Общественный строй Шотландии. - Шотландия и Англия. - Церковный строй. - Государственное устройство. - Шотландская политика Якова и Карла. - Начало шотландской революции. - Ковенант. - Кампания 1639 г. - Беруикский договор. - Кампания 1640 г. - Военное банкротство абсолютизма. - Короткий парламент. - Созыв Долгого парламента. - Государственное устройство Ирландии. - Англичане в Ирландии. - Ирландия при Тюдорах. - Ирландия и реформация. - Социально-экономический быт Ирландии. - Англификация. - Плантации. - Шотландская колонизация. - Проверка земельных титулов. - Сближение короны с Ирландией.
Английская революция так тесно переплелась с шотландской, что их приходится рассматривать рядом. Шотландия занимает приблизительно половину той площади, которая падает на Англию и Уэльс. Но население в ней малочисленное и по первому цензу (1801 г.) составляло только шестую часть населения Англии и Уэльса, приблизительно полтора миллиона против девяти. В начале XVIII в. в самом большом шотландском городе (Эдинбурге) жило немного больше 30 тыс. чел. Население жило бедно, много беднее англичан. В начале XVIII в. английский государственный доход был около 5 млн. ф., а шотландский немного больше 150 тыс. ф. В конце XVII в. Шотландия знает еще настоящий голод. В горах в такие годы питаются бог знает как: пускают кровь коровам, мешают с овсяной мукой и пекут, а коров уже не гонят, а волокут на пастбище. Правда, не вся страна в таком первобытном состоянии. Долинная южная Шотландия (Lowlands) резко отличается от горной (Highlands). В горах преобладают кельты или кельтизированные люди, которые в начале XVII в. очень часто не говорят по-английски. Они живут охотой, скотоводством, грабежом, хлеб сеют мало, почти только один овес. Живут грязно, топят по-черному, мало моются. В 1745 г., в свой последний набег на Англию, они пугали не [204] только ружьями, но и кожными болезнями, которые с собой приносили. Л XVII в. очень, силен клановый строй, который был окончательно сломлен только после 1745 г., после Куллодена. В суде, хозяйстве, войне кланы все еще имеют едва ли не больше значения, чем государство. У них преобладает общинное владение; но это еще не соседская, а родовая община с частными переделами даже на пашне (run-rig, rundale). Дружно мстят за обиду товарища по клану, и столкновения кланов все еще длятся десятилетиями. Человеческая жизнь чужака ценится невысоко. Даже в XVIII в. часто хватают чужаков и продают в рабство американским плантаторам; даже абердинские купцы не гнушаются этим промыслом. И в Ирландию переселяются клановыми ульями. Вождям кланов принадлежит большая власть, они выносят смертные приговоры, иногда держат своего палача. И в XVI, и в XVII, и даже в XVIII вв. члены клана сохраняют привязанность к вождю. При Якове V, отце Марии Стюарт, приговорили к смерти человек 200 из мятежного клана Чаттан. Каждому у виселицы обещают жизнь за раскрытие местопребывания вождя; не выдал ни один. В восстании 1715 г. был замешан лорд Сифорс; он должен был бежать на континент. Его держатели аккуратно собирают ренту и высылают своему вождю. В горах кальвинистская реформация не имела такого полного успеха, как в долинах. Многие местности жили совершенно замкнуто, и горцы очень подозрительно относились к переселенцам; в иной глухой угол трудно было даже просто пробраться. Немудрено, что католические, даже языческие верования упорно держались в этой среде. Став кальвинистами, они по старине купают сумасшедших в источнике св. Филлана, а на северных островах из улова выделяют «министру» богородицина тюленя. Кое-где в глуши уцелел и сам католицизм. И все-таки переход большинства горцев в протестантизм был очень важен и в истории шотландской революции. Горцы доставили превосходный боевой материал ковенантерам. Они сильны дикой отвагой, родовой сплоченностью, варварской выносливостью. У некоторых был и большой военный опыт. Не одни долинные шотландцы, но и горцы часто нанимались на континенте на военную службу, особенно во Франции. Шотландский солдат был хорошо знакомой фигурой в континентальной Европе XVI-XVII вв. Оттого он попал в не особенно лестную компанию в старой французской поговорке: «Que d' Ecos-sais, de rats, de poux - ceux qui voyagent jusqu'au bout du monde, en [205] rencontrent partout». Они попадали даже в Италию и Московию, но всего больше их было во Франции, Нидерландах, в Тридцатилетнюю войну в Германии в войске Густава-Адольфа. Они приносили с собой домой не одни болезни и веселые нравы, но и новую военную технику - оружие, тактику, стратегию. По-своему они наравне с кальвинистскими богословами континентальной выучки были проводниками общеевропейской культуры в этой захолустной обстановке. Главнокомандующий шотландской армии в компаниях 1639 и 1640 гг. Лесли долго служил в шведской армии, вплоть до 1639 г., и, опираясь на свои связи, доставил в Шотландию много континентального оружия и боевых припасов. У шотландцев оказался и хороший артиллерист шведской школы Александр Гамильтон, устроивший даже пушечный завод в Эдинбурге (талантливый Гамильтон на службе у Густава-Адольфа изобрел легкие железные пушки взамен бронзовых). Бедность и захолустность не помешала Шотландии оказаться выше Англии в артиллерийской технике. Превосходство артиллерии решило в пользу шотландцев дело при Ньюбери, а вместе с тем всю кампанию 1640 г. и, если угодно, ближайшую судьбу английской революции.
Низменная, долинная Шотландия резко отличается от горной уже по составу населения. Внизу население очень пестрое. Кельтские элементы перепутаны с англосаксонскими и скандинавскими. Преобладает английский язык, конечно, представляющий известные диалектические особенности. Общая культура много выше, чем в горах: больше городского населения, гораздо более развиты торговля и промышленность, больше площадь пашни и выше земледельческая техника, больше школ и образованных людей. Родовые связи перевиты соседскими, профессиональными, религиозными, государственными. Lowlands гораздо ближе к Англии, чем горы. И все-таки еще очень далеко до слияния двух народов, о котором мечтал Яков, далеко даже до дружбы между ними. Англичане очень не хотят слияния, смотрят на шотландцев как на низшую породу, желают отгородиться от них. В 1621 г. английские пэры просят короля, чтобы самый породистый шотландский пэр не имел в Англии этикетного превосходства над последним английским пэром. В 1606 г. Яков говорит парламенту возвышенные речи о славном будущем двух соединившихся королевств, о необходимости их слияния. Общины не разделяют августейшей радости и мечты. Они боятся слияния, [206] не хотят равнять шотландцев с собой. Один коммонер заявляет, что объединить обе страны - все равно, что посадить на одну скамью судью и преступника: шотландцы всегда были нищими, бунтовщиками, изменниками, все их короли погибли не своей смертью. А другой коммонер сравнивает Англию с жирным пастбищем, на которое грозит накинуться голодное чужое стадо.
Национальная рознь усиливалась религиозными и политическими различиями. Реформация церкви не была проведена в Шотландии сверху. Корона противилась перемене и пострадала от нее. К ее опасным соперникам помимо племенных вождей принадлежат теперь и теократически настроенные кальвинистские проповедники. Умаление монархического начала ясно уже из того, что сыну Марии Стюарт дают в воспитатели монархомаха Бьюкенена. Вождь шотландских пресвитериан Мельвиль обходится с молодым Яковом не почтительнее, чем Нокс с Марией. В конце XVI в. «министры» были очень недовольны снисходительным отношением короля к мятежным католическим лордам Гентли и Эрролю; явившись во дворец во главе негодующей депутации, Мельвиль хватает Якова за рукав и зовет глупым вассалом бога. В Шотландии - два короля и королевства. В королевстве Христа король Яков - простой подданный; своими колебаниями между папистами и протестантами он потеряет и тех и других. На монетах малолетнего Якова стоит motto Траяна: «Рго me, si merear in те» (за меня, если я заслужу этого). Большинство «дворян» стало на сторону новой церкви отчасти по убеждению, отчасти потому, что реформа позволила им стать наследниками богатой старой церкви, поделить ее земли и доходы, увеличить свою хозяйственную мощь. Зато в лице нового клира они получили опасных политических конкурентов. Протестантизм утвердился в Шотландии с 1560 г. в форме кальвинизма, шотландская новая церковь XVI в. стоит очень близко к Женеве, но только подобно гугенотам и голландцам она должна была развить широкие формы национальной организации. Местные общины со своими «церковными сессиями» (kirk sessions) - только ячейки большой системы. Над ними стоят коллегии священников (presbyteries), члены которых выбираются местными общинами, над presbyteries местные синоды, тоже выборного состава. Но с другой стороны, presbyteries непосредственно выбирают людей в верховное собрание национальной церкви, General Assembly, которое по акту 1592 г. должно созываться ежегодно [207] Миряне вовсе не устранены от управления церковью: в kirk session рядом с «министром» стоят «старшие» (elders). В General Assembly много мирян. Из 42-х членов первой «ассамблеи» 36 были мирянами. И даже в знаменитой революционной «ассамблее» 1638 г. на 238 членов было 98 мирян. Но «министры» довольно успешно оттесняют мирян на второй план. Утвердившийся в религиозном сознании общественного большинства кальвинизм требует от верующих безукоризненной чистоты вероучения и относится нетерпимо к догматическим заблуждениям. Знатоки слова, блюстители правоверия в кальвинистской среде обладают естественным превосходством над мирянами, особенно над малообразованными вождями горных кланов. Затем сторонники кальвинизма в Шотландии пересадили к себе теократические тенденции, укоренившиеся в этом церковном порядке на континенте. Они склонны видеть в государе пристава церкви. «Вторая книга дисциплины» прямо налагает на светскую власть обязанность «наказывать граждански тех, кто ослушается порицания церкви». И, наконец, кальвинистское духовенство получило возможность играть политическую роль, потому что оно явилось выразителем политических стремлений общественного класса, не находившего себе простора в рамках традиционного государственного порядка. В пресвитерианской церкви аристократические черты были много слабее, чем в государстве: министры были равны между собой и выдвигались личными дарованиями, ибо лестница церковных учреждений опиралась на выборное представительство. И в кругу «министров» и в кругу «старших» средние слои «низкой» Шотландии, выраставшие в своем благосостоянии и искавшие политического влияния, были представлены сильнее, чем в политических учреждениях.
