлений Корнилова материал для разъяснения этого «недоразуме­ния», считая, очевидно, что, если будет устранена причина отказа Корнилова, то сам собою устранится и самый отказ. Ответ Савин­кова Корнилову продолжал стоять на почве самооправданий и «восстановления исторической точности» фактов минувшего. Он, Савинков, просил конный корпус для подавления «всяких попы­ток» восстания, «откуда бы они ни шли». «Если бы даже сам Ке­ренский объявил себя диктатором, то нашел бы в нем, Савинкове, врага»... По существу же, ему, Савинкову, «не надлежит ныне спорить», а только «доложить» Временному Правительству о раз­говоре. Но он «боится, что недоразумение сыграло роковую для нашей родины роль» и «из изложенного Корниловым усматрива­ет, что Львов сыграл в этом деле плачевную, если не сказать больше, роль».

Разговор Савинкова по прямому проводу происходил в при­сутствии Маклакова, Пальчинского[1], товарищей министра Яку­бовича и кн. Туманова[2], полковника Барановского и комиссара северного фронта - Станкевича. У всех этих лиц, по мере хода разговора, явилось чувство облегчения. Слава Богу, не только Са­винков не в «заговоре», но и никакого «ультиматума» не было. Точка зрения «недоразумения» начала брать верх над точкой зре­ния «мятежа». После Савинкова, Маклаков, познакомившийся с Корниловым за год перед тем в Галиции, перед самым пленом ге­нерала, добавил по аппарату от себя несколько слов предостере­жения. Он сказал, наконец, то, что надо было сказать Корнилову с самого начала. «В передаче Львова ваше предложение было по­нято здесь (как мы только что видели, понято и Савинковым), как желание насильственного государственного переворота. Глубо­ко рад, что это по-видимому, недоразумение. Вы недостаточно верно осведомлены в политическом настроении... Необходимо принять все меры, ликвидировать все недоразумения, без соблаз­на и огласки... Правительство своим последним неосторожным шагом еще более обострило положение. Я охотно встретился бы с вами, с А.Ф.Керенским и Б.В.Савинковым и здесь, и в ставке, и думаю, что недоразумение могло бы быть устранено при личных объяснениях».

Этим осторожным осведомлением политический деятель, один из приглашенных Корниловым на совещание в ставку, думал перевесить дурные советы в ставке безответственных фаворитов [382] Корнилова. Увы, эти советники ближе, - и физически, и мораль­но - к Корнилову, - и с последствиями их советов мы скоро встретимся.

Как только стало выясняться для присутствующих, что «ультиматум» может быть понят, как недоразумение, Савинков, чтобы не терять времени, из аппаратной комнаты послал Керенскому адъютанта с просьбой повременить с опубликованием о Корнилове. Разговор происходил в четыре и в шесть часов. Замешкавшись немного после переговоров, Савинков и Маклаков отправились сообщить правительству радостное известие, что «недоразумение разъясняется»...

Увы, они опоздали... «Вернувшись в восемь часов в Зимний Дворец», рассказывает Савинков, «я застал там Некрасова, кото­рый в резкой форме заявил мне, что из-за моей просьбы повреме­нить с опубликованием дела Корнилова Временное Правительство опоздало». Не «опоздать» - это ведь основная руководящая мысль Керенского. «Я» прибавляет Савинков, «этого замечания не понял». И трудно было понять его, ибо из собственных заяв­лений Некрасова оказывается, что они с Керенским вовсе и не ду­мали ждать. Они действовали, пока Савинков разговаривал на проводе, действовали даже и раньше самого разговора. Объявле­ние, которое еще в час дня предполагалось опубликовать только после переговоров с Корниловым, уже было разослано повсюду до возвращения Савинкова с прямого провода. А о мерах, принятых до разговора по проводу, вот что рассказывает Н.В.Некрасов. «Распоряжение приостановить движение эшелонов корниловских пойск по железным дорогам, подписанное А.Ф.Керенским, было мною передано П.П.Юреневу, подавшему накануне прошение об отставке, но оставшемуся вместе с другими министрами при ис­полнении служебных обязанностей. П.П.Юренев заявил, что он спои обязанности по руководству министерства с себя слагает. Тогда мной были вызваны Ливеровский[3] и Коржановский[4] (товарищи министра путей сообщения) и распоряжение А.Ф.Керенского - немедленно приостановить движение корниловских эшелонов - было мною отдано им. Я помню, как через два часа после этого Ливеровский по телефону сообщил мне, что эшелоны прорываются насильно и что их можно оста­новить только силой же. Для этого необходимо разобрать путь и устроить искусственное крушение. Об этом было сейчас же доложено А.Ф.Керенскому, и он, без всяких колебаний отдал распоряжение применить эти героические средства... Все эти рас­поряжения отданы были А.Ф.Керенским еще до разговора Б.В.Савинкова с генералом Корниловым по аппарату, то есть до 4-х часов дня 27-го августа».

В восемь часов вечера, когда вновь собрались министры, оста­валось лишь сообщить им о совершившихся фактах. Керенский и Савинков доложили бывшему правительству о «новых обстоятель­ствах», открывшихся в промежутке. В.Н.Львов, очевидно, «передал [383] все дело в значительно преувеличенном виде и углубил содер­жание переданного ему генералом Корниловым требования». Далее, «имеются основания предполагать», что самые эти требо­вания «явились результатом воздействия на Корнилова со сторо­ны Львова, который в силу каких-то соображений, заверял гене­рала Корнилова, что ведет с ним переговоры по поручению неко­торых членов Временного Правительства». Что оставалось делать экс-министрам, получившим такие сведения? По сообщению кор­респондента «Русских Ведомостей», правительство, вполне благо­разумно, «признало необходимым поручить А.Ф.Керенскому войти вновь в переговоры со ставкой», то есть сделать то самое, чего тщательно избегал сам Керенский и что все его действия де­лали окончательно невозможным. Министры приняли, очевидно, предложение Савинкова[5].

Но как же могли, однако, министры «поручать» что-либо Керенскому после того, как они уже не рассвете передали ему неограниченные полномочия?[6]

Вечернее заседание 27-го августа окончательно разрешило и этот вопрос. Около полуночи было предположено вручить верхов­ную власть коллегии из пяти лиц, при чем таковыми намечались Керенский, Некрасов и Терещенко, старый «триумвират», к кото­рому присоединялись, предположительно, Савинков и Кишкин (или Скобелев). Остальные члены Временного Правительства, превращались в простых руководителей отдельных ведомств, не входящих в состав верховной власти. Правда, вопрос о рекон­струкции власти тотчас же сделался (с утра 27-го августа, см. ниже) предметом спора между Керенским и советом рабочих и солдатских депутатов. Но прежний состав Временного Правитель­ства с этого момента мог уже считать себя окончательно ликвиди­рованным. Момент прощания, в выражениях, ставших обычными, был отмечен Керенским: министр-председатель благодарил уходивших товарищей за те высокие чувства, которые их одушевляют в данную решительную минуту.

Однако же сторонники признания всего инцидента с Корни­ловым простым недоразумением, еще не сдавались. К ним присо­единились к концу дня М.И.Терещенко и генерал М.В.Алексеев. [384] Терещенко получил от своего представителя в ставке, кн. Г.Н.Трубецкого, подробное фактическое изложение положения с точки зрения нам уже известной из его показаний. Последним из­вестием этого дня, отданным в печать уже ночью, было весьма оптимистическое сообщение: по последним сведениям из кругов Вре­менного Правительства (информация шла от Терещенко), пока неофициальным («официальные» сообщения печати обыкновенно шли через Некрасова), намечается возможность мирного исхода конфликта с генералом Корниловым, так как генерал Корнилов представил доказательства, что все недоразумение порождено Львовым, который, как выражается Корнилов, «напутал».

В час ночи на 28-е приехал, экстренно вызванный, генерал Алексеев и был немедленно привезен встретившим его Вырубовым в Зимний Дворец к Керенскому. Керенский предложил гене­ралу Алексееву пост верховного главнокомандующего. Попросив дать ему на прочтение телеграммы и программы, генерал Алексе­ев тотчас же убедился, что отчисление Корнилова от должности последовало на основании данных неясных и непроверенных, что беседа Львова была лишь одной из стадий длительных перегово­ров Керенского с Корниловым и что точное содержание «ультима­тивного требования» Корнилова вовсе не установлено при переговорах. Считая, что вообще «смена в такие минуты верховного главнокомандующего может гибельно отозваться на самом существовании армии, малоустойчивой и непрочной», генерал Алексеев не находил серьезных оснований для смены и, по его показанию, «решительно отказался от принятия должности верховного глав­нокомандующего, высказав свое убеждение, что дело нужно закончить выяснением недоразумения, соглашением и оставлением генерала Корнилова в должности, чтобы избавить армию от толч­ков и пагубных потрясений». Но генерал Алексеев наткнулся на гоже готовое решение Керенского. При этом снова обнаружилось, что действия полномочного премьера опережают рассуждение и осведомление. «Министр-председатель», показывает генерал Алексеев, «ответил, что теперь никаких соглашений с генералом Корниловым быть не может. От министра иностранных дел Тере­щенко, я услышал, что уже послана телеграмма по всем линиям железных дорог, что генерал Корнилов изменник России и поэто­му никакое приказание его по линии железных дорог не должно быть выполняемо. Автором этой телеграммы, разрушавшей вся­кую возможность выяснить недоразумение и придти к соглаше­нию, был Некрасов. Говорили, что от него же исходили распоряжения о порче железных дорог, по которым двигалась диви­зия 3-го конного корпуса, не останавливаясь производством крушения поезда, указав, что она сделана еще до 4-х часов 27-го августа».

