«Заговор» в ставке. - Первый приезд Корнилова (3-го августа). - Кампания слева против Корнилова. - Доклад Корнилова и его второй приезд (10-го августа).

Позиция «твердой и решительной власти» складывалась рядом с правительством, терявшим время и влияние в беспомощных шатаниях между «волей к власти» и страхом быть обвиненным за малейшее проявление этой воли - в «контрреволюционности». Твердым и решительным языком власти заговорил с правительством А. Ф. Керенского генерал Л. Г. Корнилов. Видимо, к нему - или к «сплетням», уже начавшим слагаться около его имени, - и относились угрозы Керенского: «не допущу», «дешево не отдам», «власти не получит» и т. д. Истинный нерв политической борьбы и переместился в начале августа к этому конфликту. Борьба шла тут, по существу, не столько между двумя программами «революции» и «контрреволюции», сколько между двумя способами осуществить одну и ту же программу, в важности и неотложности которой для спасения нации обе стороны были согласны. Ирония истории хотела, чтобы конфликт между этими двумя точками зрения воплотился в личностях двух протагонистов, Керенского и Корнилова. Одна из них, стоявшая на авансцене, в полном освещении публичности, уже исчерпала себя, но продолжала пользоваться ореолом полуразрушенной легенды. Около другой, стоявшей в тени, легенда только начинала слагаться.

В центре общественного внимания, при самом возникновении второго коалиционного правительства, стоял конфликтный вопрос. Как отнесется правительство к «условиям», поставленным генералом Корниловым для восстановления боеспособности армии и для оздоровления тыла, поскольку эта задача была связана с возрождением военной мощи России? «Без утвердительного ответа на условия, поставленные генералом Корниловым, не может быть спасения родины»; эти слова Ф. И. Родичева[1], сказанные им на съезде партии народной свободы, выражали убеждение широко распространенное в общественных слоях, противополагавших себя «революционной демократии». При формировании правительства, как мы видели, условия Корнилова были приняты только «в принципе», при чем оговорена была необходимость их дальнейшего детального рассмотрения и детальной разработки. [279]

Немедленно же, после вступления в должность, генерал Корнилов, согласившийся на эту отсрочку, поручил своему штабу разработать соответственный доклад о реформах в армии, для представления его Временному Правительству. Доклад этот и был составлен к началу августа, при участии генерала Деникина, полковником Плющик-Плющевским[2]. Но пока ставка разрабатывала программу Корнилова, в Петрограде Керенский уже искал ему заместителя. Уже 30-го июля Савинков вызвал Филоненко в Петроград и сообщил ему, «что положение генерала Корнилова пошатнулось.., что лица, близко связанные со ставкой, стремятся через посредство полковника Барановского[3] дискредитировать генерала Корнилова в глазах министра-председателя и что подозревается его (Корнилова) намерение разогнать штаб ставки, деятельно и честно исправляющий свой долг. Министр-председатель высказал мысль, что надо искать другого верховного главнокомандующего и что в конце концов, возможно, придется ему самому занять этот пост[4]. Полковник Барановский высказал самому Филоненко свое наблюдение: что «генерал Черемисов по своим взглядам ближе подходит к Керенскому, чем генерал Корнилов» и, - замечает Филоненко, - «от меня не ускользнуло значение этого мнения, совпавшего с отмеченным в печати сближением генерала Черемисова с исполнительным комитетом совета рабочих и солдатских депутатов». Сам Филоненко считал Корнилова кандидатом «революционеров» и только что, по его мнению, напал на след какого-то таинственного заговора, устроенного будто бы против Корнилова в его штабе, в котором он «непопулярен», при участии генерала Лукомского.

