Социальный состав парламента. - Депутаты и избиратели. - Парламент и жительство. - Первый парламент Якова. - Сессия 1604 г. - «Пороховой сговор». - Спор о податной прерогативе. - Второй парламент Якова. - Третий парламент Якова. - Первый парламент Карла. - Второй парламент Карла. - Правительственная политика после роспуска второго парламента. - Третий парламент Карла. - «Петиция о праве». - Сессия 1629 г. - Одиннадцатилетнее правление без парламента и рост абсолютизма.

Еще раньше созыва знаменитого собрания, проложившего грань между абсолютистской и свободной Англией, в парламентах Якова и первых трех парламентах Карла протестующий голос «народных представителей» звучал громче, последователънее, влиятельнее, чем голос королевских судей. Парламентская оппозиция занимает много места в политической истории этого периода. Перипетии парламентской борьбы издавна привлекали к себе внимание историков. Я даже боюсь, что историки, особенно английские историки, несколько увеличивают значение этого долгого и красноречивого словесного спора. И это вполне естественно, ибо даже осторожный Гардинер находит, что парламент первых Стюартов хорошо выражал общественное мнение, был истинно национальным представительством. Он признает, что члены парламента были из общественных верхов; но думает, что палата все-таки не была классовым представительством, ибо рыцарей графств выбирали йомены, среди которых было немало мелкого люда, а «горожан» - местные лавочники; совершенно представлены были только сельские батраки. При Стюартах уже можно выбирать не из местных жителей, и эта свобода усиливает национальный характер представительства. [166] Некоторым выборам предшествует оживленная агитация. В 1628 г. всюду раздаются речи против принудительного займа. Оппозиционных кандидатов в Эссексе провожает в день голосования многотысячная толпа избирателей, по преимуществу фригольдеров. В Йоркшире эти фригольдеры настаивают на тайне голосования, не хотят говорить своих имен. На депутатские места в XVII в. есть спрос.

В XIV и XV вв. приходилось содержать выбранного. Уже в XVI в. члены парламента дают обязательство своим избирателям не требовать с них жалованья; при Стюартах жалованье уже необычно. Члены парламента 20-х годов признают и положительные обязательства по отношению к своим избирателям. Двери палаты закрыты. Но, восставая против правительственных предложений, ораторы оппозиции не раз спрашивают: «Что скажут наши избиратели?»

И все-таки трудно усмотреть в парламенте Стюартов широкое общенародное представительство. В нижней палате 92 рыцаря, 4 университетских человека и около 400 «горожан». По старине, несмотря на огромный численный перевес горожан, рыцарям принадлежит безусловное политическое преобладание. Оно принадлежит им уже потому, что фактически «горожане», по большей части тоже суть рыцари - деревенские джентльмены из какого-нибудь близкого к городу манора. Конечно, еще нет той откровенной плутократии, как в XVIII в., когда статут 9 г. Анны (с. 5), отмененный лишь в 1858 г., требует от кандидата очень большого ценза - в графстве 600 ф. земельного дохода, в городе - 300 ф. И все-таки круг людей, из которых выходят «коммонеры», узок и при Стюартах. Даже когда представителями от города выступают подлинные горожане, они далеко не всегда выражают настроение широких слоев населения. Избирательный ценз в городах очень пестр: иногда избирателю нужно только не получать благотворительной помощи, иногда достаточно платить местный налог. Но часто нужно быть «фрименом», или иметь дом, или даже принадлежать к «корпорации», которая могла быть очень малолюдной. Борьба за избирательное право продолжается в городе. В оппозиционно настроенных парламентах есть защитники широкого избирательного права. При проверке выборов 1628 г. во многих городах возникает спор о том, кто имеет право на участие в выборах, многочисленные ли граждане или тесный кружок местных заправил. И в ряде городов - Льюис, Кольчестер, Ковентри и другие - палата [167] решила спор в пользу граждан. Но встречаются и обратные случаи. Например, в 1621 г. в Сандвиче мэр и советники жаловались на смуту, которая происходит при выборах, и сами произвели выборы. При Стюартах еще нет стольких «гнилых местечек» (rotten boroughs), как в XVIII в. И все-таки в некоторых местах городские выборы происходят под сильным давлением извне. Например, в Ланкашире обычно выбираются правительственные кандидаты, выставленные администрацией Ланкастерского герцогства. В других графствах сходное давление оказывают местные земельные магнаты вроде герцогов Бедфорда или Норземберленда. Аристократическое влияние сказывается даже на выборах от графства, несмотря на сравнительную многочисленность фригольдеров-избирателей. Голосование открытое, и фригольдеры могут бояться мести влиятельного лендлорда, если подадут голос за неугодного ему кандидата. Даже во время выборов кандидаты мало зависят от мелких мастеров и мелких йоменов, не говоря уже о батраках и подмастерьях. Они должны сообразоваться больше с интересами и вкусами средних и крупных землевладельцев, зажиточных и богатых горожан.

Таким образом, коммонеры по своему социальному положению не могут считаться зеркалом общественного мнения и настроения. Кроме того, и обстановка, в которой происходит их работа, чрезвычайно неблагоприятна.

Когда избранники попадают в Лондон, связи их с провинцией слабеют, а влияние общественного положения самих депутатов сказывается сильнее. Когда они собираются в палату, то составляют отряд деревенских джентльменов, разбавленный богатыми коммерсантами и видными юристами, которые, впрочем, сами по большей части вышли из джентльменской среды. Правда, все они хорошо знакомы с бытом нижестоящих общественных классов. Но даже их избиратели мало знают о юм, что делается в парламенте. Заседания закрытые; если кто-нибудь изредка контрабандой попадет в палату, его подозревают в злом умысле: обыскивают, при Елизавете приводят к присяге, заставляют поклясться, что он ничего не расскажет о заседании. Толстые стены стояли между оратором и страной, то единственной аудиторией были товарищи по палате. Самые горячие речи, самые драматические столкновения становились известны населению только по слухам, даже в Лондоне, историку нередко с большим трудом приходится восстанавливать ход прений по частным и не всегда точным записям некоторых [168] коммонеров. Вожди оппозиции не чувствовали за собой той силы, которая создается непрерывным общением с внепарламентской аудиторией.

В своей борьбе с падавшим правительством коммонеры были поставлены в невыгодное положение: они много теряли от слабого знакомства с иностранной политикой. Это было время возврата католицизма на континенте и обострения борьбы католиков и протестантов, а Англия считала себя защитницей протестантизма. Сидевшие в палате ольдермены и мировые судьи были хорошо осведомлены о тогдашнем положении, но в суждениях о континенте часто жили елизаветинскими традициями. Точно в пору Армады, они полны представлениями о католической опасности, боятся испанской мощи, видят в испанском короле своего главного врага. Они почти ничего не понимают в сложных немецких отношениях, в которых лежал тогда главный узел европейской политики. Королевские советники иногда бесцеремонно напоминают коммонерам об их некомпетентности. В 1607 г. палата общин просит короля хорошенько проучить испанцев, которые обижают английских купцов. Близкий к королю граф Норземптон высокомерно заявляет, что члены палаты знают лишь свои захолустные дела и обладают местной мудростью; не их дело вмешиваться в государственные тайны; чем меньше будут они беспокоить короля петициями, тем скорее он удовлетворит их разумные ходатайства.

А во внутренних делах влияние парламента ослабляется отсутствием прочной связи между парламентом и правительством. Политическим деятелям начала XVII в. чуждо представление о парламентаризме. В сессию 1604 г. в нижней палате нет ни одного тайного советника, и король сносится с палатой через советников-пэров. Коммонеры, конечно, хотят, чтобы король управлял в их духе, но они вовсе не претендуют на то. чтобы сановники брались из их среды или по их указанию. Наоборот, они боятся присутствия сановников в палате, опасаются утратить свою независимость под их влиянием. В 1614 г. в палату попадает генерал-аттерни Бэкон, и это не нравится коммонерам. Возбуждается вопрос о совместимости обоих положений. За Бэконом оставили его полномочия, но решили, что в будущее время генерал-аттерни не может быть членом палаты. И парламент имеет основание бояться присутствия королевских слуг, ибо служба государю легко сталкивается с охраной парламентских вольностей. Близость [169] к королю вредно отражается даже на председателе палаты. Яков и Карл, подобно Тюдорам, склонны видеть в спикере своего человека, обязанного защищать интересы прерогативы, и умеют внушить этот взгляд некоторым спикерам. В знаменитое последнее заседание сессии 1629 г. спикер прямо заявляет, что он слуга короля не в меньшей степени, чем слуга палаты, и палате приходится бороться со своим спикером точно так же, как с королем.

И наконец, влияние парламента ослаблялось редкостью созыва, краткостью сессий. Яков созывал парламент четыре раза, Карл до 1640 г. - всего три раза. Только первый парламент Якова долго сохранял свои полномочия, в течение семи лет (1604 - 1611 гг. пять сессий, в общем составляющих около двух лет). Все остальные парламенты недолговечны. Парламент 1614 г. заседал два месяца, парламент 1625 г. не прожил и двух месяцев, да и то в его работе был невольный перерыв. За тридцать лет, отделяющих роспуск первого парламента Якова (февраль 1611 г.) от созыва Долгого парламента, парламент не заседал и двух лет. В памяти потомства резко запечатлелось одиннадцатилетнее беспарламентское правление Карла. Но оно замечательно не своей продолжительностью. И Яков умел обходиться без парламента почти такое же долгое время. Если не считать очень короткой и ничего не сделавшей сессии 1614 г., то при Якове можно указать на десятилетний беспарламентский промежуток (1611 - 1621 гг.), тем более любопытный, что он не был вызван резким столкновением между короной и народным представительством. И когда в 20-х годах правительство возвращается к практике частого созыва народных представителей, то оно вынуждено к этому вовсе не политическими требованиями оппозиционного общественного мнения, а собственными финансовыми затруднениями. Англичанам при первых Стюартах грозит серьезная опасность отвыкнуть от своего парламента, растерять свою политическую традицию.

