Три фазиса «углубления»- революции. - Затяжной характер министерского кризиса. - Продолжение правительственного кризиса. - Уход кн. Г. Е. Львова. - Декларация 8-го июля. - Влияние неудачи наступления. - Новые переговоры с к.-д. - Перерыв переговоров. - Отставка Керенского. - Совещание партий в Зимнем Дворце. - Керенский возвращается. - Возобновление переговоров. - Признание нового правительства партиями.

Разбираясь в политическом содержании первых двух периодов деятельности революционной власти и сопоставляя их с последующими, необходимо отметить следующие черты, характеризующие поступательный ход русского революционного процесса.

1. Политическая борьба при первом правительстве шла между социализмом и «буржуазией». С одной стороны, стоял весь блок социалистических партий, сплотившихся, в противоположность «буржуазии», в органах так называемой «революционной демократии». С другой стороны, ей противополагались предполагаемые представители этой «буржуазии» в правительстве. При втором правительстве блок победил - и раскололся. Борьба передвинулась уже на ступень дальше влево: она шла теперь между умеренным социалистическим большинством «демократических» организаций и их меньшинством. Последнее представляло точку зрения утопического социализма: бланкизма и революционного синдикализма. Этот второй период борьбы закончился фактическим поражением большинства, дискредитированного в глазах той массы, на которую оно хотело опереться. А поражение большинства фактически приводило к господству крайней большевистской группы меньшинства, уже тогда опиравшейся на значительную часть петроградских рабочих и гарнизона.

Однако меньшинство это все же не было достаточно сорганизовано. При всем влиянии его демагогических лозунгов на массу, оно еще не имело ни определенной положительной программы, ни вооруженной силы, готовой поддерживать его господство. Одно было ясно, - что программа большевизма может быть только разрушительной по отношению ко всему существующему и только утопической в своей положительной части. Ясно было также и то, что осуществить такую программу можно лишь при помощи внешнего принуждения. В том и другом отношении, психологическое сопротивление, на которое натолкнулась бы победа крайнего фланга, было тогда еще слишком велико. Не исключена была возможность и немедленного физического противодействия со стороны не затронутых еще пропагандой военных частей. Вероятно, поэтому инициаторы восстания 3 - 5 июля сами смотрели на это [205] восстание, лишь как на первую пробу. «Правда» гласно об этом заявила. Для «первой пробы» вожди восстания встретили меньше сопротивления, чем могли ожидать. В этом смысле восстание пошло дальше намеченной цели. Оно чуть не отдало власть в руки большевиков и, во всяком случае, показало им, что технически предприятие их вовсе не так трудно осуществить, как это могло казаться раньше.

В ожидании новой и окончательной пробы - при более благоприятных условиях, положение, по необходимости, оставалось прежнее. Формально, господствующее влияние продолжало принадлежать умеренно-социалистическому большинству советов. Фактически, влияние этого большинства на городские массы чрезвычайно ослабело. Об этом вскоре и засвидетельствовали выборы в крупных городских центрах. Вместе с ослаблением групп, занимавших политически центральное положение, соответственно усилился не только левый большевистский фланг (усиление его, собственно, и было причиной ослабления центра), но также и правый «буржуазный» фланг. Этим объясняется то обстоятельство, что несмотря на выход из правительства министров партии к.-д. и после восстания 3 - 5 июля идея коалиции не только не исчезла, но, наоборот, приобрела временно больше силы и значения, чем имела прежде.

2. К этому и вела и та вторая черта, которую также надо отметить: самое существо программ, сменявшихся в процессе «углубления» революции. Первое правительство, по существу, занималось не «углублением революции», а укреплением ее завоеваний. Этому правительству принадлежит почти вся созидательная работа, которая при нем началась, а продолжалась и была закончена при следующих правительствах. Но при первом же правительстве начался распад власти в стране, разложение армии на фронте и организация социалистических партий в органах «революционной демократии». Переход к коалиционному министерству был добровольной уступкой вновь организовавшимся силам, которые, по добросовестному убеждению большинства членов первого кабинета, представляли собой «живые силы страны», ее настоящую «демократию».

Ход и исход деятельности второго правительства (первого коалиционного) не оставил места никаким дальнейшим иллюзиям по этому поводу. Единственной реальной задачей, которую ставило себе это правительство, было успешное окончание войны в согласии с союзниками. Но приемы, которыми имелось в виду достигнуть этой нормальной военно-дипломатической цели («демократизация» армии и циммервальдские начала внешней политики), оказались в полном противоречии с самими целями. Применение их не могло не привести политику власти - а с ней и саму власть - к решительному крушению.

Фиаско «демократической» внешней политики вполне обнаружилось уже к концу первого месяца коалиции. Грозные признаки [206] неудачи военного наступления - неудачи, также предвиденной социалистами, - появились уже к концу второго и последнего месяца коалиционного управления. Одновременно с противоречием между задачами военно-дипломатической деятельности и ее приемами развернулось другое, еще более глубокое и основное противоречие: в понимании всей задачи революции.

3. Это последнее противоречие - в области социальной политики - по существу, было противоречием между научным и утопическим социализмом. Но, при шаткости границ между тем и другим, при слабости умеренных течений социализма, оно приняло вид острого классового противоречия между «демократией» и «буржуазией». Умеренные течения социализма были убеждены в невозможности социалистического переворота и безусловно признавали необходимость идти вместе с «буржуазией», но в то же время они не могли разорвать нитей, связывавших их в общий социалистический блок со сторонниками борьбы за немедленный социалистический переворот. Это внутреннее противоречие и вытекавшая из него неустойчивость тактики и погубили социалистический блок. Она просто сделала его ни для кого ненужным. Ибо позиция «буржуазной революции» лучше и последовательнее защищалась несоциалистическими течениями и наиболее организованным из них, партией народной свободы. А позиция «социалистической революции», опять-таки, если не лучше, то последовательнее развивалась большевистскими демагогами, находившими веру у солдат и рабочих. Призыв этих демагогов к углублению классовой борьбы рыл пропасть между двумя сторонами, и авторитет средних течений социализма потонул в этом прорыве.

4. Вместе с тем разрушалась и иллюзия единства той «общенациональной демократической платформы», которую защищал Церетели. Время искреннего, основанного на недоразумении и на незнании союза между социалистами и несоциалистами прошло. И «соглашательская» роль Церетели была сыграна. На очередь выдвигалось соглашательство без убеждения, при полном свете вскрывшихся противоречий и при ясном понимании невозможности примирить их. Общенациональная платформа, которая могла бы заменить обанкротившуюся партийную, была только одна: восстановление силы и единства власти, чтобы сохранить за грядущим представительством всего народа свободу решений самых коренных вопросов политического и социального строя. Но господствующее понимание социализма отвергало самое первое слово этой платформы: отвергало применение силы государственной властью. Дальнейшее управление без применения силы было сознательным бездействием власти, прикрытым революционной фразой, потерявшей притом всякое конкретное содержание. Это бездействие власти равнялось добровольному самоустранению ее от всякого влияния на жизнь и умыванию рук перед тем, быстро прогрессировавшим, разложением во всех областях жизни, которое неизбежно вытекало из сознательного же разжигания центробежных [207] стремлений или из потворства этому разжиганию. Допуская решительно все, революционная власть, в итоге, приходила к тому же результату, как власть старого режима, которая ничего не допускала. В обоих случаях жизнь текла мимо, неудержимым потоком, оставляя у власти печальное сознание собственного бессилия и парализуя ее волю в тех решительных случаях, когда уже и непосвященной публике становилось ясно, что нужно действовать, а действовать было поздно.

Если бы нужно было отметить собственными именами три фазиса бездействия власти, пройденные революционным правительством в двух предшествующих периодах и в том, который нам теперь предстоит описать: 1) бездействия, так сказать, бессознательного и наивного; 2) бездействия, основанного на убеждении и 3) бездействия, прикрывающегося фразой, то мы связали бы эти фазисы с именами кн. Львова, И. Г. Церетели и А. Ф. Керенского.

Личная роль Керенского в первом министерстве, в качестве «заложника демократии», сводилась к парализованию всех попыток власти быть властью и всех ее усилий воспрепятствовать процессу организации «революционной демократии» под партийным политическим флагом. Во втором правительстве А. Ф. Керенский принял на себя положительную и в высшей степени ответственную роль возродителя боевой мощи армии, на основе революционного энтузиазма и «революционной дисциплины». Конкретная задача поставила его лицом к лицу с необходимостью принятия конкретных мер, не укладывавшихся в кодекс «непротивления». А это привело его к полному противоречию с партийными единомышленниками и с самим собой. Из этого внутреннего противоречия ему так и не удается высвободиться, когда ход событий выдвигает его на пост главного носителя высшей власти. Постепенно, противоречие становится все более заметным и для окружающих. Вместе с тем все более выдвигается личный элемент поведения этого общественного деятеля. Всей силой перегибая революционную колесницу в сторону твердой власти, основанной на реальной поддержке, но не решаясь порвать и с утопией, которая тянула эту колесницу в бездну, Керенский чем дальше, тем больше становился единственным связующим звеном между флангами, утратившими взаимное понимание, при центре, продолжавшем терять поддержку массы. Политическая позиция, в начале понятная и даже неизбежная, все более превращалась в одинокую позу, выдерживать которую становилось трудно для актера, а наблюдать со стороны - невыносимо для зрителя. И дальнейшее пребывание в этой позе объяснялось уже не порывом общественного служения, а влечением личного вкуса. Чем дальше продолжалось это топтание на месте, тем решительнее общая любовь к символической личности, воплощавшей в себе идеал революции, уступали место столь же острым чувствам вражды и ненависти к реальному политическому деятелю, ответственному за ее ошибки. [208] Уход от власти министров к.-д. ночью второго июля, открывший правительственный кризис и восстание 3 - 5 июля, его продолжившее, сделались началом довольно длительного кризиса власти. При каждом переходе власти от одного революционного правительства к другому, эти кризисы, вообще, становятся все более продолжительными и болезненными. Причина затяжного характера данного кризиса ясна из только что сказанного. При очевидной слабости социалистического центра, он по-видимому, не мог взять на себя создание чисто социалистического правительства. Лозунг «Вся власть советам», пока большинство в советах принадлежало, именно, социалистическому центру, а не крайним, был, в сущности, для большевиков фиктивным лозунгом. Он явно был рассчитан на невозможность осуществления. С другой стороны, по самому существу своего взгляда на революцию, как на «буржуазную», Церетели и его единомышленники вынуждены были опираться на «буржуазию».

Уход к.-д. в этом ничего не изменял. «Правда» еще 4-го июля открыто издевалась над министрами-социалистами и заявляла, что она не верит уходу к.-д. «Кадеты просто «пужают» наших добрых министров-социалистов: либо уступите нам в вопросе о земле, в вопросе о Финляндии, о рабочем контроле, либо мы уйдем - ей Богу, уйдем, вот даже уже за шляпу взялись. Милюков и К° по богатому опыту знают, что нет лучшего средства оседлать Церетели, Чернова и других «социалистов»-министров, как пригрозить им своей отставкой. И они ждут, что и на этот раз им скажут: батюшка Милюков (или батюшка Шингарев), не уходи, ради Бога, на кого же ты нас оставляешь». Официоз советского большинства. «Рабочая Газета», тогда же, действительно, писала: «Мы против перехода власти в руки социалистов. Мы считаем необходимым добиваться всеми силами коалиции в министерстве с представителями буржуазии. Но с какими? С теми левыми элементами буржуазии, которые искренно сами стремятся к общей работе с нами, которые понимают требования революции, которые идут им навстречу. Такие элементы есть и во временном правительстве, и вне его, и разрыв с ними был бы в высокой степени печален. Он осложнил бы положение революции; он мог бы оттолкнуть от нее ту массу буржуазной демократии в городе и деревне, которая искренно идет сейчас под знаменем революции». «Масса буржуазной демократии в городе и деревне», как раз шла за ушедшей из министерства партией.

Но аргументация «Рабочей Газеты», как и всегдашняя аргументация Церетели, никогда не хотела считаться серьезно с интересами «массы буржуазной демократии», Нужна была лишь «демократическая платформа», которая внешним образом прикрывала бы разногласия и давала бы социалистам фикцию буржуазной поддержки для осуществления их собственных планов. И рассуждение «Рабочей Газеты» направлено к сохранению той же позиции, которая для к.-д. стала непереносимой: мы берем тех, кто [209] идет с нами и делают наше дело. Гораздо последовательнее с точки зрения марксизма был с.-д. Потресов[1], доказывавший тогда в «Дне», что, если уже брать с собой «буржуазию», так надо брать типичных ее представителей, настоящих защитников крупной буржуазии и интересов торгово-промышленного класса. «Было бы напрасно обманывать себя надеждой», говорил он, «что можно укрепить власть любыми индивидуальностями из буржуазного мира. Нужно представительство влиятельных общественных организаций, а не отдельных лиц... Обойти таких представителей.., не значит ли это - строить на песке не солидное здание власти, а карточный домик, который сдует первый шквал еще не улегшейся стихии. Нам нужна буржуазия буржуазной революции, не как фиговый лист, а как союзник, на которого в известных пределах можно рассчитывать».

Это была - реальная постановка вопроса. Но идеологическая постановка Церетели была совсем другая. Идя, как всегда, навстречу господствующему настроению минуты, Церетели в Исполнительном Комитете Советов не отрицал (4-го июля), по крайней мере в принципе, возможности передачи всей власти советам. Он лишь настаивал, чтобы это было сделано полномочным органом совета. Отсюда вытекло его предложение, закрепленное резолюцией советов (см. выше): решить вопрос о будущем составе правительства на специальном съезде советов в Москве, через две недели, а до тех пор оставить все, как было. Правда, это решение противоречило официальному сообщению кн. Львова губернским комиссарам от того же 4-го июля, что правительство будет создаваться «в прежнем соотношении представителей политических течений, что вполне одобряется Исполнительными Комитетами Советов».