Верховным государственным учреждением был парламент, сильно отличавшийся от английского. Он состоит из одной палаты, где эрлы и бароны заседают вместе с прелатами, лэрдами (лэрды - меньшие королевские вассалы) и горожанами. Парламент выделяет из себя комитет «лордов статей» (Lords of the Articles)который еще до реформации получает исключительное право вносить предложения на рассмотрение парламента. Прочно установившиеся уже в начале XV в., «лорды статей» первоначально выбираются посословно. Но при Якове VI (первый по английскому счету) характер комитета меняется. Опираясь на антагонизм между родовой знатью и кальвинистским [208] клиром, Яков искусно усиливает позицию короны в парламенте. Всесильный комитет становится орудием королевской политики вследствие перемен в порядке избрания. Карл идет еще дальше, и в 1633 г. назначенные королем епископы выбирают 8 членов комитета из числа баронов; эти 8 - других 8 из числа епископов; 8 баронов и 8 епископов вместе выбирают 8 лэрдов и 8 горожан, а король может присоединить к ним 8 государственных сановников. Почти подтасованный комитет располагает огромными правами. «Лорды статей» подготавливают и вносят все законопроекты; парламент принимает или отвергает их целиком, не может делать поправок. Весь парламент заседает только два дня в 1633 г.: для выбора «лордов» и принятия их предложений. Опираясь на комитет и задающих там тон епископов, Яков и думает приблизить шотландскую церковь к английскому епископализму. Епископы были восстановлены в шотландской церкви еще в 1572 г., когда корона была очень слаба. Их восстановили лорды, чтобы прикрыть епископским авторитетом расхищение церковного достояния; отсюда презрительная кличка для протестантских епископов - Tulchan bishops (чучело теленка, которое показывают дойной корове, чтобы дала все свое молоко). Их послушным содействием король хочет воспользоваться для того, чтобы перекроить шотландскую церковь на английский манер. В 1609-1612 гг. епископы получают от ассамблей и парламента юрисдикцию по делам о браках и завещаниях, право судить и посвящать министров. К концу царствования через ассамблею и парламент прошли даже пять «пертских статей» (Articles of Perth), которые могли показаться восстановлением языческого суеверия в богослужении (например, коленопреклонение перед причащением) и возбудили целую бурю протеста в кальвинистском обществе.
Шотландская политика двух первых Стюартов показывает с большой наглядностью, как легко порываются нити, связывающие даже старую династию с известным народом, и в какой малой степени непрерывность династии совпадает с непрерывностью в национальной традиции. Яков вырос в Шотландии. Раннее сиротство и бессилие короны поставили его в благоприятное положение, дали возможность прийти в соприкосновение с разнообразными представителями шотландского общества. Он действительно изучил шотландскую обстановку; он понимал шотландцев, и шотландцы понимали его. И все-таки, попав в новую, английскую атмосферу, он [209] довольно быстро приспособляется к ней и в конце концов чувствует себя в ней лучше, чем на севере. Уже в 1617 г. он заявляет землякам при открытии парламента, что они варвары, что им надо перенимать у англичан политические порядки, все равно как они уже перенимают у них табак и костюм. В свои последние годы по отношению к Шотландии он уже утрачивает в значительной мере чутье действительности. Ему, правда, удалось достигнуть больших политических успехов. И все-таки он имел очень мало оснований хвалиться своими успехами так, как он это делал в английском парламенте. «Вот чем я могу похвастаться в Шотландии. Я сижу здесь и правлю далекой страной росчерком пера. Напишу - и кончено. С помощью советского клерка я правлю страной, с которой другие не могли совладать мечом». Из того же ослабленного понимания шотландской жизни вытекало и его желание англизировать шотландское богослужение, в ломке которого он, впрочем, пошел недалеко. Выросший в Англии Карл уже совсем не шотландец, почти совсем не может рассчитать впечатления, которого надо ждать в Шотландии от того или иного правительственного мероприятия. Яков представляет себе кальвинистскую психологию, потому что вырос в ней. Карл совсем не знает пресвитерианства, которого не было в Англии, и не подозревает, насколько тесно.переплелся кальвинизм и особенно кальвинистский культ с национальным и религиозным чувством у большинства шотландцев. Он не понимает, до какой степени в Шотландии ненавидят или презирают назначаемых королем епископов; он отбирает их из людей школы Лода и пополняет ими свой Тайный совет. Накануне первой шотландской войны он не знает о широкой популярности ковенанта, упрямо верит в лояльность масс и объясняет свои шотландские неудачи изменой отдельных лиц. В жизни династии коронация обычно есть светлая минута, когда легко подогревается остывшая лояльность. Карл даже сумел увеличить охлаждение между собой и шотландцами своей коронацией. Епископы совершают богослужение в пышном облачении, которое кажется кальвинистскому глазу одеждой антихриста, с торжественными обрядами, в которых подозрительный кальвинист усматривает возврат к римскому идолопоклонству. Карл привозит с собой ненавистного Лода и англиканских священников, которым разрешает служить в соборе св. Джайлса по англиканскому обряду. Яков в самих новшествах опирался на шотландские национальные учреждения, [210] действовал через парламент и Assembly. Карл задумал пронес ти еще более решительные церковные новшества королевским указом из Лондона и восстановил против себя не только пресвитерианскую нетерпимость, но и шотландское национальное чувство. В 1636 - 1637 гг. каноны и молитвы, которые должны были заменить освященный традицией ноксов молитвенник и второй свод дисциплины, были навязаны стране не только без содействия, но даже без уведомления шотландского клира. А между тем в них есть новшества. Помимо того, что Книга канонов мечтает о полном подчинении священников епископу, епископов - королю, который приравнивается к иудейскому царю и раннехристианскому императору, она хочет ввести неприемлемые для кальвиниста обряды, например, частную исповедь. Еще сильнее подействовал новый молитвенник, скоро прослывший «литургией Лода». Он отменяет дорогие шотландцам молитвенные формулы Нокса и на их место ставит выдумку ненавистного чужеземца, в которой видели сознательное приближение к католическому культу.
Попытка ввести новые богослужебные порядки грубым давлением сверху, без всякого намерения столковаться с народом, которому навязывали новое богослужение, привела к открытому сопротивлению. Шотландская революция открывается тем самым днем, из которого Карл и Л од думали устроить торжество абсолютизма и англиканства. 23 июля 1637 г. в Эдинбургском соборе торжественно хотели ввести новый молитвенник, а вместо того вызвали первый взрыв революции, которая быстро распространилась по всему острову, поколебала все основы быта, более двух десятков лет держала страну в состоянии напряжения и стала водоразделом островной истории. Всеобщность национально-религиозного недовольства в шотландской столице видна из того, что главными героинями дня явились горничные. Барыни послали их занять места в церкви, а они не стерпели нового богослужебного чина и сорвали обедню. Их выгнали. Но у них оказалось много единомышленников, и при выходе из собора духовенство подверглось насилию возбужденной толпы. Недовольство было так разлито по стране, что женский скандал в церкви св. Джайлса немедленно привел к повсеместному оппозиционному движению. Абсолютистский режим кончился в Шотландии 23 июля 1637 г. После этого дня не было момента, когда бы король был хозяином политического положения. В ответ на требование [211] короля подавить бунт силой шотландский Тайный совет заявляет, что нельзя исполнить королевского приказа, что бунтовщики сильнее правительства. Бунт оказался народной революцией. Со всех концов страны в Тайный совет идут петиции против «канонов» и «литургии». Пока движение не организовано, случаются анархические эксцессы. В сентябре 1637 г. толпа врывается в заседание эдинбургского городского совета и требует, чтобы совет немедленно отправил королю петицию против папежского молитвенника. В октябре толпа нападает на тайных советников и епископов; чтобы водворить порядок, тайные советники вынуждены обратиться к помощи мятежных лордов и джентльменов, которые тогда собрались в городе и думали об организации революционного движения. Организация слагается в форме сословного представительства. Уже в ноябре 1637 г. мятежные лорды, джентльмены, горожане, министры выбирают комиссаров, В начале 1638 г. комиссары выделяют более тесный, тоже посословный комитет (Tables), который и руководит движением и становится подлинным шотландским правительством. Требования революционеров быстро растут. Уже в декабре 1637 г. комиссары требуют удаления епископов из Тайного совета. Ранней весной 1638 г. движение выливается в форму ковенанта. Ковенант не был новостью. Шотландские дворяне издавна входили в частные военные «соглашения» (band, covenant) против общего врага. Характерным образом в 1581 г. само правительство прибегает к «соглашению», очевидно, придавая ему больше значения, чем государственной связи подданства. Боялись католического заговора и испанского десанта. Король предлагает лояльным подданным подписать соглашение об охране истинной церкви и королевской особы, ненависти к церкви римского антихриста. Повстанцы 1638 г. оживляют это лояльное соглашение, против которого не мог восстать Карл, ибо оно прикрывалось авторитетом его отца. Повстанцы присоединяют к старому ковенанту перечисление подтверждавших его позднейших актов парламента, жалобу на новшества и опасности, грозящие истинной вере папежством и старой свободе тиранией. Они кончают обещанием всеми силами противиться новшествам и заверением, что они не бунтари, что, защищая правую веру, они тем самым защищают «грозного» государя. Конечно, эти заверения не мешают ковенанту быть революционным актом. Ковенантеры защищают истинные интересы короны, но фактически королю они объявляют беспощадную [212] войну, ибо обязуются всеми силами бороться против новшеств, которые исходят как раз от короля. Но у ковенаптеров революционна не только программа, у них глубоко революционна и тактика. Они принимают все меры для самого широкого распространения ковенанта. Текст относят во францисканскую церковь (Grey friars), и там два дня подписываются все собравшиеся в Эдинбурге пэры, джентльмены, священники. Потом ковенант выносят наружу, в ограду. Чуть не все население города тянется к Grey friars. Мужчины, женщины всех званий и возрастов переполняют ограду. Возбуждение заражает толпу; многие плачут. Все торопятся поднять руку к небу и приложить свою подпись к Национальному ковенанту. В марте и апреле сходные сцены разыгрываются по всей стране. Много плачут, часто пишут кровью. Не подписать ковенанта стало опасно: отказывающихся осыпают бранью, угрозами, считают за папистов. Перед нами острый подъем оскорбленного религиозного и национального чувства. За короля и против ковенанта твердо встают лишь абердинцы и северо-восточные горцы, Гордоны, с маркизом Гентли во главе; но еще до войны ковенантеры силой сломили роялистскую оппозицию и стали хозяевами всей страны. Напрасно король пробует противопоставить Национальному ковенанту Королевский ковенант, который берет у Национального ковенанта только присягу 1581 г. ; под этим кастрированным ковенантом удается собрать только 28 тыс. подписей, притом из них 12 тыс. собраны в Абердине.
