Требование съезда «Общественных Деятелей». - Позиция советских партий (программа 14-го августа). - Политическое значение Московского Совещания. - Керенский на совещании. - Речи других министров. - Генералы на совещании. - Состязание лидеров партий. - Конец и итоги совещания.

Политическая позиция несоциалистических общественных групп перед самым Государственным Совещанием была ярко и оп­ределенно подчеркнута так называемым «малым» совещанием об­щественных деятелей, собравшихся в Москве 8-го августа. Состав совещания был, по определению докладчика организационного комитета, князя Е.Н. Трубецкого[1], «глубоко беспартийный». В числе трехсот с лишком членов его были представители самых разнообразных политических групп и общественных течений, начиная от кооператора Чаянова[2] и кончая землевладельцем кн. Кропоткиным. Общей мыслью и общим чувством, их собравшим, было «создание сильной и национальной власти, которая спасет единство России», как совершенно верно подчеркнул кн. Трубец­кой во вступительном докладе. Эта положительная программа оп­ределяла и отрицательную: борьбу с влиянием советов на прави­тельство. Во имя того и другого классовые интересы торговли и промышленности объединились с «людьми государственной мысли» и с «водителями славной русской армии». Соединение этих трех элементов - торгово-промышленников, профессорской и писательской интеллигенции и выдающихся военных авторите­тов (Алексеев, Брусилов, Каледин, Юденич[3] составляло самую характерную черту малого совещания. Гвоздем его явился, для всех, обстоятельный доклад генерала Алексеева, объек­тивно и убедительно излагавший трагическую историю развала русской армии. Совещание постановило опубликовать этот доклад (это было потом заменено повторением доклада, с небольшими из­менениями, генералом Алексеевым на Государственном Совещании). На следующий день обсуждение доклада П.Б.Струве об экономическом и финансовом положении России было прервано появлением представителей казачества, огласивших резолюцию совета союза казачьих войск о Корнилове. Настроение, созданное этим выступлением, выразилось в телеграмме, посланной генералу Корнилову за подписью М.В.Родзянко, который председательст­вовал на совещании. Приветствуя Корнилова, совещание заявля­ло, что «всякие покушения на подрыв его авторитета в армии и России считает преступными и присоединяет свой голос к голосу офицеров, георгиевских кавалеров и казачества». «В грозный час тяжелого испытания», говорилось в телеграмме, «вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верой». [290]

После двухдневных прений совещание приняло 1-го августа обширную резолюцию, в которой подведен был общий итог всем разрушениям, произведенным в государственной и народной жизни отрицательными сторонами революционного процесса. Армия обессилена полным исчезновением дисциплины и «зависимостью от выборных военных организаций». «Великие задачи войны и связанные с нашей победой неизменные интересы России затемнены в сознании солдатских масс коварными уверениями, что нам не за что воевать, что вина за эту войну падает не на на­шего врага, а на правительства наших союзников». В стране нет власти, ибо органы ее на местах исчезли в первые дни революции, а заменившие их самочинные организации... не обеспечивают... самых основных условий охраны личной и имущественной безопасности». «В стране нет суда и закона, ибо то и другое замене­но усмотрением тех же организаций». Правильный кругооборот хозяйственной жизни нарушен... понижением производительности груда и захватными стремлениями отдельных групп... «В про­мышленности и земледелии эти стремления приводят к расхище­нию национального капитала.., подрывая народное продовольст­вие. Этот разгул частных интересов... торжествует в такое время, когда условия войны повелительно требуют... высшего самоотречения и самопожертвования... Значительная часть населения ото­рвана от производительного труда и поедает государственные средства. В итоге, при обилии денежных знаков исчезают товары, голод и холод грозят городскому населению, замирает промышленность, останавливаются перевозки». «Народности... предъяв­ляют требования, далеко превышающие их действительные нужды, избирая минуты смертельной опасности, грозящей общей родине, чтобы разорвать вековые связи с нею».

Где «причины и корень зла?» Резолюция отвечает: это - «подмена великих общенациональных задач революции - мечта­тельными стремлениями партий, принадлежавших к социалисти­ческим, но забывших начала собственного учения и повторяющих ошибки, более века и полувека назад проделанные их предшест­венниками на Западе». Резолюция прямо указывает на полное со­ответствие того, что делают эти заблуждающиеся люди с намере­ниями неприятеля. «В слепом увлечении отвлеченными теориями они не видят, что ведут нас по пути, желанному для врага... Раз­лагая армию и флот, обостряя вражду между классами, создавая безвластие в стране, потворствуя чрезмерным стремления народ­ностей и тем невольно готовя в самые дни неприятельского наше­ствия - волнения и восстания в тылу наших войск, вселяя недоверие к силам свободной России и тем ослабляя их готовность к поддержке, они шаг за шагом осуществляют хитро задуманный план неприятеля».

После 3 - 5 июля, собственно можно было бы говорить не только о «слепом увлечении», о «заблуждениях» и «увлечениях», о «невольном» содействии врагу. Факт подкупа влиятельнейших [291] вождей революции германскими деньгами был установлен офици­альной следственной властью; хотя и не были еще обнародованы те данные, иностранной разведки, которые стали известны впос­ледствии, в начале 1918 г. Но резолюция общественных деятелей предпочитала не будить страстей введением спорных моментов, а утверждать лишь объективно бесспорное. Приведенное изложение фактов и их причин приводило совещание к решительному ут­верждению, что «страна, идущая этим путем, роковым образом приближается к собственной гибели и правительство, сознающее свой долг перед страной, должно признать, что оно вело страну по ложному пути, который должен быть немедленно покинут». «Время не ждет и медлить нельзя. Правительство должно немед­ля и решительно порвать со служением утопиям, которые ока­зывали пагубное влияние на его деятельность. Оно должно на­чать самую энергичную борьбу с ядовитыми всходами этого посе­ва во всех областях народной жизни: в армии и флоте, во внешней политике, в социальных отношениях, в промышленности и финансах, в земельном и национальном вопросах». Во всех этих областях государственной жизни совещание общественных деяте­лей набрасывало программу политических задач, совпадавшую с требованиями, предъявленными А.Ф.Керенскому при формировании кабинета членами партии народной свободы и кандидатами торгово-промышленного класса. «Пусть в войсках будут восста­новлены дисциплина и полнота власти командного состава, пусть возродится понимание национальных интересов России и вера в ее доблестных союзников, теперь особенно необходимых ей в дни ее временной слабости. Пусть центральная власть, единая и силь­ная, покончит с системой безответственного хозяйничанья коллегиальных учреждений в области государственного управления. Пусть восстановит свои органы на местах и через их посредство прекратит безначалие и хаос, обеспечит личность и собственность, обеспечит пользование гражданскими и политическими правами, приобретенными революцией. Пусть в сознании общей опасности извне и великих задач национального освобождения внутри прекратится злоба и ненависть классовой розни, пусть восстановится национальное единение на почве общих жертв для родины, на началах равенства и братства. Пусть требования отдельных народ­ностей введены будут в законные и справедливые пределы, не угрожающие разрушением национального единства. Пусть предо­ставлено будет Учредительному Собранию установить основные начала государственного бытия России и провести коренные соци­альные реформы. Пусть до тех пор ни одна часть народа не заяв­ляет претензии выражать волю всего народа».

Какое правительство может осуществить эту программу? Резо­люция отвечала: только то, «которое не заслоняет этих всенарод­ных задач партийными.., которое решительно порвет со всеми следами зависимости от каких бы то ни было комитетов и советов и других подобных организаций». «Только такое правительство [292] может... объединить вокруг себя не одни только верхи общест­венности, связанные партийными лозунгами, а широкие, пока еще неорганизованные народные массы. Только оно, наконец, может обеспечить населению полную свободу выборов в Учреди­тельное Собрание, призванное выразить подлинную народную нолю». В заключение резолюция вспоминала, что именно в Мос­кве, 300 лет назад, «в годину внутренней разрухи и иноземного плена», пришли спасать ее «последние, мизинные люди», и к ним обращалась с призывом «бросить малодушие, рассеять дьяволь­ский туман, которым враг хотел заслепить очи», и в порыве «жертвенного подвига» «вернуть России ее крепкую волю стать счастливой и великой».

Как отнеслась к этой платформе, впервые выставленной от имени широкого фронта несоциалистических групп населения, «революционная демократия» советов? Платформа «буржуазии» сама по себе отнюдь не противополагала себя «демократической» платформе. Она исключала только утопические элементы социалистических платформ. Хотя у несоциалистических групп - и прежде всего у партии народной свободы, единственной «демокра­тической» в их среде - и не было надежды убедить в чем-либо «революционную демократию», тем не менее не из этой среды шло желание сорвать Московское Государственное Совещание. «Буржуазия» шла на это совещание с самыми примирительными намерениями. В докладах кн. Е.Н.Трубецкого и П.Б.Струве было категорически указано, что дело идет не о борьбе с «демократиз­мом» и даже «социализмом», а о восстановлении истинного значе­ния этих лозунгов, затемненных партийными и демагогическими злоупотреблениями. Решение съезда кооператоров - выйти из свойственного кооперации состояния нейтралитета и занять в по­литической борьбе позицию, независимую от позиции советов и утопического социализма, давало даже некоторую надежду, что в Государственном Совещании найдется большинство, могущее под­держать общенациональную демократическую платформу.

Но позиция советских социалистических партий оказалась иная. Созыв Московского Совещания не входил в намерения этих партий и был неудобен для умеренного советского большинства, как неудобно всякое гласное обсуждение средних компромиссных позиций с политическими противниками.

Трудность положения советского большинства увеличилась, когда крайняя левая печать начала протестовать против Москов­ского Совещания, как против хитрой попытки правительства со­здать себе поддержку среди буржуазного большинства и, при его содействии, вырвать у советов монополию представительства об­щественного мнения. Большевики резко протестовали против участия «революционной демократии» в этом «обмане» и настро­или рабочие массы против Государственного Совещания. Дни со­вещания предлагалось ознаменовать уличными выступлениями и забастовками протеста. Советское большинство не могло стать на [293] эту точку зрения, если хотело поддерживать коалиционное прави­тельство. И совет рабочих и солдатских депутатов постановил участвовать в Государственном Совещании. Но делегаты совета шли туда с тем, «чтобы защищать намеченный революционной демократией путь спасения изнемогающей родины». Это значи­ло, что платформой, с которой явятся представители советов, будет пресловутая декларация 8-го июля, то есть, та самая спор­ная платформа, которая «была провозглашена революционной диктатурой из пяти министров-социалистов», как своевременно напомнило об этом «Дело Народа» (16-е августа).

Правда, что и в этом лагере вожди шли на Московское Сове­щание с примирительными целями. Поэтому платформа 8-го июля была переработана в несомненном расчете на то, что «демократи­ческие» элементы «буржуазии» смогут ее принять. Вожди «рево­люционной демократии», склонившие советы идти на Государст­венное Совещание в Москву, смотрели на это совещание, как на всероссийский экзамен несоциалистической «демократии». Вот почему они развернули платформу 8-го июля в обширную программу, местами детально разработанную специалистами. Про­грамма эта, оглашенная Чхеидзе с трибуны Государственного Со­вещания 14-го августа, состояла, кроме длинного предисловия и послесловия, из семи отделов, в которых трактовались 1) вопросы продовольствия и снабжения, 2) торгово-промышленные, 3) фи­нансовые, 4) земельные, 5) организация армии, 6) местного уп­равления и самоуправления и 7) национальные вопросы.