Что касается телеграммы, упоминаемой генералом Алексеевым здесь, видимо, смешаны два документа: Первый документ - обращение к железнодорожникам, в котором есть запрещение исполнять [385] приказы Корнилова, но нет выражения «изменник», и обра­щение к населению и армии[7].

Второй документ - приказ по войскам Петрограда. Вот его текст: «Восставший на власть Временного Правительства бывший верховный главнокомандующий генерал Корнилов, заявлявший о своем патриотизме и верности народу в своих телеграммах, теперь на деле показал свое вероломство. Он взял полки с фронта (Кор­нилов это опровергает в своем показании), ослабив его сопротив­ление нещадному врагу - германцу, и все эти полки отправил против Петрограда. Он говорил о спасении родины - и созна­тельно создает братоубийственную войну. Он говорит, что стоит за свободу, - и посылает на Петроград туземные дивизии. Това­рищи, час испытания вашей верности свободе, революции насту­пил, и в сознании святости выполняемого долга перед родиной, встретьте стойко и славно ваших обманутых генералом Корнило­вым бывших товарищей по армии. Пусть увидят они перед собой истинно революционные полки, непременно решившиеся защи­щать правительство революции и пусть, пока не поздно, поймут и устыдятся того дела, на которое их преступно послали. Если же не поймут, я, ваш министр, уверен, что вы без страха до конца исполните свой великий долг. Подписано: министр-председатель, военный и морской министр Керенский». Имеется еще радиотеле­грамма Керенского, разосланная «всем»; в ней говорится о «тре­бовании генералом Корниловым немедленной передачи ему диктаторской власти над всем государством», о «жалких попытках верховного главнокомандования, ослепленного предательской клеветой», о «предательской попытке кучки ослепленных или обманутых людей», о «безумии немногих». Но в ней нет прямых указаний на «измену» генерала Корнилова.

Быть может сообщение генерала Алексеева относится к обоим документам, но, именно, относительно второго мы имеем дальней­шие разъяснения В.Л.Бурцева, напечатанные в газете «Общее Дело» (Петроградское издание), о роли Некрасова. По словам Бурцева, «редакция текста телеграммы в том виде, как она была послана, явилась неожиданностью и для самого Керенского. По крайней мере, когда вопрос о разрыве между ставкой и Времен­ным Правительством был выяснен, министр-председатель еще не давал разрешения на посылку телеграммы, редакцию которой на­бросал Некрасов. Приглашенный тогда же к министру-председателю [386] М.И.Терещенко, ознакомившись с текстом правительственного воззвания к армии, где генерал Корнилов называется изменником, пришел в ужас. М.И.Терещенко сумел убедить Керенского в без­рассудности подобного текста, грозившего неисчислимыми бедствиями армии».

Вероятно, к этому моменту относится свидетельство Савинкова о настроении лиц, собравшихся в Зимнем Дворце. «В 4 часа утра, 28-го августа, я вернулся в Зимний Дворец, по вызову Керенского и нашел там генерала Алексеева и Терещенко. Мы все четверо были согласны, что ультиматум Львова не более, как недоразуме­ние». Продолжаем теперь цитату из Бурцева. «Немедленно был вызван в Зимний Дворец и Н.В.Некрасов. Из расспросов его выяснилось, что прошло уже два часа, как названная телеграмма сдана в аппарат». Тогда Керенский сделал последнюю попытку вернуть документ обратно. В ночь на 28-е августа, около 4 часов утра», - так гласит хроникерская справка газеты, - министр-председатель А.Ф.Керенский, войдя в комнату журналистов в Зимнем Дворце, обратился к ним с настойчивой просьбой снять во всех газетах текст его обращения к населению и армии, кото­рое объявляло Корнилова изменником. Когда из разговоров с журналистами А.Ф.Керенский понял, что просьба его технически невозможна, он сказал: «Очень жаль».

Так в этот решительный, роковой момент всей истории рево­люции делалась высшая политика в Российском государстве[8].

К утру, 28-го августа, разрыв между главой государства и гла­вой армии был, таким образом, сделан непоправимым. И если день 27-го августа можно было назвать «днем недоразумений», то дню 28-го августа приличествует другое название - «дня прави­тельственной паники», начавшейся тогда, когда Корнилов принял брошенный ему вызов.

Распоряжение Керенского о сдаче Корниловым должности Лукомскому и о немедленном приезде его в Петроград, было получе­но Корниловым в ставке утром 27-го августа. После безмятежного настроения субботнего дня, эта воскресная телеграмма, по замеча­нию князя Трубецкого, «произвела на всех впечатление разорвав­шейся бомбы». «Создалось впечатление, что, или данное уже Ке­ренским обещание приехать в понедельник, как и весь разговор со Львовым, есть провокация, - или же после того произошел поворот [387] правительства в сторону большевиков». Действительность была гораздо ближе к первому предположению, чем ко второму. Но генерал Корнилов, уже заранее настроенный к тому, чтобы ожидать всевозможных правительственных колебаний в сторону уступок левым элементам[9], склонился ко второму предположе­нию. «Я пришел к выводу», показывает он, что «правительство окончательно подпало под влияние совета, для борьбы с которым (видимо, Корнилов не очень отчетливо различал отличие «совета» от большевиков) правительство само же вызвало войска». Генерал Корнилов приводит и основания, склонившие его к такому заклю­чению. Прежде всего, это доказывается распоряжением самого правительства о передвижении третьего корпуса для подавления большевистского движения. Другое доказательство, есть отсутст­вие разногласий с правительством, относительно корниловской программы оздоровления армии. Третье доказательство, это бесе­ды с Савинковым и «сведения об усилении давления совета рабо­чих и солдатских депутатов на правительство». Ввиду всего этот и «опираясь на заявления командующих северным, западным, юго-западным и румынским фронтами, «я решил», признает Кор­нилов «выступить открыто и произведя давление на Временное Правительство, заставить его 1) исключить из своего состава тех министров, которые, по имеющимся у меня сведениям, были предателями родины и 2) перестроиться так, чтобы стране была гарантирована сильная и твердая власть. Для оказания давления на Временное Правительство я решил воспользоваться 3-м кор­пусом генерала Крымова, которому и приказал продвижение для сосредоточения к Петрограду». В другом месте своего показания Корнилов, возвращаясь к этому решающему моменту, еще раз указывает мотивы своего решения следующим образом. «Зная, что в Петрограде предвидится замедление издания Временным Правительством акта о распространении закона о смертной казни на внутренние округа России, я пришел у убеждению, что прави­тельство снова подпало под влияние безответственных органи­заций и, отказываясь от проведения моей программы, решило устранить меня, как главного ее инициатора. В виду тягчайшего положения страны и армии я решил должности верховного глав­нокомандующего не сдавать и выяснить предварительно обста­новку. Объявив об этом генералу Лукомскому, я спросил его, на­мерен ли он принять обязанности верховного главнокомандующе­го (как требовал Керенский). Лукомский доложил мне, что он не считает возможным заменить меня. В тот же день я переговорил по прямому проводу с управляющим военным министерством Са­винковым (это второй разговор Корнилова с С.), которому за­явил, [388] что ввиду создавшихся условий, я не считаю возможным уйти со своего поста.

Сложность и внутренняя противоречивость мотивов, которыми Корнилов оправдывает свое решение, лучше всего помогают нам понять его психологию. Его решения идут далее того момента, к которому относятся. Тем самым подтверждается, что они были приняты раньше, чем момент этот наступил, - в предвидении, что наступление его неизбежно. Корнилов «не сдает своего поста» только для того, чтобы «выяснить предварительно обстановку». Вот решение, которое вполне исчерпывало бы необходимость мо­мента. Он получил отставку в бумаге без номера, подписанной Керенским, который без Временного Правительства не имел права, по его мнению, увольнять главнокомандующего: вот моти­вировка, которой и ограничился бы человек осторожный, привы­кший считаться с юридической стороной вопроса и с практически­ми соображениями. Корнилов приводит и эти формальные моти­вы. Но не в его характере ограничиваться формальными основа­ниями. И тут же рядом, только что сказавши, что он лишь хочет «выяснить предварительно обстановку», он заявляет, что он вооб­ще «решил выступить открыто» и что цель его выступления - «давление на Временное Правительство с целью освободить его от «предателей родины». Его действительное и настоящее основа­ние - это его «убеждение, что правительство подпало под влия­ние безответственных элементов» и «отказывается от проведения программы», без которой Корнилов не представлял себе спасения родины. Хотя Корнилов и относит «усиление давления совета ра­бочих и солдатских депутатов на правительство» к последнему моменту и утверждает, что он получил какие-то новые сведения об этом, но мы знаем, что никаких сведений этого рода он полу­чить не мог. Мы видели, наоборот, что как раз не только совет, но и солдатская секция приглашала к «беспрекословному испол­нению военных приказов генерала Корнилова», «демократия» была весьма подавлена и большевики, боясь сыграть в руку Кор­нилову, отказались от выступления (см. выше).

