Свидание Львова с Керенским 26-го августа. - А.Ф.Керенский «закрепляет» преступников. - Ночные совещания Керенского. - Корнилов или Ленин? - Отставка министров. - Последние разговоры по прямому проводу.

Сильно смущенный впечатлениями, полученными в ставке, но тем более уверенный в важности той услуги, которую готовился оказать и России, и Керенскому, своему «личному другу» В.Н.Львов приехал в Петроград. В сознании важности своей мис­сии он тотчас потребовал у Керенского аудиенции. Керенский отвечал, что занят и просил придти «завтра». Тогда В.Н.Львов по­звонил к адъютанту и объяснил ему, что его дело не терпит отла­гательства.

Еще бы: ведь дело шло теперь не только о реконструкции власти, составлявшей предмет беседы с Керенским 22-го августа и не только об отчете о хорошо исполненном поручении, но о спа­сении жизни Керенского. Ибо то новое, что привез с собою Н.Н.Львов теперь из ставки, были собранные им сведения о неиз­бежности и срочности готовящихся в Петрограде событий, а также о враждебном отношении офицерства к Керенскому. Львов беседовал в ставке не только с Корниловым. Можно себе предста­вить, что говорилось в эти дни в офицерских кругах, и среди общественных деятелей правых направлений, с которыми Львов сталкивался в ставке. В конце концов, жизнь министров и в став­ке была не безопасна. Но ведь приглашал Керенского сам Корни­лов: он «хотел спасти Керенского». А в Петрограде тотчас же - в предстоящую ночь, быть может - грозили опасности, гораздо более серьезные... Впоследствии, в своих показаниях В.Н.Львов, кажется, сам перестал понимать, спасал ли он Керенского при по­мощи Корнилова - или спасал его от Корнилова. Как бы то ни было, он спасал Керенского. С этим настроением он пришел к нему в 6 часов вечера и раскрыл ему свою душу.

Первое же впечатление Керенского сильно озадачило добровольного посредника. По сообщению Савинкова, «Керенский был ошеломлен». Ведь только накануне, Савинков «заверил его от имени Корнилова, что верховный главнокомандующий остается верен Временному Правительству. Кого же здесь морочат? Только не его - Керенского». «Над вами пошутили», были его первые слова, когда В.Н.Львов кончил свое сообщение. «Вы сделались жертвой мистификации. Вы хотите, чтобы я тотчас доложил об этом Временному Правительству? Я не решусь этого сделать: ми­нистры просто посмеются надо мной». Эти слова в свою очередь должны были ошеломить Львова. Разве он не исполнял формаль­ного поручения Керенского, данного всего 4 дня тому назад? Так не встречают парламентера. Видимо, было что-то, что в сознании Ке­ренского провело черту между беседой 22-го и беседой 26-го августа [363] То новое, что привез с собой В.Н.Львов и что меняло весь характер решения Корнилова, это была, именно, срочность решения. Корнилов не только советовал, Корнилов начал действовать. И когда В.Н.Львов в ответ на сомнения Керенского стал его уве­рять, что он в самом деле только что видел Корнилова, видел его после Савинкова, и что Корнилов, в самом деле, указывал на опасность пребывания правительства в Петрограде в ближайшие дни, - то у Керенского должна была мелькнуть мысль: а что, если, в самом деле, так? Какова же в таком случае роль Савинкова? Может быть меня хотели усыпить, чтобы лучше захватить врасплох? Мысль близкая А.Ф.Керенскому, который уже сам собирается ответить тем же. Боясь, что незримый, скрытый враг его предупредит он сам спешит предупредить врага и для этого торопится использовать неосторожное признание услужливого друга. Вот когда, наконец, Корнилов пойман. Значит, он действитель­но, - контрреволюционер? И, значит, вот где, наконец, эта контрреволюция, которую правительство тщетно ищет уже много недель, и которая везде и нигде. Мысль, что надо спешить и что враг раскрыт, - видимо, поглощает Керенского и вытесняет на время все остальные. Здесь ключ его поведения в ближайшие часы и дни.

И прежде всего, здесь ключ к пониманию его дальнейшего разговора с В.Н.Львовым. А.Ф.Керенский сразу принимает тон ничего не подозревающего благодушия и покорности судьбе. «Ну что же я уйду»... «Я и без того собирался уйти на покой»... Затем следует давно ожидаемое собеседником и несколько запоздавшее признание важности его дружеской услуги. «Знаете ли, только вы один могли мне сказать это».

Но надо довершить дружескую услугу. Важные сообщения Львова сделаны по-приятельски, без свидетелей. Чтобы сделать из них то употребление, которое уже рисуется в уме Керенского, чтобы застать врасплох врага, - нужно иметь юридическое осно­вание, письменный документ.

Юрист и участник многих политических процессов вступает теперь в не совсем привычную ему роль прокурора и судебного следователя зараз, если только роль эта не началась 22-го. «Я го­ворил в течение часа, рассказывает Львов, и вдруг мне было предложено набросать мои слова на бумаге. Тяжело». Думский депутат уже встревоженный, садится и поневоле пишет, «выхва­тывая отдельные мысли». Министр-председатель нервно шагает по комнате и следит, как лист бумаги покрывается чернильными строками. Под конец Керенский уже не выдерживает роли. «Я не успел даже прочесть написанную мною бумагу, как он, Керен­ский, вырвал ее у меня, и положил в карман». Аудиенция, начав­шаяся дружеской беседой и кончившаяся допросом, окончена; требуемый документ на лицо. На очереди теперь очная ставка.

Беседа Львова с Керенским изложена здесь как по показаниям Львова, так и по моим личным воспоминаниям: В.Н.Львов был у [364] меня непосредственно до и тотчас после своей беседы с Керен­ским. Выслушаем теперь и другую сторону, показание Керенско­го, о той же беседе, и его комментарии к своему показанию.

«Во второй приезд Львов совершенно изменил манеру», подтверждает Керенский наше описание. На (приведенный выше мной) вопрос Керенского: «Вы опять по этому делу», ответ Льво­ва гласил: «Нет, теперь все по другому; обстановка совершенно изменилась». «В этот раз», показывает Керенский, «он уже не го­ворил вовсе о том, что надо ввести во Временное Правительство новые элементы, что надо расширить базу. Он с места в карьер сказал, что он приехал меня предупредить; что мое положение крайне рискованно, что я обречен, что в ближайшем будет боль­шевистское восстание и правительству не будет оказано никакой поддержки и что за мою жизнь никто не ручается и т.д. Когда же он увидел, что ничего не действует и что я отшучиваюсь; что суж­дено, то суждено «тогда он сразу оборвал разговор. Потом, види­мо, очень волнуясь, сказал: «Я должен вам передать формальное предложение». - От кого? - От Корнилова».