Предисловие программы 14-го августа рисовало положение страны в красках, не менее мрачных, чем резолюция малого сове­щания общественных деятелей. Мы видели, что эта резолюция ви­дела причины распада армии и страны в ошибочной тактике «ре­волюционной демократии». Этому обвинению программа 14-го ав­густа противопоставляет попытку самооправдания. Революцион­ная демократия «не стремилась к власти, не желала монополии для себя». «Она была готова поддерживать всякую власть, спо­собную охранять интересы страны и революции». «Она стремилась организовать и дисциплинировать народные массы для госу­дарственного творчества, направлять стихийные стремления наро­да-гиганта, сбрасывающего вековые цепи в русло правомерности, работать над восстановлением боеспособности армии.., организо­вать народное хозяйство.., интересы целого... ставить выше инте­ресов отдельных классов...». Но она натолкнулась на «бесчислен­ные затруднения»: «отсутствие навыков к организованной деятельности» у масс, «противодействие», которое «она встретила со стороны защитников привилегий и своекорыстия». «Явление раз­ложения армии» и «анархические вспышки» предисловие объяс­няло «гибельным наследием старого режима». При этом высказы­валось подозрение, что «явные и скрытые враги революции» «сознательно хотят вернуть революционную страну» к старым поряд­кам. При таких условиях «демократия неотделима от революци­онной [294] страны», и правительство «обязано опираться на демокра­тические организации». «Всякая попытка разрушить их, подо­рвать их значение, вырыть пропасть между ними и властью» - есть «не только измена революции. Это есть прямое предательст­во родины». А скрепить связь между властью и «демократически­ми организациями» может только «более решительное и последовательное проведение в жизнь программы 8-го июля». Предисло­вие подчеркивает, что эта программа - компромиссная, что она «не выражает всей полноты требований демократических клас­сов». Совершенно в духе ораторских приемов Церетели здесь утверждается, что программа 8-го июля - «не что иное, как разви­тие программы 6-го мая, на почве которой создалась коалиция». При этом совершенно забывается, что программа 8-го июля про­возглашена не коалицией, а «революционной диктатурой пяти министров-социалистов».

В дальнейшем, предисловие уже переходит к отдельным пунк­там программы 14-го августа - к военному вопросу, внешней по­литике и вопросу об упорядочении хозяйственной жизни. Во внешней политике оно продолжает требовать «отказа от всех им­периалистических целей и стремления к скорейшему достижению всеобщего мира на демократических началах», продолжая мотиви­ровать это требование необходимостью «поднять бодрость духа, энтузиазм и готовность к великому самопожертвованию революци­онной армии». Конечно, в соответствии с этим трактуется и воен­ный вопрос. «Разлагать армию» может только возвращение к ста­рым порядкам. Следовательно, нужно не только не уничтожать армейских «демократических организаций», но, напротив, дать им «законодательное закрепление их прав» и «внушить всему ко­мандному составу» мысль о необходимости их «деятельного учас­тия» в оздоровлении армии. «Лица, явно проявившие себя, как контрреволюционеры», должны быть «удалены с командных по­стов» и «замещены лицами, выдвинувшимися из состава рядового офицерства». Программа 14-го августа не решается отвергать того требования, чтобы «командному составу была предоставлена пол­ная самостоятельность в области оперативной и боевой деятель­ности, а также решающее значение в области строевой и боевой подготовки». Но она лишает и эту уступку всякого практического значения, признавая «недопустимым восстановление дисципли­нарной единоличной власти начальников». Мысль Б.В.Савинкова о расширении института «комиссаров» находит свое отражение в программе, но решительно подчеркивается, что комиссары долж­ны не заменять комитеты, а «быть поставлены в тесную связь» с ними. Их права и обязанности должны быть «точно и определен­но разграничены». Их главной миссией должен быть строгий контроль над «применением чрезвычайных мер революционного воз­действия», «чтобы не было увлечения или злоупотребления систе­мой принуждения и репрессий», которая «разрушает боевой дух и боевую мощь армии». Все это было полной противоположностью [295] требованиям военных авторитетов. Декларация сознавала возник­ший отсюда конфликт и готова была принять в нем активное участие, решительно рекомендуя правительству «требовать от военных властей безусловного подчинения себе».

В вопросе о хозяйственной разрухе программа 14-го августа продолжала демагогически противополагать «готовность демокра­тии на всякие жертвы для спасения страны и революции» - своекорыстным «интересам привилегированных и имущих, для кото­рых в течение трех лет самые бедствия войны служили источни­ком безмерного обогащения». При детальной разработке относя­щихся сюда четырех отделов программы (1 - 4) эта тенденция, конечно, должна была столкнуться с неумолимой действительнос­тью и пришлось сделать последней известные уступки. Эта двой­ственность реалистического понимания и партийной тенденциоз­ности проходит красной нитью через отделы, посвященные продо­вольствию, снабжению, промышленности, финансам и земельному вопросу.

Признавая по первому вопросу необходимость сохранить твер­дые цены на продукты сельского хозяйства, соглашаясь с необхо­димостью привлечь, кроме кооперации, также и «весь оставшийся частный торговый аппарат» для успеха продовольственной кампа­нии, программа 14-го августа признает и необходимость регулиро­вать заработную плату для установления твердых цен на продук­ты промышленности. В отделе о промышленности программа не может скрыть основного больного вопроса - о падении произво­дительности промышленности. Она, конечно, в первую очередь перечисляет всевозможные причины упадка этой производитель­ности, - «низкое техническое оборудование, крайнюю изношен­ность орудий производства, расстройство транспорта и снабжения сырьем, резкое ухудшение питания рабочих, изменение состава рабочих, вследствие ряда мобилизаций». Для устранения этих причин рекомендуются со стороны государства установление кон­троля над производством и деятельное вмешательство в руковод­ство предприятиями вплоть до государственного синдицирования и введения монополии, «при широком участии демократических организаций». Но затем программа, правда робко и стыдливо, подходит и к основной социальной причине падения производи­тельности самого труда. «Поскольку падение производительности может быть отнесено на счет нерадения рабочих и проявления несознательности рабочих масс, рабочие организации с еще боль­шей энергией будут продолжать борьбу с этими проявлениями несознательности...» Для этого они должны установить для каж­дого предприятия «минимум выработки», «строго наблюдать за соблюдением 8-часового рабочего дня, с допущением сверхуроч­ных работ», «всемерно содействовать улаживанию конфликтов... прибегая к стачке лишь после исчерпания всех других средств» и «решительно осуждая насилия над членами фабрично-заводской администрации». «В случае надобности» предусматривалось даже [296] «введение трудовой повинности», долженствовавшее заменить «ми­литаризацию труда». Этим пунктом удовлетворялось - условно, в смягченной форме - требование крестьянских депутатов.

В области финансов программа 14-го августа повторяла требо­вания о взятии с имущих классов «без всяких урезок и послабле­ний» всех прямых налогов, введенных правительством и о прове­дении сверх того, «в ближайшей очереди, исключительной меры - высокого единовременного, поимущественного налога». Но и тут делалась неизбежная уступка действительности: «в той мере, в какой обложение имущих классов и займы окажутся недо­статочными для покрытия чрезвычайных нужд государства», признавалась «необходимость повышения существующих налогов на предметы массового потребления и установления новых... преимущественно в виде финансовых монополий». В виде компен­сации, программа требовала «принудительного размещения займа (свободы)». Считалось вопреки очевидному факту, засвидетельствованному министром-социалистом Скобелевым, что «буржуазия» не хочет подписываться на заем свободы. В действительности, не подписывалась именно «демократия», судя по накоплению ее сбережений в ссудосберегательных кассах. Затем выдвигалось явно неосуществимое, при денежных потребностях «демократии» тре­бование: «доведение до минимума выпуска кредитных билетов» и «строгой экономии в расходах государственного казначейства». Большевики должны были быть удовлетворены введением излюб­ленного требования Ленина, чтобы «частные кредитные учрежде­ния были подчинены строгому контролю, чтобы их политика не шла в разрез с интересами государства».

По земельному вопросу «революционная демократия» была в затруднительном положении. «Селянский министр» Чернов перед самым Государственным Совещанием внес в правительство проект превращения крестьянского землевладения в социал-революцион­ное «землепользование». Но и социал-демократы, и само прави­тельство отгораживались от Чернова. Программа по земельному вопросу вышла из затруднения путем «неопределенности и гиб­кости формулировки». В ней осуждались «всякие захваты зе­мель», ибо они вызывают столкновения и споры, затрудняющие организацию снабжения и препятствующие планомерному реше­нию земельного вопроса в Учредительном Собрании. Формула передачи земель в «ведение» земельных комитетов была взята из постановлений главного комитета. «Без нарушения существующих форм землевладения, земли отдавались для наиболее полного ис­пользования их».

Наконец, платформа 14-го августа высказалась еще по двум кардинальным вопросам «общенациональной платформы»: о «местном самоуправлении и управлении» и по «национальному вопросу». По первому пункту «революционная демократия» заня­ла позицию резко противоположную «общественным деятелям». Органам местного самоуправления «не должны противостоять никакие [297] иные органы местного управления». Центральной власти принадлежит «лишь надзор за законностью действий местных самоуправлений». Единственные сохранившиеся на местах агенты центральной власти, «комиссары Временного Правительства», оставлялись в роли «органов управления» «только на переходное революционное время». Признавалось, однако, то важное положе­ние, что «с момента выборов органов местного самоуправления полномочия исполнительных комитетов общественных организа­ций в соответствующей области прекращаются».

По национальному вопросу признавалось, что «решение наци­ональных вопросов во всем объеме подлежит решению Учреди­тельного Собрания». «Демократия» высказывалась «против попы­ток разрешения национальных вопросов явочным порядком, путем обособления от России отдельных ее частей». Но «демокра­тия настаивала на незамедлительном осуществлении... тех частей демократической национальной программы, которые удовлетворя­ют самые насущные нужды народностей». Под последними разу­мелось равноправие языков в школе, суде, органах самоуправле­ния, при сношении с государственной властью и т.д. Все это было очень хорошо, но в противоречии с этими правильными принци­пами, «революционная демократия» требовала от Временного Правительства «издания декларации о признании за всеми наро­дами права на полное самоопределение путем соглашения во все­народном Учредительном Собрании». «Полное», очевидно, соот­ветствовало советскому: «вплоть до отделения». А «путь соглаше­ния» предрешал свободный выбор между федерацией и конфеде­рацией.

В заключение программа 14-го августа рисовала иллюзию сильной власти, могущей безнаказанно позволить себе даже «ис­ключительные мероприятия», в которых народ увидит «не прояв­ление произвола, не политическую месть, не малодушные уступки давлению каких-либо групп, а необходимость, повелительно про­диктованную жизненными интересами страны и революции». Для всего этого нужно только «неуклонно и последовательно идти по пути» осуществления программы 14-го августа.

Заготовленная заранее путем соглашения социалистов-револю­ционеров с социал-демократами - меньшевиками, программа 14-го августа была затем, уже во время сессии Государственного Сове­щания, принята целым рядом групп, длинный список которых Чхеидзе огласил перед чтением текста[4]. [298]

Несоциалистические группы оказались менее предприимчивы. Даже четыре Государственные Думы не выступили с общим заяв­лением и основные положения резолюции «малого совещания» были повторены только в декларации четвертой Государственной Думы, которую притом председателю Государственной Думы не удалось целиком огласить с кафедры за истечением срока его речи. Однако же, частями, с большей или меньшей полнотой, положения программы общественных деятелей были повторены многочисленными ораторами, представителями различных органи­заций и групп.