Представление Корнилова о том, что правительство подпало под влияние левых элементов, конечно, составилось не в эту пос­леднюю минуту, а уже давно. И, именно, оно продиктовало ему, - тоже не теперь, а давно, - решение не покидать поста, если даже Керенский уволит его в отставку. Мы видели, что он прямо дал понять это Керенскому в Петрограде, в разговоре 10-го августа. Во время Московского Совещания о предстоящей отстав­ке Корнилова, также как о неизбежном сопротивлении Корнилова этому решению, говорили, как о фактах или совершившихся, или имеющих совершиться в ближайший срок. Это, именно, и напряг­ло отношения Корнилова с Керенским, который прекрасно пони­мал, что уволить Корнилова так, как он уволил Брусилова, Алек­сеева и многих других, - «как прислугу» - нельзя. Именно поэ­тому Керенский так страстно и ухватился за тот предлог к увольнению [389] Корнилова, который, как он думал, дал ему В.Н.Львов. Именно поэтому он и не сумел отнестись к сообщению Львова и к вытекавшему отсюда положению объективно и спокойно. Со своей стороны Корнилов, как мы видели, уже 23-го, в разговоре с Савинковым, заявил категорически, что с Керенским, как с че­ловеком «нерешительным и неискренним», вместе он больше ра­ботать не может, что в правительство он окончательно изверился, ибо они предпочитают ему любимца совета, генерала Черемисова, который отвергает его программу. Приходится сомневаться, был ли Корнилов вполне откровенен с Савинковым, когда, в конце того же разговора, принял вид человека, вполне успокоенного со­общениями собеседника, и когда просил Савинкова передать Ке­ренскому, что будет соблюдать верность ему и правительству. Вернее, по-видимому, то, что он все-таки, несмотря на савинковские успокоения, продолжал думать - или даже, как он выразил­ся в своем показании, знать про себя «что в Петрограде предви­дится замедление издания Временным Правительством акта о рас­пространении закона смертной казни на тыл». Возможность тако­го «замедления» ведь, естественно, вытекала из психологии Ке­ренского, а Савинков вовсе не был так близок к Керенскому, чтобы ручаться за его решения. Мы, действительно, видели, что в то время, как Савинков уверял Корнилова, что его программа будет немедленно осуществлена, Некрасов не скрывает от печати, что, именно, по вопросу о немедленности - мнения в правитель­стве расходятся. И получив, вместо ожидавшегося сообщения - что программа проведена - приказ об отставке, Корнилов вывел единственное возможное для него заключение: «Меня устраняют как главного инициатора программы»: значит, правительство «отказывается от проведения ее» и, следовательно, оно «снова подпа­ло под влияние безответственных организаций». Если так, то остается действовать «открыто», то есть «заставить» правительство почерпнуть необходимую силу для проведения программы в собственной реконструкции, а для этого «произвести давление» на него путем «передвижения» военной силы к Петрограду. Решаясь «выступить открыто» для «давления» на правительство, Корни­лов едва ли соображал, как называется этот шаг на языке закона и под какую статью уголовного уложения можно подвести его по­ступок.

Ближайшим последствием решения Корнилова - не подчи­ниться приказанию Керенского, - было отдаление от него тех двух комиссаров, которые до этого момента работали вместе с ним: Филоненко и Савинкова. Оба пошли при этой неизбежной для них перемене позиций дальше, чем требовалось соображения­ми личной безопасности. Но роль М.М.Филоненко была особенно двусмысленна. Вечером 26-го августа мы видели его в сообществе Завойко и Аладьина - обсуждающим с Корниловым проект пере­устройства правительства, в котором Филоненко доставалось место в совете обороны, а обоим последним - министерские [390] посты. Днем, 27-го, князь Трубецкой застал в ставке следующую сцену. Из кабинета вышли генералы Корнилов и Лукомский, при­чем последний просил Корнилова предоставить ему возможность хоть несколько минут переговорить с ним наедине. Когда оба они ушли в кабинет, оставались Филоненко, Аладьин и Завойко, при­чем последний, выйдя оттуда, сообщил, что Филоненко только что просил арестовать его... Свою просьбу Филоненко объяснил тем, что, как представителю Временного Правительства, он дол­жен быть на его стороне, а между тем, он всей душой сочувствует Корнилову. «Я говорил по этому поводу с Лукомским», прибав­ляет князь Трубецкой, «и спрашивал его, арестован ли Филоненко. Лукомский ответил, что с него взято честное слово не выез­жать». Интересно сравнить с этим рассказом объективного наблюдателя собственный рассказ Филоненко журналистам (10-го сентября, «Русское Слово»). «Накануне своего выступления Корни­лов объявил меня арестованным. Я указал бывшему верховному главнокомандующему на ошибку, которую он совершает, ибо, если бы я своевременно уехал в Петроград, мною бы приложены были все старания к улаживанию конфликта... Корнилов был не­умолим. Я тогда же заявил, что не перенесу позора и застрелюсь. Корнилов успокаивал меня, просил обождать один день» и т.д. Надо прибавить к этому, что М.М.Филоненко публично и в печа­ти заявлял неоднократно, что он «не считает мятежным шагом отказ генерала Корнилова сложить полномочия». Открытое непо­виновение генерала Корнилова началось, по мнению Филоненко, с того момента, как он арестовал комиссара Временного Прави­тельства («Речь», 13 сентября), то есть исполнил просьбу комис­сара Филоненко!

Б.В.Савинков маневрировал гораздо искуснее. Мы видели, что уже в своем первом разговоре по проводу в 4 часа 27-го ав­густа, он успел в присутствии многочисленных свидетелей отгоро­диться от генерала Корнилова. Правда, еще в 2 часа 40 минут 27-го августа, Корнилов послал ему, по соглашению (см. выше), сле­дующую телеграмму, уже вытекавшую из его решения направить генерала Крымова на Петроград: «Корпус сосредоточивается в ок­рестностях Петрограда к вечеру 28-го августа. Я прошу объявить Петроград на военном положении 29-го августа. № 6394, генерал Корнилов, подл, подполковник Лукомский, Романовский»[10]. Но мы видели, что весь этот день и до раннего утра 28-го августа Са­винков еще стоял на точке зрения «недоразумения». Посылка к Петрограду третьего корпуса вытекала еще из предыдущих согла­шений. Савинкову нужно было только затушевать свое намерение направить войска не только против большевиков, но и против со­нета. И в своем интервью 13-го сентября, он уже определенно стоит на точке зрения, что «само по себе движение кавалерии к Петрограду до 27-го августа отнюдь не было направлено ни про­гни Временного Правительства, ни против совета рабочих и солдатских депутатов. Наоборот, движение конного корпуса в Петроград [391] было предпринято по приказу Временного Правительства для защиты, как Временного Правительства, так и совета, пред­ставителям которых в дни 35 июля грозила не меньшая опасность, чем министрам». Предположение объявить Петроград на военном положении было, хотя и после колебаний, также принято Керен­ским.

«Недоразумение кончилось и начинался мятеж» лишь с того момента, когда «Корнилов отвечал на телеграмму Керенского, что не считает себя смещенным и сохраняет за собой звание верховно­го главнокомандующего, задержал в ставке комиссара Временного Правительства Филоненко и распорядился о немедленной отправ­ке со ст. Дно, по направлению к Петрограду, кавалерийской ту­земной дивизии, поставив во главе ее генерала Крымова». Все эти три действия совершились в течение дня 27-го августа, хотя мы и не знаем точно, когда именно они стали известны в Петрограде. По-видимому, уже после этого момента Савинков, с разрешения Керенского, имел второй разговор с Корниловым по прямому про­воду, который он излагает следующим образом («Русские Ведо­мости», 13 сентября). «Я объяснил генералу Корнилову, что все происшедшее, по моему глубокому убеждению, является недора­зумением и что для него есть сейчас один выход: подчиниться ре­шению министра-председателя, остановить движение войск на Петроград и приехать немедленно в Петроград, где инцидент дол­жен быть освещен и разъяснен. В ответ на это генерал Корнилов заявил мне, что он больше не признает Временное Правительст­во. Отдавая себе полный ответ в происшедшем и учитывая опас­ность, которая угрожала республике и свободе, я принял пост петроградского генерал-губернатора, то есть командующего вой­сками, которые пришлось бы двигать против Корнилова». «Таким образом, мне пришлось стать врагом того самого человека, кото­рого я считал человеком безукоризненной честности и любящим Россию, как немногие ее любят, и к которому я питал не только уважение, но и привязанность. Я стал врагом генерала Корнило­ва, как я стал бы врагом всякого, кто пытался бы установить лич­ную диктатуру, ибо я всю жизнь боролся за республику».

