Попытки соглашения. - Впечатление взятия Риги. - Личная тактика Керенского. - Савинков у Корнилова. - Настроение столицы и меры большевиков. - «Заговор» в ставке. - Политическая сторона миссии Савинкова. - Миссия В.Н.Львова. - Разговор Львова с Корниловым 22-го августа. - В.Н.Львов «выполняет поручение». - 25-го августа в ставке. - Гражданские и военные меры Корнилова.

На очереди все же стоял вопрос, какими мерами предотвра­тить ту опасность, грозившую на фронте, о которой говорил на [321] Московском Совещании Корнилов. Едва уехав с совещания, гене­рал Корнилов уже снова напомнил о себе и о своих предложениях телеграммой из ставки от 16-го августа. Он опять настаивал в ней на немедленном проведении в жизнь мероприятий, изложенных в его докладе 10-го августа и в речи на Московском Совещании. В доказательство неотложности этих мер он приводил новые факты развала армии. Части войск, только что укомплектованные при­шедшими из тыла запасными подкреплениями, оказались, под влиянием последних еще более неустойчивыми, чем прежде, и отошли с позиций после простого артиллерийского обстрела, не дождавшись атаки противника. Следовательно, выводил генерал, немедленное оздоровление тыла необходимо, чтобы прекратить болезнь разложения фронта. Сообразно с этим, и Б.В.Савинков сообщал печати в те же дни (17-го августа), что законопроект об упорядочении тыла будет в близком будущем внесен во Времен­ное Правительство военным министром. В ставку он в тот же день сообщил, что программа доклада Корнилова «в принципе» приня­та Керенским.

Савинков, однако, не упомянул, что разногласия по этому во­просу между А.Ф.Керенским и генералом Корниловым не прекратились. Об этом несколько подробнее осведомил печать Н.В.Не­красов в своей беседе с журналистами 20-го августа. «Требования главнокомандующего уже осуществляются», говорил он; но эти требования двоякие - «фронтовые и штатские». «Последние за­хватывают вопросы фабрично-заводской деятельности и железно­дорожного хозяйства. Что касается этих требований верховного главнокомандующего, то между ним и Временным Правительст­вом, действительно, существуют разногласия в пределах вопроса, что делать. Штатская часть программы генерала Корнилова не­приемлема не только для левых членов Временного Правительст­ва, но и для центра и смею думать, даже и для большинства пра­вой части населения». Однако Некрасов прибавил, что Корнилов готов идти на уступки. «В недавней беседе он заявил, что для него всего важнее результаты в области заводской промышленности и транспорта; а каким путем они будут достигаться, для него не важно». «Так как и правительство стремится к тем же ре­зультатам, то разница тут, стало быть, только в тактике».

Следует, однако, прибавить, что и эта разница не была незна­чительна: нужно только вспомнить, о каких явлениях шло дело. Корнилов предлагал военные меры на железных дорогах, а же­лезнодорожники готовили на 20-е августа общую забастовку. В области работы на оборону громадный пожар складов снарядов и взрывчатых веществ в Казани (14-го августа), вызвавший «злорадство» местных солдат, которых в целях охраны пришлось за­менить юнкерами, обратил внимание правительства на усиленную работу германских «агентов-разрушителей». Словом, явления в тылу, «заботившие» правительство, находились в неразделенной связи с его общей тактикой. И было несомненно, что генералу [322] Корнилову то или другое разрешение «штатской» части его про­граммы было далеко не безразлично. Как думало по этому поводу правительство?

Из той же беседы Некрасова видно, что оно старалось закры­вать на это глаза, уверяя себя и других, что все обстоит благополучно. «Правительство в полной мере доверяет генералу Корни­лову». Правда, «в некоторых определенных кругах ведется известная игра и в эту игру постарались втянуть и Б.В.Савинкова». Но «сам Корнилов далек от этих интриг» и «ничего общего с шумихой, создавшейся около его имени, не имеет». Правительство «глубоко убеждено в политической непричастности верховного главнокомандующего к этим интригам, а также в лояльности его штаба». Откуда же, однако, шли эти разговоры о «контрреволюции», которыми, как мы видели, насыщена была политическая ат­мосфера в дни Московского Совещания? «То тут, то там», признает Н.В.Некрасов, «вспыхивают безответственные попытки контрреволюционного движения, заставляющие правительство быть на страже».

В Москве прокурор судебной палаты Стааль даже сообщил А.Ф.Керенскому в дни Московского Совещания о готовом загово­ре в пользу восстановления монархии. Были произведены аресты и обыски, подвергнуты домашнему аресту великие князья Павел[1] и Михаил Александровичи. Словом, шума было произ­ведено много. Но через несколько дней пришлось отпустить арес­тованных и признать, что весь сырбор загорелся из-за несколь­ких выражений в перехваченном письме фрейлины Хитрово[2] которая на себе провезла письма сестер милосердия великим княжнам в Тобольск. Следствие раскрыло настроения дворцовых и сановных кругов и толки о том, что настало время восстановить монархию. Но оно не нашло никаких доказательств, чтобы уже было преступлено к каким-либо действиям для этой цели[3].

С другой стороны, «Русское Слово» 19-го августа напечатало сведения о заговоре «слева». «По имеющимся в распоряжении правительства сведениям», говорилось тут, «большевики готовят­ся к вооруженному выступлению между 1 и 5 сентября. В военном министерстве к предстоящему выступлению относятся весьма серьезно. Ленинцы, по слухам, мобилизуют все свои силы».

Общественная тревога, о которой свидетельствуют все эти слухи и толки, достигла своей высшей точки после того, как 20-го августа исполнилось предсказание Корнилова, сделанное неделей раньше на Московском Совещании. Линия Двины была форсирована [323] именно так, как об этом предупреждал Временное Прави­тельство генерал Корнилов еще 3-го августа. Рига пала вследствие обхода с тыла. Верховное командование за три недели знало о приготовлениях германцев. Но все его усилия парировать удар со­крушились о настроения войск. «Искосол» (исполнительный сол­датский комитет) двенадцатой армии занимался в эти дни резкой полемикой против «контрреволюционной» деятельности Корнило­ва, требовал контроля комитетов над применяемыми им крутыми мерами и замены их теми самыми «мерами общественного воздей­ствия», которые не помешали «Окопной Правде» в течение двух месяцев заражать армию болезнью большевизма и не препятство­вали пресловутому Хаустову и его другу, прапорщику Сиверсу[4], энергично бороться против влияния на армию самого «Искосола». Летучие солдатские митинги выносили на улицу Риги все военные тайны рижского фронта в течение целого месяца. Рига была нака­нуне гражданской войны между русскими войсками и большевист­ски настроенными латышскими стрелками. Офицерам был объяв­лен бойкот, а солдаты громили пивные заводы и погреба и пиро­вали в Верманском парке и «Демократическом» (переименован­ном из «Царского») саду. Ворота Риги были, таким образом, на­половину открыты, когда генерал Корнилов, 14-го августа, пред­упреждал Москву и Россию, что «враг стучится» в эти ворота, и когда он настойчиво повторял, что «нельзя терять ни одной мину­ты» для проведения намеченных им мер. Но потеря Риги не толь­ко не вразумила добровольных слепцов, а лишь прибавила к прежним обвинениям против генерала Корнилова новое, столь же бессмысленное, - обвинение в том, что он сам сдал Ригу врагу, чтобы попугать Петроград и создать благоприятную обстановку для «контрреволюционного» удара.

Правда была в том, что после этого нового несчастья постиг­шего Россию, генерал Корнилов не хотел больше ждать и не воз­лагал больше надежд на правительство Керенского. Если «нельзя было терять ни одной минуты» и если от быстроты и решитель­ности действий зависело спасение России, то оставалось действо­вать самому: таково было решение генерала Корнилова, складывавшееся, действительно, еще в дни, предшествовавшие Москов­скому Совещанию. 21-го августа опубликован был его приказ, уже прямо относившийся к тылу, и грозивший сельским, волост­ным и уездным комитетам, также как и местным должностным лицам, карой по всей строгости законов за укрывательство дезер­тиров. «Я, верховный главнокомандующий, обращаюсь к самому населению с призывом бороться всеми средствами с укрывающи­мися в тылу дезертирами» - так гласил этот, не считавшийся с разделением властей, приказ.

Что наступило время действовать - даже с риском «вызвать на улицу» большевиков, это чувствовало и само правительство, в особенности Б.В.Савинков. Он неоднократно открыто говорил, что с двумя полками легко подавит большевистский мятеж и разгонит [324] большевистские организации. Было совершенно ясно, что протестовавший против смертной казни Петроградский совет не потерпит опубликования новых корниловских мер, в случае принятия их правительством. Становилось вероятно, что он попыта­ется, именно к моменту их опубликования приурочить то уличное движение, которое обещали большевики в заседании 16-го августа и о подготовке которого имелись сведения в военном министерст­ве. В опубликованных позднее документах разведки, именно к этому времени, относятся новые ассигновки германских денег на «предприятия Троцкого»... Нельзя было допустить теперь, при более благоприятных для большевиков условиях, повторения опыта 3 - 5 июля. Если правительство даже решилось вступить на путь, рекомендованный Корниловым, - хотя бы на путь приня­тия его военных, а не «штатских» Мер, то нужно было прежде всего предусмотреть и парализовать заранее принятыми мерами возможность вооруженного восстания в Петрограде.

С целью сговориться с генералом Корниловым как по поводу правительственных мер для оздоровления армии, так и по вопро­су о предупреждении политических последствий этих мер, Б.В.Савинков был командирован в ставку. Он выехал уже 22-го августа, два дня спустя после первых известий о прорыве на риж­ском фронте. Перед его отъездом Временное Правительство реши­ло выделить Петроград в самостоятельную военно-административную единицу и подчинить войска столицы одному лицу, непосредственно назначенному правительством. Тогда же решено было изменить состав этих войск, отправив на фронт все полки, которые принимали участие в восстании 3 - 5 июля, «дабы дать им возможность загладить свой поступок» и заменив их более надежны­ми частями, прежде всего, кавалерией, которая уже начала прихо­дить в столицу, по пути в Финляндию. В духе настроения правительства в эти дни, приказ армии и флоту Керенского от 22-го ав­густа отдавал справедливость «цвету армии, офицерству», «доказавшему, что оно плоть от плоти народа» и обещал ему «ничего не требовавшему, ничего не заявлявшему о своих нуждах, несмот­ря на тяжелое экономическое положение, всяческую поддержку власти». Этим удовлетворялось одно из требований генерала Кор­нилова, - правда, уже слишком поздно, чтобы оказать заметное действие на офицерство и на взаимные отношения между ним и солдатской массой.

Офицерские союзы, посылавшие перед Московским Совеща­нием телеграммы о несменяемости Корнилова, отнюдь не были подкуплены запоздалым и вынужденным признанием их заслуг. Они продолжали видеть в Керенском своего врага и врага России. В корниловской «игре» их позиция была определена заранее. Это отчетливо понималось обеими сторонами. Еще 18-го августа в «Известиях Совета рабочих и солдатских депутатов» появилась следующая заметка: «Из осведомленных источников Временному Правительству стало известно, что контрреволюционные выступления [325] различных организаций усилились и имеются сведения о неблагоприятной деятельности в этом направлении союза георги­евских кавалеров». Со своей стороны, московский отдел трех офицерских союзов, армии и флота, военной лиги и общеказачьей организации, протестовал 24-го августа против обращения офице­ров в своего рода «поднадзорных», а выборных органов армии - в «охранные отделения». Тут имелось в виду секретное обраще­ние московского совета солдатских депутатов от 24-го июля к ко­митетам, которым затребованы были сведения о «нежелатель­ных», «ведущих контрреволюционную пропаганду» и «не соответствующих по своему поведению занимаемым ими должностям» офицерах. Среди этого, все более запутывавшегося положения, А.Ф.Керенский уже вел свою собственную линию. Его умствен­ный взор, со времени Московского Совещания, был прикован к предмету его страха: к корниловскому заговору. Он, по его мне­нию, уже «знал, где, что и как». Но, говорит он в своих показа­ниях, «единственный метод, которым я пользовался - (был) - наблюдать и быть готовым... Действовать (то есть официально предъявлять обвинения и т.д.) по негласным сведениям и просто дружеским сообщениям я не мог. Я бы показался тогда общест­венному мнению человеком, страдающим манией преследования. Ничего бы из этого не вышло. Но я все время был на страже и следил за малейшими изменениями в этих кругах». Керенский, однако, не только наблюдал, но и действовал, принимая меры предосторожности. Одна из них была направлена на главный ко­митет союза офицеров в ставке, «влиятельная часть» которого, по сведениям Керенского, была «прикосновенна к конспиративной организации». «После Московского Совещания», показывает он, «я решился выселить комитет из ставки»[5].

Это поручение было также дано Савинкову. Затем, и в вопро­се выделения Петрограда, Керенский преследовал ту же политическую задачу. «Я поставил себе только одну цель», показывает он, - «сохранить самостоятельность правительства: цель, которую мотивировал во Временном Правительстве тем, что, в виду острого положения вещей, невозможно правительству отдавать себя совершенно в распоряжение ставки - в смысле командова­ния вооруженными силами... Мы были бы тут скушаны... Петр­бург, как политический центр, должен быть экстерриториален, то есть в военном отношении независим от ставки. За принятие этого плана я около недели вел борьбу, и в конце концов удалось при­вести к единомыслию всех членов Временного Правительства и получить формальное согласие Корнилова. И вот, в связи с настроением ставки и возможными осложнениями... предполагалось иметь определенное количество вооруженной силы, именно, в распоряжении [326] Временного Правительства, а никоим образом не в подчинении верховному главнокомандующему».

Из самого этого изложения видно, что не все свои мысли Ке­ренский поверял - не только Временному Правительству, но даже и лицам, как Савинков. Надо было думать, это было причи­ной того, что и цель его распоряжений не всеми понималась оди­наково. Как они понимались теми, кто считал эти распоряжения направленными против «возможных осложнений» со стороны большевиков, изложено выше. Но, по мысли Керенского, которую он хранил про себя, те же мероприятия должны были быть приняты и против настроения ставки, то есть планов Корнилова. «У меня лично внимание было сосредоточено в другую сторону», признает он в своих показаниях. «После Московского Совещания для меня было ясно, что ближайшая попытка удара будет справа, а не слева»[6]. В этом Керенский разошелся даже с ближайшими исполнителями его воли. Что вышло из этой роковой двусмыслен­ности положения и недоговоренности планов и намерений, мы скоро увидим.