В Петрограде, однако, как мы видели, симпатии уже успели перейти от Корнилова именно к штабу, «честно исполняющему свой долг в военном и гражданском смысле». 1-го августа Филоненко получил строгие приказания лично от Керенского оставить в покое Лукомского, «являющегося не только преданным Временному Правительству человеком, но и главной действующей силой ставки». Таинственное передвижение кавказской конной дивизии, в котором Филоненко предполагал признаки «заговора» против Корнилова, оказалось известно Керенскому и производилось по его распоряжению, «в целях охраны ставки». В комментариях к своим показаниям Керенский разъяснил, что распоряжение об этом сделано было еще при Брусилове, после того, как могилевский совет рабочих и солдатских депутатов в дни июльского восстания большевиков потребовал от генерала Брусилова «полного подчинения». «Выяснилось.., что ставка... беззащитна против всякого озорства: поэтому мы с Брусиловым и решили усилить охрану [280] в ставке» (стр. 36). Характерно для тогдашнего настроения Керенского то, что он взял под свою защиту генерала Лукомского, как только получи известие, что Корнилов хочет удалить этого генерала. Керенский, очевидно, тотчас объяснил это «стремлением устранить из ставки человека, в котором не были уверены». Дело в том, что уже в середине июля Керенский получил сведения о «заговоре» «влиятельной части» союза офицеров в ставке. Против этих «заговорщиков», как мы видели, был направлен и его закон об остракизме 2-го августа. Теперь он начинал подозревать или опасаться, что при настроении Корнилова, последний, рано или поздно, сам сблизиться с «заговорщиками».

Очевидно, для главной цели Корнилова, для проведения его программы, такая атмосфера была особенно неблагоприятна. И с самого же начала отношения между Корниловым и Керенским стали очень напряженными. Это сказалось при первом же приезде Корнилова в Петроград 3-го августа, для защиты перед Временным Правительством доклада, составленного ставкой. Это была первая встреча двух противников со времени занятия обоими ответственных постов. И естественно, что помимо специальной темы, беседа между ними коснулась принципиальных вопросов, имевших общее политическое значение. По показанию самого Корнилова, в Зимнем Дворце, в разговоре с ним «Керенский коснулся того, что со времени моего назначения верховным главнокомандующим, мои представления Временному Правительству носят слишком ультимативный характер». (Ср. Дело Корнилова, стр. 26 - 27). «Я заявил», продолжает Корнилов, что эти требования диктуются не мною, а обстановкой, так как боеспособность армии слишком понижена, а противник, видимо, намеревается использовать такое состояние армии и разруху в стране». «Здесь», прибавляет генерал, «Керенский впервые поинтересовался моим мнением: следует ли ему оставаться для руководства государством. Смысл моего ответа заключался в том, что, по моему мнению, влияние его в значительной мере понизилось; но тем не менее, я полагаю, что он, как признанный вождь демократии, должен оставаться во главе правительства и что другого положения я себе не представляю». Керенский по поводу этого показания очень резко отзывается об Корнилове, как о человеке, которому этого рода вопросы «просто были не по разуму» (стр. 51). И своему разговору 3-го августа он хочет придать тот смысл, что, напротив, он сам убеждал Корнилова, что уход его, Керенского, невозможен. Но как раз, исправляя Корнилова, Керенский придает разговору еще более серьезный смысл. Выходит из его поправок, что между министром-председателем и верховным главнокомандующим с полной откровенностью велась беседа о шансах на успех переворота с целью провозглашения диктатуры. «Я - это было в этом самом кабинете (Зимнего Дворца) всячески доказывал ему (Корнилову), что существующая коалиционная власть - единственно возможная комбинация власти и что всякий другой [281] путь гибелен. Я ему говорил: ну, положим, я уйду; что же из этого выйдет? «Я говорил: чего же вы хотите? Вы окажетесь в безвоздушном пространстве. Дороги остановятся, телеграфы не будут действовать»[5].

«Я помню еще» продолжает Керенский, что на мой вопрос о диктатуре Корнилов в раздумье ответил: «Что же, может быть, и на это придется решиться»[6]. Но «ваш путь, неизбежно, приведет к новому избиению офицерства?».

«Я это предусматриваю, но зато оставшиеся в живых возьмут, наконец, солдат в руки». Здесь, как видим, уже целый готовый план не то подсказываемый, не то выведываемый Керенским. Человеку «ничего не понимающему в политике» Керенский, по собственному признанию, устроил форменный экзамен на доверие и на политическую благонадежность. Корнилов ни того, ни другого испытания не выдержал[7].

