Письмо твое звучит одновременно и любовью, и упреками. Любовь принадлежит тебе; благодаря ей ты боишься за нас даже того, что не опасно; упреки принадлежат тем, которые не любят и, ища случая ко греху, кле­вещут на брата своего и на сына матери сво- ея полагают соблазн (см.: Пс. 49, 20). Ты пишешь, что какой-то монах, бродящий и кричащий на улицах, на перекрестках, на распутиях, крючко­творец, хитрый только для отнятия чужой чес­ти, пытающийся бревном своего глаза извлечь сучец из глаза ближнего, - ты пишешь, что этот монах витийствует против меня и собачь­им зубом кусает, терзает, сокрушает книги, на­писанные мной против Иовиниана. Ты пишешь, что этот диалектик вашего города и украше­ние Плавтовой фамилии не читал «Категорий» Аристотеля, ни «Об истолковании», ни «Ана­литик», ни даже «Риторики» Цицерона, но [125] среди людей необразованных и на пиршествах с женщинами плетет бестолковые силлогизмы и будто бы хитрой аргументацией распутывает наши софизмы. Так глуп же я, что не надеял­ся узнать всего выше исчисленного без помощи философов и конец стиля, которым стиралось написанное, предпочитал тому концу, кото­рым писалось. Напрасно также я пересматри­вал комментарии Александра; напрасно ученый наставник через εεσαγωγην[1] Порфирия вводил меня в логику; и - не говоря уже о человече­ских знаниях - вотще я имел своими катехи­заторами в Священном Писании Григория Назианзина и Дидима; бесполезно для меня было знакомство с еврейским языком и каждоднев­ное от юности до нынешнего возраста поучение в законе, пророках, Евангелии и Апостоле.

Нашелся человек, совершенный без учителя, ; (духоносец и само­учка), πνευμαφορος και αντοδιδακτος который красноречием превосходит Туллия, аргументами - Аристотеля, мудростью - Пла­тона, образованностью - Аристарха, многописанием - Халкентера, знанием святых книг - Ди­дима и всех ученых нашего времени. Нужен ему только предмет для рассуждения, и, подобно Карнеаду, он может рассуждать и так и сяк, то есть и в пользу истины, и против истины. Мир спасся от опасности, и наследственные или судейские тяжбы избавились от пропасти вследствие того, что этот человек, оставив площадь (forum), очутился в недрах Церкви. Кто [126] может оказаться невинным, когда он не захочет этого? И какого преступника не спасет его речь, когда он начнет выкладывать дело на пальцах и растягивать сети своих силлогизмов? Стоит ему только ударить ногой, устремить очи, наморщить лоб, потряс­ти рукой, погладить бороду - одним этим он напустит туману перед глазами судей. Чему же дивиться, если меня, уже давно находящегося в отсутствии и без практики в латинском язы­ке сделавшегося наполовину греком и варваром, одолел этот человек, остроумнейший и сильней­ший в латыни? Массой его красноречия был по­давлен и Иовиниан, хотя и не находился в от­сутствии. (Благий Иисусе! Что за человек этот Иовиниан! Его сочинения может понимать толь­ко тот, кто воспевает исключительно для себя и для муз.) Пожалуйста, любезнейший отец, убе­ди этого монаха, чтобы он не говорил вопреки своему подвигу, чтобы, обещая своей одеждой непорочность, не подрывал ее словами; чтобы, будучи девственником или воздержником (про то знает он), не уравнивал замужних с девами и не спорил понапрасну столько времени с красноречивейшим мужем. Слышу я, кроме того, что этот монах обходит келии вдов и девиц и с важным видом философствует среди них о священных предметах. Чему же он учит женщин втайне в их спальне? Тому ли, чтобы они знали, что все равно, что дева, что замужняя, чтобы не трати­ли напрасно цветущий возраст, чтобы ели, и пи­ли, и ходили в баню, заботились о чистоте и не пренебрегали мазями? Или, наоборот, учит целомудрию, постам и неомовению тела? Конеч­но, он учит тому, что полно добродетели. Так пусть же и в обществе признает то, что говорит [127] дома. А если он и по домам учит тому же, чему в обществе, то его нужно удалить от общения с девицами. Удивляюсь я, что юноша, монах, по собственному своему мнению красноречивый (с уст которого текут любовные речи, изящная речь которого пересыпана комической со­лью и веселостью), не стыдится обходить домы вельмож, размениваться приветствиями с мат­ронами, превращать религию нашу в битву и веру христианскую в словопрение и при том отнимать честь у ближнего своего. Если этот юный монах считает меня заблуждающимся, ибо все мы много согрешаем. Кто не согрешает в слове, тот человек совершенный (Иак. 3, 2), то ему следовало бы письменно или изобличить, или спросить меня, как и поступил муж уче­ный и славный Паммахий, которому я отвечал по возможности и в довольно обширном пись­ме разъяснил, что и в каком смысле было ска­зано мной. Паммахий, по крайней мере, под­ражал твоей скромности, так как и ты, выбрав из моего сочинения те места, которые для не­которых казались соблазнительными, располо­жил их в порядке с просьбой, чтобы я или ис­правил, или объяснил их, и не считал меня до такой степени безумным, чтобы в одной и той же книге я стал бы говорить и в пользу брака, и против брака.