На Государственном Совещании не производились голосова­ния. Но приблизительный расчет, положенный в основу при созы­ве совещания, более или менее оправдался. На глаз постороннего наблюдателя, зал Большого театра, где заседало Государственное Совещание, разделился на две почти равные половины: правую от среднего прохода, (если смотреть со сцены), где заседали члены Государственной Думы и единомышленники «общественных деятелей» и левую, предоставленную представителям «демократичес­ких организаций» тыла и фронта. Посторонний зритель, который не знал бы состава собрания, тотчас же, после первых речей с трибуны, мог бы познакомиться с распределением в нем полити­ческих настроений по аплодисментам. Когда рукоплескала правая сторона зала, почти наверное, молчала левая. Когда хлопала и не­истовствовала левая, правая была погружена в унылое молчание. Лишь в очень редких случаях, но знаменательных для данного момента, весь зал вставал и приветствовал ораторов. Этого едино­душия не оказалось, однако, ни в вопросе о мире и войне, ни в вопросе об армии, ни в отношении к союзникам. Общие приветст­вия вызваны были лишь словами о борьбе с грозящей родине опасностью, призывами к единению для этой борьбы, заявления­ми правительства, прямо рассчитанными на одобрение всего зала.

Правительство искало поддержки обеих половин зала - и по­лучило эту поддержку. Но она была какая-то вынужденная. Смысл хороших слов понимали, очевидно, различно. Общего эн­тузиазма и истинного объединения в настроении жертвенной го­товности не вышло. Над короткими моментами демонстративного объединения слишком наглядно доминировала глубокая, неприми­римая внутренняя рознь, составлявшая истинную политическую сущность момента. Две половины этого зала, очевидно, говорили на разных языках, даже когда хотели сказать одно и то же, - и сговориться друг с другом у них не было ни малейшей надежды. [299] Ее не было у вождей, даже если на минуту эта надежда и вспы­хивала у непосвященных.

Центр общего внимания сосредоточился не на программах двух половин совещания, сопоставленных выше. Общие черты этих программ были общеизвестны, а технические подробности мало кого интересовали. Драматизм положения заключался в тех силах, которые стояли за программами. И не «экзаменом» из про­грамм, а пробой сил, впервые здесь встретившихся и померивших­ся между собой, оказалось Московское Государственное Совеща­ние. Силы эти стояли вне совещания и ничего не имели общего с силой ораторского слова. И в речах ораторов наибольшее впечат­ление производили именно те места, которые, так или иначе, ка­сались оценки этих внепарламентских сил.

Одна из них - сила крайнего левого фланга, сила забастовок и вооруженных уличных выступлений - была уже известна. По­пытка большевиков противопоставить Московскому Совещанию новый уличный протест рабочих - не удалась. Но правительство оставляло Петроград в нервном настроении. Манифестации и сбо­рища на улицах были запрещены объявлениями, за подписью Авксентьева. Автомобили разбрасывали объявления от совета ра­бочих и солдатских депутатов с призывом к «революционной де­мократии» - сохранить спокойствие. Центральный комитет соци­ал-революционеров убеждал «революционную демократию» не поддаваться на «провокацию и не верить слухам о готовящихся в Петрограде выступлениях черносотенного, контрреволюционного характера». Большевистские представители центрального комите­та совета рабочих и солдатских депутатов, выразившие желание выступить с особым заявлением, не были вовсе допущены на Го­сударственное Совещание. Это не помешало им выступить вне зала Большого театра. Утром, 12-го августа, номер «Социал-Де­мократа» вышел с объявлением на первой странице громадными буквами: «Сегодня - день всеобщей забастовки». И съехавшиеся на совещание делегаты могли на себе самих испытать силу той части «революционной демократии», которая не говорила прими­рительных речей с трибуны. Они не могли ехать на трамваях и завтракать в ресторанах.

Но наибольшее внимание в Москве было обращено не на эту, более или менее привычную силу, а на другую, которая вновь вы­ступала и которую связывали с именем Корнилова. Где Корнилов и что он затевает? Будет ли он или не будет отставлен? Приедет ли в Москву и в какие отношения станет к правительству? Вот вопросы, которые были на устах у всех. И сами члены правитель­ства приехали в первопрестольную в тревожном ожидании, что что-то непременно должно случиться.

Керенский в своих показаниях говорит следующее об основа­ниях тревожного настроения правительства. «Во время Москов­ского Совещания был вызван (7-й Оренбургский) казачий полк в Москву. В это же время приближался корпус кн. Долгорукого[5] [300] к Петрограду (он был остановлен командующим войсками генерала Васильковским[6]. Среди юнкеров ходили разные слухи: мы получили, например, сообщение, что во время Москов­ского Совещания будет провозглашена диктатура... Появлялся еще один офицер... немного он был шантажистом, но очень часто бывал в совете казачьих войск (в дальнейших показаниях Керен­ский назвал его фамилию В...) и, видимо, был вообще в курсе. Офицер этот являлся предупреждать меня, также, как (впослед­ствии) и Львов, о том, что мне грозит неминуемая гибель в связи с событиями, которые в ближайшие дни произойдут, именно - захват заговорщиками власти (в другом месте показаний говорит­ся еще определеннее: «захват власти с арестом Временного Правительства»).

Тревожные слухи ходили и в противоположном лагере. Здесь, как мы видели, ждали отставки Корнилова и, действительно, го­товились к той возможности, что в таком случае, Корнилов, как он и намекал Керенскому 10-го августа, не подчинится. Уже в Москве генерал Алексеев, сделав визит Корнилову, сообщил ему, что делаются шаги для выяснения степени его (Алексеева) готов­ности занять пост Верховного главнокомандующего. Это, по свидетельству Филоненко, еще усилило напряженность отношений между Корниловым и Керенским.

Один из министров (Некрасов), выйдя в Москве из вагона, с тревогой просил встретившего его москвича сказать по старой дружбе: «Что здесь затевается»? Не «затевалось» ничего опреде­ленного. Но, несомненно, политическая атмосфера была насыще­на электричеством. Корнилов, как мы видели, уехал из Петрогра­да неудовлетворенным. Уже на вокзале, в полночь, при отъезде Корнилова, между ним и Савинковым было решено, что доклад еще до Московского Совещания должен быть официально вручен правительству. Доклад этот и был немедленно отослан Керенско­му в запечатанном конверте[7].

С дороги Корнилов послал Керенскому телеграмму, которая отнюдь не могла улучшить их отношений. Генерал протестовал против удаления Савинкова (отставка которого тем временем была принята), как такой меры, которая «не может не ослабить престижа правительства в стране». «При моем выступлении на Московском Совещании 14-го августа», телеграфировал Корни­лов, «я нахожу необходимым присутствие и поддержку Савинко­вым моей точки зрения, которая, вследствие громадного револю­ционного имени Б.В. и его авторитетности в широких демократических [301] кругах, приобретет тем большие шансы на единодушное признание».

Посреди этих страхов и конфликтных настроений стояло испу­ганное правительство и его глава А.Ф.Керенский, истинный уст­роитель Московского Совещания, приехавший, как шутили жур­налисты, «короноваться» в Москве. В этой неслучайной шутке над случайным обитателем Зимнего Дворца, поселившимся там больше из предосторожности, чем из честолюбия, была меткая ха­рактеристика сложившегося положения. Правительство хотело быть сильным; его глава хотел таким казаться. Мы видели, что и самом деле вторая коалиция в первые недели своего существова­ния проявила умение и готовность исправить многие ошибки пер­вой коалиции. Но, чтобы удержаться на этой позиции и приобрести симпатию и поддержку по крайней мере одной части населе­ния, нужно было покончить с колебаниями и вести начатую линию определенно и ясно, не гоняясь за популярностью слева, и не боясь столкнуться с идеологией «революционной демократии». На это А.Ф.Керенский оказался неспособен. В этой неспособнос­ти и заключался залог бессилия и окончательной гибели второй коалиции.

По внешности правительство, однако, продолжало проявлять желание стать на государственную точку зрения. Для этого оно и приехало искать себе опоры и сочувствия в Государственном Со­вещании в Москве. На это намерение ответили аплодисменты пра­вой стороны и центра зала при появлении Керенского, при пол­ном молчании левой, которая за то одна хлопала при появлении Чернова. Но уже вступительная речь Керенского показала, что первоначальная политическая задача совещания сведется факти­чески на нет и что результат его для правительства будет отрица­тельный. Многие провинциалы видели в этой зале А.Ф.Керенско­го впервые - и ушли отчасти разочарованные, отчасти возмущен­ные. Перед ними стоял молодой человек с измученным, бледным лицом, в заученной позе актера. Выражением глаз, которые он фиксировал на воображаемом противнике, напряженной игрой рук, интонациями голоса, который то и дело, целыми периодами повышался до крика и падал до трагического шепота, размерен­ностью фраз и рассчитанными паузами этот человек, как будто хотел кого-то устрашить[8] и на всех произвести впечатление силы и власти в старом стиле. В действительности он возбуждал только жалость. По содержанию речи, за деланным пафосом политичес­кой страсти, стоял холодный расчет, как бы не сказать слишком [302] много в одну сторону, не уравновесив произведенного впечатле­ния немедленно же в другую. Основным тоном речи, вместо тона достоинства и уверенности, под влияниями последних дней, ска­зался тон плохо скрытого страха который оратор как бы хотел подавить в самом себе повышенными тонами угрозы. Перечитывая теперь эту речь по печатному тексту, можно заметить, как заранее заготовленный остов ее - те мысли, которые носились в голове оратора, когда он настаивал на созыве совещания, - успели по­крыться густым слоем импровизаций и отклонений, созданных под настроением момента.

А.Ф.Керенский пришел сюда, в сердце России, впервые дер­жать отчет перед свободными гражданами и сказать им «всю правду» о смертельной опасности, которую переживает родина. Он хотел объяснить, как она дошла до этой катастрофы и сло­жить вину на наследие старого режима, который мы слишком за­были, потому что... мало ненавидели. Зато мы перенесли на новую власть привычки критики и недоверия ко всякой власти. И в армии правительству приходится преодолевать наследие старой власти, подчинение «бессмысленной воле» и создавать при помо­щи комиссаров и рядового офицерства, представителей централь­ной власти и «русской интеллигенции», новую революционную дисциплину. Но Временное Правительство исполнит данную им присягу и, несмотря ни на какие препятствия, спасет государство и оградит честь и достоинство русского народа. Со своей стороны граждане должны проникнуться «великим подъемом любви к сво­бодной родине» и, «во имя общего и целого, отказаться от всех своекорыстных, личных и групповых интересов». «Мы были слишком терпеливы, слишком выносливы», начиная с 27-го фев­раля - но это потому что «мы» верили в разум и совесть народа. Действительно, при всякой опасности «воля и сознание граждан приходили нам на помощь»... «Поэтому мы спокойно призвали вас сюда, чтобы услышать от вас свободный, жертвенный, полный огня и любви к свободе и родине голос». Вот речь, которая должна была быть сказана. А вот то, что было навеяно страхом и той позой государственного величия, которая должна была прикрыть испуг.