Что касается главной цели, для которой приехал Корнилов, доклада своей записки, составленной в ставке, Временному Правительству, - цель эта достигнута не была. Навстречу Корнилову в Павловск выехал Филоненко, чтобы просмотреть доклад до вручения его Временному Правительству. Цель этой проверки определяется ее результатом. «Доклад показался мне весьма неудачным», показывает Филоненко; он «обнаруживал непонимание автором условий политического момента и лишенным творческой мысли при разрешении проблемы новых особенных условий, переживаемых армией». Керенский на это раз сошелся в характеристике корниловского доклада с Савинковым и Филоненко. «Там был изложен ряд мер, вполне приемлемых», заявляет он, «но в такой редакции и в такой аргументации, что оглашение ее привело бы к обратным результатам. Во всяком случае был бы взрыв, и при опубликовании ее сохранить Корнилова главнокомандующим [282] было бы невозможно». Очевидно, аргументация ставки не годилась для министров-социалистов и для советов. «Я попросил Савинкова устроить так, чтобы записка эта не читалась во Временном Правительстве. Было решено, что эта записка будет переработана с военным министром.., чтобы сделать ее приемлемой для ставки, для общественного мнения и для меня».

Корнилов в своем показании передает это решение, очевидно, в том виде, как ему представил его Савинков. «В 4 часа было назначено заседание Временного Правительства, доклад мой которому, в виду указаний управляющего военным министерством Савинкова, что в министерстве, по его указанию, разрабатывается ряд проектов восстановления боевой способности армии и оздоровления тыла, ограничился изложением общей обстановки на всех фронтах».

Нужно отметить, что в докладе 3-го августа Корнилов уже указал на грозившую опасность. «Я указал на возможность наступления врага на Рижском участке; указал, что удар, по всей вероятности, будет нанесен в районе Икскюля; что меры противодействия приняты, но в виду нашей малой устойчивости вообще, и армии северо-западного фронта в особенности, нам, по всей вероятности, не удастся удержать противника».

В ночь на 4-е августа Корнилов выехал в ставку, предоставив Филоненко и Савинкову переработку своего доклада в министерстве. Он предупредил при этом, что приедет опять в Петроград для обсуждения переработанной таким образом записки. Приезд этот намечался через неделю. Но в промежутке произошли новые события, которые еще более обострили отношения между Корниловым и Керенским.

Тотчас после свидания 3-го августа левая печать начала энергическую кампанию против Корнилова. Известные уже нам сообщения Савинкова, что вопрос об отставке Корнилова стоит серьезно, конечно, не могли не дойти до ставки. В ставке и в кругах ей дружественных, эти слухи вызвали чрезвычайное волнение. Это отразилось в ряде постановлений, принятых в те дни советом союза казачьих войск[8] (6-го августа), союза офицеров армии и флота[9] (7-го августа) и союза георгиевских кавалеров[10] (8-го августа). Совет союза казачьих войск постановил довести до сведения правительства, военного министра и печати, что «генерал Корнилов не может быть сменен, как истинный народный вождь и, по мнению большинства населения, единственный генерал, могущий возродить боевую мощь армии и вывести страну из тяжелого положения». Совет союза казачьих войск «заявлял громко и твердо о полном и всемерном подчинении своему вождю-герою» и «считал нравственным долгом заявить Временному Правительству и народу, что он снимает с себя возложенную на него ответственность за поведение казачьих войск на фронте и в тылу при смене генерала Корнилова». Эта смена, продолжал совет, «неизбежно внушит казачеству пагубную мысль о бесполезности дальнейших [283] казачьих жертв, в виду явного нежелания власти спасти родину, честь армии и свободу народа действительными мерами». Союз офицеров, протестуя против «беззастенчивой травли» Корнилова «безответственными людьми, врагами родины, не только растлившими армию, но и доведшими до гибели всю страну», возлагал «все свои надежды на любимого вождя», также «не допускал возможности вмешательства в его, утвержденные правительством, действия каких бы то ни было лиц и учреждений», и изъявлял готовность «всемерно поддерживать его законные требования до последней капли крови». В заседании георгиевских кавалеров была прочитана резолюция совета казачьих войск о несменяемости Корнилова, и совещание, после ряда речей, постановило «всецело присоединиться к резолюции и твердо заявить Временному Правительству, что, если оно допустит восторжествовать клевете и генерал Корнилов будет смещен, союз георгиевских кавалеров немедленно отдаст боевой кличь всем георгиевским кавалерам о выступлении совместно с казачеством».

