Состав парламента. - Участие различных общественных групп в революции. - Джентльмены. - Горожане. - Столичная демократия. - Отсутствие широких программ. - Лояльность. - Страх иностранного вмешательства. - Ирландская опасность. - «Великаяремонстрация». - Борьба за власть. - Процесс Страффорда. - Перемены в судебно-административном строе. - Верховенство парламента. - Религиозная борьба.

Свергнутый фактически уже шотландской революцией английский абсолютизм с созывом Долгого парламента приходит и к своему формальному концу: рядом с короной и ее слугами прочно, бесповоротно становится народное представительство. Но противники абсолютизма - не противники монархии и только отчасти противники старой государственной церкви. Они только хотят поставить твердые границы королевской прерогативе; среди них есть с самого начала принципиальные враги епископата, но в 1640 г. большинство, вероятно огромное большинство, думает только о реформе, а не о разрушении церковного строя. Сторонники абсолютизма, конечно, не могут удержать старой позиции во всей полноте, но стараются уступить как можно меньше. Враждебные лагеря, встретившись в парламенте, на улицах Лондона и других городов, в церковных зданиях, сначала меряются силами в лагерной борьбе, ищут победы, но не отказываются от компромисса. Однако конституционная борьба обостряется. С победами парламента выдвигаются вперед более решительные политические и религиозные партии и программы, неприемлемые не только для сторонников абсолютизма, но и для умеренных людей победоносной оппозиции. Происходят перетасовки в составе партий, делаются резче противоположности религиозных верований, политических программ и в известной мере классовых [239] интересов, все более и более широкие круги населения втягиваются в водоворот. Ирландское восстание и страхи перед иностранным вмешательством ускоряют развязку, и после полутора лет конституционной борьбы Англия вступает в полосу гражданской войны. За время войны общее положение резко меняется; Англия конца 40-х и 50-х годов сильно отличается от Англии начала 40-х годов. Необходимо проследить и подчеркнуть эту разницу: некоторые односторонние характеристики английской революции грешат как раз неравномерностью внимания к отдельным фазам революции. Внимательное изучение первых лет борьбы необходимо и тому, кто признает наиболее интересными и важными годы господства ин-депендентов, ибо понимание эпохи Кромвеля и Лильберна, Фокса и Мильтона возможно лишь при знакомстве с начальными моментами революции.

Быть может, всего нужнее сопоставление различных периодов революционного движения при оценке социального, классового смысла революции. Литературные мнения в данном вопросе очень пестры. Есть взгляды, сводящие все многообразие английской жизни середины века к классовой борьбе. Есть взгляды, уделяющие очень скромное место классовому [240] фактору в революционной истории, которая объявляется борьбой политической и религиозной или даже религиозной по преимуществу. Есть, наконец, исследователи, настаивающие на сложности революционного процесса, пытающиеся проследить переплетение разнородных мотивов в драматических перипетиях и коллизиях «великого мятежа». Чтобы разобраться в беспорядке мнений, удобнее всего присмотреться к общественным группам, принимавшим участие в первые годы борьбы, когда общее положение было всего проще, и таким образом заложить более или менее надежный фундамент для оценки позднейших, более сложных моментов борьбы.

Прежде всего надо уяснить социальный состав самого Долгого парламента. История парламента есть, конечно, только часть, но очень важная и большая часть революционной истории, особенно до начала гражданской войны. Столкновение между абсолютизмом и его врагами в значительной мере сводится к парламентской борьбе, к состязанию между короной и народным представительством, к борьбе партий в стенах самого парламента. Пэры и коммонеры являются выразителями настроений, широко распространенных за стенами Вестминстера, в своих речах, резолюциях, биллях дают твердую юридическую формулировку мнениям и потребностям больших и влиятельных групп населения, крупных центров и медвежьих углов страны. Но они не ограничиваются пассивной ролью выразителей общественного мнения; они участвуют и в создании последнего; привычные руководители местных миров указывают направление борьбы, выставляют религиозные и политические лозунги, подают знак для выступлений своих провинциальных сторонников. И естественно, что ознакомление с общественным положением руководителей революции и контрреволюции бросает свет на социальную подпочву всего революционного движения.

В палате лордов в начале 1640 г. было 123 светских пэра и 26 прелатов. Самого начала епископы не имеют большого значения и становятся предметом жестоких нападок. С февраля 1642 г. они удалены из парламента специальным актом. Среди светских пэров мало людей очень древней породы; большинство было обязано пэрией милости, нередко купленной, Карла и Якова; так, при Якове пожалований пэрии насчитывают более 50. Правда, в эту пору уже не нужно обладать большим числом предков-пэров, чтобы занимать руководящее значение в верхней палате. Самыми богатыми были тюдоровские [241] пэры: оппозиционный Бедфорд, стоявший во главе огромных осушительных предприятий, горячий роялист Вустер, в 1642 г. выручивший короля из нужды, дававший Карлу десятки тысяч фунтов. И наиболее влиятельными были люди новые или с коротким прошлым. Нередко выступавший при Карле в качестве вождя палаты Бристоль, человек очень независимый, получил пэрию при Якове. Эти «новые» люди могут быть настоящими магнатами с большой клиентелой. Семья Бедфорда составила себе большое положение и состояние в последние годы Генриха VIII, в пору секуляризации. А между тем, в 1640 г. он - видный пэр оппозиции, с очень большим влиянием на палату общин, в которую на выборах он может проводить своих людей; в 1640 г. Пим и С.Джон прошли в значительной мере при его покровительстве и смотрят снизу вверх на своего патрона, который вовсе не отличается особенными дарованиями. И все-таки «молодость» стюартовских лордов сильно влияет на их поведение. В еще большей степени, чем тюдоровские пэры, они не способны отделять себя от короны, которой они обязаны возвышением, от нетитулованного дворянства, из рядов которого они только что поднялись. Как и деревенские джентльмены, они раскалываются между короной и парламентом; но ввиду своей зависимости от династии они более значительным большинством примыкают к роялистам, в начале гражданской войны число пэров дошло до 132. Из них человек 30 не принимали участия в борьбе, хотя по большей части сочувствовали королю. Среди оставшейся сотни решительных роялистов было около 70 и открытых сторонников парламента около 30. К концу войны и это число тает. В декабре 1648 г. в палате лордов всего 15 человек; она единодушно присоединяется к антииндепендентскому большинству общин в его борьбе с индепендентским войском. После «чистки Прайда» в палате не остается и десятка человек; раз пришло всего трое. Когда общины уничтожили верхнюю палату резолюцией 6 февраля 1649 г., этой палаты в сущности уже не было.

В палате общин в ноябре 1640 г. было около 500 человек, вернее, немного больше чем 500. Из них от университетов - 4, от графств - 91, остальные - от городов. Наиболее замечательная черта палаты - дворянский состав. Ее подчеркивает даже такой ожесточенный враг Долгого парламента, как Кларендон. Одних рыцарей и баронетов было больше 200, наследников пэрии - больше 10. И среди остальных большинство [242] состояло из джентльменов. Промышленников и тор юных людей среди парламентских «горожан» было чрезвычайно мало, да и те, которые были, вовсе не выдвинулись в полной драматических перипетий истории Долгого парламента, Парламентская история гражданской войны есть история почти чисто дворянская, джентльменская, людей «большого ума, состояния и общественного положения», по признанию Кларендона. Быть может, еще поучительнее дополнительные выборы в Долгий парламент." В списке Карлейля их около 320, значительное большинство падает на 1645 и 1646 гг., когда было выбрано взамен отстраненных, отстранившихся роялистов и робких около 235 «рекрутов» (recruiters), исключительно сторонников парламента, когда пала епископальная церковь, и предстояла борьба между пресвитерианами и ин-депендентами, когда в революции много громче звучат классовые мотивы, когда рост радикально-политических доктрин, успехи радикальных сект и фискальные меры Долгого парламента, казалось бы, уже должны были отталкивать от революции даже рядовых джентльменов. И тем не менее, на 320 дополнительных выборов приходится около 50 «лордов», баронетов, рыцарей. Среди остальных преобладание сквайров не такое подавляющее, как в 1640 г., но все же очень значительное. Парламент 1648 г. есть тоже собрание людей значительного достатка и хорошей породы.. Если он немного демократичнее, чем в 1640 г., то новые общественные элементы приливают в палату из городских домов и в исключительных случаях из йоменских усадеб не столько прямо, сколько через посредство реформированной армии, выдвинувшись службой в парламентской кавалерии. Таким образом, по социальному положению своих членов Долгий парламент вовсе не означает разрыва с английской стариной. Парламентские революционеры 40-х годов вовсе не. новые люди, а традиционные вожди провинции, которые в 30-х годах накапливали глухое недовольство абсолютистскими «новшествами», а до этого по большей части являлись послушными слугами короны. Долгий парламент по составу похож на Короткий: из Короткого 300 человек перешло в Долгий. О достатке коммонеров можно судить по цифрам их подписки на подавление ирландского мятежа в феврале 1642 г. В это время уже резко обозначился разрыв между короной и парламентом, и сама подписка была отчасти средством проверить политические настроения. «Крайние левые» палаты, Мартен, Гезльриг, дают по 1200 ф., умеренный [243] Гольз (сын видного пэра) и знаменитый Гемпден - по 1000 ф., Пим и Фьенз (сын пэра) - по 600 ф., небогатый Кромвель - 300 ф. Это все вершины палаты, но не самые богатые люди. Гудвин дал 1800 ф., ирландский пэр Монсо - 2 400 ф.

В ноябре 1640 г. в Вестминстере встретились люди одного класса, которые чувствовали себя равными и за стенами парламента, которые легко могли понять друг друга, столковаться, у которых даже самое резкое расхождение в религиозных и политических вопросах не могло вполне вытравить сознания принадлежности к одному классу. Английские историки с ударением указывают на отличие Долгого парламента от парламентов XVIII и XIX вв. Не надо модернизировать борьбу 40-х годов, не надо видеть тори и вигов в кавалерах и «круглоголовых», в Пиме и Страффорде, в Вене и Гайде. В Долгом парламенте, особенно в первые месяцы, нет определенных партий, нет признанных лидеров. Работа не идет по определенному плану, настроение палаты иногда меняется с каждым днем, отдельный коммонер еще не знает над собой партийной дисциплины, говорит и голосует на свой страх, палата легко поддается панике, легко запутывается в распределении работы. И в этом много правды. При Стюартах и Тюдорах парламент имеет слишком мало влияния и заседает слишком мало времени, чтобы могла сложиться прочная партийная организация и традиция, чтобы выработались деловые навыки. Маховиком государства был Тайный совет с окаймляющим созвездием курий и палат. Когда старое правительство было низвергнуто в первые же недели после созыва Долгого парламента, на долю последнего выпало непривычное, новое бремя государственного управления, с которым на первых порах он плохо справлялся, тем более что налаживать новое правительство приходилось в трудной обстановке: сначала полуреволюционной, потом чисто революционной борьбы с короной и церковью. И все-таки коммонеров, собравшихся 3 ноября 1640 г. в Вестминстере, никак нельзя представлять себе неорганизованной аморфной массой, людской пылью. От некоторых графств, например, Корнуолля, Уильтшира, Гемпшира явились десятки коммонеров (44, 32, 26); некоторые были деревенскими соседями, очень многие хорошо знали друг друга по совместной административно-судебной работе в родном графстве. Люди, привыкшие вместе работать и развлекаться на четвертных сессиях у себя в провинции, естественно, собирались [244] и в Лондоне для обсуждения животрепещущих событий, особенно если к землячеству прибавлялось сходство религиозно-политических симпатий. Можно и должно считать очень преувеличенным утверждение Кл аренд она, будто простоватое большинство парламента было обмануто умной и хитрой кликой политиканов, которые с самого начала стремились к ниспровержению всего порядка и толкали добродушных деревенских джентльменов много дальше, чем последние хотели идти в своих нападках на правительство. Но не подлежит сомнению, что в парламенте с первых дней есть влиятельные и сплоченные кружки политических единомышленников, на своих сходках обдумывающие тактические ходы, мечтающие руководить работой собрания. Некоторые пэры и коммонеры, ставшие скоро в первые ряды политической .борьбы, - Бедфорд, Эссекс, Сей, Брук, Мандевиль, Пим, Гемпден, С. Джон - сходятся на частные и тайные совещания еще до 3 ноября 1640 г. и говорят о том, как всего лучше свалить правительство. Некоторые члены кружка даже столуются вместе неподалеку от парламента.

Нужно отметить еще, что политическое единомыслие нередко закреплялось, а может быть, и объяснялось родством или свойством. Будущий непримиримый республиканец Гезльриг, богатый баронет, был женат на сестре пуританского пэра Брука. Один любитель подсчитал родство и свойство Кромвеля в Долгом парламенте, причем брал лишь довольно тесные связи. В ноябре 1640 г. у Кромвеля свойственников и родственников среди коммонеров было 17, в том числе такие крупные люди, как Гемпден (двоюродный брат) и С. Джон (муж двоюродной сестры). И остальные были видными людьми в своей округе, хотя меньше выделялись в парламенте. К 1647 г. число членов «клана» в парламенте дошло до 23. И среди виднейших деятелей республики и протектората у Кромвеля было много своих людей. Изумительная карьера протектора объясняется не одними его дарованиями, но и той семейной поддержкой, которую он встречал и в парламенте и в стране. Сплочение большинства коммонеров для решительной борьбы с короной в 1641 и 1642 гг. немало было облегчено родственными узами, связывавшими очень влиятельных вождей оппозиции. Не нужно проводить насильственных аналогий между парламентскими вождями 40-х годов XVII в. и виге кой аристократией ганноверского периода. Но не следует закрывать глаза и на известное сходство между двумя периодами. [245] И в XVII и в XVIII вв. меньшинство породистых лендлордов борется с короной и большинством товарищей по классу с целью ограничить прерогативу и закрепить за собой преобладающее положение в государстве, стать парламентским большинством. И в XVII и в XVIII вв. это меньшинство не отказывается от поддержки более широких слоев населения, даже ищет такой поддержки и вследствие этого расчищает дорогу для гораздо более радикальных и демократических программ и организаций, с которыми в конце концов вынуждено вступить в борьбу почти в одном лагере со своими прежними политическими врагами.