«Не для обсуждения программных вопросов и тем паче не для попыток... воспользоваться настоящим совещанием для... колеба­ния власти, волей революции и народа, всей полнотой суверенной власти до Учредительного Собрания обладающей и на страже спа­сения родины и защиты завоеванных революцией прав народа стоящей - Временное Правительство призвало вас сюда... Много и часто, чем ближе наступал срок созыва этого высокого собра­ния, овладевала многими тревога, а другие думали, что этот час может быть использован против спокойствия в государстве и про­тив безопасности родины и революции... Пусть знает каждый, пусть знают все, кто уже пытался (намек на июльские дни) под­нять вооруженную руку на власть народную, что эти попытки [303] будут прекращены железом и кровью (бурные и продолжитель­ные аплодисменты). Но пусть еще более остерегаются и те (то есть Корнилов и его сообщники), которые думают, что настало время, опираясь на штыки, низвергнуть революционную власть (бурные аплодисменты слева). Старой власти, «которую все нена­видели», - все «подчинялись, потому что боялись ее». А «те­перь, когда власть не защищает себя ни штыками, ни интригами», теперь «те, кто боялся и потому молчал, - одни идут с оружием в руках, а другие в своих собраниях (?) осмеливаются произно­сить против верховной власти и Государства Российского слова, за которые они, как за оскорбление величества, были бы раньше поставлены вне пределов досягаемости. И здесь, в попытках от­крытого нападения или скрытых заговоров, предел нашему терпе­нию: каждый, кто перейдет эту черту, встретится с властью, кото­рая в своих репрессиях заставит этих преступников вспомнить, что было в старину самодержавия»[9].

Немедленно после этих угроз - расправиться с «преступника­ми» по-старинному - следовало восхваление самого себя за про­явленные умеренность и терпимость. «Я направо и налево скажу вам, непримиримым, что вы ошибаетесь, когда думаете, что пото­му мы не с вами (жест направо) и не с вами (жест налево), что мы бессильны. Нет, в этом и есть наша сила, что мы позволяем и имеем право позволить себе роскошь восстаний и конспиративных заговоров». Но... (тут мысль оратора снова принимала уклон в сторону страха)... «помните, что нападая и борясь с единым ис­точником власти.., вы... готовите торжество тем, кого вы мало не­навидели и потому скоро начинаете забывать». Горькая ирония направлялась тут по адресу вообще «свободных русских граж­дан», «не умеющих творчески работать», а умеющих только критиковать и разрушать, - и снова превращалась в угрозу: «Здесь мы будем непримиримы... Ныне я поставлю предел стремлени­ям - истинное несчастье русское, в котором может быть великое возрождение, использовать во вред общенациональным интере­сам». Дальше анонимная угроза обращалась в очень определен­ную - по адресу Корнилова. «И какие бы и кто бы ультиматумы ни предъявлял, я сумею подчинить его воле верховной власти и мне, верховному главе ее». Яркую картину нерешительности обнаружила та часть речи, в которой Керенский снова вернулся к вопросу о реформе армии и которая, собственно была подготовле­на совещанием министров 11-го августа. «Я внес отмену смертной казни... И я же... (долгая пауза) внес восстановление смертной казни (аплодисменты и резкий жест оратора). Как можно аплоди­ровать, когда вопрос идет о смерти (бурные аплодисменты). Разве вы не знаете, что в этот час убита частица нашей человеческой [304] души? Но если будет нужно для спасения государства.., если голос наш не дойдет до тех, кто и в тылу развращает армию, мы душу свою убьем, но государство спасем (бурные аплодисмен­ты)». Но - новый шаг назад - «пусть знает каждый, что эта мера (очевидно, распространение смертной казни на тыл, которой требовал Корнилов) - великое искушение... и пусть никто не осмеливается на этом пункте нам ставить какие-нибудь безус­ловные требования. Мы этого не допустим. Дальше опять шаг вперед. «Мы говорим только: если.., развал, малодушие и тру­сость... будут продолжаться; хватит сил у правительства бороться так, как скажет это тот час». Снова шаг назад: «Граждане, то, что завоевано... русской армией, этого никто не отнимет». И снова шаг вперед: «Однако... все, что... создано было случайно ныне подлежит пересмотру и правильному введению в рамки как прав, так и обязанностей». Отсюда переход к попытке самооправдания. «Все чем... возмущаются нынешние возродители армии, все про­ведено без меня, помимо меня и их руками... Теперь... все будет поставлено на свое место.., будут знать свои обязанности (кивок влево) не только командуемые, но и командующие (аплодисменты слева). Не только будут знать свои права бывшие безграничные командующие, но также и командуемые».

Речи других министров показали, до какой степени А.Ф.Ке­ренский одинок в собственном кабинете и до какой степени поли­тика Временного Правительства есть его личная политика. Един­ственный конкурент Керенского в этом кабинете - Чернов, не выступил и даже не получил слова, когда просил его для личного объяснения. Речь Авксентьева была неожиданно слабым перепе­вом на темы о «государственности», «порядке» и «сильной влас­ти», даже с попыткой грозить «тем людям», которые «переступят через трупы членов Временного Правительства» и т.д. Речь С.Н.Прокоповича дала добросовестную сводку фактического по­ложения по министерствам торговли и промышленности, труда, земледелия, продовольствия и путей сообщения. Оратор говорил ту неприкрашенную «правду», которая потонула в истерической риторике Керенского и не щадил при этом предрассудков левых, лишь изредка давая им повод похлопать намекам на своекорыстие промышленников.

Еще более сгустил краски Некрасов, прямо начавший с заявле­ния, что министру финансов «нечего рассчитывать на сочувствен­ные отклики со стороны кого бы то ни было, ибо его задача не да­вать, а брать». Он открыто указал на новую причину финансовой разрухи, присоединившуюся к старым со времени революции: «ни одно царское правительство не было столь расточительным, как правительство революционной России». Он доказал это положение простой цифровой справкой: за военные месяцы 1914 г. выпуска­лось кредитных билетов, в среднем, по 219 миллионов, в 1915 г. - 223; в 1916 г. - 290, в первые два месяца 1917 г. по 423; тогда как в 4 1/2 месяца после революции, в среднем, выпускалось по 832 [305] миллиона. Министр вывел отсюда: «Это расходование средств, которое было до сих пор, нам не по карману». Необходим немедлен­ный пересмотр бюджета, при котором правительство «не будет счи­таться ни с какой партийностью, а исключительно со знанием дела». Что это значит? «Это значит, заявил Некрасов, что, напри­мер, требование комиссии о солдатских запасных пайках - увели­чить пайки на 11 миллиардов в год - не может даже рассматри­ваться. Казначейство не может выдержать и таких новых расходов, как 500 миллионов в год на содержание продовольственных коми­тетов или 140 миллионов на расходы земельных комитетов. Невоз­можно такое повышение рабочей платы, как например, 90 миллио­нов по одному Путиловскому заводу до конца года. Министерству финансов приходится расплачиваться и за увеличение рабочей платы частными промышленниками, которые к нему же обращают­ся за субсидиями и внеуставными ссудами». Это особенно печаль­но, когда производительность труда, несмотря на все усилия, не удается довести «хотя бы до прежней нормы дореволюционного пе­риода». Что касается поступлений казначейства, министр финансов заметил их огромное падение за 3 месяца 1917 года - на 30 - 40%. Он привел слова председателя совещания по налоговому вопросу, что «после воистину грандиозной реформы (усиление прямого об­ложения и намеченного введения наследственного и поимуществен­ного налога)... у нас с имущих классов будет взято все, что с них можно взять». Но, прибавил он, «так как и этого всего недостаточ­но для покрытия финансовой нужды государства, то становится совершенно неизбежным прибегнуть к обложению широких слоев на­селения, то есть к усилению косвенных налогов». Некрасов пошел еще дальше: он признал, что «последняя реформа (обложение до­ходов) подлежит неизбежным исправлениям, ибо в известных слу­чаях она бьет уже хозяйственный аппарат страны, ударяет по промышленности, а не по промышленникам». Говоря о предстоя­щем введении монополии (сахарной, чайной, спичечной), министр, «во избежание недоразумений», подчеркнул, что это «не является особым видом государственного социализма»; это «мероприятия определенно фискальные», с которым не связывается «планомерного стремления сузить частную хозяйственную инициативу». Правительство «чуждо» также «каких-либо финансовых авантюр», вроде «конфискации частного имущества для получения доходов».

Невозможно было определеннее и решительнее отмежеваться от утопических элементов «демократической» программы 14-го ав­густа. Н.В.Некрасов ошибся в предположении, что его речь не получит сочувственного отклика. При всем недоверии к автору цир­куляра 27-го мая, государственно настроенная часть совещания дружно приветствовала единственную министерскую речь, про­никнутую положительной государственной мыслью и не делавшую никаких уступок популярным утопиям. [306]

Первый акт Государственного Совещания был сыгран: это были демонстрация бессилия правительства, не желавшего пойти «ни с нами, ни с вами» и пытавшегося прикрыть свою слабость сильными жестами, «новыми нечеловеческими словами», которых судорожно искал, но не нашел Керенский. Оставались еще два акта: выход на сцену реальной силы в лице генералов Корнилова, Каледина, Алексеева, - и поединок лидеров политических партий.

Корнилов приехал из ставки на другой день, 15-го августа и был принят в Москве с большой помпой представителями союзов, которые раньше посылали ему телеграммы (см. выше), некоторы­ми депутатами Государственной Думы, общественными деятелями, юнкерами Александровского училища и прапорщиками 6-й школы. После ряда приветствий (в том числе и Ф.И.Родичева), Корнилов был вынесен на руках к толпе, встретившей его востор­женными криками, и проехал, в сопровождении живописной эскорты охранявших его текинцев, к Иверской часовне. Там он от­стоял молебен в присутствии многочисленной толпы народа, встретившей и проводившей его взрывами «ура». Затем, не посе­тив Керенского, он вернулся в свой вагон на вокзале. Политичес­кая символика этого дня пополнилась еще одной чертой. В то время, когда генерал Корнилов принимал приветствовавшие его воинские части, командующий военным округом Верховский[10] устроил для Керенского смотр войск московского гарнизона. Ми­нистр-председатель и главнокомандующий в течение всего дня друг с другом не виделись, несмотря на неоднократные напомина­ния Корнилову, что его ждут с визитом. Вместо визита Корнилов послал своего представителя в организационное бюро совещания к А.М.Никитину с просьбой указать его место в ряду ораторов. Он получил ответ, что представители правительства уже все говорили и что разрешить вопрос может только Керенский. Только вечером от имени правительства на вокзал приехал П.П.Юренев, взявший на себя миссию убедить Корнилова говорить на совещании только о военной стороне дела, не касаясь политической. Крайне раздра­женный этим, генерал Корнилов хотел было вовсе отказаться от доклада. В 11 часов вечера А.Ф.Керенский, наконец, лично вы­звал его по телефону.