Король вынужден идти на уступки, уступки неискренние, чтобы выиграть время. Он соглашается на созыв ассамблеи и парламента. Ковенантеры собственной волей постановили, чтобы выборы в Assembly происходили по старой системе, чтобы выбирали и выбирались не только священники, но и «старшие». Assembly собирается в ноябре 1638 г. и сразу становится на революционный путь. Королевский комиссар Гамильтон объявляет собрание незаконным вследствие незаконности выборов и распускает его именем короля. Assembly не расходится до 20 декабря 1,^38 г. и проводит ряд революционных актов: отменяет пертские статьи, каноны и молитвенник 1636 г., Высокую комиссию, епископат, вводит чистое пресвитерианство. Война становится неизбежной, и война наступает. Кампания 1639 г. быстро обнаруживает позорное бессилие Карла и военное превосходство шотландцев. Карл даже не решается драться и без боя вступает в переговоры с мятежниками. Переговоры [213] кончаются Беруикским договором (treaty of Berwick, июнь 1639 г.), капитуляцией абсолютизма в Шотландии. Правде мятежники обязуются выдать крепости королевским офицерам и распустить незаконные организации. Но уступки короля были очень велики: он обещает амнистию, обязуется передавать все религиозные дела на разрешение ассамблеи, все светские - на решение парламента. Договор не был ни ясным, ни искренним; ни та ни другая сторона не хотела выполнять его. Это не мир, а перемирие. Шотландская революция продолжается. Assembly еще не собралась, а король заставляет бежавших из Шотландии епископов написать протест против незаконности выборов. И Карл имеет полное основание не доверять ассамблее. Assembly подтверждает (август 1639 г.) постановление предыдущего собрания об отмене епископата. Такое же революционное настроение проявляет и парламент, который собрался 31 августа 1639 г. В нем, правда, уже есть значительная партия с Монтрозом (Montrose) во главе, которая высказывается против резкого умаления королевской власти. Но большинство, не довольствуясь подтверждением постановлений ассамблеи, проводит крутую политическую реформу, которая подрывает позицию короля в парламенте. Со времени Якова парламент стал послушным орудием [214] в руках «статейных лордов», а «статейные лорды» - послушным орудием в руках короны. Парламент 1639 г. постановил, чтобы парламентские пэры, джентльмены, горожане выбирали по восемь «статейных лордов» (епископы исчезли в Шотландии), которые превращаются в орган народного представительства. Новые «лорды статей» сейчас же выступают с неприемлемыми для короля предложениями о передаче крепостей шотландцам, о покрытии издержек последней войны обложением, падающим и на роялистов. С начала 1640 г. идут напряженные приготовления к новой войне. В Эдинбургском замке происходит стычка между ковенантерами и королевским гарнизоном, а королевские крейсеры хватают шотландские торговые суда. Разошедшийся на каникулы парламент самовольно собирается раньше назначенного срока и выбирает Большой комитет для ведения войны. Однако на этот раз в стране нет такого полного единодушия, как перед первой кампанией. Ковенантерам приходится прибегнуть к грубому военному насилию, чтобы обеспечить покорность северо-восточных горцев. Среди самих ковенантеров есть умеренное крыло, которое не говорит против войны, но входит в тайное соглашение (Band of Cumbernauld - Кембернольдский союз), целью которого является не допустить умаления прерогативы, примирить ковенант с лояльностью. Но шотландские раздоры не помогли Карлу. Кампания 1640 г. (август - сентябрь) приводит к полному военному краху английского абсолютизма. Королевская армия не смогла отстоять английские границы, шотландская армия легко отбросила англичан и заняла северо-восточный угол страны, Норземберленд и Дерам (Northumberland, Durham). Король снова вынужден вступить в переговоры с мятежниками. Но шотландцы соглашаются только на перемирие, которое заключено за три недели до Долгого парламента (14 октября). Оно позорно. Шотландцы удерживают Норземберленд и Дерам и выговаривают себе по 850 ф. в день контрибуции. Вот при какой обстановке кончается английское беспарламентское правление.
Значение шотландского мятежа в английской истории было огромно. Последние два года английского правления без парламента прожиты под знаком ковенанта. Это прекрасно сознавали и англичане и шотландцы. В феврале 1639 г. ковенантеры обращаются с манифестом к английскому народу. Они заявляют, что собираются воевать не с англичанами и даже не с королем, а с врагами истинной веры, которые хотят [215] водворить папизм и в Шотландии и в Англии. Шотландцы будут биться не только за свои, но и за английские вольности. Ковенантеры выражают уверенность, что англичане не будут помогать общему врагу двух народов, что они уклонятся от участия в предстоящей борьбе. И перед кампанией 1640 г. ковенантеры обращаются через голову короля к английскому народу и парламенту, выражают надежду на то, что в обеих странах удастся покарать виновников всех насилий, дурных королевских советников, причем называют по имени Лода и Страффорда; манифест кончается изъявлениями дружественных чувств по отношению к английскому народу. После своих военных успехов в кампании 1640 г. ковенантеры уже указывают на тесную связь своего дела с английским положением и в официальных переговорах зовут Страффорда главным смутьяном, жалуются на его речи в ирландском парламенте, дышавшие ненавистью к шотландским бунтовщикам. Заняв северо-восток Англии, шотландцы шлют королю петицию о том, чтобы их жалобы были удовлетворены при содействии английского парламента.
Если ковенантеры хотят связать свое дело с борьбой английского народа за свое политическое освобождение, то и англичане ясно видят связь между ковенантом и судьбой английского абсолютизма. После Беруикского договора Лод полон черных опасений. Он боится за церковь, боится за монархию. Успехи шотландцев должны произвести сильнейшее впечатление в Англии, где много людей такого же мятежного духа. Епископальной церкви и королевской прерогативе грозят очень большие опасности (Лод к Ро, июль 1639 г.). А люди другого лагеря, гораздо более многочисленного, с возрастающим сочувствием следят за успехами шотландских повстанцев, начинают сознавать серьезность удара, нанесенного английскому абсолютизму, и приветствовать в торжестве ковенанта зарю собственного освобождения. Короткий парламент 1640 г. намеревается войти в официальные сношения с арестованными в Лондоне шотландскими комиссарами, подвергнуть обсуждению предложение ковенантеров и пригласить комиссаров в палату. Правительство было страшно встревожено этими планами. Оно боится революционного соглашения между парламентом и ковенантерами и торопится разогнать парламент сейчас же, как-узнает дх замыслах оппозиции. Но сношения между ковенантерами и вождями английской оппозиции не прекращаются. В них участвуют тайком очень близкие к королю [216] английские пэры. Летом 1640 г. ковенантеры прямо предлагают распространить ковенант на Англию и общими силами защищать веру и свободу. Оппозиционные английские пэры отказываются совершить прямую измену, но признают полную солидарность интересов у английской и шотландской оппозиции, выражают полную готовность поддерживать ковенантеров всеми законными средствами. Расчеты английских абсолютистов на то, что появление шотландцев в Англии разбудит элементарные национальные инстинкты и сплотит население вокруг трона, оказались тщетными. В Лондоне открыто радуются поражению при Ньюберне. Абсолютизм сплотил против себя оппозиционные элементы обоих народов, еще недавно считавших себя наследственными врагами. И характерным образом среди 16 королевских комиссаров, ведших осенью 1640 г. переговоры с шотландцами о перемирии, оказались все 7 пэров, «изменнически» сносившихся перед тем с ковенантерами. В свой смертный час абсолютизм не знал, кто друг и кто недруг даже в самой близкой к трону среде.