Как бы то ни было, на время вопрос был разрешен - отсрочкой решения. В неопределенной перспективе рисовалось социалистическое правительство, поставленное съездом советов, а в настоящем - должности ушедших министров занимали, на неопределенное время, «пока приищут кандидатов», их товарищи.

Было ясно одно - и об этом кн. Львов заявил журналистам уже 3-го июля днем: «буржуазные» элементы, равносильные ушедшим, не пойдут теперь в правительство без определенного соглашения на программе. «Необходимо выяснить программу деятельности нового правительства и только после этого можно будет предлагать тех или других лиц». Для себя, как и для этих «других», кн. Львов хотел не «фигового листка», а той «честной коалиции», о которой говорил и Потресов: соглашения «в известных пределах». И было решено, что «каждый министр должен с завтрашнего дня (4-го июля) подготовить план программы ближайшей деятельности правительства и завтра же в дневном заседании правительства выяснить свою определенную точку зрения, после чего только и будет возможность говорить о составе нового правительства». [210]

Но 4-го июля обломки правительства сидели в штабе, принимая меры к усмирению восстания. Кн. Львов в тот же день послал цитированную выше телеграмму губернским комиссарам, в которой официально сообщал: «происшествиями вчерашнего и сегодняшнего дня прерваны переговоры об образовании правительства в полном его составе, но, немедленно, после ликвидации уличных беспорядков эти переговоры возобновятся в целях создания правительства в прежнем соотношении представителей течений и т. д.».

Раньше, однако же, чем переговоры возобновились, правительственный кризис успел «углубиться» еще больше. Утром, 5-го июля, ушел в отставку министр юстиции П. Н. Переверзев при обстоятельствах, еще подчеркнувших общую причину распада власти. Мы знаем, что накануне, 4-го июля, министр юстиции согласился на опубликование документов контрразведки, обнаруживавших подкуп Ленина германцами и что это решение вызвало чрезвычайное волнение в органе «революционной демократии».

Протест совета был поддержан, по другим соображениям, Некрасовым и Терещенко. Между тем П. Н. Переверзев уже принял меры, неизбежно вытекавшие из опубликования документов о Ленине: он приказал (в возникшей тогда уже полемике правительство приписывало это распоряжение себе) арестовать скомпрометированных документами Козловского и Суменсон, поручил прокурору произвести расследование о Ленине и, в случае надобности, арестовать также и его, и его сообщников, чтобы не дать им возможности скрыться в Швецию. Наконец, он сговорился с ген. Половцовым относительно очищения особняка Кшесинской, остававшегося главным штабом большевиков во время восстания. После всего этого правительство вдруг отменило решение - опубликовать документы и утром, 5-го июля, сообщило министру юстиции, что соглашается удовлетворить его прошение об отставке.

Все же аресты Козловского и Суменсон были произведены. Особняк Кшесинской, дача Дурново и Петропавловская крепость, в течение 6-го июля, очищены были от большевиков, солдат и кронштадтских матросов. «Самочинные действия, аресты и обыски» были воспрещены под угрозой наказания «со всей строгостью закона». Издано, наконец, следующее постановление Временного Правительства: «Всех участвовавших в организации и руководстве вооруженными выступлениями против государственной власти, установленной народом, а также всех призывавших и подстрекавших к нему, арестовать и привлечь к судебной ответственности, как виновных в измене родине, в предательстве революции». А. Ф. Керенский, благополучно вернувшийся в Петроград из Дна, вечером б-го июля, заявил из окна штаба собравшейся публике и солдатам, что «русская революционная демократия и он, уполномоченный ею военный министр, поставленный во главе армии и [211] Временное Правительство не позволят никаких посягательств на русскую революцию».

В то же время поручик Георгий Мазуренко[2], член центрального исполнительного комитета советов, был «по соглашению с исполнительным комитетом советов», назначен командующим сводным отрядом войск, подходивших к Петрограду на защиту Правительства. Среди этих войск назначение Мазуренко вызвало большое недовольство. Оно еще усилилось тем, что в своем приказе Мазуренко обратился к войскам не от имени правительства, а от имени «высшего органа революционной демократической власти». «Мы», заявлял он от имени «стоящей на фронте армии», «можем быть только с теми, кто... честно и сознательно выполняет волю большинства революционной демократии, выраженную в постановлениях всероссийских съездов советов рабочих и крестьянских депутатов. Мы... будем выполнять распоряжения и приказы центральных органов революционной демократии и Врем. Правительства»... В первый раз с такой определенностью формальное право Советов распоряжаться военной силой было поставлено впереди права правительства. Прежде эта претензия обыкновенно вуалировалась... Требовалась лишь контрассигновка Чхеидзе и некоторых членов солдатской секции Совета для выхода войск петроградского гарнизона из казарм. Теперь «военный отдел» исполнительного комитета телефонограммой б-го июля «подтверждал всем воинским частям Петрограда, что все распоряжения штаба главнокомандующего петроградского военного округа должны быть исполнены беспрекословно и немедленно, так как эти распоряжения отдаются с ведома особой комиссии от совета рабочих и солдатских депутатов при главнокомандующем».

Решительный перевес влияния «революционной демократии» в первые дни после усмирения восстания большевиков сказался и на ведении переговоров о реорганизации правительства. Господствующим настроением органов совета в эти дни был страх, как бы репрессии правительства не пошли слишком далеко. В самом деле, власть попыталась арестовать Ленина, распустила наличный состав ЦК Балтийского флота, потребовала от команд балтийского флота «изъятия подозрительных лиц, призывающих к неповиновению временному правительству», а от кронштадтских матросов и от команд «Петропавловска», «Республики» и «Славы», запятнанных контрреволюционными действиями и резолюциями, - арестов в 24 часа зачинщиков. На следующий день запрещен был ввоз в Армию «Правды», «Окопной Правды» и «Солдатской Правды». Правительство впервые решилось открыто заговорить о «деятельности немецких агентов и провокаторов» на судах Балтийского флота, о том, что «с несомненностью выяснилось, что беспорядки в Петрограде были сорганизованы при участии германских [212] правительственных агентов» (приказы Керенского от 7-го июля)[3].

Первые грозные известия о неудаче русского наступления, появившиеся в эти дни, придавали всем этим мерам характер особой настоятельности и неотложности. Но для советской публики они были чересчур необычны. Резолюция Исполнительного Комитета Советов в тот же день отмечала, что «неизбежные меры, к которым должны были прибегнуть правительство и военные власти.., создают почву для демагогический агитации контрреволюционеров», чему способствует «резкий перелом настроения в массах, вызванный авантюристской попыткой вооруженного выступления». Ввиду этого, орган «революционной демократии» требовал, чтобы исключительные меры применялись «лишь к отдельным [213] лицам, но не к целым партиям и политическим течениям» и чтобы «охрану революционных свобод и порядка» правительство взяло на себя, «совместно» с органами «революционной демократии». Далее, та же резолюция требовала, «одновременно с решительным установлением революционного порядка, объявив революцию в опасности» в виде компенсации «безотлагательно осуществить мероприятия, указанные в решениях съездов советов, направленные к уничтожению всех остатков старого строя, к утверждению демократической республики, к проведению неотложных мероприятий в области земельного и рабочего вопросов, к развитию местного самоуправления для подготовки выборов в Учредительное Собрание, а также урегулирование жизни страны, особенно продовольственного вопроса».

Таким образом, советы навязывали будущему правительству программу, составленную как раз из вопросов, являвшихся конфликтными при прежнем правительстве. Ответ несоциалистических партий на это требование был в тот же день дан временным комитетом Государственной Думы. Комитет напоминал, прежде всего, что он тоже имеет право, укрепленное прецедентами, участвовать в назначении нового правительства. Он предупреждал затем, что создание одними комитетами правительства, «подчиненного в порядке политической ответственности» только им, отразит «не общую волю народа, а волю группы социалистических партий» и тем «грозит ослабить авторитетность власти в ее новом составе». Признавая необходимым, для сохранения «всенародного признания власти», устройство власти на коалиционных началах, Комитет Думы полагал, «что форма коалиции лишь тогда обнаруживает свойственные ей преимущества, если составные части коалиции уравновешены взаимным соглашением - не преследовать частных партийных целей». «Первенствующая задача времени - довести родину до выражения законной воли народа, до Учредительного Собрания, - сама по себе предуказывает временное устранение всех не связанных с ней частных задач». «Главную причину теперешнего распада власти», комитет Думы, в полном согласии с ушедшими министрами, усматривал в том, что «эти основные условия прочности всякой коалиции недостаточно соблюдались».

Оставшиеся у власти министры - и прежде всего руководящая группа их, Керенский, Некрасов, Церетели, Терещенко - и теперь не хотели соблюдать этих условий. Желая сохранить принцип коалиции, они, более чем когда-либо, распоряжались по-хозяйски портфелями, подбирая людей для себя удобных и устраняя неподходящих.

На очереди был теперь уход кн. Львова, который уже несколько дней перед тем собирался покинуть ряды правительства вместе с к.-д. Как только, утром 8-го июля, возобновились переговоры  о   составлении   министерства,   а  Министры-социалисты [214] предъявили свою программу, кн. Львов заявил о невозможности для него присоединиться к этой программе, продиктованной исполнительным комитетом. Скажем об этом его собственными словами в его письме Временному Правительству. «После подавления вооруженного мятежа в Петрограде, под влиянием крайних социалистических партий, временное правительство приняло решение о немедленном осуществлении предложенной министрами-социалистами программы дальнейшей деятельности правительства. Эта программа приемлема для меня только в тех частях, которые являются повторением и развитием основных начал, объявленных Временным Правительством в ранее изданных им декларациях. Но она неприемлема для меня в целом, в виду явного уклонения ее от непартийных начал в сторону осуществления чистопартийных социалистических целей, в особенности в тех частях ее, которые раньше ставились на решение Временного Правительства и против  которых  я  уже  неоднократно  высказывался».   Далее кн. Львов возражает против «немедленного провозглашения республиканского образа правления.., являющегося явной узурпацией верховных прав Учредительного Собрания» и по той же причине возражает против «проведения намеченной аграрной программы». Он упоминает также, как пункты разногласия, «вопрос о роспуске Государственной Думы и Государственного Совета и некоторые второстепенные пункты той же программы.., носящие характер выбрасывания массам, во имя демагогии и удовлетворения их требований мелкого самолюбия, государственных и моральных ценностей». С особенной подробностью кн. Львов остановился затем на аграрной программе В.М.Чернова, которую он признавал «гибельной» для России. Законы, проводимые министерством земледелия, отступая от декларации 7-го мая, «подрывают народное правосознание». «Они не только не борются с захватными стремлениями, не только не нормируют и не вводят в русло земельные отношения, но как бы оправдывают происходящие по всей России самочинные захваты, закрепляют совершившиеся захваты и, в сущности, стремятся поставить Учредительное Собрание перед фактом разрешенного вопроса. Я вижу в них осуществление партийной программы, а не мероприятий, отвечающих государственной пользе. Я предвижу, что в конечном своем развитии они обманут чаяния народа и приведут к невозможности осуществления государственной земельной реформы».

В сущности, с.-д. Церетели также не имел особенных побуждений сочувствовать осуществлению, помимо правительства, аграрной программы левых эсеров. И в начале переговоров он поддерживал кн. Львова в его острой постановке вопроса о дальнейшем пребывании Чернова в кабинете. Не очень сочувствовали Чернову и другие министры, а Некрасов высказывался также против провозглашения республики и уничтожения Государственной Думы. И вот тут произошло нечто странное. Когда кн. Львов ставил свой кабинетный вопрос, все эти требования признавались [215] ультимативными со стороны министров-социалистов и конфликтными не для одного кн. Львова, а для целой группы министров. Но после того как кн. Львов ушел, Церетели тотчас же уступил министрам-несоциалистам по двум вопросам из трех: о роспуске Думы и провозглашении республики. Он снял их с очереди, получив санкцию своей уступки от исполнительного комитета. По третьему вопросу, об участии Чернова, борьба, как увидим, продолжалась внутри министерства. Выходило, как будто уход кн. Львова был нужен для его коллег, немедленно поделивших его наследство. А. Ф. Керенский, по признанию самого кн. Львова, оказался самым подходящим министром-председателем. Церетели переменил министерство почт и телеграфов на более важное министерство - внутренних дел. Юстиция предназначалась Некрасову, но при не вполне еще сложившейся привычке к назначениям некомпетентных лиц, назначение это показалось слишком уже странным. Некрасов удовлетворился положением заместителя министра председателя.

Правительственная декларация 8-го июля, видимо, появилась не совсем в том виде, как была предположена. Но в окончательном своем виде она вполне оправдывала характеристику кн. Львова. Напрасно И. Г. Церетели через день заявлял перед исполнительным комитетом, что программа 8-го июля «не есть новое соглашение, а лишь указание на ряд конкретных мероприятий, осуществляющих декларацию Временного Правительства 6 мая». Это объяснение лишь характеризует довольно обычный прием этого политика - под видом простых логических последствий из уступок, уже сделанных ему, проводить существенно новые требования. Недаром декларация 8 июля заслонила собой первую коалиционную декларацию б мая и сделалась с этих пор исходной точкой всех дальнейших требований «демократии». Недаром также она сделалась и предметом настойчивого оспаривания со стороны несоциалистических партий. Когда впоследствии социалисты старались простой ссылкой на преемственную связь всех революционных правительств ввести в правительственный обиход тезисы декларации 8 июля, то им всегда напоминали, что декларация эта проведена в момент отсутствия из состава правительства сколько-нибудь ответственных представителей несоциалистических партий. Действительно, ни Вл. Львов с Годневым, ни Некрасов с Терещенко не представляли в правительстве никого, кроме самих себя.