«Я говорил по телефону и в театр вызывал его (Корнилова) к себе», показывает Керенский, - «и повторил опять ему решение Временного Правительства и очень просил его поступить соответ­ственно. Когда же он на эту мою просьбу ответил, что будет гово­рить по-своему, я заявил ему, чтобы он имел в виду, что это будет с его стороны поступок недисциплинарный». Керенский прибав­ляет тут свою личную оценку поведения Корнилова, оценку, вскрывающую источник его раздражения. «В это время он (Корнилов) был убежден в совершенном бессилии правительства, считая, что правительство уже в прошлом, так сказать, и что с ним считаться не следует». Это было несомненное преувеличение. В то [307] самое время, когда Корнилов упрямо отстаивал перед Керенским свое право «говорить по-своему», перед ним уже лежала его за­втрашняя речь, несомненно считавшаяся с желаниями Временного Правительства. «13-го вечером», показывает по этому поводу Филоненко, «я спросил у Корнилова, подготовлена ли у него речь... и узнав, что нет, предложил ему помочь выработать ее содержа­ние... Свое содействие предложил также г. Завойко, встретивший генерала Корнилова. Помощь Завойко выразилась в том, что он под мою диктовку записал текст речи, предварительно, в общих чертах, обсужденный мною с генералом Корниловым»... «Дирек­тивы Временного Правительства, признает сам Керенский, по су­ществу в речи были выполнены и все острые углы, например, смертная казнь в тылу, были обойдены». Однако, Филоненко все-таки вставил в речь ссылку на доклад, подписанный им и Савин­ковым вместе с Корниловым.

Утреннее заседание совещания 14-го августа прямо началось с эпизода, который определил его главное политическое содержа­ние. Открытие заседания затянулось почти на час, вследствие того, что Корнилов был вызван из своей ложи в кабинет Керен­ского. Официальная встреча, наконец, состоялась. На обратном пути к себе в ложу генерал Корнилов был замечен в зале и сде­лался предметом горячей продолжительной овации, в которой не приняла никакого участия левая. Тотчас после того, как Корни­лов дважды откланявшись, отошел в глубину ложи, левая взяла свой реванш. В эту минуту появились члены правительства с Ке­ренским. Левая демонстративно встала и при криках «Да здравст­вует революция, да здравствует революционный народ и револю­ционная армия» устроила Керенскому долгую овацию, в которой на этот раз так же демонстративно не участвовала правая, остав­шаяся сидеть. «Да здравствует Корнилов», снова раздается из рядов офицерства. «Да здравствует армия», парирует кто-то, - и этот возглас, наконец, объединяет обе половины зала в общей ова­ции. Керенский быстро подхватывает примирительный лозунг. «Предлагаю всем в лице присутствующего здесь верховного глав­нокомандующего приветствовать мужественного руководителя за свободу и родину сражающейся армии». Овация возобновляется и на этот раз, в ней участвует большая часть зала, не встречая про­тиводействия со стороны левой.

На трибуне появляется первый оратор совещания: это член первой Государственной Думы В.Д.Набоков. Примирительный тон, мягкие слова, спокойная, разумная речь. В лице Набокова первая Государственная Дума отвечает Керенскому: «Не та контр­революция страшна, которая зреет в скрытых заговорах и выхо­дит на улицу с оружием в руках. Страшна та контрреволюция, которая под влиянием происходящих кругом ужасов, начинает зреть в наших сердцах и умах... Борьба с ней не есть борьба сло­вами, как бы громки и сильны они ни были. С ней нельзя бороть­ся [308] и железом, и кровью. С ней можно бороться единым разумным государственным творчеством власти... Нам хотелось бы, чтобы был найден вновь тот общий язык, который связывает, а не разъ­единяет те слова, которые... должны звучать, как голос всей нации». Оратор первой Думы искал этих слов во внепартийной и внеклассовой программе общественных деятелей, признал заслугу Керенского и закончил приветствием по адресу Корнилова: «Мы верим, что доблестный вождь русской армии, ее верховный глав­нокомандующий, через победу приведет Россию к почетному миру». Снова все кроме левой части зала встали и устроили новую овацию генералу Корнилову.

Собрание ждало Корнилова и без особенного внимания слуша­ло речи членов второй Думы Ф.А. Головина[11] и Г.А.Алексинского, членов третьей Думы Ф.И.Родичева и А.И.Гучкова. Даже речь последнего с ее ядовитым выпадом - «эта власть - тень власти, подчас появляющаяся со всеми подлинными и помпезны­ми атрибутами власти, с ее жестикуляцией, терминологией и ин­тонациями, от которых мы как будто стали отвыкать и тем тра­гичнее этот контраст между жизненной необходимостью создания подлинной твердой, истинно государственной власти и между су­дорожными поисками и страстной тоской по власти» - даже эта речь прозвучала слабее, чем все ждали. Она и была оборвана на полуслове. Наконец, скрывая волнение, поднялся А.Ф.Керен­ский. «Временное Правительство вчера обрисовало общее положение армии и те мероприятия, которые намечены и будут проведе­ны в жизнь. Вместе с тем, мы признали необходимым вызвать верховного главнокомандующего и предложить ему изложить перед настоящим собранием положение на фронте и состояние армии». Этими вступительными словами приезд и содержание речи генерала Корнилова вводились в определенные рамки. «Ваше слово, генерал».

Низенькая, приземистая, но крепкая фигура человека с кал­мыцкой физиономией с острым пронизывающим взглядом малень­ких черных глаз, в которых вспыхивали злые огоньки, появилась на эстраде. Зал дрожит от аплодисментов. Все стоят на ногах, за исключением... солдат. Негодованию правых нет пределов. Слы­шатся крики: «Встать, позор». Солдаты продолжают сидеть; слева слышны крики: «холопы». Шум усиливается. Керенский все время звонит, но звонка не слышно. Овация в честь Корнило­ва разрастается. Наконец, Керенский пользуется минутой сравни­тельного затишья, чтобы бросить в зал слова: «Предлагаю собра­нию сохранять спокойствие и выслушать первого солдата Времен­ного Правительства с долженствующим к нему уважением и ува­жением к Временному Правительству». Эти несколько слов, придавших демонстрации в пользу Корнилова легкий оттенок демон­страции против него, водворяют, наконец, спокойствие. Среди [309] мертвой тишины раздаются отрывистые, по военному резкие и ка­тегорические, как приказы, фразы написанной речи Корнилова.

«С глубокой скорбью я должен открыто заявить, что у меня нет уверенности, чтобы русская армия исполнила без колебания свой долг перед родиной... Позор тарнопольского разгрома... - это непременное и прямое следствие того неслыханного развала, до которого довели нашу армию, когда-то славную и победонос­ную, влияния извне и неосторожные меры, принятые для ее реор­ганизации». «Враг уже стучится в ворота Риги, и если только неустойчивость нашей армии не даст нам возможности удержаться на побережье Рижского залива, дорога в Петроград будет откры­та» (это - то место речи Корнилова, из которого большевики впоследствии вывели нелепое обвинение, что Корнилов намеренно сдал Ригу немцам, а Керенский хочет сдать Петроград). «Я верю, что... боеспособность нашей армии, ее былая слава будут восста­новлены. Но я заявляю, что времени терять нельзя, что нельзя терять ни одной минуты. Нужны решимость и твердое непреклон­ное проведение намеченных мер». Чтобы доказать, что медлить нельзя, что Россия хочет спастись от поражения и от потери новых территорий, Корнилов привел факты, свидетельствовавшие о том, что «разрушительная пропаганда развала армии продолжа­ется». Тут был список убитых своими солдатами офицеров, «в кошмарной обстановке безрассудного, безобразного произвола, бесконечной темноты и отвратительного хулиганства»; был случай самовольного бегства полка, «прославленного в прежних боях», перед наступающим врагом и случаи готовности отдельных пол­ков заключить мир с немцами, заплатив «контрибуцию» по двести рублей на брата и согласившись на «аннексию» оккупированной врагом территории. Были - уже не отдельные случаи, а общее явление голода на фронте; «наконец, такое же явление громадно­го падения производительности заводов, работающих на оборону - на 60% для орудий и снарядов, на 80% на авиацию только с октября 1916 года по январь 1917 г., то есть до революции». Кор­нилов готов был «верить сердцем», что «страна хочет жить» и что, «как вражеское наводнение, уходит та обстановка самоубий­ства великой независимой страны, которую создали брошенные в самую темную, невежественную массу безответственные лозунги». Но для этого необходимо немедленное безотлагательное (Корни­лов повторил это слово дважды) проведение мер, указанных в докладе Корнилова, подписанном Савинковым и Филоненко. «Не­возможно допустить, чтобы решимость... каждый раз проявлялась под давлением поражений и уступок отечественной территории. Если решительные меры для поднятия дисциплины на фронте, последовали, как результат Тернопольского разгрома и утраты Га­лиции и Буковины, то нельзя допустить, чтобы порядок в тылу был последствием потери нами Риги и чтобы порядок на желез­ных [310] дорогах[12] был восстановлен ценою уступки противнику Мол­давии и Бессарабии».

Впечатление речи Корнилова было громадное и крайне подав­ляющее. Раздражение Керенского сказалось в том, что когда раз­дались знаки одобрения справа при словах генерала: «По телегра­фу я приказал истребить полк и полк вернулся» (на позицию), он прервал оратора и просил публику «не сопровождать доклад ора­тора недостойными знаками внимания».

Но еще большее волнение в зале произвела речь атамана дон­ского казачества и представителя всех 12 казачьих войск, гене­рала Каледина. Вдумчивая, медленная, сдержанно-страстная, без всякой внешней аффектации, эта речь гармонировала с задум­чивостью глаз, затемненных густыми темными бровями, серьез­ностью прикрытого длинными усами рта, про который говорили, что он, «никогда не смеется», с виолончельным тембром слегка затуманенного голоса и со всей стройной, благородной фигурой оратора.

«Выслушав сообщение Временного Правительства о тяжелом положении Русского Государства, казачество, в лице представите­лей всех 12 казачьих войск... стоящее на общенациональной государственной точке зрения, с глубокой скорбью отмечая ныне су­ществующий в нашей внутренней государственной политике пере­вес частных, классовых и партийных интересов над общими, при­ветствует решимость Временного Правительства освободиться, на­конец, в деле государственного управления и строительства от давления партийных и классовых организаций, вместе с другими причинами, приведшего страну на край гибели».

В сжатых, хорошо взвешенных словах основная тема сразу на­мечена. Оратор переходит к развитию ее специально по отноше­нию к казачеству, и каждое слово его звучит полновесным обли­чением. «Казачество не опьянело от свободы... Казачество с гор­достью заявляет, что полки его не знали дезертиров... Оно не сой­дет со своего исторического пути служения родине, с оружием в руках на полях битв и внутри в борьбе с изменой и предательством». Далее Каледин поворачивается к левей и, смотря в упор на Церетели, Чхеидзе и других вождей «революционной демокра­тии», спокойно продолжает. «Обвинение в контрреволюционности было брошено в казачество, именно, после того, как казачьи полки, спасая революционное правительство, по призыву мини­стров-социалистов, 3-го июля вышли - решительно, как всег­да, - с оружием в руках для защиты государства от анархии и предательства. Понимая революционность не в смысле братанья с врагом, не в смысле самовольного оставления назначенных постов, неисполнения приказов и предъявления к правительству неисполнимых [311] требований, преступного расхищения народного бо­гатства, не в смысле полной необеспеченности личности и имущества граждан и грубого нарушения свободы слова, печати и собра­ний, казачество отбрасывает упреки в контрреволюционности... Казачество призывает все живые силы страны... к укреплению демократического республиканского строя».