Тревожное настроение царило в эти дни и в ставке. «7-го августа», рассказывает Корнилов, «помощник комиссара Временного Правительства при верховном главнокомандующем, Фонвизин[11] предупредил меня, что, по сведениям из Петрограда, вопрос о моей отставке решен окончательно. Я заявил, что такая мера вряд ли будет полезной, так как может вызвать важные волнения». На следующий день 8-го, Фонвизин спросил по аппарату Филоненко, «не состоялась ли отставка генерала Корнилова», о чем в то день распространились слухи в ставке. Приехав после этого в Петроград, Фонвизин рассказывал, что в последние дни «сильно возросло влияние на генерала Корнилова штаба, стремящегося толкнуть его на шаги, могущие повлечь печальные последствия», в связи со слухами об его отставке. «Генерал Корнилов под влиянием штаба и всей совокупности слухов опасался какого-то непредвиденного действия относительно него и не желал, по-видимому, покидать ставку». Он предупредил Временное Правительство, что «могут случиться такие события на фронте, которые заставят его, по стратегическим причинам, отказаться от приезда и сделать доклад по телеграфу».

Филоненко испугался тогда за судьбу «своего» доклада, который мог быть заменен «докладом в духе ставки». Савинков испугался за судьбу всей своей политики сближения Корнилова с Керенским. Как раз в эти дни он натолкнулся на то «пассивное сопротивление», которое обыкновенно Керенский противопоставлял неприятным для него предложениям. Чем более он настаивал, чтобы Керенский ознакомился с составляемой у него запиской, тем более настораживался и отмалчивался Керенский. Наконец, 8-го августа, он «категорически заявил» Савинкову, по показанию последнего (совершенно совпадающему с показанием Керенского), «что он ни в каком случае и ни при каких обстоятельствах такой докладной записки не подпишет». «После этого его заявления», [284] прибавляет Савинков, «я сказал, что в таком случае докладную записку во Временное Правительство представит генерал Корнилов (как главковерх), - и я подал в отставку». Борьба, таким образом, принимала решительный оборот, - а Корнилов в это самое время отказывался приехать в Петроград. «Мы, - говорил Филоненко, - рассчитывали на Лавра Георгиевича, как на каменную гору; на том докладе, который нам здесь приготовлен и который мы имеем предложить ему на подпись, и на обещании его приехать мы основали план решительного боя». «Нужно было, во что бы то ни стало, уговорить Корнилова изменить свое решение». В этих уговорах, которые велись по прямому проводу 9-го августа, ярко отразилось то общее понимание положения, которое установилось между Корниловым и его друзьями из рядов «революционной демократии». Видна здесь также и та черта, которая их, все-таки, разделяла.

«Ваше присутствие завтра совершенно необходимо», говорил Савинков; «без вашей помощи я не буду в силах отстоять то, что вы и я считаем правильным». «Мои заявления правительству сделаны», отвечал Корнилов, и «отклонений во взглядах своих я не могу допустить тем более, что события, которые теперь начинают развиваться на фронтах, еще более подтверждают настоятельную необходимость намеченных мер». «Тем нужнее вам быть в Петрограде», возражал Савинков, «ведь события эти в будущем могут быть предотвращены лишь с переменой государственной политики. Завтра решится вопрос, будет ли эта политика изменена безболезненно или нет»... «Если вы лично не поддержите меня завтра, то дело окончится лишь моей отставкой, которая ознаменует в глазах общественного мнения страны нерешительность Временного Правительства, а это может иметь последствия тяжкие и, быть может, непоправимые для свободы, а значит, и для родины». «Если завтрашний день должен быть отмеченным изменением нашей политики», выводит Корнилов, «то... мое присутствие на фронте безусловно необходимо... чтобы это изменение прошло безболезненно для страны. Я твердо убежден, что только оставаясь здесь, при войсках, я смогу сдержать то настроение, которое в последние дни обозначилось очень резко (очевидно, здесь разумеется желание дать отставку Корнилову)... Я говорю это вам, учтя даже те данные, которые вам могут быть не известны». Савинков в ответ пускает в ход последний аргумент. «Вы знаете мое уважение и привязанность к вам... Я не уступлю ни в чем, что было сказано между вами и мной. Но я говорю вам: я один, без вашей помощи, отстоять завтра вашу и мою политику не в силах... Не приехав в Петроград, вы сделаете ошибку непоправимую, и то, чего можно достигнуть безболезненно для страны не будет достигнуто... От вас зависит дальнейшее течение дела». [285]