Декларация начиналась ссылкой, опасной для самого правительства, на «преступное легкомыслие и слепой фанатизм» людей, приведших в союзе с прямыми «изменниками и предателями» к «грозному часу» прорыва на фронте. Тотчас же делалась и другая ссылка - на «могущие выступить, притаившиеся силы контрреволюции»: она, очевидно, предназначалась для удовольствия советов и устанавливала равновесие. Кончено, правительство, по-прежнему упорно «верило», что кризис - «к выздоровлению, а не к смерти». Оно обещало действовать «с энергией и решительностью» [216] на оба фронта - «анархических и контрреволюционных покушений». Оно по-прежнему поощряло солдата «бодро идти в бой» - тем соображением, что «ни одна капля крови не прольется ради аннексий и контрибуций». Оно давало при этом новое неосуществимое обещание - созвать союзную конференцию в кратчайший срок, в течение «августа» и пригласить туда, «наряду с дипломатами, также представителей русской демократии». Далее повторялось обещание, уже вырванное у первого коалиционного правительства - и тоже заведомо неосуществимое: устроить выборы в Учредительное Собрание уже 17 сентября. Давалось, далее, новое маловразумительное обещание «привлечь представителей общественных организаций для образования коллегиальных органов областного управления, объединяющих ряд губерний (переход к «федерированию» областей?). «В ближайшее время» обещалось издание постановления об уничтожении сословий и об окончательном упразднении гражданских чинов и орденов. Для защиты труда трудно было обещать что-либо новое. И декларация лишь напоминала о сделанных уже уступках: о «немедленно приступающем к работам» экономическом совете и о главном экономическом комитете, которые создадут, наконец, «общий план организации народного хозяйства и труда» и разработают меры по «контролю промышленности». Ряд широчайших проектов по рабочему законодательству, «разработанных» и имеющих быть проведенными «в ближайшие дни», перечислялись тут же. В области земельного вопроса, сравнительно с только что (5 июля) принятыми главным комитетом основными положениями реформ, декларация высказывалась намеренно скромно и сдержанно. Нужно, по-видимому, было показать, что кн. Львову не из-за чего было уходить. Быть может, впрочем, тут сказалось и недружелюбное отношение других членов кабинета, капитулировавшего перед Черновым (см. выше). «Вся земля с недрами, водами и лесами должна быть изъята из товарного обращения, распоряжение землей должно принадлежать всему народу; ...пользование... должно быть обеспечено трудовому населению на началах общегражданского равенства» и т. д. В декларации земельные мероприятия «по-прежнему определяются убеждением, что в основу... должна быть положена мысль о переходе земли (даже не «всей») в руки трудящихся (тезис первой сессии главного комитета см. выше). Однако, тут же перечислялись, с формальной стороны, четыре «очередных» задачи: ликвидация старого землеустройства, сохранение земельного фонда до Учредительного Собрания, организованная деятельность земельных комитетов («не предрешающих основного вопроса о праве собственности на землю») и устранение самочинных способов разрешения земельного вопроса о праве собственности закономерным урегулированием земельных отношений.

На следующий день, 9-го июля, катастрофа, начинавшаяся на театре войны, дошла до сознания даже тех политиков, которые за шумом внутренней партийной борьбы не хотели знать о том, что [217] делается на фронте. В настроении Исполнительного Комитета военная неудача на фронте отразилась полным состоянием паники, при котором советские деятели ни о чем другом не могли думать и говорить, кроме угрожающей им «контрреволюции», военной диктатуры и т. п. В этой обстановке и вопрос о реорганизации правительства получил новое освещение. Вожди «революционной демократии» вспомнили про пример Франции и решили, по предложению Дана, превратить министерство в «комитет общественного спасения». В ночь на 11-е июля, 262 голосами при 47 воздержавшихся (большевиках), была принята следующая резолюция меньшевиков и социал-революционеров: «1) Страна и резолюция в опасности. 2) Временное Правительство объявляется правительством спасения революции. 3) За ним признаются неограниченные полномочия для восстановления организации и дисциплины в армии, для решительной борьбы со всякими проявлениями контрреволюции и анархии и для проведения всей той программы положительных мероприятий, которые намечены в декларации. 4) О своей деятельности министры-социалисты докладывают объединенному собранию исполнительных комитетов не менее двух раз в неделю».

На этот раз правительство, видимо, не обнаружило особой благодарности за двусмысленный дар, наделявший его, в полном составе, правами, которыми отнюдь не обладал сам даритель. За этот дар министры-социалисты обязывались к сугубой отчетности «не меньше двух раз в неделю». Обеспечив декларацией свой фланг слева, со стороны советов, правительство начинало размышлять о том, как обеспечить фланг справа, со стороны Государственной Думы. Оно употребило для этой цели меру, не менее странную, чем мера, принятая относительно него самого исполнительным комитетом. Неожиданно для всех оно нашло и ввело в свой состав общественных представителей «буржуазии». 11-го июля читатели газет прочли, что член Государственной Думы И. Н. Ефремов назначен министром юстиции, а член Государственной Думы Барышников[4]) _ управляющим министерством призрения. При всей личной безупречности обоих трудно было догадаться, на чем основано их право представлять «буржуазию» во втором коалиционном кабинете. В 4-й Думе они принадлежали к пестрой группе прогрессистов: ко времени назначения вошли в новую, никому неизвестную, партию «радикально-демократическую»[5]. Никакого проявления личной энергии, особенно важной в ведомстве юстиции после восстания, от них ожидать нельзя было. Быть может, в этом и заключался секрет их назначения, чрезвычайно раздражившего то учреждение, к которому они формально принадлежали: Государственную Думу, узнавшую о их назначении уже post factum. Свое отношение к окончательно сформированному правительству временный комитет Государственной Думы выразил в новом постановлении от 12 июля. «Правительство, назначенное группой отдельных политических партий», заявляла [218] Государственная Дума, «и принявшее в свой состав случайно подобранных лиц, не представляющих мнения многих влиятельных кругов населения, не может осуществить задачу спасения родины от внешнего врага и от внутреннего распада». Для этого нужно «правительство сильное, облеченное общим доверием, свободное от всяких партийных пут и стремящееся к одной общей цели», указанной выше. «Если правительство не отказалось от мысли о единении всех живых сил страны, оно не должно под видом коалиции, проводить простое подчинение страны ее социалистическому меньшинству. Это тем более недопустимо и пагубно, что... именно, деятельность некоторых социалистических партий повинна в разложении армии, в окончательном разрушении гражданского мира и в ослаблении трудовой дисциплины народа, то есть в устранении тех основных условий, без которых невозможно продолжение войны и восстановление внутреннего порядка». «Не в углублении партийных задач, а в объединении всех политических направлений и всех общественных слоев», комитет видел выход и «слагал с себя ответственность за последствия», к которым мог привести осуждаемый им способ составления нового правительства.

Заявления комитета Государственной Думы, отражавшие настроения весьма широких и влиятельных общественных кругов по отношению к новому правительству, произвели должное впечатление. В заседании Временного Правительства, 12 июля, И. В. Годнев обратился к правительству с предложением - дать всем общественным слоям, не представленным в советах, в том числе и Государственной Думе - возможность быть выслушанными правительством и для этого собрать, помимо того съезда советов, который был назначен на 15 июля, более широкое по составу собрание в Москве, например, 18 июля, в котором участвовали бы помимо советов, также и Государственная Дума, городские думы, торгово-промышленный класс, кооперативы, профессиональные союзы, университеты и т. д. Предложение было поддержано А. В. Пешехоновым и А. Ф. Керенским. Последний на следующий день, сделав свой официальный визит исполнительному комитету и пригласив его на московское совещание в полном составе, сделал затем также визит и временному комитету Государственной Думы. Против «московского земского собора» высказался открыто только Мартов, обвинявший правительство, что оно хочет в этом собрании «растворить русскую демократию». По существу, конечно, совещание собиралось по приглашению и выбору правительства и получало, самое большее, лишь совещательный голос, - если только дело не должно было ограничиться выслушиванием одних правительственных докладов. Такая постановка дела, разумеется, была глубоко различна от претензии советов - трактовать правительство, как свой подчиненный орган и в таком качестве передать ему «чрезвычайные полномочия». В этом противоположении, которое возвращало правительству всю первоначальную полноту [219] его власти, заключался весь политический смысл московского совещания. Этого не могли, конечно, не чувствовать ни правительство, ни советы. То обстоятельство, что правительство смогло провести подобное решение, а советы стерпели его, показывало, действительно, как глубоко изменилось соотношение сил после вооруженного восстания 3 - 5-го июля и прорыва, в ближайшие дни русского фронта.

Но этого мало. Раз уже решено было созвать московское совещание и дать перед ним отчет, естественно, возник дальнейший вопрос: может ли правительство рассчитывать на дружественный прием, если предстанет перед собранием в том составе, который уже вызвал нарекания. При посещении А. Ф. Керенским председателя Государственной Думы, которому он передал приглашение на московское совещание, М. В. Родзянко ответил, что правительство должно предварительно сформироваться при участии временного комитета Государственной Думы. И на заседании министров, 13-го июля, было решено, что все министры вручат А. Ф. Керенскому свои портфели, чтобы дать ему возможность вступить в новые переговоры с общественными деятелями о пополнении и изменении состава Временного Правительства. Так как главным препятствием для переговоров с несоциалистическими партиями было то, что эти последние вовсе не желали признать зависимости правительства от советов, то А.Ф.Керенский стал на новую точку зрения. Он заявил, что будет подбирать членов кабинета индивидуально, независимо от их партийной принадлежности и они не будут считаться официально делегированными и ответственными перед своими партиями, как это было при первой коалиции. Так как это освобождало и министров-социалистов от формальной ответственности перед их партийными организациями, то ЦК партии народной свободы охотно разрешил своим членам, к которым А. Ф. Керенский лично обратился, В. Д. Набокову, Н. М. Кишкину[6] и Н. И. Астрову, вступить в прямые сношения с министром-председателем. В то же время А. Ф. Керенский завел сношения и с представителями торгово-промышленного класса, от имени которого выдвигалась в Петрограде кандидатура Н. Н. Кутлера, в Москве - С. Н. Третьякова[7].

На 14-е июля московские кандидаты были вызваны в Петроград и вступили с ведома и при участии ЦК партии народной свободы в переговоры с Керенским. Результаты этих переговоров были закреплены в следующих семи пунктах условий, поставленных Астровым, Кишкиным и Набоковым А. Ф. Керенскому и изложенных в их письме от 15 июля. 1. Чтобы все члены правительства, к какой бы партии они ни принадлежали, были ответственны исключительно перед своей совестью и, чтобы направление их деятельности и само пребывание их в составе правительства не могло ни в какой мере вести к вмешательству в дела государственного управления каких бы то ни было организаций или комитетов. 2. Чтобы правительство ставило себе в области внутренней [220] политики исключительной целью охрану завоеваний революции, не предпринимая никаких шагов, грозящих вспышками гражданской войны, а потому осуществление всех основных социальных реформ и разрешение вопросов о форме государственного строя должно быть безусловно отложено до Учредительного Собрания. 3. Чтобы в вопросах войны и мира был соблюден принцип полного единения с союзниками. 4. Чтобы были приняты меры к воссозданию мощи армии, путем восстановления строгой военной дисциплины и решительного устранения вмешательства комитетов в вопросы военной тактики и стратегии (мотивировку этого пункта см. ниже). 5. Чтобы в основу внутреннего управления положено было начало уничтожения многовластия и восстановления порядка в стране и решительная борьба с анархистскими, противогосударственными и контрреволюционными элементами; чтобы возможно скорее была создана правильная организация местной администрации и начали действовать правильно избранные органы местного самоуправления. 6. Чтобы восстановлена была правильная деятельность государственного суда и чтобы деятельность следственной судебной власти была свободна от вмешательства партийных или иных несудебных элементов. 7. Чтобы выборы в Учредительное Собрание были произведены с соблюдением всех гарантий, необходимых для выражения подлинной народной воли, с предоставлением заведования производством выборов правильно избранным органам местного самоуправления и учреждениям, образованным при их участии и с обеспечением свободы предвыборной агитации».

Здесь впервые с такой подробностью и полной определенностью развита была программа, рассчитанная на восстановление условий, без которых немыслима была ни победа над врагом, ни правильное выяснение народной воли, призванной решить основные вопросы русского будущего. Программа была внепартийна и общенациональна, так как она устанавливала лишь общие условия всякой культурной государственности. В эти рамки не могли быть вложены только антигосударственные и утопические стремления, разрушавшие самые формы законной парламентской борьбы.