Дальнейший разговор, сразу выведший Керенского из шутли­вого настроения, изложен Керенским в комментарии к его показа­нию. «В шестом часу дня 26-го августа в мой официальный каби­нет вошел В.Н.Львов и после довольно долгих разговоров о моей обреченности, о его желании спасти меня и т.д., на словах изло­жил приблизительно следующее. Генерал Корнилов через него, Львова, заявляет мне, Керенскому, что никакой помощи прави­тельству в борьбе с большевиками оказано не будет; что, в част­ности, Корнилов не отвечает за мою жизнь нигде, кроме как в ставке, что дальнейшее пребывание у власти в правительстве не­допустимо; что генерал Корнилов предлагает мне сегодня же по­будить Временное Правительство вручить всю полноту власти главковерху, а до сформирования им нового кабинета министров передать текущее управление делами - товарищам министров, объявить военное положение во всей России; лично же мне с Са­винковым в эту ночь выехать в ставку, где нам предназначены министерские посты: Савинкову - военное, а мне - юстиции. Причем Львов оговорил, что последнее (то есть отъезд в ставку) сообщается только для моего сведения и оглашению в заседании Временного Правительства не подлежит»...

«Сначала я расхохотался. Бросьте, говорю, шутить В.Н. - Какие тут шутки, положение чрезвычайно серьезное, возразил Львов и крайне взволнованно, несомненно искренне, стал убеж­дать меня спасти свою жизнь, а для этого «путь только один - исполнить требование Корнилова». Он сам на себя похож не был. Я бегал взад и вперед по огромному кабинету, стараясь разобрать­ся, почувствовать в чем дело, почему Львов и т.д. Вспомнил его заявление в первый приезд о «реальной силе», сопоставил с на­строением против меня в ставке и со всеми сведениями о назревшей заговорщической попытке, несомненно со ставкой связанной, и [365] как только прошло первое изумление, скорее даже потрясение, я решил еще раз испытать и проверить Львова, а затем действо­вать - действовать немедленно и решительно. Голова уже рабо­тала, ни минуты не было колебаний, как действовать. Я не столь­ко сознавал, сколько чувствовал всю исключительную серьезность положения... Успокоившись, я сознательно сделал вид, что пере­стал сомневаться и колебаться и лично решился подчиниться... Я ему наконец, сказал: вы сами понимаете, В.Н., что, если я приду во Временное Правительство и сделаю такое заявление, ведь все равно, никто не поверит и сочтут меня за сумасшедшего, или пош­лют раньше проверить и спросить, делал ли мне такое предложение Корнилов... Если вы ручаетесь, так напишите. - С удоволь­ствием, потому что я, как вы знаете, никогда неправды не гово­рю. - Взял и написал».

Вот текст записки В.Н.Львова (Это, как раз, три пункта, формулированные Завойко, см. выше).

1) Генерал Корнилов предлагает объявить Петроград на воен­ном положении.

2) Передать всю власть, военную и гражданскую, в руки верховного главнокомандующего.

3) Отставка всех министров, не исключая и министра-председателя и передача временного управления товарищам министров, впредь до образования кабинета верховным главнокомандующим. В.Н.Львов, Петроград, августа, 26-го дня 1917.

«Как только он стал писать», вспоминает Керенский, «исчезли у меня последние сомнения... Все предыдущее - деятельность разных союзов, хлопоты вокруг Московского Совещания, печать, донесения о заговорах, поведение отдельных политических деяте­лей, ультимативная кампания ставки, посещение князя Г.Е.Львова, Аладьиным[1], недавняя телеграмма Корнилова, поддерживающая железнодорожников в их невероятных требованиях, настаивание на передаче ставке петербургских войск - все, все осветилось сразу таким ярким светом, слилось в одну такую цельную кар­тину. Двойная игра сделалась очевидной. Конечно, тогда я бы не мог все доказать по пунктам, но сознавал я все это с поразитель­ной ясностью. Мгновения, пока Львов писал, - голова напря­женно [366] работала. Нужно было сейчас же установить формальную связь В.Львова с Корниловым, достаточную для того, чтобы Временное Правительство этим же вечером могло принять решитель­ные меры. Нужно было сейчас же «закрепить самого Львова, то есть заставить его повторить весь разговор со мной в присутствии третьего лица. Я чувствовал, что нужно действовать так, а не иначе...»[2]

Между тем, Львов кончил и подавая мне документ, сказал: «Это очень хорошо, теперь все кончится мирно. Там считали очень важным, чтобы власть от Временного Правительства перешла легально. Ну а вы, что же, поедете в ставку?» закончил он. «Не знаю почему, замечает Керенский, этот вопрос как-то кольнул, насторожил меня и почти неожиданно для самого себя я ответил: конечно нет, неужели вы думаете, что я могу быть мини­стром юстиции у Корнилова? - Тут произошло нечто странное. Львов вскочил, просиял и воскликнул: конечно не ездите. Ведь для вас там ловушка готовится. Он вас там арестует, уезжайте из Петрограда... А там вас ненавидят, волновался Львов»[3]...

Эти последние слова чрезвычайно характерны и для самого Львова, и для создавшегося положения. «Парламентер», переда­вал слова Корнилова. «Личный друг» делал вывод из разговоров офицеров в ставке. Лично себя Львов сливал то с политикой Кор­нилова, то с судьбой Керенского. Тут же в Зимнем Дворце, ожи­дая приема у Керенского, он говорил: «Он (Керенский) не хотел быть диктатором, так мы его ему дадим[4]. А в кабинете он умо­лял Керенского «не ехать в ставку», подряд утверждая, что «там» хотят легального перехода власти, и что «там» Керенского арестуют. Через несколько дней «личная дружба» превращается в личную политику, и весьма плохую, когда уже после выяснив­шейся неудачи Корнилова, испугавшийся за самого себя Львов пишет Керенскому из-под ареста поздравительную записку: «По­здравляю вас от души. Рад что спас вас из рук Корнилова. Ваш В.Львов. 30-го августа». Эта черта бросает особый свет на ту психологию, с которой четыре дня раньше, В.Н.Львов исполнял свою миссию. Он был тогда, несомненно, уверен, что он - на стороне успеха.