Филоненко от этой общей схемы переходит к деталям и личным аргументам, преувеличивая, по обыкновению, свою собственную роль в деле и стараясь подействовать на Корнилова утрированными выражениями. «Если завтра... Б. В. и я уйдем», то «вы, оставшись на поле деятельности, не имея нас рядом, будете роковым и неизбежным образом возбуждать подозрение даже в широких кругах, и тогда дело без ужасного столкновения не обойдется... Наша политическая окраска для вас тот щит в бою, который так же необходим, как и меч». Первый доклад «не написанный, конечно, вами единолично», а «рожденный в среде, и менее вам преданной, и менее вас знающей, и менее, наконец, политически осведомленной, чем ваши покорные слуги (разумеется, конечно, штаб), заключал в себе отдельные слова и положения, которыми провокационно могли воспользоваться противники, исказить слова и погубить существо ясно продуманной политической линии»... Напротив «доклад, который я завтра намерен был в Павловске представить на вашу подпись, есть документ высоко исторического значения, бесконечно ответственный, и мы в бессонные ночи последних дней продумали в нем каждое слово. Я потому предпочитаю, чтобы ваша подпись была на этом документе, а не на телеграфном докладе из ставки»... «Позвольте вам напомнить, что (мы с Савинковым) разделили уже однажды с вами великую ответственность за начало той политики, которой завершения... мы ожидаем завтра». Полковника Голицына Филоненко убеждал не давать возможности противникам «дешевой ценой отсрочить ужасную безвыходную игру, которую мы предложим им завтра»...

Резоны Савинкова и самонадеянность Филоненко, наконец, подействовали на Корнилова. Он решил ехать, видимо, рассчитывая, по их словам, что день 10-го августа будет, в самом деле, решающим днем. Какой прием его ожидал, видно уже из того, что Керенский, узнав о настояниях Савинкова, послал без ведома последнего, Корнилову в дорогу телеграмму, в которой заявлялось: «Временное Правительство вас не вызывало, не настаивало на вашем приезде и не берет за него никакой на себя ответственности в виду стратегической обстановки». Эту телеграмму Корнилов получил уже в Петрограде. На вокзале его встретили Савинков и Филоненко и вручили ему переделанный ими доклад, в котором над их подписями было оставлено место для подписи Корнилова. Корнилов взял документ, не читая, и поехал с вокзала прямо к Керенскому.

«Непредвиденное действие», которого опасались в ставке было предполагаемое покушение на жизнь верховного главнокомандующего. Решившись ехать, Корнилов, все-таки, принял меры предосторожности. «Впереди ехал автомобиль с пулеметами», рассказывал Керенский об этом его посещении, и «сзади автомобиль с пулеметами. Текинцы внесли два мешка с пулеметами и положили [286] в вестибюле... Затем взяли, когда стали уезжать. Вот насколько с его стороны было дружеское отношение», раздраженно замечает Керенский[12].

Тон и содержание разговора, разумеется, соответствовали этой внешности визита. В конце беседы уже сам Корнилов сказал Керенскому, что до него дошли слухи о предстоящей его отставке, что он этим слухам не верит, но, если бы оказалось, что они имеют основание, то он не советует Керенскому приводить это намерение в исполнение[13].