Но и после всех этих оговорок за парламентской борьбой предреволюционного периода нельзя не признать очень большой важности. Парламент Стюартов мало похож на парламент Тюдоров. Сходный по составу он резко отличается по настроению. Пусть по старине в парламентских стенах раздаются голоса богатых купцов и многоземельных джентльменов; пусть в социальных вопросах палаты отделены от народных масс большим расстоянием и стоят ближе к правительству. [170]

Притязания абсолютистского правительства создали ряд политических и религиозных столкновений, в которых даже сквайры и ольдермены отказываются идти за короной и выступают борцами за чувства, широко разлитые по крестьянским избам и городским мастерским. Когда Сандис, Фелипс, Элиот, Кок предостерегают против католического призрака и громят испанофильскую политику, когда они восстают против взимания не утвержденных парламентом налогов, когда они напоминают о прирожденных вольностях подданного и отстаивают права личной свободы, они говорят не как законники и лендлорды, а как протестанты-тяглецы и обыватели, хорошо знающие, что их горячая речь способна найти живой отклик далеко за пределами их собственного класса, и черпающие силу в возможности широкого общественного сочувствия. И эта способность палаты в политических и вероисповедных вопросах являться выразительницей и защитницей национального интереса имела тем большее значение, что при первобытности путей сообщения, при отсутствии периодической печати, при наличии строгой цензуры настроения и потребности разных углов страны могли обнаружиться и слиться в большой поток только в парламенте. И при Якове и при Карле оппозиционная волна все прибывает. В оба царствования коммонеры начинают с почтительных жалоб. В последние встречи протест звучит много решительнее. В 1621 г. дело кончается резким столкновением короны с народным представительством. И если в 1624 г. отношения складываются довольно мирно, это объясняется поворотом короны во внешней политике, который был принят за важную уступку общественному мнению. Третий парламент Карла приходит к очень резкому столкновению с короной: король разгоняет палату, коммонеры отвечают почти революционными резолюциями. Хотя этот революционный призыв, обращенный к народу, замер, прозвучал в пустоте, он все же имел глубокое политическое значение: он сделал невозможными мирные отношения между парламентом и короной, отрезал пути примирения между ними. Король принимает твердое решение обходиться без парламента, и только полный крах одиннадцатилетней абсолютистской попытки заставляет созвать представителей и открывает дорогу революции.

Первый парламент Якова собрался в марте 1604 г., и уже в том же месяце у короны и парламента появляются поводы для взаимного недовольства. Один депутат, Шерли, оказался посаженным [171] саженным в долговую тюрьму. Палата требует его освобождения, ссылаясь на парламентские вольности. Но тюремщики упрямятся, и палате было нелегко вызволить Шерли, настоять на осуществлении парламентских привилегий. Яков не хочет признать за палатой право проверять выборы, которое нижняя палата стала приписывать себе еще при Елизавете. Канцлер признал недействительными выборы в Бекингемшире и назначил вторые выборы, на которых прошел один угодный королю тайный советник. Палата отменила вторые выборы и признала действительными первые. Поднялся горячий спор. Победа осталась за парламентом. Король признал за парламентом право проверки и удовольствовался небольшой уступкой, назначением новых выборов. Этот спор обыкновенно зовут «делом Гудвина». К июню отношения настолько запутываются, что палата общин хочет обратиться к королю с длинной «апологией». При всей почтительности тона «апология» твердо противопоставляет абсолютистским притязаниям программу конституционной монархии. Общины заявляют, что у английского короля нет абсолютной власти ни в светских, ни в церковных делах, что он делит законодательную власть с парламентом, что глас народа есть глас божий, что никогда еще народные и парламентские вольности не подвергались такой опасности, как в настоящую сессию, что при начале сессии короля только из вежливости просят о признании парламентских вольностей, которые суть наследственное достояние английского народа. Общины жалуются на нарушение свободы слова частыми королевскими выговорами за произнесенные в палате речи, на нарушение свободы выборов в «деле Гудвина». Уже тогда сказывается разлад между короной и парламентом во взглядах на религиозный вопрос. Общины заверяют, что в них вовсе нет пуританского и браунистского духа, но в то же время просят об отмене маловажных церемоний, мешающих установлению церковного единства.

Вторая сессия первого парламента Якова должна была открыться 5 ноября 1605 г. Уже за некоторое время перед открытием до правительства дошли слухи о готовящемся покушении. В 11 часов ночи 4 ноября произвели обыск в подвале парламента и нашли большие запасы пороха и человека (Гай Фокс - Guy Fawkes), который на следующее утро должен был взорвать короля, лордов и коммонеров. Это событие породило естественную тревогу в населении. Тревога усилилась, когда следствие обнаружило, что «пороховой заговор» был делом [172] католиков и широко раскинулся по стране. Сообщники Фокса пытались поднять восстание в одном центральном графстве. В деле были замешаны иезуиты, их «провинциал» Гарнет погиб на эшафоте. Почти суеверный страх перед католической опасностью был унаследован тогдашними англичанами от своих отцов, переживших Армаду и ряд католических заговоров. Покушение 1605 г. подновило эти страхи, придало плоть и кровь легендам об адских замыслах папистов, связало религиозную ненависть к римскому язычеству с политическим страхом перед опасным и таинственным врагом. Никто не знал и не знает даже приблизительного числа католиков. И расстроенное протестантское воображение было склонно преувеличивать их силу, верить всяким россказням о папистах. Таинственность, которой были окружены люди старой веры, была вынужденная: они уходили в подполье, потому что им не позволяли открыто исповедовать свою веру. Елизаветинские статуты сделали жизнь очень тяжелой даже для католиков-мирян. Они должны платить высокий штраф за непосещение государственной церкви, по закону 35 г. лишены даже свободы передвижения, не могут уходить дальше пяти миль от своего местожительства. А духовенство поставлено совсем вне закона. Статут 27 г. Елизаветы предписывает патерам и иезуитам убраться из страны в 40 дней под угрозой смерти. Но законы соблюдались не очень строго. После раскрытия заговора законодательные гонения обостряются. По статутам 1606 г. подозреваемые в католичестве должны не только ходить в церковь, но и причащаться под угрозой высокого штрафа; если виновный богат, то вместо штрафа корона может взять у него две трети его земель. Хозяева отвечают за религиозное поведение прислуги. Католики (recusants) лишаются права служить в суде, армии, флоте, быть опекунами или душеприказчиками, вчинять иски, за исключением земельных, жить в Лондоне и его окрестностях, если они не ремесленники, заниматься врачеванием, держать оружие.

Конечно, эти суровые постановления не соблюдались и не могли соблюдаться с полной строгостью. Но отклонения в сторону терпимости шли от правительства, а не от общества. Подданные боялись католического призрака больше, чем правительство. Начало XVII в., особенно 10-е и 20-е годы, было тяжелой порой в жизни континентальных протестантов. Протестантизм был задушен в Испании и Италии. Гугеноты теряли свою политическую самостоятельность во Франции. В Германии [173] исчезало равновесие между исповеданиями, преобладание складывалось в пользу католиков. Привыкшие в XVI в. считать себя передовыми бойцами божьего слова, английские протестанты болели бедой единоверцев и чувствовали потребность вмешаться в континентальную борьбу даже из чувства самосохранения, чтобы не дать католической волне подняться слишком высоко и захлестнуть самую Англию. Неудачи немецких протестантов в первую половину Тридцатилетней войны задевали англичан непосредственно. Одним из главных неудачников оказался человек очень близкий Стюартам, женатый на дочери Якова, Елизавете, пфальцграф Фридрих. Судьба Пфальца в 20-х и 30-х годах есть центральный вопрос английской внешней политики и занимает немало места во внутренней политической борьбе. Английские протестанты желали энергичного вмешательства в пользу немецких протестантов, мечтали о возвращении Пфальца королевскому зятю и негодовали на сближение своего двора с испанским, на мадридское сватовство наследника. Поездка жениха Карла в Испанию усилила страх перед католической опасностью, а неудача сватовства вызвала патриотические ликования и значительно улучшила отношения между Яковом и его последним парламентом. Ликования вышли непродолжительны. Испанское сватовство сменилось французским, Карл женился на католичке. При дворе появляется католическая служба, папские резиденты, в высшем обществе учащаются переходы в католичество. Подданные боятся за веру королевских детей, приучаются относиться с недоверием и неприязнью к своей государыне. Богослужебные новшества Лода и его сотрудников порождали очень острое раздражение именно потому, что казались лицемерной ступенью к чистому папежству. В 30-х годах в широких кругах верят в тайное «латинство» Лода, в коварный католический заговор, нити которого сходятся в руках архиепископа и в тайниках королевского двора. Возбуждает тревогу также ирландская политика правительства. Если одной рукой королевские администраторы обезземеливают туземцев и заводят «плантации», то другой они подписывают широковещательные прокламации о человеческом достоинстве «ирландских собак» и мечтают об англизировании кельтских кланов, не смущаясь тем, что ирландцы упорно остаются при старой вере. Только в 30-х годах королевской администрации с Уентвортом во главе удается создать в Ирландии послушную боевую силу и внушить королю мысль о возможности [174] воспользоваться ею для английской политической борьбы. Только при Долгом парламенте наличие ирландской опасности начинает оказывать большое непосредственное влияние на разрешение английских споров и столкновений. Но уже при Якове мысль о сотнях тысяч диких католиков по ту сторону Ирландского моря должна была придавать известную жизненность страхам за судьбу английского протестантизма и усиливать религиозный разлад между правительством и парламентом. Уже в сессию 1610 г. общины напоминают правительству о необходимости строго применять статуты против иезуитов, патеров и recusants.