Ковенантеры свалили абсолютистский режим в Шотландии. Но они сделали нечто большее: они раскрыли бессилие абсолютистского режима в Англии и расчистили дорогу английской революции. Две шотландские кампании привели английское правительство к военному банкротству. Северо-восточная окраина Англии была занята шотландцами, и у короля не было силы прогнать их назад, даже помешать их дальнейшему движению на юг, ибо его армия была деморализована и дезорганизована. Это признает сам злой гений порядка Страффорд. В сентябре 1640 г. он изливает тоску другу: у армии мало провианта и боевых снарядов, кавалерия напугана, население безучастно к королевскому позору. Англичане видят, на какую шаткую материальную мощь опирается порядок, руководители которого шли все дальше и дальше в своих властолюбивых притязаниях, держали в тяжелых тисках религиозную совесть и готовились протянуть руку к народному кошельку; шотландцы научили англичан не бояться правительства. Ковенантеры привели английское правительство и к финансовому банкротству. Шотландский мятеж потребовал огромных расходов, нарушивших финансовое равновесие, и в то же время подорвал кредит. Перед первой шотландской кампанией рассчитали, что годовое содержание 30 тыс. армии обошлось бы почти в миллион. Формируют меньшую армию, но денег нет. Их ищут всюду: в Сити, у испанского короля, [217] даже у папы - и нигде не встречают сочувствия. Только тайные советники в декабре 1639 г. дают взаймы правительству, которое они сами составляют. С падением правительственного престижа старые средства не действуют. Население отказывается платить корабельные деньги и экипировочные сборы (coat and conduct money). В 1640 г. корабельных денег из оклада в 200 тыс. ф. поступило лишь 20 тыс. ф. | В последние месяцы беспарламентского правления прибегают к отчаянным средствам, лишь бы добыть необходимые оборотные деньги. В июле 1640 г. мечтают портить монету, выпустить массу шиллингов, в которых серебра должно быть всего на 3 пенса и в которых недохватка благородного металла должна восполняться гордой надписью «Exsurgat Deus, dissipentur inimici» («Да воскреснет бог и расточатся враги его»). В августе 1640 г. Тайный совет покупает у Ост-Индской компании весь годовой привоз перца, 600 тыс. ф., по высокой цене, конечно, в кредит, и сейчас же распродает с большой уступкой (20%), лишь бы выручить наличные; с компанией, конечно, не расплачиваются.
Ковенантеры привели английское правительство и к созыву парламента. Побитое, нищее, одинокое правительство вынуждено искать общественной поддержки и парламентских субсидий. Это стало ясно уже после первой кампании, и это признает сам Уентворт, который только в сентябре 1639 г. [218] вернулся из Ирландии и стал эрлом Страффордом и самым влиятельным советником короля. Он первый заявляет в декабре 1639 г. о необходимости созвать парламент, хотя тешит себя надеждой, что созыв будет только опытом, при неудаче которого можно будет по-прежнему обходиться без парламента. И вот одиннадцатилетний круг правления без парламента разомкнулся, двери палат раскрылись, и английский король 13 апреля 1640 г. снова встретился с организованным народным представительством. Правительство мечтало играть на патриотической струне. Канцлер (им был тот самый Финч, который был спикером в сессию 1629 г. и возбудил негодование палаты трусостью или угодничеством королю в знаменитое последнее заседание сессии 2 марта 1629 г.) думает возбудить национальное негодование декламацией по поводу шотландской измены и читает перехваченные письма, свидетельствующие о сношениях шотландцев с французским королем. Но оппозиционно настроенная палата холодно слушает эти призывы. Очень умеренный коммонер напоминает канцлеру, что главная опасность грозит англичанам не с шотландской границы, а от более близких врагов, которые вторглись в область исконных традиционных свобод. И прежде, чем бороться с шотландцами, надо справиться с домашней опасностью, учинить суд над врагами национальных вольностей. Выдвинувшийся вперед Пим в длинной речи перечисляет основные правительственные беззакония беспарламентского правления, церковные, судебные, податные. Он начинает спокойным, но твердым заявлением о политической супрематии парламента: парламентские привилегии составляют душу политического тела. Правительство быстро увидело, что ничего не выиграло с созывом парламента. Оно было готово на мелкие уступки. Еще до созыва выпустили из тюрьмы Валентайна и Строда, товарищей Элиота по политическому мученичеству. Но правительство требовало, чтобы общины сначала дали субсидию, а потом принялись за реформу. Общины дают решительный отпор и тянутся к власти. Парламент стал не нужен правительству и напугал его попыткой вступить в непосредственные переговоры с ковенантерами. На другой же день после того, как общины решили выслушать шотландских комиссаров, произошел разгон (5 мая). Короткий парламент прожил три недели, но имел большое значение. Абсолютистский режим порождал общественное недовольство, но мешал его организации. Попытки сплотить оппозицию в самом начале встречались [219] с правительственными преследованиями. Пуритане, сепаратисты, недовольные плательщики корабельных денег, тоскующие поклонники парламентских вольностей не знали собственных сил. .Короткий парламент собрал видных людей со всей Англии и соединил их в общем настроении. Они одновременно увидели и сообщили землякам и силу оппозиции и бессилие правительства. Участь абсолютистского режима была решена. Правительство ничего не выиграло от разгона. У него по-прежнему нет ни престижа, ни денег. Вторжение шотландцев в английскую территорию еще ухудшает положение. В стране пробуждается политическая жизнь. Страх перед властью исчезает. В августе 1640 г. в Лондоне на глазах у правительства оппозиционные пэры и влиятельные коммонеры (Пим, Гемпден, С.Джон) совещаются о том, как всего удобнее низвергнуть правительство. В результате совещаний 28 августа 1640 г., в тот самый день, в который ковенантеры отбросили королевскую армию при Ньюберне и выиграли кампанию, 12 оппозиционных пэров, ссылаясь на свое положение наследственных советников короны, подают королю петицию. Они жалуются на религиозные новшества, поблажки папистам, монополии, взыскание корабельных и экипировочных денег, военный постой, государственное банкротство, долгое беспарламентское правление. Они просят о немедленном созыве парламента, от которого бы понесли заслуженную кару виновники народных бедствий. Но тайные советники боятся дня расплаты, хотят отсрочить его. Они советуют королю созвать не парламент, а «большой совет» из всех пэров. Но расплата приближалась. Пример ковенантеров раскрыл англичанам силу демократической пропаганды. Пим обнаруживает талант агитатора и широко распространяет по Лондону петицию 12 пэров. В Сити собирают подписи под сходной петицией от имени лондонцев и набирают до 10 тысяч. Сходная петиция подается и от оппозиционного духовенства. Правительство сдается. И когда «большой совет» пэров собрался 20 сентября 1640 г. в королевской штаб-квартире в Йорке, король заявил о своем решении созвать парламент 3 ноября 1640 г. Парламент, который собрался в этот день, оказался Долгим парламентом. «Большой совет» пэров оказался не нужен для короны раньше, чем собрался. Ему пришлось не улаживать внутренний кризис, а вести переговоры с шотландцами, которые закончились Райпонским перемирием. Поводья власти ослабели. В сентябре, после Ньюберна, на лондонских [220] улицах появляются прокламации, призывавшие подмастерьев восстать и реформировать религию. Государственный секретарь Уиндбанк с горечью и бессильной злобой говорил, что в переводе на английский язык это значит «громить церкви».
Шотландская революция занимает большое место в истории английской революции. Но очень рано на английском горизонте появляется и призрак ирландской трагедии.
В петиции 12 пэров есть слова: «Великие бедствия приключатся с этим королевством, если осуществятся замыслы переправить в него ирландских и иностранных солдат, о чем идут слухи из хороших источников». Немного позже, в октябре 1640 г., шотландцы отказываются вести переговоры в генеральной квартире королевской армии, главнокомандующим которой состоит Страффорд; они не доверяют человеку, который в ирландском парламенте постоянно звал ковенантеров мятежниками и изменниками. Эти ирландские тревоги не были только порождением напуганного воображения. Мысль о возможности использовать если не национальную ненависть, то полуварварскую воинственность ирландцев, бродит в головах английских абсолютистов чуть не с самого начала шотландского мятежа. Сам король порой мечтает о кельтах-освободителях. Властный хозяин Ирландии 30-х годов, хорошо знакомый с местными условиями, первое время разбивает эти мечты, вскрывает сопряженные с ними опасности. Но когда после возвращения на родину перед ним развертывается английская драма, когда он ищет и не находит средств спасти шатающийся порядок, он сам начинает смотреть в сторону Ирландии, думать об «ирландских собаках» как о последнем средстве спасения. Если верить знаменитой записи Вена-старшего, которая сыграла такую роль в процессе Страффорда и в истории английской революции, то на заседании шотландского комитета 5 мая 1640 г., сейчас же после разгона Короткого парламента, у Страффорда, призвавшего к непримиримой борьбе с шотландцами, вырвались слова по адресу короля: «В случае крайности вы имеете право сделать все, на что у вас хватает силы. У вас есть армия в Ирландии: вы можете употребить ее здесь, чтобы смирить это королевство». В минуту отчаяния, в октябре 1640 г., перед созывом парламента, он пишет другу в Ирландию, что только ольстерские шотландцы мешают переправить ирландскую армию в Англию, что нужно напустить ирландский парламент на ольстерских пришельцев, стереть шотландцев с лица земли в Ирландии и тогда, развязав руки [221] ирландской армии, напустить ее на шотландцев по другую сторону канала св. Джорджа. Ирландский призрак зловещей угрозой стоит перед глазами людей той поры, вплетает свои красные нити и в без того сложный узор английской революции. Значение ирландских отношений в общем ходе переворота настолько заметно, что необходимо указать хотя бы на основные очертания тогдашнего ирландского положения. Связь Англии с Шотландией была нова и поверхностна: она сводилась к личной унии, создавшейся только при Якове. Англоирландские отношения были гораздо древнее, теснее, сложнее; к XVII в. они успели запутаться в безнадежный трагический узел и внесли самые черные страницы в историю английской революции.