Керенский, со своей стороны, принял вызов Савинкова и решил про себя, во всяком случае, не допустить прочтения Корниловым его доклада перед Временным Правительством. Формальное основание для этого нетрудно было найти. Бегло просмотрев записку, Керенский заметил в ее новой редакции отделы, которых не было в прежней и которые возбуждали очень спорные вопросы о милитаризации железных дорог и заводов. Трудно понять, каким образом Филоненко мог думать что, вводя эти отделы, он прикрыл Корнилова «щитом» своей демократической репутации. Как раз для «революционной демократии» постановка обоих вопросов в новой записке была совершенно невозможная. Но у Керенского имелось еще более удобное возражение. Он просто видел эту записку впервые; потому впервые, что упорно уклонялся от ее детального обсуждения с Савинковым. Как бы то ни было, формально Керенский был прав, когда доказывал Корнилову, что «до его подробного ознакомления эта записка не может обсуждаться во Временном Правительстве».

Выслушав заявление Керенского, что записка ему неизвестна и что он не уполномочивал Савинкова приглашать Корнилова, Корнилов «пожелал предварительно объясниться» с Савинковым. Он «взял записку и уехал». По показанию Керенского, «вечером он вернулся с совершенно изменившимся настроением и заявил, что вполне присоединяется к Савинкову и Филоненко и доклад уже подписал».

Тогда Керенский пошел на компромисс. Во Временном Правительстве доклад не был прочитан; этой своей победой Керенский открыто хвастался в демократическом совещании и в своих показаниях[14].

Но он был прочитан тут же, в Зимнем Дворце, в частном совещании «триумвирата»: Некрасова, Терещенко и Керенского. Последний молчал; Некрасов доказывал Корнилову спорность той части его мер, которая касалась фабрик и железных дорог, говорил [287] ему - совершенно справедливо, что уже члены Государственной Думы и военно-промышленного комитета остановились перед подобными мерами, когда они были предложены до революции. В конце концов Корнилов согласился на то, чтобы в заседании Временного Правительства его записка была прочитана в первой редакции (той, которую Керенский 3-го августа находил неприемлемой, но в которой не было этих «нелепых» прибавлений). Савинков сделал было попытку принять участие в этом совещании с «триумвиратом». Но Керенский, заявивший в своих показаниях, что эта попытка Савинкова «была явно сделана в расчете на мою мягкость», - его не принял. По его словам, он «не дал также официального движения» прошению Савинкова об отставке 8-го августа «надеясь, что он образумится» и «угрозы» своей «Корниловым не приведет в исполнение». «Когда же Корнилов приехал и стал выполнять задачу Савинкова», продолжает Керенский, то «я отставку Савинкова подписал, при чем предупредил его через Терещенко, чтобы он ко мне в этот день не являлся». Формальной причиной отставки было нарушение Савинковым служебной дисциплины, выражавшееся в том, что он подписал доклад. Корнилов со своей стороны немедленно прикрыл собой Савинкова, заявив через печать, что считает отставку Савинкова «крайне нежелательной».

Ближайшим поводом к начавшейся таким образом открытой борьбе было, как видим, упорное нежелание Керенского, чтобы доклад Корнилова читался во Временном Правительстве. Естественно, что Временное Правительство, по крайней мере в лице некоторых своих членов, не могло остаться равнодушным к этому странному отношению министра-председателя к их правам. И возражение не замедлило: оно было сделано тем из министров, который всего чувствительнее относился к правам высшей власти и к своей личной ответственности, как члена правительственной коллегии. «11-го августа утром», рассказывает Керенский, «ко мне явился Кокошкин с заявлением о том, что сейчас же выйдет в отставку, если не будет сегодня же принята программа Корнилова». Это была после Савинкова и Корнилова, третья и последняя попытка оказать давление на Керенского в наиболее жизненном вопросе момента.