Уже джентльменский состав парламента, соединяющийся с его постепенным распадением на два парламента, вестминстерский и оксфордский, заставляет нас сомневаться в том, что в его стенах шла напряженная классовая борьба. В резком контрасте с Генеральными штатами 1789 г. здесь столкнулись не столько враждебные общественные классы, сколько религиозно-политические партии, между которыми распределялись люди одного общественного положения. Даже партийная дифференциация наметилась не сразу. Первое время огромное большинство было охвачено одним настроением, желанием устранить саму возможность повторения прежних правительственных насилий и беззаконий, стремлением утвердить на незыблемых основаниях исконную свободу; сторонники абсолютизма составляли незаметную, ничтожную группу. Глубокие грани между будущими партиями стали намечаться лишь в феврале 1641 г., когда началось обсуждение вопроса о коренной церковной реформе. Даже в последние дни перед гражданской войной, когда для парламента выяснилась необходимость опираться на горожан и на йоменов, мы не замечаем в его военных приготовлениях антиджентльменской политики. Когда 5 марта 1642 г. парламент назначает своих лордов-лейтенантов для командования милицией графств, он всюду старается назначить видных пэров, хотя вовсе не уверен в том, что все они за парламент. Офицерский корпус парламентской армии в первые годы войны далеко не такой людный, как у короля, но почти такой же хорошей крови. В 1642 г. у парламента 20 полков пехоты. Десятью командуют пэры или наследники пэров, четырьмя - рыцари или баронеты и только шестью - нетитулованные джентльмены, хотя тоже люди хорошей породы, в том числе Гемпден и Гольз. Столь же породисты и командиры 6 кавалерийских полков. [246]

Среди многочисленных и в высшей степени важных статутов 1641 и 1642 гг., в корне преобразивших английскую церковь и английское государство, трудно указать даже на второстепенный акт общего характера, который можно было бы причислить к области чисто социального законодательства. Условия мужицкого держания, формы пользования общинными угодьями, размеры заработной платы, сроки найма, приемы общественного призрения интересуют пэров и коммонеров несравненно меньше, чем местонахождение алтаря в церкви, присутствие епископов в палате лордов, сроки созыва парламента, юрисдикция Тайного совета. Только жалобы отдельных деревенских углов вторгаются иногда в зал парламентских заседаний, прерывают шумные религиозно-политические споры, но приводят к решениям, имеющим силу только для данной местности. Например, в феврале 1641 г. к палате общин обращаются жители той части Гентингдоншира, где родился и жил Кромвель. У жалобщиков огородили без спросу большие общинные пустоши и продали их лорду Манчестеру и его сыну лорду Мандевилю. Новые владельцы уже успели засеять часть огороженной площади. Но общинники не удовольствовались жалобой: они разрушили изгородь и даже грозились уничтожить посевы. В парламенте при обсуждении жалобы обычные парламентские перегородки спутываются. Кромвель горячо вступается за обиженных общинников. Его товарищ по партии, один из самых влиятельных пэров парламентской партии и будущий начальник Кромвеля, Мандевиль, естественно, выступает в защиту своих собственных интересов и настаивает на примерном наказании смутьянов. Политический противник Мандевиля, будущий вождь умеренных роялистов, лорд Фокланд, подает руку Мандевилю, когда заходит речь об охране крупного землевладения, и говорит о необходимости защищать мир и посевы.

Сходные наблюдения привели некоторых английских историков к решительному отказу от классового объяснения английской революции. Не только в парламенте, но и за его стенами борющиеся стороны не совпадали с классами. По Санфорду, между враждебными лагерями раскололись и крупные джентльмены, и рядовые сквайры, и демократические элементы населения; в гражданской войне бились друг с другом товарищи по общественному положению. Для Гардинера революция есть прежде всего столкновение непримиримых религиозных и политических идеалов, сплачивавших вокруг [247] себя людей разного состояния. Даже в Англии не все историки стоят на такой точке зрения. Еще Галлам думал, что состав враждебных партий был однороднее, что горожане и йомены почти во всей Англии стояли за парламент, а джентльмены обычно примыкали к королю. И Ранке склонен подчеркивать значительную однородность в составе враждебных армий, считать джентльменов главной движущей силой королевской армии, йоменов - главной опорой парламентских боевых сил. Нечего и говорить, что историки, склонные выводить многообразие общественных явлений из условий классовой борьбы, стараются найти подтверждение своему убеждению в английской истории середины XVII в. К их точке зрения близки и отдельные утверждения Гизо, правда, мало применяемые к детальному изучению революционного периода. Борьба политических партий будто бы прикрывала социальный вопрос, борьбу разных классов за влияние и власть. Пусть невозможно говорить о непреодолимых классовых гранях, пусть отдельные джентльмены и пэры шли во главе парламентской партии; в общем, горожане и простонародье собираются вокруг парламента, джентльмены - вокруг короны. Намечается поступательное движение демократии, прокладывающей себе путь через ряды ослабевшей аристократии.

Я уже пытался показать, что ни в личном составе, ни в законодательной деятельности Долгого парламента не видно напряженного состязания классов, что в парламентской истории 1641 и 1642 гг. религиозный и политический вопрос безусловно преобладает над социальным. Но отсюда нельзя делать заключений обо всем революционном процессе. Конечно, парламент занимает очень много места в самой революционной истории, для которой поэтому очень знаменательна классовая однородность парламентского состава. Поучительна и незначительность социального законодательства 40-х годов, в течение которых был совершен длинный ряд политических и религиозных перестановок. Но слабые в Вестминстере социальные конфликты могли назревать в стране, слабые в первые годы революции они могли приобрести значительную остроту в ее дальнейшем развитии. Нужно уйти от парламента и присмотреться к тому, какое участие принимали различные общественные группы в начальных стадиях революции.

Джентльмены не стали одной плотной массой ни на ту, ни на другую сторону: они раскололись. В гражданскую войну [248] сквайры северных и западных графств были одной из главных опор короля. Но даже и там перед войной не было единодушия. Весной 1642 г. в Йоркшире многие джентльмены советуют королю мириться с парламентом. В августе 1642 г. в Сомерсетшире обе стороны организуют свои силы, во главе парламентских отрядов милиции оказываются местные джентльмены. В один из самых критических моментов революции (конец декабря 1641 г. и начало января 1642 г.) парламент боится, что молодые юристы из адвокатских подворий, в то время принадлежавшие по большей части к хорошим джентльменским семьям, станут за короля и примут участие в вооруженной борьбе. Страхи оказались преувеличенными. Один из этих джентльменов-юристов, Ледло, рассказывает, что среди его товарищей многие сочувствовали парламенту, нарочно учились военному делу, предвидя вооруженное столкновение, и поступили в кирасирскую сотню при парламентском главнокомандующем Эссексе. Факт раскола в джентльменской среде признает и роялистский историк революции Кларендон и пытается дать ему любопытное объяснение. Он говорит о Сомерсетшире, где за короля стали будто бы старые джентльменские роды, издавна владевшие землей и заправлявшие делами в графстве. Но в графстве были семьи, недавно разбогатевшие и накупившие себе джентльменских земель. Старые семьи не считали их за ровню и держали на почтительном отдалении. Новые люди больно чувствовали это и стали на сторону парламента из-за раздражения либо в надежде захватить первые места при новом порядке. Сам Кларендон ограничивает свое объяснение пределами Сомерсетшира и ставит его в связь с успехами шерстяного производства на западе. Но, может быть, его объяснение надо распространить на другие графства и выводить политический раскол в дворянской среде из ее социального расслоения? Вопрос недостаточно изучен, но позволительно сомневаться в том, что на него необходимо отвечать утвердительно. В гражданскую войну в Вестминстере и в парламентской армии мы видим не мало людей очень хорошей породы. И если, с одной стороны, мы замечаем в джентльменской среде политическую группировку по родству и свойству, то с другой - бывали случаи политического раскола в пределах одной семьи. В 1640 и 1642 гг. лорд Манчестер был одним из виднейших министров короля, а его сын и наследник Мандевиль - одним из виднейших представителей парламентской оппозиции. Интересна семья Верни, отец и четыре [249] сына. В гражданской войне старший сын - за парламент, младшие и отец - за короля. Младший брат пишет старшему в сентябре 1642 г.: «У меня болит сердце, что отец и я, мы должны стать вашими врагами; ради бога подумайте, что величество священно. Бог сказал: не прикасайся к помазаннику моему. Ведь Давид мучился просто из-за того, что нечаянно отрезал край сауловой одежды. Я так расстроен, что не могу писать больше». Перед нами пламенный роялист, для которого верноподданнический долг близок к религии. Совсем не таков был отец, рыцарь-маршал и знаменосец короля. Он сочувствовал парламенту, но долг чести заставил его встать в ряды кавалеров. Около того же времени в главной королевской квартире он беседует со своим другом Гайдом, будущим Кларендоном, изливает ему свою тоску, завидует его убежденности, уравновешенности: «А я, я не люблю этой ссоры. Я бы хотел, чтобы король согласился на то, чего они требуют. Если я иду за королем, моим господином, то только из чести и благодарности. Я ел его хлеб и служил ему почти тридцать лет. Я не сделаю такой низости, я не оставлю его. И вот я отдам жизнь (я уверен, что отдам ее) для защиты дела, защита которого противна моей совести. Ведь, сказать вам правду, я не чувствую почтения к епископам, из-за которых разгорелся этот спор». Предчувствие не обмануло его: с королевским знаменем в руках он пал два месяца спустя в первой же значительной битве гражданской войны. Так разнообразны могли быть политические настроения и поведение в пределах одной джентльменской семьи, и так трудно приписывать начальным моментам великого мятежа антидворянские тенденции.

И наиболее ранние выражения роялистской программы обычно ограничиваются религиозными и политическими требованиями, не заключают в себе специальных джентльменских пунктов. В ноябре 1641 г. Карл возвращался в Англию из неудачной шотландской поездки. Роялисты были обмануты выражениями лояльности, которыми встречали короля, и мечтали о конце революции. В задорных стихах они грозят казнью политическим узурпаторам и чают близкое очищение церкви от нечистоты сект, но вовсе не затрагивают социальных мотивов. В марте 1642 г. кентские присяжные джентльмены выступают с решительным протестом против крайностей «освободительного» движения. Они не хотят давать палатам законодательной и исполнительной власти; парламентские указы [250] не должны иметь силы без согласия короля. .Надо беречь епископов и старую литургию, бороться с религиозной смутой. Но петиция не говорит о том, чтобы господствующему классу грозила опасность, для отвода которой надо было бы принимать деятельные меры.

Ограничение спора религиозно-политической областью, конечно, не исключало привнесения в него социальной неприязни. Робкие джентльменские души с самого начала предостерегали против крутой ломки церковного строя и государственного порядка, потому что за ней им мерещилась роковая ломка всех общественных отношений, неминуемое принижение крупных лендлордов. Нельзя трогать епископов, потому что господство прелатов стоит в соответствии с преобладанием джентльменов в деревне. Если отменить епископат и дать мирянам больше власти в церкви, то скоро и сквайрам придется делиться влиянием и властью с общественными низами. Такие опасения слышатся в парламенте уже в феврале 1641 г. при обсуждении знаменитой массовой петиции об отмене епископата, когда парламент еще в значительной мере отличался единством настроения и партийные несогласия только что начали намечаться. Один коммонер, Стренджуэйс, заявляет откровенно: «Если мы введем равенство в церкви, нам придется ввести равенство и в государстве». Особенно резкую форму эта точка зрения получила в одной петиции, полученной парламентом из Чешира: «Мы не можем не выразить страха перед введением пресвитерианства. Теперь духовная юрисдикция в руках 26 епископов, ответственных перед парламентом за всякое уклонение от закона. Но представьте себе произвол людных пресвитерий, в которых вместе со «старшими» церковных правителей наберется тысяч до 40. Как справится с ними парламент? Как совместить их с монархией? Как легко могут они привести к анархии, к полному упадку учености и правопорядка, к уничтожению пэрии, джентри, общественного мира, если не самой религии».

Противники крутых перемен рано начинают запугивать сквайров и более ощутимыми опасностями - угрозой земельных конфискаций, призраком черного передела. Как и в XVI в., толки о церковной реформе быстро приводят к разговорам о секуляризации. Уже в мае и июне 1641 г. в палате общин говорят о желательности конфискации капитульских земель; в ноябре 1641 г. в «Великую ремонстрацию» хотят вставить статью о конфискации епископских земель. В XVI в. [251] джентльмены не боятся, а желают секуляризации, потому что ждут от нес выгоды и уверены в своих силах. В 1641 г. положение далеко не так ясно, и даже некоторые сторонники парламента предостерегают против ограбления церкви, потому что последнее может повлечь более широкую и опасную для господствующего класса аграрную катастрофу. Некоторые свидетели и участники «великого мятежа» рано проникаются опасениями, как бы религиозные и политические реформы не породили социального переворота.

Безусловное преобладание джентльменов в парламенте вовсе не исключало воздействия других общественных слоев на развитие революционной драмы. В парламенте было немного ольдерменов, и их голос терялся в гуле джентльменских речей. Но было бы очень неосторожно судить о силе городских верхов по их парламентскому представительству. Финансовый кризис поставил правительство в тесную зависимость от городских капиталистов. С созывом парламента в Англии вновь появляется конституционное прямое обложение, собираются субсидии и поголовная подать. Но государству приходится производить огромные единовременные расходы: в 1641 г. платить контрибуцию шотландцам, в 1642 г. бороться с ирландским восстанием. Текущих поступлений не хватает, необходимы займы. А нужные деньги можно достать только в Англии, по преимуществу у денежных людей Лондона. Когда последние соглашаются на заем, то хорошо знают свою силу и получают возможность оказывать давление на правительство, требовать религиозных и политических уступок. В общинах богатые горожане располагают всего немногими десятками голосов; но им достаточно закрыть кошелек, чтобы поставить правительство в очень трудное положение. С первых же дней работы Долгого парламента чувствуется влияние финансовой нужды. Приходится содержать на севере две армии, но в казначействе нет денег на текущие платежи. В половине ноября «денежные мешки» из Сити соглашаются помочь правительству, но при условии, чтобы король вывел гарнизон из Тауэра и снял пушки со стен; лондонские ольдермены боялись тогда контрреволюционного переворота. Когда богатые горожане недовольны направлением королевской политики, они грозят приостановить выплату обещанного займа. В январе 1641 г. король помиловал одного присужденного к смерти католического священника. На другой же день лондонский депутат ольдермен Пенингтон заявляет, что ввиду помилования [252] реализация займа в 60 тыс. ф. состояться не может. Король всячески оттягивает процесс Страффорда; в феврале 1641 г. военный казначей сообщает парламенту, что уплата займа приостановлена, потому что в Сити недовольны отсрочкой процесса. В начале 1642 г. понадобились большие деньги для усмирения ирландского мятежа. В Сити согласны дать парламенту огромную по той поре сумму (1 млн. ф.), но требуют себе за это 2,5 млн. акров земли, которая будет отвоевана у повстанцев, т.е. седьмую часть всей Ирландии. Грандиозное обезземеливание ирландцев в 40-х и 50-х годах объясняется не только политическими соображениями, не только враждебностью англичан к ирландцам, но и грубым давлением городского капитала.

Однако не одна мощь денег дала Лондону так много места в ранней истории английской революции. Ввиду того, что политическая борьба сосредотачивается в столице, население столицы получает возможность непосредственно вмешиваться в события. И оно вмешивается: шлет массовые петиции, устраивает манифестации, является толпой к дворцу и парламенту, вступает в отряды милиции и давлением живой людской силы направляет ход борьбы. В общем это вмешательство было очень благоприятно для парламента и очень невыгодно для короны. С особенной ясностью это сказалось в январе 1642 г., в дни «ареста пяти членов». Общины боятся стать жертвой военного контрреволюционного переворота и ищут опору в столичном населении. 31 декабря 1641г. палата прервала заседания до 3 января 1642 г. и перенесла заседания своего комитета в Guildhall, городскую думу, а потом в Grocers'Hall (возле Guildhall), чувствуя себя в гораздо большей безопасности в сердце столицы. Когда палата собирается 3 января, то обращается к городским властям с просьбой держать наготове милицию. Когда на другой день Карл является в парламент арестовать пятерых коммонеров, последние находят себе надежный приют в Сити, и сама палата снова переносит заседания комитета в Guildhall. Карл едет в Сити требовать выдачи укрывшихся. Лондонцы не выдают коммонеров. Даже степенный городской совет встречает короля очень сдержанно и холодно, а толпа на улице провожает монарха враждебными криками. В Сити организуется сопротивление королевским замыслам. Городской совет формально становится на сторону парламента и объявляет невиновными обвиненных коммонеров; лорд-мэр не позволяет королевскому герольду объявить [253] их изменниками. Палата общин снова собирается в Сити и формально просит у городских властей защиты против королевского насилия. Столичная милиция и даже простые обыватели дружно откликаются на призыв. Не только столичная милиция все время готова отразить нападение со стороны роялистов. И простые граждане вооружаются, кто чем может. Раз вечером по фальшивой тревоге чуть не 100 тыс. человек высыпало на улицу (7 января 1642 г.). Когда население предместий присоединяется к движению, когда приходят слухи, что и из некоторых графств готовы двинуться на защиту парламента, Карл вынужден признать себя побежденным. Он покидает столицу 10 января 1642 г. и возвращается в нее семь лет спустя пленником для суда и казни. А победивший парламент на другой день с торжеством водворяется в Вестминстере. Коммонеров сопровождает городская милиция, которая по существу решила исход этих дней.