Очень рано корона сталкивается с парламентом в податном вопросе, в истолковании податной прерогативы. В знаменитом «деле Бета» (1606 г.) суд казначейства признал за короной право по усмотрению устанавливать ввозные и вывозные пошлины. Но в сессии 1610 г. общины подняли вопрос о правомерности их взимания. Король, ссылаясь на приговор, запрещает говорить о пошлинах. Общины настаивают на своем праве говорить о всех предметах, затрагивающих права и интересы подданных, обсуждать всякие судебные решения, особенно решения, грозящие серьезной опасностью народным вольностям. И королю пришлось примириться с дебатами. Уже в них ясно выразилась глубокая рознь между абсолютистами и парламентским большинством. Яков учил палату величию монархии, требовал, чтобы общины не учили его королевскому ремеслу, не касались прерогативы, не трогали основных пунктов управления; Яков приравнивает к бунту всякую попытку указать точно границы прерогативы. На это коммонер Уайтлок отвечает различением между королем в парламенте и королем вне парламента. Верховная власть принадлежит королю только в парламенте. Воля верховной власти выражается в статутах. Человек должен быть мудрее закона. Если даже закон создает неудобства, их лучше устранить новым законом, а не личным произволом. И право обложения есть право верховной власти, которое может быть осуществлено только королем в парламенте. Решение суда в «деле Бета» подрывает основы конституции и не имеет законной силы. После прений палата обращается к королю с петицией об отмене всех налогов, взимаемых без согласия парламента; палата жалуется на попрание исконных вольностей, на попытки установить новую форму произвольного управления. В следующую сессию (конец 1610 г.) палата еще смелее. Слышатся [175] дерзкие речи о фаворитах короля, особенно о шотландцах. До короля доходят слухи, будто в парламенте готовится петиция о высылке всех шотландцев на родину. Яков заявляет, что он вовсе не обладает «ослиным терпением», и распускает парламент. Его с трудом отговорили от ареста виднейших представителей оппозиции.

Наметившиеся в первом парламенте конфликты быстро обостряются в последующих. Выборы 1614 г. окрашены ярко оппозиционным духом. Прошел слух, будто несколько предприимчивых политиканов (undertakers) обещали короне разными хитростями провести покорное большинство. Избиратели относятся с большим недоверием ко всем кандидатам, имеющим сколько-нибудь прочные связи с правительством, иногда прямо говорят им, что не отдадут им голосов. Депутаты высказывают не меньше недоверия. При проверке выборов оказалось, что попавший в палату канцлер Ланкастерского герцогства оказал давление на выборы в Стокбридже. Выборы признаны недействительными; канцлера выгнали из палаты, король был вынужден удалить его из Тайного совета. Палата изучает жалобы предыдущего парламента за сессию 1610 г., вновь вносит билль о пошлинах. Представители правительства пробуют сослаться на широкие податные права испанского и французского королей. Вожди большинства зовут континентальную монархию тиранией. Для Сандиса всякая монархия восходит к народному выбору; монархия, опирающаяся только на силу, может быть и низвергнута силой. Уентворт смело напоминает, что «сильные» французские короли, о которых говорят королевские советники, погибали точно телята под ножом мясника. (Впечатление от убийства Генриха IV было очень живо.) В палате лордов раболепный епископ Ниль объявил изменническими податные прения общин. Общины немедленно требуют удовлетворения; Ниль должен был извиниться. Но негодование улеглось не сразу. В палате говорят, что придворные угодники - смирные собаки перед королем и хищные волки перед народом; говорят о шотландских фаворитах и вспоминают про сицилийскую вечерню. Король распускает парламент через два месяца после созыва и не утверждает ни одного билля. Четырех коммонеров посадили в Тауэр, у четырех отняли должность мирового.

После этого шесть с половиной лет парламент не созывали. Но оппозиционное настроение только поднялось от перерыва. С самого начала сессии 1621 г. общины принимаются [176] за расследование злоупотреблений с монополиями. Возрождается судебная власть парламента, заглохшая при Тюдорах. Привлекаются к ответу наиболее ненавистные монополисты, в их числе двое мировых, Мичель и Момпессон. Сгоряча общины превышают свои традиционные полномочия. Сам Кок предлагает вычеркнуть Мичеля из мировой комиссии, и его вычеркивают; Момпессон спасается бегством на континент. Скоро общины опомнились и вернулись к практике impeachment, ограничились ролью обвинителя перед верхней палатой. Преследование монополистов быстро приводит к преследованию королевских министров. Доклад о выдаче монопольных патентов составляли сановники - канцлер, лорд-казначей, генерал-аттерни. Общины требуют суда над ними. Король пробует заявить, что парламент не имеет права судить министров. Но даже лорды не соглашаются с королем и выслушивают обвинение, выставленное общинами против «докладчиков». Следствие по поводу монопольных патентов быстро приводит к раскрытию судейских злоупотреблений канцлера Бэкона. И суровый приговор пэров над Бэконом восстанавливает судебную ответственность министров. Таким образом, первая сессия парламента 1621 г. закончилась победой народного представительства над абсолютистским правительством.

После длинной летней вакации отношения между королем и парламентом стали еще напряженнее. Яков был вынужден созвать парламент в 1621 г., потому что хотел вести большую континентальную войну, вернуть своему злополучному зятю только что отнятый католиками Пфальц. Общины больше короля были напуганы протестантской бедой, но им хотелось устроиться подешевле, они решительно отказались дать ту огромную субсидию (900 тыс. ф.), которую требовало правительство. А главное, они совершенно не верили в искренность правительственных заявлений. Одновременно с приготовлениями к войне за Пфальц Яков ведет живые переговоры об испанском браке и часто видится с очень непопулярным в Лондоне испанским послом Гондомаром. Протестанты убеждены в лицемерии правительства, полны страха перед католическими интригами. Очень короткая зимняя сессия 1621 г. наполнена бурными прениями о внешней и религиозной политике. Общины проявляют нервную нетерпимость по отношению к католикам. За сравнительно невинную насмешку в частной беседе над несчастьями пфальцграфа общины немедленно [177] приговаривают католического адвоката Флойда к жестокому наказанию, забывая в пылу раздражения о том, что нарушают своим приговором конституционную традицию; спохватившись, передают дело лордам, но лорды только отягчают кару.

3 декабря общины подают королю петицию, горько упрекают правительство за сближение с католическими государями; за поблажки английским папистам, которые растут в числе и дерзости и ждут не дождутся испанского брака. Отзывы о католических государях и католической вере совершенно свободны от условностей дипломатического языка. Иезуиты и патеры - поджигатели всего христианского мира; папежство полно дьявольских положений; католические государи повинны в грубом вероломстве по отношению к Англии. Необходимо немедленно прервать брачные переговоры с испанским двором и женить Карла на протестантке. Нужно твердо взять в руки меч и ополчиться на испанского короля. Нужно строжайше соблюдать все законы против английских папистов, отнимать у них детей и отдавать протестантским учителям. Услыхав о петиции, Яков воспылал гневом на «популярные» умы, осмелившиеся говорить о вещах, далеко превышающих разумение подданного и колеблющих королевскую прерогативу. В тот же день Яков шлет палате запрет говорить о «глубоких государственных материях», испанском браке, королевских друзьях и союзниках. Палата не обратила внимания на монарший запрет и жалуется на королевскую попытку ограничить свободу слова, отнять у парламента унаследованные от предков вольности, упрекает короля за то, что он узнает о парламентских прениях от злонамеренных наушников. Последний упрек задел короля за живое. Он отвечает раздраженно. Он старый и опытный государь, не общинам учить его королевскому ремеслу. Не он нарушает их вольности, а они захватывают его прерогативы и потом отпираются от своего дела, точно разбойник, который обобрал путника и божится, что он никого не хотел обижать. Никаких наследственных привилегий у парламента нет, есть только давние милостивые уступки короны, которые при первом покушении на прерогативу будут отобраны.

Общины встревожились и отвечали 18 декабря торжественным протестом: вольности и привилегии парламента суть несомненное и древнее прирожденное право английских подданных; в число этих вольностей входит право свободно обсуждать все дела, относящиеся к церкви, короне, народной [178] обороне, законодательству, правительственным злоупотреблениям. На другой день Яков отсрочил заседания парламента и во время вакации, 30 декабря 1621 г., явился в Уайтхолл, вытребовал протоколы палаты и в присутствии тайных советников и судей сам вырвал из протоколов страницу, на которой был записан протест 18 декабря, вскоре он распустил отсроченный парламент и одних вождей оппозиции посадил в тюрьму, а других услал в Ирландию.

Казалось, между короной и парламентом произошел полный разрыв. Раздражение против короля, накипевшее в протестантских сердцах, вылилось в грубый памфлет «Тоm tell-truth» (Том, что режет правду-матку). Яков - защитник веры, но он защищает папежскую, а не христову веру; Яков - «глава церкви», но церкви спящей, а не воинствующей. Яков ничего не сделал для несчастных протестантов, не пошевелил пальцем даже для дочери. Он позволяет Гондомару отпирать золотым ключом все тайны королевского кабинета, а сам со своим любимцем предается самым отвратительным порокам, какие только известны человеческому воображению.