Государственная связь Англии с Ирландией восходит к XII в. Еще Генрих II заставил признать себя верховным лордом острова, может быть, чтобы помешать там образованию независимого государства норманно-уэльсских авантюристов. На зеленый остров стремятся перенести англо-нормандские государственные и хозяйственные порядки. В Ирландии появляются суды, казначейство, графства, шерифы, городские учреждения английского типа. Представителем короля является юстициарий, позже лорд-депутат, при котором есть совет на манер английского Тайного совета. Слагается и парламент, по своей организации похожий на английский, с двумя палатами, с лордами и общинами, с рыцарями графств и со спикером. В стране должно действовать английское право. Страна должна быть разбита на маноры английского образца, с лордами и курией, с обычаем и стюардом, с фригольдерами и вилланами. Но мысль о пересадке английского строя на ирландскую почву осталась мечтой. В Ирландии не хватило людей, чтобы дать полную жизнь пересаженной системе учреждений, которые быстро захирели на новой почве. Завоеватели пересадили английский порядок только для самих себя. На туземцев они смотрели как на низшую расу и старались не слиться с ними, а резче отмежеваться от них. Пришельцев было слишком мало, чтобы занять весь остров. Та часть, в которой они стали действительными хозяевами, стала зваться английской «оградой» (Pale). В остальной части жили «дикие» ирландцы, которые почти лишь номинально признавали политическое верховенство английского короля. Но и в «ограде» пришельцы не могли и не хотели вытеснить всех туземцев. Пришельцы осели очень тонким слоем на ирландской [222] почве; туземцы были нужны им как данники, как рабочая сила, даже как военный материал. Колонисты не признают ирландцев за людей. Ирландец не может «стоять» в суде против колониста; за убийство сидящего в маноре ирландца (betagius) платится лишь штраф 5 марок. Только пять правящих родов и отдельные ирландцы получили права английских «фрименов». И все-таки колонисты смешиваются с туземцами, смешиваются уже потому, что в Ирландии мало колонисток, перенимают ирландские нравы, отчасти прямо превращаются в «ирландских собак». На это горько жалуются знаменитые Statutes of Kilkenny (1367). Под страхом суровой кары англичанам запрещены браки и побратимство с ирландцами, ирландские барды и кормилицы, ирландские костюмы и манеры; сделаны обязательными английский язык и английское право. Статуты в значительной мере остаются мертвой буквой. Они запрещали баронам-колонистам держать ирландский военный люд. А между тем у баронов пограничной полосы появляются значительные ирландские отряды, которые ложатся тяжелым бременем на трудовое, и в том числе на английское, трудовое население. Денег в стране мало, и солдат приходится размещать на постой; в походе они тоже кормятся за счет населения. Население «ограды» страдает и от набегов «диких» ирландцев, ибо в пограничной полосе не прекращается вооруженная борьба. В XIV и XV вв. борьба складывается неудачно для англичан, и граница англизированной «ограды» передвигается все ближе к восточному берегу. В первые годы правления Генриха VIII английское влияние на острове достигает своей низшей точки: от «ограды» остаются четыре юго-восточных графства, которые обнесены рвом. Правда, люди английской крови есть и за «оградой» в спорной и неустойчивой полосе «марок», где власть принадлежит так называемым англо-ирландским лордам, в значительной мере потомкам первых завоевателей. Но эти авангарды английского мира - сомнительные проводники английских начал. Некоторые видные англо-ирландские магнаты даже приняли кельтские имена и стали очень похожи на вождей кланов. И неподалеку от «ограды», даже в XVI в., один из самых могущественных баронов, граф Кильдер, нередко применяет в своих cудах кельтское, бретонское право. Оазисами английского быта остаются приморские города. Но их жители чувствуют себя одиноко среди кельтского моря и должны поддерживать чуть не военное положение. [223]
Но при Тюдорах даже города перестали внушать доверие английскому правительству. У ирландских колонистов были тесные связи с Йоркской линией; «белые» симпатии остались и после 1485 г. Генрих VII мог видеть в колонистах недругов своего рода. К его времени относится резкое сокращение компетенции ирландского парламента, знаменитый акт Пойнин-гса (1495 г.). Не только всякий парламент может быть созван лишь с согласия короля, но королю должны докладываться все вносимые в данную сессию законопроекты, причем для их дальнейшего движения необходимо королевское утверждение. Многие колонисты недовольны разгромом ирландского парламента, и отмена пойнингсова акта - одно из главных требований ирландской оппозиции при Стюартах.
Торжество реформации в Англии проводит новую грань между колонистами и англичанами метрополии. Нечего и говорить, что ирландские кельты вовсе не были затронуты новыми религиозными течениями и сохранили верность старой церкви; но и колонисты в значительном большинстве обнаружили твердые католические симпатии. Между тем, правительство видело в католиках династических и государственных врагов и настояло на введении англиканства в Ирландии. Католическое духовенство не только утрачивает свою командующую позицию, но и попадает за пределы закона. Имущество и доходы старой церкви передаются англиканскому клиру, который почти не имеет корней в населении, ибо даже в городах, главном оплоте английского влияния, безусловно преобладают католики. Католицизм сохраняет на острове такую силу, что правительство совершенно не в состоянии преследовать людей старой веры с той же строгостью, как в Англии. В XVI в. католикам в Ирландии живется свободнее, чем в метрополии; их, например, не заставляют ходить на казенное богослужение.
Яков I мечтал в первые годы уничтожить католицизм. В 1605 г. королевской прокламацией велено всем ирландцам ходить в англиканскую церковь, всем католическим священникам убраться из страны. Попытка встретилась с широким и упорным сопротивлением; от нее пришлось отказаться. С негодованием и тревогой англичане убеждаются в своем бессилии изменить положение, в том, что Ирландия осталась католической страной, что у них под боком создался большой очаг католической опасности. Примесь религиозной распри очень усложняет и без того запутанное ирландское положение [224] и ускоряет перемены в направлении правительственной политики. Последние можно свести к трем рядам. Правительство стремится добиться безусловного политического преобладания на всем острове и ведет непримиримую военную борьбу как с непокорными старыми колонистами, так и с «дикими» туземцами. Правительство отказывается от невмешательства в жизнь «диких» ирландцев и переходит к политике англификации. Недовольное старыми колонистами правительство покровительствует приливу новых переселенцев и мечтает создать новую Ирландию, лояльную и протестантскую, создать ее путем «плантаций». При Елизавете и Якове коренным образом меняется весь уклад ирландской жизни и готовится мрачная трагедия революционного периода.
Правительству удалось покончить со всеми притязаниями местного населения на независимость и впервые подчинить себе весь остров, но только после длинного ряда экспедиций и войн, причем воевать приходилось с англо-ирландскими баронами нисколько не меньше, чем с кельтами. Всего важнее была борьба с иризированными Десмондами на юго-западе в 80-х годах XVI в. и с вождями ольстерских кланов на северо-востоке в последние годы Елизаветы. Война ведется жестоко с обеих сторон и проводит глубокую пропасть между победителями и побежденными. Но англичане даже превосходят ирландцев в свирепости. Временами кажется, что они стремятся к уничтожению туземцев. Мало того, что они вероломно избивают вождей, в 80-х годах в Менстере они убивают иногда всякого туземца, который им попадается: ребенка, старика, женщину. Жгут дома, амбары, посевы, убивают либо угоняют скот, опустошают страну, чтобы ирландцы мерли с голода. И ирландцы мрут. Сладкогласный певец девственной Королевы и большой ирофоб Спенсер видел своими глазами менстерский ужас в 80-х годах и злобно радовался ему: «Вот они выползают изо всех углов леса на руках, потому что ноги больше не носят их. Они похожи на скелеты, говорят, точно замогильные духи, едят падаль, да и той рады, едят даже себе подобных, вырывают трупы из могил». Если угодно, борьба в Ольстере в последние годы Елизаветы была еще хуже. Жестокость была холодная, методичная. Наместник Маунтджой продвигается медленно, занимает гарнизоном командующую позицию и велит солдатам разорять дотла всю округу, а потом утвердиться по соседству и опять разорять, пока так не пройдут всей страны. Другой англичанин, Файнз Морисон, видел [225] эту борьбу и рассказал о ней. Во многих местах питались щавелем, крапивой, и у многих умиравших с голоду и валявшихся без погребения рты бывали зеленые от травы. Сам наместник Чичестер со свитой видел раз, как дети ели труп своей матери. По отношению к повстанцам позволительными казались всякие приемы. В 1607 г. один офицер хвалится умом в официальном донесении. Он загнал на один островок 14 ирландцев и вступил с ними в переговоры. Вызвал семерых и обещал свободу, коли они перережут товарищей: вызвал остальных и обещал то же самое. Ирландцы будто перерезали друг друга. Впрочем, сам наместник пишет лондонскому Тайному совету, что он милует лишь тех повстанцев, которые могут доказать, что убили нескольких товарищей. Немудрено, что этот посев быстро принес плоды. Имя Елизаветы, которым гордится англичанин, до сих пор ненавистно ирландскому кельту. Не одни конфликты современности мешают разрешению ирландского вопроса. И воспоминания льют свой яд в горькую чашу англо-ирландской распри.