В эти критические дни политические и религиозные разногласия в среде столичного населения не дают себя чувствовать. Роялистки настроенный лорд-мэр должен был подчиниться общему настроению и выступить против короля. Но в другие моменты и среди лондонцев заметна борьба различных направлений, которой некоторые историки хотели дать классовое объяснение. Кларендон утверждает, что в Лондоне стояли друг против друга богатые и бедные. В декабре 1641 г. выборы в общий совет переместили большинство на сторону решительных пуритан. Кларендон говорит, что на выборах боролись, с одной стороны, богачи, издавна стоявшие во главе городского управления и увидавшие, что революция завела их дальше, чем они сами хотели идти; с другой - люди мелкие и бедные, которые мечтали выплыть наверх при общей смуте. Незадолго перед выборами в Лондоне собирались подписи под массовой петицией об удалении из парламента епископов и католических пэров. Лорд-мэр и городской судья всячески мешали сбору подписей и грозили привлечь организаторов петиции к суду как бунтовщиков. И Гардинер указывает на то, что к концу 1641 г. в верхних слоях лондонского населения можно подметить своего рода общественную реакцию. Старые городские воротилы встревожены религиозными и политическими выступлениями подмастерьев и мелких мастеров; крупные предприниматели боятся, что продолжение смуты внесет расстройство в торговлю и промышленность. Страх перед революцией заставляет придвинуться ближе к королю; в конце [254] 1641 г. лорд-мэр и значительное большинство ольдерменов роялисты. Этим объясняется будто и горячий прием, оказанный королю после его возвращения из Шотландии, знаменитый банкет 25 ноября 1641 г., устроенный руководителями городского управления в GuildhaU'e. Король, несомненно, делает тогда попытку вступить в союз с городской аристократией, чтобы подавить революцию, которой он приписывает демократическую окраску. Он делает лорд-мэра рыцарем и вскоре баронетом. В своей речи он выражает уверенность, что все беспорядки идут от простонародья, и радуется, что «лучшие люди» в полной мере сохранили лояльность. В последние годы отношения между короной и лондонскими богачами обострились вследствие разного рода захватов короны. Между прочим, в 1638 г. корона отняла у Сити ирландскую колонию Лондон-дерри, в которую лондонские капиталисты вложили немало денег. Король хочет теперь устранить всякие поводы для взаимной неприязни и обещает вернуть городу его ирландские земли. Король обещает неусыпно заботиться о процветании национальной торговли и промышленности.

Но та же самая роль короля свидетельствует о невозможности различать в Лондоне резко обособленные умеренные или даже реакционные аристократические группы в конституционный период революции. Воображая, что он попадает в настроение слушателей, король торжественно заявляет, что будет твердо охранять истинную протестантскую религию, как она была установлена при Елизавете и Якове, хотя бы защита церкви была сопряжена с опасностью для жизни. Но как раз религиозная политика Карла мешала переходу на сторону короны даже тех элементов городской аристократии, которые по социально-экономическим мотивам стали уже бояться революции. Мало сказать, что среди зажиточных горожан преобладали пуританские настроения; довольно широко было разлито и враждебное отношение к самому институту епископата. В конце 1640 г. вместе с шотландскими комиссарами явились в Лондон шотландские богословы. Выпуклые лондонские письма одного из них, Бэли, - очень важный источник по истории 40-х годов. Столичные муниципальные власти (City Corporation) приняли их радушно и предоставили церковь для проповедей, на которые ходило очень много народа, содержали их на городской счет. В первом же лондонском письме (18 ноября 1640 г.) Бэли выражает свои восторженные чаяния близкого торжества пресвитериан: «Всем здесь надоели епископы. [255] Назревают великие события». Уже тогда шли толки о массовой петиции, в которой должна была идти речь об отмене епископата. 11 декабря петиция готова («Петиция о корнях и ветвях») и подана парламенту. Под ней 15 тыс. подписей, но лондонский член парламента заявляет, что легко можно было собрать гораздо больше и что среди подписавшихся есть много людей большого достатка. А за неделю до петиции вернулся в Лондон мученик пресвитерианства Бастуик. Ему устроили торжественную встречу, в которой приняли участие люди всех положений; в процессии было 27 экипажей, тысяча человек кавалерии, улицы были переполнены народом, горели факелы, гремели трубы. А епископам перестают кланяться.

Чем дальше, тем больше обостряется враждебное отношение лондонцев к королевской религиозной политике. Почти через год после подачи «Петиции о корнях и ветвях» в парламент поступает петиция об удалении епископов из парламента (11 ноября 1641 г.); под ней 20 тыс. подписей и по уверению подателей подписей набрали бы много больше, если бы лорд-мэр с приспешниками не мешал собирать их. На первый взгляд можно предположить, что здесь перед нами классовая дифференциация столичного населения: верхи пугаются революционного потока и тяготеют к короне, средины и низы хотят дальнейших реформ и готовы на решительные выступления. Но такое толкование не соответствует действительности. Петицию подали очень зажиточные купцы и промышленники, которые явились к парламенту в богатых экипажах. Очевидно, и в среде столичных капиталистов было много людей, помышлявших идти вперед, а не назад по революционному пути. И не следует думать, что эта «буржуазная» оппозиция носила чисто религиозную окраску. Бывали и политические манифестации и довольно бурные. В начале мая 1641 г. столичное население переживало тревожные дни. По городу ходили слухи о намерении короны произвести государственный переворот и об иностранном вмешательстве. Исход процесса Страффорда казался неясным, тем более что король сделал попытку оказать личное давление на пэров. 3 мая перед парламентом разыгрались серьезные беспорядки. Большая толпа собралась у входа в палату лордов, встречала «отвратительным» ревом непопулярных пэров, требовала головы Страффорда. Когда пэры расходились, Бристоль подвергся серьезной опасности. Толпа обступила его и кричала: «Вы - богоотступники и наш смертельный враг. Мы требуем справедливости [256] не от вас, а для вас и вашего сына-изменника». Кто был в этой толпе буянов? Простонародье? Подмастерья и всякий сброд? Конечно, тут были и демократические элементы. Но современники и очевидцы настаивают, что в толпе преобладали лондонцы хорошего достатка и положения. Если они и были недовольны торгово-промышленной заминкой от политического кризиса, то вину за свои убытки пока они сваливают на корону, а не на парламент. К началу гражданской войны эти враждебные «старому порядку» элементы берут верх в лондонском управлении. В конце декабря 1641 г. выборы в городской совет дали большинство пуританам. Вслед за тем, в январе 1642 г. Сити в критический момент решительно становится за парламент и против короля. А когда король покидает столицу, роялистского лорд-мэра Герни обвиняют в государственной измене и на его место выбирают известного пуританина и оппозиционного депутата ольдермена Пенингтона. Пресвитерианские тенденции во влиятельных столичных кругах не слабеют, а усиливаются и отдаляют день сближения между короной и лондонскими богачами. В то самое время как король неоднократно заявляет о непоколебимой преданности епископальному строю, в парламент 23 декабря 1641 г. поступает петиция от Сити об отмене епископата, под которой стояло будто бы до 30 тыс. подписей. А в первое время войны столичные церкви в руках пресвитерианского духовенства; из 120 церквей не было и пяти, где бы священник высказывался открыто против пресвитерианства.

Анализ религиозно-политических настроений лондонской «буржуазии» подтверждает выводы, полученные из наблюдений над джентльменской средой. Религиозно-политические группировки в ранний, мирный период революции не совпадают с классовыми. Люди одного общественного положения оказываются в разных станах, люди разных положений в одном лагере. Но если необходимо восставать против упрощенного применения теории классовой борьбы к английской революционной драме, то отсюда, конечно, очень далеко до отрицания важности классовых конфликтов в английской истории XVII в. Мотивы, вытекавшие из сознания групповой солидарности и хозяйственной выгоды, конечно, скрещивались с влиянием религиозно-политических идеалов, а иногда даже покрывались ими и все-таки продолжали оказывать непрерывное воздействие на ход событий. И после всех оговорок даже для начального периода революции возможно говорить об известном [257] классовом различии в поведении городских избирателей и тех джентльменов, которых они посылали в парламент. Горожане более решительно становятся на сторону парламента и активнее выдвигают религиозные требования. Если в джентльменских кругах жажда политических гарантий постоянно примешивалась к недовольству гнетом государственной церкви и подчас заслоняла собой потребность в религиозной реформе, то в городских заявлениях и протестах религиозным темам принадлежит безусловное преобладание. И страх перед революцией развивается у джентльменов значительно раньше и переводит значительно большую часть их в роялистский лагерь. В 1641 и 1642 гг. ольдермены и члены компаний еще не боятся переворота. Они мечтают об основательном очищении государственной церкви, хотят устранить возможность возврата потайных папистов к рулю церковно-государственного корабля. А так как эта цель не вполне достигнута к началу войны, то они пока смотрят вперед, не желают остановки или движения вспять. Может быть, и они сознают неизбежную связь между религиозными и социально-политическими перестановками, сознательно или полусознательно предвидят, что новая церковь приведет с собой и новое государство. Но если эта перспектива должна пугать джентльменов, то она должна радовать горожан. Если подновленные политические порядки окажутся в известном соответствии с новыми церковными учреждениями и убеждениями, то они сравнительно с прежним дадут больше места горожанам. И пока муниципальные воротилы не боятся, что они будут превзойдены в своих революционных порывах и вынуждены переуступить религиозной и политической демократии только что выигранную позицию. Им пока представляется, что новая церковь будет церковью пресвитерианскою, той самой церковью, которую на севере утвердило торжество шотландской революции, и что миряне, голос которых громко и властно будет звучать в очищенных от римского идолослужения молитвенных домах, будут «старшие», лучшие люди, т.е. они сами - мэры, ольдермены, советники. Правда, с первых же дней революции поднимают голову люди, странная и смелая проповедь которых удивляет и тревожит респектабельных пуритан и пресвитериан, но пока в них видят больше полезных союзников в борьбе с англиканством, нежели опасных врагов. Шотландский богослов Бэли, сопровождавший шотландских комиссаров в 1640 г., был в Лондоне в 1643-1644 гг.; и мы имеем возможность сравнить его чрезвычайно [258] интересные письма этих двух революционных периодов. Когда индепенденты сделали большие успехи, письма Бэли дышат ненавистью, страхом, озлоблением по отношению к левым. В 1640-1641 гг. он смотрит на них со снисходительным пренебрежением, и в конце декабря 1640 г. полон радужных надежд. В тот день, когда он пишет далеким северо-западным землякам, приходили к шотландским комиссарам лучшие люди из Сити, ольдермены, командиры милиции, юристы из адвокатских подворий, приходили и кланялись за церковно-политическое освобождение, выражали горячее желание завести у себя шотландские порядки. Здесь чувствовали известный страх перед людьми нового пути, стоящими за независимые конгрегации. Но благодарение богу, после долгого обсуждения, мы надеемся, они соединятся с нами, чтобы свалить епископат, установить пресвитерианское управление, и будут молчать о своих разногласиях в надежде на удовлетворение, когда у нас будет больше досуга, либо на терпимость в случае доброго и мирного поведения. Огромное большинство за нашу дисциплину.

Еще меньше страха в вождях оппозиции возбуждали политические выступления простонародья. Участие демократических элементов Лондона и его предместий в политической борьбе первых полутора лет революции было очень велико. Уличная толпа, толпа тысячная, иногда толпа в несколько десятков тысяч, часто собирается в наиболее тревожные дни, откровенно и подчас бурно выражает свои политические настроения, грозит тем, кого считает врагом правого дела и грубым физическим давлением хочет определить исход борьбы. Ее появление тревожит только тех, против кого направлены ее крики или ее действия. 11 декабря 1640 г. парламенту представлена знаменитая кассовая петиция об отмене епископата. Большая толпа тысячи в полторы провожает подателей до самого парламента с очевидным намерением придать петиции побольше внушительности. Когда два месяца спустя петиция обсуждается в палате общин, будущей кавалер и эмигрант Дигби, сын пэра, с негодованием говорит о несовместимости буйных скопищ с монархическим порядком, о невозможности придавать значение заявлениям, подача которых была соединена с попыткой учинить насилие над народным представительством. Другой сын пэра, Н. Фьенз, восстает против подобного взгляда. Главная сила парламента в непрерывном единении с избирателями; голос палат должен быть отражением [259] общественного мнения. Пожелания избирателей могут выражаться в петициях, с которыми они обращаются к парламенту. Право петиций есть исконная народная вольность, и нужно радоваться, когда избиратели осуществляют свое право. Роялисты очень скоро стали обвинять своих противников в том, что весь переворот был результатом коварной интриги, что вожди оппозиции путем сложных махинаций готовили массовые уличные манифестации, чтобы запугать королевское правительство и сам парламент и заставить монарха пойти на уступки. В руках мастеров политической интриги лондонская толпа стала могущественным, но слепым орудием, которое в нужные моменты с большим успехом выдвигалось для достижения партийных или своекорыстных целей. Этот взгляд занимает много места в кларендоновой «Истории мятежа». Нельзя сказать, чтобы он представлял чистую клевету. Позади некоторых массовых манифестаций 1641 и 1642 гг. чувствуется рука искусного режиссера. Некоторые вожди Долгого парламента, например, Пим, обнаружили выдающиеся способности агитаторов и организаторов больших политических манифестаций. Право петиции стало для них сильным орудием политической борьбы, в которой они сумели использовать оппозиционное настроение столичной демократии. Они не только не боятся народа, они тянутся к нему, заботятся о широком распространении своих политических лозунгов, которые возвращаются в парламент в качестве громких требований проснувшегося народа. Петиции с тысячами или десятками тысяч подписей быстро входят в политический обиход и приурочиваются к наиболее важным моментам борьбы. Когда обнаружилось, что билль об измене Страффорда пройдет в палате лордов, стало необходимо согласие короля, и в парламент поступает петиция, в которой 20 тыс. лондонцев жалуются на торгово-промышленный застой и видят исход только в казни временщика-изменника. Ответом со стороны короля являются приготовления к военному перевороту. Тогда 3 мая 1641 г. палаты принимают знаменитую протестацию, где обязуются всеми зависящими от них способами охранять особу монарха, протестантскую веру, парламентские и народные вольности, а на следующий день нижняя палата приглашает все лондонское население присоединиться к протестации, совершенно в духе шотландского ковенанта. Когда в январе 1642 г. выясняется неизбежность вооруженной борьбы с короной, идущая сверху демократическая агитация выносится за пределы [260] Лондона, приобретает всенародный характер: палата общин рассылает по всей стране для подписи протестацию 3 мая. И люди охотно откликаются на обращенный к ним призыв. Не одни лондонцы выражают сочувствие боевым намерениям Пима. 25 января 1642 г. Пим представляет пэрам петиции из нескольких графств и торжественно заявляет, что на его стороне голос всей Англии. Несколько дней спустя поступают новые петиции, на этот раз об отмене епископата и от очень демократической среды, от лондонских матросов и носильщиков. Даже женщины торопятся принять участие в борьбе и подают массовую петицию, сходную с петицией носильщиков, и в один день с ними. Они не только подписываются под петицией, но и собираются к парламенту большой толпой; и хотя сознают необычность своего поведения, но указывают в петиции целый ряд доводов, по которым женщина может и должна участвовать в церковной и политической жизни. Даже эти мирные массовые заявления оказали воздействие на ход кризиса. До них палата лордов отказывалась примкнуть к смелой политике общин, отказывалась принять билль об исключении епископов из парламента и утвердить постановление об организации парламентской милиции. Теперь пэры уступают напору демократической волны и отнимают у себя последнюю возможность отступления.