Но Якову пришлось еще раз встретиться с парламентом. И странно, встреча вышла довольно дружелюбная. Неудачливый жених Карл осенью 1623 г. вернулся с Бекингемом с пустыми руками из Мадрида и получил возможность некоторое время парадировать в качестве ярого испанофоба и протестанта. Парламент 1624 г. охотно дает деньги на войну с католиками, но зато выступает в качестве судьи над старой королевской политикой. Возбуждается парламентское судебное преследование против лорда-казначея Мидлсекса. Его осуждают за служебные злоупотребления, но настоящая причина преследования политическая: Мидлсекс - горячий сторонник сближения с Испанией. Осуждая Мидлсекса, парламент устанавливает возможность политической ответственности министров. Яков пробует фрондировать. 28 мая он резко бранит парламент за представленные ему билли. Но обаяние короны очень потускнело: общины отказываются занести в протокол старческое брюзжание. Яков грозит изменить собственной властью неприятное ему предисловие билля о субсидии; угроза была встречена открытым ропотом коммонеров в присутствии короля и осталась неисполненной.

Карл пришел к решительному разрыву с парламентом очень скоро, за четыре года, ибо главные линии конфликта наметились уже при Якове. Обе стороны ссылались на традицию, [179] жаловались на революционные новшества противника. Правительство хотело оставаться при тюдоровском порядке «короля в свете». Оно терпело парламент, даже видело в нем желательное украшение государственного механизма, но только при условии политической покорности, послушного содействия видам короны. Правительственные притязания на властное руководство народной жизнью шли даже дальше, чем при Тюдорах, и при встрече с противодействием прикрывались ссылкой на прерогативу. Неясная и трудно уловимая, она была близка к суверенитету континентальных теоретиков, таила в себе возможность чистого абсолютизма. Немудрено, что парламентская оппозиция резко восставала против правительственных вожделений и стремилась свести таинственную прерогативу к ряду точно ограниченных правомочий. Она тянулась к другой ретроспективной мечте, к идеализированной конституции XIV и XV вв., твердила о «короле в парламенте», о дружном содействии монарха, лордов и общин. Когда парламентские джентльмены и горожане выступали как поборники исконных, прирожденных вольностей, то ими руководило не пристрастие к теоретической политической схеме, не антикварное увлечение далекой стариной, а живые и насущные интересы. По своей социальной политике английский абсолютизм был наиболее выгоден как раз для тех классов, которые всего лучше были представлены в парламенте. Но, в конце концов, государственный порядок перестал удовлетворять даже эти классы. И дело было не только в том, что сквайры и ольдермены не хотели мириться с ролью послушных исполнителей правительственного приказа, а в том, что сами жаждали власти. Фискальные меры правительства начинали больно бить по карману и ту общественную среду, из которой выходили коммонеры. Купцы очень тяготились произвольными повышениями таможенных ставок. Джентльмены негодовали на «принудительный заем», навязывание дорогого рыцарского звания, шпионские розыски коронных земель, а впереди их ждали корабельные деньги. Сюда примешивалось недовольство религиозной и внешней политикой правительства. Неприязнь к Риму скорее росла, чем слабела в обществе; не проходил и страх перед коварными замыслами Рима. Англокатолицизм влиятельных иерархов не внушал доверия, не возбуждал широкого сочувствия: в нем подозревали хитро замаскированную папежскую интригу. Тревога усиливалась [180] вследствие слухов о сближении короля с католическими государями, об испанском сватовстве наследника. Радость по поводу неудачи с испанским браком была недолгой. Карл женился на другой католичке, двор которой стал средоточием английского католицизма. А частной жизни Карла был много чище и царственнее отца; но он поддался влиянию отцовского фаворита Бекингема, который и при Карле остался вдохновителем правительственной политики. Оппозиционное общественное [181] мнение, еще не отрешившееся от традиционной почтительности перед особой монарха, нашло себе в Бекингеме удобную мишень для нападений. Последние парламенты Якова восстановили судебную ответственность министров, но осуществили свое право по отношению к министрам, не стоявшим особенно близко к государю. При Карле парламентская атака направляется на человека, стоящего на ступенях трона, отчего конфликт углубляется и заостряется. А когда Бекингем кончает жизнь под ударами ножа убийцы, политического фанатика, исчезает и последняя фикция, по которой не король, а его советники являются виновными. Карл становится сам своим первым министром, и столкновение короля с парламентом принимает революционную окраску. Тяжелое положение правительства усугубляется еще рядом неудач во внешней политике: ему приходится рассчитываться за неспособность организовать военные силы страны.

Уже первый парламент Карла (1625 г.) выражает недоверие правительству. Tonnage and poundage дают королю только на год, тогда как Тюдоры и Яков получали их пожизненно. Правительство надеется получить субсидию, не давая никаких разъяснений по поводу своей иностранной политики, и замолчать позорную неудачу с немецкой экспедицией 1625 г. Но даже умеренные коммонеры, как Рич, требуют, чтобы вопрос о войне обсуждался в «почтенном» совете, а не решался по капризу фаворита, чтобы правительство сделало определенные заявления о своей политике, а не просто требовало денег. А более яркие представители оппозиции, как Фелипс, говорят смелее. Правительство не заслуживает доверия и субсидии, ибо пренебрегает мнением парламента. Общины 1624 г. просили о защите «чистой» веры, правительство покровительствует англокатоликам; общины просили о женитьбе наследника на протестантке, Карл женился на католичке. Им теперь, говорят о большой войне, но у них не спрашивали совета, им даже не потрудились сообщить, с кем собираются воевать. Пусть же правительство само несет на себе последствия своей внешней политики. А парламент пусть сосредоточится на внутренних реформах. Не надо останавливаться в страхе перед словом «прерогатива», надо устремить взор на право подданного. На коммонерах лежит вселенская миссия в деле защиты народных вольностей.

«Мы - последняя христианская монархия, хранящая свои первоначальные права и конституции». Но и в Англии свободе [182] грозит большая опасность. «Советы и власть монополизированы», монополизированы людьми, которые создали испанское сватовство, разогнали парламент 1621 г. и посадили в тюрьму наиболее видных его членов.

Эти намеки были совершенно прозрачны. Но в пылу борьбы делают еще один шаг и всесильного фаворита прямо зовут главным виновником политического кризиса. «Монаршее доверие, - восклицает Симур (Seymour), - сосредоточено на Бекингеме, пусть на нем сосредоточится и политическая ответственность». Ответом правительства был немедленный разгон парламента. И смелые парламентские бойцы покорно подчиняются. Сама мысль о революции еще не приходит им в голову. Они торопятся составить протест до появления пристава с указом о роспуске. Но их протест пока сбивается на смиренный верноподданнический адрес с заверениями в лояльности. Утверждение, будто для хорошего монарха лучшая слава и охрана есть любовь подданных, наиболее смелая фраза в «протесте».

Мечты правительства об управлении без представительства оказываются пустыми. Безденежье и мегаломания во внешней политике заставляют созвать новый парламент меньше чем через полгода после разгона, в феврале 1626 г. Чтобы обезвредить оппозицию, главных вождей ее в предыдущем парламенте назначают шерифами (шерифа нельзя было выбирать в парламент). Но это мало помогает. У оппозиции оказывается пылкий и талантливый лидер, Элиот, довольно смирно державший себя в 1625 г. А потом даже серые люди решительно нападают на правительство. Тон оппозиции повысился. Парламент 1626 г. начал с того, чем кончил парламент 1625 г. Через месяц после созыва малозаметные коммонеры заявляют, что корень всех зол - герцог, и выставляют определенное обвинение против него. Карл горячо встает на защиту Бекингема, гордо запрещает общинам допрашивать королевских слуг, особенно наиболее близких к престолу, требует кары для дерзких обвинителей. Общины не пугаются. Элиот отвечает королю, указывает на примеры устранения неугодных парламенту министров в ХШ и XIV вв. и еще резче нападает па Бекингема: пока Бекингем остается во главе правительства, у подданных не может быть желания помогать правительству субсидиями. Король грозит разгоном парламента. Общины готовят формальный обвинительный акт против Бекингема, который вносится в палату лордов. Напрасно король [183] говорит, что Бекингем во всем действовал по его указаниям, а что он, король, отвечает только перед богом. Один обвинитель разъясняет, что король не может быть не прав, что за него отвечают министры. Другой, Элиот, в пылкой речи пытается уподобить герцога Сеяну. Король напоминает оратору о рискованности сравнения: если Бекингем - Сеян, то я - Тиберий. И велит посадить в Тауэр обоих обвинителей. Их скоро выпускают на свободу. Бекингем даже произносит защитительную речь в верхней палате. Но правительство вовсе не помышляло о сдаче. Наоборот, все ждали разгона парламента. 14 июня пэры просят короля подождать хоть два дня. Карл гневно кричит: «Ни минуты», - и 15-го разогнал парламент. И общины боятся меньше, чем в 1625 г. В предчувствии роспуска они готовят протест, не похожий на смиренные излияния 1625 г. Они снова подтверждают, что государство не придет в порядок, пока Бекингем не будет устранен от дел, что народные представители дадут субсидию только тому правительству, к которому чувствуют доверие.

Встреча с парламентом ничему не научила сторонников абсолютизма. Два года, прошедшие между вторым и третьим парламентами Карла, отмечены дальнейшим ростом правительственных притязаний, еще более решительным крахом правительственных начинаний.