Пусть мой противник пощадит себя, пощадит меня, пощадит имя христианина. Пусть узнает, что монашество его состоит не в разгово­рах и расхаживаньи, а в молчании и уединении. Пусть прочтет слова Иеремии: Благо человеку, когда он несет иго в юности своей; сидит уеди­ненно и молчит, ибо Он наложил его на него [128] (Плач 3, 27-28). А если мой противник забрал себе цензорский жезл над всеми писателями и счи­тает себя ученым оттого, что понял Иовиниана (по пословице: косноязычному лучше понимать слова косноязычного), то, по суду Аттилия[2], мы признаемся: ты пишешь все. Даже сам Иовиниан, пишущий безграмотно, вполне справедливо скажет следующее: «Если меня осуждают епис­копы, то это не законно; я не хочу, чтобы против меня говорил тот или другой человек, могущий подавить меня своим авторитетом, но не могу­щий вразумить меня. Пусть пишет против меня муж, язык которого и я понимаю; если я одер­жу победу над ним, то разом одержу победу и над всеми. Я очень хорошо знаю (поверьте мо­ему опыту), "каков он, поднявшись на щит, с ка­кой быстротой мечет копье" (Энеида, 10). Он храбр, в спорах привязчив и упорен, и голова его полна хитрых затей. Часто с ночи до вече­ра он кричал против нас на улицах; а у него бока и сила атлета, и тело его изящно и креп­ко. Кажется, втайне он последователь моего учения. Кроме того, он никогда не краснеет, не размышляет о том, что говорит и сколько говорит, и приобрел такую славу красноречия, что слова его повторяются людьми косматы­ми. Сколько раз в обществе он заставлял меня объедаться и доводил до холеры? Сколько раз плевал и уходил оплеванный? Но это все - вещи простые, которые может сделать всякий из моих последователей. Я приглашаю моего противника писать книги - оставить по себе [129] память потомству. Будем беседовать письменно, и пусть судит о нас безмолвный читатель; как я веду за собой толпу учеников, так пусть и по имени моего противника назовутся Гнафоники или Формионики»[3].

Не важна вещь, любезный Домнион, болтать по углам и в жилищах шарлатанов и голословно определять: «Тот хорошо сказал, а этот худо; тот знает Писания, а этот бредит; тот красноречив, а этот совсем бессловесен». Кто судит обо всех, по чьему приговору заслу­жил то право? Только шутам и людям, всегда готовым на распри, свойственно греметь про­тив кого-нибудь где ни попало на перекрестках и собирать ругательства, а не изобличитель­ные пункты. Пусть мой противник протянет руку, возьмется за стиль, побеспокоит себя и, что может, изложит письменно. Пусть даст нам случай отвечать на его красноречие. Я сам умею кусаться, если захочу, сам могу больно уязвить. И мы грамоте учились: «И мы час­то подставляли руку под ферулу[4]» (Ювенал). И про нас можно сказать: «У него сено на ро­гах; беги дальше» (Гораций). Но я лучше хочу быть учеником Того, Кто сказал: Я предал хре­бет Мой биющим и ланиты Мои поражаю­щим; лица Моего не закрывал от поруганий и оплевания (Ис. 50, 6); Будучи злословим, Он не злословил взаимно (1 Пет. 2, 23), и после зауше­ний, креста, бичеваний, ругательств - в за­ключение молился за распинающих, говоря: [130] Отче! Прости им, ибо не знают, что дела­ют (Лк. 23, 34). И я прощаю заблуждающемуся брату: знаю, что хитростью диавольской пре­льщен он. В кругу женщин он казался себе ученым и красноречивым. Когда в Рим дошли мои произведеньица, он испугался встретить в моем лице соперника и пресек мою распро­странявшуюся славу, чтобы не было на зем­ле никого, благоугодного для его красноречия, за исключением тех, могущества которых он не щадит, но уступает, которых не уважает, но боится. Опытный человек хотел, подобно старо­му воину, одним ударом меча поразить обоих борцов[5] и показать народу, что Писание имеет именно тот смысл, какой ему угодно. Пусть же соблаговолит он послать к нам свою речь и не укорами, но вразумлением исправить наше болтанье. Тогда он поймет, что иное дело площадь, а иное дело - кабинет, иное дело рассуждать о догматах Божественного закона среди вере­тен и корзин девиц, а иное дело - среди уче­ных мужей. Теперь он свободно и бесстыдно разглашает в народе обо мне, что я осуждаю браки, и сильно ораторствует против меня и, среди беременных женщин, крика младенцев и брачных постелей, умалчивает о том, что го­ворит Апостол, лишь бы только возбудить ко мне ненависть. А когда он примется писать, столкнется со мной нога с ногой и будет или сам предлагать нечто от Писаний, или выслушивать, что я буду предлагать, - тогда-то он вспотеет, тогда-то пораздумает. Прочь Эпикур, дальше Аристипп, свинопасы не придут, свинья не захрюкает. [131]