А толпы, которые собирались на улицах Лондона и Вестминстера, далеко не всегда обнаруживали мирное настроение. Английская революция не знает тех боев солдат с гражданами, которые так характерны для континентальных революций. В гражданской войне билась одна армия против другой. Но и Лондон в первый год революции иногда был недалек от уличного боя. И лондонская толпа умела переходить от немого марша к оглушительному реву, от конституционных петиций к революционному насилию, от испуганности к желанию напугать. Я уже говорил, как 3 мая 1641 г. под влиянием страха перед государственным переворотом почтенные и зажиточные «граждане» из Сити вели себя как настоящие уличные буяны и терроризировали пэров. И на другой день перед парламентом стояла толпа, но уже гораздо более демократичная; и если она была много хуже одета, то она вооружилась чем могла. 5 мая по Сити распространяется слух, будто парламент стал жертвой нового порохового заговора, католического и абсолютистского. Городские милиционеры быстро собираются и в боевом порядке торопятся к месту предполагаемой [261] катастрофы. Через три дня лорды принимают билль об измене ненавистного временщика. А король медлит. Долг чести и страх перед неизвестным будущим не позволяют ему отдать своего вернейшего и талантливейшего советника в жертву тем, кого он считает врагами трона и алтаря. Среди всеобщего возбуждения бродят дикие слухи. 8 мая, в субботу, говорят, что французский флот уже взял Джерси и скоро будет у Лондона. Вооруженная толпа окружает парламент и дворец. Коммонеры и пэры идут во дворец просить короля о согласии на билль, осуждающий Страффорда. Король обещает дать ответ в понедельник. Толпа узнает об отсрочке и ревом выражает недовольство. Она не расходится всю ночь, все следующее воскресенье и требует головы Страффорда. Во дворце не спят и каждую минуту ждут, что толпа ворвется во дворец. Придворные прячут драгоценности, католики исповедуются. В воскресенье к вечеру король решил выдать Страффорда.

В конце года дело доходит до вооруженных столкновений. Замечая раскол среди оппозиции, Карл и офицеры-роялисты становятся смелее. В конце ноября к парламенту как-то раз подошла толпа с саблями и кольями и кричала: «Долой епископов». Начальник парламентской охраны велел стрелять. Но [262] охрана, состоявшая из лондонской милиции, не послушалась. В декабре ирландское восстание усиливает смуту. Напуганному воображению мерещится большой католический и деспотический комплот. 27 декабря у парламента стоит толпа, в которой много подмастерьев. Когда проходят епископы или пэры, им кричат «долой епископов, долой лордов-папистов». Архиепископ Уильяме схватил за руку одного крикуна. На архиепископа набросились, разорвали ему мантию. Он спасается в здании парламента. Толпа идет за ним и натыкается на офицеров-роялистов. С саблями наголо офицеры выгоняют буянов на улицу, нескольких ранят. Толпа напугана, убегает. Но увидав, что большой опасности нет, возвращается и швыряет камнями в офицеров, которые вынуждены уйти во дворец. А епископы так напуганы, что только двое явились в палату на другой день. В Вестминстере снова скопище; толпа хотела ворваться в аббатство, изломать орган и алтарь. В этот день король дает обед офицерам, назначенным в ирландскую армию; после обеда офицеры выходят из дворца. Из толпы слышатся оскорбительные замечания. В одного офицера бросили грязью. Офицеры обнажают сабли и бросаются на толпу; скоро оказалось несколько десятков раненых. Взбешенные подмастерья грозят вернуться вскоре с тысячами товарищей-мстителей. Ходят слухи, будто по ночам в предместьях бывают большие митинги. Большинство палаты общин отказывается преследовать манифестантов. Со дня на день коммонеры ждут появления роялистски настроенных офицеров в стенах парламента. В сочувствии столичной демократии они видят свою главную силу и дорожат поддержкой лондонских мастеров и подмастерьев. Ним откровенно говорит 28 декабря: «Боже, избави, если общины чем-нибудь ослабят воодушевление народа, который добивается удовлетворения своих справедливых желаний».

С самого начала демократические элементы населения играют значительную роль в «великом мятеже»; с самого начала борьбе присуща известная демократическая окраска. Но из того, что столичные подмастерья и мелкие мастера не раз определяли своим вмешательством исход столкновений, еще вовсе не следует, что они выступали в качестве самостоятельной и сознательной силы, что их появление на революционной арене придавало всему перевороту определенный демократический отпечаток. Социальный смысл революции обуславливается не общественным положением, а сознанием ее участников. [263] Можно ли подметить у лондонского простонародья какую-либо классовую или общедемократическую программу? Можно ли говорить, что массовые петиции и манифестации вносили новое содержание в программы боровшихся партий? На эти вопросы приходится отвечать отрицательно. Ежели деревенские джентльмены и богатые ольдермены открыто заявляют о своей солидарности с бунтующей улицей, то это значит, что они еще вполне уверены в своей власти над улицей, в своем влиянии на нее, что тысячные толпы примыкают к чужим программам и своим оглушительным криком придают внушительность тем требованиям, которые исходят от более респектабельных кругов оппозиции. У лидеров оппозиции, опирающихся на сочувствие городских низов, оправдание политических выступлений простонародья отмечено иногда некоторым пренебрежением к своим демократическим союзникам. В феврале 1641 г. ольдермен Пенингтон доказывает общинам конституционность лондонской массовой петиции об отмене епископата. Он торопится показать, что среди подписавшихся много людей богатых и известных; но если бы даже среди них оказались люди маленькие (mean men), нет оснований отстранять их подписи, раз это люди честные. Джентльмены и ольдермены не боятся будить маленьких людей, потому что пока маленькие люди послушно идут на поводу у больших, поднимаются на защиту джентльменского парламента, а не с какими-нибудь самостоятельными претензиями. Тяготение общественных низов к парламенту сильно сказалось в начале 1642 г. при попытке ареста пяти членов. Уходя от военного насилия, парламент спасается в Сити. Демократическая толпа заполняет улицы, когда 5 января 1642 г. Карл является в Guildhall за укрывающимися в Сити коммонерами. Толпа враждебна королю. Его встречают и провожают криками: «Парламентские привилегии». Ему в экипаж бросили прокламацию с угрожающим призывом: «К шатрам, о Израиль!»[1] Все население приготовилось к защите парламента, когда вечером 7-го в Сити прозвучала фальшивая тревога, будто бы 100 тыс. человек вышли на улицу с оружием в руках. 8-го депутация от матросов и лодочников заявляет о их готовности стоять за парламент; население предместья Саусерка (Southwark) обещает охранять южный берег реки; подмастерья через депутатов отдают себя в распоряжение парламента. Важное значение этих [264] демократических симпатии к парламенту признавали сами роялисты. В конце 1641 г. король назначил комендантом Тауэра некого Лензфорда, который пользовался самой дурной репутацией. В этом увидали прямое приготовление к перевороту. И через три дня лорд-мэр, роялист Еерни, говорит королю о необходимости убрать Лензфорда, не то подмастерья поднимут вооруженное восстание и возьмут штурмом Тауэр. Лензфорда сейчас же убрали.

В подчинении столичной демократии политическому руководству парламента нет ничего удивительного для того, кто припомнит, что и гораздо более развитые политически верхи столицы тесно примыкали к джентльменскому парламенту, не считали нужными самостоятельных выступлений. Но у лондонской «буржуазии» была, по крайней мере, самостоятельная религиозная позиция. Пресвитерианские симпатии внедрились в среду ольдерменов и советников значительно глубже, чем в джентльменские круги; и те шаги, которые делало лондонское городское управление в 1641 г. для сближения с шотландской церковью, несомненно, опережали настроение парламента и во многом объясняют последующие успехи пресвитерианства. [265] У столичных низов нет устойчивости и в религиозных симпатиях. С одной стороны, петиционеры и уличные манифестанты в 1641 г. не один раз обнаруживают резкую враждебность по отношению к епископальной церкви и своим вмешательством сильно способствуют ее падению. Но в то же время толпа того же социального состава может проявить не меньшую враждебность и к новым религиозным течениям. Индепендентские проповедники вовсе не пользовались большой популярностью в столице и даже могли стать жертвой погрома, ибо англичане еще не успели привыкнуть к новым формам богопочитания. Одна сепаратистская община собиралась в 1641 г. в доме кожевенного торговца Бербона, того самого Бербона, который дал свое имя знаменитому парламенту 1653 г. Долгое время собрания проходили спокойно. Но в одно декабрьское воскресенье внимание улицы было привлечено громкими звуками проповеди, доносившейся из дома. Быстро образуется толпа, по преимуществу из подмастерьев. Странное богослужение раздражает их и наводит на мысль о погроме. Сейчас же врываются в дом, выволакивают собравшихся и готовятся вешать проповедника. Подоспевшей полиции еле удалось спасти несчастного.

Нужно отметить, что к началу войны столичное простонородье выступает уже с заявлениями о своих собственных нуждах. Смута начинает сказываться торгово-промышленной заминкой. Мастера и подмастерья сидят без работы; более бедным грозит голод. Они разучились молчать за год религиозно-политической борьбы и научились говорить, даже кричать. Свои новые навыки они переносят в вопрос о работе и заработке. 31 января 1642 г. лондонские и вестминстерские ремесленники подают общинам жалобу на свою нужду. На другой день толпа женщин стоит у парламента и кричит, что им нечем кормить детей, грозит принести и оставить у дверей палаты лордов голодную детвору. Но социальное раздражение тесно сплетается с религиозно-политической борьбой. Общины заявляют, что в народной нужде повинны роялисты, и, по-видимому, толпа была склонна этому верить, ибо роялисты усматривали в манифестациях махинацию парламентских лидеров. Правда, политические настроения толпы мало устойчивы: не прошло и года, как симпатии той же самой толпы меняются. Первые же неудачи парламентской армии выяснили трудность борьбы. Понадобилось высокое обложение, тягость которого присоединилась к безработице. Мир в конце [266] 1642 г. стал популярным среди той самой толпы, которая в начале 1642 г. винила короля в народной беде и желала войны. Теперь раздражение обрушивается на тех, кто мешает переговорам о мире. 8 декабря толпа врывается на заседание парламентского комитета, изыскавшего деньги для войны, и кричит о мире. Через, несколько дней толпа вламывается с теми же криками на заседание городского совета. «Мир, мир во что бы то ни стало!» Солдат забирают, хотят обезоружить, им кричат: «Вы не получите больше жалованья». Пэры, среди которых было много сторонников компромисса и мира, стали популярны; им устраивают сочувственные манифестации. 3 января 1643 г. тысячи подмастерьев являются в Вестминстер с петицией о мире. И мало сказать, что средины и низы столицы быстро переходят от одного настроения к другому; в их среде несколько позже заметна резкая разноголосица. В августе 1643 г. большая толпа перед парламентом кричит, что всякие переговоры с королем о мире - измена, и враждебно встречает пэров, которые считаются вождями мирной партии. А в следующие дни парламент оцеплен не меньшей толпой женщин, которые видят исход в мире. С белыми лентами на шляпах, женщины подают петицию о мире, но сами находятся в очень воинственном настроении, грозят утопить парламентских лидеров, вступают в бой с солдатами, бросают в них камнями и палками. В свалке оказались раненые и убитые. Таким образом, выступление демократических элементов с самостоятельными заявлениями хозяйственного содержания сопровождается расколом. Подобно верхним общественным группам, малоимущие и неимущие люди Лондона оказываются в различных лагерях и своим дроблением существенно ослабляют внушительность экономических требований, которые привносятся ими в религиозно-политическую борьбу. При этом даже в значительно более поздние моменты борьбы они не освобождаются от связи с религиозно-политическими партиями и едва ли думают о таком освобождении. Падение англиканизма привело к отмене ряда праздников. Тяжелая жизнь рабочего люда стала еще тяжелей. В феврале 1647 г. лондонские подмастерья подают парламенту петицию о необходимости установить дополнительные праздники «для освежения души, без которого самая жизнь становится неприятным и несносным бременем». Парламент исполнил просьбу и назначил праздник на второй вторник каждого месяца. И в первый же праздничный вторник подмастерья подают парламенту петицию [267] о запрещении сектантских религиозных собраний, роспуске индепендентской армии, охране пресвитерианства, восстановлении короля в его правах. И если в начале войны роялисты видели в хозяйственных требованиях лондонского рабочего люда махинацию своих парламентских противников, то несколько лет спустя индепенденты принимают подмастерские петиции за пресвитерианскую или роялистскую интригу. И действительно, лондонская демократическая толпа в

1647 г. выступает как бы заодно с пресвитерианами и в пользу роялистов. В июле 1647 г. толпа на несколько дней стала почти хозяином положения в Лондоне. Подмастерья, лодочники, солдаты распущенных армий (reformadoes) заседают в помещениях большой компании, врываются в парламент, диктуют ему свои решения. Но они вовсе не выдвигают классовых требований. Они добиваются автономии для лондонской милиции, они хотят, чтобы король вернулся в Лондон и чтобы ковенант сохранил полную силу. Терроризованные общины под напором толпы принимают постановления, резко враждебные индепендентам и армии. Естественно, что армия отвечает на вызов и победоносно вступает в Лондон, и эта военная оккупация приводит к важным последствиям. В апреле

1648 г. очень демократичная толпа пытается вступить в вооруженную борьбу с индепендентской армией. Восстание быстро подавлено и почти не оказало влияния на ход революции. Но и влиятельные манифестации 1647 г. и неудачное восстание 1648 г. говорят об одном и том же. Даже после нескольких лет революционного воспитания индустриальная демократия столицы не сплотилась в сколько-нибудь прочную организацию, которая проводила бы свою собственную политику и защищала свои собственные интересы. Выступления толпы порывисты, случайны, легко вводятся в русло борьбы главных религиозно-политических партий, которые уделяют мало внимания социальным, классовым интересам трудового люда. Конечно, поведение лондонских манифестантов не надо отождествлять с настроением смирного населения, и по жителям столицы можно лишь с оговорками судить о психологии провинциалов. И все-таки Лондон стоит ближе провинции к революционной драме, а его демократические элементы, во всяком случае, не уступают другим городам в сознательности и политической активности. И ежели лондонские подмастерья так слабо выражают свои классовые нужды в своих петициях, манифестациях и восстаниях, ежели они так тесно примыкают [268] к религиозно-политическим партиям, у которых демократические тенденции представлены слабо или вовсе не представлены, то это, несомненно, свидетельствует и о слабости классового сознания в низших слоях тогдашнего английского общества и о решительном преобладании религиозно-политических мотивов в ранней истории переворота.

Но это первенство политического интереса очень характерным образом сочетается в ранней истории «великого мятежа» с отсутствием широких и новых программ. Человек, знакомящийся с актами первых полутора лет Долгого парламента, легко может вынести из них впечатление теоретического бесплодия. В резком отличии от позднейших парламентских революционеров континента вожди Долгого парламента вовсе не стремились облагодетельствовать родину конституционными выдумками. Новая и смелая политическая теория вторгается в политическую жизнь только в конце гражданской войны с торжеством индепендентов и армии, сообщая запутанной борьбе конца 40-х годов глубокий теоретический интерес. Оппозиционные парламентские лидеры первых лет были проникнуты консервативным настроением. Они исходили из убеждения, что провидение с незапамятных времен благословило Англию конституцией исключительных достоинств, которую надо только очистить от исказивших' ее наростов тюдоровского и стюартовского абсолютизма, чтобы вернуть отечественный государственный быт к блаженным порядкам Плантагенетов или даже англо-саксонских королей. Ранние акты Долгого парламента, низвергнувшие абсолютизм, могут показаться несвязными, лишенными положительного содержания. На первый взгляд они не являются частями одной стройно слаженной политической системы, тесно связанными моментами в проведении одного политического мировоззрения. Каждый из них касается какой-нибудь одной стороны государственного быта и устраивает ее вне связи с другими частями государственного механизма. Почти все они носят разрушительный характер, отсекают то или другое «новшество» абсолютистской поры, не ставя на его место никаких новых учреждений. Но деятели Долгого парламента менее всего были принципиальными разрушителями; было бы несправедливо отрицать у них и всякую потребность в законченных политических формах. Если они не стремились к свободному политическому творчеству, то лишь вследствие своего убеждения, что конституционный идеал уже был осуществлен в далекой [269] старине, что его нужно лишь освободить от наслоений XVI и XVII вв. И когда коммонеры в 1641 и 1642 гг. кусок за куском сбивали абсолютистскую штукатурку с внутренних стен английского конституционного здания, они верили, что перед их взорами сами собой засияют радостные краски, воспрянут стройные контуры наследственных вольностей и прирожденных прав древней конституции.