Военные замыслы становятся все шире. К войне с Габсбургами присоединяется война с Францией. Правительству нужны деньги, очень много денег. Его кредит очень низок, с трудом дают деньги даже под обеспечение. Приходится выколачивать деньги из населения. Является мысль о привлечении всей страны к морской обороне. Еще в 1625 г. Уорик говорит, что не одно побережье, а вся страна заинтересована в береговой охране, и потому все должны содержать королевский флот. В 1626 г. король требует от прибрежных графств очень значительного флота (56 судов). Скрепя сердце, снаряжают флот, очень плохой. Перед самым созывом парламента в 1628 г. думали взыскать корабельные деньги со всей страны, но встретили сильное недовольство и отказались от сбора. С тем большим усердием взыскивают другой налог - принудительный заем в 1626 - 1627 гг. - и с большим успехом: получили до 240 тыс. ф. ст. Недовольство займом было большое. В январе 1627 г. пришлось рассылать по провинции тайных советников для сбора. Пятнадцать пэров отказались давать взаймы. В Глостершире и Линконшире отказались платить даже комиссары, [184] приставленные к сбору. Есть и совсем маленькие люди, которые отказываются платить, - ремесленники, крестьяне. Для них отказ был истинным подвигом, ибо с ними церемонятся много меньше, чем со сквайрами и купцами. Их гонят на военные корабли, а при уклонении от службы грозят вешать. «Рыцарей» только сажают в тюрьму. В 1627 г. пять арестованных рыцарей обратились в Королевскую скамью за Habeas corpus и требовали, чтобы им указали причину ареста и срок судебного разбирательства. Их адвокаты, в числе которых был знаменитый Селден, стараются отыскать в юридической старине гарантии свободы и начинают свои ссылки с Великой хартии. Процесс превращается в политическую демонстрацию, необычную в английском суде: публика долго аплодирует защитникам. Но рыцарей все же не выпускают на поруки. А заем, который не хотят платить рыцари, исчезает в бездонных военных авантюрах Бекингема. К 1627 г. относится позорная экспедиция на остров Рэ[1], в которой Бекингем не мог взять третьеразрядной крепости, хотя потерял больше половины своих солдат. Если бы правительство аккуратно выплачивало жалованье, то только армии и флоту пришлось бы заплатить больше 200 тыс. ф. Но платят неаккуратно, и солдаты с матросами, недовольные уже тем, что их силой забрали на службу, ропщут на нужду или нищету, а мирное население жалуется на солдат и матросов. Их расквартировывают по частным домам до отправки на континент и плохо расплачиваются за их содержание; а постояльцам вдобавок случается грабить и насильничать.

Если мы припомним еще возраставшее недовольство богослужебными новшествами в государственной церкви и абсолютистскими заявлениями англокатоликов, то мы получим представление о запасе политической горечи, который должен был накопиться к 1628 г. в душе парламентского избирателя, несмотря на то, что он принадлежал к привилегированному меньшинству нации. И прежние выборы давали оппозиционное большинство. Выборы 1628 г. дали огромное оппозиционное большинство. Кандидаты, выдвинувшиеся сопротивлением правительству, особенно отказом давать взаймы, могли быть уверены в успехе. И наоборот, Лондон, всегда посылавший в парламент городского судью, забаллотировал его только за то, что судья подписался на принудительный [185] заем. У оппозиции оказался ряд выдающихся вождей - Кок, Фелипс, Уентворт, Элиот, Пим. А правительство со своей стороны вовсе не расположено идти на серьезные уступки, держит себя вызывающе. При полном безденежье, не дожидаясь парламентской субсидии, оно отправляет флот на помощь гугенотам, чтобы парламент встретился с свершившимся фактом и был вынужден дать деньги. Чтобы выполнить намеченную программу военных операций, правительству в 1628 г. нужно больше миллиона, так размашиста его политика. Правительство твердо решило не допускать суда над Бекингемом и на попытку возобновить impeachment ответить разгоном. Карл 17 марта открыл парламент грубой речью. Он созвал подданных, чтобы получить от них средства для народной обороны. Если они не исполнят своего долга, он по совести будет вынужден прибегнуть к другим средствам, которые предоставлены ему богом. Он не грозит им, потому что грозить он может только ровне. Но если он готов забыть провинности последнего парламента, то пусть и они изменят свое поведение. А общины ждали перемены поведения от короны. Две политические силы столкнулись на одной линии. Третий парламент Карла вышел наиболее бурным из предреволюционных парламентов.

С самого начала прения настроились на высокий лад. Элиот с большим подъемом говорит об опасности, которой подвергаются права и свобода в Англии. Если парламент не вступится немедленно и твердо за народные привилегии, англичане потеряют все, что сделало их свободными. Он сближает политическую опасность с религиозной: деспотизма желает та партия, которая готова принести в жертву римскому идолу все интересы и традиции. Даже государственник Уентворт жалуется на попрание исконных вольностей, на злоупотребление прерогативой. А пылкий Фелипс в противовес ссылкам на прерогативу выдвигает учение о договоре между государем и народом. Но другие вожди оппозиции стараются поставить короля за пределы политического спора. И Элиот и Уентворт доказывают, что попиратели свободы суть не только враги народа, но и враги короля, что, защищая свободу, коммонеры защищают короля, укрепляют, а не колеблют трон. Наверху плохо верили этим лояльным заверениям и в протестах общин против правительственной политики, в их «печалованиях» видели продолжение старого парламентского мятежа. А «печалований» набиралось много, и разные стороны правительственной [186] деятельности одна за другой подвергаются суровому осуждению. Уже в начале апреля слышатся сетования на разорительные и позорные военные авантюры. Селден заходит так далеко, что к удивлению своих товарищей подвергает сомнению правомерность основы стюартовского военного строя, принудительные вербовки. Элиот требует, чтобы солдаты лишь по чисто военным делам подлежали военному суду .и чтобы все их столкновения со штатскими разрешались по общему праву. В палате слышатся рассказы о насилии, чинимом рекрутами; расквартирование солдат по домам мирного населения объявляется беззаконием. Коммонеры явились в парламент под свежим впечатлением фискальных вымогательств; они еще в марте проводят резолюцию о незаконности какого бы то ни было обложения, не утвержденного парламентом. Еще острее было недовольство по поводу арестов, связанных с взысканием принудительного займа. Палата общин объявляет незаконными всякие домашние аресты. После долгих парламентских прений принимаются три резолюции о личной свободе: никого нельзя сажать в тюрьму без указания причины, всякий посаженный в тюрьму имеет право на указ Habeas corpus и на освобождение или поруки, если не будет указано законной причины ареста. Но палата не ограничивается резолюциями. Даже Уентворт считает нужным положить законодательные путы на правительственный произвол, запретить в законодательном порядке все те злоупотребления, на которые жаловались в стране и палате. Король и слышать не хочет о новом билле. Он требует, чтобы все удовольствовались августейшим обещанием хранить старые народные вольности, «Великую хартию и шесть статутов». Но даже Уентворт не довольствуется голым обещанием. «Мы верим королю, но мы почтены публичным доверием, и мы должны создать публичные гарантии». А менее умеренные коммонеры протестуют менее почтительно. Эрль (Erie) жалуется, что подданные за последние годы претерпели больше насилия, нежели за 300 лет до этого. Ним говорит, что королевскому слову можно было бы поверить, если бы был ясен подлинный смысл королевских слов; но король ошибается, если думает, что он связан только своим словом: он связан и коронационной присягой. Кок почтительно напоминает, что со стороны короля устное и общее обещание было бы противно конституционным традициям: король должен давать письменный и детальный ответ на парламентскую петицию. Предложение старого законника принято, и общины [187] представляют королю знаменитую «Петицию о праве» (Petition of right). Более почтительная по форме, сравнительно с биллем, петиция оказалась более революционной по содержанию, ибо кроме законопроекта содержала в себе сердитые жалобы на правительственные беззакония. И Уентворт почувствовал это и уже тогда перешел в правительственный лагерь, тем более, что, по его мнению, палата зашла слишком далеко в ограничении прерогативы. Лорды пытались исказить петицию оговоркой о неприкосновенности королевского суверенитета. Элиот и Фелипс гордо отказываются следовать указке лордов, и под их влиянием нижняя палата прерывает переговоры с верхней. Лорды вынуждены уступить и принимают петицию без изменений. Столь же тщетным оказывается упрямство короля. Как раз в это время авторитет правительства пал еще ниже вследствие новых военных неудач на континенте: сдался последний английский отряд на немецкой территории. Отправившаяся на выручку к гугенотам эскадра вернулась в Англию, даже не посмев предложить бой неприятелю. И, тем не менее, король на торжественном заседании 2 июля пробует отделаться обещаниями соблюдать статуты. На другой день Элиот отвечает грозным обвинительным актом против правительства. С негодующей патриотической горечью он говорит о позорных военных экспедициях последних [188] лет, о финансовом кризисе, о распродаже коронного имущества, о неудачах протестантских союзников Англии, о крутом повороте во внешней политике, о религиозном лицемерии правительства, о насилии над подданными, о невежестве и продажности королевской администрации. Он видит родину в большой опасности, требует, чтобы парламент не ограничивался петицией и обратился к королю с «ремонстрацией», в которой с полной откровенностью было бы изображено бедственное положение страны и доказана необходимость всесторонней реформы.

Король 5 июня гневно велит палате не трогать министров, забыть о ремонстрации, обсуждать субсидию. В умах многих коммонеров складывается убеждение, что политический кризис наступил, что нужно либо подчиниться насилию, либо вступить в открытую борьбу с короной. Робкие души напуганы, в палате слышатся рыдания. Даже такие видные коммо-неры, как Фелипс и Дигз, поддаются настроению и предлагают палате разойтись. Элиот с горячностью восстает против уныния, зовет к борьбе и увлекает палату. Он отрицает за королем право запрещать критику министерской деятельности; он напоминает, как сам Карл в бытность наследником судил лорда-канцлера и лорда-казначея. В парламенте 1628 г. еще не было ни разу произнесено имя Бекингема. Элиот отбрасывает страхи и прямо называет всесильного министра виновником всех бед. Селден идет по стопам Элиота и требует возобновления судебного процесса против временщика. На этот раз даже большинство верхней палаты присоединяется к общинам. Оставленный не у дел дипломат Бристоль говорит о необходимости раскрыть королю глаза на бедственное положение страны. Он протестует против толков о разгоне. Углубление и без того большой пропасти между королем и народом чревато опасностями не только для народа, но и для короля. Обе палаты шлют королю депутацию с просьбой дать определенный ответ на «Петицию о праве». Потерявший почву под ногами, король вынужден утвердить петицию, которая на торжественном заседании 17 июля стала статутом, одним из самых знаменитых статутов в английской конституционной истории.