Аплодисменты, постоянно прерывающие речь оратора, понево­ле становятся общими, когда произнесен этот шиболет «революци­онной демократии». Но оратор не нанес еще своего главного удара. Не связанный столь ответственным постом, как Корнилов, поддержанный коллективным голосом всего казачества, он от обо­роны смело переходит к наступлению и идет дальше корниловского доклада. «Пораженцам не должно быть места в правительстве (справа бурные аплодисменты, слева - шиканье. Все взоры обра­щены на Чернова, который сидит, низко опустив голову над сто­лом)... Все советы и комитеты должны быть упразднены» (на левой сильное движение и крики: «это контрреволюция»). Корни­лов только что заявлял: «Я не являюсь противником комитетов: я с ними работал.., я признаю комиссариат, как меру необходимую в настоящее время»... (Следует перечисление мер, более или менее общих с докладом Корнилова...) Но Каледин переходит далее от вопросов специально военных к общему вопросу об уст­ройстве власти, - о чем Керенский запретил говорить Корнило­ву. «Страну может спасти от окончательной гибели только дейст­вительно твердая власть, находящаяся в опытных, умелых руках лиц, не связанных узкопартийными групповыми программами, свободных от необходимости после каждого шага оглядываться на всевозможные советы и комитеты, и отдающие себе ясный отчет, что источником суверенной государственной власти является воля всего народа, а не отдельных партий и групп». Собрание опять разделено: правая бурно рукоплещет, левая сильно волнуется. Но Каледин продолжает бить по больному месту. «Расхищению госу­дарственной власти центральными и местными комитетами и сове­тами должен быть немедленно и резко поставлен предел». Левые разражаются бурными протестами. Опять слышны крики: «контрреволюционер, долой». Справа отвечают шумными аплодисмента­ми. Каледин продолжает речь, указывает на Москву, как на желательное место созыва Учредительного Собрания, «как по историческому значению и центральному положению, так и в интере­сах спокойной и планомерной работы», требует от правительства принятия мер, обеспечивающих правильность и законность выбо­ров и кончает словами: «время слов прошло. Терпение народа ис­тощается. Нужно делать великое дело спасения родины».

Волнение зала при уходе Каледина с трибуны достигает выс­шей точки. Правая и часть центра бурно и продолжительно ру­коплещет. Левая протестует и возмущается. Керенский вновь пользуется случаем, чтобы под видом председательского беспри­страстия, отгородиться от опасного оратора и дать в его лице урок [312] «контрреволюции». «Правительство желает выслушать откровен­ное мнение всех присутствующих и обладает для этого достаточ­ным спокойствием. Но пусть помнят и знают, что мы призвали представителей земли не для того, чтобы кто бы то ни было об­ращался с требованиями к правительству настоящего состава». Реванш левой дан: левая бурно аплодирует. Представители сове­тов, которые хочет уничтожить Каледин, встают и устраивают шумную овацию Керенскому.

Появление на кафедре Чхеидзе дает повод для новой овации «вождю русской революции», который от имени приговоренных Калединым к упразднению «демократических организаций» огла­шает разобранную выше обширную программу-декларацию. Но внимание зала уже исчерпано. Программные споры не составляют гвоздя совещания, и конец дневного заседания проходит при общем утомлении, среди которого пропадает и выступление пред­ставителя крестьянских депутатов Мартюшина, присоединяющего­ся к декларации Чхеидзе «справа» и искусно составленная речь представителя академической группы, профессора Д.Д.Гримма[13], с самой резкой и последовательной критикой деятельности Вре­менного Правительства, какую только слышало Московское Совещание. Вечером предстоит третий и последний акт совещания, в котором оно достигает второй высшей точки, - состязание лиде­ров главных политических партий, ведущих борьбу.

Состязание это было намеренно сосредоточено около выступ­лений ораторов четвертой Думы, которая нарочно для этой цели была отделена от своих предшественниц, как фактор текущей дей­ствительности. И.Г.Церетели, политический вождь советского большинства, сообразовал с этим время своего выступления, по-хозяйски взяв себе двойной срок перед выступлением П.Н.Милю­кова и еще один срок после этого выступления. Обе стороны по-своему поддержали коалиционное правительство и, следователь­но, заранее можно было сказать, что их выступления не превра­тятся в ожесточенную полемику. Напротив, именно тут могла бы выясниться платформа для примирения, если бы... можно было зачеркнуть все то, что происходило до этого момента, и устранить расхождение программ, выставленных обеими сторонами. Но если бы это было возможно, то, конечно, соглашение состоялось бы в стадии подготовительной, в стадии составления этих программ, а не в стадии представления их друг другу в готовом виде. И ждать от Московского Совещания какого-то сближения непримиримых позиций могли только непосвященные в дело обывательские эле­менты этой многолюдной аудитории.

Однако, видимое примирение предуказывалось дальнейшим существованием коалиционного правительства. За столом на сцене сидели рядом представители обеих боровшихся в зале сторон, и ораторы обеих по необходимости должны были проявить сдер­жанность. «Худой мир» признавался обеими сторонами для дан­ного момента предпочтительнее «доброй ссоры». [313]

Центральной речи И.Г.Церетели предшествовали два выступ­ления членов четвертой думы В.В.Шульгина и В.А.Маклакова[14]. Первый со свойственной ему меткостью и образностью выраже­ний, с прозрачностью мысли говорил о «трех ошибках» револю­ции, которые привели к тому, что теперь можно «запугать» стра­хом «контрреволюции». Это, во-первых, иллюзии революционно­го идеализма теперь, как и иллюзии монархизма, «втоптанные в грязь»; во-вторых, ошибка управления через «выборный коллек­тив», всегда близоруки и эгоистически в своих «требованиях», но самонадеянно пытавшийся заменить во время страшной войны единую и сильную власть; наконец, в-третьих, ошибка вмешатель­ства в неприкосновенную сферу «веры и национальности». Здесь киевский депутат разумел решение «украинского» вопроса «тремя министрами», результаты поездки которых в Киев он ядовито со­поставлял с дипломатией «умницы» Бутурлина[15] присоединяв­шего Малороссию к Москве в XVII веке. Маклаков взял темой - те условия, на которых возможно соглашение с правительством. Основное из этих условий - выведение страны из тяжелой войны с победой, для чего необходимо отрезать «хвосты» связывающие власть с «пораженчеством» в лице его собственных членов (это вызвало овацию левых в честь Чернова), с парализующими се­рьезную реформу армии «комитетами» и вообще с «резолюциями политических партий». За пределами их стоит вся страна, кото­рая «пойдет за всяким, кто поведет ее - Россию, а не револю­цию - к спасению». «Россия любит революцию только потому, что верит, что она ее спасет; но если она когда-либо в этом усом­нится, то никакими силами вы завоеваний революции не вернете».

Такое решительное отрицание пользы «выборных коллекти­вов» и значения «вотумов партий и резолюций комитетов», такое категорическое утверждение, что народ - не политическая пар­тия, «что политическая программа диктуется не волей партий, а волей истории» и что надо смело вести народ к спасению, «порвав с политическими партиями» и рассчитывая на «любовь, сочувст­вие и преданность масс», которые «собственным инстинктом пой­мут, кто их губит и кто ведет к спасению», - все эти привычные утверждения Маклакова дали легкую возможность Церетели про­честь целый дифирамб «демократическим организациям». «Демо­кратические организации» есть единственная организующая сила, которая может спасти и страну, и революцию, после того как «ру­ководящие классы» «отступились от этой задачи», «предоставив народ собственным силам». Эта основная марксистская идеология постепенного «отпадения» от революции классов, в ней не заинте­ресованных, уже известна нам из прежних выступлений Церете­ли. Она, конечно, совсем не клеилась с его же защитой коалици­онного правительства и с восхвалением «демократии» за то, что она добровольно поступилась властью «в интересах спасения страны», оставшись только «политической организацией тех классов, которые она представляет, на страже завоеванной свободы». Та и [314] другая мысль плохо гармонировала с упорной защитой «демокра­тической программы», как единственной, объединяющей страну и могущей осуществить силами «нецензовой демократии» - «бур­жуазную революцию». Церетели был прав, указывая, что единст­венная опора может быть в народе, но не прав, отожествляя народ с «демократическими организациями», как его единствен­ной организованной частью. С высоты птичьего полета, конечно, внутренние противоречия стушевывались и непримиримое прими­рялось стилистической гладкостью речи. Конкретного материала, на котором эти противоречия раскрывались, Церетели вовсе не коснулся, скользнув одной, двумя фразами по содержанию той «демократической программы» 14-го августа, которую он продол­жал формально считать необходимым условием коалиции. Он за­кончил, вызвав сцену эффектного, но фиктивного и внешнего примирения, провоцированную его последней двусмысленной фразой. «Да здравствует честная демократия, не останавливаю­щаяся ни перед какими жертвами для спасения страны. Я знаю, что здесь (налево) мне будут аплодировать. Будут ли аплодиро­вать там (жест направо)?»

«Там» ему тоже аплодировали. Встал весь зал, и овация ора­тору советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов вышла очень единодушной и длительной. Но затем, после предсе­дателя Думы М.В.Родзянко, выступил очередной оратор четвер­той Думы, П.Н.Милюков и начал свою речь с разоблачения со­физмов Церетели, на которых в течение многих месяцев держа­лась советская идеология. «Верно, что революция совершилась во имя спасения страны. Неверно, - или не доказано, - что без революции мы уже имели бы сепаратный мир. Верно, что револю­ция начата не планомерным заговором, а стихийным порывом масс. Неверно, что она обязана своей победой - неорганизован­ной стихии. Она обязана этой победой Государственной Думе, давшей санкцию перевороту и объединившей не отдельные пар­тии, а весь народ. Верно, что организовать революцию пытались «демократические организации». Неверно, что они одни могут спасти революцию от последствий их собственных ошибок. Верно, что, пока не создан аппарат, выражающий волю народа, власть должна угадывать эту общую волю. Неверно, что воля народа вы­ражается исключительно в наскоро сколоченных организациях. Верно, что власть не должна опираться на одни цензовые элемен­ты. Неверно, что нецензовые элементы сошлись клином в одних только, так называемых, «органах революционной демократии». Верно, что неорганизованные массы шли в настоящее время за теми партийными лозунгами, которые звучат наиболее прельщаю­ще. (Церетели указывал на результаты выборов). Неверно, что эти партии имеют монополию на демократизм - ибо Россия со­стоит не из одних только социалистов». П.Н.Милюков сделал затем сжатый фактический обзор ошибок «революционной демо­кратии» и подвел им итог. Две капитуляции правительства перед [315] утопизмом социалистических партий в момент перехода к первому коалиционному правительству; капитуляция в вопросе о «демо­кратизации» армии, сопровождавшаяся уходом А.И.Гучкова; ка­питуляция в вопросе о «циммервальдской» внешней политике, со­провождавшаяся уходом министра иностранных дел. Две другие капитуляции за два месяца управления первой коалиции: капиту­ляция перед утопическими требованиями рабочего класса, сопро­вождавшаяся уходом А.И.Коновалова и капитуляция перед край­ними требованиями национальностей, сопровождавшаяся уходом остальных к.-д. Пятая капитуляция перед захватными стремле­ниями масс в аграрном вопросе, поощрявшимися министром зем­леделия, вызвала уход первого председателя Временного Прави­тельства, князя Львова. Основная причина всех этих уходов есть желание революционной демократии «направить буржуазную ре­волюцию в социалистическое русло руками самой, так называемой «буржуазии». Оратор указал на то, что партия народной свободы выходила и вновь входила в правительство только для одной цели: демонстрации значения «общенародной программы». Он не скрыл того, что и последняя коалиция «не осуществила основных мыслей этого единения». Связанное партийное зависимостью, правительство продолжает колебаться, и ни в области военного дела, ни в области внутреннего управления, ни в области земельного вопроса не может достаточно быстро и последовательно принять те меры для спасения родины, необходимость которых само при­знает. «Я не хочу делать окончательного вывода из своих замеча­ний», заявил оратор в конце речи. «Министр-председатель желал получить поддержку партий при создании коалиции: он ее получил. Он желает получить поддержку совещания: он ее получит. Но... дальнейшее зависит от того употребления, которое прави­тельство сделает из этой поддержки, которую мы даем ему добро­вольно и без спора».