В тесной связи с общим консерватизмом настроений стоит и та бережность, с которой парламент относится к главному противнику, королю, носителю абсолютистских притязаний, в котором ему трудно перестать видеть носителя многовековых национально-государственных традиций, неустранимый объект лояльных чувств для длинного ряда поколений. Даже про индепендентов и левеллеров конца 40-х годов можно сказать, что очень многие среди них стали республиканцами поневоле. В 1641 г. в Англии нет или почти нет республиканцев. Любопытен рассказ Кларендона о своей беседе с одним республиканцем в 1641 г. Кларендон говорил с Мартеном о политическом положении. Мартен предостерегал собеседника от излишней близости ко двору. Кларендон удивлялся, как умный Мартен может быть заодно с интриганами, верховодящими в парламенте. Мартен ответил, что он очень невысокого мнения о парламентских лидерах. Кларендон спросил, чего же желает сам Мартен. Мартен сказал: «Я не думаю, чтобы у одного человека было достаточно ума управлять всеми нами». Припоминая эту беседу, Кларендон говорит, что он был поражен словами Мартена, ибо это было первое слышанное им республиканское заявление, и что если бы оно было повторено тогда в какой бы то ни было английской аудитории, оно было бы встречено всеобщим отвращением. Даже в толпе демократических манифестантов враждебные королю крики слышатся очень редко. В парламенте неуважительный отзыв о короле раздался впервые 1 апреля 1642 г., накануне гражданской войны. В палате общин один коммонер позволил себе заявить, что палата не может доверять королю; но его смелость вовсе не встретила сочувствия в палате. В самые острые моменты борьбы за власть с уст парламентских лидеров срываются слова, поражающие нас своей лояльностью. 13 апреля 1641 г. Пим в палате лордов произносит безжалостную обвинительную речь против Страффорда. Но он винит его в измене династии еще больше, чем в измене народу. Своим поведением Страффорд подрывает в народе преданность монарху. [270] А между тем, «король и народ связаны друг с другом теснейшими узами. Король - отец, а ребенок зовется у юристов pars patris. Король - муж государства (commonwealth); у них одни интересы, в счастье и несчастье их связь нерасторжима. Он - глава, подданные - тело. Тут есть такое взаимопроникновение (incorporation), которого нельзя расторгнуть, не уничтожая обеих сторон». В начале июня 1642 г., когда обе стороны открыто готовились к вооруженной борьбе, парламент делает королю «19 предложений», чисто революционных по содержанию. Парламент требует, чтобы тайные советники, министры, судьи, коменданты крепостей назначались с согласия парламента, чтобы католические пэры были удалены из верхней палаты, чтобы король распустил все свои военные силы, чтобы он без согласия парламента не смел женить и выдавать замуж своих детей. Но предисловие к дерзким заявлениям облечено в традиционные формы почти подобострастной лояльности. «Мы, смиренные и верные подданные вашего величества, лорды и общины, ничего не ценящие и не чтящие выше, чем исполнение долга перед вашим величеством, со всем смирением и со всей искренностью представляем вашему величеству нашу верноподданную мольбу, в надежде, что вам будет угодно принять ее по всей монаршей мудрости и по милостивой нежности к благу своих подданных и владений».

Не одна вера в совершенство старой конституции и не одна традиционная лояльность мешала Долгому парламенту возвести большую новую конституционную постройку. Только в августе 1642 г. король поднял свое боевое знамя в Ноттингеме в знак того, что он начинает систематичную вооруженную борьбу с нераскаявшимися мятежниками. Но мечта о военном подавлении мятежа входит во дворец с первых же дней революции, бродит по комнатам, заглядывает нередко в кабинет короля, подолгу засиживается в спальне королевы. Угроза военного переворота, ирландского вторжения, иноземного вмешательства держит пэров, коммонеров, лондонцев, англичан в нервном напряжении, заставляет принимать отрывочные меры самообороны, мешает уйти в систематическую законодательную работу. Страх следует по пятам за коммонерами. Уже в ноябре 1640 г. они боятся заговора, поголовного избиения, толкуют об охране. Эта робость может показаться странной. Английский абсолютизм кончает военным и финансовым крахом и, по-видимому, в свои последние дни не может [271] внушать основательных опасений. Коммонеры были объединены желанием закрепить победу над абсолютизмом; шотландская армия стоит на севере, готовая двинуться на юг для защиты своей и английской свободы. И все-таки англичане боятся. Опасности грезятся с разных сторон. В феврале 1641 г. Бэли пишет шотландским землякам: «Здесь все больше и больше говорят, что паписты думают соединиться с ирландской армией Страффорда; высадки ждут не в Шотландии, а в Уэльсе, где их готов принять глава папистов граф Вустер». Давний страх пред таинственным католическим подпольем принимает новые формы. Люди боятся, что униженный и негодующий король в порыве отчаяния подаст руку католикам и двинет против парламента загадочные папистские силы. Но у короля находятся и другие союзники. В шотландской кампании 1640 г. королевская армия разбита, но не распущена и стоит в Йоркшире. Парламент не доверяет ей и держит ее в черном теле. В то время как шотландцам полностью выплачивается жалованье, королевские солдаты и офицеры не получают ничего. В их среде растут раздражение и нужда. В марте 1641 г. несколько офицеров ведут агитацию среди товарищей о том, чтобы помочь королю в случае, если бы парламент стал умалять королевскую прерогативу. Заговорщики сообщают королю о своих планах; но в их среде оказывается изменник. Лидеры оппозиции узнают о заговоре, и страх перед контрреволюцией приводит лояльных коммонеров к революционному захвату военных полномочий монарха. 6 апреля 1641 г. в палате общин принята резолюция, запрещающая офицеру пательные действия по приказу короля, если королевский приказ не подтвержден парламентом. Летом 1641 г. контрреволюционная агитация в королевской армии возобновляется и, по-видимому, идет от двора, но не встречает сочувствия. Ранней осенью 1641 г. королевская армия распущена, но зато и .шотландская армия вернулась на родину. Боязнь военного насилия со стороны короля не исчезает. Враждебные парламенту офицеры распущенной армии не покидают двора, тем более что успехи ирландских повстанцев в конце 1641 г. заставляют приниматься за организацию новой армии. К офицерам присоединяются джентльмены, недовольные тем оборотом, который стала принимать революция. В конце года военные люди короля не раз сталкиваются с манифестантами у дворца и парламента и в этих схватках впервые бросают друг другу бранные клички, скоро ставшие именами враждебных [272] лагерей - «круглоголовые» и «кавалеры» (Roundheads, Cavaliers). Робкие души с трепетом со дня на день ждут уличного боя в конце декабря, и лавочники не раз запирают свои лавки. Развязка наступает 4 января 1642 г., когда король является в парламент арестовать пятерых коммонеров. Он не выдержал до конца конституционной роли. Он взял с собой вооруженную свиту человек в 300-400. Все пошли на лестницу, человек 80 проводили короля до самых дверей нижней палаты. Эти первые кавалеры раздражены тем, что их не взяли в саму палату и не велели расправиться по-военному с парламентскими бунтовщиками. Дожидаясь исхода знаменитой сцены, они заряжают пистолеты и обмениваются угрозами по адресу коммонеров. Коммонеры ждали резни, а трусливые и после ухода короля не уверились в том, что опасность миновала. Дьюз записал в дневнике, что из парламента он сейчас же пошел составлять свое завещание. Это была последняя встреча короля с Долгим парламентом. Через несколько дней король навсегда, вплоть до суда и казни, покидает Лондон и начинает готовиться к войне.

Страх нередко осложнялся еще толками об иностранном вмешательстве. Повод к опасениям подавали, главным образом, родственные связи и католические верования королевы. Эти опасения были сильно преувеличены. У правительств континента было мало желания и возможности вмешаться в английскую революцию, которую, в конце концов, они предоставили ее собственному течению; страх английских революционеров говорит об их плохой осведомленности в континентальных делах. И в то же время страх вполне понятен: если сторонники парламента преувеличенно боялись французского или голландского десанта, то роялисты возлагали на него преувеличенные, почти безумные надежды. Папский нунций Россетти до последних дней своего пребывания в Англии, до июля 1641 г., остается поверенным всех дум королевы, которая мечтает получить от папы, по меньшей мере, крупную денежную субсидию. Королева мечтает извлечь политические выгоды из замужества старшей дочери, которой в 1640 г. нет и десяти лет. В феврале 1641 г. официально заявлено о выходе принцессы замуж за принца Оранского, и мать королевы выбалтывает нунцию, будто жених явится за невестой с 20-тысячной армией, король тогда сейчас же разгонит парламент, освободит Страффорда и вернет ему положение всемогущего [274] министра. С голландским браком сильно и почти неприлично торопятся (характерны двусмысленные подробности в письме Бэли 1,351). Свадьбу справляют 2 мая 1641 г., хотя жениху всего 15, а невесте 9 лет. То были последние дни процесса Страффорда, когда политическое настроение в Лондоне было чрезвычайно возбужденное. Естественно, что торопливость со свадьбой повела к упорным толкам о голландском вмешательстве. Опасения французской высадки были еще понятнее, ибо королева была родной сестрой французского короля. Страхи усилились, когда в феврале 1642 г. королева с коронными драгоценностями уехала на континент; у «круглоголовых» с ее именем прочно связывается представление о католической и деспотической интриге, которая неустанно плетет черную сеть, в которую хочет поймать английскую свободу и английский протестантизм.

Если опасения и надежды, связывавшиеся с континентальным вмешательством, заключали в себе много фантастичного, то толки об ирландской опасности отнюдь не были беспочвенными. Трагическое положение, созданное в Ирландии политикой Тюдоров и Стюартов, само по себе должно было привести к большому восстанию. Взрыв был ускорен успехами шотландской и английской революций, в которых ирландцы усмотрели новую и страшную опасность, грозящую полной и бесповоротной гибелью их вере и национальному своеобразию. Но если ирландцы боятся английских революционеров, то английские революционеры боятся ирландцев. По странной иронии судьбы в великом английском споре кельты готовы протянуть руку помощи той самой короне, которая принесла им бесконечную цепь страданий. Усмотрев в Долгом парламенте своего непримиримого врага, ирландцы ищут спасения от опасности в сближении с короной. И при дворе не уклоняются от переговоров с ирландскими католиками. Последние в июне 1641 г. готовы оказать королю вооруженную поддержку в борьбе с парламентом, но требуют за нее терпимости для католицизма. Парламент не имеет точных сведений о переговорах, но ему и не нужно их; англичане и без того живут под страхом перед католическими варварами, особенно перед ирландской армией, детищем Страффорда. Еще в апреле 1641 г. парламент просит короля распустить ирландскую армию. Король отвечает решительным отказом: он не тронет ирландской армии, пока не разойдется шотландская. [275] В октябре 1641 г. началось великое ирландское восстание. Поднялись сотни тысяч людей, пали тысячи жертв под гневом оскорбленного национального чувства. Совершено было много жестокостей и зверств, но рассказы об ирландских ужасах были сильно преувеличены: тысячи жертв превратились в десятки и сотни тысяч; они породили широкую и высокую волну негодования и углубили пропасть между двумя народами. Восстание оказало очень большое влияние на ход английской революции и, между прочим, сильно сгустило атмосферу тревоги и недоверия, в которой протекала парламентская работа. Ирландское восстание скоро стали называть королевским, еще до того как стали выходить наружу связи двора с повстанцами. А утаить переговоры было нельзя. В начале декабря в Лондоне распространяется слух, будто вождь ирландских повстанцев везде показывает королевский указ о восстановлении католицизма; вскоре сообщают, что указ даже предписывает встать на защиту короля и забирать «имущества и лица» протестантов. Документ был подложный, и все же некоторыми своими подробностями он разоблачал связь между королем и повстанцами. В конце декабря 1641 г. для переговоров с королем в Лондон приезжает от ирландских пэров лорд Диллон. Диллона немедленно арестовывают именем парламента и допрашивают: только часть плана была раскрыта, но и ее было достаточно, чтобы усилить недоверие к королю. Это недоверие растет в то самое время, когда встает вопрос о военном командовании, когда становится необходимым сформировать армию и послать ее на усмирение ирландского мятежа. Страх перед католическим призраком заставляет отнять у короля начальство над армией и довершает превращение конституционного спора в вооруженное столкновение.

Чтобы войти в настроение тревожного недоверия, которым была насыщена политическая борьба, лучше всего обратиться к знаменитой «Великой ремонстрации», которая обсуждалась в нижней палате в ноябре 1641 г., как раз под впечатлением первых страшных и преувеличенных известий об ирландском восстании. В этом всеподданнейшем адресе парламентское большинство оглядывается назад на 16 лет карлова царствования и старается проникнуть взором в ближайшее будущее. Новейшая история Англии представляется напуганным ком-монерам развитием и разветвлением одного сложного, коварного и гибельного заговора, католического и деспотического. [276] Во главе заговора стоят «объиезуитившиеся паписты», епископы и развратившаяся часть клира, советники и придворные, продавшиеся на службу чужим государям. В своих адских замыслах они решили поссорить короля с народом, противопоставляя прерогативу свободе, уничтожить чистоту и силу истинной веры, посеять мятеж в тех частях королевства, которые окажутся наиболее подходящими для их махинаций, связать с папистами либертинов и арминиан, поселить в короле ненависть к парламенту и заставить его искать внепарламентские источники дохода. Все союзники участвовали в систематическом осуществлении злодейского плана, но душой крамолы были иезуиты. Шаг за шагом адрес следит за успехами заговора, за почти полной победой римского нечестия и грубого произвола, за благодетельным восстанием шотландцев, выказавших «братскую любовь к английскому народу», за славным торжеством свободы и веры при новом парламенте, за устранением препятствий, казавшихся почти непреодолимыми. И все-таки опасность очень велика. Враг неистощим в дьявольской изобретательности. Заговорщики стремятся посеять раздор между нами и нашими шотландскими братьями, распространяют о нас в народе самую черную клевету, они создали себе в верхней палате сплоченную партию из епископов и папистских лордов, которая неуклонно мешает коренному преобразованию церкви и государства, пытаются составить себе партию и в нижней палате, чтобы вовлечь ее в заговор против народной свободы, дважды пробовали поднять возмущение в английской армии и подняли его в Ирландии, не останавливаясь перед самыми ужасными злодеяниями. Опасность еще так велика, что нужны неусыпная бдительность и щедрая небесная помощь, чтобы затушить папистский пожар.