Последние слова звучат неискренно; и уже полной капиту­ляцией перед установившейся к 28 августа официальной терми­нологией была прокламация Б.В.Савинкова в его новом звании генерал-губернатора. «Граждане, в грозный для отечества час, когда противник прорвал наш фронт и пала Рига, генерал Кор­нилов поднял мятеж против Временного Правительства и рево­люции и стал в ряды ее врагов... Со всяким, посягающим на завоевания революции, кто бы он ни был, будет поступлено, как с изменником».

С Корниловым оставались к вечеру 27-го августа, только такие люди, как Аладьин и Завойко. И как Некрасов в Зимнем Дворце, так эти люди в ставке, ночью на 28-е августа, нашли возможным и нужным форсировать положение. Как там, так и здесь, оконча­тельное [392] решение было принято втайне от лиц, имевших ближай­шее право в нем участвовать. Вот что рассказывает по этому по­воду князь Г.Н.Трубецкой. «28-го августа, утром, я спросил Лукомского, настаивал ли он на том, чтобы все вопросы решались при его, как начальника штаба, участии и не произошло ли за ночь каких-либо новых событий. На первый вопрос определенно­го ответа от генерала я не получил (ответ, конечно, был бы отри­цательным). На второй - кто-то из присутствовавших ответил, что была послана какая-то телеграмма, которую, как оказалось, ни он, ни генерал-квартирмейстер не читал. Мне стало ясно, что разрыв произошел... Уезжая из ставки, я в вагоне получил рас­пространявшийся там приказ № 1 и настолько был удивлен им, что усомнился в его подлинности. Мне стало ясно, что случайно люди подсунули его генералу Корнилову, который, не продумав сто глубоко, подписал».

Последняя догадка кн. Трубецкого требует одной лишь по­правки. Не может быть сомнения, что «приказы», которыми гене­рал Корнилов начал свое «открытое выступление», не были «слу­чайно подсунуты» в эту самую ночь на 28 августа. Наоборот, они были заготовлены заблаговременно, в ожидании событий и, веро­ятно, неоднократно обсуждались в том кругу доверенных людей, для которого даже и генерал Лукомский был человеком чужим и лишним. На содержании приказов очень характерно отразилось политическое миросозерцание этого круга лиц, включая и генера­ла Корнилова, которому принадлежит авторство, по крайней мере, одного из приказов.

Приводим, прежде всего, целиком тот приказ, на который ссылается князь Трубецкой и который был, действительно, формальным объявлением войны Временному Правительству. Вот содер­жание этого приказа, датированного 27 августа.

«Телеграмма министра-председателя за № 4163 во всей своей первой части является сплошной ложью. Не я послал члена Государственной Думы В.Н.Львова к Временному Правительству, а он приехал ко мне, как посланец министра-председателя. Тому свидетель член Государственной Думы Алексей Аладьин. Таким образом, совершилась великая провокация, которая ставит на карту судьбу отечества. Русские люди, великая родина наша уми­рает. Близок час кончины. Вынужденный выступить откры­то, - я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное Правитель­ство, под давлением большевистского большинства советов, дей­ствует в полном согласии с планами германского генерального штаба, убивает армию и потрясает страну внутри.

Тяжелое сознание неминуемой гибели страны повелевает мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей родины. Все, у кого бьется в груди русское сердце, псе, кто верит в Бога, - в храмы; молите Господа Бога об явле­нии величайшего чуда, спасения родимой земли. Я, генерал Кор­нилов, - сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что [393] мне лично ничего не надо, кроме сохранения великой России и клянусь довести народ - путем победы над врагом - до Учре­дительного Собрания, на котором он сам решит свои судьбы и выберет уклад своей новой государственной жизни. Предать же Россию в руки ее исконного врага - германского племени и сде­лать русский народ рабами немцев, - я не в силах и предпочи­таю умереть на поле брани и чести, чтобы не видеть позора и срама русской земли. Русский народ, в твоих руках жизнь твоей страны. Генерал Корнилов».

Это первое, по дате напечатания, объявление генерала Корни­лова не было первым по замыслу. Подготовляя свое выступление еще до появления В.Н.Львова в ставке и до телеграммы Керен­ского за № 4163, Корнилов, при содействии своих приближен­ных, уже заготовил заранее обращение к народу, казакам и крес­тьянам. В своем окончательном виде эти обращения появились, однако, лишь 28-го августа, - после того, как генерал Корнилов получил копию телеграмм, адресованных Керенскому и датиро­ванных тем же днем, от главнокомандующих фронтами генералов: Клембовского, Балуева[11], Щербачева[12] и Деникина. Клембов- ский писал, что «не может во имя преданности и любви к родине, принять должность верховного главнокомандующего вместо Корнилова, так как не чувствует в себе ни достаточных сил, ни достаточного умения для столь ответственной работы в переживаемое тяжелое и трудное время», и «считает перемену верховного главнокомандующего крайне опасной, когда угроза внешнего врага целости родины и свободе повелительно требует скорейшего проведения мер для поднятия дисциплины и боеспособности армии». Балуев выражал полное согласие с Корниловым относительно мер для поднятия боеспособности армии, и заявлял, что - «считает уход генерала Корнилова гибелью для армии и России», ибо «увольнение его показывает, что проектированные меры прави­тельством не принимаются», а меры эти безотлагательны и гене­рал Корнилов есть «единственный человек в России, способный своей железной волей водворить в армии порядок». Щербачев также признавал смену Корнилова «крайне опасной в военном от­ношении». «Разделяя меры, предложенные им для поднятия дис­циплины», он считал своим долгом заявить, что «смена генерала Корнилова неминуемо гибельно отразится на армии и защите Рос­сии» и обращался к патриотизму Керенского с мольбой, «во имя спасения родины сохранить армию от раскола». Деникин выражался еще прямее: «Я солдат и не привык играть в прятки... Ос­тавление свое на посту» после своего резкого доклада 16-го июля, Деникин «понял, как сознание Временным Правительством своего тяжкого греха перед родиной и желание исправить содеянное зло». Узнав о смене Корнилова и «видя в этом возвращение влас­ти на путь планомерного разрушения армии и, следовательно, ги­бели страны». Деникин «доводит до сведения Временного Прави­тельства, что по этому пути он с ним не пойдет». [394]

«Поддержанный в своем решении всеми главнокомандующими фронтов», Корнилов объявил теперь в своем «обращении к наро­ду», что он решился «не подчиниться приказанию Временного Правительства» и «предпочитает смерть устранению его от долж­ности верховного». «Будущее России, заявлял Корнилов, нахо­дится «в слабых, безвольных руках». В минуты, когда подступы к обеим столицам почти открыты для победного шествия торжествующего врага, Временное Правительство забывая великий вопрос самого независимого существования страны, кидает в народ при­зрачный страх контрреволюции, которую оно само своим неуме­нием к управлению, своей слабостью во власти, своей нереши­тельностью в действиях вызывает к скорейшему воплощению». Вследствие слабости правительства, «надменный враг, посредст­вом подкупа и предательства распоряжавшийся у нас в стране, как у себя дома, несет гибель не только свободе, но и существо­ванию народа русского». Однако, вне всякого соответствия с тя­жестью этих обвинений - почти в сознательном предательстве - Корнилов, «избегая всяких потрясений, предупреждая пролитие русской крови в междоусобной брани и забывая все обиды и ос­корбления», обращался к Временному Правительству с торжест­венным приглашением: «приезжайте ко мне в ставку, и совместно со мной выработайте и образуйте такого рода состав правительст­ва народной обороны, который обеспечивая победу, повел бы народ русский к великому будущему».

В воззвании к казакам, датированном тем же 28 августа, после напоминания о доблести казаков, Корнилов «обвинял Временное Правительство в нерешительности действий, в неумении и неспособности управлять, в допущении немцев к полному хозяйничанью внутри нашей страны, о чем свидетельствует взрыв в Казани, где взорвалось около миллиона снарядов и погибло 12 тысяч пу­леметов». Более того, он обвинял некоторых членов правительст­ва в прямом предательстве родины и тому приводил доказательст­во: «Когда я был на заседании Временного Правительства в Зим­нем Дворце 3-го августа, министр Керенский и Савинков сказали мне, что нельзя всего говорить, так как среди министров есть люди неверные (см. выше)». Поэтому, заявлял Корнилов, «когда вчера Временное Правительство в угоду врагам потребовало от меня оставления должности верховного главнокомандующего, я, как казак, по долгу совести и чести, вынужден был отказаться от исполнения этого требования, предпочитая смерть на поле брани - позору и предательству родины». Казакам он напоми­нал, - очевидно, имея в виду свои предварительные беседы с их представителями, прежде всего, с Калединым: «Вы обещали стать вместе со мной на спасение родины, когда я найду это нужным». «Час пробил.., идите же за мной».