Сопоставляя теперь обе картины, как они рисуются в изложе­нии В.Н.Львова и А.Ф.Керенского, мы можем признать, что су­щественные черты разговора представляются в обеих одинаково. Различно только намерение Львова от этого впечатления, которое произвел его разговор и которого, конечно, он вовсе не ожидал. Он ведь говорил о «легальном переходе власти», о спасении [367] жизни Керенского, а Керенский делал вывод: «двойная игра сде­лалась очевидной». Читая рассказ Керенского, мы почти присут­ствуем при этой, совершенно клинической картине моментального синтеза, подготовленного долгими месяцами подозрений и страха. Все прошлое слилось в одно и «осветилось сразу». Все будущее свелось к напряженному желанию тут же изловить преступное с поличным. Естественно, что смотря на поразивший его новый факт, так сказать, поверх текущего момента. Керенский потерял способность спокойной и холодной оценки. Из политика, призван­ного заботиться о поддержании «национального равновесия», он в эти минуты окончательно превратился в страстного борца за соб­ственную власть. Адвокат, следователь, судья - все это соедини­лось в одном лице. «Закрепить Львова», «установить формаль­ную связь», «достаточную», чтобы оправдать перед правительст­вом немедленное принятие «решительных мер»: такова теперь была единственная задача Керенского.

С этой целью прежде всего он решил добиться от Корнилова подтверждения миссии Львова. Расставаясь, он условился со своим собеседником съехаться к 8 часам в дом военного министра на Мойке для совместного разговора с Корниловым по аппарату Юза. В своем комментарии Керенский утверждает: «Тут между нами (было) решено, что об отставке генерал Корнилов будет извещен телеграфно, а я в ставку не поеду». Решаюсь думать, что память тут изменила Керенскому. По крайней мере вернувшийся после разговора ко мне В.Н.Львов, хотя и встревоженный не­сколько, был очень далек от подозрений, какое употребление сде­лает Керенский из предложения Корнилова. Господствующим на­строением его в эти минуты было чувство обиды, что Керенский ему не поверил и признал нужным, во-первых, потребовать пись­менного документа и, во-вторых, устроил ему очную ставку по аппарату с самим Корниловым. В результате этой проверки он не сомневался. Этому соответствует и первая фраза, которую, по по­казанию Керенского, В.Н.Львов произнес, встретив его уже выхо­дящим из аппаратной комнаты. «Что же Александр Федорович, я верным другом оказался? Не обманул вас? - Я говорю: нет», рассказывает Керенский[5].

Замешкавшись у меня, В.Н.Львов опоздал приехать к сроку и в разговоре по аппарату не участвовал. «Корнилов уже минут 20 - 25 ждал у провода» и Керенский «решил говорить один, так как характер предстоящего разговора делал присутствие или от­сутствие одного из нас у аппарата совершенно безразличным: ведь тема разговора была заранее установлена»[6].

Это заявление, однако, находится в полном противоречии с собственными показаниями Керенского о тех задних мыслях, с [368] которыми он ставил Корнилову те или иные наводящие вопросы по аппарату Юза. «Я хотел закрепить на ленте Юза 4-й пункт, которого на бумаге (написанной Львовым) не было». «Мне хоте­лось узнать действительно ли они верят в (восстание) большеви­ков или это только предлог»[7].

Ярче всего вырисовываются эти задние мысли наводящих во­просов Керенского в тех несоответствиях, которые получаются между ними и ответами Корнилова. Достаточно обратить внима­ние на подчеркнутые ниже слова юзограммы, чтобы дать себе ясный отчет в значении этих несоответствий и несовпадений. Вот полный текст разговора по аппарату.

1) «Здравствуйте, генерал. У аппарата В.Н.Львов и Керен­ский. Просим подтвердить, что Керенский может действовать согласно сведениям, переданным Владимиром Николаевичем.

- Здравствуйте, Александр Федорович, здравствуйте Влади­мир Николаевич. Вновь подтверждаю тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия (см. выше), очерк сделанный мною Владимиру Николаевичу. Вновь заявляю: «собы­тия последних дней и вновь намечающиеся, повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок» (но не подчинения немедленно, П.М.).

Керенский, естественно, не мог считать такое подтверждение «достаточным». Поэтому он повторил свой наводящий вопрос уже в более определенной форме, от имени В.Н.Львова:

2) Я, В.Н., вас спрашиваю: то определенное решение нужно исполнить, о котором вы просили известить меня Александра Федоровича, только совершенно лично[8]. Без этого подтверждения лично от вас А.Ф. колеблется вполне доверить.

- Да, подтверждаю, что я просил вас «передать Александру Федоровичу мою настоятельную просьбу приехать в Могилев».

Это опять было совсем не то, что нужно. И Керенский в тре­тий раз уже от своего имени «закрепляет».

3) Я, А.Ф., понимаю ваш ответ, как подтверждение слов, переданных мне Владимиром Николаевичем. Сегодня это сделать и выехать нельзя. Надеюсь выехать завтра. Нужен ли Савинков?

- Настоятельно прошу, чтобы Б.В. приехал вместе с вами. Сказанное мною Владимиру Николаевичу в одинаковой степени относится к Б.В. Очень прошу не откладывать вашего выезда позже завтрашнего дня. Прошу верить, "что только сознание ответ­ственности момента заставляет меня так настойчиво просить вас.

4) Приезжать ли только в случае выступлений, о которых идут слухи, или во всяком случае?

-  Во всяком случае.

До свидания, скоро увидимся? [369]

-  «До свидания».

Казалось бы, так много другого можно было сказать друг другу в такую минуту, - много такого, что могло бы предупре­дить непонимание, выяснить до конца запутавшееся положение и совершенно изменить ход дела путем какого-нибудь общего реше­ния. Но Керенский уже говорит с подследственным и только ус­танавливает факты.

-    Результатом своего закрепления он очень доволен. «Разго­вор дал больше, чем можно было ожидать», заявляет он. «Он подтвердил не только полномочие Львова говорить от имени Кор­нилова; но удостоверил и точность передачи слов последнего пер­вым». И целым рядом софистических доказательств Керенский пытается установить, что два заговорщика понимали друг друга с полуслова и говорили на разных концах провода совершенно одно и то же: говорили именно то, что нужно было Керенскому для «достаточного» обоснования перед правительством его «решитель­ных действий».