В своей ответной речи И.Г.Церетели не обнаружил обычной самоуверенности и проявил готовность идти на уступки. Но он не хотел или не мог понять сущности предъявленных обвинений. Видя в П.Н.Милюкове, главным образом, сторонника «империа­листской» внешней политики, он обошел его обвинение «револю­ционной демократии» в желании вести силами государственной власти классовую борьбу за социализм. Он трижды настойчиво возвращался к требованию признания П.Н.Милюковым основ «демократической» внешней политики. За это он был готов обе­щать, что «демократия не сложит оружия до тех пор, пока Россия подвергается нашествию, и ее целости и свободе грозит опас­ность», что сторонники сепаратного мира придут к нему, лишь «перешагнув через труп революции», что «военная дисциплина будет восстановлена сверху донизу», и приказы людей, «призван­ных к командованию» «идти в наступление» «будут исполняться без рассуждений», «правильно или неправильно это приказание». В области внутренней политики, признавал Церетели далее, «если [316] связь правительства с советом являлась для вас препоной и меша­ла вам поддерживать власть, спасающую революцию, то мы заяв­ляем вам: этой препоны больше нет. Вот коалиционная власть (он указал на правительственные скамьи), действующая вне формаль­ной связи с советами рабочих и солдатских депутатов». Это не по­мешало, однако, Церетели, несколькими минутами позже заявить: «Нет власти в России выше власти Временного Правительства, ибо источник этой власти - суверенный народ - непосредст­венно через те органы, которыми он располагает, делегировал эту власть Временному Правительству». Это значило левой рукой взять назад гораздо больше того, что давалось правой. И когда вслед затем Церетели заметил, что «чутье» ему показывает, «что П.Н.Милюков питает очень мало надежд на сохранение этой коалиции», то он лишь сделал правильный вывод из собственного внутреннего противоречия. Нельзя было, обойдя все разногласия по существу, прикрыв их чисто внешними примирительными фра­зами, рассчитывать на «реальную поддержку» и на взаимное по­нимание.

Как бы для того, чтобы еще более подчеркнуть искусственный характер соглашения, оратор торгово-промышленного класса А.А. Бубликов[16], правда, без уполномочия последнего, заявил, что «протянутая рука» Церетели «не повиснет в воздухе». Торже­ственно, при шумных овациях всего зала, он потряс руку несколько растерявшегося от такой неожиданности лидера «революцион­ной демократии». «Рукопожатие Бубликова» стоило И.Г.Церете­ли больших нападок в левой прессе и отнюдь не укрепило его по­ложения в своих собственных рядах. Когда, день спустя, по капи­тальному вопросу о смертной казни он получил всего четыре го­лоса в исполнительном комитете советов, который притом отка­зался начать свое заседание с отчета Церетели о Московском Со­вещании, то бутафорский характер соглашения, положенного в основу коалиции, выяснился и с другой стороны. Очевидно, лидер советского большинства уже потерял право говорить от имени этого большинства, когда шел на всевозможные уступки в Москве. Его признание, что «революция была неопытна» в борьбе с большевизмом, подтвердилось скорее и полнее, чем, быть может, он сам ожидал.

За то левая получила реванш с той стороны, откуда его никто не ожидал: со стороны казачества. Нашелся некий есаул Нагаев, который от казачьей секции совета резко возражал Каледину, от­рицая у него право говорить от имени трудового казачества. Про­изошел бурный инцидент, в который был вовлечен сам председа­тель и который едва не кончился дуэлью казака с офицерами.

Совещание кончилось. Неясность политической мысли, сказав­шаяся в его созыве, обнаружилась еще раз, когда пришлось под­водить ему итоги. После всего, что произошло на самом совеща­нии, собственно, для этой неясности не должно бы было быть места. Совещание обнаружило наглядно то, что многие раньше [317] только чувствовали. Оно обнаружило, что страна делится на два лагеря, между которыми не может быть примирения и соглашения по существу. Но было совершенно ясно и то, что власть не может сделать требуемого выбора. Иначе, - если бы она могла решить­ся на выбор - несправедлива была бы критика многочисленных ораторов, видевших корень зла в бессилии и нерешительности власти.

Власть осталась такой, какой застало ее Московское Совеща­ние, но с одним большим минусом. Вся страна воочию увидала и узнала, какова эта власть и в чем причина ее слабости и бессилия.

Если еще оставалось место иллюзиям, их должна была унич­тожить заключительная речь А.Ф.Керенского. Как бы чувствуя, что благоприятного для правительства итога подвести нельзя и что ему сказать нечего, он сперва вовсе не хотел выступать в конце. Но когда министры указали ему на неудобство такого мол­чаливого окончания совещания, Керенский согласился закончить совещание краткой речью, «минут на десять». Он, действительно, начал свое заключение, как предполагал. Совещание выслушало массу противоречивых мнений, каждый член совещания лучше понял, что ему было понятно не все. Но правительство, которое по-своему положению должно все знать и все видеть, решить по совести, как примирить непримиримое и какие из пожеланий ис­полнить. Бесполезно принуждать его к исполнению всех желаний каждого «физической силой». Всякий, кто хотел бы навязать свою отдельную волю воле большинства, которое представляется правительством, почувствовал бы на себе силу власти, которая только кажется бессильной. Тут можно было бы поставить точку. Но в последних фразах Керенский уже вступил в область своего тогдашнего психоза-страха. Он имел еще самообладание - оговориться, что дальше будут говорить уже лично от себя. Но затем, и по форме, и по содержанию, его речь потеряла характер объективности и спокойствия. Оратор как бы впал в своего рода транс. Прерывающимся голосом, который от истерического крика падал до трагического шепота, А.Ф.Керенский грозил воображаемому противнику, пытливо отыскивая его в зале воспаленным взглядом лихорадочно блестевших глаз и пугая публику погибелью собст­венной души. От него требуют суровых методов в управлении? Да, может быть, его приведут к этому! Его принудят вырвать из души и растоптать цветы, и сердце его станет как камень! «Нет, Александр Федорович, вы этого не сделаете», раздался из ложи истерический женский голос. Министры сидели смущенные, опус­тив головы. Настроение аудитории достигло страшного напряже­ния. А оратор, охваченный порывом страсти - или душевным припадком - говорил, говорил - и не мог кончить речь. Наконец, взрыв аплодисментов облегченно вздохнувшей публики обо­рвал эту мучительную сцену. Измученный оратор не сел, а упал на председательское кресло. Затем, не успев еще прийти в себя, [318] он быстро оставил свое место, как трибуну, позабыв закрыть со­вещание. Друзья напомнили ему об обязанности председателя. Он торопливо вернулся к столу и кое-как произнес необходимые фразы. Была половина второго ночи.

Сравнительно с тревожными ожиданиями, сопровождавшими открытие Московского Совещания, оно закончилось благополуч­но. «С неизбежностью развивавшиеся события», наступления ко­торых Керенский «ожидал уже перед Московским Совещанием», не наступили. «Подготовлявшаяся», по его же словам, «попытка на Московском Совещании создать так называемую сильную власть» не имела места - по той простой причине, что на Мос­ковском Совещании вообще ничего не подготовлялось. «Нацио­нальное равновесие», обрекавшее власть на топтание на одном месте, внешним образом сохранилось. Керенский объяснил это тем, что «на Московском Совещании правые утописты (они же «большевики справа») были благополучно поставлены на свое место». Вернее было бы сказать, что они не стали на место, на котором ожидал найти их Керенский. Видимость единения была сохранена - не столько потому, что на это формальное единение возлагались бы кем-либо дальнейшие надежды, сколько потому, что никто не думал делать Московское Совещание сигналом к от­крытой борьбе.

Формально - совещание не вынесло осуждения коалиции. При желании, можно было торжествовать этот исход, как победу правительства. Н.В.Некрасов облек этот оптимистический вывод в подходящую форму для печати. «Авторитет власти возрос, но вместе с тем возросла и ее ответственность. Московское Совеща­ние не решилось по многим вопросам взять на себя ответствен­ность (его к этому не приглашали ни по одному вопросу. - П.М.), предоставив решение их Временному Правительству и об­лекло это правительство полнотой власти (на что, конечно, не имело никакого права. - П.М.). В действительности, вопреки этим фальшивым словам, правительство вышло из совещания ско­рей с ослабленным авторитетом. Оно не только демонстрировало перед всей страной свое бессилие и - что еще хуже - безволие, но и покрыло себя, в лице своего главы, налетом того «смешного, которое убивает».

Идея коалиции не только не победила, как хотел внушить стране заместитель председателя, но, напротив, потерпела впе­рвые наглядное и очевидное для всех крушение в публичном столкновении двух взглядов, которые даже сам Керенский при­нужден был признать непримиримыми. Оба борющиеся лагеря на глазах всей страны нетерпеливо готовились к решительной схват­ке через голову власти, которая бессильно повисла между ними в воздухе, не решаясь сделать никакого выбора. В интимном кругу Керенский был откровеннее, когда оценивал пользу, принесенную ему Московским Совещанием не столько с политической, сколько с полицейской точки зрения. «Приехав в Петербург», вспоминает [319] он[17], «я говорил близким друзьям, а также и Временному Правительству, что я очень доволен Московским Совещанием, так как то, что мне нужно было, я совершенно учел и знаю, где, что и как». В этой лаконической фразе Керенский разумел полученное им в Москве осведомление о корниловском «заговоре».

Таким образом, министра-президента интересовало по существу не столько признание принципа коалиции, будто бы усилившее «авторитет власти», сколько, так сказать, более точная локализа­ция предметов его смутного и неопределенного страха перед «развивающимися с неизбежностью событиями». Даже он, носитель идеи «национального равновесия», готовился в Москве к грядущей борьбе и, конечно, не мог верить в серьезность примирительного жеста между боровшимися элементами русской общественности.

«Примиренчество», внешний успех которого на совещании так усердно подчеркивал Н.В.Некрасов, как раз в это время оконча­тельно отыграло свою роль. Это и было наглядным образом де­монстрировано тотчас после совещания на том самом Церетели, примирительное выступление которого, по выражению Некрасова, произвело «перелом» в настроении съезда, склонив даже непри­миримых на сторону соглашения. Церетели намеренно подготов­лявший себе на совещании роль высшего судьи демократической тактики, чего то вроде «язычка весов» революционной политики, два дня спустя был самым бесцеремонным образом дезавуирован «революционной демократией». 18-августа петроградский совет рабочих и солдатских депутатов должен был выслушать в своем новом помещении, в Народном доме, доклад исполнительного ко­митета о Московском Совещании. Вместо того, по предложению большевиков, было решено обсуждать «более важные вопро­сы» - о смертной казни и об арестах ленинцев. Докладчик Мар­тов предложил собранию принять резолюцию протеста против введения смертной казни на фронте, «как меры устрашения сол­датских масс в целях порабощения их командному составу» и, «следовательно, меры, преследующей контрреволюционные цели», «требовать от Временного Правительства ее отмены и за­клеймить ведущуюся милитаристическими и буржуазными круга­ми агитацию за дальнейшее распространение смертной казни». Как известно, это было требование Корнилова, почти принятое в Москве Керенским. Конец резолюции, выражал порицание всероссийскому исполнительному комитету за то, что он «до сих пор не нашел в себе решимости поднять вопрос о смертной казни». Церетели, от имени большинства комитета, выступил на его защи­ту. «Почему вы не протестовали против этого ужасного института тогда, когда он был введен, очень скоро после событий 3 - 5 июля и несчастья на фронте», спрашивал он своих противников, думая усовестить их этим напоминанием? «Если тогда вы хранили молчание, [320] значит было что-то такое, что вас заставляло молчать?.. Вы понимали смысл этого акта». А теперь, «если вслед за вашим постановлением не последует отмены смертной казни, что же, вы вызовете не улицу толпу, чтобы требовать свержения правитель­ства?». «Да», кричали большевики, перебивая Церетели, - «да», мы вызовем толпу и будем добиваться свержения правительства». «Вы теперь высоко подняли головы», отвечал Церетели больше­викам, «а на второй день после введения смертной казни я этих высоко поднятых голов что-то не замечал». И, переходя на их точку зрения, он пытался убедить их, что смертная казнь еще пригодится против контрреволюции и против «генералов». Отме­нить ее можно будет, «когда революция снова укрепится».