В числе заготовленных заранее воззваний было и воззвание к крестьянам с обещаниями аграрной реформы. Но в числе издан­ных документов, мне таковой неизвестен. Чтобы исчерпать их политическое [395] содержание, следует остановиться еще на обширном приказе № 897 от того же 28 августа. В нем генерал Корнилов излагает со своей точки зрения фактическую историю своего отло­жения от Временного Правительства. Документ этот имеет всю цену показания перед следственной комиссией и, в своей прямоте и откровенности не останавливается ни перед какими признания­ми. Генерал Корнилов открыто признает здесь, что его намерение созрело у него и что соответственные меры были им приняты до приезда в ставку Савинкова и В.Н.Львова. Он начинает свою ис­торию с своего требования о введении смертной казни и с своих предложений, «принципиально одобренных» правительством и повторенных им в заседании Государственного Совещания 14-го августа. Корнилов затем продолжает: «Время было дорого, каж­дый потерянный день грозил роковыми последствиями, а между тем, Временное Правительство, с одной стороны, не решалось осуществить мои предложения, а с другой, - допускало даже оп­ределенную критику их газетами и различными организациями. Одновременно, в целях окончательного разложения армии, была начата и травля высшего командного состава. В то же время, по самым достоверным сведениям в Петрограде готовилось воору­женное выступление большевиков. Имелись определенные указания на то, что они намереваются захватить власть в свои руки, хотя на несколько дней, и объявив перемирие, сделать решитель­ный и непоправимый шаг к заключению позорного сепаратного мира, а, следовательно, погубить Россию. Что подобное намере­ние со стороны большевиков и некоторых безответственных орга­низаций являлось вполне вероятным, подтверждается и тем, что в составе их, как то с несомненностью доказано, имеется большое число предателей и шпионов, работающих в пользу Германии на немецкие же деньги. Видя бессилие Временного Правительства и отсутствие у него решимости принять энергичные меры против лиц и организаций, определенно ведущих к гибели Россию и дабы предотвратить катастрофу, я решил подтянуть к Петрограду че­тыре кавалерийских дивизии с тем, что если выступление большевиков действительно последует, то оно будет подавлено самыми решительными и крутыми мерами. С преступной работой измен­ников тыла надо было покончить раз навсегда. Решаясь на это, я лично не преследовал никаких честолюбивых замыслов и не желал принимать на себя всю тяжесть единоличной ответственнос­ти по управлению страной. Я хотел, в согласии с целым рядом лиц, пользующихся общественным доверием и с целым рядом общественных организаций, стремящихся к спасению России, - дать при помощи этих же видных общественных деятелей, силь­ную власть родине, способную спасти ее от гибели и позора. Я лишь считал необходимым вступление мое, верховного главноко­мандующего, в состав нового правительства. Выступление большевиков в Петрограде намечалось на 28 -29 августа, а к 24 [396] числу в Пскове, Великих Луках и на ст. Дно уже было сосредо­точено три кавалерийских дивизии».

Все это было до неожиданной миссии В.Н.Львова, к которой и переходит Корнилов в дальнейшем своем рассказе. Как видим, приказ № 897 прямо признает «заранее обдуманное намерение», с которым Корнилов готовил преобразование Временного Прави­тельства в целях создания «сильной власти». Свои мотивы Кор­нилов еще подробнее, чем это сделано в приведенном приказе, из­ложил в особом приказе № 900, датированном 29 августа. Вот от­носящаяся сюда часть этого приказа:

«Мне известно из фактических письменных данных, донесе­ний контрразведки, перехваченных телеграмм и личных наблюде­ний следующее:

1) Взрыв в Казани, где (и т.д., ср. выше).., произошел при несомненном участии германских агентов.

2) На организацию разрухи рудников и заводов Донецкого бассейна и юга России Германией истрачено миллионы рублей.

3) Контрразведка из Германии доносит:

а) намечается одновременный удар на всем фронте, с целью заставить дрогнуть и бежать нашу развалившуюся армию;

б) подготовлено восстание в Финляндии;

в) предполагаются взрывы мостов на Днепре и Волге;

г) организуется восстание большевиков в Петрограде.

4) (Передается эпизод 3 августа в Зимнем Дворце, рассказан­ный выше).

5) Я имею основание также подозревать измену и предательст­во в составе различных безответственных организаций, работаю­щих на немецкие деньги и влияющих на работу правительства».

Если в мотивировке отдельных пунктов обвинения тут и можно усмотреть излишнюю прямолинейность и бездоказатель­ность, то против общего смысла их возражать совершенно невоз­можно. Несомненно, Корнилов имел основание утверждать и то, что данный состав правительства с указанными им гибельными для России явлениями бороться не может.

Рассказ Корнилова в приказе № 897 о приезде Савинкова вполне совпадает с нашим изложением. Следует отметить лишь, что тут еще раз Корнилов определенно подчеркивает, что его соб­ственные решения сложились ранее. «Пожелание Временного Правительства, переданное мне через Савинкова», говорит он (со­средоточение одного кавалерийского корпуса под Петроградом) «вполне соответствовало принятому уже решению».

В дальнейшем Корнилов утверждает, что до вечера 26 августа из заявлений Львова и из телефонных разговоров с Савинковым и Керенским, обещавшим выехать в ставку 27, он имел полное ос­нование заключить, что его «действия и решения шли в полном согласии с Временным Правительством», которое само предложи­ло ему, устами Львова, взять диктаторскую власть. Только при­каз, полученный утром 27-го, - сдать должность и немедленно [397] ехать в Петроград убедил его, что тут ведется «двойная игра». Из телефонных разговоров 27-го он убедился, что Керенский и Са­винков «не только отказываются от сделанных предложений, но даже отрицают самый факт таковых». В таком положении Корни­лов принял окончательное решение, о котором и сообщает в таких выражениях: «Принимая во внимание, что при сложившейся об­становке дальнейшие колебания смертельно опасны и что предва­рительно отданные распоряжения отменять уже поздно, я со­знавая всю тяжесть ответственности, решил не сдавать должности Верховного главнокомандующего». В сокращенном изложении приказа № 900 Корнилов выражается еще энергичнее. Посылку к нему Львова он называет «исторической провокацией», и делает из нее вывод, «что безответственное влияние взяло верх в Петро­граде и родина подведена к краю гибели». «В такие минуты» не рассуждают прибавляет он «не рассуждают, а действуют».

Итак, к утру 28-го августа разрыв между правительством и главнокомандующим стал совершившимся фактом. Картина на­строения этого дня будет понятнее, если мы приведем здесь хро­нику событий, основанную на сообщениях «Русского Слова».

11 часов утра. «В кругах Временного Правительства положе­ние признается критическим. Министры не скрывают, что наступ­ление генерала Корнилова может быть ликвидировано только силой оружия».

После утреннего совещания министров-социалистов. Некра­сов заявляет журналистам: «Положение крайне серьезно. Возмож­ность предполагаемого соглашения отпала. Мы, Временное Пра­вительство, с генералом Корниловым находимся сейчас в положе­нии воюющих сторон. Вопрос о власти будет решен штыками».

12 1/2 часов дня. «Правительство получило сведения, что отряд, присланный генералом Корниловым, сосредоточился вбли­зи Луги». «Кровопролитие неизбежно», взволнованно заявил Не­красов иностранным журналистам.

2 1/2 часа дня. «Получены сведения, что через ст. «Оредеж» проследовало девять новых поездов с войсками Корнилова. В го­ловном поезде находится железнодорожный батальон. Авангард этих войск продвинулся до ст. «Семрино». Железнодорожная часть и саперы разрушили баррикады, сооруженные на полотне, по приказу Временного Правительства. Часть войск генерала Кор­нилова, как выясняется, проследовали на северо-западную дорогу, другая движется по Московско-Виндаво-Рыбинской железной до­роге. Головной поезд генерала Корнилова прошел «Вырицу» (56 верст от Петрограда). Принимаются меры для исправления испорченного (по распоряжению Некрасова) пути на ст. «Семри­но» (44 версты). Ожидается, что с прибытием последующих поез­дов, которые уже подходят к «Оредежу» (121 верста), кавалерий­ские части пойдут к Петрограду по шоссе».

3 часа дня. - «По телефону из Луги получено сообщение, что лужский гарнизон сдался войскам генерала Корнилова и выдал [398] все оружие. Станция и все правительственные здания Луги заня­ты войсками Корнилова.

6 часов вечера. «Войска генерала Корнилова прошли Лугу и по шоссе направляются к ст. Тосно. По-видимому, войска генера­ла Корнилова пытаются окружить Петроград со всех сторон».

9 часов вечера. «Покидая заседание, члены кабинета делились впечатлениями. Общее настроение бодрое, но отнюдь не оптимистическое. Члены кабинета вполне единодушно сходятся в том, что создавшаяся обстановка может дать временный успех генералу Корнилову и, что в связи с этим не исключена возможность заня­тия Петрограда».

11 часов вечера. «Временному Правительству доложили, что два эшелона корниловских войск прорвались из Нарвы и находятся в полуверсте от Гатчины. Два другие эшелона на пути к Гатчине.