Характерным образом так формулирует это упрощенное политическое значение разговора по прямому проводу и ближайший сотрудник Керенского Некрасов. «Этим ответом», заявляет он в своем рассказе журналистам («Речь», 13-го сентября), генерал Корнилов принял на себя полностью ответственность за содер­жание ультиматума, предъявленного В.Н.Львовым. Передать ге­нералу Корнилову полный текст ультиматума, подписанного В.Н.Львовым, представилось невозможным. Есть вещи, которые нельзя доверять даже аппарату Юза. Ведь ультиматум «генерала Корнилова мог бы получить распространение в тысячах экземпля­рах». Так, очевидно, думал и Керенский, больше всего боявшийся преждевременного разглашения и предпочевший применить свой упрощенный прием, чтобы вырвать признание у подсудимого, в виновности которого он уже не сомневался. Habemus confitentem reum!..[9]

На следующий день Филоненко, не юрист, но человек неглу­пый, прочтя ленту, не мог скрыть от Корнилова своего удивле­ния: каким образом, он мог столь легкомысленно подтвердить слова Львова, содержание которых оставалось ему неизвестно. «Я в более резких, чем обычно, выражениях высказал», говорит Фи­лоненко, «что и форма вопроса А.Ф.Керенского и ответ генерала Корнилова абсолютно недопустимы в каких-либо серьезных дело­вых сношениях, а тем более, при решении дела громадной госу­дарственной важности, так как А.Ф.Керенский не обозначил, что же он спрашивает, а генерал Корнилов не знал, на что собственно он отвечает». Так оно в действительности и было.

Оставалось теперь осуществить третью и последнюю часть бы­стро задуманного плана «закрепления» преступления и преступ­ников: [370] «закрепить в свидетельском показании третьего лица мой разговор с В.Н.Львовым наедине». Едва успев сесть в автомобиль для возвращения с прямого провода в Зимний Дворец, Керенский уже приступает к исполнению этой задачи. В присутствии В.В.Вырубова[10] он «нарочно» говорит В.Н.Львову, что переме­нил решение и поедет в ставку: говорит чтобы «проверить его». «Тогда В.Н.Львов», рассказывает Керенский, «странно волнуясь, схватился за грудь и говорит: спаси вас Бог, ради Бога, не ездите, потому что ваше дело плохо»[11].

Главное испытание было впереди. В кабинете Керенского уже был заготовлен свидетель, С.А.Балавинский[12]. Не подозревая о его присутствии в комнате, В.Н.Львов простодушно отвечал Ке­ренскому на его вопросы. А на другой день 27-го августа, его от­петы были изложены Балавинским в показании судебному следо­вателю. Суть дела свелась к тому, что Львов еще раз «удостове­рил, что все предложения в его записке», громко прочтенной при этом, «исходят от генерала Корнилова». Он даже великодушно (и легкомысленно) «подтвердил правильность изложенного на ленте разговора», при котором не присутствовал, но который, уступая желанию Керенского, молча согласился считать своим разговором. Ново было лишь то, что Керенский подробнее развил тему своего вопроса Корнилову: «во всяком ли случае» приезжать. Он не­сколько раз спрашивал Львова при скрытом свидетеле, чем моти­вируется вызов в ставку, «так как по имеющимся у него, Керен­ского, точным сведениям, 27-го августа выступления большевиков не будет». Гораздо уместнее и полезнее для дела было бы выяс­нить этот пункт в разговоре с Корниловым. Львову, при отсутст­вии у него всяких сведений о выступлении большевиков, ответить па этот уже явно инквизиторский вопрос было нечего. Естествен­но, что он его «обходил молчанием» лишь напоминания Керенско­му, что он «уже четыре ночи не спал», чувствует себя утомлен­ным и просит его скорее принимать решение[13].

Решение Керенского уже было принято. «Вы арестованы». «Верный друг» превратился, если не в подсудимого, то в подозре­ваемого в соучастии: скачек слишком крутой для прямодушия В.Н.Львова. Вне себя от волнения, охраняемый как преступник, с двумя часовыми в ногах, бывший прокурор синода с негодова­нием слушал, как за стеной в соседней комнате императора Алек­сандра III, торжествующий Керенский, довольный успешным ходом своего дела, распевал без конца рулады из опер и вдобавок ко всему, не давал ему спать... [371]

На другом конце провода все юридические тонкости начатого самим министром-председателем следствия совершенно не заботи­ли Корнилова. Его интересовал практический вопрос: приедет ли Керенский или не приедет в ставку? И разговором по прямому проводу он пользуется для того, чтобы подтвердить это свое при­глашение. При личном свидании, все равно, все недоразумения выяснятся. «Я подтвердил по аппарату только приглашение А.Ф.Керенскому приехать в ставку, твердо надеясь объясниться с ним и придти к окончательному соглашению» и в то же время «не допуская мысли, чтобы В.Н.Львов, член Думы, и бывший член Временного Правительства мог по какому-нибудь побужде­нию исказить точный смысл сказанного ему мною».

«Исказить»? Но кто искажает? В.Н.Львов дает на это ответ. «Толкование записанных мною слов «Корнилов предлагает», как требование, отнюдь не вытекает из написанного и такое толкова­ние я считаю подвохом. Так настаивает запутавшийся депутат в одном из дополнительных показаний... «Никаких ультиматив­ных требований Корнилов мне не предъявлял.., у нас была про­стая беседа»... Все это, при желании, можно было бы выяснить тут же у прямого провода. Но по сю сторону провода стоял обви­нитель, разыгрывающий роль друга. Получив от Керенского за­ключительный иезуитский ответ: «До свидания, скоро увидимся», Корнилов с облегченной душой отходит от телефона... А Керен­ский, теперь уже с двумя документами в кармане, спешно продол­жает свою работу. Главное не надо терять времени на пустые переговоры. Дело ясно и нужно, как можно скорее, обессилить противника.

Министр-председатель не только радуется своему успеху. Он спешит его использовать. «Я очень ясно помню», рассказывал журналистам Н.В.Некрасов, «как вечером с 26-го на 27-е августа, А.Ф.Керенский вызвал меня из заседания Временного Правитель­ства и показал мне документ, подписанный В.Н.Львовым («под­писанный») и содержащий ультиматум («ультиматум») генерала Корнилова и юзограмму разговора с генералом Корниловым и обратился ко мне с вопросом: готов ли я идти с ним до конца? Я отчетливо помню фразу, которую он мне при этом сказал: «Я ре­волюции им не отдам!». Конечно, он получил мое согласие, и с этого момента началась наша работа по подготовке отражения корниловского нападения. А.Ф.Керенский и я с самого начала были убеждены в том, что имеем дело с весьма серьезным и об­думанным шагом со стороны генерала Корнилова». Они следили за ним давно и давно этого шага ждали. «Корниловский приезд в Москву, подготовка караулов в Москве - очевидно, на случай провозглашения генералом Корниловым диктатуры (это опять объясняет московские страхи Керенского и Некрасова, см. выше) - вся деятельность офицерского союза в ставке, телеграм­ма генерала Корнилова к железнодорожникам с поддержкой их ультиматума - все это в связи с ультиматумом ген. Корнилова, [372] сделало ясным, что борьба затевается серьезная». Эти слова показывают, что Некрасов целиком присоединился к точке зрения Керенского, приняв ее, как готовую.