Мартов ответил на все эти словоизвития Церетели указанием на непрямоту и неискренность его позиции. Он требовал от Цере­тели прямого ответа: «В интересах ли революции требовал Корни­лов введения смертной казни на фронте и в тылу?». Церетели от­ветил новым софизмом: «Нет, эта мера не контрреволюционна, ибо иначе Мартов звал бы вас к свержению правительства», а он предлагает только «бумажную резолюцию», так что правительст­во от этого не падет, и смертная казнь отменена не будет.

Мартов, действительно, не доводил своих требований до конца. Но он сознательно наносил удар старой тактике советского большинства, доведшей Церетели до рукопожатия Бубликова. Мартов при этом явно играл в руку тех, кто с мест грозил новым восстанием против правительства. Не смертная казнь, а именно тактика Церетели осуждалась по поводу доклада о смертной казни, - на это осуждение пошло собрание, отказавшееся слу­шать доклад о Московском Совещании. И резолюция Мартова, за исключением прямого осуждения исполнительного комитета, была принята всеми голосами против четырех голосов вождей совета. В числе этих четырех был и сам Церетели. Нельзя было ярче пока­зать, что петроградская «демократия» не идет за тем умеренным большинством, которое дало в Москве поддержку коалиционному правительству.

[1] Трубецкой Евгений Николаевич (1863 - 1920). Происходил из старинного княжеского рода. В 1885 закончил юридический факультет Московского университета. С апреля 1886 приват-доцент Демидовского юридического лицея (Ярославль). В 1892 защитил магистерскую диссерта­цию, в 1897 - докторскую. Религиозный философ. С 1906 профессор Московского университета. Один из основателей кадетской партии и Пар­тии мирного обновления. Октябрьскую революцию воспринял отрицатель­но. Уехал на Юг России в Добровольческую армию генерала А.И.Деники­на. Умер от сыпного тифа.

[2] Чаянов Александр Васильевич (1888 - 1937). Родился в купеческо-мещанской семье. В 1906 поступил в Московский сельскохозяйственный институт. В 1911 получил диплом ученого-агронома 1-й степени. Занимался преподавательской деятельностью. В годы Первой мировой войны работал в комиссиях Особого совещания по продовольствию, в про­довольственных организациях Всероссийского земского союза и экономи­ческого отдела Всероссийского Союза городов. Участвовал в составлении Общего плана обеспечения продовольствием населения (1916). После Февральской революции направил свою деятельность на проведение преобразований в сельском хозяйстве. На Всероссийском кооперативном съезде (25 - 27 марта) избран членом Совета Всероссийских кооперативных съездов - высшего органа управления кооперативным движением. Под­держивал Временное правительство. Участвовал в разработке аграрной ре­формы, выступив одним из инициаторов создания Лиги аграрных реформ (16 - 17 апреля состоялся Учредительный съезд Лиги). Член Главного зе­мельного комитета, созданного для подготовки и осуществления земельной реформы, член Предпарламента, товарищ министра земледелия во Временном правительстве (около 2-х недель), избран членом Учредительного собрания. Октябрьскую революцию оценивал негативно, но согласился пойти на службу в советские учреждения. В октябре 1937 приговорен к расстрелу. Реабилитирован посмертно.

[3] Юденич Николай Николаевич (1862 - 1933). Родился в семье коллежского советника. Окончил Академию Генерального штаба (1887). Служил в штабах различных воинских частей. С 1907 по 1912 генерал- квартирмейстер штаба Кавказского военного округа. С 1912 начальник штаба Казанского, затем Кавказского военного округов, с 1914 коман­дующий войсками Кавказского фронта. Генерал от инфантерии (1915). В марте - апреле 1917 главнокомандующий войсками Кавказского фронта. После Октябрьской революции эмигрировал в Финляндию, затем в Эсто­нию. В 1919 - 1920 главнокомандующий белогвардейскими войсками на Северо-Западе России. Входил в Северо-Западное правительство. Руководитель наступления белогвардейских войск на Петроград. После поражения отступил с остатками армии в Эстонию. С 1920 в эмиграции.

[4] Центральный комитет совета рабочих и солдатских депутатов, ис­полнительный комитет крестьянских депутатов, исполнительный комитет объединенных общественных организаций, кооперативные организации, представители фронтовых и армейских организаций и солдатская секция совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, центральный ко­митет всероссийского союза увечных воинов, исполнительный комитет Петроградского союза увечных воинов, представители всероссийского союза земств и городов, центральный союз служащих правительствен­ных, общественных и частных учреждений, всероссийский железнодо­рожный учредительный съезд и большинство представителей городских самоуправлений.

[5] Долгоруков Василий Александрович (1868 - 1918) - князь, генерал-майор, командующий 1-м конным корпусом, гофмаршал.

[6] Васильковский О.П. - генерал, командующий Петроградским военным округом.

[7] В своих показаниях (стр. 67) Керенский заявляет, что «доклад в конверте до него не дошел». Этим он объясняет, почему о докладе не было ничего сообщено Временному Правительству, а заслушана была «с согласия Корнилова» первая редакция доклада. Было бы, все-таки, инте­ресно выяснить судьбу запечатанного конверта, «немедленно отосланно­го» Керенскому в полночь на 11-е августа.

[8] В своих комментариях к показаниям (стр. 69) Керенский косвенно признал намеренность этих своих жестов. «После, когда корниловское выступление совершилось», говорит он тут, «мне один из к.-д. сказал: «Только теперь мы поняли занятую вами вообще на Московском Совеща­нии позицию, ваш тон, а тогда нам казались непонятными ваши угрозы в правую сторону».

[9]В своих комментариях Керенский прямо цитирует эту часть речи, как угрозу по адресу «корниловщины».

[10] Верховский Александр Иванович (1886 - 1938). Учился в Па­жеском корпусе (1905). Окончил Николаевскую военную академию (1911). Участвовал в русско-японской и Первой мировой войнах. С июля 1917 командующий Московским военным округом. За отказ поддержать выступление Л.Г.Корнилова был произведен в генерал-майоры и в августе назначен военным министром Временного правительства. Являясь сторон­ником прекращения войны в октябре вышел в отставку. После Октябрь­ской революции вступил в Красную армию. Работал в Совете Труда и Обороны, преподавал в Военной Академии РККА, школе «Выстрел» Гене­рального штаба и в Академии Генерального штаба. Имел звание комкора. В 1938 арестован и расстрелян. Реабилитирован посмертно.

[11] Головин Федор Александрович (1867 - 1937). Потомственный дворянин. Окончил курс университетского отделения Московского лицея цесаревича Николая. Земский гласный, секретарь губернского земского собрания. В 1904 - 1907 председатель Московской губернской земской уп­равы. Член «Союза освобождения». Один из основателей кадетской пар­тии и член ее ЦК. Депутат II и III Государственной думы. Был председа­телем II Государственной думы. Член московской Городской думы, дея­тель Земгора. После Февральской революции был назначен Временным правительством комиссаром всех учреждений бывшего Министерства им­ператорского двора. Принимал участие в Государственном совещании. Де­легат IX съезда кадетской партии (октябрь), кандидат в члены Учредительного собрания. Октябрьскую революцию встретил враждебно. Впослед­ствии работал в советских учреждениях. По обвинению в принадлежности к антисоветской организации расстрелян. Реабилитирован посмертно.

[12] Это скромное упоминание о «железных дорогах» Керенский при­знал нарушением соглашения.

[13] Гримм Давид Давидович (1864 - 1941). Родился в семье архитек­тора. Окончил юридический факультет Петербургского университета (1885) со степенью кандидата наук. Специалист по римскому праву, с 1901 ординарный профессор и декан юридического факультета. Кадет, в июне 1915 кооптирован в ЦК партии. С 1907 член Государственного Сове­та. В 1910 - 1911 ректор Петербургского университета. С 1913 профессор Харьковского университета. После Февральской революции с конца апре­ля товарищ министра просвещения, председатель Особого совещания при Временном правительстве по образованию. Председатель постоянного со­вещания товарищей министров Временного правительства. 1 июля на заседании ЦК кадетской партии поддержал линию П.Н.Милюкова, направ­ленную на разрушение правительственной коалиции и в знак протеста про­тив Декларации Временного правительства от 8 июля подал в отставку с поста товарища министра. Участник московского Государственного сове­щания. В начале октября вошел в Предпарламент от кадетов. В сентябре 1919 арестован. Был освобожден, эмигрировал в Финляндию.

[14] Маклаков Василий Алексеевич (1870 - 1957). Из потомственных дворян. Учился на естественном отделении физико-математического фа­культета Московского университета, за неблагонадежность был исключен (1890). Окончил историко-филологический факультет Московского уни­верситета (1894), экстерном закончил юридический факультет (1896). Член ЦК кадетской партии с 1906. Депутат II - IV Государственной думы. С 1914 работал во Всероссийском земском союзе. Во время Февральской революции назначен комиссаром в Министерство юстиции. Возглавлял юридическое совещание при Временном правительстве в качестве его пред­седателя. Участник Совещания общественных деятелей в августе 1917 в Москве. Избран членом постоянного Совета общественных деятелей. Посол Российской Республики в Париже. В ноябре, по приказу Л.Д.Троц­кого, лишен звания посла во Франции.

[15] Бутурлин Василий Васильевич (? - 1656) - боярин, русский военный деятель, дипломат. Глава русского посольства на Переяславской раде (1654).

[16] Бубликов Александр Александрович (1875 - 1936?). Окончил Петербургский институт инженеров путей сообщения. Служил начальни­ком по изысканиям на железной дороге. Был членом межведомственной Комиссии по выработке плана развития железнодорожной сети России. Депутат IV Государственной думы. Входил во фракцию прогрессистов. С начала Февральской революции был назначен Временным комитетом Го­сударственной думы комиссаром в Министерство путей сообщения. Уста­новил контроль над сетью российских железных дорог. Критиковал уступ­ки Временного правительства рабочим. Участвовал в работе Экономичес­кого совета, созданного Временным правительством для разработки обще­го плана организации народного хозяйства. Провозгласил от имени предпринимателей готовность поддержать призыв к сотрудничеству, исходив­ший от лидеров меньшевиков и эсеров и публично пожал руку И.Г.Цере­тели, что получило определенный общественный резонанс.

[17] Дело Корнилова, стр. 169.