Люди, которые среди решительных побед полны тревожных опасений, естественно, гораздо больше заняты борьбой за власть, нежели последовательным осуществлением той или другой политической теории. И сами конституционные акты Долгого парламента не всегда могут быть признаны за выражение теоретических убеждений большинства. Иной раз это просто тактические ходы, которые обгоняют политический символ веры и предназначены просто для того, чтобы отпарировать тот или другой удар врага и отвести мнимую или действительную опасность. 5 мая 1641 г. в палату общин вносится билль о том, что настоящий парламент не может быть распущен [277] помимо своего собственного на то согласия. Билль встречает единодушную поддержку в палате и быстро проходит все стадии обсуждения. Умеренные лидеры, Фокланд и Гайд, голосуют за билль вместе с Пимом и Гемпденом. 10 мая билль был утвержден королем, превратился в статут. Это один из самых знаменитых статутов революции; он подвел конституционный фундамент под многолетнюю жизнь Долгого парламента. Но значило ли это, что коммонеры были убеждены в 1641 г., что нормальный парламент не может быть распущен простым изъявлением королевской воли? Можно ли на основании акта заключить хотя бы только о том, что парламент в мае 1641 г. стремился к политической узурпации и в порыве властолюбия не остановился перед грубым нарушением конституционных традиций? Конечно, нет. Статут 16 г. Карла I (гл. 7) совершенно непонятен вне той обстановки, в которой он возник. Он был не актом грубой узурпации, а инстинктивным жестом самообороны, в котором слились люди разнообразных политических убеждений. Первые дни мая в 1641 г. были в Лондоне временем сильного возбуждения и мучительных тревог. Билль об измене Страффорда обсуждался в палате лордов, но исход дела был неясен. 2 мая отпраздновали свадьбу принцессы Мэри с принцем Оранским, возбуждавшую немало подозрений. И в тот же день толпа подозрительных солдат с еще более подозрительным офицером во главе предъявила коменданту Тауэра, в котором тогда находился Страффорд, королевский приказ о пропуске, но не была впущена в крепость. Слух о попытке военного переворота быстро разнесся по городу вместе с другими слухами о замыслах короля и папистов стянуть к Лондону целые полки для немедленной контрреволюции и о приближении французской эскадры. Парламент собирается в самом нервном настроении. 3 и 4 мая у его стен происходят шумные манифестации. 3 мая коммонеры единодушно принимают протестацию, в которой присягают, не щадя самой жизни, защищать народные вольности и громко заявляют о коварном замысле создать конфликт между армией и парламентом. Когда в палате общин 5 мая Пим сообщил подробности мартовского военного заговора, дотоле неизвестные парламенту, возбуждение становится болезненным. Пол заскрипел под ногами двух грузных коммонеров. Соседям слышится запах пороха. Люди кричат, что католики взорвали их на воздух; многие в паническом страхе убегают из зала. Нет [278] ничего удивительного, что в этой обстановке рождается и быстро усваивается мысль о нераспускаемости парламента. Билль 5 мая 1641 г. возник как порождение судорожного страха, а не как обдуманное применение какой-нибудь конституционной теории.

Конституционные перемены, внесенные парламентскими актами 1641 г. в английский государственный строй, с трудом могут быть отделены от революционной или полуреволюционной борьбы за власть, среди которой они возникли. Официальное начало гражданской войны - 22 августа 16427. Но по существу обе соперничающие стороны вступают на революционный путь, путь воздействия насилием, уже в первые месяцы работы Долгого парламента. И конституционная стадия «великого мятежа» отличается от гражданской войны не отрицанием революционного принуждения, а случайным и прерывистым его применением.

Борьба с людьми, олицетворявшими «старый порядок», начинается раньше и имеет, быть может, не меньше важности, чем борьба с учреждениями абсолютистского пошиба. Направление революции было определено в гораздо большей степени процессом Страффорда, нежели актами об отмене Звездной палаты и Высокой комиссии. Возбуждение судебного преследования против Страффорда было одним из первых движений парламента. Не проведя ни одной конституционной реформы, общины торопятся свалить своего главного врага. Уже 11 ноября обвинение против Страффорда внесено Пимом в палату лордов. Низвержение абсолютистского правительства начато в форме судебного процесса, и некоторые подробности этого дня легко представить как торжество права над силой, подчеркивающее конституционный, мирный характер первого периода истории Долгого парламента. Услыхав об обвинении, Страффорд спешит в палату. Властной походкой направляется к входу, грубо велит приставу распахнуть перед собой двери, гордо идет к своему обычному месту. Но с разных сторон ему кричат, чтобы он ушел. И это конец. Он вынужден подчиниться. В его отсутствие палата решает исключить его из своей среды и подвергнуть аресту до конца процесса. Его зовут назад и заставляют на коленях выслушать решение палаты. Он пробует говорить, ему велят уйти молча. Пристав отбирает у него шпагу. Он идет с приставом к своему экипажу, и среди враждебной толпы ни один человек [279] не кланяется ему. Он хочет сесть в свой экипаж. Пристав резко останавливает его: «Вы мой арестант, вы должны ехать в моем экипаже». И Страффорд подчиняется. Можно указать, что и расправа с другими виднейшими слугами абсолютизма совершается в форме судебного процесса, и что число судебных преследований за государственную измену было невелико, что Долгий парламент не обнаружил мстительности. Главным защитником католиков считался государственный секретарь Уиндбанк. Уже в начале декабря 1640 г. нижняя палата требует у него отчет, почему в последние годы не применялись законы о католиках. Уиндбанк предчувствует недоброе и бежит на континент. Через несколько дней очень умеренные коммонеры Фокланд и Гайд возбуждают вопрос об ответственности судей, признавших корабельные деньги законными. Канцлеру Финчу грозит формальное обвинение в измене, но он бежит на континент до начала процесса. Другие судьи не скрываются; но только одного из них, Беркли, обвиняют в измене в феврале 1641 г. и арестовывают во время судебного заседания. В конце ноября возбуждают сходное преследовние против Лода. Его сажают в Тауэр, но разбирак его дело только в 1644 г., и только в январе 1645 г. голова старика падает к ногам палача. До начала гражданской войны из столпов абсолютизма один Страффорд поплатился жизнью за свою политическую деятельность. Но этих немногих процессов, этого одного политического убийства достаточно, чтобы признать за первыми месяцами в жизни Долгого парламента явно революционную окраску. Под формами политического процесса крылась ожесточенная борьба за власть. Впрочем, даже и ход процесса показывает, что судопроизводство было только орудием революционной борьбы. Если лидеры оппозиции явились в парламент с намерением свалить своего главного врага обвинением в измене, то сходный замысел был у Страффорда. У нас есть основание думать, что он хотел предъявить вождям парламента формальное обвинение в измене в тот самый день, в который это обвинение было возбуждено против него. Исход дня был решен превосходством силы, а не права. Цель обвинителей была вовсе не в том, чтобы усмотреть в деяниях Страффорда технические признаки измены, а в том, чтобы ниспровергнуть абсолютизм. Когда обвинители видят, что юридическая почва уходит у них из-под ног, они быстро обнаруживают свое пренебрежение к юридической стороне дела [280] и превращают impeachment в билль об измене, в акт политической расправы. Л когда выясняется трудность получить согласие лордов и короля на билль, юридические декорации устраняются вовсе, и грубое давление лондонской улицы решает исход мнимой судебной битвы. Король, отлично сознающий роковое значение процесса, пытается противопоставить напору столичных подмастерьев угрозу вооруженной силы; но сколько-нибудь значительной военной силы у него нет; роялистские потуги на солдатский переворот только обостряют возбуждение парламента и толпы. Юридические формы, в которые было облечено столкновение, делали поражение особенно тяжелым для сторонников абсолютизма. От короля требовали согласия на билль: своей подписью он посылал на эшафот человека, главная вина которого состояла в том, что он с большой силой осуществлял исходившую от самого короля политическую программу. Суббота и воскресенье 8 и 9 мая 1641 г. - два дня, в которые хозяин Уайтхолла и король трех королевств стоял между ревом толпы, инстинктом самосохранения, голосом совести, чувством человеческого и королевского достоинства, - были самым критическим моментом во всей революционной истории и самым мучительным временем в жизни короля. Вечером 9 мая глава абсолютистской системы признал себя побежденным революцией и сам должен был придать легальную форму торжеству своих врагов. К материальному поражению присоединялся тяжелый урон морального авторитета, унижение измены. Решительность минуты была ясна уже для свидетелей переворота, когда они много лет спустя восстановили в памяти ход событий. В своих воспоминаниях юридический советник протектора Уайтлок рассказывает, будто Страффорд, узнав о согласии короля, воспринял это как измену. За несколько дней перед тем узник просил короля забыть о Страффорде и руководствоваться исключительно соображениями государственного блага. И все-таки, услыхав о королевском согласии, он будто бы с горечью напомнил слова Писания: «не полагайтесь на князей и сынов человеческих, ибо в них нет спасения». Может быть, Страффорд и не говорил этих слов, но в представлении протекторского сановника казнь Страффорда есть момент глубочайшего падения для династии. Самые преданные, самые почтительные поклонники короля-мученика не могли забыть о его слабости, о выдаче врагам своего лучшего советника. В [282] знаменитом «Царском лике»[2] Карл изображен скорбящим всю свою жизнь о той преступной слабости, которую он обнаружил при казни Страффорда: воспоминания о грехе преследуют короля до самой могилы. И Карл действительно не мог до конца жизни забыть о 9 мае. Мы знаем об этом от королевского секретаря Уорика, который при всем своем преклонении перед человеком, уподобившемся непорочному агнцу, решительно осуждает королевское поведение в процессе Страффорда.

Если в деле Страффорда и одновременных с ним судебных преследованиях сказалось безусловное преобладание парламента, то попытка ареста пяти членов отражает подъем духа в роялистском лагере. В мае, после казни Страффорда король был так подавлен, что не протестовал даже против билля о нераспускаемости парламента. 4 января 1642 г. король попытался поставить коммонеров в то самое положение, в какое они поставили его 8 и 9 мая 1641 г. Король требует у палаты выдачи людей, которые в своей деятельности постоянно опирались на парламентское большинство. Он облекает свое требование в форму обвинения в государственной измене, все равно как в мае 1641 г. жажда головы временщика претворилась в bill of attainder. Но конституционные одежды плохо прикрывают наготу революционного насилия. И если в мае 1641 г. разбушевавшаяся толпа шумит всю ночь у окон дворца, то в январе 1642 г. сопровождающие короля офицеры гремят саблями в раскрытых дверях нижней палаты. Но коммонеры не выдают товарищей, как Карл выдал Страффорда, и король не может оказать на них такого давления, какое было оказано на него лондонской толпой. В Лондоне превосходство силы на стороне парламента. Но король не хочет складывать оружие. Потерпев неудачу в столице, он возлагает надежды на провинцию. В далеком северном графстве он созывает верных людей под свой королевский стяг. Конституционные прикрытия спадают, и Англия из поры лжеконституционной борьбы переходит в откровенные годы гражданской войны.

И вполне естественно, что в актах Долгого парламента, предшествующих гражданской войне, статуты, которыми законодатели-революционеры [283] думали надолго определить основы государственного быта, трудно отделить от актов, которые были вызваны различными перипетиями борьбы за власть и подчас шли много дальше конституционных убеждений оппозиционного большинства. Самый темп и характер законодательства находился в тесной зависимости от борьбы за власть. В первые недели своей работы коммонеры больше всего боятся разгона и долгого беспарламентского правления, стараются отнять у короны всякую возможность не созывать парламент, не совершая грубого нарушения конституции. Мелькает мысль о ежегодных выборах, как будто близкая к позднейшим требованиям некоторых левеллеров. В декабре 1640 г. в парламент внесен билль о том, чтобы король ежегодно назначал общие выборы великим постом и чтобы выборы производились и в том случае, если не состоится королевского указа. Но мотивы сходных предложений совершенно различны у левеллеров и коммонеров 1640 г. Левеллеры хотят поставить парламент в зависимость от избирателей, сделать его послушным зеркалом народных настроений, борются с парламентом за народ; коммонеры 1640 г. хотят поставить корону в зависимость от представительства, заставить ее управлять согласно с желаниями палат, борются с абсолютистскими притязаниями династии за парламент, интересуются не сроком депутатских полномочий, а длительностью беспарламентского правления. В парламентской комиссии билль о ежегодных выборах превратился в билль, ограничивающий тремя годами длительность конституционного правления без парламента, и в этом виде становится статутом в феврале 1641 г. (16 г. Карла I, гл. 1). Канцлер должен разослать шерифам указы (writs) о выборах в половине третьего года со времени роспуска последнего парламента. Ежели канцлер нарушит закон, то в конце третьего года должны собраться пэры и от своего имени разослать указы а выборах. Если и пэры не исполнят своего долга, пусть шерифы сами назначают определенные дни для выборов. Если и шерифы нарушат конституцию, выборная инициатива переходит к населению; пусть фригольдеры с горожанами сходятся без всякого начальственного зова и выбирают представителей. А чтобы созыв парламента не казался фиктивным, акт устанавливает минимальную длительность сессии: без согласия обеих палат парламент не может быть распущен раньше чем через 50 дней после своего созыва. 5 мая 1641 г. внесен билль о том, чтобы заседающий в настоящее время парламент [284] мог быть распущен (хотя бы только на каникулы) не иначе, как по парламентскому акту, т.е. с согласия обеих палат. Общины вовсе не хотят узурпировать власть: напуганные коммонеры только торопятся оградить себя от контрреволюционных случайностей, оправдывают свое чрезвычайное предложение тревожными слухами о разгоне, необходимостью покарать преступников, т.е. Страффорда, удовлетворить народные жалобы, установить прочный мир между Англией и Шотландией. 10 мая терроризируемый король утверждает билль, и полномочия коммонеров стали бессрочными. Общины отлично сознают чрезвычайность, неконституционность этого акта и откровенно говорят о ней даже позже, когда политическая борьба стала много острее. В «Великой ремонстрации» (158) в ноябре 1641 г. общины признаются, что билль исказил старую конституцию, но право распускать парламент будет возвращено короне сейчас же, как исчезнет необходимость в чрезвычайных мерах обороны.

После майской победы над короной начинается период наиболее напряженной законодательной деятельности истории Долгого парламента. Коммонеры спешат использовать свое торжество. Угнетенный король совершенно не в силах противиться их законодательному натиску. Летом 1641 г. проведен ряд очень важных биллей, в корне изменивших весь государственный строй абсолютистского периода: конституционные новшества полутора веков были сметены двумя-тремя месяцами парламентской работы. Одним росчерком пера уничтожается ряд центральных и провинциальных судебно-административных учреждений, существование которых представляется коммонерам несовместимым с полновластием общего права (17 г. Карла Г, гл. 10). Статут принципиально отвергает всякую юрисдикцию Тайного совета. Падает Звездная палата, акт жалуется на превышение ею статутарных полномочий, но не вводит ее в законные границы, а уничтожает целиком. У Тайного совета отнята и всякая гражданская юрисдикция, причем акт как будто бы имеет в виду Палату прошений. Падает юрисдикция окраинных советов, Северного и Уэльсского, появившихся при Тюдорах. Отменяется юрисдикция советского типа и в более старых учреждениях, в совете Ланкастерского герцогства и в казначействе Честерского палатината. Если при Тюдорах наступает кризис общего права, то при Долгом парламенте мы имеем дело с кризисом «справедливости»; трибуналы справедливости отменяются по всей линии, от них [285] остается лишь канцлерский суд; повсюду в Англии должны царить суды и нормы общего права. Революция приносит судьям общего права несменяемость, которой у них не было и при Плантагенетах; еще в январе 1641г. король должен был дать обещание, что впредь судьи будут сохранять должность, «пока будут хорошо вести себя», а не «пока будет угодно королю». Одним росчерком пера производят переворот в церковном строе. Отменяют (17 г. Карла I, гл. 11) елизаветинский акт, на который опиралось бытие Высокой комиссии, и уничтожают саму комиссию. Но этого мало, уничтожают право клириков и вообще церковных судей налагать какие бы то ни было светские кары. Фискальные права короны вводятся в определенные и тесные границы. Еще 6 декабря 1640 г. резолюция общин объявила корабельные деньги незаконными поборами, а судей, признавших законность взимания, - грубыми исказителями конституции. В августе 1641 г. специальный акт (17 г. Карла I, с. 14) признает противными общемуправу, статутам и в особенности «Петиции о праве» и сбор корабельных денег, и внесудебное мнение судей об этом налоге, неудобное решение по «делу Гемпдена». Другой акт устанавливает (16 г. Карла I, гл. 8) общее положение: никакой налог не может взиматься без согласия парламента, взимание неутвержденных парламентом таможенных пошлин было грубым беззаконием. Парламент дает королю три вида таможенных пошлин, но только на год с небольшим. Специальным актом кладется конец лесным притязаниям короны: впредь границами государственных лесных дач должны признаваться те границы, что существовали в 20 г. Якова I (16 г. Карла I, гл. 16). Урезываются и бесспорные права короны. Парламент признает (16 г. Карла I, гл. 20), что по старинному обычаю король может принуждать людей с земельным доходом не менее чем 40 ф. к поступлению в рыцари либо к штрафу за отказ от рыцарского звания; но обычай называется бесполезным и неразумным, и впредь рыцарство ни для кого не должно быть обязательным.