При таком настроении столицы, офицерства, правительства и Керенского, Б.В.Савинков прибыл в ставку. Там под его председательством должно было состояться 23-го августа совещание ко­миссаров и представителей армейских организаций для выработки мер оздоровления армии в согласии с предложением Корнилова. Савинков развил здесь свою программу, принятую и верховным главнокомандующим, но, несомненно, неудовлетворявшую офи­церство. Выборные войсковые организации, по этому плану сохранялись, как «могучее средство для внедрения в воинские массы дисциплины и гражданского сознания, обеспечивая своим существованием спокойное отношение к тем суровым мерам, кото­рые необходимы для спасения армии и страны, как на фронте, так и в тылу». Но «до сих пор комитеты являлись организация­ми совершенно безответственными перед законом. Они могли вы­носить какие угодно постановления, хотя бы явно противозакон­ные и вредные, не подвергаясь никакой каре». «Этого быть не должно, и перед комитетами должна быть создана альтернатива: либо исполнять свои обязанности и проводить в сознание масс идеи порядка и дисциплины, либо поддаваться безответственным влияниям масс и за это нести кару по суду». За это, с другой сто­роны, права комитетов будут ограждены от посягательств началь­ствующих лиц, «при чем всякое бестактное отношение будет служить поводом к признанию служебного несоответствия начальников», то есть к их удалению. В роли временных посредни­ков между командным составом и солдатами являются комиссары. Они суть «правомочные представители Временного Правительст­ва, а отнюдь не каких-либо общественно-политических и профессиональных [327] организаций». «Право оценки начальствующих» принадлежит им «только с гражданско-политической стороны» - и, очевидно, с этой стороны они могут признавать командный со­став «несоответствующим». Но вмешиваться в вопросы чисто опе­ративного характера и с этой точки зрения входить в «оценку лиц командного состава» они, как и комитеты, не имею права. «Когда армия вернет себе свою боеспособность, институт комиссаров пре­кратится» .

Таков был максимум уступок военного министерства верхов­ному главнокомандующему. Был ли генерал Корнилов согласен удовлетвориться этим максимум? Некоторый ответ на это дает рассказ комиссара юго-западного фронта Иорданского[7] о «странной выходке генерала Корнилова, одинаково направлен­ной против комиссаров, комитетов и даже против управляющего министерством Савинкова» («Русское Слово», 31-го августа). «Придя (25-го августа) на совещание комиссаров», рассказывает Иорданский, - «Корнилов произнес речь, в которой обрисовал положение России в стиле своих теперешних воззрений (см. ниже) и, бросив упрек всему совещанию, что оно занимается бесплодными разговорами, наконец, резко заявил, что в выра­ботанном политическим управлением военного управления законопроекте о войсковых организациях комиссаров есть парагра­фы, противоречащие воинской дисциплине. «Этого я не допу­щу», сказал Корнилов, схватил фуражку и выбежал из комна­ты». Очевидно, компромисс, придуманный Савинковым, Корни­лова не удовлетворял.

С другой стороны, правительство, в лице наиболее влиятель­ных членов, не шло даже и так далеко в уступках корниловской программе, как готов был идти Савинков. Обещания и заверения Савинкова Корнилову, несомненно, в известной степени делались авансом, в расчете на их последующее одобрение правительством, как это заметил в одном из своих интервью Н.В.Некрасов. Тот же Некрасов сообщает нам (20-го августа), что руководящее течение в правительстве, именно стояло за то, чтобы «не проводить немед­ленно всех намеченных мероприятий, а ограничиться сначала осу­ществлением некоторого комплекса соответствующих мер, а затем подождать, принесут ли меры оздоровление в армии, и только в случае необходимости прибегнуть к проведению следующего ком­плекса мер». Очевидно, тут не договорено, что хотели «подо­ждать» и увидеть, каково будет политическое действие первого приступа к осуществлению корниловской программы. Таким обра­зом, «постепенность» диктовалась не деловыми соображениями, а оглядкой на совет рабочих и крестьянских депутатов. Этой точки зрения не мог, конечно, держаться сам генерал Корнилов и Н.В.Некрасов вынужден был признать, что вместе с Корниловым «также и некоторые члены правительства (это были некоторые из министров партии народной свободы), наоборот, полагают, что [328] все военные мероприятия должны быть проведены ныне же, не ожидая новых возможных потрясений. Сторонники этой точки зрения указывают, что продолжение того состояния, которое на­блюдается в настоящее время во многих областях России, указы­вает на пробел в охране государственного порядка и требует не­замедлительного пополнения этого пробела. Н.В.Некрасов, одна­ко, указал, что в пределах того «комплекса» мероприятий, кото­рый намечен был наиболее влиятельной группой в правительстве на первую очередь, решение правительства идти до конца было принято вполне определенно.

«В случае, когда те или иные меры, являющиеся с военной точки зрения обязательными, представляются нежелательными по политическим соображениям, правительство будет черпать свои решения исключительно в сознании своей совести: и, конечно, здесь не окажут влияния ультимативные требования-заявления ни отдельных общественных деятелей (кивок в сторону Корнилова), ни обширных общественных организаций» (кивок в сторону сове­тов). Таким образом, и вопрос о том, как парализовать «нежела­тельные по политическим соображениям» последствия намечен­ных в первую очередь мер, продолжал быть очередным и острым вопросом, в особенности при тех недомолвках и разногласиях, какие существовали между правительством и Керенским, между Керенским и Савинковым, между Савинковым и Корниловым. И управляющий военным министерством, только что получивший в управление и морское министерство, завел 24-го августа откровен­ные переговоры с Корниловым, относительно дальнейших передвижений войск для обеспечения столицы от повторения больше­вистского бунта при опубликовании корниловских мер.

Протокол, составленный в ставке, дает возможность почти до­словно воспроизвести аргументацию Б.В.Савинкова. «Ваши требования, Лавр Георгиевич», говорил он Корнилову, «будут удов­летворены в ближайшие дни. Но при этом правительство опасается, что в Петрограде могут возникнуть серьезные осложнения. Нам известно, что примерно 28 - 29 августа в Петрограде ожидается серьезное выступление большевиков. Опубликование ваших требований[8], проводимое через Временное Правительство, конеч­но, будет толчком для выступления большевиков, если бы послед­ние почему либо задержались. Хотя в нашем распоряжении доста­точно войск, но на них мы вполне рассчитывать не можем, - тем более, что еще неизвестно, как к новому закону отнесутся советы рабочих и солдатских депутатов. Последние также могут оказать­ся против правительства и тогда мы рассчитывать на войска не можем. Поэтому прошу вас отдать распоряжение, чтобы третий конный корпус был к концу августа подтянут к Петрограду и был [329] предоставлен в распоряжение Временного Правительства. В слу­чае, если, кроме большевиков, выступят и члены советов рабо­чих и солдатских депутатов, нам придется действовать про­тив них». При этом Савинков сказал, что действия должны быть самые решительные и беспощадные. На это генерал Корнилов от­ветил, что он иных действий и не понимает, что инструкции будут даны соответственные и что, раз будут выступления большевиков и советов рабочих и солдатских депутатов, то таковые будут по­давлены со всей энергией. После этого Б.В.Савинков, обращаясь к генералу Корнилову, сказал, что необходимо, чтобы не вышло недоразумений и чтобы не вызвать выступлений большевиков раньше времени, предварительно сосредоточить в Петрограде кон­ный корпус, затем к этому времени объявить петроградское гене­рал-губернаторство на военном положении и объявить новые зако­ны, вносящие целый ряд ограничений.

Таким образом, первая мера Корнилова, признанная впослед­ствии «мятежнической» была принята им по прямому требованию Савинкова, передававшего поручения Керенского[9]. Надо приба­вить, впрочем, что продвижение третьего конного корпуса к Петрограду могло быть понято также, как одна из целого ряда мер, имевших в виду обеспечить столицу, в случае наступления непри­ятеля и в случае волнений в Финляндии. С такими стратегически­ми целями уже были переведены кавалерийские части в Выборг и Нарву, что также, в общей картине событий, не могло не полу­чить, кроме стратегического и политическое значение.

Что переживала столица в ожидании критических дней 27 - 29 августа? Размеры рижской катастрофы в эти дни еще не выяснились и Петроград продолжал чувствовать себя под угрозой неприятельского нашествия. Правительство разрабатывало меры спешной эвакуации и часть состоятельного населения спешила уехать. По сообщению министра труда, рабочие, прежде цепко державшиеся за места, теперь массами требовали расчета. Особоуполномоченный по разгрузке Петрограда, успокаивая население по поводу «быстрого приближения неприятеля», в то же время, советовал той части населения, которая не связана ра­ботой или положением с необходимостью жить в Петрограде, по­степенно выехать из Петрограда и его района. Городское управление вырабатывало меры для облегчения выезда. Главнокоман­дующий петроградским военным округом для успокоения населения [330] опубликовал воззвание, начинавшееся словами: «В связи с последними неудачами на фронте, в Петрограде распространяются безответственными лицами волнующие население тревож­ные слухи о грозящей столице опасности. Прошу граждан сохранять полное спокойствие и не поддаваться панике... Вверен­ные мне войска, охраняющие столицу, исполнят свой долг за­щиты родины до конца. Всякого рода попытки вызвать в Петрограде беспорядки и волнения будут подавляться в самом их зародыше всеми имеющимися в распоряжении военной власти мерами». Кто же были эти «безответственные лица» сеявшие смуту? Корреспондент «Русских Ведомостей» сообщал по этому поводу: «Вчера и сегодня (25 и 26 августа) в Петрограде ходили слухи о возможности, в связи с полугодовщиной революции (то есть 27-го августа) выступления большевиков. Говорят, что боль­шевики собираются воспользоваться завтрашним днем для вы­ступления с протестами против отсутствия продовольствия, про­тив смертной казни и с лозунгом о свержении правительства. В подлежащих учреждениях считают слухи о возможности вооруженного выступления преувеличенными. Однако, в прави­тельственных кругах имеются сведения относительно того, что в некоторых военных частях ведется большевистская агитация. Не все благополучно и в Кронштадте. Здесь агитация больше­виков приняла широкие размеры и открыто говорится о мщении за 3 - 5 июля. В правительственных кругах указывают на еди­нодушно принятое решение относительно того, чтобы все попыт­ки выступления были подавлены. Завтра в городе будут дежу­рить усиленные наряды воинских частей. В казармах, на случай беспорядков, будут держаться наготове резервные части. Солда­ты, которые появляются на улице с оружием в руках, будут арестованы».

Как отнеслась ко всем этим слухам и приготовлениям на 27-е августа «революционная демократия»? Ответом на это является любопытное воззвание, опубликованное накануне этого дня испол­нительным комитетом совета рабочих и солдатских депутатов, петроградским советом профессиональных союзов и центральным союзом фабрично-заводских комитетов (большевистски настроен­ного петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, а равно и солдатской секции всероссийского совета в этом списке не имеется). «Товарищи и граждане, по городу распространяются слухи, что готовятся какие-то демонстрации. Говорят, что на 27-е августа назначено выступление рабочих на улицу. В контррево­люционных газетах пишут о готовящейся на 28-е августа резне. На заводы являются люди в солдатской форме и призывают рабо­чих к вооруженным выступлениям. Мы, представители рабочих и солдатских организаций, заявляем: эти слухи распускают прово­каторы и враги революции. Они желают вызвать массы солдат и рабочих на улицу и в море крови потопить революцию. Мы заявляем [331] являем: ни одна политическая партия рабочего класса и демокра­тии не призывает ни к каким выступлениям. Пролетарии и гарни­зон Петрограда не поддаются провокации и сумеют достойно от­ветить на призыв контрреволюции».

Мы сейчас увидим, кто были эти люди в «солдатской форме», призывавшие рабочих на улицу 27-го августа и кем затевалось «готовящаяся на 28-е августа резня». Приведенное воззвание сви­детельствует, во всяком случае, об одном: большинство «револю­ционной демократии» поняло крайнюю невыгодность для себя по­добных выступлений в подобную минуту и испугалось их. Веро­ятно, вместе со страхом попасться на удочку «контрреволюции», тут сыграли роль и решительные меры, принятые правительством для подавления возможных уличных беспорядков. Как бы то ни было, настроение «революционной демократии» оказалось крайне пониженным. Солдатская секция совета рабочих и солдатских де­путатов в заседании 25-го августа терпеливо выслушивала заявле­ние помощника главнокомандующего, капитана Кузьмина[10], о причинах прихода в столицу кавалерии. «Да, кавалерия пришла, ибо она очень нужна. Ведь никто кроме вас, не виноват в том, что пехота плохо охраняет столицу». И президиум, в лице солдата Завадье и Н.Д.Соколова, послушно призывал собрание к «беспре­кословному исполнению боевых приказов генерала Корнилова». Вынесенная секцией резолюция «указывала товарищам солдатам, что они обязаны идти на фронт, как для работ (в окопах), так и для боевых задач». Таково же было настроение и в заседании ис­полнительного комитета совета 24-го августа. В этом заседании приняты патриотические воззвания «ко всем гражданам», «к сол­датам Петрограда», «к солдатам тыла» и «к армии». Воззвания призывали к «доверию и к повиновению Временному Правитель­ству» и убеждали «не поддаваться провокации». Даже и больше­вики, видимо, поняли, что при таком настроении час их не насту­пил и что их выступление в данную минуту будет водой на чужую мельницу. И они отказались от выступления 27-го и 28-го августа. В их газете «Рабочий»[11] (заменившей закрытую «Пролета­рий»[12]) появилось 26-го августа, от имени ЦК большевиков, сле­дующее заявление: «Темными личностями распускаются слухи о готовящемся выступлении и ведется провокационная агитация, якобы от имени нашей партии. ЦК призывает рабочих и солдат не поддаваться на провокационный призыв к выступлению и сохра­нить полную выдержку и спокойствие».

Столица, таким образом, уже приспособилась к готовившемуся против «революционной демократии» удару. Из кругов, обыкновенно направлявших толпы на улицу и инсценировавших воору­женные восстания, на этот раз вовремя дан был лозунг: не подставляться. В ставке, однако, эта перемена положения оставалась незамеченной и учтена не была. Там диспозиция боя как была, так и осталась рассчитанной на обстановку большевистского мяте­жа. Еще 25-го августа, вызванные специально в ставку с фронта, [332] офицеры посылались отдельными партиями в Петроград, чтобы подготовить там на месте организацию для борьбы с большевика­ми и с немецко-австрийскими военнопленными. Некоторые из них, не успев доехать до Петрограда, явились в Москве к проку­рору Сталю и назвали ему имена офицеров, проживающих на частных квартирах, к которым они должны были явиться за указаниями (в том числе Федорову[13], председателю военной лиги).

Мы только что видели, что в представлениях Савинкова вызы­вавшиеся в Петроград войска должны были быть употреблены не только против большевиков, но по всей вероятности, и против членов совета рабочих и солдатских депутатов (впоследствии Савинков оговаривался: «Если бы к моменту восстания большевиков советы рабочих и солдатских депутатов были большевистскими»). В представлении ставки - и самого Корнилова, опасность, кото­рую предстояло устранить, распространялась и дальше, в ряды самого Временного Правительства. В своем показании генерал Корнилов очень ярко отметил один эпизод из заседания Времен­ного Правительства 3-го августа, который заставил его подозре­вать присутствие неприятеля на самих министерских скамьях. «Когда я коснулся вопроса о том, на каком фронте можно было бы перейти в наступление при наличии некоторых условий», рас­сказывает он, «министр-председатель, сидевший со мною рядом, наклонившись ко мне, шепотом предупредил, «что в этом вопросе нужно быть осторожным». Предупреждение это было вызвано за­пиской, которую Керенский получил от Савинкова и от Терещен­ко. «Уверен ли министр-председатель», спрашивал первый из них, «что допускаемые генералом Корниловым государственные и союзные тайны не станут известны противнику в товарищеском порядке?» «Я был страшно поражен», говорит Корнилов, «и воз­мущен тем, что в совете министров Российского государства вер­ховный главнокомандующий не может без опаски касаться таких вопросов, о которых он, в интересах обороны страны, считает необходимым поставить правительство в известность. По окончании заседания из некоторых слов Савинкова мне стало ясно, что пред­упреждение имело в виду министра земледелия Чернова»[14].