Убедившись на опыте, что недостаточно ввести желательные положения в программу, чтобы обеспечить их осуществление в коалиционном правительстве, ЦК народной свободы на этот раз решил поставить вопрос о гарантии добросовестного отношения к коалиционной программе. Самой действительной гарантией являлось в этом случае установление такого личного состава и численного соотношения между двумя элементами правительства, при котором социалистическая половина не могла бы проводить свои партийные решения. С этой целью необходимо было, прежде всего, изменить состав несоциалистической части правительства, удалив лиц, никого не представлявших и обнаруживших слишком мало способности или желания вести принципиальную защиту программы, выставленной к.-д. и поддержанной Государственной [221] Думой. С другой стороны, нужно было ввести в несоциалистический состав, помимо членов партии к.-д., всегда признававшей себя надклассовой партией, также и представителей подлинной крупной буржуазии, торгово-промышленного класса. Наконец, из состава министров-социалистов ЦК считал необходимым удалить В. М. Чернова, как министра, преследовавшего, помимо правительства, свою личную политику по вопросу громадной важности и в полном противоречии с основными положениями (2 и 5) программы к.-д.

Первые личные переговоры с А. Ф. Керенским показали, что со всеми основными положениями программы 15-го июля он согласен, не возражает и против переговоров с торгово-промышленниками, но решительно не может ставить вопроса об удалении Чернова. Со своей стороны В. Д. Набоков, Н. И. Астров и Ф. Ф. Кокошкин, которых партия ввела в переговоры, решительно отказались входить в кабинет, если там останется В. М. Чернов. ЦК партии, однако, решил не настаивать на удалении Чернова, если будут приняты программа и численный состав кандидатов, предложенных партией. Отъезд А. Ф. Керенского на фронт (15 июля вечером) на время приостановил переговоры. 19 июля они вновь возобновились с В.Д.Набоковым и приехавшими вновь из Москвы Н. М. Кишкиным, Н. И. Астровым и новым кандидатом П. И. Новгородцевым[8]. Положение за эти четыре дня успело несколько измениться. Именно, оказалось, что коллеги А. Ф. Керенского вовсе не идут на такие серьезные перемены, каких требовали к.-д. «Правительство действительно», заявлял И.Г.Церетели журналистам, «в виду исключительной серьезности положения страны, желало бы привлечь в свой состав новых лиц из кругов, которые готовы встать на почву правительственной декларации 8-го июля». Переговоры об этом велись «не с партиями, а с общественными деятелями, которые полностью без урезок могли бы принять программу правительства... Если бы таких лиц не оказалось», то правительство останется «в нынешнем его составе»; «все слухи о кризисе Временного Правительства и о возможности пересмотра его программы совершенно не соответствуют действительности». Церетели прибавлял, что «это есть мнение всего правительства». И действительно, Н. В. Некрасов, обыкновенно бравший на себя задачу информировать печать, сообщил журналистам, что «правительство прочно стоит на своей программе (8 июля) и с нее не сойдет: переговоры, стало быть, могут вестись лишь в пределах этой программы». «Твердая власть... должна действовать... в направлении, диктуемом главными задачами великой русской революции»; и хотя «свобода действий», данная Керенскому, подавшими в отставку министрами, «имеет большое принципиальное значение», но располагать «не свободными постами он может лишь в исключительном случае», а требование, чтобы «тот или другой министр» оставил свой пост (разумеется тут Чернов) «нерационально и нетактично», ибо «в этой области приходится считаться [222] не с лицами, а с теми мощными организациями, из среды которых они вышли».

Ультимативная постановка Церетели означала, в сущности, отказ от продолжения переговоров, ибо была равносильна отказу от выставленной к.-д. программы. Но, возможно, что у Церетели была тут и другая мысль, - та, которую он высказал на объединенном заседании исполнительных комитетов советов, обсуждавшем, между прочим, вопрос о кризисе власти. Церетели откровенно признался тут, «что прошел период розовой мечтательной юности революции», что теперь «методы идейного воздействия бессильны в борьбе с анархией», а «ждать и ослаблять борьбу с ней - нельзя». В итоге, «если наступит момент, когда революционная демократия окажется неспособной осуществить возложенные на нее задачи, то надо будет оставить власть». Нельзя было яснее сказать, что, в сущности, к.-д. правы, что только их методы могут спасти революцию от «контрреволюции» и что социалистическая тактика, неспособная к применению этих методов, обанкротилась окончательно. Не смея сказать этого вполне открыто, Церетели совсем прозрачно подводил своих товарищей к выводу, что спасти революцию могут только к.-д., почему им и надо предоставить власть. Лично себе Церетели, во всяком случае, своим ультиматумом готовил возможность ухода. Это скоро и подтвердилось фактически.

На переговорах 19-го июля сказалась характерная для А. Ф. Керенского психологическая невозможность двинуться ни вправо, ни влево. При этой политической психологии никакое сколько-нибудь глубокое примирение партийных разногласий в коалиционной программе не было возможно. Возможно было лишь их механическое сосуществование. Избавиться от неизбежно вытекавших отсюда трений и конфликтов, А. Ф. Керенский мог только одним путем: подбирая себе сотрудников, личные отношения к которым или их природная мягкость позволяли ему закрывать глаза на кричащие противоречия жизни и сознательно длить иллюзию «розовой мечтательной юности революции».

Намеченные А. Ф. Керенским первоначально кандидаты, быть может, и удовлетворяли этой цели. С одной стороны, нужно было успокоить влиятельные общественные слои, недовольные фиктивным представительством «буржуазии» в правительстве, а, с другой стороны, приходилось оставить все по-прежнему. Но Керенский выдвинул, наряду с приемлемыми для него кандидатурами, также и кандидатуры иного характера (как П. И. Новгородцева и Ф. Ф. Кокошкина). Когда же он очутился лицом к лицу с ультиматумом Церетели и других вождей советов, ему пришлось круто повернуть. Еще среди дня 19-го июля, он готов был уступить требованию к.-д. - по крайней мере не упоминать в своем письменном ответе им о неприемлемой для них декларации 8-го июля. Ночью он вернулся к требованию Церетели: «вся программа полностью и без урезок». Уже не ожидая исхода дальнейших переговоров, [223] напуганные давлением слева друзья Керенского информировали печать той же ночью, что А. Ф. Керенский решительно ни в чем не расходится с Церетели и что комбинация с к.-д. наверное не состоится. Утром 20-го июля, Керенский поспешил прервать переговоры, обещавшие накануне удовлетворительный исход. Он сделал это, сообщив одному из участвовавших в переговорах, что текст его письменного ответа к.-д., вызывавшего разногласия есть текст «окончательный».

21-го июля ответ Керенского появился в печати вместе с письмом по этому поводу к Керенскому В. Д. Набокова, П. И. Новгородцева и Н. М. Кишкина, ведших переговоры 19-го июля. Вот что писал А. Ф. Керенский.

«Ознакомившись с письмом Вашим от 15-го июля (см. выше), я утверждаю (как факт то, чего к.-д. требовали, как основного условия, не находя этого условия во Временном Правительстве), что Временное Правительство... не отвечает ни перед какими общественными организациями или партиями, а лишь по совести своей и разумению перед страной». Отсюда, однако, А. Ф. Керенский довольно неожиданно, выводил лишь то, что партийное заявление трех к.-д. «не может служить препятствием для вхождения в состав Временного Правительства». Однако же, программа к.-д. «не препятствует» их вступлению в кабинет только при условии, что они готовы будут исполнять чужую программу и при том ту самую, из-за которой к.-д. покинули состав коалиционного правительства. Это правительство, по заявлению Керенского, «в деятельности своей неизменно будет руководствоваться теми положениями, которые изложены в его декларациях 2-го марта, б-го мая и 8-го июля». Итак, Церетели не приходилось уходить: ультиматум был принят.

Не входили в правительство к.-д., но по сообщению Н. В. Некрасова печати (21-го июля), это «не значило, что правительство отказалось пополнить свой состав вообще». Н. В. Некрасов даже поспешил для вящего успокоения прибавить: «В настоящее время ведутся переговоры с рядом лиц, в результате вступления которых в состав правительства последнее приобретет радикально-демократический характер». В эти дни говорили о вступлении самого Некрасова в «радикально-демократическую» партию.

Со своей стороны, В. Д. Набоков, П. И. Новгородцев и Н. Астров, констатируя сложившееся положение, писали Керенскому. «В... переговорах с нами вы выразили ваше согласие с изложенными нами заявлениями (15 июля), а затем высказали готовность подтвердить это согласие и письменно. К сожалению, при дальнейших переговорах - и ранее, чем мы имели возможность закончить обсуждение вопроса о нашем вступлении, выяснилось существенное и принципиальное разногласие между нами в основном вопросе об отношении одобренной вами программы к прежней программе и деятельности Временного Правительства. Вы находили необходимым подчеркнуть, ...что... вступление наше во [224] Временное Правительство не может изменить его деятельности. Мы со своей стороны полагали, что самое обращение ваше свидетельствовало о желании поставить Временному Правительству новые задачи, осуществляемые на новых основаниях». Эти основания, заявленные в программе 15-го июля, «совершенно подрываются внесением в текст письма» ссылки на декларацию 8-го июля, «изданную после ухода к.-д. из правительства и во многих отношениях неприемлемую». Вступление к.-д. при подобных условиях было бы лишено «всякого политического значения».

Вопрос казался исчерпанным. На съезде партии народной свободы, начавшемся в Москве 23-го июля, отказ к.-д. войти в кабинет был одобрен после блестящих речей П. И. Новгородцева и А. А. Кизеветтера[9], показавших собранию, что социалистам нужно было использовать политический авторитет к.-д. для проведения собственных партийных задач. Но уже за два дня до этого вотума одобрения положение опять совершенно переменилось. Всему съезду к.-д.[10] пришлось спешно переезжать из Москвы в Петроград, чтобы принять участие в решении вопроса о новом вступлении к.-д. в правительство.

Дело в том, что в течение 20-го и 21-го июля легкомысленная уверенность Н.В.Некрасова, что отказ к.-д. не помешает правительству составить коалиционную власть путем введения фиктивных политических величин от «радикально-демократической партии», рушилась. Она уступила место ясному сознанию, что создавать буржуазное правительство для проведения социалистических задач значит решать вопрос о квадратуре круга. Встретив сопротивление со стороны к.-д. Керенский очутился в полном тупике, после того как, с другой стороны, И. Г. Церетели заявил ему, что его партия берет назад данное ей Керенскому полномочие для составления кабинета. В довершении всего, соперник Керенского по партии, В. М.Чернов выбрал момент кризиса, отчасти связанного именно с его пребыванием в правительстве, для того, чтобы заявить (20-го июля) о своем выходе из правительства. Он мотивировал свою отставку желанием вернуть себе «полную свободу действий в качестве защищающего свою политическую честь и преследующего клеветников частного лица».

Действительно, в числе мотивов, побуждавших к удалению Чернова из правительства, были, помимо употребления им власти для партийных целей, также и глухие слухи о его прошлом, набрасывавшие тень на его личную репутацию. Говорили о каких-то документах, известных господам Бурцеву и Щеголеву, которые, «при известном толковании», могли быть поняты неблагоприятно для Чернова. В последние дни заговорили определеннее, что речь идет о денежной поддержке русских эмигрантов Германией и Австрией для специальных целей - использовать их для пропаганды среди русских военнопленных. Пораженческие идеи, пропагандировавшиеся Черновым в его парижском органе «Жизнь»[11], были хорошо известны товарищам-эмигрантам. А документы департамента [225] полиции говорили о германских субсидиях[12] «Комитету интеллектуальной помощи русским военнопленным», организованному ближайшими единомышленниками Чернова, переехавшими из Парижа в Женеву, после закрытия «Жизни»: Натансоном, Камковым и другими, при участии самого Чернова, в октябре 1915 года. В книжках, издававшихся комитетом журнала «На чужбине», который бесплатно рассылался на германские средства по лагерям военнопленных, Чернов, действительно, принял участие своими статьями. Во всем этом, даже помимо слухов об отношении Чернова к «экспроприациям» 1905 г., было достаточно оснований, чтобы сделать необходимым для политического деятеля в положении Чернова обращение к той или иной форме реабилитации.

Первое впечатление публики при уходе министра земледелия было, что он вынужден был уступить требованиям товарищей (называли особенно Некрасова и Терещенко), для которых его дальнейшее присутствие в кабинете было невыносимо, - и что он лишь воспользовался неблагоприятными слухами о себе, как предлогом для приличного ухода. Но скоро стало ясно, что Чернов вовсе не намеревается серьезно уходить. От партийных товарищей социал-революционеров Керенский получил настоятельные просьбы рассмотреть в самом спешном порядке дело Чернова в министерстве юстиции и реабилитировать «селянского» министра.

В шесть часов пополудни 21 июля, после двухчасового заседания министров в Зимнем Дворце (куда Керенский переехал на жительство после восстания 3 - 5 июля), А. Ф. Керенский заявил, что ввиду непреодолимых трудностей для создания нового правительства на единственно правильных основах, он возвращает данное ему полномочие образовать кабинет и слагает с себя звание члена кабинета и министра-председателя. В письменной форме, переданной министрам через Н. В. Некрасова, около 7-ми часов вечера, отказ был изложен в следующих выражениях. «Ввиду невозможности, несмотря на все принятые мною к тому меры, пополнить состав Временного Правительства так, чтобы оно отвечало требованиям исключительного исторического момента, переживаемого страной, я не могу больше нести ответственности перед государством по своей совести и разумению и поэтому прошу Временное Правительство освободить меня от всех должностей, мною занимаемых».