По признанию Керенского, заявление Кокошкина «произвело на него ошеломляющее впечатление». Он не мог не отдать справедливости побуждениям Кокошкина. «Утреннее свидание 11-го августа с Кокошкиным», рассказывает он в комментариях к своим показаниям, «было одним из самых бурных моих политических столкновений, но сейчас мне радостно вспомнить то страстное горение глубокой любви к родине, которое чувствовалось в тайниках души моего противника». Были и другие основания, которые заставляли Керенского отнестись внимательно к заявлению своего [288] коллеги. «Надо вспомнить исключительное напряжение политических страстей перед Московским Совещанием», напоминает он. «Выход групп министров из Временного Правительства (так как за Кокошкиным, вероятно, последовали бы остальные министры к.-д.) накануне открытия Всероссийского Совещания... из-за корниловских «требований» сделал бы дальнейшее сохранение национального равновесия невозможным». Керенский был уверен, что «большевики справа» этим «могли бы воспользоваться для подготовлявшейся попытки создать на Московском Совещании, так называемую, сильную власть, во всяком случае отклонить правительственный курс вправо». Он даже и настойчивость Савинкова и Корнилова объяснял, как попытку «срыва» Московского Совещания. И Кокошкин получил обещания, которые дали ему возможность не настаивать на своей немедленной отставке. «За несколько часов до отъезда в Москву», рассказывает Керенский «во Временном Правительстве обсуждалась военная часть правительственного выступления. Прежде всего было предложено заслушать докладную записку Верховного Главнокомандующего. По оглашении записки (в ее первой редакции) началось ее очень острое обсуждение. Тогда я предложил свою формулировку программных пунктов... Моя формулировка согласила мнения министров (за исключением смертной казни в тылу)... Было решено принципиально признать возможным применение тех или других мер до смертной казни в тылу включительно, но проводить их в жизнь лишь по обсуждении в законодательном порядке каждой данной конкретной меры. Таким образом, на Московском Совещании я говорил о смертной казни условно, потому что не только не было единомыслия «за», но было почти верное большинство «против» этой меры... Я лично был решительным противником введения смертной казни в тылу, считал совершенно невозможным привести в исполнение смертный приговор где-нибудь в Москве или в Саратове, в условиях свободной политической жизни.

Итак, соглашение между членами правительства по вопросу о корниловских «требованиях» с грехом пополам состоялось. Корнилов не мог дожидаться этого окончательного обсуждения в последнюю минуту - и уехал на фронт, в убеждении, что он сможет сделать свой доклад, не заслушанный в его присутствии правительством, прямо в самом Московском Совещании. Доклад получал, таким образом, значение апелляции к стране на Керенского, который тормозил дело, - все равно по принципиальным или личным, по деловым или политическим соображениям. Кроме поединка между «революционной демократией» и «буржуазией», в Москве, очевидно, должно было произойти столь же открытое состязание (исключительно словесное, вопреки страхам Керенского) между Корниловым и Керенским.

[1] Родичев Федор Измаилович (1853, по другим данным 1856 - 1932). Родился в дворянской семье. Окончил юридический факультет Петербургского университета (1876). Участвовал в сербо-черногорско-турецкой войне 1876-1878. Уездный предводитель дворянства в течение 12 лет. С 1898 присяжный поверенный в Петербурге. Депутат I IV Государственной думы. Один из основателей и лидеров кадетской партии, член ее ЦК. После Февральской революции министр Временного правительства по делам Финляндии (март-май 1917). Поддержал выступление Л. Г. Корнилова. После Октябрьской революции эмигрировал.

[2] Плющик-Плющевский Юрий Николаевич (1877 - после 1926). Окончил Академию Генерального штаба (1905). Участвовал в русско-японской войне. С января 1909 служил в штабе Варшавского военного округа, с сентября 1910 - в Главном управлении Генерального штаба, с марта 1914 - преподаватель военных наук в Николаевской военной академии. Участвовал в Первой мировой войне. В декабре 1914 произведен в полковники, с января 1917 генерал для делопроизводства и поручений управления дежурного генерала при Верховном главнокомандующем. В декабре 1917 вступил в Добровольческую армию. С ноября 1918 генерал-квартирмейстер штаба Добровольческой армии, с января по ноябрь 1919 генерал-квартирмейстер штаба главкома ВСЮР, в июне был произведен в генерал-майоры. Эмигрировал в марте 1920.

[3] Барановский Владимир Львович (1878 - ?). - Родился в дворянской семье. В годы Первой мировой войны занимал ряд штабных должностей, с сентября 1916 служил в Управлении генерал-квартирмейстера в ставке Верховного главнокомандующего. С мая 1917 начальник Кабинета военного министра. С августа 1917 начальник Военного кабинета министра-председателя и Верховного главнокомандующего. Генерал-майор в 1917 г. После Октябрьской революции служил в Красной армии.