Когда клерк произнес старинную формулу «Soit droit fait comme il est desire», палата лордов огласилась громкими криками одобрения. Радостные восклицания усилились, когда король заявил, что народные вольности укрепляют прерогативу [189] и что задача прерогативы - защита народных вольностей. Короля проводили овацией. Новость быстро растеклась по городу. Зазвенели колокола. К вечеру зажгли патриотическую иллюминацию, которой Лондон не видал с возвращения наследника из ненавистной Испании, с .1623 г. Людям казалось, что найден выход, политический кризис разрешился, король вступил в единение с народом. Это было легко объяснимое заблуждение. Даже среди близких к нам историков некоторые склонны придавать очень большое значение петиции. Осторожный Гардинер ставит петицию рядом с «Великой хартией». Хартия ограничила монархию Генриха II, петиция - монархию Генриха VIII и Елизаветы. Оба раза сильная монархия утвердилась на обломках анархической аристократии и была призвана к ответу, когда перестала служить национальным целям. Оба раза ограничительный акт оказался преддверием, а не завершением революции. Благоразумнее согласиться с историками, которые, подобно Галламу, отводят петиции более скромное место. Петиция затрагивает всего четыре вопроса: незаконное обложение, незаконные аресты, военный постой, военную юстицию. Для каждого вопроса петиция устанавливает действующее право и правительственные злоупотребления и кончает законодательными пожеланиями, которые в представлении петиционеров сводятся к восстановлению старых вольностей. Петиционеры ссылаются на «Великую хартию» и статуты XIV в.; традиция, к которой они взывают, очевидно, оборвалась задолго до Стюартов, и рядом с нею или на ее место стала другая, к которой могло взывать правительство. Петиция стояла на зыбкой исторической почве. Она была уязвима и в своих законодательных постановлениях. Она была уязвима и в своих законодательных постановлениях. Она требовала, чтобы никого не заставляли давать правительству не установленные парламентом платежи и не подвергали никаким преследованиям в случае отказа, чтобы ни-кого не арестовывали и не держали в тюрьме без указания законной причины, чтобы удалили солдат и матросов и больше не ставили их на постой, чтобы впредь не выдавали военно-судебных комиссий и не присуждали к смертной казни вопреки общему праву. Петиция далеко не покрывала всей области, которая была предметом политического спора между правительством и парламентом. Спор шел столько же о власти, сколько о свободе, столько же о влиянии на общий ход государственной жизни, сколько об ограждении прав личности. Недовольные желали свалить Бекингема нисколько не меньше, [190] чем положить конец административным злоупотреблениям. Когда весть о победе парламента дошла до провинции, простой народ во многих местах стал рассказывать, что герцог отстранен от всех должностей и засажен в Тауэр; в глухих углах жгли огни и звонили не петиции, а мнимому падению временщика. Побежденная сторона, корона, видела в согласии на петицию только тактическую уступку, которую при первой возможности готовилась взять обратно. Перед тем как согласиться на петицию, Карл спрашивает своих судей, может ли он, согласившись на петицию, арестовывать без указания на причину совершенно так же, как он делал до петиции? И получает утвердительный ответ. А оппозиция вовсе не думает останавливаться на петиции. Непопулярность Бекингема по-прежнему очень велика. По рукам ходят баллады о его преступлениях. Его злым гением считают некоего Лама (Lambe), звездочета и врачевателя. Вечером 13 июня толпа лондонских подмастерьев выследила Лама на улице и затравила насмерть, точно дикого зверя. В толпе кричали, что и с герцогом расправились бы так же, если бы только добрались до него. Убийц не нашли. Еще до этого, 11 июня, общины возобновляют парламентский поход против Бекингема, составляют «демонстрацию». Причиной бед зовется там сосредоточение чрезмерной власти в руках герцога, которое неизбежно привело к злоупотреблениям властью; необходимо распределить власть между несколькими доверенными людьми. Карл видит в этих нападениях черную неблагодарность, неспособность оценить великую жертву, которую он принес, согласившись на петицию. Но и в толковании петиции быстро вскрываются глубокие разногласия между королем и парламентом. Петиция вообще отредактирована недостаточно определенно, а та часть ее, которая говорит об обложении, есть, кажется, наименее удачная часть ее. Общины думают, что петиция отняла у короля право взимать какие бы то ни было налоги, в том числе и таможенные пошлины, без согласия парламента. Король утверждает, что петиция имеет силу лишь для тех налогов, которые и раньше взимались с согласия парламента, и что пошлины не принадлежат к их числу. Tonnage и poundage взимаются, как прежде. Общины обвиняют короля в нарушении петиции и готовят вторую демонстрацию. Чтобы не дать возможности подать ее, король спешно закрывает сессию 26 июня и гневно упрекает общины в вероломном злоупотреблении [191] петицией. Парламент распустили до осени, но он собрался лишь 20 января 1629 г.

В перерыв между первой и второй сессией третьего карлова парламента случилось событие, которое обострило конфликт. Непопулярность Бекингема росла. Чуть не на другой день после отсрочки парламента на улицах Лондона появилась прокламация.. «Кто правит страной? Король. Кто правит королем? Герцог. Кто правит герцогом? Черт. Пусть герцог не забывает об этом». 23 августа 1628 г. один офицер-неудачник, Фельтон, убил Бекингема в Портсмуте, когда Бекингем готовился плыть на выручку к гугенотам. Это было в значительной мере политическое убийство. Для общественного настроения характерна широкая популярность убийцы и радость по поводу смерти временщика. В честь убийцы сочиняют стихи. Одно стихотворение приписывали даже, правда ошибочно, поэту Б. Джонсону. Убийцу провожают в Тауэр одобрениями, зовут его Давидом. А Бекингема пришлось похоронить почти тайком, чтобы не вызвать враждебной демонстрации. Тень непопулярности временщика ложится и на ступени трона. Вскоре после убийства идет разговор между «донами» в одном оксфордском колледже. Богослов Гилль, сын очень видного педагога, предлагает выпить за убийцу и сожалеет, что Фельтон предупредил его. Гилль старается нарисовать картину встречи Бекингема с покойным королем в аду. Да и теперешний король хорош: ему бы не государством править, а служить приказчиком где-нибудь на Чипсайде.

У Бекингема не нашлось преемников. В 30-х годах были влиятельные министры, но ни один не заслонял собой короля. Карл сам стал своим первым министром. Обнаружилась связь между правительственной политикой и личностью монарха. Оппозиция больше не могла сваливать ответственность за нестроение в государстве на средостение, отделяющее монарха от народа. В 1629 г. общины сталкиваются лицом к лицу не с временщиком, а с самим королем, и разрыв наступает очень скоро.

В короткой сессии 1629 г. очень много места занял религиозный спор, обнаружилось глубокое недовольство, порожденное правительственной политикой даже в среде помещиков и коммерсантов. Общины расходятся с короной в конституционном вопросе, настаивают на том, что парламенту принадлежит верховенство и в религиозной области. Конвокация, Высокая комиссия суть подчиненные органы церковного [192] управления, заимствующие власть парламента. Элиот обрушивается на королевскую декларацию, по которой административная власть в церкви признается только за королем, а право толкования спорных вопросов вероучения - только за прелатами. Страстные религиозные прения 1629 г. окрашены ненавистью к папизму и арминианству, недоверием к епископам. Если раньше Элиот смело зовет по имени Бекингема как главного врага нации, то теперь он столь же смело зовет иерархов государственной церкви - Лода, Пиля, Монтегю - врагами истинной веры. Другие коммонеры (Рауз и Кертон) прямо говорят, что епископы мечтают о кардинальском наряде и коварно готовят реставрацию папизма. В палате уже слышатся слова, предваряющие революционный язык 40-х годов; надо начать сечь корни, а ветви тогда отпадут сами. Но как бороться с католической и арминианской опасностью, как предупредить извращение истинной веры? Для этого прежде всего надо определить последнюю, ограничить ее от заблуждений. Коммонеры не думали создавать новых догматов; они были уверены, что истина дана людям, находится у них в руках. Но они стали перед практической задачей; им нужно было установить точные признаки, по которым можно было бы объявить человека папистом или арминианцем. Общины пытались выйти из затруднения заявлением о своем желании остаться при вере отцов. 29 января принята знаменитая резолюция: «Мы принимаем за истину то толкование «39 статей», которое было установлено публичными актами церкви и единомыслием учителей, мы отвергаем иезуитское и арминианс-кое толкование». Юристы обратили внимание палаты на крайнюю неопределенность резолюции, и общины должны были сделать еще шаг, присвоить себе верховенство в догматической области. Элиот заявляет, что не нужно разъяснять резолюции, что все коммонеры принимают за истину так называемые Lambeth articles (ламбесские статьи), истолкование англиканского вероучения в кальвинистском духе, сделанное некоторыми елизаветинскими прелатами в 1595 г. И это убеждение коммонеров Элиот предлагает сделать обязательным для всего населения; он предлагает учинить следствие над правоверием подозреваемых в арминианстве клириков и мерой ортодоксии считает произвольно выбранное и спорное изложение вероучения. И палата стала на точку зрения Элиота, приступила к следствию над главными англокатоликами (Монтегю, Козин, Гудман, Ниль). Незадолго до разгона парламентский [193] комитет по религиозным делам вырабатывает резолюции, в которых изображает бедственное состояние церкви и указывает меры для ее спасения. Резолюции требуют суровых кар для всех уклоняющихся от истинной веры; надо сжечь книги Монтегю и Козина, а впредь строже глядеть за книгами и давать бенефиции только православным клирикам.