В.Н.Львов думал, что спасает Керенского и Россию. Какая колоссальная наивность! Он просто приготовил своими руками яму для красного зверя, которого так долго и напрасно выслеживали. Зверь попал в нее сам, и охотники могут, наконец, спокойно вздохнуть: нужно только принять меры, чтобы зверь оттуда не выскочил.

Только тогда, когда решение «идти до конца» в борьбе с Корниловым было принято двумя друзьями, А.Ф.Керенский вспом­нил о своем помощнике Савинкове. Не даром его считали в тес­ном кругу друзей Керенского «втянутым в игру Корнилова». На 26-е вечером назначено было, как мы знаем, обсуждение того самого законопроекта о мерах в тылу, которым Савинков успока­ивал Корнилова. Вместо того Керенский вызвал Савинкова в Зимний Дворец и сообщил ему оба известные нам документа. От­ношение к ним Савинкова оказалось совершенно иное, чем Некра­сова. Он сразу предположил, «что в основе событий, разыграв­шихся 26-го августа, лежит недоразумение. Исходя из этого убеж­дения, при котором я остаюсь и теперь (13-го сентября 1917 г.)», заявляет Савинков, «я в присутствии г. Балавинского и г. Выру­бова, советовал министру-председателю сделать попытку исчерпать дело Корнилова путем мирных переговоров». Это, конечно, было бы самое благоразумное.., если бы не полу паническое, полуспортсменское настроение Керенского и Некрасова.

Линия, намечавшаяся ими, была удобна уже тем, что по-преж­нему, это была линия наименьшего сопротивления. «Я им револю­ции не отдам»: это так гармонировало со всеми остальными реча­ми Керенского, с установившимся взглядом совета рабочих и сол­датских депутатов на Корнилова, как на «контрреволюционера», с собственными подозрениями Керенского, направленными в эту сторону, вплоть до к.-д., словом, со всей той идеологий, которую официально продолжал исповедывать Керенский и которая была единственным оправданием его личного пребывания у власти в глазах левых.

Понимал ли Керенский в эту минуту, что объявляя себя противником Корнилова, он выдает себя и Россию с руками Ленину? Понимал ли он, что данный момент - последний, когда схватка с большевиками могла быть выиграна для правительства? Чтобы понять это, нужно было слишком от многого отказаться. Трагизм Керенского, особенно ярко очертившийся в эту минуту решения, состоял в том, что хотя он уже многое понял, но отказаться ни от чего не мог. И он «им» этим «контрреволюционерам» «революции не отдал». Вопреки обещанию, данному в Москве: погубить душу, а родину спасти, Керенский душу свою спас, а погубил родину, «отдав революцию» тем другим, о которых сам знал, что они ведут Россию к гибели. Если можно сосредоточить в одной хронологический [373] точке то «преступление» Керенского перед Россией, о котором так много говорили, то это «преступление» было совер­шено в эту минуту, вечером 26-го августа.

В комментариях к своим показаниям[14] Керенский обнаружил несомненное понимание того объективного факта, что 26 августа предрешило 26 октября. Но он пытался повернуть политическое острие этого объяснения в сторону своих политических противни­ков. Виноват Корнилов и его сторонники - тем, что помешали Керенскому удержать идею «национального равновесия». «Я со­вершенно серьезно утверждаю, что на одной из площадей бывшей России должен быть поставлен большевиками обелиск Корнилову с надписью: «Сим победили». Я уже говорил, какой благодарный материал дали отдельные видные либералы своим поведением в корниловские дни большевистским и полубольшевистским демаго­гам. На единственную идею, которая спасала от политической смерти, на идею единой общенациональной власти, начался в рядах демократии последний натиск». В действительности натиск большевиков удался потому, что «идея общенациональной влас­ти» осталась голой формой, лишенной всякого содержания.

Как бы то ни было, вечером 26-го августа, А.Ф.Керенский не стоял на высоте своей собственной «общенациональной позиции». Он стал на одну из сторон и усердно работал над разрушением общенациональной позиции, руководясь не столько логикой, сколько психологией, не столько государственными мотивами, сколько неудержимым личным порывом.

На вполне разумное предложение Савинкова, которое еще могло в последнюю минуту спасти положение, Керенский ответил категорическим отказом. «Савинков предлагал сейчас же (то есть вечером 26-го августа) переговорить с Корниловым по прямому проводу: это я помню», показывает Керенский. И затем он при­бавляет свой позднейший комментарий. «Я помню очень хорошо, что в этой просьбе я Савинкову отказал. Отказал я потому, что по мнению Савинкова, правительство обязано было «исчерпать» все средства для мирной, без огласки, ликвидации конфликта. Я же находил, что на лицо был не конфликт, то есть не столкнове­ние двух равноправных сторон, а преступление, которое нужно было ликвидировать мирно, но не переговорами с преступным ге­нералом, а волей Временного Правительства, которой нарушив­ший свой долг главнокомандующий должен немедленно подчи­ниться. С той минуты, как разговаривая по прямому проводу с Корниловым я убедился в его замысле, никто и ничто не могло уже сбить меня с этой точки зрения»[15]. [374]

Разница была тут в том, что Савинков советовал Керенскому не спешить становиться на точку зрения «преступного генерала». Ведь, как показал сам Керенский (стр. 131), «Львов неоднократ­но повторял, что самое важное для них - это именно то, чтобы произошла легальная передача власти, чтобы не было захвата, а чтобы было формальное постановление Временного Прави­тельства. На этом «они», видимо, очень настаивали. По крайней мере Львов раза три возвращался к этому и настойчиво повторял, что «чрезвычайно важно для них, чтобы было постановление правительства о передаче власти, чтобы все в легальных формах произошло», мы видели, что эта идея была усвоена в ставке даже Завойко».

Решив вопрос для себя, Керенский созвал совещание высших чинов военного ведомства для выяснения технической возможнос­ти сопротивления Корнилову. Лишь после всего этого он обратил­ся к министрам. Главной целью этого обращения было - не по­лучить поддержку от товарищей, а вернуть себе полную и неогра­ниченную свободу действий. По сообщению Н.В.Некрасова жур­налистам («Русское Слово» 31-го августа), в этом «историческом заседании», при обсуждении мер борьбы с Корниловым выясни­лось, что исключительные условия момента настоятельно требова­ли передачи всей полноты власти в руки одного лица... А.Ф.Ке­ренский тогда же заявил, что в течение ближайшего времени, может быть, потребуется новое преобразование кабинета и что эта мера вызывается интересами дела и необходимостью усиления компетентности власти[16].