Но англичанам XVI и XVII вв. казалось, что ужасы войны легко забудутся и что с установлением мира можно будет поднять ирландских дикарей до высот английского быта. Правительство Тюдоров находит вредной прежнюю политику возможно более полного разобщения двух народностей. Не нужно, чтобы ирландцы считали себя совсем не похожими на англичан людьми. Уже статут 28 г. Генриха VIII требует, чтобы ирландцы перенимали английский быт, обрезали усы и локоны, оделись в английский костюм, старались говорить по-английски. Конечно, ирландцам не дают сразу «равноправия». Они остаются низшей расой: англичанам по-прежнему воспрещено вступать в брак с ирландцами, отдавать детей на выкорм в ирландские семьи. Но уравнение в правах становится конечной целью англификаторской политики. Когда ирландцы превратятся в англичан в частном быту, тогда падут и юридические перегородки, отделяющие их от завоевателей. Один статут Якова даже не дожидается этого времени и разрешает смешанные браки в надежде ускорить слияние народов, или, вернее, англификацию. Одна королевская прокламация (1605 г.) отменяет личную крепость в Ирландии и объявляет всех ирландцев непосредственными подданными английского короля. Чтобы помочь «ирландской собаке» достичь достойного человеческого существования, благодетельное правительство берет под свою опеку все хозяйственные и [226] поземельные порядки страны. Нехорошо, что ирландец не имеет прочной оседлости, прочных земельных прав, что он не отдает всего себя хлебопашеству, что он легко отдается в зависимость сильным людям и платит им непомерный оброк. Нужно, чтобы аграрные и государственные порядки даже у «диких» ирландцев приблизились к английским. Еще акт Пойнингса (1495 г.) сделал обязательными в Ирландии английские статуты «последнего времени». В одном статуте 1570 г. ирландским лордам указали путь, которым они должны были сдавать землю короне, чтобы получить ее назад на условиях английского общего права. В одном знаменитом процессе 1606 г. верховный английский суд в Ирландии объявил варварским и нелепым кельтский порядок наследования (gavelkind) и провозгласил, что впредь в суде должно иметь силу общее право в случае спора о наследовании земли. В 1608 г. суд отверг кельтский порядок перехода власти от одного кланового вождя к другому (tanistry) и постановил, что бывшая предметом спора земля клана должна переходить в порядке, близком к английскому праву. Королевская прокламация 1605 г. запрещала клановым вождям разорять своих людей неограниченными барщинами и оброками: впредь держательское тягло должно быть фиксировано, и освобожденные этой самой прокламацией подневольные люди могли искать в королевском суде управы на насильников. Желание разбить клановую организацию, уничтожить опасные очаги политической оппозиции и племенной вражды всего сильнее звучит в этих англификаторских предприятиях. Но даже те из них, которые были продиктованы искренним желанием помочь бедному люду, высвободить его из-под гнета клановых порядков, далеко не всегда приводили к тем результатам, которых желало правительство в своей англификаторской политике.
Нет ничего удивительного в пренебрежении, с каким англичане смотрели на «диких» ирландцев. Кельты действительно жили гораздо более простым бытом, нежели англичане, и стояли ближе к шотландским горцам, с которыми они находятся и в племенном родстве. Даже в начале XVII в. скотоводство имеет большую важность в народном хозяйстве, молоко и сыр - в народном питании. В составе некоторых кланов есть чисто бродячие роды (creats), которые вечно кочуют со своими стадами. Сеют, главным образом, овес. Плуг часто привязывают прямо к лошадиному хвосту. Не умеют молотить: солому жгут, а зерно остается. Не знают ни водяной, ни ветряной [227] мельниц; размалывают зерно руками промеж двух камней. Даже в XVII в. немало дикого перелога; и только картофель, ставший известным лишь в конце XVI в., но уже в половине следующего века превратившийся в главную национальную пищу, приучил ирландцев к оседлости и земледелию, и то больше незамысловатостью своей культуры. Живут в грязных мазанках, часто без окон; часто топятся по-черному и не имеют особого помещения для скота; в горах многие на лето перебираются наверх. В конце XVII в. Петти (Petty) насчитал на всей территории острова в 18 миллионов акров лишь семь с половиной миллионов акров культурной земли, в том числе пашни всего полмиллиона и пастбища семь миллионов. Отсюда можно судить о грубости хозяйственного быта.
Социально-политический порядок, в котором жили ирландцы в XVI и XVII вв., принято называть клановым, потому что клан есть основная организация. Кровные, родовые связи сохраняют в нем большую важность, но осложнены и перебиты другими началами. Некоторые английские юристы, наблюдавшие ирландскую жизнь в начале XVII в., например, Девис, даже преувеличивали силу крови. Девису кажется, что у ирландцев преобладает родовое владение, которое он зовет гавелькайнд (gavelkind). Земля переделяется между всеми мужчинами рода; доля умершего не переделяется между детьми; после каждой смерти вождь производит новый передел всей родовой земли, и каждый получает долю сообразно со старшинством. Частые переделы казались Девису главной причиной островного варварства. А при передаче власти над родом и кланом применяется система танистов. Власть пожизненна, не наследственна; и преемник вождя (tanist) выбирался еще при жизни вождя членами рода или клана. На самом деле порядки были много сложнее. Рядом с кровными связями были тесные отношения хозяйственной зависимости. Владельцы больших стад и в XVII в. раздавали скот, раздавали его вовсе не одним родичам, но и своим дружинникам и вообще всем, кого хотели заставить служить на себя, ибо такого рода ссуды были выгодным помещением капитала. Война есть обычное явление в ирландской жизни XVI и XVII вв. Вождю нужна дружина; чем она больше, тем лучше. Он набирает ее не только из людей своего клана; он принимает и посторонних и в случае успеха делится с ними добычей, может быть, даже охотнее, чем с родичами. В случае успеха вождь клана и дружины охотно принимал под свою власть вождей другого клана, [228] побежденного им или по своей воле желающего примкнуть к нему. Так создаются политические союзы, выходящие за пределы отдельного клана, правда, малоустойчивые, но зато способные и к быстрому росту. Даже отдельный клан может быть сложен по составу. В больших кланах отдельные роды нередко различаются занятиями: есть оседлые пахари, кочевые пастухи, подвижные дружинные роды, есть даже свои сказительнические, священнические, проповеднические роды. Рядом со свободными в кланах живет много несвободных (fuidhirs), на которых лежит главная тяжесть пастушьего и земледельческого труда, домашнего услужения; но при благоприятных условиях и они могут подняться в ряды свободных.
Сложности и неустойчивости личного состава соответствует в клане сложность и неустойчивость земельных прав. У вождя клана есть земельные права, которыми он может распоряжаться довольно свободно, и права, которые связаны с «должностью», которые он обязан сохранить в целости для преемника, для таниста. Полноправный член клана имел право на пользование угодьями, остававшимися в нераздельном владении клана. Как член рода он владел выделенной ему долей родовой земли, но доля была неустойчива и колебалась с каждой переменой в составе рода; но свободный человек мог получить земельные права и независимо от своей принадлежности к тому или другому союзу, мог получить их по свободному соглашению с каким-нибудь богатым и сильным человеком, вступив в его дружину или обязавшись нести известные платежи и службы. Несвободные привязаны к земле, или, вернее, к лицу своего господина, и несут подневольное тягло.
В общем социально-экономический строй Ирландии был так далек от английского, что всякая попытка англификации должна была встретиться с огромными трудностями и внести большую смуту. Так и случилось.