Впечатление, полученное генералом Корниловым от этого эпи­зода, было настолько сильно, что он не раз ссылался на него и в своих прокламациях следующих дней, в доказательство необходи­мости изменить состав правительства (см. ниже). Вопрос о рекон­струкции власти, вопрос чисто политический, как мы видели, давно уже сделался предметом обсуждения в ставке.

Если сам Корнилов в начале августа еще высказывался при этом за сохранение власти Керенским, то окружающие его лица в ставке давно уже судили иначе. В своей речи в демократическом [333] совещании (см. ниже) и перед следственной комиссией Керенский несколько раз заявлял, что до него доходили и из «казачьих кру­гов», и из среды офицерства, и из рядов общественных деятелей разговоры о том, что сильная власть, необходимая России, долж­на принять форму диктатуры. Первоначально мысль этих людей останавливалась именно на Керенском, как на возможном дикта­торе. «Говорили так», передает он: «если вы согласитесь, то мы.... и т.д. Но это попадало на бесплодную почву»... «Общест­венность», продолжает он «разочаровалась во мне, как в возмож­ном организаторе сильного и авторитетного правительства». Быть может, вернее будет сказать, что общественность вовсе и не была «очарована» такой перспективой.

Несомненно, вся трагичность положения Временного Прави­тельства для большинства общественных кругов выяснилась дале­ко не сразу. Но по мере того, как она выяснялась, не могло, ко­нечно, не расти нетерпение патриотически настроенных групп. Как выражение этого нетерпения, не могло не явиться мысли о замене данного правительства, неспособного быть сильным, дру­гим правительством - или другим подходящим лицом. Одно время на эту роль выдвигался в известной среде адмирал Колчак, проживавший в Петрограде после своей отставки. Конечно, заме­на мыслилась в ином порядке, чем порядок переговоров и соглашений с органами «революционной демократии».

В военных кругах и, в частности, в кругах близких Корнило­ву, эти разговоры должны были начаться раньше других кругов. Уже в июне Керенский получал от отдельных доброжелателей предложения - стать диктатором. К тому же времени и, во вся­ком случае, к июлю относятся толки в офицерской и казачьей среде, что нужно изменить состав правительства помимо Керен­ского - теми путями и способами, которыми располагает военная среда[15]. Можно догадываться, что тот кружок лиц, который уже [334] во время наступления на юго-западном фронте начал выдвигать Корнилова, а потом провел его в верховные главнокомандующие, уже давно имел в виду, в интересах спасения родины, сделать Корнилова преемником Керенского. Вероятно, в этой связи заинтересовался возвышением Корнилова и Савинков. В глазах Керенского, все эти толки и слухи, услужливо переносимые посредниками, которых он сам называл «немного шантажистами» - и передавал под наблюдение разведки, - очень скоро приняли характер настоящего заговора. «В конце июля я уже получил точ­ные сведения», говорил он, «об офицерском заговоре, который готовился и который имел опорные пункты в Петербурге и в ставке (речь идет о членах главного комитета союза офицеров)».

Этим же кругам Керенский приписывал начавшуюся против него газетную кампанию «органов сторонников сильной власти»: «Живого Слова», «Народной Газеты», «Новой Руси»[16], «Вечер­него Времени»[17] и т.д. «Лица, на которых указывали», показывал он, «были все военные, но они имели связь с некоторыми штатскими элементами и имели большие средства. Появился целый ряд газет, которые начали травлю Временного Правительства и лично меня»... «Я, конечно, не могу это сейчас доказать, но для меня ясна конструкция». Для «конструкции» не хватало лишь последнего звена: связи «штатских» с ответственными общественными деятелями. Но тут открыло глаза Керенскому Москов­ское Совещание, довольно точно указав границу, за которой прекращалось и личное, и политическое доброжелательство к главе правительства. За этими пределами в глазах Керенского немедленно начинался «заговор». У «заговора» было определенное ядро - офицеры и казачий союз - и неопределенная широкая периферия «общественности» в кавычках, общественности, не же­лавшей считать спасительным для России «национальное равнове­сие», символизируемое Керенским.

Напечатанные осенью 1918 г. записки Ф.В.Винберга[18] пока­зывают, что подозрения Керенского относительно ядра «заговора» имели серьезное основание. Сам автор записок был председателем одного из офицерских союзов, «союза воинского долга»[19], образовавшегося в мае 1917 г. с целью «способствовать возрождению доблестного духа русской армии». «Союз воинского долга» нахо­дился в связи с другой организацией, «республиканским центром»[20], обладавшим по словам Винберга значительными денеж­ными средствами. К «республиканскому центру» по его же свиде­тельству, «примкнули и другие организации, на тех же основани­ях (самостоятельности и независимости собственного строя), как и «союз воинского долга». Военным отделом «республиканского [335] центра» руководил сперва полковник Генерального штаба Д., а после его отъезда полковник Генерального штаба Дюсиметьер[21]. Первоначальный план «республиканского центра» был «держать­ся более осторожной политики и постепенно, с возрастающей ин­тенсивностью, распространять свое влияние, усиливаясь и числен­но, и количественно, не ограничиваясь Петроградом, но охваты­вая и все крупные центры России». Два обстоятельства, по сло­вам г. Винберга, изменили эту первоначальную медлительную тактику. Во-первых, «к концу июля выяснился уже предстоящий крах, как самого Керенского, так и всего его бездарного прави­тельства». Во-вторых, «выяснилось опасное положение Риги». Вообще, «цель всех оппозиционных кругов заключалась во введе­нии в России порядка непременно тогда, когда, казалось, еще не поздно было взяться за спасение армии и доведение ее до побе­ды». Все эти данные ставили «республиканский центр» перед аль­тернативой: или держаться своей осторожной политики и, выжи­дая, опоздать с делом спасения России, или повинуясь стечению обстоятельств, ускорить свое выступление. Ко второму решению, кроме всего остального, склоняли центр и военные элементы, входившие в его состав и представляемые в большинстве офицерами Генерального штаба. Такому же решению - действовать энергич­но - соответствовала общая обстановка, заключавшаяся в паде­нии рекламного престижа Керенского и в ожидавшемся новом вы­ступлении большевиков, мечтавших загладить свою неудачу 5-го июля».

Дальнейшее сообщение г. Винберга имеет особенный инте­рес, - при условии, конечно, что оно будет проверено, ибо сам автор, видимо, не был посвящен во все пружины дела, о котором рассказывает. «Вся сумма этих данных», говорит г. Винберг, «по­влияла на (председателя «республиканского центра») Николаев­ского[22] и его помощника Финисова[23] и, главным образом, на могущественных и влиятельных, но анонимных руководителей «центра» (?), и было решено приступить к активным действиям, в тесном единении и согласии с генералом Корниловым, который был предназначен на роль диктатора. Было условлено, что в Петрограде примет в свои руки власть, по приходе своем во главе на­значенного в столицу специального корпуса, генерал Крымов, из­вестный, как выдающийся боевой генерал, с железной энергией, твердой решимостью и пламенной любовью к родине. До появле­ния Крымова приехал в Петроград полковник Генерального штаба Сидорин[24], как представитель Корнилова в «республиканском центре», причем он, при полном содействии Дюсиметьера, должен был руководить выступлениями офицеров в Петрограде, согласо­ванными с действиями подходящих к столице войск Крымова... В «республиканском центре» в это время шла большая напряженная работа: целые дни посвящались обсуждениям и совещаниям по поводу предстоящего выступления. Решающий голос и господ­ствующее [336] влияние имели на этих собраниях полковник Сидорин и Дюсиметьер. Посредником между обоими и г. Винбергом явился полковник туземной дивизии В.В.Гейман, с которым он познако­мился недели за полтора до «открытия действий». «Гейман всегда мне сообщал», рассказывает г. Винберг, «радостные вести о боль­ших успехах и удачах, будто бы сопровождавших все наши под­готовления к решительному дню». Как потом оказалось, все рас­сказы Геймана были, если не сплошной выдумкой, то крайним преувеличением... Решительный день должен был наступить тогда, когда корпус генерала Крымова или авангард, состоявший из «дикой дивизии», подойдет к окрестностям Петрограда. К этому времени находившиеся в Петрограде офицеры-заговорщики, заранее распределенные по группам, должны были каждой груп­пой исполнить заранее намеченную задачу: захват броневых авто­мобилей, арест Временного Правительства, аресты и казни наиболее видных и влиятельных членов совета рабочих и солдатских депутатов И прочее и т.п. К приходу войск Крымова главные силы революции должны были уже быть сломленными, уничтоженными, или обезвреженными, так что Крымову оставалось бы дело водворения порядка в городе[25].

Сопоставив эти показания Винберга с появлением таинствен­ных людей «в солдатской форме», провоцировавших большевист­ское или квазибольшевистское выступление пропагандой на заво­дах, мы придем к заключению, что подозрения крайних левых кругов были правильны. Агитация на заводах, несомненно входи­ла в число «намеченных задач», исполнить которые должны были офицерские организации. Неожиданное подтверждение этого пи­шущий эти строки получил от В.Н.Львова, рассказавшего ему в мае 1921 г. в Париже, о следующем своем разговоре с казацким полковником Дутовым[26]. «в январе 1918 г.», говорил В.Н.Львов, «я был при защите Оренбурга от большевиков. Между прочим, я был у Дутова в сопровождении председателя оренбургского комитета к.-д. партии, Городецкого[27]. Я спросил Дутова: что должно было случиться 28-го августа 1917 года? Дутов ответил мне буквально следующее: между 28 августа и 2 сентября, под видом большевиков должен был выступить я»[28]. Ниже мы увидим, почему этот план не осуществился, насколько дело касалось самого Дутова.

Трудно установить, в какой степени и когда именно генерал Корнилов был посвящен во все эти планы, имевшие уже несо­мненно характер заговора. Формально личность Корнилова, во всяком случае, оставалась вне подозрения. Однако, слухи о заго­воре довольно близко подходили к интимному кругу лиц, собравшихся [337] около Корнилова в ставке и, несомненно, имевших на него личное влияние. Имя Завойко, известного уже нам «ординарца» Корнилова, упоминается не раз Керенским в связи с довольно ранними слухами о приближении насильственного переворота. Нет оснований сомневаться, что Завойко, которого знающие его люди рисуют человеком, у которого честолюбие затемняло его ум, вел такие разговоры. Другой непризнанный политический гений, член первой Думы Аладьин[29], умевший сочетать крайнее само­мнение с большой практической покладливостью, также сумел вкрасться в доверие Корнилова и стать его постоянным советни­ком в ставке. Чтобы открыть секрет этой зависимости Корнилова от случайных людей, нужно иметь в виду его характер, в котором крайне ревнивая и упрямая защита своей самостоятельности очень своеобразно соединялась с какой-то детской доверчивостью к людям, умевшим ему польстить. Достаточно представить себе то положение, при котором Завойко, кустарный политик, освещал для Корнилова перспективы внутренней политики, а Аладьин, им­понировавший англичанам своим мнимым личным влиянием в России, а русским - такой же своей ролью в Англии, являлся авторитетом в вопросах политики внешней, чтобы оценить всю ограниченность кругозора, в котором вырабатывались практические шаги Корнилова. Специфический характер влияния Завойко и Аладьина настолько бросался в глаза в ставке, что Савинков еще 7-го августа, «на свой страх и риск приказал учредить наблюде­ние за ними», подозревая их, по собственному признанию, «как самых крупных заговорщиков».

Обстоятельства сложились так, что влияние этих людей шло в том самом направлении, в каком эволюционировало и собственное настроение Корнилова. 3-го августа он еще откровенно беседовал с правительством о средствах военной победы и внутреннего оздоровления. Через неделю острой борьбы Савинкова с Керенским из-за права Корнилова быть выслушанным в заседании Временно­го Правительства, это настроение резко изменилось. Мы видели, что 10-го августа Корнилов прямо заговорил с Керенским о слу­хах, по поводу своей отставки и весьма прозрачно намекнул ему, что в случае конфликта, он решению Керенского не подчинится. В Москве, в дни, предшествовавшие совещанию, этот конфликт казался наступившим, - и перед ним отступил не Корнилов, а Керенский. Если бы, как опасались окружающие Корнилова, он получил отставку, то конфликт, по всей вероятности, тогда же принял бы острую форму и вышел бы наружу. Хотя этого не слу­чилось, тем не менее в Москве же Корнилов указал в своей речи тот момент, дальше которого он не хотел отлагать решительные шаги для «спасения страны от гибели и армии, от развала». Этим моментом было предсказанное им падение Риги. Этот факт, по его мнению, должен был вызвать такой же прилив патриотического возбуждения, как тот, который был налицо, но прошел неиспользованным для внутренней политики после краха русского наступ­ления [338] в начале июля. Теперь, как Корнилов лично мне говорил при свидании в Москве 13-го августа, он этого случая пропускать не хотел, и момент открытого конфликта с правительством Керен­ского представлялся в его уме уже совершенно определившимся, вплоть до заранее намеченной даты, 27-го августа.

Значило ли это, что Корнилов сознательно готовил «заговор» против правительства. Как это ни странно, но в уме Корнилова мысль о заговоре не совмещалась с его намерениями. Он был совершенно искренен, когда впоследствии, в своем показании, то есть в официальном документе, смешивая «заговор» с монархической «контрреволюцией», торжественно заявлял: «ни в каких заговорах я не состоял и не состою. Во всех своих разговорах с представителями различных политических партий, я заявлял, что пи к каким политическим партиям не принадлежал и принадле­жать не буду, а всегда поддерживал и буду поддерживать те из них, которые задаются одним намерением - спасти страну от ги­бели и вывести армию[30] из развала. Я заявлял, что всегда буду стоять за то, что судьбы России и вопрос о форме правления может решать только Учредительное Собрание, которое одно лишь может выразить державную волю русского народа. Я заяв­лял, что никогда не буду поддерживать ни одной политической комбинации, которая имеет целью восстановление дома Романо­вых, так как считаю, что эта династия, в лице ее последних представителей, сыграла роковую роль в жизни страны». Не считая себя «контрреволюционером» в том смысле, какой придавался этому понятию в те дни, Корнилов уже поэтому не считал себя и «заговорщиком». Он, правда, хотел сменить правительство. Но, во-первых, этим еще не предрешался вопрос о форме смены: она могла произойти и мирным путем, с добровольного согласия самого этого правительства, включая даже и самого Керенского[31]. А, во-вторых, в сознании Корнилова, формы, вообще, имели мало значения. Он «решил» переменить правительство совершенно так же, как он «решил» при известных условиях самовольно оставить звание главнокомандующего в начале и в середине июля, или, на­оборот, так же самовольно сохранить это звание в середине и в конце августа. Дата 27-го августа в этом смысле вовсе не была в его сознании какой-то роковой гранью. 27-го августа должно было произойти то, что могло произойти и 10-го августа или 8-го июля. Для Корнилова было важно - проявить свою волю. Дать этой [339] правильное юридическое выражение должны были уже дру­гие: это было не его дело.