11 ½ часов вечера. «Правительственные войска вошли в соприкосновение с войсками генерала Корнилова на ст. «Антропшино» Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги. С минуты на минуту ожидается начало боя».

2 часа ночи. «В штаб округа поступило донесение, что у ст. «Антропшино» начался бой между правительственными и корниловскими войсками. С обеих сторон есть убитые и раненые.

Мы видели, что Корнилов начал движение, получив предвари­тельно определенные заявления командующих фронтами об их солидарности с ним. Действительно, ночью на 28 правительству стало ясно, что генерал Клембовский, которому Керенский пере­давал верховное командование, не склонен принять его. «Вос­пользовавшись предоставленными ему полномочиями, он распоря­дился по линиям железных дорог немедленно возобновить переброску войск генерала Корнилова, «остановленную распоряжени­ем Некрасова («Русское Слово»)». Утром, 28-го, Керенский по­лучил приведенные выше телеграммы Клембовского, Балуева, Щербачева и Деникина. В час ночи стало известно (потом это со­общение, переданное газетам через бюро печати при Временном Правительстве оказалось не верным), что от генерала Каледина поступила на имя Керенского телеграмма, в которой первый выборный атаман Донского войска предлагал Временному Прави­тельству принять условия, выставленные Корниловым, причем за­являл, что в случае отрицательного решения он отрежет Москву от снабжающего ее юга.

Общее впечатление всех приведенных известий на правитель­ство и на наиболее осведомленные круги столичного общества было самое удручающее. В течение дня впечатление это постепен­но сгущалось, дойдя к середине дня до состояния полной паники. Успех Корнилова в этот момент казался несомненным. Одним из наиболее уверенных в нем оказался Н.В.Некрасов, сообщивший своим друзьям, что дело окончательно проиграно и остается толь­ко честно умереть, ибо сопротивление бесполезно. Некоторые видные [399] вожди совета рабочих и солдатских депутатов предчувствуя свою участь в случае победы Корнилова, спешили уже пригото­вить себе заграничные паспорта. Паническое настроение быстро распространилось и в столице, о чем свидетельствует масса пре­увеличенных слухов, в свою очередь усиливавших подавленное настроение руководящих кругов.

Мысль о посредничестве, как о единственном средстве вовремя остановить придвинувшуюся вплотную гражданскую войну, в этой обстановке рождалась сама собой. Еще накануне, 27-го, мысль эта приняла форму резолюции в совете союза казачьих войск. На­строение казаков больше всего склоняло их к нейтралитету между борющимися сторонами и делало из них естественных посредни­ков. «Мы будем помогать России, пока будет надежда спасти ее: а когда мы эту надежду потеряем, то мы все уйдем на Дон и от­городимся от России таможенной чертой». Вот мысли, которые давно уже бродили в головах руководителей казачества. В эти дни они приняли вид слуха, будто атаман Каледин отзывает все казачьи войска на Дон и хочет отрезать Дон от остальной России. В 11 часов вечера 27-го августа, союз казачьих войск, выслушав доклад сочленов Грекова[13] и Авдеева, вызванных к главнокоман­дующему округом, «обсудил создавшееся положение» и признал «своим гражданским долгом принять возможные меры к предот­вращению гражданской войны», а «если этот конфликт не будет безотлагательно ликвидирован.., командировать к Временному Правительству для предложения услуг совета по принятию необходимых мер к ликвидации конфликта... и для предотвращения братоубийственного столкновения М.А.Караулова (члена Государственной Думы и атамана терского войска), полковника А.И.Ду­това и А.И.Еникеева.

Во время беседы с казачьей делегацией, Керенский потребовал от казаков письменного отказа от насильственного проведения в жизнь резолюции совета казачьих войск о несменяемости Корни­лова, как бы подчеркивая этим, что лишь при этом условии будет считать казаков нейтральными в завязавшемся столкновении. Де­легаты, однако, отказались выдать такой документ. Они предло­жили со своей стороны поехать к Корнилову, чтобы убедить его отказаться от гражданской войны. Если Корнилов не послушает их, то в таком случае, они призовут все казачество стать на сто­рону Временного Правительства. Совет союза одобрил этот план и Керенский согласился; ночью на 28 августа, казаки получили от Савинкова письменный пропуск в ставку. Но днем 28-го, Керен­ский взял свое разрешение обратно[14]. Совет союза признал в отка­зе [400] «акт недоверия к казакам, которых правительство подозревает, по-видимому, в симпатиях к Корнилову», и в новой резолюции постановил «выразить свое глубокое сожаление по этому поводу и сложить с совета всякую ответственность за дальнейшее раз­витие конфликта».

После полудня у друзей Керенского возник новый план. В.В.Вырубов обратился к находившемуся в Зимнем Дворце, в квартире Ф.А.Головина, П.Н.Милюкову и предложил ему устро­ить свидание с Керенским для обсуждения возможности посредни­чества. П.Н.Милюков согласился. Решено было просить и генера­ла М.В.Алексеева, находившегося в Зимнем Дворце, принять участие в беседе. Керенский принял Милюкова и генерала Алек­сеева у себя в кабинете. П.Н.Милюков сообщил ему, что получив за день перед тем приглашение от Корнилова ехать в ставку, он в этом усматривает формальное основание поехать в ставку, если бы его посредничество оказалось нужным. Керенский резко отве­тил на это, что Корнилова он может рассматривать только, как мятежника, с которым не может быть никаких разговоров, что долг общественных деятелей публично осудить Корнилова, как они осудили большевиков в дни 3 - 5 июля, и что партия народ­ной свободы должна бы уже, взвесив на чьей стороне сила, окон­чательно встать на ту или другую сторону. Не отвечая на оскорбительный тон намеков Керенского, П.Н.Милюков лишь подчеркнул, что ведет этот разговор не для личного удовольствия и не для взаимных попреков. Он указал затем, что на точку зрения учета сил по необходимости приходится стать не партии, а самому правительству, и посоветовал Керенскому отказаться от строго формальной точки зрения нарушенного закона. При всем фор­мальном сходстве между 3 - 5 июля и движением Корнилова, го­ворил далее П.Н.Милюков, между ними имеется та существенная разница, что мятеж большевиков грозил воцарением полной анар­хии, тогда как планы Корнилова имеют целью спасти Россию от окончательного распада. Именно поэтому он лично не склонен вы­ступать с формальным осуждением Корнилова. Совершенно не­ожиданно, Керенский заявил тогда: «Я не могу лично вести пере­говоры с Корниловым, но если какая-нибудь группа обществен­ных деятелей считает, что она имеет за собою силу, в таком слу­чае я готов уступить этим лицам власть, - и пусть уже тогда они ведут переговоры с Корниловым». Принимая это за обычный прием Керенского - кажущейся уступкой проникнуть глубже в мысль собеседника, в котором он подозревает врага, П.Н.Милю­ков ответил, что он не имел в виду этого способа выхода из труд­ного положения. Однако, в течение дальнейшей беседы Керенский еще раз вернулся к своему предложению[15]. [401]

Допуская возможность, что оно не случайное, П.Н.Милюков по окончании беседы, передал о предложении Керенского своим политическим друзьям в Зимнем Дворце и указал на генерала [402] Алексеева, как на такого заместителя Керенского, против которо­го генерал Корнилов бороться не будет. Когда эта идея была передана Керенскому, он возразил, что генерал Алексеев все время молчал при беседе и что он, наверное, не примет кандидатуры. Чтобы устранить возможность такого возражения, П.Н.Ми­люков тотчас же (это было около 6 часов) взял автомобиль и съездил к генералу Алексееву, помещавшемуся в отдельном ваго­не, на Царскосельском вокзале. Генерал Алексеев дал свое согла­сие, причем обменялся мыслями с П.Н.Милюковым относительно способа улаживания дела с генералом Корниловым. С этими све­дениями П.Н.Милюков вернулся в квартиру Ф.А.Головина, в ко­торой тогда квартировал и Ф.Ф.Кокошкин.

Как раз в это время начиналось заседание бывших мини­стров, - на этот раз в полном составе, вместе с окончательно ушедшими членами партии народной свободы. Только что при­ехавший из Москвы по вызову Керенского Н.М.Кишкин прошел прямо на заседание, но П.Н.Милюков переслал ему записку о своих сношениях с генералом Алексеевым. Об этом был подробно осведомлен и Ф.Ф.Кокошкин.

Вернувшись поздно ночью с заседания, Кокошкин и Кишкин сообщили о нем приблизительно те же сведения, которые были потом изложены Ф.Ф.Кокошкиным в «Русских Ведомостях» (1-го сентября).