Мечта англичан состояла в том, чтобы создать во всей Ирландии «систему графств и маноров и достаточное число лендлордов и фригольдеров для участия в местных учреждениях». Было легко поделить остров на графства, и это сделали уже в XVI в. Но несравненно труднее было создать людей, способных внести жизнь в бумажные графства, перенести на остров манориальные порядки. Первоначально, в XVI в., правительство думало опереться на клановых вождей. Оно побуждает их сдавать короне свою и клановую землю и возвращает ее обратно уже как держание общего права, с парией в качестве награды, [229] и с заменой порядка танистов порядком первородства. Правительство ждет при этом, что новоявленные пэры посадят на свои земли фригольдеров и арендаторов, устроят маноры, пустят в ход всю машину графства. Оно ошибается в расчетах. Вожди сдают короне не только свою личную землю, но и свою должностную землю, землю в нераздельном пользовании клана, частью даже землю родов клана. Получив землю назад на правах бароний, они и не думают о графстве и манорах, а пользуются своим новым положением, чтобы поставить в большую зависимость от себя население своей округи, наложить на него новое тягло и создать сильную дружину, с которой они борются против облагодетельствовавшего их правительства. Англичане видят свою ошибку и с конца XVI в. переходят к другим приемам в англификаторской политике. Так как крупный лендлорд есть опасный враг английского влияния, то они мечтают противопоставить крупному собственнику многочисленных и довольных фригольдеров, которые и составили бы ядро нового провинциального управления. Английские юристы проводят теперь разницу между частной и должностной землей вождя, между землей вождя и землей клана. Вождю оставляют его частную землю, но его минуют при устройстве остальной земли, которую хотят переделить непосредственно между членами клана, причем одновременно фиксируют и их платежи. Это так называемая политика композиций. Она была много справедливее наделения вождей чуть не всей землей клана, но и она была сопряжена со значительной несправедливостью. Если раньше англичане имели дело только с вождями и безмерно усиливали аристократические верхушки ирландского общества, то теперь внимание обращено исключительно на людей, которых можно превратить в англизированных фригольдеров с минимальным доходом в 40 шилл. До нас дошел официальный отчет о том, как проводилась реформа в некоторых графствах - Фермана, Монаган (Fermanagh, Monaghan) в первые годы Якова. Комиссары установили минимум владения (60 акров), потребного для фригольдера-присяжного, составили список людей, за которыми и оказались права не ниже минимума, и переделили между счастливцами землю, оставшуюся за выделом доли для клановых вождей; более мелкими людьми комиссия не занималась вовсе и предоставила им входить в частные арендные соглашения с полнонадельными либо наниматься в батраки, ставила их в зависимость от более зажиточных [230] членов клана. Но не одни мелкие землевладельцы обижены при «композиции». Клан был сложной организацией, а комиссия, мечтавшая о создании присяжных, вовсе не хотела считаться с клановой сложностью. Что делалось с пастухами, певцами, воинами? Старую организацию насильственно разлагали и на ее место не ставили никакой другой. Всего хуже пришлось воинам, дружинникам. Они страдали не только от разложения кланов, но и от общего замирения страны. Они стали не нужны, даже вредны при новых порядках. Им пришлось искать места в жизни за пределами страны. Их, впрочем, в XVII в. начинают силой увозить с острова. Уже в 1610 г. увезли партию в 600 человек на шведскую службу. Особенно велик был принудительный экспорт солдатского товара при республике, когда вывезли 34 тыс. человек. А те, кто не хотел покидать родину, уходили в лес. На них время от времени устраивают облавы. В 1616-1619 гг. в одном только графстве поймали и убили около 300 человек.
Даже благожелательная англификация, даже политика «композиций» своим грубым нетерпелцвым прикосновением к чужому быту порождала страдание, устраняя одни бедствия, создавала другие, может быть, горшие прежних, вбивала клин и внедряла новое неравенство в порядок, который сам по себе, конечно, был очень далек от справедливости, но успел стать привычным для населения. Однако не «композиции» являются главной причиной трагического оборота, который приняла англо-ирландская история XVII в. Центральным и роковым узлом последней была политика «плантаций». В свирепых елизаветинских войнах родилась свирепая мысль согнать ирландцев с земли и насадить на острове новое население, лояльное и протестантское. У побывавших на острове английских авантюристов и джентльменов растет жажда ирландской земли, жажда легкого обогащения. Зачем искать золото и удачу далеко за океаном, когда счастье лежит под боком? Только что в руки короны попали огромные земли в Менстере после восстания Десмондов, как созревает грандиозный план английской иммиграции. Познакомившись с Ирландией, английские бюрократы, джентльмены, капиталисты и просто искатели приключений хотят создать на юго-западе новую Англию. На ирландской почве появляется новая и роковая фигура - «предприниматель» (undertaker), хищный англичанин, мечтающий нагреть себе руки на колонизационной афере. Чтобы умиротворить Менстер, надо раздать его большими кусками [231] тысяч по 10 акров, за низкую ренту английским предпринимателям, которые сами заселят страну хозяйственными английскими крестьянами, заполнят опустевшие поля фригольдерами и копигольдерами. Охотников заполучить ирландские «сеньерии» нашлось много, по преимуществу среди джентльменов западной Англии; составлялись целые компании, чтобы добиться королевского патента и извлечь побольше выгоды из заселения. Как колонизационное предприятие этот широковещательный план потерпел решительную неудачу. Правительство не решилось подвергнуть туземцев полному обезземеливанию и роздало «предпринимателям» только треть намеченной первоначально площади. «Предприниматели» очень мало думали о заселении и по большей части даже не жили в Ирландии. Заполучив свои большие участки, они обычно ограничивались тем, что сдавали землю ирландцам и получали с них ренту. Менстерский опыт оказал очень немного прямого влияния на англификацию Ирландии. Но он разочаровал правительство в насаждении крупного английского землевладения и заставил искать другие пути, которые действительно гораздо скорее разрушали старый порядок.
В начале XVII в. наименее англизированной частью острова был Ольстер. Там всего дремучее были леса, всего непроходимее болота, всего слабее примесь английского населения. Клановый строй сохранился в наибольшей чистоте, и вождь О'Нилен, «великий граф Тайрона», был идолом кельтов далеко за пределами своего графства и клана. Если англичане хотели окончательно низвергнуть клановый строй, они должны были свалить его в Ольстере. Два обстоятельства помогли им: неудачное восстание ольстерских кланов и новая волна шотландской иммиграции. Ольстерские вожди стояли во главе большого восстания последних елизаветинских лет; но не оно привело к катастрофе, а неудачная повторная попытка восстания в 1607 г. Заподозренные в заговоре два главных клановых вождя, графы Тайрон и Тирконнель, бежали на материк еще до начала восстания. Их земли «упали» в руки короны как земли изменников. И когда перед правительством встал вопрос, что делать с землей, то ответ был подсказан шотландской иммиграцией. Северо-восточный угол острова лежит всего ближе к Шотландии и издавна был первым этапом для шотландских пиратов и переселенцев. С конца XVI в. последние, по большей части пресвитериане, снова появляются в большом числе в Ольстере, отчасти по приглашению [232] самих кельтских вождей, и устанавливают постоянную связь между двумя островами в то самое время, как в распоряжении английского правительства оказываются обширные земли, брошенные графами-беглецами. Как ярые враги католицизма, как люди, стоящие много выше ирландцев по культуре, шотландские пресвитериане очень желательны для англичан. Правительство охотно решается выдвинуть их в противовес туземцам, воспользоваться пресвитерианской иммиграцией для заселения Ольстера. Прилив новых людей представляется настолько значительным, что правительство мечтает заселить ими всю территорию, и протестантская колонизация Ольстера превращается в массовое и жестокое обезземеливание туземных католиков. Услужливые юристы подыскивают для правительства хитросплетенные основания заявить, что не одна земля бежавших графов, но вся площадь северо-восточных графств, около 4 млн. акров, больше одной пятой всей площади острова, вернулась в руки короны, которая властна предпринять коренной пересмотр всех земельных отношений. Одним росчерком пера уничтожаются земельные права всего туземного населения. Разрабатывается сложный план колонизации, обмеряются границы, вычерчиваются карты. О туземцах почти не думают: из Ольстера хотят сделать «чистую» плантацию. На правах собственности они получают только десятую часть своей прежней земли, и даже на положении арендаторов и батраков по первоначальным предположениям они могут жить лишь в строго отграниченных и плохих округах, составляющих приблизительно третью часть Ольстера; с остальной территории их хотят согнать. Землю раздают выслужившимся чиновникам англиканской церкви, но, главным образом, колонизацию ведут через «предпринимателей», шотландских и английских, которым, однако, дают гораздо меньшие участки, нежели в Менстере, всего 1-2 тыс. акров. Любопытна попытка выделить часть территории, целое графство Кольрен, переименованное в Лондон-дерри, под крупнокапиталистическое предприятие. Лондонские ливрейные компании образуют товарищество новой ольстерской плантации со значительным капиталом для заселения графства и разработки его природных богатств.
Организаторы этого огромного и бессердечного обезземеливания находили в себе мужество говорить о мягкосердечии короны по отношению к туземцам. Девис напоминает, как римляне передвигали большие германские племена в Галлию, [233] как испанцы выгнали всех мавров в Африку, и умиляется доброте английского короля, который сгоняет ирландцев на места, близкие к их старым владениям, точно садовник, пересаживающий фруктовые деревья только для того, чтобы они приносили еще более вкусные и ценные плоды. На самом деле правительственные планы оказались жестокими до невыполнимости. Оказалось совершенно невозможным сразу вырвать из земли с корнем целые кланы, перебросить их на новые места и заставить довольствоваться третью прежней территории. Сами предприниматели и колонисты вовсе не хотят лишать себя дешевого ирландского труда, хлопочут об отсрочке для выселения и в 1619 г. добиваются официального разрешения оставить на своих землях четвертую часть прежнего ирландского населения. На деле их осталось больше. Чтобы остаться на своих местах, ирландцы соглашаются на краткосрочные арендные договоры и высокую ренту; они дают за землю больше, чем фермеры-колонисты, тем более, что в тайниках души они лелеют мечту согнать ненавистных пришельцев. И особенно с тех пор, как правительство при Карле сильно повысило коронную ренту за ирландскую землю, многие колонисты бросают свое хозяйство и снимают землю лишь для того, чтобы передать ее туземцам по повышенной цене. На ирландской почве появляется новая хищническая фигура, middleman, посредник, который собирает дань и с легкомысленного лендлорда-абсентеиста, нуждающегося в деньгах, и с беззащитного туземца, нуждающегося в земле. И все-таки ольстерская колонизация вышла гораздо успешнее менстерской. Уже в 1619 г. один внимательный английский наблюдатель насчитал в Ольстере 8 тыс. колонистских семей. Накануне великого ирландского восстания в 1640 г. колонистов считали 120 тыс. И это новое население было отделено непереходимой пропастью от старого. Ирландцы видели в плантациях чистый грабеж и ненавидели людей, поделивших их кровное достояние. А колонисты презирают туземцев как людей низшей расы, как варваров и идолослужителей. Ибо главная масса переселенцев состоит из английских пуритан и шотландских пресвитериан (последних считали около 100 тыс. в 1640 г.) и относится с крайней нетерпимостью к папизму. Бок о бок вынуждены жить люди, у которых национальная и классовая вражда осложняется личным озлоблением и религиозной ненавистью.