Гораздо прямее и откровеннее звучат заявления Керенского в рассказе Ф.Ф.Кокошкина («Русские Ведомости», 1 сентября). А.Ф.Керенский заявил, что ему должны быть предоставлены, в виду создавшегося положения, исключительные полномочия для борьбы с мятежом, равно как и право образовать кабинет по свое­му усмотрению. «Я, (Кокошкин) первым взял слово и заявил, что для меня не представляется возможным оставаться в составе Временного Правительства при диктаторском характере власти его председателя. Если такой характер этой власти будет признан в данный момент необходимым, дальнейшее пребывание в составе правительства окажется безусловно для меня невозможным, тем более, что на опыте последнего месяца я убедился, что сходясь с [375] министром-председателем в основной цели - спасения родины и свободы, - я часто расхожусь с ним в вопросе о средствах для достижения этой цели... После меня заявили о своих отставках и другие министры, - последним В.М.Чернов. Министры из пар­тии к.-д. заявили, что они в данный момент выходят в отставку, не предрешая вопроса о своем будущем участии во Временном Правительстве. Министры-социалисты, заявляя о своей отставке, сказали, что представляют себя в полное распоряжение министра- председателя».

Таким образом, в руках А.Ф.Керенского оказалось 14 проше­ний об отставке, «тут же подписанных», «частью мотивирован­ных, частью лаконических». «Принимая наши прошения», рас­сказывает далее Н.В.Некрасов, «Керенский заявил, что отставок он сейчас принять не может и что временно вопрос должен остать­ся на весу. Поэтому все министры должны пока остаться при ис­полнении своих служебных обязанностей. Это было принято чле­нами кабинета без возражения, за исключением Ф.Ф.Кокошкина, который тут же категорически заявил, что отставку свою он счи­тает окончательной».

«С этого момента», отмечает Ф.Ф.Кокошкин в своем сообще­нии, «министры к.-д. не принимали участия в заседаниях Времен­ного Правительства. Впрочем, формально заседания более не про­исходили, а были лишь частные совещания. Все меры принима­лись единолично министром-председателем». С этим изложением, в сущности, согласен и Н.В.Некрасов. «Передав», говорит он, «всю полноту власти Керенскому, Временное Правительство естественно перестало существовать, как таковое. У нас за эти дни происходил целый ряд совещаний, но все они носили частный ха­рактер. Формально заседаний правительства не было, и этим, может быть, объясняется то обстоятельство, что министры к.-д. не получали официального приглашения на совещания». Отсутствие министров, принадлежащих к партии, заподозренной «демокра­тией» «в соучастии с мятежом» Корнилова, конечно, не было неприятно министру-председателю, только что получившему полно­ту власти для борьбы с «безумной авантюрой» и ведшему теперь энергичные переговоры с левыми партиями о реконструкции каби­нета.

Однако после подачи отставок и после приведенного заявле­ния Керенского, вечернее заседание 26-го августа продолжалось до четырех часов ночи. Оно возобновилось в полдень и в 7 часов следующего дня. Керенский совершенно беспрепятственно провел свое решение - немедленно начать свою борьбу с Корниловым, и для этого, в виде «первого шага», дал предписание Корнилову сдать должность верховного главнокомандующего. Условившись затем собраться в полдень 27-го, министры разъехались на рассве­те по домам, вовсе не уверенные, что в оставшиеся часы ночи они [376] не будут подвергнуты тем арестам, от которого В.Н.Львов пред­лагал спасти Керенского путем отъезда в ставку[17].

День 27-го августа выдался ясный и тихий. В газеты не про­никало еще ни звука о корниловском «восстании». Напротив, в интервью Савинкова в этот день можно было прочесть уверение, что «генерал Корнилов пользуется абсолютным доверием Временного Правительства», что предложения его доклада «приняты» и «мероприятия верховного главнокомандующего по оздоровлению фронта и тыла и восстановлению дисциплины в армии поддерживаются и Вре­менным Правительством, которое не замедлит их осуществить» («Русское Слово», 28 августа). Главной тревогой петроградцев была возможность выступления большевиков. Но мы уже знаем, что большевики, получив сведения об агитации офицеров и боясь сделаться жертвой провокации, сами приняли меры, чтобы никаких выступле­ний не состоялось. Полугодовой день революции прошел менее оживленно, чем будни, так как осторожная часть населения, боясь новых эксцессов, осталась сидеть дома. Марсово поле, место погре­бения жертв революции, оставалось пустынным. Зато по соседству, в Зимнем Дворце, рано утром министры уже спешили открыть част­ное совещание. А.Ф.Керенский прочел им проект объявления насе­лению о происшедшем и сообщил о своем намерении, объявить Пет­роград и уезд на военном положении.

В проекте объявления события излагались в выражениях дале­ко не бесспорных, а вывод из них делался уже совершенно неправильный. [377] «26-го сего августа генерал Корнилов прислал ко мне члена Государственной Думы В.Н.Львова с требованием Времен­ному Правительству передать генералу Корнилову всю полноту власти, с тем, что им по личному усмотрению будет составлено новое правительство для управления страной. Действительность полномочий члена Государственной Думы Львова была подтверж­дена генералом Корниловым при разговоре со мной по прямому проводу. Усмотрев в предъявлении этого требования... желание некоторых кругов русского общества воспользоваться тяжелым положением государства для восстановления в стране государственного порядка, противоречащего завоеваниям революции, Вре­менное Правительство признало необходимым для спасения роди­ны, свободы и республиканского строя уполномочить меня при­нять скорые и решительные меры, дабы в корне пресечь всякие попытки посягнуть на верховную власть в государстве и на завоеванные революцией права граждан». Далее излагались «приказания» Керенского о сдаче должности Корниловым Клембовскому, главнокомандующему северного фронта и об объявлении воен­ного положения в Петрограде. Голос благоразумия в среде мини­стров еще не был заглушён инстинктом самосохранения. Мини­стры не могли не понимать спорности тех выражений, в которых изложена была А.Ф.Керенским цель миссии В.Н.Львова и дема­гогичности того вывода, будто генерал Корнилов покушается на восстановление старого порядка и на уничтожение завоеваний ре­волюции. Но сомнения, которые возбуждала явная неискренность и неправильность заявлений документа, сказались лишь в том, что Керенскому предложено было подписать документ одному: ведь ему передана вся власть, он несет всю ответственность. Все же, министры сделали оговорку: следовало бы, до опубликования документа, еще раз переговорить со ставкой.