Уже религиозные разногласия между короной и парламентом должны были быстро привести к разрыву; они осложнились конституционным спором о налоговых полномочиях короны, который и послужил непосредственной причиной разгона. С самого начала сессии Селден утверждает, что правительство нарушает петицию тем, что продолжает взимать tonnage and poundage без согласия парламента. А правительство требует пошлины даже во время сессии и даже с одного коммонера, купца Ролля. Общины зовут таможенных чиновников к решетке парламента, Карл разъясняет, что чиновники действовали по его приказу, и отсрочивает заседания палаты на несколько дней, до 2 марта, чтобы дать улечься страстям. Но страсти разыгрались еще больше. Когда общины собрались 2 марта, вожди ждали дальнейшей отсрочки и приготовились встретить ее решительным протестом. 2 марта спикер Финч действительно приказал палате от имени короля разойтись до 10 марта и поднялся, чтобы выйти из зала. Два коммонера, Гольз и Валентайн, подбежали к нему и силой усадили его назад на председательское кресло. Элиот требует, чтобы спикер прочел и поставил на голосование декларацию, выражающую истинные намерения палаты. Другой коммонер запирает изнутри двери палаты. Спикер отказывается читать декларацию, ссылаясь на приказ короля об отсрочке. Селден советует Элиоту занять председательское место и поставить декларацию на голосование. Но Элиот сжег свою декларацию. Коммонеры ждут, что их с минуты на минуту разгонят силой. За дверями уже слышатся удары. Гольз кричит, что помнит декларацию наизусть, и говорит ее. В ней три статьи. Смертельным врагом государства объявляется всякий, кто принесет новшество в религию, кто будет причастен к взиманию tonnage and poundage без утверждения парламента; врагом английских свобод объявляется и тот, кто будет платить tonnage and poundage без утверждения парламента. Коммонеры шумно принимают эту декларацию и по собственной инициативе делают постановление об отсрочке, отпирают двери и расходятся. [194] Следующего парламентского заседания пришлось дожидаться одиннадцать лет.

Общины бросили правительству чисто революционный вызов. Они отказались подчиняться королевскому приказу об отсрочке заседаний. Они объявили тяжелым государственным преступлением религиозную политику той части клира, которая стояла всего ближе к правительству. Они не дали правительству субсидии и объявили тяжелым государственным преступлением взимание таможенных пошлин, которые правительство считало себя вправе взимать без согласия парламента. Через голову правительства они обращались к стране и объявили государственным преступником всякого купца, всякого человека, который осмелится платить королю не утвержденную парламентом таможенную пошлину. И пока не выяснилось политическое положение, купцы-авантюристы сокращают, почти прекращают вывоз сукна и прямо говорят, что боятся парламентского «протеста». Если бы общественная среда оказалась готовой к борьбе, если бы коммонерам удалось провести в жизнь свои лозунги, нижняя палата стала бы хозяйкой государственной веры и государственного кошелька, в стране произошла бы коренная политическая перестановка, настал бы конец абсолютистскому порядку, исчезла бы всеобъемлющая неопределенность прерогативы и сменилась сходной неопределенностью парламентского верховенства, причем господствующей ипостасью парламентской троицы явилась бы нижняя палата. Общины взывали к революции 2 марта 1629 г., хотя представляли ее себе в форме пассивного сопротивления. Общины ошиблись в политическом диагнозе и прогнозе. Их смелый голос замер в стенах парламента, не разлился широкой волной по стране. Правительство легко побороло парламентскую оппозицию, потому что за ней не оказалось сильного общенародного движения. В распоряжении правительства не было ни большой армии, ни послушной полиции, ни значительных денежных средств; его победа не может быть объяснена как торжество грубой силы, находившейся в руках искусных руководителей абсолютистского порядка. Парламентский призыв 1629 г. встретился с общественным равнодушием, и это равнодушие красноречиво говорит против мнения, будто бы английский парламент первых Стюартов хорошо отражал интересы и взгляды широких кругов населения. По-видимому, правительство выходит полным победителем из борьбы с народным представительством, и печальная судьба [195] Элиота и его товарищей по тюрьме знаменует собой крушение английской свободы. Лод и Уентворт мечтают о thorough («напролом»), о последовательном насаждении благожелательного и попечительного абсолютизма. Англия точно перестает быть исключением в семье больших европейских монархий и входит в русло общеевропейской истории. Правительство хочет забыть и заставить забыть о парламенте. В 1635 г. папский посол Panzani слышит о возможности созыва парламента и говорит о слухе сановнику Котингтону. Тот смеется над его легковерием. «И кто это сказал вам такую бессмыслицу?» Отказ от агрессивной политики, столь характерный для английской дипломатии 30-х годов, позволяет обходиться без парламентских субсидий и без грубых нарушений сложившегося налогового права. Несмотря на быстрый рост фискальных домогательств, абсолютизм оказывается не очень дорогим порядком и не приводит страну к серьезному хозяйственному кризису, а некоторым представителям торгового и промышленного капитала живется прямо-таки хорошо под государственным покровительством. В 30-х годах слабеет оппозиция в судейских кругах, в которых корона находит теперь влиятельных сторонников. Религиозная оппозиция кажется придавленной. Первые 6 - 7 лет после разгона третьего карлова парламента были наиболее блестящей порой в истории английского абсолютизма, перед которым, казалось, открывалось долгое и ясное будущее. Казалось, хозяева государства переживали свою молодость, расширяли свои притязания, стремились подчинить себе независимых раньше деятелей местного управления, а в своей благотворительной политике ставили себе новые социальные задачи. Они верили в свою нравственную и юридическую правоту. Уентворт и король воспылали негодованием, когда в начале 1629 г. познакомились с политической запиской, где королю советовали завести наемную армию, поставить гарнизоны в важнейших городах и собственной властью взимать новые налоги. В Тайном совете король торжественно заявил, что такие советы годятся разве для турецкого государства, и первое время считал записку пасквилем, написанным с целью дискредитировать правительство. При Карле в годы беспарламентского правления о божественном праве королей слышно много меньше, чем при Якове. Организуя абсолютистский порядок, правительство хочет уверить себя и других, что оно действует в полном согласии с правом. Когда Лод и Уентворт, протагонисты этой политической драмы, говорят в [196] своей интимной переписке о задушенных мечтах, о thorough, об увенчании здания, то своими главными врагами они считают вовсе не приверженцев парламента. Противоабсолютистская оппозиция в обществе есть для них quantite negligeable . Их противники суть юристы-крючкотворцы и беспринципные, себялюбивые, вороватые чиновники и сановники вроде Уестона, Портланда и Котингтона. Они мечтают о честной и бережливой бюрократии. Правительство видит у себя такие длинные руки, что хочет протянуть их к другому берегу океана. В апреле 1636 г. учреждается комиссия по колониальным делам с Кодом во главе. Она должна пересмотреть колониальные грамоты, установить в случае нужды новые законы, ввести везде англиканскую церковь, контролировать губернаторов. [197]

Наверху думали, что всякое общественное противодействие сломлено, что обеспечено долгое и бесспорное царство прерогативы. В 1634 - 1637 гг. генерал-викарий архиепископа Лода производит ревизию всей Кентерберийской провинции. Его отчеты дышат самодовольством успеха. Враг обессилен, папистов мало, пуритане подчиняются добровольно или вынужденно. Викарий всюду вводит однообразные обряды, а строптивых устраняет: устраняет, например, одного священника только за то, что он не заставляет прихожан становиться на колени перед святыми дарами. Священников карают не только за действие, но и за непочтительные слова. Старого ипсвичского священника Уорда в 1634 г. отрешили и посадили в тюрьму за резкие отзывы о распространении обрядового духа в церкви. А у англокатоликов развязываются языки. В 1635 г. выходит с разрешения цензуры «Female glory» Страффорда, житие Богородицы, уснащенное легендарными подробностями и католической набожностью, в котором протестанты легко могли усмотреть возврат к суеверному почитанию мадонны.