После всех этих замечаний, мы поймем, почему «заговор», очевидно существовавший не только в представлении Керенского, но и в действительности, по крайней мере, с конца июля, если не раньше[32] оставался неосязаемым и неуловимым в самом месте свое­го происхождения, в ставке, до самого момента предпринятых «заговорщиками» действий. В ставке лишь «получалось» по сви­детельству кн. Г.Н.Трубецкого, представителя министра иностран­ных дел, «впечатление, что Корнилов - солдат, не вполне разби­равшийся в политических деталях и в их значении, - окружен безответственными людьми и их возможное влияние на него угро­жало опасностью». В свои планы и намерения генерал Корнилов, как кажется не посвятил даже начальника своего штаба, генерала Лукомского, и уже только в последние дни перед событиями, за­метив непонятные для себя передвижения войск на север, Лукомский прямо поставил вопрос о доверии[33].

Это неопределенное положение - неопределенное не из хит­рости или по заранее обдуманному намерению, а по самому суще­ству характера главного действующего лица, - отразилось и на выполнении Савинковым политической стороны его миссии в ставку. Мы видели, что Керенский дал Савинкову определенное поручение - воспользоваться своей поездкой 23 - 24 августа, чтобы - формулируя это поручение словами Савинкова - «по возможности ликвидировать союз офицеров в ставке, а также политический отдел, ибо по сведениям, постоянно поступавшим, не­которые члены офицерского союза и некоторые члены политичес­кого отдела участвовали в заговоре, стараясь увлечь генерала Корнилова на путь диктатуру».

Б.В.Савинков рассказал в печати, как он исполнил это прика­зание Керенского. «Во исполнение этого распоряжения, М.М.Филоненко и я просили генерала Корнилова... приказать союзу офи­церов выехать из ставки в Москву, что лишало этот союз возмож­ности пользоваться штабными техническими средствами, в чем и состояла его сила. Закрыть союз офицеров не представлялось воз­можным, так как существование этого союза являлось столь же законным, как и всякого другого общества, и так как в заговоре подозревались лишь отдельные его члены, а не весь союз в целом. Генерал Корнилов согласился исполнить просьбу о переводе в Москву союза офицеров и отказав ликвидировать политический отдел в ставке, вместе с тем согласился, чтобы все телеграммы и бумаги, исходящие из политического отдела, отправлялись впредь только после просмотра их комиссаром Временного Правительства [340] М.М.Филоненко». Лично Б.В.Савинкову генерал Корнилов за­явил, что «арестует каждого, о котором будут представлены дан­ные о его участии в заговоре» («Речь», 13 сентября 1917). Испол­няя другое поручение Керенского - просить главнокомандующе­го двинуть войска к Петрограду - Савинков от себя прибавил два пожелания: во-первых, чтобы во главе корпуса не был постав­лен генерал Крымов, «в виду некоторой политической сложности его имени» и, во-вторых, чтобы не была включена в посылаемый корпус туземная дивизия. То и другое, очевидно, слишком обес­покоило бы демократические организации. Мы видели, что Крымову и туземной дивизии «республиканский центр» предназначал определенную роль в перевороте. Но Корнилов, по словам Савин­кова, легко дал обещание исполнить обе просьбы[34]. Едва ли бы, при своей прямолинейности, он поступил таким образом, если бы в тот момент (24-го августа) он был вполне в курсе намерений офицерского заговора[35].

В цитированном выше протоколе, составленном тотчас после разговора участниками и свидетелями его, об обещаниях генерала Корнилова, однако же, ничего не говорится. Такое опущение тоже едва ли случайно: оно может свидетельствовать о том, что для окружающих Корнилова лиц было ясно, что обещания Корнилова не будут исполнены. Мотивы Савинкова против назначения Крымова переданы в протоколе в уклончивой форме: «Крымов для нас не особенно желателен. Он очень хороший боевой генерал, но вряд ли пригоден для таких операций». Надо прибавить, что в том же разговоре Савинков и Филоненко высказались против главнокомандующего Деникина, который «не может наладить от­ношения с комиссарами и комитетами», но этим вызвали горячие возражения Корнилова и Лукомского, против возможности «легко убирать отличных боевых генералов из-за того, что у них являют­ся иногда шероховатости.., хороших боевых генералов слишком мало, чтобы их выбрасывать за борт из-за всякого недоразуме­ния». В протоколе записано и следующее условие: «дабы Времен­ное Правительство точно знало, когда надо объявить петроград­ское военное губернаторство на военном положении и когда опубликовать новый закон, надо, чтобы генерал Корнилов точно про­телеграфировал ему, Савинкову, о времени, когда корпус подойдет [341] к Петрограду». Это условие, как увидим, было точно испол­нено «восставшим» генералом Корниловым 27-го августа.

Наконец, в то же свидание заходила речь у Савинкова с Кор­ниловым и о деликатном вопросе переустройства власти. Именно в этом вопросе Савинков отмечает большую перемену в поведении Корнилова. «По прибытии в Могилев», рассказывает он об этой стороне свидания («Русские Ведомости», 13 сентября), мне бро­силось в глаза, что Корнилов в первый раз не явился встретить меня на вокзале, а командировал генерала Лукомского, который проявил в отношении меня сдержанную корректность. Прибыв в ставку, я застал Корнилова в состоянии сильного возбуждения. Он разразился упреками по адресу Временного Правительства, говоря, что больше не верит ему, что страна погибает (напомним, что это было в первые дни после рижского прорыва) и что он больше не может работать с Керенским. Корнилов ссылался при этом на переговоры Керенского с генералом Черемисовым, тогдашним фаворитом совета рабочих и солдатских депутатов и противником программы Корнилова («Речь»).

Ввиду важности этого разговора для уяснения тогдашней пси­хологии Корнилова, приводим подробную запись разговора, сделанную самим Савинковым[36].

«Лавр Георгиевич, я хотел бы побеседовать с вами наедине (при этих словах присутствовавшие здесь генералы Лукомский и Филоненко встают и уходят).

- Дело в следующем. Телеграммы, получаемые в последнее время министерством за подписью разных лиц, чинов штаба ставки, не скрою от вас, вселяют во мне тревогу. В телеграммах этих нередко трактуются вопросы политического характера и притом в недопустимом духе... Я уже докладывал вам, что я уверен, что вы лояльно поддержите Временное Правительство и против него не пойдете. Но того же самого я не могу сказать о вашем штабе.

- Корнилов: Я должен вам сказать, что Керенскому и Вре­менному Правительству я больше не верю... Стать на путь твер­дой власти, единственно спасительной для страны, Временное Правительство не в силах... Что касается Керенского, он не толь­ко слаб и нерешителен, но и неискренен. Меня он незаслуженно оскорбил на Московском Совещании. Кроме того, он вел за моей спиной разговоры с Черемисовым и хотел назначить его верхов­ным (ничего подобного никогда не было, приписывает Керен­ский).

- Савинков: Мне кажется, в вопросах государственных лич­ным обидам нет места. О Керенском же я не могу думать так, как вы. Я знаю Керенского. [342]

- Корнилов: Надо изменить состав правительства.

- Савинков: Насколько я знаю, такого мнения и Керенский.

- Корнилов: Нужно, чтобы Керенский не вмешивался в дело.

- Савинков: Это сейчас невозможно, если бы даже было нужно...

- Корнилов: Нужно, чтобы в правительстве были Алексеев, Плеханов, Аргунов[37].

- Савинков: Вернее, чтобы советские социалисты были заме­нены не советскими. Это вы хотите сказать?

- Корнилов: Да. Советы доказали свою нежизненность, свое неумение оборонять страну.

- Савинков: Все это дело будущего. Вы недовольны прави­тельством, поговорите с Керенским; во всяком случае, вы не мо­жете не соглашаться, что без Керенского, без возглавления им - никакое правительство немыслимо.

- Корнилов: В правительство я не пойду. Вы, конечно, правы: без возглавления Керенского правительство немыслимо. Но Керенский нерешителен, он колеблется, он обещает и не ис­полняет обещаний.

- Савинков: Это неверно. Разрешите мне доложить, что за 6 дней, истекших после Московского Совещания, Керенский за­явил мне о том, что становится на путь твердой власти. Военным министерством было сделано следующее» и т.д... На другой день, 24-го августа, кончая приведенный выше разговор, Савинков ска­зал Корнилову: - «Лавр Георгиевич, разрешите вернуться к вчерашнему разговору: каково ваше отношение к Временному Правительству?

- Корнилов: Передайте А.Ф., что я его буду всемерно под­держивать, ибо это нужно для блага отечества.

- Савинков: Л.Г., я счастлив слышать эти слова. Я в вас ни­когда не сомневался. Я передам вами сказанное А.Ф.».

В своих показаниях Савинков объясняет эту перемену настро­ения Корнилова относительно Керенского своим сообщением, что «разработанный нами совместно проект одобрен Керенским» и будет рассмотрен в ближайшие дни. «Генерал Корнилов, говорит он, очевидно, обрадовавшись принятию министром-председателем законопроекта, изменил свой возбужденный тон и добавил, что теперь он может работать в полном согласии с Временным Правительством». В изложении тех же разговоров самим Корниловым, конечно, такой резкой противоположности между началом и кон­цом не наблюдается. Политическую миссию Савинкова и свое отношение к ней Корнилов излагает следующим образом: «Савин­ков заявил, что хотел бы поговорить со мной наедине. Начальник штаба и комиссар вышли из моего кабинета (следовательно, это разговор 23-го августа). Савинков указал, что важнейшей задачей [343] сейчас он считает подготовку почвы для соглашения между мной и Керенским с тем, чтобы на этой согласованной работе основана была форма сильной и крепкой государственной власти[38]. Я за­явил, что хотя я не претендую на вступление в состав правитель­ства, но раз интересуются моим мнением (тут уже ретуширует и Корнилов), то я считаю возможным открыто сказать, что нахожу Керенского человеком слабохарактерным, легко поддающимся чужим влияниям и, конечно, не знающим того дела, во главе которого он стоял. Лично я против него ничего не имею; думаю, что другой состав правительства, без участия г. Керенского, тоже мог бы справиться с делом. После долгого обсуждения вопроса, я в конце концов согласился, что при современном соотношении политических партий участие г. Керенского в правительстве я признаю безусловно желательным. Затем я добавил, что я готов всемерно поддерживать Керенского, если это нужно для блага отечества. По показанию Филоненко, Корнилов сказал еще определеннее: «Я обещал Савинкову поддержку Керенского и испол­ню это».

24-го августа, рассказывает Савинков, я выехал из ставки, причем генерал Корнилов провожал меня и просил еще раз при­ехать к нему. Он радовался проявленной, наконец, Временным Правительством твердости. Его последней просьбой было заявле­ние, чтобы я передал Керенскому его заверение в верности Вре­менному Правительству. Под этим впечатлением я уехал из Моги­лева. Это же впечатление Савинков передал и Керенскому по воз­вращении 25-го августа. 26-го августа вечером законопроект о ме­роприятиях в тылу должен был обсуждаться во Временном Пра­вительстве. Узнав от Савинкова, что будет послан в Петроград, именно, третий корпус (казачий), но что Савинкову удалось от­клонить посылку дикой дивизии и назначение Крымова, Керен­ский, однако же, на этом не успокоился. «Для моего собственного успокоения», рассказывает он, «я подписал указ о назначении Крымова командующим второй армией» (стр. 89). Таким образом, [344] Савинкову и Керенскому до вечера 26-го августа могло ка­заться, что элементы конфликта устранены, а желания обоих ис­полнены Корниловым. Таково было положение дела, когда, вечером 26-го августа, явился к Керенскому В.Н.Львов с новыми предложениями от Корнилова.

Всего три-четыре часа отделяют отъезд Савинкова из ставки от приема Корниловым приехавшего в ставку В.Н.Львова, явившегося в роли парламентера Керенского. «Последним поручением» Корнилова Савинкову было передать Керенскому его заявление в верности Временному Правительству. Это начало, как будто, от­вечает тактике опытного «заговорщика». Удержать противника до последней минуты в иллюзии полной безопасности - и сразу разбудить его решительным ударом, - что может быть выгоднее для успеха «заговора»? И Керенский сам рисует нам картину того, что было бы, если бы здесь дело шло о хорошо подготовленном заговоре (стр. 191). «Если бы отряд Крымова пришел сюда», го­ворит он, «то не так легко было бы справиться, потому что тогда начали бы действовать те силы, которые ожидали здесь (в Петро­граде) развития событий, то есть те присланные люди, которые съехались сюда от групп, которые были сорганизованы в некото­рых кругах (или полках)... и которые в нужный момент должны были оказать поддержку с тыла». Вместо этого В.Н.Львов своим вмешательством «сорвал все», обнаружив, с согласия и по поруче­нию Корнилова, весь «заговор» «на день или на два раньше» мо­мента, необходимого для его успеха. Как могло случиться подоб­ное странное происшествие? Керенский не может не остановиться перед этим вопросом. Но он отвечает на него лишь несколькими торопливыми словами в скобках. Очевидно, В.Н.Львов «сказал больше, чем следовало и не в том тоне», как этого хотел Корни­лов. Естественным выводом даже из этого, вскользь брошенного замечания было бы, что, значит, поручение Корнилова было не­правильно исполнено В.Н.Львовым: значит, это было не то пору­чение, которое ему было дано, или, наконец, оно было не так по­нято Керенским. Как бы ни думать о Корнилове и его советниках, трудно себе представить, чтобы через четыре часа после поруче­ния, данного ответственному и официальному лицу - заявить о верности правительству. Корнилов сам же послал гораздо менее ответственного гонца, который поставил бы тому же правительст­ву ультиматум о сдаче. Как же объясняется эта психологическая, моральная и политическая загадка?

Она была бы непонятна при гипотезе «заговорщика», неосто­рожно раскрывающего свои карты. Но она делается понятной в контексте фактов, свидетельствующих о том, что тут речь шла о продолжении все тех же, давно начатых открыто разговоров о «диктатуре», о реорганизации власти и т.д. Менее всего могла входить в соображение Корнилова возможность сопротивления его планам со стороны Керенского, которого он готов был ввести [345] в свои комбинации. Разве не говорил ему сам Керенский, что, если понадобится и когда понадобится, он готов уйти от власти? Керенский повторял это и в комментариях к своим показаниям (стр. 189). «Я никогда не добивался власти и не держался за нее. Я мешал только захватчикам и авантюристам. Политически же от­ветственные круги не только не встретили бы во мне помехи, если бы захотели организовать власть без меня, но, наоборот, я сам не раз предлагал им это сделать». Корнилов был в числе тех, кому Керенский предлагал это, - и он никак не мог причислить себя к «захватчикам и авантюристам», тем более, что он имел право утверждать, что за ним стояли известные «политически ответст­венные» круги. Другой вопрос, конечно, какую цену имели самые заверения Керенского, который чем далее, тем более крепко дер­жался за власть. Но Корнилов, не лишенный хитрости сам, был очень доверчив к другим. Он не верил, что Керенский может решиться на открытую борьбу с советом, но верил вполне, что и Ке­ренским руководит не личный вкус к власти, а благо родины. Он не ждал, что в последнюю минуту Керенский цепко ухватится за власть и пожелает сохранить ее во что бы то ни стало, рискуя тем, что с точки зрения Корнилова было последним шансом спас­ти государство. Корнилов шел на риск, поскольку вообще элемент риска неизбежен в таких делах. Но он не ожидал сопротивления. Он думал, очевидно, что та обстановка, которая создастся в Пет­рограде к 28 августа, сама по себе исключит возможность прави­тельственного противодействия, а скорее заставит правительство искать спасения у него же. Он только боялся, что в общей свалке, когда не различают ни правых, ни виноватых, правительство может пострадать не по его вине. И он протянул Керенскому руку помощи: он послал к нему парламентером В.Н.Львова. Была, ко­нечно, и практическая цель в этой миссии. Раз события должны были все равно развернуться неизбежно и неотвратимо, то иметь согласие Керенского - значило придать предстоявшим переменам в правительстве вполне легальный и законный характер.