«Во время этого совещания были получены особенно тревож­ные сведения относительно продвижения корниловских войск. В связи с этим были высказаны различные предположения о том, как надлежало бы построить в таких обстоятельствах правитель­ственную власть. С.Н.Прокоповичем была высказана мысль о со­здании директории. Была далее высказана тут - и встречена со­чувствием и правой, и левой части кабинета - мысль о включе­нии в состав директории генерала Алексеева. С этого момента имя генерала Алексеева называлось уже при всякого рода комбинаци­ях реорганизации власти, и он намечался на различные посты. Ф.Ф.Кокошкин была высказана мысль о том, чтобы в настоящих тягостных условиях, генерал Алексеев был поставлен во главе правительства. Один из министров-социалистов высказал мнение, что может быть, надлежит вступить в переговоры с генералом Корниловым для предупреждения гражданской войны. Были го­лоса и за то, что представлялось бы целесообразным, чтобы А.Ф.Керенский в таких условиях сложил с себя власть. Один из министров признавал положение безвыходным, так как через не­сколько часов корниловские войска, вероятно, уже будут в Петро­граде. Никакого определенного решения в этом совещании (ведь, это было «частное» совещание отставных министров) принято не было. К сообщенному здесь, Ф.Ф.Кокошкин, в разговоре со мной прибавлял и другие интересные черты о вечернем заседании 28-го августа. Предложение об уступке власти кому-либо другому сде­лано было самим Керенским с прямой ссылкой на его беседу с [403] П.Н.Милюковым. Открытых сторонников сохранения им власти в заседании не оказалось.

Напротив, ряд министров высказался в пользу его ухода. А.С.Зарудный подверг при этом весьма резкой критике все пове­дение Керенского в деле Корнилова. Как кажется, именно, он за­кончил предложением войти в переговоры с Корниловым. Мнение о безвыходности положения принадлежало Н.В.Некрасову. Веро­ятно, в этом же заседании и Терещенко высказал мнение, о кото­ром вспоминает Керенский в своих показаниях (стр. 152): «Это дело надо ликвидировать так, чтобы обоих за штат отправить и Керенского и Корнилова, удовлетворив обе стороны взаимным жертвоприношением». Кандидатура генерала Алексеева в премье­ры поддерживалась несколькими членами бывшего кабинета и у Ф.Ф.Кокошкина осталось впечатление, что если бы состоялось голосование, то за Алексеева могло бы оказаться в этом совеща­нии большинство голосов... Но тут «частное совещание» было прервано. А.Ф.Керенский спросил после него мнение Некрасова, обещавшего лишь двое суток тому назад идти с ним «до конца» и форсировавшего положение, приведшее к гражданской войне. Увы, самая поза Некрасова свидетельствовала о его душевном со­стоянии... Он лежал на диване и угрюмо молчал. Принужденный отвечать определенно, он присоединился к тем, кто советовал Ке­ренскому уйти.

Этот момент был концом дружбы и министерской карьеры члена «триумвирата». Керенский колебался не долго. В соседней комнате его ждала депутация от совета рабочих и солдатских де­путатов и здесь, по крайней мере, он мог быть уверен, что ему не посоветуют ни вступить в переговоры с генералом Корниловым, ни уступить свое место для этой цели генералу Алексееву. Еще раз вкус ко власти взял верх над требованиями, повелительно диктовавшимися интересами России...

Раньше, чем закончился этот день, была сделана и еще одна - третья и последняя - попытка посредничества, но уже совершенно безнадежная. Попытка эта принадлежала представи­телям союзных держав. Поздно вечером 28-го августа, сэр Джорж Бьюкенен вручил М.И.Терещенко следующую декларацию. «Представители союзных держав собрались под председательст­вом сэра Джоржа Бьюкенена для обсуждения положения, создав­шегося в связи с конфликтом между Временным Правительством и генералом Корниловым. В сознании своего долга оставаться на своем посту для оказания, в случае надобности, защиты своим со­отечественникам, они, вместе с тем, считают своей важнейшей за­дачей необходимое поддержание единства всех сил России в целях победоносного продолжения войны, в виду чего единодуш­но заявляют, что в интересах гуманности и желания устранить не­поправимое бедствие, они предлагают свои добрые услуги, в един­ственном стремлении служить интересам России и делу союзников». [404]

Дело правительства было, конечно, воспользоваться или не воспользоваться этим предложением. Но в интересах союзников было, чтобы их именем не пользовались против Корнилова. Это было сделано в официальном заявлении политического управле­ния военного министерства, «что Корнилов не может рассчиты­вать на поддержку союзных держав» и что «державы надеются на скорейшую ликвидацию мятежа». Эту и подобные попытки союз­ники пресекли, настояв, по инициативе американского посла, на напечатании их заявления от 28-го августа. Они сделали этот шаг уже непосредственно от себя, о чем свидетельствовало следующее добавление: «Некоторые газеты, упоминая в связи с переживае­мыми событиями представителей союзных держав, приписывают им выступление, имеющее целью либо поддержку, либо подавле­ние действий генерала Корнилова. Едва ли есть надобность опровергать подобное сообщение, столь противоречащее роли союзни­ков по отношению к русским внутренним делам». «Во избежание недоразумений», союзники напечатали свою декларацию с «пред­ложением добрых услуг для избежания кровопролития и граждан­ской войны». Напечатание этой декларации с пояснением в тот момент, когда дело Корнилова уже было проиграно (31-го авгус­та), ярко подчеркнуло контраст между дипломатическими выра­жениями документа и действительными намерениями его авторов.

День 28-го августа кончался при самом мрачном настроении членов правительства. «Должен признать», заявляет по этому по­воду Керенский, «что внешне Милюков избрал очень удобную минуту, чтобы доказывать мне, что реальная сила на стороне Кор­нилова. День 28-го августа был как раз временем наибольших ко­лебаний, наибольших сомнений в силе противников Корнилова, наибольшей нервности в среде самой демократии. Кроме попыток компромисса, в это время был массовый «исход» из места, заве­домо обреченного на погибель. Была одна такая ночь, когда я почти в единственном числе прогуливался здесь - не потому, что не хотел ни с кем вместе действовать. Просто создалась такая ат­мосфера кругом, что полагали более благоразумным быть подаль­ше от гиблых мест». «Был один такой час, когда и Некрасова я не видел около себя», прибавляет Керенский в другом месте. «Я никогда не забуду мучительно долгие часы понедельника и осо­бенно ночи на вторник... Ответственность лежала на мне в эти му­чительно тянувшиеся дни поистине нечеловеческая. Я с чувством удовлетворения вспоминаю, что не согнулся я тогда под ее тяжес­тью, с глубокой благодарностью вспоминаю тех, кто тогда просто по-человечески пожалели меня»[16]...

«Мучительно долгие часы ночи на вторник тянулись бесконеч­но в субъективном сознании Керенского. Но, объективно говоря, этих часов было не так уж много. В течение самой ночи уже начали [405] поступать сведения, что распоряжения Некрасова и Ливеровского по ведомству путей сообщения достигли своей цели и что движение корниловских войск к Петрограду, вследствие железно­дорожных трудностей, затормозилось.

Мы видели, что в 2 часа 40 мин. 27-го августа генерал Корни­лов, еще не зная о своем смещении, писал Савинкову по условию телеграммы, согласно которой корпус Крымова должен был сосредоточиться в окрестностях Петрограда к вечеру 28-го августа». На 29-е августа Корнилов, опять-таки по состоявшемуся соглаше­нию, просил объявить Петроград на военном положении. Но в те­чение того же 27-го августа произошел разрыв с Керенским, - нужно признать, непредвиденный Корниловым. В своих показа­ниях Корнилов заявил, что он «не принял особых мер для под­держания связи (с Крымовым) потому, что корпус направлялся в Петроград по требованию Временного Правительства и он не мог предвидеть такого положения дел, что связь его со ставкой будет прервана приказом правительства же». К этому месту корнилов­ских показаний Керенский делает ироническое примечание: «То есть другими словами, генерал Корнилов предполагал, что и после предъявленных через В.Н.Львова требований и разговора нашего по прямому проводу я буду пребывать в спокойной уве­ренности, что никакой связи между «предложениями» из ставки и приближением 8-го корпуса нет». С гипотезой о «заговорщике», глубоко обдумавшем заранее все свои шаги, такое предположение, действительно, несовместимо. Но оно вполне естественно относительно человека, который считал, что Керенский сам пошел на не­избежный шаг переустройства власти и, после всех разговоров с Савинковым и В.Н.Львовым, сам только что обещал приехать 28-го в ставку, для выработки окончательного решения. В Петро­граде «сговор» уже превратился в «заговор», но в ставке еще не­которое время были уверены в том, что сговор состоялся. В сго­вор этот входила и «связь между» принятием «предложения из ставки и приближением третьего корпуса». Таким образом, и здесь самое простое объяснение есть самое правдоподобное. Кор­нилов говорил то, что думал. «Спокойная уверенность», в кото­рой Корнилов пребывал до получения отставки, лучше всего это доказывает. Именно, при таком объяснении самый факт получе­ния отставки должен был произвести то действие «разорвавшейся бомбы», которое он произвел.

[1] Пальчинский Петр Иокимович (1875 - 1929) - инженер, был связан с банковскими кругами. Принимал участие в Февральской революции. Был членом военной комиссии Временного комитета Государственной думы. Товарищ министра торговли и промышленности. С 28 августа помощник по гражданской части военного генерал-губернатора Петрограда и его окрестностей. 25 октября 1917 - начальник обороны Зимнего дворца. После Октябрьской революции на различных хозяйственных должностях. Осужден по сфабрикованному делу промпартии и расстрелян. Реабилити­рован посмертно.