Но победа государственных церковников не была полной. Религиозная оппозиция не исчезла, а притаилась. В 30-х годах время от времени давали знать о себе даже радикальные религиозные движения. В 1631 г. в Ольстере (Ulster) пришлось бороться с анабаптистами. В августе 1639 г. в Лондоне хоронили умершего в тюрьме сектанта. За гробом шло человек 200 единомышленников; похоронили без священника. Рост более умеренной религиозной оппозиции хорошо отражается на судьбе Принна (Prynne). В Оксфорде, тогда еще протестантском, и в адвокатском подворье он впитал в себя всю непримиримость ортодоксального кальвинизма и отдал всю свою неуклюжую ученость борьбе за пуританизм. С одинаковой страстью и педантичностью он пишет и о «Непреложности возрождения», и о «Болезни здравиц», и о «Безобразии локонов» (Unloveliness of lovelocks); коренные разногласия в основных религиозных вопросах и мелкие отступления от пуританских правил хорошего тона почти одинаково возмущают эту узкую и угловатую душу, лишенную чувства перспективы. Но он силен бесстрашием мученика. Обличая то, что он считал злом, он .никому не делал ни малейшей уступки и был готов на любые жертвы. Он ненавидел театр, видел в нем только дьявольское орудие народного развращения. Он считал почти противоестественным грехом переодевание мужчин [198] в женское платье и с еще большим ужасом глядел на появление женщин на подмостках; простое хождение в театр ведет к вечному осуждению. Он пишет о театре скучно-бешеный памфлет в тысячу страниц (Histriomastix, 1632 г.). А в числе любителей театра были король и королева. И когда Принн кончал печатать свою книгу, в лондонском обществе хорошо знали, что королева собирается играть в одной пасторали; это не помешало ему заявить на последней странице, что всякая женщина, осмелившаяся выступить на подмостках, есть распутница. Принна немедленно привлекают к суду Звездной палаты по обвинению в клевете (libel). Приговор жесток: отнять академическое и адвокатское звание, отрезать уши у позорного столба, засадить пожизненно в тюрьму. И все-таки Принн не привлек к себе сколько-нибудь широких общественных симпатий; его процесс прошел малозамеченным. Иначе прошел его второй процесс в 1637 г. Принн и в тюрьме пишет пуританские памфлеты; в одном из них называет всех епископов потайными папистами и требует суда над ними. Вместе с Принном Звездная палата привлекает к суду священника Бер-тона и доктора Бастуика, которые в резких памфлетах выступили с решительным отрицанием епископализма и с проповедью пресвитерианства. Их приговор: высокий штраф, отрезание ушей, пожизненное заключение в крепости. Их судьба привлекает к себе широкое и сочувственное внимание. Дорогу к эшафоту им усыпают цветами. Вокруг стоит большая толпа и отвечает ревом одобрения на их смелые речи о бессудье и правительственной нечестивости. И Лод с негодованием пишет Уентворту о том, что крамола коснулась самих палачей, которые не зажали рта преступникам. Когда последних развозят по крепостям, по дороге им устраивают сочувственные манифестации: в Ковентри Принна посещает один ольдермен. А на улицах Лондона появляются прокламации, где Лод зовется вождем сатанинского войска, воюющего со святыми. И едва пошатнулся абсолютизм, как по Лондону прокатывается высокая волна пуританского бунта. Долгий парламент еще не собрштся, а в сентябре 1640 г. в двух лондонских церквах прихожане отвечают угрозами на попытку церковного чиновника произвести обычное дознание о религиозных проступках. В октябре толпа врывается в помещение Высокой комиссии, где собирались судить одного сепаратиста, останавливает заседание, рвет книги, ломает мебель. Буянов не решаются притянуть к суду Звездной палаты, a grand jury отказывается предать [199] их суду. В следующее воскресенье толпа врывается в собор св. Павла и уничтожает там бумаги, которые принимает за архив Высокой комиссии.

К концу 30-х годов крепнет голос и у светской оппозиции. Недовольство накапливалось даже в общественных верхах. Там не встречала уже полного сочувствия церковная политика правительства, и не только по религиозным соображениям. Попытки насадить церковное единообразие, церковную дисциплину в конце концов задевали и людей значительного общественного положения. 'Правда, с некоторым преувеличением Кларендон рассказывает, что Высокая комиссия чуть не каждый день вызывала значительных людей и наравне с простолюдинами карала их за «невоздержанность». В пример можно указать на дочь Кока. Ее выдали силой за придурковатого бекингемова брата. Она сбежала к сыну эрла Сеффока и жила с ним. Несколько лет спустя оба смело приехали в Лондон. Высокая комиссия немедленно арестовывает прелюбодейку и хочет подвергнуть позорному наказанию, но любовник сумел увезти ее во Францию. Священник школы Лода начинает проникаться почтением к своему сану и перестает бояться своего сквайра, начальственно следит за его частной жизнью, и сквайр, вовсе не привыкший считать попа ровней, попадает в известную зависимость от него. А в светской придворной среде очень недовольны усилившимся влиянием клириков на государственные дела. Преемником Бэкона в 1621 г. назначен клирик Уильяме, не юрист по образованию. В 1635 г. архиепископ Лод стал председателем комитета Тайного совета по иностранным делам. Его метили в лорды-казначеи, но он предпочел поставить на это место (март 1636 г.) очень близкого к себе клирика, епископа Джексона (Juxon). При дворе уже стали поговаривать, что и в государственные секретари и в канцлеры казначейства назначат клириков, и были очень недовольны ростом клерикального влияния. У некоторых англокатоликов проскальзывает уже недовольство подчиненностью церкви государству и теократическими притязаниями. Козин заявляет, что духовенство получает свои карательные полномочия, например, право отлучения, не от короля, а прямо от Христа.

Землевладельцы-аристократы тяготились и поборами, с которыми был связан архаический порядок рыцарского держания; они мечтали о переходе к менее почетной, но более выгодной форме держания (socage). Рост фискальных притязаний [200] угрожал им и более серьезными убытками. Усердные розыски «скрытой» коронной земли иногда сталкивали корону с наиболее крупными лендлордами. Услужливые судьи объявили лишенным юридической силы обмежевание коронных «лесных дач», произведенное при Эдуарде I. Земельные права, считавшиеся бесспорными в течение трех с половиной веков, признаются ничтожными. Эрла Сользбери принуждают к уплате 20 тыс. ф. за «захват» коронного леса; на эрлов Уестморланда и Сауземптона тоже налагают огромные штрафы. С двух близких к лорду-казначею Портланду людей хотят взыскать даже 98 тыс. ф. Правда, иногда правительство прощает такие штрафы и почти всегда взыскивает лишь малую часть присужденной суммы. И все-таки эти фискальные вымогательства разливают недовольство даже в кругах, близких ко двору и правительству, тем более что оно подкрепляется еще католической фрондой. Первый общий указ о корабельных деньгах (август 1635 г.) был встречен спокойно. Резкие возражения слышатся раньше всего при дворе королевы, где толкуют о попрании основных законов, о созыве парламента в надежде, что парламент навяжет правительству союз с Францией. А первый прямой отказ местных властей от взимания налога имел место по соседству с землями одного пуританского пэра, Сея, и, кажется, под влиянием последнего. Второй общий указ о корабельных деньгах (октябрь 1636 г.) натолкнулся на более широкое и энергичное сопротивление. И первыми выразителями недовольства выступили люди высокого положения. Близкий ко двору, заслуженный старик эрл Данби пишет королю предостерегающее письмо: указ противоречит основным законам и исконным вольностям Англии, недовольство в стране растет, и королю надо созвать парламент, чтобы восстановить добрые отношения с подданными. Король резко порицает лорда Уорвика за то, что его держатели туго платят корабельные деньги. Уорвик отвечает, что держатели поступили так, как должны были поступить, что они защищают народные вольности, что если королю нужны деньги, то пусть он просит субсидии у парламента. Отказываются платить свою долю корабельного налога не одни маленькие люди. Правительство выбрало зажиточного и породистого бекингемширского сквайра Гемпдена, чтобы судебным порядком установить свое право на взимание налога. Но оно могло выбрать и пэра, ибо среди отказавшихся находился лорд Сей. [201]

Наличие широкого недовольства во всех слоях общества есть, конечно, коренная причина революции. Когда наступил кризис, у оппозиции быстро нашлись и рядовые, и офицеры, и генералы. Не будь глубокого общественного недовольства, внешние толчки, гораздо более сильные, нежели шотландская война 1639 и 1640 гг., привели бы скорее к укреплению сложившегося порядка. В момент национальной опасности народ, особенно народ с такой резкой физиономией, как англичане, легко сплачивается вокруг популярного правительства и легко мирится с ростом правительственных полномочий. Но как ни важно было общественное недовольство, его одного недостаточно для объяснения успехов революции. Если бы даже было возможно говорить о непрерывном росте враждебных правительству настроений, все же чисто английская оппозиция очень долго остается плохо организованной. В 1637 и 1638 гг., даже в 1639 г. в Англии у правительства нет опасных противников. В конце концов, англичане платят даже корабельные деньги. Чтобы выйти из тюрьмы, сам строптивый Чамберс вносит свои 10 ф. Прошло уже несколько месяцев с тех пор как эдинбургские горничные начали шотландскую революцию в соборе св. Джайлса, и шли переговоры о ковенанте, а в Англии в декабре 1637 г. все спокойно, и в процессе Гемпдена, который несколько месяцев спустя кончился признанием за королем права облагать население для национальной обороны, судья Банке три дня ведет ученые угодливые речи о величии прерогативы. Король - первый двигатель здешних орбит, центр здешней окружности, в котором встречаемся мы все, душа государственного тела; его специальный долг - повелевать. Если в самом непродолжительном времени этот порядок оказался гнилым, то не потому, что он встретил могучих внутренних врагов, а потому, что он сам отнял у себя могучих заступников, утратил симпатии собственных граждан. Политическое равнодушие более характерно для английских общественных оппозиционных настроений в последние годы беспарламентского правления, нежели рвущаяся к бою ненависть. Отчасти от недовольства правительством, отчасти вследствие отсутствия привычки к войне и от дружной работы вместе с правительством англичане в 1639 и 1640 гг. спокойно следят за успехами «мятежников», которые в то время были для них еще чужим народом. Скорее они рады шотландским победам; в них они провидят избавление от тяготеющего над страной режима. Из ирландского [202] далека донкихот абсолютизма Уентворт верит еще в июле 1638 г. в несокрушимую лояльность англичан, которые в минуту опасности положат живот за короля и отечество. Но сановники, ближе присматривавшиеся к английской жизни, не обманывали себя насчет общественных настроений. В те же дни Норземберланд высказывает Уентворту опасение, как бы англичане не стали помогать скорее ковенантерам, нежели королю.

Конечно, военные неудачи англичан в 1639 и 1640 гг. объясняются прежде всего распадом английских военных сил, военным превосходством маленькой, малолюдной, бедной Шотландии. Но то обстоятельство, что проигрыш двух шотландских кампаний оказался крахом всего политического порядка, та легкость, с которой абсолютизм пошел на уступки, отказался от организации национального сопротивления, подписал свое собственное падение, объясняются внутренними английскими причинами и больше всего мертвящим влиянием абсолютизма. В Англии последний встретился с исключительно крепкой традицией общественной самодеятельности, которой не вытравили полтора века абсолютистских усилий, с чрезвычайной привязанностью населения к старине. И все-таки он ослабил в населении национально-государственный инстинкт и потому пал от первого внешнего серьезного толчка с быстротой, которую нельзя назвать позорной лишь потому, что она оказалась трагичной.

---

[1] У западных берегов Франции.

---