Летние акты 1640 г. произвели полную перестановку в государственном строе Англии. Доходы короля были сведены к доходам с домена, введенного притом в определенные границы. Всякий добавочный шиллинг корона могла получить только от парламента, который стал совершенно независим от короны, ибо мог быть распущен только собственным постановлением. Сложная система судов справедливости, бывших [286] покорным орудием королевской политики, исчезла; Тайный совет утратил свои судебные полномочия. Исчезла принудительная юрисдикция церковных судов, и положение верховного правителя церкви не позволяло монарху наложить самого маленького штрафа на нарушителей какого бы то ни было канонического предписания. Самостоятельная правительственная деятельность агентов короны была очень затруднена ограничительными актами 1640 г.; после них государственная машина могла идти полным ходом лишь при согласной работе парламента и коронной администрации. Что же было сделано для установления такого согласия? Потребность в последнем становилась тем настоятельнее, чем острее делалось столкновение между парламентом и короной, чем отчетливее выяснялась несовместимость их стремлений. Мысль о подчинении правительства представительству подсказывалась самим ходом событий. Парламенту становилось все опаснее и опаснее оставлять в руках короны свободное распоряжение военными силами страны, свободное ведение международных сношений, свободное взимание и расходование хотя бы и утвержденных парламентом налогов. Парламент должен был потянуться к власти, и он рано потянулся к ней. Вступив в борьбу с абсолютизмом Тюдоров и Стюартов, парламент ищет выход не в разделении сосредоточенной власти, а в передаче ее народным представителям. В истории Долгого парламента лежит один из глубоких корней английского парламентаризма. Но руководящее положение парламента в правительственной работе выставляется не как теоретическое правило, а как практическая потребность данной минуты. Характерно, что с предложением подчинить королевских министров руководящим указаниям парламента выступает впервые мастер политической тактики и интриги Пим, выступает уже в июне 1641 г. Под влиянием тревожных слухов о подозрительных сношениях двора с армией и шотландскими роялистами он хочет тесно связать лордов с общинами правительственным сотрудничеством, чтобы противопоставить соединенные силы обеих палат всяким попыткам контрреволюционного переворота. 21 июня Пим делает пэрам 10 предложений от имени общин; предложения приняты пэрами с небольшими изменениями. Почти все они касаются текущих дел правительственного обихода и стремятся дать наиболее жгучим вопросам минуты желательное парламенту направление. Два предложения более общего характера говорят как раз о предоставлении парламенту [287] руководства правительственной работой. «Третье имеет отношение к королевскому совету и государственным министрам. Обе палаты просят его величество отставить всех советников, которые шли против религии, свободы и доброго управления и в недавнее время стремились посеять раздор между королем и народом. Мы хотим не только устранить дурных советников; мы хотим, чтобы для важнейших дел король взял в свой совет таких людей, чтобы народ и парламент имели основание относиться к ним с доверием». Здесь, конечно, нет еще речи о том, чтобы «государственные министры» назначались из парламентского большинства или хотя бы только из парламента, но здесь уже есть требование, чтобы в министры ставили людей, известных парламенту, внушающих парламенту доверие своей прежней деятельностью. А чтобы у парламента было единодушное мнение о работе королевского правительства и о направлении, которое надо требовать от министров, Пим в 9-й статье предлагает учредить специальный комитет обеих палат, который бы обсуждал как раз важнейшие текущие вопросы правительственной практики.

Требование, выставленное в 10 предложениях, повторяется с гораздо большей силой в ноябре 1641 г. Самые интересные статьи «Великой ремонстрации» - это те, в которых с полной отчетливостью выражено требование политической ответственности министров перед парламентом (197-201). Парламентским доверием Должны пользоваться все сановники - министры, тайные советники, послы. Без такого доверия общины отказываются давать королю какую бы то ни было субсидию. При этом авторы «Ремонстрации» не довольствуются судебной ответственностью министров; они требуют ответственности политической, хотят чтобы направление министерской политики определялось волей представительства. Общины заявляют, что чувствуют недоверие не только к тем министрам, которых можно уличить в явных правонарушениях. Недоверие возникает и тогда, когда нет места для судебного преследования, когда, например, правонарушение совершено, но не может быть доказано, даже когда налицо нет никакого преступления, а есть только деяния, несовместимые с министерским положением, например, пренебрежительные отзывы о парламенте, потачки папистам, покупка должности. Но мечта о парламентской монархии отходила все дальше и дальше от действительности. Король вовсе не хотел удовлетвориться тем местом, которое общины отводили ему и епископальной [288] церкви в своих законах и замыслах. Он утверждал один за другим билли, урезывавшие то, что он считал своим неотъемлемым правом, но утверждал под давлением силы и не считал, что он связан вынужденным согласием. Он хотел выиграть время, дождаться поворота в общественном настроении, сплотить своих людей. В половине февраля 1642 г. прошло уже с месяц, как король бросил Лондон и в провинции готовится к войне; а между тем, король утверждает некоторые билли, присланные мятежным парламентом, и в их числе билль, устраняющий клириков из парламента и вызывающий в короле искреннее негодование. Но и поведение парламента отличается не меньшей двойственностью, неискренностью. Традиционные формы лояльности и почтительности в сношениях с королем сохраняются; и в то же время растет недоверие ко двору, к возможности сотрудничества. От политики конституционного соглашения парламент вынужден перейти к политике революционного захвата. Ирландская смута сильно приблизила военную развязку. В ноябре 1641 г. необходимформировать армию для подавления мятежа, нужно предоставить правительству большие средства и полномочия. Парламент или, вернее, большинство нижней палаты не доверяет королю. 8 ноября Пим громко заявляет, что ирландская смута порождена агитацией злых королевских советников; Пим боится, что парламентские субсидии уйдут не на подавление, а на поддержку мятежа. Парламент даст королю солдат и денег, если король окружит себя советниками и министрами, которые получат одобрение парламента. А что будет, если король откажется пойти за парламентом? Пим смело смотрит на создавшееся положение и кончает угрозой: «Если его величество не снизойдет к нашей смиренной мольбе, мы сохраним прежнюю почтительность к королевской особе, но, исполняя свой долг перед государством и избирателями, мы будем вынуждены взять в собственные руки оборону Ирландии и вручить распоряжение государственными средствами тем людям, чести и верности которых мы имеем основание доверять». Значительная часть палаты, будущие «кавалеры», остановились в раздумье или негодовании перед революционным призывом; три пятых последовали за Пимом. Большинство нижней палаты не побоялось провозгласить, что в критическую минуту оно порвет все конституционные путы и само станет правительством, конечно, правительством революционным. Так и случилось. Даже когда в 1642 г. оставшиеся в Вестминстере пэры [289] и коммонеры в самых почтительных выражениях делают королю предложение о соглашении, они выставляют революционную программу, неприемлемую для того лагеря, с которым они вступают в переговоры. Потребность самосохранения освобождает от страха перед святотатственным разрушением устоев английской конституции. С первых шагов английского парламента епископы составляли важную группу в верхней палате; их участие в парламентской работе освящено многовековой традицией. Но епископы стали преградой на пути Долгого парламента. Они прочно связали себя с гнетом англокатолического единообразия, ненавистного большинству парламента, с гнетом королевского абсолютизма, возврата к которому не желают даже многие роялисты. В верхней палате пуританин Сей бросает епископам в лицо упрек в раболепстве: «Вы находитесь в слишком большой зависимости от короля, чтобы заседать здесь в качестве свободных людей». И теоретический консерватизм не мешает деятелям Долгого парламента быть практическими революционерами. Пэры-епископы преграждают путь к свободе; нужно удалить епископов из верхней палаты, несмотря на бесспорность и незапамятность их притязаний на пэрию. Соответственный билль вносится еще в мае 1641 г., но отвергается лордами. В феврале 1642 г. билль принят лордами и утвержден королем. Конституция подверглась коренному «искажению»: верхняя палата стала чисто светским собранием. С незапамятных времен пожалование пэрий есть акт королевской милости: монарх делает пэром, кого хочет. К началу гражданской войны в Вестминстере осталось лишь меньшинство пэров. Они живо чувствуют шаткость своей конституционной позиции, боятся дальнейшего умаления своего престижа в случае возведения в пэры значительного числа джентльменов-роялистов. В мае 1642 г. верхняя палата принимает билль, сохраняющий за королем право жаловать пэрию, но отрицающий за новыми пэрами право заседать в верхней палате. Это требование повторяется в 19 предложениях, с которыми обе палаты обращаются к королю в июне 1642 г.: новые пэры могут быть допущены в парламент лишь с согласия обеих палат. Вообще программа 19 предложений есть ниспровержение основ традиционной конституции и проповедь безусловного парламентского верховенства. Все государственные сановники, важнейшие судьи, коменданты всех крепостей должны назначаться с согласия парламента и не могут быть смещены королем; все важнейшие [290] государственные дела должны обсуждаться и решаться в парламенте.

Долгий парламент не только заявляет притязания на руководящее участие в управлении страной, он постепенно совершает и фактический захват правительственных полномочий. С отъездом короля в Шотландию в августе 1641 г. парламент вынужден взять на себя некоторые административные обязанности и для того, чтобы заполнить образовавшуюся в центральном управлении пустоту, и для того, чтобы принять меры против возможной шотландской опасности. Потребность в присвоении административных полномочий была так ясна для парламента, что ее не отрицают и умеренные: в парламентском комитете государственной обороны заседают рядом Вен и Кельпеппер, Пим и Фокланд. За отсутствием короля парламент приучается издавать правительственные циркуляры, ордонансы (ordinances), не дожидаясь королевского согласия, распоряжаться казенными доходами и военными силами страны. Напрасно король в марте 1642 г. оспаривает связующую силу парламентских ордонансов, не получивших королевского утверждения. Нижняя палата в ответ поучает короля, что лорды и общины суть верховный суд страны, когда они разъясняют, что есть право страны, всякий оспаривающий их разъяснение и учащий не слушаться его повинен в грубом нарушении парламентских привилегий. Парламентскими ордонансами сформирована и парламентская милиция, после того как король отказался утвердить парламентских кандидатов в лорды-лейтенанты. Напрасно король в мае 1641 г. прокламацией запрещает мобилизовать милицию. В ответ обе палаты 6 июня объявляют прокламацию не имеющей силы и идут еще дальше в своих разъяснениях конституции. Парламент не только верховный суд, властно разъясняющий конституцию; парламент также совет, который должен охранять мир, предотвращать опасности, заботиться о государственных нуждах. На распоряжениях парламента лежит печать королевской власти даже тогда, когда король совращен злыми советниками и противится парламенту; ибо верховная королевская воля осуществляется в парламенте лучше и принудительнее, нежели в его личных решениях и действиях. Королевская власть преображается здесь в нарядное прикрытие для парламентского всевластия. Коммонеры и пэры продолжают твердить обычные формулы верноподданнической лояльности и тогда, когда мобилизуют милицию, захватывают флот, заготовляют провиант [291] и боевые снаряды, выделяют комитет общественной безопасности для войны с тем самым человеком, которого они заверяют в неизменной преданности.

Галлам пытался разрезать «великий мятеж» на две неравные части: на благодетельную конституционную борьбу первого года и на злую, пагубную смуту последующих лет. Акты 1641 г. освободили конституцию от полуторавековых наростов, вернули ее к счастливому равновесию дотюдоровской поры. Англичане должны были остановиться на том, чего добились летом 1641 г., а не ввергать страну в кошмар революционного безумия и бесплодного кровопролития. Как мало истории заключает в себе этот разруб, проникнутый веянием «исторической» школы. Революция началась много раньше, чем король поднял свое боевое знамя на улицах Ноттингема. Те самые акты, на которых Галлам приглашает остановиться людей 1641 г., были вырваны у короля революционным давлением демократической толпы, а шумные уличные манифестации были порождены недоверием к искренности королевских уступок, боязнью контрреволюции. Акт, отнимавший у короны право распустить парламент и колебавший самые основы традиционной конституции, был утвержден раньше тех актов, в которых Галлам находит спасительную реставрацию конституционной старины. Политический спор и разлад сам по себе оказался с самого начала настолько глубок, что мог быть решен только подлинной борьбой. Только решительное военное поражение роялистов закрепило конституционные реформы 1641 г. Но политический спор переплелся с еще более глубоким религиозным расколом. Ни одна сторона не могла уступить без боя, потому что спор идет не об одной власти, но и о спасении своих и чужих душ, о религиозном долге, о водворении царства божьего на земле.

В религиозной истории первых месяцев революции особенно ясно видна необходимость различать между конституционными формами и бытом. Мы впали бы в грубое заблуждение, если бы стали измерять содержанием церковного законодательства действительную перемену в церковном положении. Парламентские статуты 1641 и 1642 гг., перестраивавшие церковный порядок, были менее многочисленны и даже менее решительны, чем акты, положившие юридический конец абсолютистскому режиму. Притом они изменили гораздо больше отношение церкви к государству, нежели внутреннюю организацию церкви. Акт 5 июля 1641 г. уничтожил Высокую комиссию [292] и отнял у церковных судов право налагать какие бы то ни было светские кары, но вовсе не отменил церковной юрисдикции: духовные трибуналы могли предъявлять к верующим прежние требования, могли карать их за проступки и грехи, но кары должны были носить духовный характер. Акт 13 февраля 1642 г. ввел резкую перемену в отношения между государством и англиканской церковью. У клириков отнимается возможность вмешиваться в светские дела. Епископы устранены из верхней палаты; все клирики лишены права занимать какую бы то ни было светскую государственную должность, но внутренний строй не затронут статутом. В языке статута незаметно враждебности к англиканству как к церкви. Наоборот, законодатель говорит о высоком значении священнослужения, которое должно поглощать всего человека, хочет точно укрепить, а не ослабить господствующий церковный порядок. Можно ли от скудости церковного законодательства делать заключение о слабости религиозного интереса у людей Долгого парламента? Можно ли от незначительности изменений, произведенных ими в 1641 и 1642 гг. во внутреннем строе англиканской церкви, делать заключения о слабости их недовольства и протеста? Конечно, нет. Мы разглядели бы очень немного в душе современников «великого мятежа», если бы не заметили в ней глубокого религиозного подъема. Религиозный интерес стоял у них во всяком случае не позади политического. Настоящая работа Долгого парламента начинается с ноября 1640 г. Одним из первых говорит старый и очень умеренный Редьярд. Он начинает с жалоб на религиозную политику правительства. Почему? «Пусть религия будет нашим primum quaerite (первым требованием), все остальное только придаток к ней». И для тонкого и расчетливого мастера партийной тактики, взявшего себе слово вскоре после Редьярда, для «короля» Пима религия есть «великая вольность королевства». Обличения религиозных деяний правительства занимают очень много места в его речи. Заговор против права он ставит в тесную связь с заговором против религии. Главные враги нации - паписты. Оппозиция упорно стоит на этой точке зрения. В ноябре 1641 г. общины в «Великой ремонстрации» излагают королю свой взгляд на настоящее и недавнее прошлое Англии. «Ремонстрация» верит в большой заговор против английской веры и свободы. О вере она говорит так же настойчиво, может быть, более настойчиво, чем о свободе. Не английские абсолютисты, а коварные иезуиты и [293] объиезуитившиеся паписты суть главные враги английского народа, держащие в своих руках все нити «развращенной и злонамеренной партии». Мы склонны теперь представлять себе, что пронизывающая всю жизнь настойчивая, почти показная религиозность была свойственна одним пуританам и диссентерам, что «кавалеры» щеголяли своим мирским духом. Это мнение можно принять лишь со значительными оговорками. И среди «кавалеров» было немало людей, которые очень хорошо знали свою Библию и в которых крупное современное событие легко будило ветхозаветные ассоциации. Трудно представить себе роялиста пристрастнее, партийнее Филиппа Уорика. Но в его воспоминаниях встречаются места, которые показались бы нам более уместными на страницах Фокса или Бениана. Он рассказывает о ночном заседании (22/23 ноября 1641 г.), в котором после горячих раздраженных прений очень незначительным большинством (159 против 148) была принята «Великая ремонстрация». Вожди меньшинства Гайд и Кельпеппер поздней ночью, при мерцающем неверном свете огарков, среди всеобщего возбуждения поднимаются и просят занести в протокол, что против «Ремонстрации» протестуют они и все их единомышленники. Все 148 встают, как один человек, и кричат: «Да, все, все». Некоторые машут шляпами; другие снимают с пояса шпаги и стучат ими о пол. Одно время казалось, что палата общин станет местом беспощадной резни, - так разгорелись религиозные и политические страсти. И рассказчику-роялисту сейчас же приходит на ум библейская картина: Давид воюет с Иевосфеем, сыном Саула. Их полководцы Иоав и Авенир встретились у Гаваона и стали по обе стороны пруда. Бой начался жестокой, смертельной схваткой «12 отроков» с каждой стороны (2. Сам. 2). «И почудилось мне, что все мы сидим в долине смертной тени и что, точно отроки Иоава и Авенира, вот-вот мы вцепимся друг другу в волосы и всадим друг другу во внутренности свои мечи». А религиозные энтузиасты большинства, суровые и сосредоточенные, Кромвель и люди его духа, приготовились отрясти прах с английской почвы и искать новую родину за океаном, если бы «Ремонстрация» не прошла, если бы закрылась возможность осуществления их религиозного идеала.