Политическая позиция А. Ф. Керенского к этому времени была значительно подкопана, как неудачей наступления на фронте, на которое он потратил столько личных - явно бесплодных - усилий, так и «соглашательской» тактикой внутри без малейшей надежды примирить два враждующих лагеря и построить на этом примирении сколько-нибудь определенную и последовательную внутреннюю программу. Однако же, до тех пор, пока ни один лагерь, ни социалистический, ни «буржуазный» не считал возможным взять себе всю власть, «соглашательская» политика являлась [226] неизбежной. Единственный видный лидер, связавший свое имя с этой политикой, естественно являлся неизбежным посредником между обоими лагерями. Мы уже видели, что ультимативная тактика Церетели скрывала за собой вовсе не желание взять власть, а наоборот, желание отдать ее обратно. Церетели, несомненно, хотел вернуть себе свободу критики по отношению к правительству и тем восстановить серьезно пошатнувшееся влияние в советах. Керенский играл наверняка, отказываясь от власти и отлично зная, что в данный момент эта власть не может перейти ни к кому другому. И Церетели тоже играл наверняка, зная свою цель - уход от власти, - и выбирая к этой цели, хотя и косвенный, но все же верный путь.

Что было делать правительству в целом? Первое движение было - всем отказаться. Но это настроение быстро прошло, как только Н. В. Некрасов заявил, что замещая председателя, он уходить в отставку не может. Правда, к этому времени назначенный им самим срок пребывания в правительстве восьмого июля - две недели - уже прошел. Ясно было, что то, что не удалось Керенскому, не может удаться и его товарищам. Оставалось, следовательно, либо обратиться за созданием новой власти к учреждениям, создавшим прежнюю, то есть к Государственной Думе и Советам, либо обсудить сообща вопрос, не предрешая его со всеми видными политическими факторами столицы. Но Государственная Дума и Советы находились в открытом конфликте и правовое их отношение к революционной власти было слишком различное. Ввести их в одно заседание с комитетами политических партий было гораздо и легче, и удобнее для правительства. При этом способе, правительство оставляло за собой окончательное решение. На таком способе и остановились. Члены кабинета немедленно объехали лидеров партий и пригласили их собрать свои руководящие органы в достаточном числе, чтобы компетентно выразить партийное мнение к девяти часам вечера того же дня 21 июля, в Малахитовом зале Зимнего Дворца.

Это было единственное по составу и цели собрание, в котором встретились, - чтобы тотчас снова разойтись в разные стороны, - вчерашние политические противники, привыкшие говорить на разных языках. Найдут ли они общий язык, хотя бы в эту минуту великих затруднений для родины внутри и вовне? Несомненно, торжественная обстановка заседания и мрачная трагичность момента сказались на тоне и характере прений. Политические позиции, давно занятые в ежедневной борьбе, несколько сдвинулись навстречу друг другу. Но, конечно, ошибались те, неисправимо легковерные обыватели, которые вдруг поверили и стали ждать, что принципиальные разногласия сразу исчезнут и борцы за непримиримые между собой мировоззрения бросятся в объятия друг друга. Было известно, что социал-демократы относятся к собранию с полным скептицизмом и приходят уверенные заранее, что из него «ничего не выйдет». Они явились, преимущественно, с [227] целью подловить своих противников и из пикантной встречи извлечь новый полемический материал. Иначе были настроены не социалистические элементы. На правом фланге их сосредоточились самые оптимистические надежды.

С половины одиннадцатого вечера (21 июля) это «историческое» заседание затянулось до седьмого часа утра (22 июля). Открыл заседание Н. В. Некрасов, в качестве заместителя председателя и сообщив об отставке Керенского, указал на три возможности, которые стояли перед правительством: или вернуть власть первоисточнику (Комитету Думы и Совету), или вручить полномочия какому-нибудь одному лицу для составления кабинета, или - что собственно и было сделано созывом совещания - выслушать мнение политических организаций.

Очень значительная часть речей, произнесенных на собрании, совершенно не касалась вопроса о способе создания власти, поставленного Некрасовым. Ряд ораторов в более или менее ярких выражениях рисовал ужасное положение страны, грозящую ей катастрофу, чрезвычайно тяжелое экономическое и финансовое положение, полное разложение власти на местах, разрушение армии и т. д. Большая часть этих ораторов призывали отбросить партийные разногласия, объединиться «в этот грозный момент» и создать единую власть, которая вывела бы страну из катастрофического положения. Таковы были речи Годнева, Терещенко, И. Н. Ефремова, В. Н. Львова, Н. Д. Авксентьева, Б. В. Савинкова, М. И. Скобелева. В некоторых речах звучали истерические ноты, Терещенко впадал в панику, Савинков кончал глухой угрозой диктатуры, которая выйдет из армии, большинство цеплялось за А. Ф. Керенского, которому верит народ. Многие возмущались, как можно в такую минуту плодить речи, но прибавляли собственные речи к другим, не двигая с места вопроса.

Рядом с этими речами обывательского типа велась несколько замаскированная, но упорная борьба за позиции, занятые ответственными руководителями главных политических партий. Церетели диалектически превращал требования к.-д. в требования собственной партии. «Общенациональная программа?». «Твердая власть?». Но ведь это и есть программа Временного Правительства (то есть 8 июля) и власть, «которая наиболее отвечает коренным интересам народа». «Продолжать войну», говорил Либер: ну да, это и значит «бороться за мир»... путем «обороны страны». «Единение», «беспартийность?». Они возможны только на почве «творческой» работы для немедленного «удовлетворения основных революционных требований» аграрных, экономических, финансовых, не дожидаясь Учредительного Собрания и не призывая народ к «жертвам».

Нельзя основывать прочного соглашения на двусмысленных выражениях, - отвечал П. Н. Милюков; оно может быть основано лишь на искреннем устранении всего спорного. Согласиться можно на ряд мероприятий, которые необходимо провести до Учредительного [228] Собрания: но необходимо, чтобы это были не общие формулы, которые на местах толкуются совершенно иначе, чем в центре, а вполне конкретные предложения, способствующие лучшему использованию экономических сил и подъему продуктивности труда.

Перейти к более конкретной постановке вопросов вынуждала социал-демократов и страстная и резкая речь Некрасова, заявившего, что он «уходит из правительства, его политическая карьера кончена», но на прощанье он хочет «сказать товарищам из совета всю правду». Вы, говорил он им, парализовали деятельность министров-социалистов своим мелочным контролем и требованием отчета в малейшем шаге. Нельзя одновременно нести огромную ответственную работу, принимать быстрые и ответственные решения по самым разнообразным и сложным вопросам, на фронте, в тылу, на окраинах, в столице, «и в то же время заниматься бесплодными разговорами о пополнении кабинета и о предупреждении полного развала власти». Что-нибудь одно. Или «возьмите эту власть в собственные руки и несите ответственность за судьбы России; или, если у вас нет решимости это сделать, предоставьте власть коалиционному кабинету, но тогда уже не вмешивайтесь в его работу. Не принимайте только в эту ночь половинчатых решений. Не доверяете Керенскому? Тогда составьте чисто социалистический кабинет - и мы уступим вам власть».

Вопрос был, наконец, поставлен ребром и П. Н. Милюков поспешил присоединиться к этой постановке. От имении партии он обратился к совету рабочих и солдатских депутатов с прямым вопросом: «Готов ли он, либо взять власть в свои руки, либо оказать доверие, без оговорок и без отчетов, правительству, которое будет образовано Керенским?».

Застигнутые врасплох этой постановкой, социал-демократы попытались затушевать положение встречным нападением. Чхеидзе настойчиво вызывал Милюкова «дать твердый и ясный ответ, что он понимает под словом власть и какую определенную программу хочет дать этой власти». Церетели защищал право контроля Совета над министрами и обратился к П. Н. Милюкову со встречным требованием: «Пусть ваша партия не срывает, не бойкотирует, не парализует, не дискредитирует ту власть, которая уже имеется, если вы не можете составить этой власти из собственной партии». Церетели требовал также, чтобы Милюков открыто высказался против «программы минимум» 8 июля: «Тогда это действительно даст доверие к нам народа и тогда мы возьмем власть». Более откровенно мотивировал то же требование Чхеидзе: «ответьте прямо на поставленные вопросы: мы говорим, быть может, в последний раз и больше с вами не встретимся!»... Особенно хотелось социал-демократам, чтобы П. Н. Милюков высказался в пользу занятия проливов и против немедленной аграрной реформы.

П. Н. Милюков ответил ссылкой на программу кандидатов к.-д. 15 июля, с которой по существу совпадали заявления многих говоривших [229] вначале ораторов. Он отказался осложнять спор вопросами внешней политики и подробностями аграрной реформы и снова поставил в упор вопрос: согласны ли с.-д. или взять власть, или не препятствовать своим контролем той власти, которую создаст Керенский? То же самое повторил затем М. М. Винавер[13] и ему Гоц бросил искушающий вопрос: «Войдут ли к.-д. в правительство, если от них потребуется признание декларации 8 июля?». В интересах демагогии нужно было хоть на это получить отрицательный ответ.

М. М. Винавер ответил: «К.-д. признают неприемлемой декларацию 8 июля, но поддержать правительство из лиц, согласных с этой декларацией, если его образует Керенский». - «Будет ли эта поддержка полной?». - «Более полной, чем поддержка первого правительства советом: мы не учредим над ней контроля и не присвоим своим партийным органам исполнительной власти; мы будем требовать от всех безусловного подчинения власти, которую сформирует Керенский».

Такой последовательности представители совета не ожидали. Они потребовали перерыва. После перерыва, при утреннем свете в б ч. утра, были прочтены резолюции партий. Голосования не было.

Каждая партия ввела свой основной тезис в свою резолюцию. Но все, так или иначе, с условием или без условий, обещали поддержку правительству, которое составит Керенский.

«Керенскому должна быть передана власть образовать Временное Правительство, стоящее на общенациональной почве и состоящее из лиц, не ответственных ни перед какими организациями или комитетами». Так заявляла партия народной свободы. И да, и нет, отвечали с.-д. и с.-р.: «вполне доверяем товарищу Керенскому» и пусть «привлечет представителей всех партий, - но только готовых работать на почве программы, выработанной Временным Правительством, под председательством Керенского, 8-го июля».

Это опять был тот же заколдованный круг: коалиционный кабинет, но... с социалистической программой. И личное напоминание Керенскому вызвало на другой день его отклик журналистам: «Декларацию 8-го июля подписывал я сам и не предполагаю от нее отказываться».

Это было бы полным возвращением к исходной точке, если бы и в частных переговорах, и в своем формальном заявлении, появившемся в печати 23 июня А. Ф. Керенский не сделал заявлений, показывавших, что его взгляды и на отношения между правительством и партийными организациями, и на основные задачи революционной власти, которая должна быть «сильной», значительно приблизились к взглядам сторонников «национальной» программы и власти.

Возвратившись по приглашению Н. В. Некрасова в Зимний Дворец, после полудня 22 июля, А. Ф. Керенский принял министров, [230] передавших в его распоряжение свои портфели, выслушал официальное сообщение Некрасова о предложении ему со стороны пяти партий, участвовавших в ночном совещании, составить кабинет на приведенных основаниях, принял это предложение и приступил к переговорам с представителями разных групп и с отдельными лицами. В своем официальном заявлении 23 июля Керенский объяснял свой уход «невозможностью составить необходимую в переживаемый трудный революционный момент власть» и прибавлял затем, что «не считает возможным при настоящих обстоятельствах, когда стране угрожает внешний разгром и внутренний распад, отказаться от тяжкого долга, возлагаемого на него» «главными социалистическими, демократическими и либеральными партиями».

Далее следовало определение предстоявшей Керенскому задачи, в выражениях, выбранных таким образом, чтобы обойти главные разногласия, разделявшие партии и подать надежду, что позиция новой власти будет надпартийной и примирительной. «Я полагаю в основу осуществления этой задачи непоколебимое мое убеждение, что дело спасения родины и республики требует забвения партийных распрей». Совместная работа всех российских граждан должна вестись «в условиях и формах, властно диктуемых суровой необходимостью вести войну, поддерживать боеспособность армии и восстановить хозяйственную мощь государства». Платформа будущего кабинета здесь формулирована в выражениях, вполне соответствовавших взглядам несоциалистических групп. Что касается программы, Керенский не только обошел прямое упоминание о спорной программе 8 июля, но и указал на свою личную преемственную связь с декларациями предыдущих правительств. «Находясь во Временном Правительстве с первого часа перехода всей полноты власти в руки народа, я считаю необходимым, при преобразовании правительства, исходить из тех начал, которые им были преемственно выработаны и изложены в его декларациях». Это могло, при желании, быть истолковано и так, что в программе 8 июля, которую Керенский «сам подписывал», он принимает то, что «преемственно» перешло в нее из предыдущих деклараций.

Почва для переговоров была, таким образом, найдена. Конечно, эта почва была не очень прочна. Все участники переговоров понимали, что соглашение, готовое состояться, будет основано, если не на простом недоразумении, то на добровольном - и, конечно, временном - умолчании сторонами о тех приемах тактики, которые снова столкнули бы их непримиримо. Все понимали и то, что эту минимальную жертву надо принести в виду необходимости создать какую-нибудь власть, в чрезвычайно тяжелый момент, переживавшийся родиной.

Положение Керенского при осуществлении этой задачи было совершенно исключительное. Своим демонстративным уходом он достиг цели, которую имел в виду. Он показал и своим противникам, [231] и своим конкурентам, и своим сторонникам, что, как бы они не смотрели на его личные качества, он необходим в данную минуту просто по занятому им политическому положению - посреди двух борющихся лагерей. Конечно, не один он из социалистов занимал это место. Но из двух русских социалистических течений он принадлежал к тому, которое издавна стояло ближе к русской крестьянской действительности и было более гибко в своей доктрине и уже потому более способно на компромисс. В этом течении он был недавним членом и принадлежал к правому крылу. Поставив себе личные цели, подсказанные скорей его страстной привязанностью к внешнему «оказательству власти», чем «волей к власти», Керенский от самого момента своего вступления в первое Временное Правительство обнаружил готовность рисковать разрывом со своей партией, принимая решения на свой страх. Поэтому теперь, когда такое решение было объективно необходимо, хотя партии не хотели нести за него полной ответственности, Керенский был незаменим. И это молчаливо признали ответственные вожди, более связанные партийной дисциплиной, посторонившись и давши возможность Керенскому составить кабинет путем личных переговоров и, с формальной стороны, путем личного выбора кандидатов, а не путем назначения их партийными организациями.