[4] В воспоминаниях В. Н. Львова имеется указание, что приблизительно в это время Керенский «проходя мимо меня, как-то быстро проговорил: теперь мне надо быть верховным главнокомандующим».

[5] Нужно вспомнить, что 14-го сентября, Керенский перед Демократическим Совещанием в тех же самых выражениях излагал свои возражения - не то тем, кто ему грозил переворотом, не то тем, кто еще в июне 1917 г. предлагал устроить переворот ему самому (см. ниже).

[6] Летом 1921 г. в Париже я получил косвенное подтверждение того, что в первых числах августа план Корнилова - или его руководителей - был уже составлен. В эти дни г. Завойко был послан Корниловым с «приказом» к генералу Каледину, о чем сообщил в вагоне своему спутнику, с которым ехал до Ростова. О содержании приказа легко догадаться по последующим событиям.

Каледин Алексей Максимович (1861 - 1918). Казак станицы Усть-Хоперской. Окончил Академию Генерального штаба (1889) (ноября 1889 - старший адъютант штаба 6-й пехотной дивизии, затем на штабных должностях. В декабре 1899 был произведен в полковники. С августа 1906 помощник начальника штаба Войска Донского, генерал-майор (1907), генерал-лейтенант (1913). Участвовал в Первой мировой войне С марта 1916 командующий 8-й армией Юго-Западного фронта. В июне 1916 был произведен в генералы от кавалерии. В мае 1917 смещен со своего поста. В июне Большим войсковым кругом был избран атаманом Донскою казачьего войска. В октябре приступил к формированию Донской армии для борьбы с Советской властью. В январе 1918 сложил с себя полномочия и застрелился, считая, что дальнейшее продолжение борьбы бессмысленно.

[7] Лично от Корнилова я дважды, при свидании в Москве 13-го августа 1917 г. и в начале февраля 1918 г. в Ростове, за несколько дней до ухода добровольческой армии, слышал тот самый вариант его разговора 3-го августа, который он рассказывает в своем показании. Керенский, по его словам, прямо поставил ему вопрос, не полагает ли он, что ему, Керенскому, следует уйти от власти, - и выслушал изложенный в тексте ответ. Знающим психологию Керенского известно, что он любил прибегать к такого рода искушающим вопросам.

[8] Совет «Союза казачьих войск» был избран на I Общеказачьем съезде, который проходил в Петрограде в марте 1917. Председатель совета - войсковой старшина А. И. Дутов. Совет принимал активное участие в подготовке выступления Л. Г. Корнилова. Был распущен 29 ноября 1917 года Казачьим комитетом ВЦИК за контрреволюционную деятельность.

[9] «Союз офицеров армии и флота» - организация, созданная I Всероссийским офицерским съездом (май 1917, Могилев). Формально являлась профессиональной организацией. Объединяла около 100 тысяч офицеров. Реально готовила установление военной диктатуры. В Главный комитет союза вошли полковник Л. Н. Новосильцев (председатель, кадет), полковник Генерального штаба Д. А. Лебедев, В. М. Пронин и другие. Союз помогал подготовке выступления Л. Г. Корнилова, после поражения которого был распущен в сентябре 1917. Члены Главного комитета были арестованы.

[10] «Союз георгиевских кавалеров». Образован в 1917 из «Всероссийского объединения георгиевский кавалеров» - организации офицеров-монархистов, созданной в 1915. После Февральской революции в союз стали принимать и солдат. Имел отделения в армиях, на фронтах, на флотах, в ряде крупных городов. Исполнительный орган - ЦК во главе с капитаном Скаржинским находился в Петрограде. Члены союза вели агитацию за войну «до победного конца», участвовали в подготовке корниловского выступления, после неудачи которого союз фактически прекратил свою деятельность.

[11] Фонвизин Г. С. - помощник комиссара Временного правительства при Верховном главнокомандующем.

[12] Дело Корнилова, стр. 52 - 53.

[13] Эта часть разговора рассказана мне двукратно самим Корниловым.

[14] Дело Корнилова, стр. 54. «И все-таки то, что я сказал, случилось: доклада 10-го августа во Временном Правительстве не было. Доклад был здесь (в Зимнем Дворце) вечером».