[2] Туманов Георгий Николаевич (1880 - 1917) - князь. В годы Первой мировой войны делопроизводитель Главного управления Генерального штаба, в мае - октябрю 1917 товарищ военного министра Времен­ного правительства. Генерал-майор (1917). Убит в дни Октябрьской революции.

[3] Ливеровский Александр Васильевич (1876 - 1951). Из семьи агронома-лесничего. В 1889 окончил физико-математический факультет Петербургского университета, в 1894 - Институт инженеров путей сообщения. Ученый, специалист в области строительства железных дорог и мостов. С сентября 1915 помощник начальника, затем начальник Управления по сооружению железных дорог Министерства путей сообщения. После Февральской революции, с марта - товарищ министра путей сообщения. В марте стал председателем Временного центрального совета Союза инженеров и техников, работающих по путям сообщения. В дни корниловского выступления способствовал блокаде верных Корнилову частей. С конца августа управляющий Министерством путей сообщения, с 25 сентября - министр. Был арестован вместе с министрами Временного правительства. Освобожден. С 1922 работал в системе Наркомата путей сообщения.

[4] Коржановский - товарищ министра путей сообщения.

[5] По сообщению Керенского (стр. 128), после разговора с Корнило­вым, Савинков, около 8-ми часов вечера, идет в Зимний Дворец и наста­ивает на необходимости «испробовать - исчерпать недоразумение и вступить с генералом Корниловым в переговоры (очевидно, в том смыс­ле, который отрицался Керенским)».

[6] Сам Керенский, исходя из своего «обращения» к населению 27-го августа, утверждает (стр. 132): «в ночь на 27-е августа я получил не всю полноту власти, а только определенные полномочия для разрешения оп­ределенной задачи - скорейшей и безболезненной ликвидации корнилов-ского выступления». (Во всяком случае, вопрос о «переговорах» входил, именно, в эту категорию).

[7] Воззвание к железнодорожникам изложено в следующих выражениях: «Железнодорожники, судьба России в ваших руках. Вы помогли в свое время свергнуть старую власть. Вы должны отстоять завоевания ре­волюционной России от темных посягательств военной диктатуры. Ни один приказ, исходящий от генерала Корнилова, не должен быть вами исполнен. Будьте бдительны и осторожны, творите единственно волю Временного Правительства, волю всего народа русского. Министр-председатель Керенский».

[8] На вопрос следственной комиссии о «роли Некрасова» и судьбе де­пеши, Керенский отозвался запамятованием (стр. 153): «не помню». «Я помню, что телеграмма, которая должна была идти на радио была задер­жана просто потому, что мы считали, что не следует чрезмерно возбуж­дать общественное мнение и настроение». В прибавленном к этому пока­янию комментарии Керенский называет толки о «роли Некрасова» одним из злобных вымыслов в деле Корнилова», но «перебирая эти «вымыслы» про Некрасова, не опровергает тех фактов, которые изложе­ны в нашем тексте».

[9] См. выше разговор Корнилова с Савинковым, 23-го августа, в став­ке.

[10] Романовский Иван Павлович (1877 - 1920). Из офицерской семьи. Окончил Академию Генерального штаба (1903). Участвовал в русско-японской войне. В марте 1912 произведен в полковники. Участвовал в Первой мировой войне. Генерал-майор (1916). В 1917 начальник штаба 8-й армии, с августа генерал квартирмейстер штаба верховного главнокомандую­щего. Один из организаторов корниловского выступления. Арестован и за­ключен в тюрьму. В ноябре 1917 уехал на Дон. Принимал участие в фор­мировании Добровольческой армии. Начальник штаба Добровольческой армии с конца января 1918. С февраля 1919 по март 1920 начальник штаба главкома Вооруженных Сил на Юге России, произведен в генерал-лейте­нанты. В 1920 выехал в Константинополь.

[11] Балуев Петр Семенович (1857 - 1923). Генерал от инфантерии. В августе - ноябре 1917 главнокомандующий армиями Западного фронта. За отказ подчиниться ВРК фронта отстранен от должности и арестован. С 1918 на службе в Красной армии, входил в комиссию по исследованию и использованию опыта войны 1914 - 1918, переименованную в Военно-исто­рическую комиссию. В 1920 член Особого совещания при Главкоме Воору­женных Сил Республики.

[12] Щербачев Дмитрий Григорьевич (1857 - 1932). Окончил Акаде­мию Генерального штаба (1884). Генерал-майор (1903). С января 1907 - начальник Академии Генерального штаба. Генерал-лейтенант (1908). Ге­нерал от инфантерии (1914). В годы Первой мировой войны командую­щий 7-й Отдельной армией, затем генерал-адъютант Свиты, с апреля 1917 помощник главнокомандующего армиями Румынского фронта. С де­кабря 1917 - главнокомандующий армиями Украинского фронта. В марте 1918 дал согласие на ввод румынских войск в Бессарабию, заклю­чив перед этим перемирие с Германией. В 1919 главный военный предста­витель Верховного правителя России А.В.Колчака в Париже.

[13] Греков А. - командир 1-й Донской дивизии, генерал. Участник корниловского выступления, член «Союза казачьих войск».

[14] Керенский мотивировал этот отказ тем, что «при создавшихся ус­ловиях никаких посредничеств, никаких поездок для урегулирования не может быть, так как вопрос перешел совершенно в другую стадию» (стр. 149).

[15] В комментариях к своим показаниям («Дело Корнилова», стр. 142 - 145) Керенский умалчивает об этой части нашей беседы и излагает ее следующим образом: «Милюков явился ко мне с предложением посредничества и с заявлением, что вся реальная сила на стороне Корнило­ва»... Приведя затем показание генерала Алексеева об этом свидании, Керенский продолжает: «Я должен сказать, что тогда у меня в кабинете генерал Алексеев все время молчал, за исключением нескольких слов о положении фронта при создавшемся безначалии и для меня даже было не совсем ясно, зачем он присутствовал при объяснении моем с М. Во всяком случае, в 3 часа дня 28-го августа, мне и в голову не приходило, что передо мной сидят не только единомышленники, но еще единомыш­ленники, являющиеся ко мне с некоторого собрания, как я потом узнал (из изложения в тексте видно, что надо разуметь под этими таинственны­ми намеками). Едва ли нужно говорить, что на ту мотивировку необходи­мости продолжать переговоры, которая изложена в показании генерала Алексеева, в разговоре со мною Милюков ни разу даже не намекнул, ибо, если бы это случилось, то ему... не пришлось бы свою беседу довес­ти до конца (вероятно К. разумеет тут слова Алексеева: «Так как пред­ставлялось весьма вероятным, что в этом деле генерал Корнилов действовал по соглашению с некоторыми членами Временного Правительства и что только последние дни 26 - 28 августа это соглашение было нарушено или народилось какое-то недоразумение»). Милюков аргументировал ин­тересами государства, патриотичностью мотивов выступления генерала Корнилова, заблуждающегося только в средствах и, наконец, как ultima ratio (последний довод) он привел мне решающий, по его мнению, и ре­альнейший довод - вся реальная сила на стороне Корнилова (в действи­тельности, я вовсе не был уверен в успехе Корнилова и лишь вернул Керен­скому его довод, иронически направленный к партии народной свободы.

На это, помню, я ему ответил, что я предпочитаю погибнуть, но аргу­менту силы права не подчиню (это было очень эффектно, но этого не было сказано, также как и последующего); что меня удивляет, как можно являться (я явился к К. с его согласия и считал его предваритель­но осведомленным о цели беседы) с предложением переговоров ко мне, министру-председателю после того, как генерал Корнилов осмелился объ­явить членов Временного Правительства агентами германского штаба (текст воззвания Корнилова мне был тогда неизвестен)... Да, я был страшно взбешен; я страшно возмутился (беседа велась в самом сдержан­ном тоне с обеих сторон), что Милюков совершенно не реагирует на этот более, чем недопустимый выпад Корнилова (повторяю, об этом вовсе не было речи), хотя во Временном Правительстве сидят его ближайшие полити-ческие друзья (смотревшие, впрочем, на Чернова приблизительно так же, как и Корнилов)... Помню также, как во время этого разговора, когда я указывал Милюкову, что мое отношение к выступлению Корнилова не может быть иным, чем отношение мое в июле к большевикам, что с точки зрения государственной власти тогда и теперь положение совершенно одина­ково, что правительство стоит перед такой же попыткой насильственного за­хвата власти и т.д. Помню, как Милюков из разницы мотивов преступле­ния - разницы мотивов не отрицал, не отрицаю и я, - приходил к требо­ванию различного отношения власти и к самому преступлению (ср. то, что в той же книге - напр. стр. 184 - Керенский говорит о неудобстве «по мно­гим соображениям, исследований в сторону» прикосновенности казачьих войск к восстанию, чтобы «не создавать новых поводов для розни»).

[16] Дело Корнилова, стр. 146 - 147, 153.