Партия народной свободы охотно пошла на это нововведение, ибо она именно и настаивала на освобождении министров от прямой зависимости от различных органов «революционной демократии»: Н. В. Некрасов в своем интервью, данном печати 25 июля, констатировал, что эта партия «отказалась от предъявления каких бы то ни было условий, указав лишь, что, чем более ответственные лица будут введены в состав правительства, тем более партия будет заинтересована в поддержке кабинета». Последняя фраза относится к выдвинутой автором этих строк в переговорах с А. Ф. Керенским кандидатуре Ф. Ф. Кокошкина, которая и была принята Керенским.

Иную позицию заняла партия социал-демократическая. Мы уже говорили про уклончивую позицию Церетели, который уже во время первого кризиса весьма неохотно вошел в правительство, предвидя несовместимость этой позиции с непримиримостью партийной доктрины, не допускавшей общения с «буржуазными» партиями, особенно в форме участия коалиционных кабинетах.

Еще менее охоты имели социал-демократы взять сами всю власть в свои руки, убедившись по непосредственному опыту, до какой степени было трудно, состоя участниками власти, поддерживать «чистоту» и неприкосновенность доктрины. Поведение вождей социал-демократической партии в этом отношении было, как мы видели, чрезвычайно характерно во время совещания 21 июля в Малахитовом зале. Придя с намерением собрать как можно больше полемического материала против «буржуазных» партий, они очутились перед предложениями П. Н. Милюкова и [232] М. М. Винавера: взять всю власть и нести всю ответственность. Уклончивое отношение их к этому предложению наглядно обнаружило всю внутреннюю противоречивость их политической позиции и вскрыло их действительные цели.

Их соперники на крайнем левом фланге социал-демократической партии, большевики, были в этом отношении гораздо сильнее, потому что были последовательнее. Они не отказывались взять власть и только предоставляли себе выбрать для этого подходящий момент, который, как доказал провал июльского выступления, очевидно, еще не наступил. Не неся никакой ответственности за власть, они могли не церемониться и с критикой власти - и этим, как мы видели, уже склонили к себе значительную часть петроградских демократических низов.

Положение умеренных социал-демократов типа Церетели по отношению к этим конкурентам слева было чрезвычайно затруднительно. Они были фатально связаны с ними тем, что, собственно, лозунги у них были общие: и притом не только лозунги, касавшиеся марксизма вообще и «музыки будущего», но именно лозунги текущего момента, лозунги «Циммервальда», «мировой революции», мирового торжества пролетариата и социалистической революции и т. д. Зная, что эти лозунги не по плечу моменту, они все же не могли с ними разорвать открыто. Это вынуждало их на бездействие, осуждало их на роль поверхностных и лицемерных критиков, - положение, которое они сами считали для себя гибельным.

Это было, однако, не самое дурное. Худшее было то, что молчаливое согласие и лицемерная критика вождей совета не давала и правительству той власти, которая по собственному их взгляду была необходима для текущего момента. Они рассчитывали, что сохранив сами свою теоретическую чистоту и верность отвлеченной доктрине, они дадут за то кому-то другому возможность нарушить эту чистоту и доктрину во имя требований момента, обещав притом этому другому смотреть сквозь пальцы и ограничиваться одной критикой. Но этим «другим» был - Керенский. Они развязывали руки человеку, который сам был парализован - если не внутренне, то внешне, той же доктриной и так же пугался слишком открытого нарушения «чистоты». Другими словами они давали власть единственному человеку, который был возможен, но по существу, все-таки не тому, кто был нужен по обстоятельствам момента.

Этим они сами толкали политическую мысль обывателя мимо носителей власти данного момента. Видя бессилие и связанность данной власти, обыватель начинал искать другой, настоящей. И, смотря по политическому настроению, за Керенским уже вырисовывались - либо Корнилов, либо Ленин. Неискренность политической позиции Советов всего нагляднее обнаруживалась в том, что, когда им приходилось делать открыто этот выбор, они всегда говорили: тогда уж лучше Ленин, чем Корнилов; мы боимся [233] обоих, но мы больше боимся второго, чем первого. Фатально пришествие Ленина являлось неизбежным последствием той позиции, которую вожди советов открыто заняли 21-го июля, в Малахитовом зале Зимнего Дворца.

Имя Л. Г. Корнилова мы здесь назвали впервые в таком сочетании, еще не подготовив к нему читателя. Но читатель должен помнить, что все описываемые события затянувшегося министерского кризиса развивались на фоне грозных событий: военного поражения на фронте. Это собственно и затягивало кризис, делая советы лицемерно уступчивыми и в то же время мешая им взять власть открыто. Мы увидим сейчас, как имя и роль ген. Корнилова сами собой наметились в гуле военного разгрома. Некоторая часть печати (особенно «Русское Слово») сделала это имя популярным. Но нам остается еще рассказать о возникновении нового кабинета, второй коалиции, создание которой стало возможно после окончания кризиса власти в заседании Зимнего Дворца[14].

Получив поручение пяти политических партий образовать новый кабинет, А. Ф. Керенский приступил к переговорам. Было решено, что формально переговоры эти будут вестись с лицами, а не с партиями, то есть, что Керенский будет делать личные приглашения каждому кандидату отдельно. Конечно, фактически, переговоры велись с лидерами партий и через их посредство, с центральными организациями партий. Но, сравнительно с такими же переговорами при образовании первого коалиционного правительства, была одна существенная разница. Социал-демократы более не претендовали на власть. Церетели с самого начала переговоров заявил, что он будет полезнее правительству, если вернется в совет. Так как тотчас же стали ходить слухи, что Керенский удаляет Церетели из правительства и так как, с другой стороны, социалисты-революционеры видели в отказе Церетели хитрый тактический ход, долженствовавший поставить их в невыгодное положение, то А. Ф. Керенский вторично пригласил Церетели 24-го июля и предложил ему пост в правительстве. И. Г. Церетели вторично категорически отказался.

После этого у А. Ф. Керенского оставалось еще одно затруднение с собственной партией: дело Чернова. «Поздно вечером (22-го июля) стало известно, что центральный комитет ставит непременным условием - выяснить вопрос о реабилитации чести Чернова в трехдневный срок. До этого времени члены этой партии не находят для себя возможным вступить в состав Временного Правительства». [234] Как известно, в рядах собственной партии А. Ф. Керенский не имел особого влияния и не находил достаточной поддержки. На третьем партийном съезде (25 мая - 4 июня)[15], благодаря открытой агитации «левого блока» социал-революционеров и троекратным заявлениям П. Деконского с трибуны о недопустимости кандидатуры министра, издавшего приказ о дезертирах, Керенский получил из 270 голосов только 135 и не попал в центральный комитет партии. Это вызвало тогда отказ Е. К. Брешко-Брешковской от звания почетного члена ЦК. Чернов был не чужд этой агитации, прямо выступив против Керенского в «Деле Народа». На съезде ему была устроена овация и он был выбран почетным председателем съезда, получив затем на выборах в ЦК 240 голосов.

Очевидно, требование ЦК о реабилитации Чернова было ультимативно. Сам Чернов уже приступил, однако, к своей реабилитации в обычном порядке, каким это и должно было быть сделано. В своем «Деле Народа» он напечатал инкриминируемые ему документы, которые, вместе с напечатанными «Речью» выдержками из документов русской разведки в Париже, должны были сделаться предметом обследования. Он предложил редакции «Речи» для этой цели устроить суд чести и послать в него своих представителей. К организации такого суда было преступлено.

Но после того, как все эти шаги были предприняты, партия социал-революционеров не хотела ждать их результатов. «Трехдневный срок» обязательной реабилитации, поставленный Керенскому, требовал иных приемов. 25 июля Н. В. Некрасов сообщил печати, что «за те дни, что шли переговоры, расследование документов по делу В. М.Чернова производилось настолько интенсивно, что в весьма короткий срок, как в этом, впрочем, члены правительства были убеждены и раньше, выяснилось, что ничего, бросающего тень на В.М.Чернова, в них нет и реабилитация его была предрешена». Одновременно с этим Чернов печатно сообщил, что Некрасов «пожелал особо пожать ему руку в знак симпатии», а М. И. Терещенко так же печатно, - правда, в несколько уклончивых выражениях - заявил, что его уход и возвращение в правительство не вызваны «соображениями персональными» и что он «не имеет никаких оснований считать, чтобы доброе имя Чернова было чем-нибудь опорочено в тех сплетнях, которые сделались достоянием гласности». Наконец, в тот же день появилось и официальное заявление Временного Правительства, что «выслушав в заседании 24 июля доклад министра юстиции И.Н.Ефремова и заключение министра-председателя А. Ф. Керенского, оно с удовлетворением убедилось в злостности тех слухов, которые распространялись в последнее время в печати и в обществе по поводу деятельности В. М. Чернова в бытность его за границей и потому и признало прошение об отставке министра земледелия В. М. Чернова поданным в общем с другими министрами порядке». С этим надо сопоставить поведение Керенского и Терещенко несколькими [235] днями спустя, в том заседании Временного Правительства 3 августа, в котором присутствовал генерал Корнилов.

Объективно говоря, несомненным был и остался факт былого «пораженчества» Чернова и его участия в Циммервальде и Кинтале, о чем только что напомнил Натансон, в подробном докладе на съезде партии социал-революционеров. Несомненным было и участие Чернова в составлении брошюр и статей пораженческого характера, распространявшихся в лагерях русских военнопленных в Германии и Австрии, конечно, не без содействия подлежащих властей. Характер отношений русских пораженцев социал-революционистского направления, и в особенности самого Чернова, к самим этим властям оставался невыясненным. Возможно, что и показания русской разведки и подозрения Керенского, Терещенко и других в этом отношении шли слишком далеко. Как бы то ни было, реабилитация Чернова, проведенная ускоренным темпом и, как проговорился Некрасов, «предрешенная», имела исключительно политическое значение для данного момента.

К вечеру 24 июля, новый кабинет окончательно определился. В последнюю минуту и у Некрасова, объявившего в Малахитовом зале свою министерскую карьеру поконченной, возродился вкус к власти и он очень стремился занять пост министра внутренних дел. Но было уже поздно: место было окончательно отдано социал-революционеру Авксентьеву. Члены партии народной свободы не претендовали на руководство главнейшими министерствами, ограничивая свою роль в этом кабинете моральной поддержкой в тех пределах, в которых пожелает и сможет ею воспользоваться А.Ф.Керенский. Сознавая уже тогда невозможность серьезно помочь, они не хотели мешать.

Утром 25 июля, в газетах появился список нового кабинета. Состав его был следующий:

Социалисты:

А. Ф. Керенский, министр-председатель, военный и морской министр.

Его заместители: с.-р. Б. В. Савинков[16], в военном министерстве.

В. И. Лебедев[17]_, в морском.

Н. Д. Авксентьев, министр внутренних дел.

В. М. Чернов, министр земледелия, с.-д. М. И. Скобелев, министр труда.

С. Н. Прокопович[18]_, министр торговли и промышленности.

А. М. Никитин[19], министр почт и телеграфов.

М. В. Бернацкий, управляющий министерством финансов, н.-с. А. В. Пешехонов, министр продовольствия.

А. С. Зарудный[20], министр юстиции.

Несоциалисты:

Н. В. Некрасов, заместитель министра-председателя, министр финансов.

М. И. Терещенко, министр иностранных дел. [236]

И. Н. Ефремов, министр государственного призрения, к.-д. С. Ф. Ольденбург, министр народного просвещения.

П. П. Юренев[21], министр путей сообщения.

Ф. Ф. Кокошкин, государственный контролер.

А. В. Карташев[22], обер-прокурор святейшего синода.

При предварительных переговорах сам Керенский придавал большое значение уравновешению обеих половин этого списка. При небольшом номинальном перевесе социалистов действительный перевес в кабинете безусловно принадлежал убежденным сторонникам буржуазной демократии. Эта черта отличала кабинет 25 июля от кабинета 6 мая, в котором социалистическая часть была в меньшинстве, но зато являлась носительницей идеологии «революционной демократии», в смысле Церетели. И нажитый с тех пор государственный опыт и ужасающее прогрессирование внутреннего распада, и быстро возраставшая опасность на фронте, и агрессивная демагогия большевиков, и их провал в июльском наступлении - все это располагало новую власть сильно подтянуться и, по крайней мере, хоть сделать попытку - быть сильной.

Это настроение сказалось, прежде всего, в «воззвании» нового правительства к населению, опубликованном 26 июля. Уже то, что на этот раз - это было просто «воззвание», а не новая программная декларация, было очень характерно, Характерно и то, что воззвание, хотя и одобренное всем кабинетом, подписано одним Керенским. Никаких указаний на прежние программы в нем нет, - в том числе нет и указания на программу 8 июля, которое заменено в духе новой коалиции, глухой ссылкой на «ранее возвещенные начала». В том же настроении «воззвание» говорило о России и «родине», лишь однажды упомянув о революции и даже решалось заговорить о «национальном» воодушевлении и единстве. Вот текст этого воззвания.