Около выступления В.Н.Львова, сыгравшего роль той пружи­ны, нажим которой проводит в действие весь аппарат и произво­дит внезапный взрыв, скопилось не без вины самого В.Н.Львова, очень много путаницы. Первый вопрос, который предстоит выяс­нить, - это вопрос о том, где этот взрыв был заготовлен: Корни­ловым в ставке, или в Петрограде самим Керенским? Министр- председатель хотел представить дело так, что взрыв произведен Корниловым и что поручение Львова имело характер ультиматума, которого глава правительства не мог и не должен был прини­мать. «Совсем нет», утверждает генерал Корнилов, прямо обвинявший Керенского «во лжи»: «В.Н.Львов, прежде чем явиться парламентером от меня к Керенскому, явился парламентером от Керенского ко мне. И мое предложение было лишь ответом на предложение Керенского. Точнее говоря, это был сделанный [346] мною выбор из нескольких предложений, между которыми Керен­ский предоставил мне право выбирать».

Загадка разрешается тем, что В.Н.Львов оказался вовсе не простым парламентером от Керенского к Корнилову и обратно. Он поставил себе свою собственную политическую цель - по воз­можности предупредить кровавое столкновение и заменить грозивший переворот простой переменой правительства с согласия сто­рон. Добиваясь этого согласия, он передавал Керенскому и Корнилову свой план, как их собственный. Корнилова он ввел этим в заблуждение о пределах уступчивости Керенского; а Керенского, более пугливого и подозрительного, окончательно убедил, что тут налицо тот самый «заговор», руководителей которого он так долго искал.

О своей роли в переговорах 22 - 26 августа В.Н.Львову при­шлось давать показания перед следственной комиссией. Эти показания чрезвычайно спутаны и противоречивы. До известной степе­ни их можно проверить по показаниям Керенского и Корнилова. Но гораздо более полно и откровенно В.Н.Львов рассказал весь этот эпизод в тех воспоминаниях, на которые мы уже ссылались. Эти воспоминания восполняют много пробелов в данных следст­вия и бросают на события дополнительный свет, ни в чем существенном не расходясь при этом с известными ранее данными.

К своему плану В.Н.Львов пришел под впечатлениями, произ­веденными на него Московским Совещанием. Политический ре­зультат этого Совещания он оценил, совершенно правильно, как провал Керенского. Но перед Керенским он долго преклонялся и относился к нему с большой нежностью, хотя уже в июле был «разочарован» в Керенском, как в политическом деятеле. Бесцеремонность, с какой Керенский пожертвовал Львовым при составлении нового министерства, вызвала в В.Н.Львове впечатление, что Керенский его «личный враг» (см. показания Керенского). Но, со свойственной ему незлобивостью и отсутствием злопамятности он, вероятно, давно забыл эту фразу, которую помнил Ке­ренский и, видимо искренно и сентиментально верил, что он «близкий друг» Керенского и что таким считает его и сам Керен­ский. Во время Московского Совещания не только Львову, но и всем было ясно, что Керенский, несмотря на провал, все-таки не потерял еще того обаяния, каким пользовался ранее. Пишущий эти строки лично предупреждал об этом Корнилова в беседе 13-го августа, рассказывая ему о настроениях в провинции, - и Корни­лов, видимо, усвоил эту мысль лично. С другой стороны, Львов передает нам свой июльский разговор с М.И.Терещенко, на тему о возможной «диктатуре» Корнилова. «Я отправился к Терещенко и говорю ему: кто лучше, Керенский или Корнилов? Терещенко ясно понял мой вопрос и быстро отвечал: «конечно, Корнилов». Так отвечали тогда очень многие. Довольно естественно, что когда самому Львову поставили тот же вопрос, и притом не в академической, [347] а в совершенно конкретной форме, его ответ был: и Керенский, и Корнилов.

Вопрос был поставлен неким господином Добринским[39] - и одна из внезапно вынырнувших из безвестности фигур, сумевших стать близко к генералу Корнилову, г.Добринский, гордившийся тем, что у него наготове сорок тысяч кавказских горцев, посетил В.Н.Львова тотчас после Московского Совещания и сообщил ему, что он вызван телеграммой из ставки на секретное совещание, ко­торое должно состояться 17-го августа. Он предполагал, что на этом совещании будет обсуждаться вопрос о диктатуре Корнило­ва. Он не назвал участников совещания, но зная уже ближайшее окружение Корнилова, легко догадаться, из кого оно состояло». По словам В.Н.Львова, он просил у него совета. В ответ Львов развил свой план. Нужно, «чтобы Корнилов и Керенский, Боже упаси, не ссорились, а действовали сообща»: Корнилов, как на­чальник всех вооруженных сил, а Керенский, как председатель правительства. Правительство при этом должно быть «построено на основах национального кабинета, как во всех союзных стра­нах», ибо «во время войны не может быть партийной розни». «Все партии должны быть представлены в правительстве». В дальнейшем разговоре В.Н.Львов согласился быть в таком правительстве министром внутренних дел, под условием, что в его рас­поряжение будет дано «достаточное количество воинских сил».

20-го августа Добринский вернулся с секретного совещания и «с радостью» объявил, что план Львова принят вместо плана о военной диктатуре. Правда, Добринский прибавил, что с глазу на глаз с ним, поздно ночью, Корнилов сказал ему по секрету, что он все-таки «решился быть военным диктатором, но никто знать об этом не должен». Добринский при этом «признался, что и сам не вполне понимает, что происходит в ставке». Предполагаемые «заговорщики», видимо, все конспирировали потихоньку друг от друга.

Маленький уголок завесы был, однако, приподнят для Львова на следующий день, 21-го августа. На сцену явились, очевидно, сами участники «секретного заседания».

Добринский пришел снова к Львову вместе с Аладьиным. Аладьин, пожаловавшись, что ни Керенский, ни кн. Львов не хотят его видеть, сказал Львову, что он получил из ставки письмо от Завойко, содержащее весьма важное поручение. Он показал при этом В.Н.Львову бумажку, на которой буквально было написано следующее (это подлинный текст, так как Львов оставил у себя копию): за завтраком (у Корнилова) генерал, сидевший против меня, (Лукомский) сказал: недурно бы предупредить к.-д., чтобы к 27 августа они вышли все из Временного Правительства, чтобы поставить этим Временное Правительство в затруднительное поло­жение и самим избегнуть неприятностей.

В.Н.Львов рассказывает, что он тотчас согласился съездить в Петроград и передать это предупреждение по назначению. Он, [348] действительно, передал его 22-го августа В.Д.Набокову, который, м свою очередь, довел об этом до сведения министров к.-д., С.Ф.Ольденбурга и Ф.Ф.Кокошкина[40].

Далее, Львов завел с Аладьиным и Добринским разговор о «своем плане»: «поехать к Керенскому и убедить его перестроить правительство, чтобы успокоить ставку». Собеседники не разоча­ровывали В.Н.Львова. Напротив, Аладьин сказал, что «это будет очень хорошо», а Добринский даже прибавил, что, собственно говоря, «секретное заседание в ставке уполномочило его просить об этом» В.Н.Львова. Аладьин прибавил, что путем переговоров, «быть может, удастся предотвратить что-то такое, что готовится к 27 августа», но на вопрос, что именно готовится, отозвался «ре­шительным незнанием».

Совершенно основательно В.Н.Львов пришел в недоумение. «Как же хотят соглашения, когда у них там, кажется, все реше­но?». Насколько он не доверял своим собеседникам, видно из того, что он отказался взять с собой Добринского к Керенскому. «Кто его знает, подумал я, войдет со мной в кабинет к Керенско­му, да и хлопнет его». Полномочия, данные якобы, секретным со­вещанием, видимо, были более чем сомнительны. И все-таки, пре­следуя «свой план», Львов «решил ехать в надежде уладить что-то надвигающееся».

22-го августа В.Н.Львов имел свидание с Керенским в Зимнем Дворце. Он передает характерную сцену встречи, которая показывает, что Керенский питал к своему «другу» те же подозрения, как сам Львов по отношению к Добринскому. Керенский встретил его сидя за пюпитром, под которым что-то держал в руке. А когда Львов, желая лучше видеть его, встал и двинулся навстречу (надо вспомнить при этому грузную фигуру Львова), Керенский «моментально подскочил» к нему и обычным жестом сыщика «провел обеими руками по моим карманам - одной рукой по одному кар­ману, а другой рукой по другому». «Затем Керенский успокоился». [349] Мы должны считать этот эпизод правдоподобным, не только по обычной пугливости Керенского, но и потому, что такой сцены нельзя ни забыть, ни выдумать. Последовавший затем разговор можно проверить по показаниям Керенского. Ввиду его важности для объяснения дальнейших событий, мы приве­дем обе версии.

«Я пришел к вам говорить по очень важному вопросу», гово­рил В.Н.Львов. «Прошу вас отнестись к нему очень внимательно. Я пришел по поручению. От кого? Я не имею права сказать... Скажите, пожалуйста, на кого вы опираетесь? Петроградский совет уже состоит из большевиков... С другой стороны, негодова­ние на совет растет... и выразится в резне». Вот и отлично, пре­рвал его Керенский (правдоподобность следующего заявления подтверждается заявлением Савинкова Корнилову), вскочив и по­тирая руки. «Мы скажем тогда, что не могли сдержать обществен­ного негодования, умоем руки и снимем с себя ответственность». Но Львов разумел другое: в его памяти вставали впечатления, вы­несенные из общения с правыми кругами. «Дело обстоит не так», возражал он. «Первая кровь прольется ваша... Правительство висит в воздухе. С одной стороны, советы, с другой - те элемен­ты, которые вы от себя отшатнули и которые теперь против вас... вам нужно выбирать: или мы, или они». «Вы все там заговоры устраиваете», иронически подхватил Керенский: «Кто же это вы? Союз георгиевских кавалеров?» - Львов отвечал перечислением противников Керенского. «Во-первых, конституционно-демократическая партия, во-вторых, торгово-промышленный класс, в-третьих, - казачество, в-четвертых, - полковые части, наконец, союз офицеров и многие другие». - Что же вы хотите, чтобы я сделал? - «Протяните руку тем, которых отталкивали. Реоргани­зуйте правительство так, чтобы оно удовлетворяло широкому слою всего русского общества и народа. Включите представителей правее кадет, с другой стороны, пусть в нем будут социалисты-го­сударственники, а не исключительно представители совета... Ради блага родины я заклинаю вас», - волновался Львов. Керенский ответил лицемерной фразой, которую обыкновенно пускал в ход в подобных случаях (ср. ниже разговор с П.Н.Милюковым). «Хо­рошо, я согласен. Если даже требуется моя отставка, я согласен уйти, но поймите же, что я не могу бросить власть: я должен передать ее из рук в руки». Добродушный Львов принял это за­явление за чистую монету, - и как увидим далее, оперировал им. Думая, что речь идет о действительной готовности уступить, он тогда перешел к настоящей цели своего посещения. «Дайте мне поручение войти в переговоры от вашего имени со всеми теми элементами, которые я сочту необходимыми».

На допросе В.Н.Львов не раз менявший свои показания, нако­нец остановился на той версии, что «поручение», данное ему ­Керенским, «состояло не в том, чтобы от имени Керенского, что-либо [350] предлагать, а, наоборот, в том, чтобы узнать мнение других общественных групп и ставки»[41]. Видимо, формально ничего более и нельзя было вывести из уклончивых ответов Керенского. Но в своих воспоминаниях Львов возвращается к своей прежней, более широкой версии. Она изображает, по-видимому, не то, что было II действительности, а то, как Львов хотел представить себе эту действительность. «Я даю вам это поручение», сказал Керенский но воспоминаниям Львова; «только прошу вас все держать в сек­рете, - и крепко пожал мне руку». После таинственной фразы Львова: «Я еду туда, откуда приехал» (Керенский ждал упомина­ния ставки), он удалился, а Керенский, «вышедши за двери кабинета долго махал мне рукой». За этими дружескими знаками, очевидно, уже крылось нечто иное. Но доверчивый Львов, обыс­канный вначале и обласканный в конце, уже верил, что его «план» удался. «Керенский был побежден», простодушно форму­лирует он результат разговора.

Конечно, освещение, которое дает Керенский этому разговору с В.Н.Львовым в своих показаниях, совершенно иное. Но самое содержание разговора передано довольно близко к воспоминаниям Львова[42].

«В числе бесконечного ряда лиц, приходящих ко мне с разно­го рода разговорами, серьезными предположениями и «прожекта­ми», пришел и Львов», - намеренно пренебрежительно начинает свой рассказ Керенский. «Он не столько говорил о своих прожек­тах, о перемене состава Временного Правительства, сколько о том, что «моя песенка спета», что с одной стороны, меня теперь ненавидит правая часть, а, с другой стороны, большой решитель­ностью в применении репрессий и борьбой с большевиками я «по­дорвал» и свое положение в демократии, что я и мое Временное Правительство - «без почвы», что нужно такую опору найти, что он в этом может помочь, что нужно изменить состав кабинета, ввести туда элементы более правые, чем к.-д. Так как это было вскоре после Московского Совещания, то я считал естественным, что человек приходит и высказывает подобные мысли. Я ему от­вечал общими местами, - что я являюсь убежденным сторонни­ком коалиции и т.д. «До сих пор перед нами беседа с одним из многих из «бесконечного ряда» - беседа с «прожектером», на со­неты которого высокий собеседник снисходительно отвечает «об­щими местами», только чтобы от него отделаться.