С этим решением в час дня заседание прерывается до вечера. Раз Керенский согласен повременить с опубликованием до новых переговоров, возрождается надежда, что все громоздкое здание, наскоро воздвигнутое Керенским и Некрасовым на показаниях Львова, окажется зданием, построенным на песке и рухнет само собой.

На прямой провод едет, однако, не сам Керенский, как можно было бы ожидать, едет Савинков[18], чувствующий, что тень подозрения [378] пала на него самого. Он едет не только, чтобы разъяснить вопрос, но и, прежде всего, чтобы выгородить самого себя. Во-первых, спешит он сразу же заявить Корнилову «я никогда не предлагал вам от имени министра-председателя никаких полити­ческих комбинаций, - да и не мог предложить». Противополож­ное утверждение в телеграмме генерала Лукомского есть «клеве­та». Это было верно, - и это объясняет, почему для разговоров с Керенским о «политических комбинациях» Корнилову приходи­лось, вместо осторожно державшегося Савинкова, прибегать к ус­лугам Аладьина или Львова.

Во-вторых, продолжал Савинков, «оправданием вашего предприятия не может служить также и ссылка на нежелание правительства следовать той программе, которую вы изложили в докладной записке, подписанной мной». Это уже не совсем верно, ибо мы знаем упорную и не совсем удачную борьбу Савинкова против этого самого «нежелания правительства следовать про­грамме Корнилова». В комментарии к своим показаниям Керен­ский прямо заявляет, что Савинков был «виноват в том, что вы­ступая в ставке, превышал данные ему полномочия и действовал не только в качестве моего ближайшего помощника, но и самосто­ятельно ставил себе определенные политические задания» (стр. 168). Напору Савинкова Керенский в этих случаях противо­поставлял, по собственному выражению, «пассивную оборону» (стр. 27), при которой «Корнилову и его сторонникам не удава­лось сделать ни шагу дальше тех пределов, которые ставились Временным Правительством». И в данном случае Керенский опре­деленно заявил в своих комментариях (стр. 183), что «или военный законопроект был бы принят в формах приемлемых для всех всей коалиции, и следовательно для советов, или само коалици­онное правительство перестало бы существовать до принятия этого проекта».

Таким образом, Савинков уже вовсе не мог иметь оснований для того заявления, которое он затем сделал: «В этот же день и почти в тот час, когда правительство должно было принять этот законопроект, о чем я вас поставил в известность одновременно по телеграфу, вам угодно было попытаться продиктовать вашу единоличную волю народу русскому». Продолжая в этот решительный момент отделять свое дело от дела Корнилова, Савинков слагает всю вину на последнего за то, что «все попытки мои, дли­тельные и упорные, связать вас тесною связью с демократией рос­сийской, осуществляя именем признанного ею вождя программу нами предложенную, не увенчались успехом».

Наконец, Савинков резко отгораживается и от миссии Львова. «Едва ли вы будете отрицать, господин генерал, что требования предъявленные вами правительству через В.Н.Львова, и та пози­ция, которую вы заняли в этом вопросе, губительны для отечества, ибо, чем бы ни кончилось начатое вами предприятие, родина [379] наша пострадает безмерно». В заключение Савинков «во имя не­счастной родины нашей, во имя того, чтобы чужеземец не продик­товал народу русскому своего закона, во имя, наконец, спасения жизней человеческих, которые погибнут от братоубийственных рук», обращался к Корнилову «с почтительной просьбой и на­стойчивым требованием подчиниться Временному Правительству, сдать должность и выехать из действующей армии».

Вместо разговора по существу, мы опять имеем искусное литературное произведение, предназначенное для Керенского, для суда, для потомства, - для чего угодно, только не для выяснения «недоразумения». Корнилов на это литературное произведение желает ответить своим литературным произведением, очевидно во вкусе своих «сильных перьев», и откладывает свой ответ до 4-х часов дня. В 4 часа он читает ответ по пунктам. Первый пункт устанавливает долю ответственности самого Савинкова в подготов­ке «предприятия Корнилова». В телеграмме Лукомского подразу­мевается, что «правительство приняло определенные решения от­носительно большевиков и советов, так как для осуществления этого решения вы от имени Временного Правительства предло­жили мне двинуть к Петрограду конный корпус, причем между нами было условлено, что окончание сосредоточения этого корпу­са явится, по моей телеграмме вам, указанием момента объявле­ния Петрограда на военном положении»[19].

Второй пункт напоминает Савинкову, что разговоры о «политических комбинациях» были и с ним, и притом, именно, в связи с недоверием Корнилова к возможности выполнить военную про­грамму при Керенском. В беседах наших 24-го и 25-го августа я высказывал вам, что колебания правительства в проведении прин­ципиально принятой им программы, предложенной вами и мной, приводят к «расплате нашей русской территорией и новым позо­ром армии за промедление». «Я указывал, что... только сильная, твердая власть.., олицетворенная диктатурой единоличной или коллективной.., может спасти родину от гибели», причем «я при­знаю его и ваше участие в составе правительства безусловно необ­ходимым». Далее Корнилов давал, наконец, свою официальную версию поручения, данного В.Н.Львову, предпослав этому замечание [380] о «новых тревожных известиях», полученных им в промежут­ке между ответом Савинкова и приемом Львова[20].

«В.Н.Львов, по его словам, приехал по поручению А.Ф.Ке­ренского с предложением высказать ему мои взгляды на три вари­анта организации, намеченные самим А.Ф.Керенским... Я заявил, что, по моему глубокому убеждению, я единственным исходом считаю установление диктатуры и объявление всей страны на военном положении. Я просил В.Н.Львова передать А.Ф.Керен­скому и вам, что участие вас обоих в составе правительства счи­таю безусловно необходимым, просил передать мою настойчивую просьбу приехать в ставку для принятия окончательного решения, причем заявил, что, в виду имеющихся у меня точных сведе­ний о готовящемся в Петрограде выступлении большевиков, я признаю положение крайне грозным и в частности считаю нахож­дение вас и А.Ф.Керенского в Петрограде весьма опасным для обоих вас, почему предложил приехать в ставку, гарантируя своим честным словом вашу полную безопасность». Таково было то объяснение «ультиматума», которое Керенский мог, если бы хотел, получить накануне вечером.