«В тяжкую для родины годину преобразованное Временное Правительство будет нести бремя верховной власти. Наступление врага на фронте, при глубоком нестроении внутри государства, угрожает самому существованию России. Только небывалыми, героическими усилиями может быть спасена родина. Только железной властью, в суровых условиях военной необходимости, и самоотверженным порывом самого народа может быть выкована грозная и созидающая государственная мощь, которая очистит родную землю от неприятеля и привлечет к великой работе организованного строительства все живые силы страны на дело ее возрождения».

«Исполненное сознанием священного долга перед отечеством, правительство не остановится ни перед какими трудностями и препятствиями для - достойного чести великого народа - завершения борьбы, от исхода которой зависит будущее России. В стремлении использовать ради этой цели жизненные источники страны, оно будет выполнять необходимые меры организации государства, следуя неуклонно ранее возвещенным им началам». [237]

«Приступая к этой работе, Временное Правительство черпает силы в уверенности, что оно встретит помощь и поддержку в разуме всех народов России. Правительство верит, что вся мощь революции будет обращена на дело спасения России и восстановления ее, поруганной предательством, малодушием и презренной трусостью, чести. Правительство убеждено, что в исторический час, когда решаются судьбы родины, русские граждане забудут перед лицом неприятеля разделяющие их споры, объединятся в великом жертвенном подвиге, - встретят грядущие испытания с мужественным решением преодолеть их. Пред таким единением не страшны будут ни внешний враг, ни внутренняя разруха. Свобода, спаянная национальным единством и воодушевлением, не может быть побеждена. Русский народ пронесет ее сквозь кровь и страдания к светлому будущему, создаст на благо всему человечеству новую, свободную, великую Россию».

Оставалось провести признание вновь образовавшегося кабинета через главные партийные организации. Заседание пленума исполнительных комитетов советов было собрано в ночь на 25 июля. Настроение собрания оказалось весьма минорное. Основным тоном речей было сознание, что июльское восстание ослабило весь демократический фронт и что необходимы уступки власти, которая должна быть сильной. Для сохранения равновесия, однако же, этой власти давалась в руководство все та же программа 8 июля и ставилась задачей «бесконечная борьба с... контрреволюцией».

«Проклятый Рубикон», восклицал докладчик М. И. Скобелев, говоря о событиях 3 - 5 июля. «На нем сломилась революция; вместо того, чтобы идти вперед, она должна напрягать все силы свои, чтобы сохранить завоеванное до ужасных июльских дней». А. В. Пешехонов, проводя параллель между этим министерством и прежним, говорил: «Тогда, 6 мая, правительство чувствовало, что ему необходимо подкрепление слева - и обратилось к советам». Теперь опасность напора «волны контрреволюции» «заставила правительство искать поддержки справа». «Чем больше сил мы привлечем справа», наивно признавался он, «тем меньше останется тех, которые будут нападать на власть».

Очень показательная была речь Церетели. «Это не только был кризис власти», говорил он, «это кризис революции. В ее истории началась новая эра». «Правы те, кто указывал, что советы два месяца назад были сильнее. Мы, действительно, стали слабее. Соотношение сил изменилось не в нашу пользу». «Если бы органы революционной демократии сказали, что представляют всю страну, они впали бы в ошибку, от которой вряд ли удалось бы оправиться. Бойтесь поставить народ перед выбором между революционной демократией и страной». Исходя из этих рассуждений, Церетели убеждал товарищей примириться с правительством взаимных уступок и в интересах «восстановления боевой мощи фронта», для чего «нельзя отказываться от репрессий» и надо дать власти [238] «диктаторские полномочия», а также и в интересах борьбы с «контрреволюцией». Оставшийся в правительстве министр М. И. Скобелев обещал, что уйдет из правительства при первом признаке заявленного ему недоверия, меланхолически прибавляя при этом: «Мы предпочитаем ошибаться вместе с революционной демократией, чем быть правыми, но без нее».

Эта удачная формула нового отношения социалистических вождей к правительству немедленно же раскрывалась в направлении - «ошибок». Все ораторы категорически требовали выполнения правительством программы 8-го июля. Предложенная Богдановым резолюция совета ставила деятельности коалиционной власти определенные партийные границы: 1) «никаких посягательств на органы революционной демократии», то есть никаких мероприятий против советов; 2) «никаких отступлений» от циммервальдской внешней политики; 3) воздержание при «борьбе с анархией и эксцессами», «от борьбы с целыми политическими течениями», то есть сохранение нейтралитета по отношению к партийной деятельности большевиков и 4) наоборот, «решительная борьба с контрреволюционными заговорами в том специфическом смысле, в каком оратор-интернационалист Юренев на том же заседании говорил об «обнаглевшем бонапартизме ген. Корнилова», наконец 5) «скорейшее проведение в жизнь» «социальной программы 8-го июля».

Несколько более благоприятно звучала резолюция объединенного заседания исполнительного комитета рабочих и солдатских депутатов с комитетом крестьянских депутатов, предложенная Даном. Вступление социалистов в этой резолюции прямо «одобрялось» и правительству обещалась «самая активная поддержка». Но условия одобрения и поддержки и здесь мыслились совершенно так же, как там: исполнение программы 8-го июля и «опора на органы революционной демократии внутри страны и на фронте», включая тут и решительную угрозу «со всякой энергией противодействовать всяким покушениям на права и свободу деятельности этих организаций». «Революционная демократия» фактически продолжала, таким образом, строиться общим фронтом против правительства, отрезая у него ту самую поддержку, которую обещала формально.

Если при этих условиях руководящая несоциалистическая партия к.-д. решилась все-таки дать своих сочленов в кабинет Керенского, то она при этом руководилась, во-первых, полной невозможностью отказаться от участия во власти в момент, который признавали критическим даже ее политические противники; во-вторых, надеждой, что первый шаг эмансипации Керенского от советов повлечет за собой и дальнейшие шаги, а это не замедлит отразиться и на дальнейшей мирной эволюции личного состава кабинета в желательном направлении. В момент переговоров о составлении нового правительства в Москве собрался съезд партии народной свободы[23], который, выслушав доклад Новгородцева, [239] только что одобрил отказ кандидатов к.-д. от продолжения переговоров (см. выше). Спешно съезд этот вызван был в Петроград, где после заседания в Малахитовом зале и последовавших переговоров с Керенским, сложилось прямо противоположное настроение. На долю П. Н. Милюкова выпало доказать своим единомышленникам необходимость вступления к.-д. в только что сформировавшийся кабинет.

В своей речи на съезде 24 июля П. Н. Милюков, прежде всего, указал, что в данную минуту «нам уже не грозит только катастрофа; мы уже находимся в водовороте». Но он отметил, что именно теперь, под впечатлением «глубоких разочарований», политические идеи к.-д. получают более широкое распространение и могут служить базисом для более искренней коалиции. В ряде выступлений самых влиятельных вождей социалистических течений - таких как Керенский, Церетели, Чернов, Скобелев и др. - может считаться установленным, что революция не считается социалистической, что организованная часть демократии составляет лишь поверхностный слой на океане народных масс и нельзя считать всю Россию примкнувшей к той или другой политической партии; что государство должно остановить разрушение промышленности стихийным ростом рабочих требований. Остается словесный спор и том, следует ли «охранять завоевания революции» или «продолжать и углублять» ее. «Бесспорно», заявил П. Н. Милюков, «революция продолжается в смысле осуществления тех задач, которые она поставила», но «революция кончена в том смысле, что закончен процесс кровавого разрыва с прошлым» и далее развитие революции должно совершаться уже в рамках ею самою созданной революционной власти и закона. Вопреки обвинениям в «контрреволюционности», партия «остается верными республиканцами и не думает», «не только о восстановлении старого самодержавного строя, но и конституционного монархического, с которым покончила революция». Партия «защищает все приобретения революции, которые начало осуществлять первое правительство». Она за самые широкие социальные реформы, за свободное развитие народностей, но «против всего того, что предрешает волю Учредительного Собрания». Она боролась с социалистами поскольку они «шли на уступки требованиям большевизма», но теперь, когда их уступчивость привела к «хаосу в армии, хаосу во внешней политике, хаосу в промышленности, хаосу в национальном вопросе, хаосу в путях сообщения», когда с трудом сдерживается хаос финансовый и продовольственный, когда «провалилось наступление, построенное на основе так называемой демократизации и революционной дисциплины», когда, словом, «наступают дни расплаты и расчета за все увлечения и утопии, которым подчинялась власть», - в такой момент нельзя отказывать в поддержке власти, раз она обращается к нам на основе нашей же национальной программы и обещает восстановить свою независимость от партийных организаций. [240]

Значительная часть съезда была очень решительно настроена против вступления к.-д. в правительство, возглавляемое Керенским. Однако съезд оживленно рукоплескал заявлению П. Н. Милюкова, призывавшего по поводу одной из резких выходок против Керенского к «новому чувству - уважения к главе революционного правительства». В конце концов, съезд убедился, что не было другого выхода кроме попытки усилить власть изнутри, ибо путь насильственный, намеки на который уже слышались на съезде, привел бы лишь к гражданской войне. «Если окажется, что мы имеем дело не с падающим влиянием советов и социалистического утопизма, если дух Циммервальда, который пошел на убыль и уже вытравлен в последних заявлениях министерства, вновь возродится, если большевики опять появятся на улицах Петрограда, то речь будет другая», закончил П. Н. Милюков свой ответ оппонентам. «Сейчас же мы будем поддерживать своим доверием наших товарищей, пока они останутся в министерстве».

В своей приветственной статье новому кабинету черновское «Дело Народа» было, в сущности, не более оптимистично. «Трудно заранее предсказать, говорила газета, насколько долговечна новая коалиция, насколько жизненна она. Можно с уверенностью лишь сказать, что это - последняя попытка создать национальное правительство. С неудачей этой попытки революция окажется окончательно откинутой либо в ту, либо в другую сторону. В том и другом случае она окажется изолированной, на краю и под угрозой - от лишнего толчка окончательно сорватся».

Прогноз был правильный. Проблема: или Корнилов, или Ленин, - здесь поставлена черновской газетой совершенно открыто, вполне откровенно указаны роковые последствия того положения, когда революция окажется «на краю» и «изолированной». Но на каком краю?

[1] Потресов Александр Николаевич (1869 - 1934). Родился в дворянской семье. Окончил естественный факультет и два курса юридического факультета Петербургского университета. Входил в «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Со II съезда РСДРП (1903) - меньшевик. В годы Первой мировой войны - оборонец. После Февральской революции один из лидеров правого крыла меньшевиков, член редакции газеты «День». Поддерживал Временное правительство, критиковал большевиков и меньшевиков-интернационалистов. Октябрьскую революцию не принял. Работал в архивных учреждениях. Участвовал в создании антибольшевистских организаций, был членом Союза возрождения России. В сентябре 1919 арестован, но вскоре освобожден. От политической деятельности отошел. В конце 1924 выехал за границу.

[2] Мазуренко Григорий Петрович - социал-демократ (меньшевик), член ВЦИК, избранного I Всероссийским съездом Советов, поручик (1917). Приближенный А. Ф. Керенского, впоследствии в качестве уполномоченного Временного правительства руководил отрядом, посланным на фронт для противодействия революционной агитации среди солдат.

[3] В 1920 г., в Echo de Paris, появились разоблачения по поводу колебаний Керенского в вопросе об арестах. По этому поводу господин Борис Никитин, «генерал квартирмейстер штаба петроградского военного округа того времени», выступил со статьей (в «Отечестве», № 1, перепечатана в Ревельских «Последних Известиях», апрель 1921г.): «Кто же Керенский?». Оставляя в стороне полемический тон этой статьи, нельзя не остановиться на следующих утверждениях автора. А. Ф. Керенский в ночь на 7-е июля отменил аресты Троцкого и Стеклова-Нахамкеса. Штаб петроградского округа протестовал по адресу министра юстиции, но последний через два часа, в 3 часа утра 7 июля, официально подтвердил распоряжение Керенского об отмене двух упомянутых арестов. Стеклов бежал в Мустамяки, где у него жил и Ленин, был арестован там по ордеру штаба, привезен в Петроград, но немедленно, приказом Керенского изъят из ведения штаба и через несколько часов освобожден. На разборе дела об аресте Стеклова присутствовал в штабе президиум Совета Депутатов: Чхеидзе, Сомов и Богданов. После того, 10 июля, Керенский официально отнял у штаба право ареста большевиков. 11 июля, он приказал генералу Половцеву, главнокомандующему округом, прекратить разоружение большевиков. По этому поводу Никитин объясняет, что у большевиков имелись склады оружия на различных заводах, которые, после провала июльского выступления, большевики начали разносить по квартирам. Штаб приступил к отобранию оружия и успел обезоружить «несколько десятков городских большевистских организаций», приступив к отобранию оружия на крупных заводах. Сестрорецкий завод уже был обезоружен и склад оружия оттуда вывезен, когда Керенский приказал прекратить разоружение и заменить эту меру опубликованием воззвания о добровольной сдаче оружия гражданами. Генерал-квартирмейстерская часть отказалась писать порученное ей воззвание. Тогда Керенский приказал штабу разработать техническую сторону воззвания, разделить Петроград на районы, назначить сборные места, приемщиков, время сдачи и т.д., а воззвание написал сам. Оно было расклеено, но по словам г. Никитина, «подействовало только на старых, доверчивых буржуев: сданными оказались только несколько пистолетов и сабель эпохи русско-турецкой войны. Все перевозочные средства и приемщики вернулись ни с чем, - пустыми».