Но дальше следует другое. В Керенском при некоторых наме­ках Львова начинает пробуждаться «наблюдатель», и беседа принимает менее банальный оборот. У Керенского, очевидно, возни­кает мысль использовать надоедливого собеседника для пополнения [351] своей информации о настроениях кругов, за «малейшими из­менениями» в которых он зорко следит. - «Суть была в стрем­лении Львова показать, что я без опоры, а у него есть кто-то или что-то за спиной. Он все время говорил: мы - то, мы - другое. Я спрашиваю: кто такой - «мы»? Кто у вас есть, что вы можете дать, от какой группы вы говорите? Он на такие вопросы отвечал: «Я не имею права вам сказать и только уполномочен спросить вас: желаете ли вы разговаривать?.. Подчеркивал он: мне поруче­но спросить, угодно вам, или не угодно ввести новые элементы во Временное Правительство и по этому поводу вести беседу? «При этом сопротивлении» Керенский настораживался еще более. «Прежде, чем дать ответ, я должен знать, с кем имею дело, какая такая группа и что они хотят», настаивал он. - «Общественные деятели» отвечал Львов. «Ну, общественные деятели бывают раз­ные»... «Я думал», поясняет Керенский, «что слова Львова отно­сятся к той родзянковской группе «бывших людей», которая засе­ла в Москве»... Это было конечно еще не очень интересно. Но Керенский чувствовал, что за словами Львова кроется что-то дру­гое, более значительное. Я видел, что он зашел не попросту поболтать. Он говорил, что хорошо ко мне относится, что заинтере­сован мною лично (не хочет моей погибели) и т.д. Керенский уже привык к такого рода интродукциям. «На фоне целого клубка разных сведений (этими выражениями Керенский характеризует в показаниях свою информацию о корниловском заговоре, ср. напр. стр. 48: вообще накопился целый клубок сведений) меня заинте­ресовала такого рода тайна». И Керенский, превращаясь в сле­дователя, начинает ставить наводящие вопросы. «Если я ни на кого не опираюсь, то вы то что можете предложить, какую реаль­ную силу? Я представляю себе ваш круг, знаю, кто эти общест­венные деятели»... Провокация подействовала. «Тут Львов стал намекать, что я ошибаюсь; что «они» имеют достаточную реаль­ную силу с которой необходимо считаться»... Все-таки В.Н.Львов удержался. «Слово - ставка - не упоминалось», замечает Ке­ренский. Резюмируя беседу, Львов только спросил: «Значит, вы будете разговаривать, если я это скажу?». В показании Керен­ского ответ звучит очень неопределенно и уклончиво. «Я говорю: скажите более определенно, что и почему вы хотите от меня знать?». Если бы последний ответ Керенского был действительно только такой, то, понятно, что Керенский мог бы считать, «что на этом дело и кончится». Но «заинтересовавшая его тайна» в таком случае осталась бы нераскрытой. Такой конец слишком противоречил бы и психологии Керенского, и уверенности Львова, что все же, он какие-то полномочия - хотя бы полномочия «узнать желания других» - все-таки получил.

Как бы ни были велики преувеличения Львова в последующих заявлениях его Аладьину, Добринскому, Н.Н.Львову, все же зерно истины, в них несомненно заключающееся, должно быть крупнее того, о котором свидетельствует показание Керенского [352] перед следственной комиссией. Констатировав уклончивость этих показаний в ряде случаев, мы и в данном случае можем предпо­ложить, что правда где-нибудь посредине между показанием Керенского и показанием Львова. «Поручение» выведать настроения и намерения кругов, обладающих «реальной силой, с которой не­обходимо считаться», Керенский, надо думать, все-таки дал. И когда Львов пришел во второй раз, Керенский, по собственному показанию, встретил его словами: «Вы, значит, опять по этому делу о положении Временного Правительства пришли теперь раз­говаривать?». Он, видимо, ждал «интересовавшего» его продолжения... Прежде, чем ознакомиться с материалом разведки, про­изведенной Львовым по поручению Керенского, вернемся теперь к его дальнейшим похождениям.

23-го августа Львов вернулся в Москву. По пути, полученное им «поручение» уже разрослось в целую схему, которую он немедленно передал Аладьину, а Аладьин «записал в записную книжку». Это были теперь следующие пять пунктов. 1) «Керенский согласен вести переговоры со ставкой. 2) Переговоры должны вестись через него, Львова. 3) Керенский согласен на образование кабинета, пользующегося доверием страны и всех частей армии. 4) В виду этого должны быть поставлены определенные требования и 5) должна быть выработана определенная программа». Львов прибавил, что переговоры должны вестись негласно, ибо «Керенский опасается за свою жизнь со стороны поддерживающих его групп, если бы последние узнали о переговорах раньше, чем они будут закончены. В воспоминаниях Львова эта схема изложена менее определенно; имеется, однако, еще один пункт, здесь опущенный: в случае необходимости, - отставка Керенского».

В Москве же В.Н.Львов приступил и к исполнению своего «поручения». В тот же день, 23-го августа, он вызвал в Нацио­нальную гостиницу своего брата Н.Н.Львова, который передал мне (в Ростове, начало 1918 г.) содержание своей беседы с П.Н.Львовым следующим образом: «Когда я приехал, В.Н. обра­тился ко мне с заявлением, что у него есть формальное предложе­ние от Керенского о составлении нового правительства, причем он просил меня взять на себя переговоры с рядом общественных деятелей и не отказаться лично вступить в правительство». По его словам, Керенский считал свое положение безнадежным. Опоры у левых, говорил он В.Н.Львову, он не может иметь. А правые круги, которые поддерживали правительство и, в лице офицеров и юнкеров, спасали положение, теперь отказываются нести эту службу. Правительству необходимо получить полную поддержку со стороны военных властей. Но эта поддержка не может быть дана правительству настоящего состава. С этими предложениями он, В.Н., имеет поручение ехать в ставку к генералу Корнилову. Очевидно, В.Н.Львов влагал здесь в уста Керенского те самые [353] мысли, которые в действительности он сам излагал Керенскому. Так спутался «свой план» с «поручением» Керенского в вообра­жении В.Н.Львова.

По воспоминаниям В.Н.Львова, Н.Н.Львов отвечал ему, что он уже переговорил кое с кем из общественных деятелей и что они «идут» с Керенским, хотя это им «трудно». Довольный тем, «что соглашение налаживается», В.Н.Львов зашел в номер Аладьина, квартировавшего в той же Национальной гостинице. Там его мир приятных иллюзий был несколько потревожен чертой из жестокой действительности.

В присутствии Львова, Аладьина и Добринского ординарец из ставки вручил Аладьину пакет. Раскрыв его и прочтя бумагу, Аладьин побледнел и передал бумагу Добринскому. «Я понять не могу, что произошло в ставке». Добринский развел руками. Немного обиженный, что его не посвящают в секрет, Львов заметил: «Раз я вошел в переговоры, от меня скрывать не приходится». Аладьин протянул ему телеграмму от Корнилова атаману Каледи­ну, «в которой приказывается Каледину начать движение на Москву». После разговоров Каледина с Корниловым на Московском Совещании, это было вполне правдоподобно. «Это безумие, это ужасно», восклицал Львов. Настоящие «заговорщики» были хладнокровны. «Раз приказано, надо исполнять», сказал Ала­дьин. «Это еще не похоже на Москву, а только сбор казацких частей», успокаивал Добринский. Как это относится к «плану» Львова, ему не пришло в голову спросить, а его собеседники не поясняли.

24-го августа Львов был уже в ставке. Первые впечатления были охлаждающие. Корнилов принять не может. Львов начинал понимать, что он в игре лишний и хотел ехать назад. Но, после целого дня ожидания, на 10 часов вечера он получил приглашение от Корнилова. Надо сказать, что для своей легитимации он привез с собой письмо от Аладьина к Завойко. В письме сообщалось о получении Львовым полномочий от Керенского вести перегово­ры от его имени. Как парламентера, а не как спасителя отечества, принял его и Корнилов. Разговор с Корниловым мы опять имеем в двух вариантах: Львова и Корнилова.

Вот вариант Львова: «Я имею сделать вам предложение. На­прасно думают, что Керенский дорожит властью. Он готов уйти в отставку, если вам мешает. Но власть должна быть законно пере­дана из рук в руки (в дальнейшем, эта мысль оказывается усвоенной Завойко). Керенский идет на реорганизацию власти в том смысле, чтобы привлечь в правительство все общественные элементы (Львов продолжает думать, что это мысль Керенского, а не его собственная)».

Корнилов, глаза которого, по наблюдению Львова, «сверкнули недобрым огнем» при упоминании о Керенском, ответил сдержан­но. «Я ничего не имею против Керенского. Когда на Московском Совещании он хотел уходить в отставку, я отсоветовал ему. Когда [354] он спросил, поддержу ли я его, я ему обещал свою поддержку. 11о ведь Керенский не борется с большевиками. Так нельзя. В случае восстания большевиков, в Петрограде произойдет неверо­ятная каша... В этой каше Временное Правительство погибнет... 11адо что-нибудь предпринять против этого. Я знаю, что с Керен­ским можно поладить. Но ведь Керенского ненавидят, а я не могу поручиться за его жизнь. Сегодня приезжал ко мне Савинков жа­ловаться на совет. Что я могу сделать, когда я не могу добиться от правительства, чтобы все войска на фронте и в тылу были мне подчинены». За окончательным ответом Корнилов просил Львова прийти на следующее утро.

Придя в 10 часов утра 25-го августа, Львов заметил большую перемену в тоне и содержании новых заявлений Корнилова. Встретившись потом с «ординарцем» Корнилова Завойко, Львов спросил его: чем объяснялась эта перемена. Завойко бесцеремонно ответил: «24-го вечером меня в ставке не было»[43].

Действительно, 25-го августа Львов встретил Завойко на посту: из соседней комнаты он слушал разговор Львова с Корни­ловым и, когда счел нужным, вмешался, как сейчас увидим. Кор­нилов на этот раз заимствовал темы своего ответа Львову из своих иоззваний, видимо, уже приготовленных в это время Завойко (см. ниже).

«Передайте Керенскому, что Рига взята вследствие того, что мои предположения, представленные Временному Правительству, до сих пор им не утверждены. Взятие Риги вызывает негодование всей армии. Дальше медлить нельзя. Необходимо, чтобы полко­вые комитеты не имели права вмешиваться в распоряжения воен­ного начальства, чтобы Петроград был введен в сферу военных действий и подчинен военным законам, а все фронтовые и тыло­вые части были подчинены верховному главнокомандующему. По сведениям контрразведки, доставленным мне, в Петрограде гото­вится большевистское восстание между 28-м августа и 2-м сентяб­ря. Это восстание имеет целью низвержение власти Временного Правительства, провозглашение власти советов, заключение мира с Германией и выдачу ей большевиками балтийского флота. Ввиду столь грозной опасности, угрожающей России, я не вижу иного выхода, как немедленная передача власти Временным Пра­вительством в руки верховного главнокомандующего... Кто будет верховным главнокомандующим меня не касается, лишь бы власть была передана ему Временным Правительством. На замечание Львова, что военная диктатура должна быть передана ему, Корни­лов отвечал утвердительным кивком головой. Он заявил далее, что не верит ни Керенскому, который «ничего не делает», ни Савинкову, [355] который «неизвестно кому хочет всадить нож в спину: не то Керенскому, не то мне». Но, однако же, не ручаясь «нигде» за их безопасность, предлагает им приехать в ставку, «где он их личную безопасность возьмет под свою охрану», предполагая, притом, предложить Савинкову портфель военного министра, а Керенскому - юстиции.

В этот момент Завойко взял на себя роль суфлера. Войдя не­ожиданно в комнату, он сказал «наставническим» тоном, как го­ворят ученику: «Нет, нет, не министра юстиции, а заместителя председателя совета министров».

Корнилов в своих показаниях соединяет обе беседы 24-го и 25-го августа в одну и, в общем, подтверждает сущность их содержа­ния. Вот его показание:

«Львов, войдя ко мне в кабинет, сразу заявил: я к вам от Ке­ренского с поручением. Я подчеркиваю, что Львов был послан не мной, так как я его с апреля не видал и слишком мало знал. Львов заявил мне от имени Керенского, что если, по моему мне­нию, дальнейшее участие последнего в управлении ставкой не дает власти необходимой силы и твердости, то Керенский готов выйти из состава правительства. Если же Керенский может рас­считывать на поддержку, то он готов продолжать работу. Я, очер­тив общее положение страны и армии, заявил, что, по моему глубокому убеждению, единственным исходом из тяжелого положения страны является установление диктатуры и немедленное объ­явление страны на военном положении. Я заявил, что лично не стремлюсь к власти и готов немедленно подчиниться тому, кому будут вручены диктаторские полномочия, будь-то сам Керенский или другие лица. Львов заявил, что не исключается возможность такого решения, что в виду тяжелого положения страны, правительство в его нынешнем составе придет к сознанию необходимос­ти установления диктатуры и, весьма возможно, предложит мне обязанности диктатора. Я заявил, что, если бы так случилось, то всегда держась мнения, что только твердая власть может спасти страну, я от такого предложения не отказался бы. Затем, в присутствии моего ординарца Завойко, я повторил В.Н.Львову сущ­ность моего заявления»[44]. А Корнилов прибавляет и то, что он [356] просил Львова передать Керенскому, что признает желательным безотлагательный приезд его и Савинкова в ставку.

От Корнилова В.Н.Львов отправился к Завойко, пригласивше­го его к завтраку. Тут оказался и Добринский, и Львов был вве­ден в новые тайны «заговора». Завойко вынул из письменного стола, прочел вслух и дал Львову копию манифеста к армии (к казакам?) и прокламации к солдатам, им же, очевидно, и сочи­ненные (о приказах Корнилова смотри ниже). Во втором доку­менте солдатам обещалось по 8 десятин земли; автор этого пред­ложения, профессор Яковлев[45] сидел тут же и был представлен Львову. Пишущий эти строки познакомился с профессором Яков­левым на Московском Совещании. «Профессор» развивал такие фантастические планы об аграрной реформе, что невозможно было отнестись к нему серьезно. Львов тоже усомнился. «Откуда вы возьмете столько десятин на каждого солдата?». «У меня все это точно вычислено», отвечал этот, видимо, не вполне уравнове­шенный господин. Каким-то путем, именно, люди такого типа попадали в советники Корнилова[46].

Затем, Завойко приступил к составлению списка министерст­ва. Сцена эта настолько характерна и внутренне правдоподобна, что мы приведем ее целиком:

«Взяв бумажку, Завойко с небрежным видом сказал: итак, за­местителем председателя совета министров будет Керенский. И написал сие на бумажке. Кто же будет министром внутренних дел, спросил Завойко и уставился на меня глазами. - Быть [357] может, вы возьметесь быть, спросил меня Добринский (ср. выше беседу перед секретным заседанием в ставке 17-го августа). Я по­спешно отказался. Завойко записал быстро: «Филоненко». Мини­стром финансов записал самого себя и поставил собственноручно: «Завойко». - Обер-прокурором Святейшего Синода? - Я по­спешно сказал: Карташев и т.д. Окончив записку, Завойко сунул ее мне. Я спрятал записку в карман, но не выдержал и обратился к Завойко со словами: - Вы составляете кабинет. Я вижу: здесь у вас все готово к перевороту. И вы решаетесь на это, не посове­товавшись ни с общественными деятелями, ни с какими общест­венными организациями. Это невозможно. Надо немедленно со­звать сюда видных общественных деятелей и переговорить с ними. - Завойко встал с кресла у письменного стола и предло­жил мне перо и бумагу. От имени верховного главнокомандующе­го можете написать кому угодно. - Я сел и написал записку: Корнилов просит немедленно прибыть в ставку общественных де­ятелей, кого сочтешь необходимым. - Эту записку вы вручите брату моему (Н.Н.Львову), сказал я, обращаясь к Добринскому. Поезжайте немедленно в Москву».

Так аранжировалась политическая сторона переворота. Уже приехав с Завойко на станцию В.Н.Львов, наконец, поставил во­прос, который должен был бы поставить с самого начала. «Раз у вас все решено, я не понимаю, к чему мне ехать к Керенскому?». Завойко ответил ему его же словами (если только Львов не упот­реблял слов Завойко): «Надо устроить законопреемственность». Львов продолжал допытываться: «Но для чего вы поставили имя Керенского в кабинете, когда вы его ненавидите». Ответ был: «Керенский - знамя для солдат; его надо оставить». - «Корни­лов гарантирует жизнь Керенскому?». - «Ах, как может верхов­ный главнокомандующий гарантировать жизнь Керенскому»? - «Однако же, он это сказал?». - «Мало ли что он сказал! Разве Корнилов может поручиться за всякий шаг Керенского? Выйдет он из дома, ну и убьют его». - «Кто убьет?». - «Да хоть тот же самый Савинков, почем я знаю, кто»... - «Но ведь это же ужасно»? - «Ничего ужасного нет. Его смерть необходима, как вытяжка возбужденному чувству офицерства». - «Так для чего же Корнилов зовет его в ставку»? - «Корнилов хочет его спасти, да не может».