Далее, однако, Корнилов говорит о последствиях того, как этот «ультиматум» был принят. Несмотря на то, что и Савинков был уведомлен о дальнейших суждениях ставки о «коллективной» диктатуре в совершенно нелепой «иносказательной» телеграмме Филоненко (которой Савинков не понял), несмотря на определен­ное обещание Керенского «выехать сегодня в ставку, чтобы здесь принять окончательное решение», «я сегодня получил телеграмму о моем отозвании». Следует практический вывод, намеченный Корниловым. «Я глубоко убежден, что совершенно неожиданное для меня решение правительства принято под давлением опреде­ленных организаций. Уходить под давлением этих людей со свое­го поста я считаю равносильным уходу в угоду врагу с поля битвы. Поэтому, в полном сознании своей ответственности перед страной, перед историей и своей совестью, я твердо заявляю, что в грозный час, переживаемый нашей родиной, я со своего поста не уйду».

[1] Ср. дело Корнилова, стр. 117, Аладьин обращался к кн. Львову между 16 и 21 августа «с просьбой устроить ему, Аладьину, свидание по исключительной важности делу». Хотя князь Львов отказался это сде­лать, но Аладьин, уходя сказал, что «будет столько-то дней ждать ответа в Национальной гостинице», причем подчеркивал, что он «из ставки» и «совершенно серьезно» говорил: «Пусть Керенский имеет в виду, что впредь никаких перемен в правительстве без согласия ставки не должно быть» (стр. 185). Очевидно, Аладьин имел такую же миссию, как В.Н.Львов, и Керенский, быть может прав, что Львова употребили для этой миссии, именно, потому, что Аладьину не удалось проникнуть к Ке­ренскому (см. стр. 117).

[2] Дело в Корнилова, стр. 188.

[3] Эта последовательность мысли Львова очень близко соответствует тому, что Львов 22-го августа говорил В.Д.Набокову (см. выше).

[4] Дело Корнилова, стр. 488.

[5] Дело Корнилова, стр. 125 - 126.

[6] Стр. 108.

[7] Стр. 123 - 124.

[8] «Совершенно лично» было передано только приглашение в ставку.

[9] Считать обвинение доказанным.

[10] Вырубов Василий Васильевич - земский и городской деятель, в 1917 товарищ министра внутренних дел, помощник военного министра, помощник начальника штаба Верховного главнокомандующего, член кадет­ской партии. В эмиграции член Земского союза, управляющий делами По­литического совещания.

[11] Дело Корнилова, стр. 122. Этот разговор еще раз подтверждает, что об отставке Корнилова А.Ф.Керенский еще ничего не говорил Львову.

[12] Балавинский С.А. - помощник начальника главного управления по делам милиции, полковник.

[13] Дело Корнилова, стр. 110 - 111.

[14] Дело Корнилова, стр. 145, 149.

[15] Дело Корнилова, стр. 127.

[16] В своих показаниях, очень уклончивых по отношению к данному случаю, Керенский мотивирует свое предложение «предоставить ему не­которую свободу действий» - существовавшими ранее разногласиями в министерстве (стр. 131); «перед этим были уже довольно трудные взаи­моотношения внутри Временного Правительства. А теперь, при создав­шейся обстановке, едва ли могли быть быстро приняты все нужные меры. Не было сплоченности и солидарности в правительстве. В особен­ности затрудняла популярность Кокошкина и Чернова. Это были элемен­ты, которые едва ли могли действовать и даже быть вместе в тот час».

[17] В следственной комиссии возник вопрос, в какой момент заседания произошло увольнение в отставку Корнилова: до или после отставки министров. В последнем случае постановление было бы незаконным, ибо увольнение верховного главнокомандующего возможно только указом правительства. Поэтому и Керенскому пришлось утверждать, что уволь­нение Корнилова «было предложено и принято до вручения мне отста­вок». Но в доказательство он мог только привести слова: «Это несомнен­но. Я сделал доклад и соответствующий из него вывод». (Стр. 136 - 137). На прямые вопросы, «был ли указ правительства» и «как была ре­дактирована телеграмма», ему пришлось ответить, что он «не может ска­зать, было ли постановление тут же записано», ибо «было бурное заседа­ние», что телеграмма была наспех составлена, не внесена в исходящий журнал и что текст ее не имеется на лицо. Мы увидим далее, что сопро­тивление Корнилова мотивировалось отчасти тем, что телеграмма была без номера, без указания на то, что это есть постановление правительства и, что под ней была простая подпись «Керенский», без обозначения его званий. Из изложенного в тексте видно, что постановление об отставке Корнилова едва ли могло быть принято до отставок министров, так как это был первый в ряду вопросов, вызывавших сами отставки. Министры, подавшие в отставку, - и в особенности два министра к.-д., заявившие категорически, что отставки их окончательные, - очевидно, не желали нести ответственности за действия Керенского по подавлению «мятежа». По признанию самого Керенского в этом заседании «вообще говорилось о чрезвычайно серьезной обстановке и явном непонимании Корнилова, по­пытке ниспровержения Временного Правительства», но он не помнит, упоминалось ли слово «мятеж» (стр. 131).

[18] После категорического запрещения говорить с Корниловым в ночь на 27-е, Савинкову «была предоставлена возможность» разговаривать, - «и он говорил целый день», иронизирует Керенский. Спасая свою непри­миримую позицию. Керенский поясняет, что «предлагал им (сторонни­кам переговоров) самим вести переговоры с генералом Корниловым» лишь в том смысле, что просил их оказать на него возможное воздейст­вие для того, чтобы он подчинился Временному Правительству, пока еще не поздно, полагая при этом, что они «исходят только из предположения о добросовестном заблуждении генерала Корнилова» (стр. 129, 150).

[19] На вопрос председателя следственной комиссии Керенскому, «предупреждал ли вас Савинков, что предположено объявление Петрограда на военном положении поставить в зависимость от приближения 3- го корпуса к Петрограду». Керенский отвечал довольно сбивчиво: «Так было, но я говорил, что никакого для меня значения приближение корпу­са не имеет, что я нахожу это ожидание совершенно излишним, что эта мера необходима ввиду изменившейся обстановки и что объявление воен­ного положения возможно, не ожидая никакого прихода. Таким образом, я мнение Савинкова оспаривал (но принял). В правительстве этот част­ный вопрос не обсуждался».

[20] Приготовления немцев к производству десанта на побережьях Риж­ского залива, убийство начальника Н. дивизии и комиссара Н. армии, те­леграмма о количестве уничтоженных при взрыве в Казани снарядов и пулеметов.