Керенский, отвечая на разоблачения Echo de Paris, утверждал, что ему не пришлось освобождать Стеклова, так как его никогда не арестовывали. («Общее Дело», № 66, 1920).

Никитин Борис Владимирович - (1833 - ?) из дворянской семьи. В годы Первой мировой войны служил в Кабардинском конном полку. С сентября 1916 помощник старшего адьютанта отдела генерал-квартирмейстера штаба 7-й армии, с марта 1917 начальника контрразведывательного отделения штаба Петроградского военного округа. В сентябре 1917 назначен начальником штаба Кавказского Туземного конного корпуса. Подполковник (1917). Активно разрабатывал вопрос связи большевиков с немецким Генеральным штабом. Эмигрант.

Сомов А.В. - трудовик, заместитель председателя солдатской секции Петросовета.

[4] Барышников Александр Александрович (1877 - ?). Родился в купеческой семье. Окончил Петербургский институт инженеров путей сообщения (1898). Гласный Петербургской городской думы, затем член Городской управы, был избран в III Государственную думу. Прогрессист. К 1917 - член Петроградского городского комитета Всероссийского союза городов. После Февральской революции назначен комиссаром Временного правительства по Министерству почт и телеграфов. Входил в комиссию по организации Республиканско-демократической партии (затем Российская радикально-демократическая партия). На ее учредительном съезде избран в ЦК. Вошел во Временное правительство в качестве товарища министра государственного призрения (затем управляющий министерством). В августе выдвигался кандидатом в гласные Петроградской городской думы. После Октябрьской революции эмигрировал.

[5] Радикально-демократическая партия - была образована летом 1917 из части бывших прогрессистов, левых кадетов. ЦК партии возглавил И. Н. Ефремов. В числе лидеров: Н.В.Некрасов, М. В. Бернацкий. Центральный печатный орган - газета «Отечество». Осенью 1917 партия распалась.

[6] Кишкин Николай Михайлович (1864 - 1930). Родился в дворянской семье. Окончил медицинский факультет Московского университета (1889). Член «Союза Освобождения». С 1905 член ЦК кадетской партии, в 1907 - 1914 товарищ председателя ЦК кадетской партии, лидер ее московского комитета. После начала Первой мировой - один из организаторов Всероссийского союза городов. В дни Февральской революции назначен комиссаром Временного правительства в Москве. В марте избран председателем исполкома Комитета московских общественных организаций. После поражения корниловского выступления с сентября вошел в коалиционный кабинет в качестве министра государственного призрения. В октябре назначен руководителем Особого совещания по разгрузке Петрограда. 25 октября приказом премьера назначен особоуполномоченным Временного правительства и генерал-губернатором Петрограда. Был арестован вместе с другими министрами Временного правительства. Весной 1918 освобожден. Участвовал в деятельности Союза Возрождения России. Неоднократно арестовывался. В начале 1921 являлся одним из организаторов и руководителей «Всероссийского комитета помощи голодающим Поволжья» (Помгол). После запрета комитета арестован и в 1922 сослан в Вологду. В середине 1920-х вернулся в Москву и работал в курортном отделе Наркомздрава.

[7] Третьяков Сергей Николаевич (1882 -1 943). Родился в семье московских текстильных фабрикантов. В 1901 - 1905 учился на физико-математическом факультете Московского университета. С 1899 возглавлял Фабрично-заводское товарищество, с 1905 Товарищество Большой Костромской льняной мануфактуры. В 1909 стал председателем Костромского комитета торговли и мануфактуры. С 1912 старшина Московского биржевого комитета. В 1914 член совета Московского банка. В 1915 товарищ председателя Московского военно-промышленного комитета, член ЦВПК. После Февральской революции товарищ председателя Комитета общественных организаций Москвы. В сентябре-октябре 1917 в качестве председателя Экономического совета входил в состав Временного правительства. После Октябрьской революции был заместителем председателя Совета министров в Омском правительстве. В 1920 эмигрировал.

[8] Новгородцев Павел Иванович (1866 - 1924). Родился в дворянской семье. Окончил юридический факультет Московского университета (1888). Защитил магистерскую диссертацию (1897). В 1902 - докторскую. С 1904 член «Союза освобождения», был одним из основателей кадетской партии, входил в ее ЦК. Депутат I Государственной думы. В годы Первой мировой войны товарищ председателя Экономического совета при Главном комитете Всероссийского союза городов. После Февральской революции вновь избран членом ЦК кадетской партии. Настаивал на проявлении твердости по отношению к социалистам. После Октябрьской революции избран в Учредительное собрание. Один из руководителей «Правого центра». Весной - летом 1918 возглавлял московскую кадетскую организацию. В октябре уехал на Юг. Сотрудничал с А. И. Деникиным. После разгрома П. Н. Врангеля (1920) в эмиграции.

[9] Кизеветтер Александр Александрович (1866 - 1933). Из семьи военного юриста. Закончил историко-филологический факультет Московского университета. Защитил магистерскую (1903) и докторскую (1909) диссертации. На преподавательской работе. Член «Союза освобождения». Один из основателей кадетской партии, член ее ЦК (1906). Депутат II Государственной думы. В годы Первой мировой войны поддержал правительственный курс во внешней политике. Февральскую революцию встретил с одобрением. Занимался общественно-публицистической деятельностью. Октябрьскую революцию оценивал негативно. В связи с членством в кадетской партии подвергался арестам. В сентябре 1922 выслан из Советской России с группой ученых.

[10] IX съезд Партии народной свободы (кадетов) проходил 23 - 28 июля 1917. Первый день работы прошел в Москве, затем съезд продолжился в Петрограде.

[11] «Жизнь» - ежедневная газета, орган интернационалистического крыла Партии социалистов-революционеров. Издавалась в Париже (март - июнь 1915), затем в Женеве (июнь 1915 - январь 1916). В числе редакторов газеты был В. М. Чернов. Распространялась главным образом за границей.

[12] Вопрос о немецких субсидиях украинским национальным организациям затрагивался в частности в брошюре генерала Ю. Д. Романовского «Украинский сепаратизм и Германия» (Токио, 1920), основанной, по словам автора, на австрийских и германских документах полученных русским Генеральным штабом летом 1917. (Украинский сепаратизм в России. Идеология национального раскола. Сборник. М., 1998. С. 296 - 312). О «немецких субсидиях» см. также Мельгунов СП. «Золотой немецкий ключ большевистской революции» (Париж, 1924).

[13] Винавер Максим Моисеевич (1863 - 1926). Окончил юридический факультет Варшавского университета (1886). Член ЦК кадетской партии с момента ее образования. Депутат I Государственной думы. За подписание Выборгского воззвания приговорен к трехмесячному тюремному заключению. После Февральской революции сенатор в Гражданском кассационном департаменте. Редактировал журнал «Вестник Партии Народной Свободы». В октябре 1917 вошел в состав Предпарламента. После Октябрьской революции отстаивал идею союза со странами Антанты в борьбе с Советской властью. Весной 1919 министр внешних сношений Краевого правительства Крыма. Эмигрировал.

[14] По принятой здесь терминологии мы говорим о кабинете, составленном 24-го июля, как о второй коалиции, не вводя в счет коалиционных кабинетов того состава правительства, который установился 8-го июля. Со дня распадения первой коалиции до образования кабинета 24-го июля мы считаем власть находившейся в положении кризиса. Мы говорим поэтому о «первом кризисе власти», (3 - 24 июля) и о «второй коалиции».

[15] Имеется в виду III съезд Партии социалистов-революционеров, проходивший с 25 мая по 4 июня 1917 в Москве. На нем присутствовало 306 делегатов с решающим и 40 с совещательным голосом. См.: Третий съезд социалистов-революционеров. Пг., 1917.

[16] Савинков Борис Викторович (1879-1925). Родился в семье судьи. Учился в Петербургском университете, исключен за участие в студенческом движении. В 1898 вступил в социал-демократическую партию «Рабочее знамя». Арестован и сослан в Вологду. Бежал за границу, где вступил в Партию социалистов-революционеров, войдя в ее боевую организацию. Участвовал в подготовке ряда террористических акций (в том числе в подготовке покушения на министра внутренних дел В. К. Плеве). В 1906 вновь арестован и приговорен к смертной казни, но сумел бежать. В годы Первой мировой войны вступил добровольцем во французскую армию. После Февральской революции вернулся в Россию. Был назначен комиссаром Временного правительства в 8 армии; затем с июня 1917 - комиссар Юго-Западного фронта. В июле - августе 1917 - управляющий Военным министерством. После Октябрьской революции уехал в Гатчину, где был назначен комиссаром Временного правительства при отряде генерала П. Н. Краснова. После провала наступления Керенского - Краснова на Петроград бежал на Дон. Участвовал в формировании Добровольческой армии, выступал в качестве руководителя ряда антисоветских вооруженных выступлений. Выехав за границу, занимался деятельностью по подготовке военных отрядов направляемых на советскую территорию. В августе 1924 нелегально приехал в СССР. Был арестован органами ОГПУ и предан суду. На суде признал свое поражение в борьбе против Советской власти. Погиб в тюрьме, покончив жизнь самоубийством, по другой версии был убит чекистами.

[17] Лебедев Владимир Иванович (1883 - 1919). Эсер, экономист и публицист. В годы Первой мировой войны - оборонец, вступил добро­вольцем во Французскую армию и воевал на Салоникском фронте. С мая 1917 помощник военного и морского министра, в июле - августе 1917 управляющий Морским министерством. Лейтенант.

[18] Прокопович Сергей Николаевич (1871 - 1955). Из семьи военного. Окончил Брюссельский университет (1899). Примыкал к социал-демократам, постепенно перешел на либеральные позиции. В 1904 - 1905 входил в «Союз освобождения». Некоторое время входил в ЦК кадетской партии. Доктор философии Бернского университета (1913). Член Вольного экономического, Русского технического и ряда других обществ. В 1914 - 1917 служил в Московском областном военно-промышленном комитете. После Февральской революции, с мая председатель Главного экономического комитета, заместитель председателя Экономического совета Временного правительства, член особого совещания Временного правительства по изготовлению проекта Положения о Выборах в Учредительное собрание. С июля 1917 министр торговли и промышленности Временного правительства, с сентября - министр продовольствия. 25 октября 1917 был арестован, но вскоре освобожден. До ноября возглавлял подпольное Временное правительство. Был избран на заседании правительства предсе­дателем Совета министров (на время отсутствия А. Ф. Керенского). В 1918 состоял членом Комитета спасения родины и революции. Входил в Союз возрождения России. В 1921 вместе с Е. Д. Кусковой и Н. М. Кишкиным возглавил «Всероссийский комитет помощи голодающим Поволжья». В 1922 выслан из Советской России.

[19] Никитин Алексей Максимович (1876 - после 1930). Из купеческой семьи. Окончил Московский университет, юрист. Член РСДРП с 1899, с 1903 - меньшевик. После Февральской революции был избран первым председателем Московского Совета рабочих депутатов, с марта по июль начальник милиции Москвы. С апреля - член президиума исполкома Моссовета, с июня - заместитель председателя московской Городской управы. С июля министр почт и телеграфов во Временном правительстве. С сентября одновременно министр внутренних дел Временного правительства. Выступал за решительное подавление беспорядков в стране. В связи с этим ЦК Российской социал-демократической рабочей партии (объединенной) предложил ему покинуть ряды партии. Автор проекта создания Комитетов общественной безопасности, принятого в октябре Предпарламентом. После Октябрьской революции входил в подпольное Временное правительство. Арестовывался. Был осужден по обвинению в сотрудничестве с Добровольческой армией. В 1921 помилован и освобожден. Работал в Москве. В августе 1930 был арестован, однако вскоре снова освобожден. Дальнейшая судьба неизвестна.

[20] Зарудный Александр Сергеевич (1863 - 1934), юрист, присяжный поверенный округа Петербургской судебной палаты, адвокат. В 1906 выступал защитником на процессе членов Петербургского Совета рабочих депутатов. В марте - апреле 1917 - товарищ министра юстиции, в июле - августе - министр юстиции Временного правительства. Народный социалист (март 1917 - весна 1918). С сентября 1917 работал в советских учреждениях.

[21] Юренев Петр Петрович (1874 - 1943). Из семьи судебного чиновника. Окончил институт инженеров путей сообщения (1897). В 1904 примкнул к либеральному движению, кадет (с 1906), член ЦК (1911). Депутат II Государственной думы. С 1915 член Главного комитета по снабжению армии (Земгор). С января 1917 товарищ председателя отдела путей сообщения Земгора. После Февральской революции 1917 министр путей сообщения во Временном правительстве (июль - август). В октябре 1918 уехал в Харьков, затем в Одессу, где был руководителем местного отделения Национального центра. В начале 1920 эмигрировал, жил во Франции.

[22] Карташев Антон Владимирович (1875 - 1960). Окончил Петербургскую духовную академию (1899). В 1906 - 1917 на преподавательской работе. В 1909 стал председателем Религиозно-философского общества в Петербурге. После Февральской революции вступил в кадетскую партию, член ее ЦК. С марта товарищ обер-прокурора Святейшего Синода. С июля обер-прокурор Святейшего Синода. После упразднения этого поста - глава Министерства исповеданий (с августа). Один из инициаторов созыва в Москве Всероссийского Поместного Собора Русской православной церкви, и восстановления патриаршества в России. Сторонник Л. Г. Корнилова. Был арестован вместе с другими министрами Временного правительства. Освобожден в начале 1918. Один из руководителей Национального центра. В 1919 уехал в Финляндию.

[23] Имеется в виду IX съезд Партии Народной Свободы (кадетов), проходивший 23 - 28 июля 1917.