На прощанье Завойко твердил Львову: «Не забудьте три пунк­та: во-первых, немедленная передача Временным Правительством всей военной и гражданской власти в руки верховного главноко­мандующего; во-вторых, немедленная отставка всех членов Временного Правительства; в-третьих - объявление Петрограда на военном положении». И глядя в упор в глаза Львову, Завойко многозначительно произнес: «Привезите Керенского»!

В.Н.Львов совсем запутался. Как же так? Он - «друг» Ке­ренского - должен вести его на верное убийство. Он, не участ­ник заговора, везет правительству ультиматум. Или понять это так, что он спасает жизнь Керенскому и предупреждает правительство [358] против заговора большевиков? Было поздно думать. И.Н.Львов не отличался силой воли. Было теперь ясно, что он ис­полнял не «свой» план, о чей-то другой и притом известный ему лишь в случайных отрывках... Но остановиться - Львову - было уже нельзя. Он ехал в Петроград, на свидание с Керенским. Он «вез поручение верховного главнокомандующего к председате­лю Временного Правительства, как посредник между ними».

В ставке тем временем работа кипела. 25-го августа Корнилов провел, отчасти, в разработке политического плана, в ожидании принятия или отвержения Керенским его предложения; отчасти, в разработке своего военного плана, связанного с образованием осо­бой петроградской армии с передвижением войск. Политический вопрос о реконструкции власти он предоставил обсуждать своим доверенным лицам: Завойке и Аладьину, а также комиссару Филоненко. «Я предложил им», рассказывает сам Корнилов, «считая их за людей, хорошо знающих наших выдающихся общественных деятелей и имея в виду мой разговор с Савинковым и Львовым, наметить такую схему власти, которая, включая лучшие силы всех главных политических партий, могла бы дать Временное Правительство твердое, работоспособное, пользующееся доверием страны и армии. Был набросан проект совета народной обороны с участием верховного главнокомандующего в качестве председате­ля; А.Ф.Керенского - министра-председателя, Б.В.Савинкова, генерала Алексеева, адмирала Колчака и Филоненко. Этот совет обороны должен был установить коллективную диктатуру, так как установление единоличной диктатуры было признано нежелательным. На посты других министров намечались: Тахтамышев[47], Третьяков, Покровский, гр. Игнатьев[48], Аладьин, Плеха­нов, Г.Е.Львов и Завойко.

В показаниях Филоненко, вообще, не очень надежных, заслу­гу перехода Корнилова от идеи о диктатуре единоличной к идее коллективной диктатуры этот комиссар приписывает себе. Он убе­дил, по его словам, Корнилова, что единоличность власти будет фиктивна, так как «не обладающий достаточными познаниями в областях знаний невоенных», Корнилов принужден будет передать фактическую власть «безответственной камарилье». Кроме того, диктатура «не была бы принята широкими слоями демократии и произошла бы гражданская война». В частности, Корнилов будет иметь против себя Савинкова и его самого. «Тогда», расска­зывает Филоненко, (тот разговор был еще днем 23-го, до беседы с В.Н.Львовым), генерал Корнилов спросил меня: что же делать, когда ясно, что у данного состава правительства не хватает энер­гии на проведение тех мероприятий, которые необходимы для спасения страны от внешнего и внутреннего рабства и когда время не терпит?». Филоненко ответил, что сильная революционная власть возможна и не в форме диктатуры: например, «малый поенный кабинет или директория Временного Правительства». «Развивая свою мысль дальше», продолжает Филоненко, «я указал, [359] что имеются основания полагать, что именно в таком виде разрешится правительственный кризис, который должен последо­вать с принятием министром-председателем нашего доклада... Либо с его отвержением должны уйти в отставку генерал Корни­лов, Савинков и я, либо с принятием его должны выйти из соста­ва кабинета лица, для которых его положения являются заведомо неприемлемы». Таким образом, та перемена, которой Савинков и Филоненко ожидали уже 10-го августа, теперь по их предположе­нию, должна быть наступить неизбежно. Филоненко рисовал уже перед Корниловым и исход из этого кризиса: создание «директо­рии», которая будет «популярна и сильна», если в состав ее вой­дут Корнилов и Керенский. Корнилов спросил тогда, войдет ли в такую директорию сам Филоненко. Последний ответил, что вой­дет, если там будет Савинков и Керенский и если они согласятся на его вступление. После этого Корнилов снова, уже в прямой форме, поставил вопрос о диктатуре: «а если бы оказалось, что Временное Правительство и такой малый кабинет в его составе все-таки недостаточно сильны и оказалось бы нужным перейти к диктатуре, вы не согласились бы мне помочь»?.. Филоненко от­вечал патетически: «Я бы бесповоротно ушел тогда от активной политической жизни и, как республиканец, покинул бы, вероятно, страну». - Генерал Корнилов прошел несколько шагов в разду­мье, драматизирует он дальнейшую сцену. - «Да я тоже стою за директорию... Но только надо делать скорей, ведь время не ждет». Вечером, по словам Филоненко, Корнилов возобновил эту беседу и, сказав вскользь о посещении Львова, просил Филоненко указать кандидатов в кабинет, «ставящий себе целью оборону страны и приведение армии и тыла в порядок». Филоненко ука­зал тогда на Церетели, Плеханова, Аргунова, Малянтовича[49], Зарудного, Тахтамышева, Набокова, Карташева, Кокошкина. «Имена Аладьина, Завойко и Львова ни генералом Корниловым, ни мной названы не были». Сам Филоненко, по его словам, был приглашен Корниловым в министры иностранных дел. Все эти разговоры происходили с глазу на глаз. Но вечером 26-го Фило­ненко присутствовал вместе с Аладьиным при попытке Завойко побеседовать «на политическую тему о составе кабинета и о своей роли в качестве министра продовольствия». Аладьин молчал. Корнилов был, видимо, недоволен словоохотливостью Завойко. Видно было, что решения, изложенные выше Корниловым, были уже приняты в более тесном кругу (Аладьин и Завойко) без даль­нейшего участия Филоненко. Из откровенных разговоров с Верховским Филоненко почувствовал уже к этому времени, что в воз­духе пахнет приближением грозы.

Вечером этого дня, 26-го августа, генерал Корнилов был вы­зван к прямому проводу А.Ф.Керенским, уже успевшим повидать­ся с В.Н.Львовым (см. ниже). «Я видел генерала Корнилова после этого разговора», показывает кн. Трубецкой. «Вздох облег­чения вырвался из его груди, и на мой вопрос: значит, правительcтво [360] идет вам навстречу во всем, - он ответил: да. «Ни малейших сомнений в точности передачи В.Н.Львовым А.Ф.Керенско­му и Корнилову их взаимных предложений у меня не было», - хотя это сомнение и являлось ранее у кн. Трубецкого, как только он узнал, что Корнилов выбрал своим парламентером В.Н.Львова. «Знает ли Корнилов, что Львов человек ограниченный», спро­сил он адъютанта Корнилова. Тот улыбнулся: «Это знают все, но генерал Корнилов сказал, что ведь передать-то сказанное ему он может и что он еще так недавно был членом кабинета Керенско­го». Теперь эти сомнения были устранены самым фактом согласия Керенского - приехать лично 27-го. Оставалось обставить, как следует, политическое совещание при ставке и генерал Корнилов решил привлечь «к участию в обсуждении вопроса о состоянии страны и о мерах, необходимых для спасения от окончательного развала ее и армии», М.В.Родзянко, П.Н.Милюкова, В.А.Маклакова и Г.Е.Львова. Им были посланы приглашения «вследствие грозного положения страны не отказать пожаловать на совещание в ставку, не позднее 29-го августа». Князь Трубецкой предложил было послать общественным деятелям телеграммы также от себя, ибо им «очень важно знать, что Корнилов действует с ведома Вре­менного Правительства и при участии Керенского и что без такого указания смысл совещания им может быть не ясен». Но - в силу ли неясного понимания политической стороны положения или в силу полной уверенности в единогласии с правительством, сло­жившейся в этот вечер, - посылка телеграммы Трубецкого была признана совершенно излишней.

Насколько велика была уверенность в том, что Керенский сго­ворился со Львовым, видно из того, что из Москвы в этот день 26-го, была послана следующая телеграмма г. Добринским «Ке­ренскому для Львова: на обратном пути заезжайте за Родзянко». Приглашенным были оставлены места в вагоне ставки.

Рядом с этими политическими мероприятиями Корнилов при­нимал и военные меры, в прямой связи с тем, в чем он уговорился с Савинковым. Посылая третий конный корпус к Петрограду, он, однако, не сделал тех уступок, на которые рассчитывал Савинков: не выделил из третьего корпуса туземной дивизии, подчиненной ему особым приказом еще 24-го августа и не отменил назначения генерала Крымова[50]. Самым серьезным отступлением от намерений правительства, однако, Керенский считает, то, что отряд Крымова посылался вовсе не в распоряжение Временного Правительства, как вытекало бы из выделения Петрограда в особую единицу, а как часть новой петроградской армии, приказ о сформировании которой был подписан Корниловым того же 26-го августа, но не разослан в войска «по преждевременности» и не сообщен правительству. Керенский усматривал в этом желание Корнилова «скушать» [361] правительство в Петрограде, хотя он признавал с другой стороны, что по мнению Корнилова, все равно, отдельное управление войсками Петрограда прекратилось бы с предполагавшимся отъездом правительства из столицы[51]. Требования о введении воен­ного положения и о передаче войск петроградского округа в распоряжение главнокомандующего Керенский стал получать от Кор­нилова «сейчас после прорыва в Риге». «Часть Временного Пра­вительства готова была пойти на это».

Несомненно, во всяком случае, что рядом с военными мотива­ми посылки крымовского отряда, которые перечисляет сам Керенский («обеспечение правительства силой для поддержания поряд­ка», «поток беженцев из Балтики») и Савинков («реальное осуществление военного положения», «защита правительства от пося­гательств большевиков»), продвижение войск имело для Корни­лова совершенно определенное специальное значение. Это зна­чение точно определено в инструкции, которую получил генерал Крымов в тот же вечер, 26-го августа, отправляясь в район расположения своих частей. Вот «две задачи» этой инструкции генералу Крымову, изложенные самим Корниловым в его пока­зании.

1) «В случае получения от меня или непосредственно на месте сведений о начале выступления большевиков - немедленно двигаться с корпусом на Петроград, занять город, обезоружить части петроградского гарнизона, которые примкнут к движению большевиков: обезоружить население Петрограда и разогнать совет». Все содержание этого пункта было, как мы видели, обсуждено с Савинковым в ставке 25-го августа.

2) «По окончании исполнения этой задачи генерал Крымов должен выделить одну бригаду с артиллерией в Ораниенбаум и по прибытии туда потребовать от кронштадтского гарнизона разо­ружения крепости и перехода на материк». В пояснение послед­ней задачи генерал Корнилов прибавляет: «согласие министра- председателя Керенского к разоружению крепости Кронштадта и вывода гарнизона последовало 8-го августа».

На эту ссылку на него Керенский возражает лишь, что ему принадлежит не «согласие» только, а самая инициатива упраздне­ния Кронштадтской крепости, но что он «не давал согласия на способ ликвидации крепости, предположенный Корниловым». Как бы то ни было, и эта вторая задача стоит в связи с борьбой против большевиков, а не с желанием «скушать» - правительст­во в Петрограде.

День 26-го кончился, как видим, в ставке при полном штиле и безоблачном политическом небе. Но в Петрограде уже собиралась гроза.

[1] Павел Александрович Романов (1860 - 1919). Великий князь, сын Александра II, генерал-майор с 1893, в 1896 - 1898 начальник 1-й Гвардейской кавалерийской дивизии, генерал-лейтенант (1901), генерал- адъютант с 1905, генерал от кавалерии (1913), с мая 1916 командир 1-го Гвардейского корпуса, позднее - инспектор войск гвардии. Был убит в Петропавловской крепости большевиками.

[2] Хитрово Маргарита Сергеевна (1895 - 1952) - фрейлина, пос­ледовала за царской семьей в Тобольск, но была арестована по приказу А.Ф.Керенского. Эмигрировала. Умерла в США.

[3] Керенский, как мы видели, признал в своих показаниях, что тут правительство «было направлено на ложный путь». Но даже и в ошибках не в меру усердных агентов он готов видеть злоумышление: он утверждает, неизвестно почему, что это было сделано «сознательно» (то есть с целью замести следы настоящего заговора).

[4] Сивере Рудольф Фердинандович (1892 - 1918). Из семьи служа­щего. Окончил военное училище. Участник Первой мировой войны, пра­порщик, член РСДРП(б) с 1917. Был одним из создателей и редакторов большевистской газеты «Окопная правда». В 1917 член Военной организа­ции при ЦК РСДРП(б), командовал отрядом красногвардейцев при по­давлении выступления П.Н.Краснова - А.Ф.Керенского, возглавлял Се­верный летучий отряд на Украине. С января 1918 командир отряда Юж­ного революционного фронта. Участник гражданской войны.

[5] Дело Корнилова, стр. 47.

[6] Дело Корнилова, стр. 97.

[7] Иорданский Николай Иванович (1876 - 1928) - социал-демо­крат, сотрудник меньшевистской «Искры». В 1905 входил в Исполком Петроградского Совета. С 1906 по 1910 - член ЦК РСДРП. В 1910 - 1917 меньшевик-ликвидатор, оборонец. Входил в группу «Единство». В 1917 был комиссаром Юго-Западного фронта. В 1922 принят в ВКП(б). В 1923 - 1924 полпред в Италии. С 1924 занимался литературной деятельностью.

[8] Савинков впоследствии отрицал, что он употреблял слово «требо­вания» Корнилова.

[9] В своих показаниях Керенский подчеркивает лишь, что он не знал, какие именно воинские части будут направлены в Петроград. «Я помню», говорит он (стр. 88), «что только когда Савинков вернулся из ставки, кажется 25-го августа, тогда впервые мне было сказано, что идет именно третий корпус... Мы никто не могли вспомнить, как это нача­лось». Ср. стр. 97: «Просто спросили, достаточно ли вы обеспечены, а военный министр (или министр внутренних дел) ответил: меры принима­ются».

[10] Кузьмин Андрей Илларионович (1878 - ?) - эсер, служил в лейб-гвардии Егерском полку и 2-м резервном железнодорожном батальоне. В декабре 1905 уволен в запас железнодорожных войск. В мае 1917 на­значен исполняющим должность помощника главнокомандующего Петро­градского военного округа. Капитан (1917).

[11] «Рабочий» - газета, орган ЦК РСДРП(б) выходила вместо за­крытого Временным правительством «Пролетария». Всего с 25 августа по 2 сентября 1917 вышло 12 номеров газеты. Закрыта Временным правительством 2 сентября и 3 сентября вышла под названием «Рабочий путь».