Отчего же при такой силе религиозных запросов законодательное вмешательство в церковную жизнь оказалось сравнительно незначительным? Прежде всего фактические перемены [294] в церковной жизни были несравненно важнее законодательных. Сторонники англиканства могли сколько угодно тешиться мыслью, что по закону почти ничего не переменилось во внутренних распорядках церкви. В сентябре 1641 г. верхняя палата публикует свой январский приказ, чтобы богослужение совершалось в строгом соответствии с законами страны, а роль повторяет сходное требование даже в декабрьской прокламации 1641 г. На деле и в церковной жизни все изменилось с военно-финансовым крахом абсолютизма и с созывом Долгого парламента. Система принудительного англиканского единообразия падает, и в стране устанавливается значительная фактическая терпимость. Уже в ноябре 1640 г. проповедь пресвитерианства ведется открыто в некоторых церквах Лондона, не возбуждая никакого преследования. Узники, пострадавшие за пресвитерианство в пору беспарламентского правления, - Принн, Бертон, Бастуик, Лильберн, Лейтон, - получают свободу и с триумфом возвращаются в Лондон; уже 1 декабря 1640 г. состоялось решение о пересмотре их процессов. Когда шотландские кальвинистские проповедники являются в Лондон в ноябре 1640 г., Бэли не может нахвалиться приемом. Комиссары остановились было в гостинице, в Ковентгардене, причем Бэли очень жалуется на лондонскую дороговизну. Но городские власти просят проповедников перебраться в Сити, содержат желанных гостей на городской счет, предоставляют им церковь рядом с квартирой. Кларендон с раздражением вспоминает, как церковь ломилась от жаждавших шотландского откровения, как женщины приходили в воскресенье с раннего утра и считали себя счастливыми, если находили место и оставались в жаре и духоте до позднего вечера, как многие висели на окнах, лишь бы только послушать и посмотреть проповедника. Шотландцы не только говорят - они пишут и печатают. Они привозят с собой свои старые трактаты и памфлеты, перепечатывают их, пишут новые. Английские собратья следуют за ними, и уже в марте 1641 г. с разрешения парламентского цензурного комитета печатается энергичная защита пресвитерианства (Smecfymnus), написанная пятью священниками английской государственной церкви.

Нельзя сказать, чтобы более левые направления пользовались такой же свободой или, вернее, таким же поощрением. Они встречаются с преградами со стороны самого населения; даже зимой 1641 г. сепаратисты вовсе не популярны в Лондоне. Иногда их пробует преследовать государственная власть. [295] Январский приказ пэров о согласовании богослужения с требованиями закона связан как раз с преследованиями сепаратистов. В январе 1641 г. полиция разогнала сепаратистское собрание в южном предместье Лондона, Саусерке, и доставила некоторых участников в палату лордов, которая после разбирательства издала свой указ. Но правительственные репрессии вовсе не отличались суровостью. В следующее же воскресенье сепаратисты собрались на прежнем месте; несколько смелых пэров явились к ним в знак сочувствия и демонстративно высидели всю службу. И достаточно было относительной свободы, чтобы сепаратистские изгнанники один за другим стали возвращаться на родину. Весной 1642 г. один памфлет раздраженно жалуется, что в Англии многие местности слишком «амстердамированы». Голландские сепаратисты, действительно, по большей части возвращаются в Англию. Вслед за ними .являются и представители Новой Англии, и уже в марте 1641 г. Бэли пишет о «новоанглийских взглядах» (New England way). И они наводят самую густую тень на его светлые мечты. Есть люди хуже - «браунисты и сепаратисты многих родов». На глазах недоумевающих и рассерженных англикан и пресвитериан странные секты, непонятные конгрегации множатся в числе, растут чуть не как грибы. Епископ Голль жалуется в 1641 г., что в Лондоне не меньше 80 сектантских общин, в которых учат «портные, сапожники и тому подобная дрянь». Сепаратисты не могут печатать с разрешения парламентской цензуры; парламент сажает в тюрьму их типографщиков. Это не останавливает их. Их памфлеты расходятся, возбуждают много шума и выходят без цензурного штемпеля. Вскоре после протестации 3 мая обернувшийся сепаратистом Бертон выпускает «Протест против протестации». Он отрицает всякую религиозную ценность за национальной государственной церковью. Святое писание не знает ее; если и можно оправдать ее, то исключительно соображениями политической пользы или необходимости. Истинная церковь - община явленных святых, духовное царство Израиля. Памфлет вызвал яростные нападки, в том числе со стороны будущего автора знаменитой «Гангрены», пресвитерианского священника Эдуардса. Эдуардсу отвечала одна женщина-индепендентка, Катерина Чидли, и это очень обидело Эдуардса. В еще большее негодование англикане и пресвитериане приходят от женских проповедей, которые послышались в церквах и на улицах Лондона уже летом 1641г. А к 1642 г. сепаратисты, которых начинают [296] звать индепендентами, кое-где переходят уже в прямое наступление, являются в церкви, полемизируют с проповедником, иногда прямо пытаются сорвать его проповедь; и враги обвиняют их в том, что они держат себя в церкви точно на скотном дворе.

Еще до 3 ноября 1640 г. англиканская иерархия вынуждена отказаться от политики безусловного и принудительного единообразия, положить конец систематическому преследованию инаковерующих, инакомолящихся. С созывом парламента епископы должны примириться с открытым существованием диссентерских общин. Этого мало. От наступления нужно перейти к обороне. Порядок церковно-полицейского гнета накопил огромный запас недовольства, посеял глубокое раздражение даже во многих сторонниках англиканизма. Фок-ланд был одним из самых влиятельных защитников епископата в дебатах 8 и 9 февраля 1641 г. о церковной реформе. Но он жестоко, беспощадно осуждает стюартовских епископов. Они сделали неисчислимое зло в религиозной жизни: под предлогом единообразия разрушили единство, уподобились эзоповой курице, которая до того наелась овса, что перестала нестись, были папистами абсолютно, прямосердечно; и единственно от чего их смогли удержать полторы тысячи жалованья, это от откровенного признания в своем папизме. В еще большей степени они были врагами английской свободы. Они явили себя достойными преемниками людей, которые в мрачный век отлучили творцов «Великой хартий». Они хлопотали о шотландском молитвеннике, автор которого вместе с Нероном должен был бы желать себе безграмотности. Они подстрекали Страффорда к ирландской тирании, которой нельзя указать ничего подобного с той поры, как Веррес покинул Сицилию. Если так говорил убежденный защитник епископального строя, то легко представить себе язык пресвитериан и индепендентов. В конце декабря 1640 г. Бэли пишет северным товарищам: «Епископальный клир становится презренным в глазах всех. Его уличают в самых постыдных грехах - в распутстве, пьянстве, всяком мирском нечестии. Как в старину монахи, они сами навлекают на себя гибель». В чем только ни обвиняет прелатов петиция 11 декабря 1646 г. об отмене епископата. «Епископы изгнали из церкви лучших служителей божьего слова и ввели в нее людей невежественных, ленивых, развратных, научили их презирать светскую власть, пэров, джентльменов; научили короля тому, что он [297] выше закона и может брать у подданных все, что хочет, удерживали все, что оставалось от римского язычества, и двигали государственную церковь еще ближе к Риму; осквернили день господний, проявили себя истинными членами зверя». В конце мая 1642 г. общины принимают во втором чтении билль об отмене епископата. Английские пресвитериане рано начинают мечтать о том, чтобы не только низвергнуть епископальную церковь, но и самим стать на ее место. Путем к победе им представляется соединение английской и шотландской церкви, т.е. распространение ковенанта на Англию. Летом 1641 г. возвращающиеся на родину шотландские комиссары везут письмо от лондонских пресвитериан с горячими мечтами о соединении. И в Шотландии растет вера в близость желанного дня. В начале августа 1642 г., накануне официального начала гражданской войны, генеральная ассамблея шотландской церкви шлет вестминстерскому парламенту пожелание, чтобы в Англии скорей уничтожили епископат, чтобы в обоих королевствах установилась одна форма церковного правления. У лиги и ковенанта были ранние предвестники.

И все-таки падение англиканизма было гораздо более медленным, чем падение абсолютизма. Когда началась гражданская война, юридически англиканская церковь оставалась государственной, господствующей. Все приходские священники должны были учить «39 статьям» и служить по елизаветинскому молитвеннику. Все население Англии должно было учиться «39 статьям» и слушать елизаветинскую службу. На деле в громадном большинстве лондонских церквей с кафедры раздавалась громкая проповедь пресвитерианства. Но все эти проповедники нарушали не отмененный закон и могли бы быть привлечены к судебной ответственности. Почему англиканская церковь оказалась живучее абсолютизма, хотя возбуждала не меньше, а может быть и больше противодействия и злобы? Главным образом потому, что люди, сходившиеся в убеждении о необходимости изменить или отменить строй государственной церкви, совершенно расходились во взглядах на то, как надо реформировать или чем заменить ненавистный порядок. В религиозных верованиях и чаяниях у людей 1640 и 1641 гг. было меньше единодушия, чем в политических. Характерно, что резкое обособление партий обнаружилось в Долгом парламенте при обсуждении религиозного, а не политического вопроса. Коммонеры почти единодушно признавали в первые месяцы необходимость закрепления народных вольностей. Но, когда дошла очередь до лондонской петиции об [298] отмене епископата, сейчас же вскрылись глубокие разногласия (8-9 февраля 1641 г.), общины раскололись. У англиканской церкви немало защитников и очень влиятельных. Во главе их - король. В ответ на «Великую ремонстрацию», обвиняющую англиканский клир в причастности к папистскому заговору, Карл заявляет о своем непоколебимом решении поддерживать англиканский строй во всей чистоте и славе, ибо нет церкви, где бы учение было чище и дисциплина свободнее от суеверия. Весьма значительная часть государственного клира не хочет падения англиканской церкви, отвертывается от пресвитерианства. Бэли не возлагает надежд на английскую конвокацию, ибо не находит у нее печати божественного призвания. Он не ждет поддержки и от английского ученого мира, от университетов; но бог поможет правому делу и без знаменитых «раввинов», т.е. гебраистов. В мае 1641 г. оксфордский университет шлет петицию парламенту, чтобы не трогали ни университета, ни епископального строя, который опирается на непрерывное преемство от апостолов. И среди провинциальных мирян есть много людей, открыто заявляющих о своей привязанности к англиканству. Наряду с петициями пресвитерианского духа в парламент поступают массовые заявления о сохранении епископального порядка. В самом парламенте число сторонников государственной церкви было весьма значительно. Когда Дьюз вносил в дневник заметки о прениях по поводу «Великой ремонстрации», он, между прочим, записал, что из страха перед епископальной партией большинство коммонеров было готово поступиться некоторыми статьями. А в верхней палате у епископов было еще больше друзей. У «кавалеров» почтение к епископам быстро становится почти столь же обязательным, как и преданность королю. В самом начале гражданской войны, в октябре 1642 г., один пресвитерианин пишет, что кавалеры грозят перебить лучших пресвитерианских священников, если те не будут проповедовать в кавалерском духе[3]. Но пресвитерианские проповедники [299] рано выказывают еще большую нетерпимость. Один из лучших пресвитерианских проповедников и авторов «Смектимна», Маршаль, 23 февраля 1641 г. с кафедры поучает палату общин: «Да будет проклят тот, кто воздержится от пролития крови или творит свое дело нечестно, убивает одних и спасает других. Да будет он проклят, если не доведет дела до конца, когда надо покарать Моава, врага божьей церкви». А два года спустя другой известный пресвитерианский проповедник, Кез, предупреждает коммонеров, что в их устах тщетны будут все выспренние восхваления бога, если не будет в их руках обоюдоострого меча. Пресвитерианские вожди ненавидят терпимость. В октябре 1644 г. Калами проповедует ком-монерам и заявляет: «Если вы не потщитесь уничтожить все ереси и заблуждения, эти заблуждения будут вашими заблуждениями, эти ереси - вашими ересями». В 1645 г. Эдуарде льет гной своей «Гангрены» на ненавистных сектантов и жалуется на успехи терпимости. Для него терпимость есть основное зло, великий замысел дьявола, разрушитель всякой религии, свобода губить и гибнуть. В 1641 г. Эдуарде не мог бы выступать с такими жалобами. Проповедь терпимости раздавалась редко и не производила сильного впечатления. Люди свободного религиозного духа держались еще на заднем плане и редко решались выступать вне своих молитвенных собраний. На авансцене царят голоса, которые хотят вложить обоюдоострый меч в руки верующим и уничтожить иноверие. Напряженная религиозность поколения 40-х годов только углубляет вражду, созданную политическими разногласиями и противоположностями классовых интересов, ожесточает сердца, ускоряет превращение религиозно-конституционного спора в грубую борьбу железом и кровью.

[1] 2 Парал. 10, 16. Восстание израильтян в Ровоаме.

[2] «Царский лик» - мнимые записки Карла I с автобиографическими воспоминаниями, политическими размышлениями и молитвами, появился вскоре после казни короля и много способствовал подъему роялистских чувств и своего рода канонизации коронованного «мученика». «Лик» написан англиканским священником Годеном.

[3] До окончательного разрыва между короной и парламентом не все сторонники епископальной церкви обнаруживали нетерпимость. Даже среди прелатов некоторые сознавали необходимость серьезных реформ. Летом 1641 г. епископ Уильяме внес билль о церковной реформе. Билль предлагает устранить клириков из всех светских учреждений за исключением верхней палаты и завести при епископах совет из 12 священников, без согласия которых епископ не мог ни судить, ни посвящать. Но билль не встретил сочувствия у пэров.