Политика плантаций не остановилась в Ольстере. Ольстерский успех окрылил хвалителей ирландского обезземеливания [234] и давал основание требовать применение той же системы к остальным частям острова. Энтузиасты плантаций скорбят о варварстве ирландцев, которые не лучше индейцев и мавров. Из них не сделаешь хорошего фригольдера, способного с честью нести обязанности присяжного и избирателя. Из них не выбьешь сразу привычки к кочевью и угону чужих стад. Единственное средство умиротворить страну и поднять ее культуру - это посадить на остров достаточное число фригольдеров британской крови, которые принесут с собой торговлю и промыслы, английские привычки и понятия. Они поднимут доход земли и повысят коронную ренту. Они дадут заработок окрестным туземцам и живым примером научат их хозяйничать, высвободят их из-под рабской зависимости от племенных вождей. Сокращение площади туземного землевладения вследствие выдела части территории переселенцам с избытком возместится всеми теми выгодами, которые сулит ирландцам плантация.
Но правительство не нуждалось в.увещаниях, чтобы продолжать плантационную политику, ибо уже фискальный интерес заставлял его стремиться к пересмотру земельных прав ирландского населения и к расширению английского землевладения. Если стремление отыскивать повсюду «утаенные» права короны есть характерная черта финансовой политики Тюдоров и первых Стюартов даже в Англии, то полного расцвета эта политика фискального сыска достигает в Ирландии, особенно при Стюартах. При частых изменах и восстаниях, при глубоком различии между ирландским и английским земельным правом редкий земельный «титул» был безупречен в глазах придирчивого юриста. А между тем, всякий юридический изъян может стать источником казенного дохода. Правительство может брать деньги с злополучного владельца за утверждение его спорных прав, правительство может даже отобрать спорную землю и за деньги отдать, кому пожелает. При Якове и Карле правительство организует по всему острову проверку земельных прав. Сыском занимаются и чиновники, и еще более усердные добровольцы. Учреждается (1622 г.) курия опек для розыска земель рыцарского держания; учреждается комиссия «недостаточных титулов», которая, по соглашению с просителями, заменяет их сомнительные документы надежными. Опорочиваются очень старые права на землю. Чувство необеспеченности, страх катастрофы распространяется среди землевладельцев, особенно ирландского происхождения. Отбираемые в казну земли становятся предметом спекуляции. [235] В тесной связи с общим земельным сыском выдвигаются и дальнейшие плантации. Когда в результате кляузнического обследования в руки короны попадали значительные округа, иногда целые графства, при общей переверстке земельных отношений правительство могло преследовать одновременно и фискальные и колонизационные цели. При позднейших плантациях с туземцами обращались мягче, нежели в Ольстере: у них отбирали обычно четвертую часть территории. Но порождаемое плантацией недовольство не было меньше, потому что в данном случае в оправдание обезземеливания плантаторы не могут ссылаться даже на восстания. В 1610 г. собственностью короны объявлена значительная часть графства Уексфорд на основании какого-то пожалования, совершенного каким-то ирландским вождем еще при Ричарде II. Напрасно почти все туземное население протестует против судебного решения, в котором видит грубый грабеж. Ответом является угроза возобновить следствие об участии местного населения в последнем восстании. Составляется тщательно выработанный план плантации. Четвертая часть земли отводится английским предпринимателям. Но и остальные три четверти распределяются не между всем населением, а между незначительным меньшинством: из 15 тыс. человек населения получили землю всего 150 семей. Прочих оставили на произвол судьбы. Немудрено, что в округе растет разбой, наместник признается, что в графстве за три года убито до 300 «лесных людей». Обделенные тщетно пытаются искать управы в центре. Некоторые добираются до Лондона и подают жалобу, их ссылают в Америку работать под кнутом на виргинских плантациях.
Когда не оказывается документов, подтверждающих право короны на землю, у местных присяжных вымогают приговор, отнимающий у них землю в пользу короны. В последние годы своего наместничества Уентворт носится с мыслью о плантациях в Конноте. Королевские юристы нашли, что Коннот достался по наследству Эдуарду IV, от которого и должен перейти к королю Карлу. Для подкрепления королевского права наместник решил добиться благоприятного вердикта от местных присяжных. В 1635 г. он самолично ездит по графствам Коннота, сулит жителям всякие выгоды от плантации, собирает присяжных и грозит королевской опалой за неблагоприятный для короны приговор. В трех графствах запуганные присяжные отрицают свои собственные земельные права. В Гольвее они смело высказываются против королевских притязаний. [236] Наместник штрафует шерифа за искусственно подобранный состав присяжных, зовет присяжных на суд в Дублин за неправильный приговор и грозит расквартировать в графстве значительный гарнизон, чтобы сломить всякое сопротивление.
Внеольстерские плантации не намного увеличили английский и шотландский элемент населения. Предприниматели по большей части сдавали свою землю туземцам и часто сами не жили в стране. Но плантации значительно увеличили площадь переселенческого землевладения. Ко времени созыва Долгого парламента в руках английских и шотландских колонистов было более четверти всей территории. И в еще большей степени плантации усилили национальную вражду, разлили ее по всему острову, щедро напоили ею ирландскую почву.
Трагическая запутанность ирландского положения увеличивалась еще своеобразным отношением правительства к враждебным лагерям, на которые было разбито теперь ирландское население. Шотландские и английские протестанты появились в Ирландии и захватили четверть острова при деятельной поддержке правительства. Правительство принимает деятельные меры и для того, чтобы доставить протестантам преобладание в парламенте. В 1612 г. парламентское представительство дано 39 новым «городам» с протестантским населением. Время от времени возобновляются прокламации, воспрещающие католическому клиру пребывание на острове. Но это вовсе не значит, что правительство отказалось от намерения поднять туземцев до английского уровня. В 1615 г. король утверждает билль, разрешающий браки ирландцев с шотландцами. В 1628 г. ирландцам разрешено заниматься адвокатурой, в 1641 г.- торговлей. В 1626 г. правительство обещает отказаться от штрафов за непосещение казенного богослужения. С другой стороны, правительство не думало предоставлять полной религиозной свободы новым колонистам. Их пуританские и пресвитерианские убеждения были для правительства неприятным сюрпризом. Правительство очутилось в очень трудном положении. Мечтавшее опереться на переселенцев в борьбе с католиками, оно распознало в переселенцах других своих религиозных врагов, которых оно подвергло преследованию в Англии, У Уентворта была почти безумная мысль повести религиозную войну на два фронта - против католиков и пуритан, силой загнать все население в ограду государственной церкви, которая не имела никакой почвы в стране. Расстояние [237] между правительством и ольстерскими шотландцами быстро растет со времени шотландского восстания. Переселенцы горячо сочувствуют повстанцам и по кровной близости и по сходству религиозно-политических убеждений. Наместник, думавший сделать из Ирландии мощный оплот абсолютной монархии, начинает сознавать последствия плантационной политики, роковые для абсолютизма и англиканизма. Правительство само создало в Ольстере новую Шотландию, само приготовило союзников ковенантерам. В 1639 г. Уентворт горько жалеет о присутствии в Ольстере 100 тыс. шотландцев, сочувствующих бунтовщикам. Мысль об отправке ирландской армии в Англию - нелепость; хорошо, если эта армия удержит шотландских переселенцев от открытого присоединения к повстанцам. И те самые условия, которые отдаляют правительство от новых колонистов, сближают его с католиками. У католиков нет никаких оснований любить правительство. Но они ненавидят и боятся его гораздо меньше, чем «новых англичан» Ольстера. Они боятся торжества англо-шотландской политической оппозиции, от которого они ждут искоренения католической церкви и дальнейшего обезземеливания. Они согласны подать руку правительству в борьбе с революционерами, в которых видят и своего врага. В ирландском парламенте 1640 г. католическое большинство охотно дает королю большую субсидию и выражает готовность оказать королю и более существенную поддержку. В свой последний смертный час английский абсолютизм мечтает найти опору у «ирландских собак», у презренных католиков, которым причинил так много страданий. Но сближение с ирландскими католиками только увеличивает безнадежность правительственного положения, приближает роковую развязку. Вопрос об ирландской армии, организованной Страффордом, все время стоит перед Долгим парламентом в первые месяцы его жизни. Страх перед ней преувеличен: в ней всего тысяч 10, и не вся она из кельтов. Но этот страх велик. И потом за страхом перед армией кроется еще больший страх перед национальным восстанием туземцев, которые по тайному соглашению с двором уничтожат у себя протестантское меньшинство и дикой ордой хлынут в Англию насаждать деспотизм и папежство. Туземцы восстают осенью 1641 г., и как бы подтверждаются самые худшие подозрения англичан. Переход легальной борьбы в чистую революцию, в вооруженную борьбу с силами «старого порядка», несомненно, ускорен ирландской трагедией.