[12] «Пролетарий» - ежедневная газета, центральный орган РСДРП(б), одно из названий под которым выходила с 13 по 24 августа 1917 в Петрограде «Правда». Вышло 10 номеров. С 25 августа «Правда» начала выходить под новым названием - «Рабочий».

[13] Федоров - генерал, председатель «Военной лиги». После прова­ла корниловского выступления был арестован.

[14] В своих заявлениях перед следственной комиссией Керенский ста­рается затушевать весь этот эпизод и дает крайне уклончивые показания.

[15] Высказанное в тексте предположение подтверждается воспомина­ниями В.Н.Львова, часть которых, касающаяся эпизода «Керенский - Корнилов», печаталась в парижских «Последних Новостях» (ноябрь и декабрь 1920 г.). Можно сомневаться в точности всех подробностей этих воспоминаний, отчасти уже вызвавших опровержение заинтересованных лиц (см. письмо В.Д.Набокова в «Последние Новости»). Поэтому пользоваться ими мы будем в дальнейшем с большой осторожностью, всегда оговаривая источник. Некоторые основные факты, однако же, не могли быть забыты или всецело извращены автором, вследствие запамятования. К таким вероятным его показаниям относится и приведенное ниже сообщение. В июне, по словам В.Н.Львова, он был приглашен на квартиру одного лица, у которого оказались В.В.Шульгин, член Государ­ственной Думы и полковник Новосильцев, председатель центрального ко­митета союза офицеров. «Не успел я поздороваться, как Шульгин огоро­шивает меня заявлением, что готовится переворот, о котором он меня предупреждает, дабы я вышел в отставку... Помните, что после 15-го ав­густа (время созыва Церковного Собора) вы должны обязательно выйти в отставку». «"Я согласен", ответил я».

«Последние новости» - газета, выходившая в Париже на рус­ском языке. С марта 1921 ее редактором стал П.Н.Милюков.

[16] «Новая Русь» - газета внепартийных социалистов. Ответствен­ный редактор - П.С.Еремеев, издатель - А.А.Суворин. Выходила с 27 августа (вместо газеты «Русь») до 28 октября 1917.

[17] «Вечернее время» - ежедневная газета, издававшаяся в Петер­бурге - Петрограде в 1911 - 1917 годах.

[18] Винберг Федор Викторович. Полковник, служил в лейб-гвардии Уланском Императрицы Александры Федоровны полку. В войну командо­вал 2-м конным Прибалтийским полком. Возглавлял офицерский «Союз воинского долга».

Ф.В.Винберг: «В плену у "обезьян"» (записки контрреволюционе­ра), ч. 1. Киев, 1918. Книга представляет дневник, веденный автором в тюрьме у большевиков, с декабря 1917 г. по март 1918.

[19] «Союз воинского долга» - военная организация, поддержала вы­ступление Л. Г. Корнилова.

[20] «Республиканский центр» был создан в середине мая 1917. Его штаб-квартира помещалась в Правлении общества Бессарабской железной дороги. Во главе центра стоял директор правления К.В.Николаевский, его заместителями были инженер П.Н.Финисов, редактор журнала «Промыш­ленная Россия», инженер А.Е.Богдановский и директор Бюро экономичес­ких работ Л.Л.Рума. При «Республиканском центре» был создан закон­спирированный военный отдел, имевший связь с военно-офицерскими ор­ганизациями.

[21] Дюсиметьер Л.П. - полковник Генерального штаба, возглав­лял военный отдел «Республиканского центра».

[22] Николаевский К.В. - директор правления Бессарабской желез­ной дороги, инженер-путеец, глава «Республиканского центра».

[23] Финисов (Фенисов) П.Н. - инженер, товарищ председателя прав­ления Бессарабской железной дороги, один из членов «Республиканского центра», помощник главы «Республиканского центра» К.В.Николаевского.

[24] Сидории Владимир Ильич (1882 - 1939). Происходил из потом­ственных дворян. Окончил Донской кадетский корпус (1900), Николаевское инженерное училище (1902), Николаевскую военную академию (1910). Участвовал в русско-японской войне в рядах инженерных частей. Участвовал в Первой мировой войне. В 1917 был произведен в полковни­ки и назначен начальником штаба 3-го Кавказского армейского корпуса. В августе 1917 был командирован Л.Г.Корниловым в Петроград, где тайно участвовал в подготовке военного переворота. После провала корниловского выступления уехал на Дон. В декабре 1917 - январе 1918 начальник штаба отряда походного атамана Донского казачьего войска. С апреля 1918 начальник штаба Донской армии, был произведен в генерал-лейтенанты. В марте 1920 назначен командиром Донского корпуса, фор­мировавшегося в Крыму, в апреле смещен П.Н.Врангелем со своего поста и отдан под суд. Был приговорен судом к разжалованию и каторж­ным работам. Помилован П.Н.Врангелем и выехал за границу.

[25] В плену у «обезьян», стр. 98 - 108.

[26] Дутов Александр Ильич (1879 - 1921). Окончил Академию Ге­нерального штаба (1908). Участвовал в русско-японской войне; в 1904 - 1905 - подъесаул 1-го Оренбургского казачьего полка. В годы Первой мировой войны находился в 1-м Оренбургском казачьем полку, с 1916 его командир, войсковой старшина. После Февральской революции из­бран сначала заместителем председателя, а затем председателем «Союза казачьих войск», в июне председатель «Всероссийского казачьего съез­да». Был связан с выступлением Л.Г.Корнилова. В октябре 1917 избран атаманом Оренбургского казачьего войска. В июне 1918 участвовал в ликвидации Советской власти на Южном Урале. В августе произведен в генерал-майоры, в октябре - в генерал-лейтенанты. Назначен командую­щим Юго-Западной армией (с конца декабря - Оренбургская Отдель­ная армия). Оставался на этой должности с перерывами в 1918 - 1919. В марте 1920 отступил с вверенным ему отрядом на территорию Китая. Был убит там чекистами, после неудачной попытки его похищения.

[27] Городецкий - председатель оренбургского комитета кадетской партии.

[28] Записано под диктовку В.Н.Львова 25-го мая 1921 г., в редакции «Последних Новостей».

[29] Аладьин Алексей Федорович  (1873 - 1927). Родился в крес­тьянской семье. Был студентом медицинского и естественного факульте­тов Казанского университета, в середине 90-х исключен за участие в не­легальных кружках. После отбытия тюремного заключения выехал за границу, где прожил 9 лет. Вернулся в Россию после Манифеста 17 ок­тября, был избран в I Государственную думу, один из лидеров Трудовой группы. После поражения революции 1905 - 1907 вновь выехал за границу. Вернулся летом 1917. После Октябрьской революции в архиве Министерст­ва иностранных дел были найдены документы о его связях с английской разведкой. В 1918 - 1920 в Добровольческой армии. Эмигрировал.

[30] После «приказа», посланного через Завойко Каледину в начале ав­густа, несомненно, должны были продвинуться дальше и переговоры с донским атаманом при личном свидании в Москве.

[31] В личной беседе с Корниловым в Москве (13-го августа) я предуп­реждал его о несвоевременности борьбы с Керенским - и не встретил с его стороны решительных возражений. Об этом я сообщил и генералу Каледину, посетившему меня в те же дни.

[32] См. выше заявление В.В.Шульгина В.Н.Львову.

[33] Слышано мною лично от генерала Лукомского в конце 1918 года.

[34] Керенский в своей книге (стр. 166) приводит следующие выдержки из этого разговора 24-го августа по записи Савинкова: «Корнилов: Хоро­шо, я не назначу Крымова. - Савинков. А.Ф. хотел бы, чтобы вы на­значили генерала Д. - К.А. Ф. имеет право отвода, но не может мне указывать, кого назначать. - С.А. Ф. не указывает, он просит. К. Я назначу Д. начальником штаба. - С.А. туземная дивизия? - К. Я заменю ее регулярной кавалерийской. - С. Покорнейше благодарю».

[35] См. ниже о новой перемене тона 25-го августа, под влиянием Завойко.

[36] Дело Корнилова, стр. 165 - 166.

[37] Аргунов Андрей Александрович (1866 - 1939) - член ЦК эсе­ровской партии, депутат Учредительного собрания, редактор газеты «Революционная Россия». Основатель «Союза возрождения России». С 1919 - в эмиграции. Один из лидеров «Крестьянской России» и «Трудовой крестьянской партии».

[38] Эта интродукция совершенно точно передает основную цель всей политики Савинкова. Но так как позднее он затушевывал степень актив­ности своей роли в чисто политических переговорах об устройстве влас­ти, то эта часть разговора опущена им, очевидно, не без умысла. Это дало возможность Керенскому впоследствии оспаривать участие Савинко­ва в том, что он считал «заговором» Корнилова. См. Дело Савинкова, стр. 120 - 121, 164 - 165. Утверждение генерала Лукомского, что Са­винков «сделал предложение генералу Корнилову в том же смысле», как В.Н.Львов, «от имени Керенского», конечно, неверно: Савинков немедленно подал Керенскому письменное заявление, в котором назвал это ут­верждение «клеветой»: «никаких политических заявлений от вашего имени», писал он, «я не делал и не мог делать». Но он, несомненно, делал совершенно определенные политические заявления от своего имени - и на этом основаны все его отношения к Корнилову.

Лукомский Александр Сергеевич (1868 - 1939). Родился в дво­рянской семье. Окончил Академию Генерального штаба (1897). С января 1909 начальник мобилизационного отделения Главного управления Гене­рального штаба, генерал-майор (1910), с января 1913 помощник начальни­ка канцелярии военного министерства. Участвовал в Первой мировой войне. Генерал-лейтенант (1916). После Февральской революции назначен начальником штаба верховного главнокомандующего. За поддержку вы­ступления Л.Г.Корнилова был арестован. В ноябре освобожден. Уехал в Новочеркасск, где принял участие в формировании Добровольческой армии. В конце декабря назначен Л.Г.Корниловым начальником штаба армии, с февраля 1918 представитель армии при донском атамане. С ок­тября 1919 занимал пост председателя Особого совещания при главкоме Вооруженных сил на Юге России (ВСЮР), после упразднения которого был назначен А.И.Деникиным председателем Правительства при главнокомандующем ВСЮР. С ноября 1920 - в эмиграции.

[39] Добринский (Добрынский) И.А. - врач, член владикавказского отделения «Союза георгиевских кавалеров». Был связан с генералом Крымовым, имел связи в Ставке. В период формирования Добровольческой армии находился в окружении Л.Г.Корнилова в Новочеркасске.

[40] Ср. рассказ В.Д.Набокова в его воспоминаниях: «Временное Пра­вительство», напечатанных в т. 1 «Архива русской революции», издавае­мых И.В.Гессеном, стр. 44. В.Д.Набоков вполне подтверждает показания Львова и приводит, хотя и по памяти, но почти текстуально, содержание, переданной ему Львовым записки. Он прибавляет затем, что Львов сказал ему, после передачи записки: «От вас я еду к Керенскому и везу ему ультиматум: готовится переворот, выработана программа для новой власти с диктаторскими полномочиями. Керенскому будет предложено принять эту программу. Если он откажется, то с ним произойдет окон­чательный разрыв и тогда мне, как человеку близкому Керенскому и рас­положенному к нему, останется только позаботиться о спасении его жизни... Имя Корнилова не было произнесено». Это заявление значи­тельно определеннее собственных воспоминаний Львова и можно поста­вить вопрос, насколько отчетливо точные выражения В.Н.Львова сохра­нились в памяти В.Д.Набокова.

[41] Формулировку самого Керенского см. в «Деле Корнилова», стр. 119.

[42] Дело Корнилова, стр. 100 - 102.

[43] Быть может, этим объясняется и данные Савинкову обещания, о не посылке Крымова и дикой дивизии, отмененные впоследствии (см. ниже).

[44] В изложении Корнилова не указаны три варианта, вообще сбивчи­во передаваемые свидетелями. Но в показании кн. Г.Н.Трубецкого эта часть беседы, вероятно, со слов кого-либо из близких Корнилову лиц в ставке, изложена так: «При этом В.Н.Львов указывал на возможные ва­рианты нового правительства: согласно первому варианту, центральная роль в правительстве принадлежала бы А.Ф.Керенскому, все прочие члены кабинета явились бы сотрудниками ему подчиненными. Второе предположение выдвигало мысль о сильном правительстве, в коем все члены были бы облечены равной властью. Наконец, третье предложение указывало на возможность предоставить преобладающее положение в кабинете военному элементу в лице верховного главнокомандующего, при­чем В.Н.Львов спрашивал мнение генерала Корнилова о том, считает ли он желательным, чтобы в состав кабинета вошли А.Ф.Керенский и Са­винков в этом случае, или нет. Генерал Корнилов высказался за третью комбинацию, о чем и уполномочил своего собеседника довести до сведе­ния министра-председателя». Сам генерал Корнилов в своем приказе от 28-го августа за № 897 (о нем см. ниже) сообщает упрощенную схему предложения В.Н.Львова, очевидно, не вполне усвоенного им, а может быть, и самим парламентером. «В.Н.Львов, говорил генерал Корнилов, «предложил мне высказать ему мой взгляд на три варианта организации власти, намечаемые самим Керенским: 1) уход А.Ф.Керенского из соста­ва правительства, 2) участие А.Ф.Керенского в правительстве и 3) пред­ложение мне принять диктатуру с объявлением таковой нынешним Временным Правительством. Я ответил, что единственным исходом считаю установление диктатуры и объявление всей страны на военном положе­нии. Под диктатурой подразумевал диктатуру не единоличную, так как указывал на необходимость участия в правительстве Керенского и Савин­кова». Последние слова показывают, какая путаница господствовала в уме Корнилова, когда он начинал оперировать понятиями государствен­ного права.

[45] Яковлев - профессор, участник Московского совещания. Участ­вовал в выступлении Корнилова, пытаясь, по словам А.И.Деникина, решить «каким то неслыханным способом аграрную проблему». (Дени­кин А.И. Очерки русской смуты. Борьба генерала Корнилова. Август 1917 г. - апрель 1918 г. М., 1991. С. 50).

[46] Керенский, в доказательство заблаговременной подготовки загово­ра, показал в следственной комиссии (стр. 186): «я знал, что идет подго­товка аграрного манифеста или закона; не помню фамилии этого профес­сора из Москвы». Председатель комиссии тогда назвал эту фамилию: Яковлев.

[47] Тахтамышев С.Г. - правый эсер, занимал пост министра путей сообщения в переходном правительстве А.Ф.Керенского до 24 июля.

[48] Игнатьев Павел Николаевич (1870 - 1926 или 1945) - граф, действительный статский советник, шталмейстер, управляющий министер­ством народного просвещения, предполагалось его назначение на долж­ность министра в случае успеха корниловского выступления. С 1919 г. в эмиграции.

[49] Малянтович Павел Николаевич (1870 - 1939 (1940)). Присяж­ный поверенный, меньшевик. В 1917 министр юстиции в 3-м коалиционном Временном правительстве (сентябрь - октябрь 1917). После Октябрь­ской революции адвокат Московской коллегии защитников. Работал в раз­личных советских учреждениях. (См.: Малянтович П.Н. В Зимнем дворце 25 - 26 октября 1917 года. Из воспоминаний // Былое. 1918. № 12).

[50] О возможной причине этого отказа от уступок см. выше.

[51] См. дело Корнилова, стр. 81 - 82, 92 - 93.