Первые вести о прорыве. - Корнилов и Савинков. - Смертная казнь и совещание в ставке 16 июля. - Корнилов - верховный главнокомандующий. - Первый конфликт Корнилова с Керенским.

В дни, когда создавалось новое коалиционное правительство, среди левых течений преобладал страх, что революция окажется на правом краю. Не один Церетели констатировал «задержку развития революции» и пугал тяжелыми последствиями. Налицо был объективный факт, который повелительно требовал этой «задержки», во имя интересов родины. Россия стояла перед грозной национальной опасностью, которая обрисовалась во весь рост после неудачи наступления на фронте, осуществленного А. Ф. Керенским под влиянием настояний союзников. События на фронте развивались [241] параллельно с кризисом власти в течение всего июля - и, несомненно, оказали на ход этого кризиса очень сильное влияние. Дальше мы увидим, что и все содержание политической жизни в августе определилось тем же условием: необходимостью укрепить власть для воссоздания военной мощи России. Мы не знаем, возлагал ли Альбер Тома и другие сторонники русского наступления в рядах союзников серьезные надежды на успех русского наступления. Для военных целей достаточен был, вероятно, самый факт наступления, обещавший отвлечь на определенный срок определенное количество неприятельских войск с союзнического фронта на русский. Были, однако, и среди союзников люди, смотревшие на положение более серьезно и относившиеся с большими опасениями к конечному исходу задуманного стратегического маневра. Для этих людей уже тогда было ясно, что самое большее, чего можно требовать от русской армии в ее тогдашнем настроении, было - чтобы она продержалась в окопах. Двинуть ее вперед из окопов - значило рисковать, что она бросится назад. Об этом заблаговременно свидетельствовали те нечеловеческие усилия, которые приходилось делать, чтобы приготовить хотя бы «ударные» кадры, способные начать наступление. Предполагалось, что они увлекут своим примером и остальных. Но рискованность этого предположения была понятна всем, кто стоял близко к делу.

За несколько недель до наступления, о его возможной неудаче и об опасности всего предприятия предупреждал приехавший в Петроград из ставки председатель союза офицеров полковник Новосильцев. П. Я. Рысс[1] в своей книге «Русский опыт» рассказывает: «Помню, 15 июня 1917 г., ко мне приехал итальянский военный агент, хорошо знавший русскую армию и только что объехавший русский фронт. Он взволнованно сообщил, что наступление предполагается в стык австро-германских войск и могло бы дать блестящие результаты. Но русская армия разложена и неспособна к наступлению. Пока она стоит неподвижно, она существует, оттягивая неприятельские силы. В момент, когда армия выйдет из своего неподвижного состояния, она рассыплется, - и тогда все погибнет. Россия выбудет из строя». О том же самом господин Тозелли сообщал тогда же и мне лично. Но было уже поздно. Через три дня наступление началось. Вместе с ним явился тот проблеск надежды, о котором мы говорили, описывая настроение Петрограда 19 июня. Неверующие хотели верить и заставить верить других.

Увы, скоро оказалось, что для оптимизма нет никакой почвы. Ночью с 6 на 7 июля - как раз тогда, когда в Петроград вступили военные части для усмирения большевистского восстания, пришли в столицу первые известия о прорыве фронта. Начиная с 8 июля, газеты начали печатать намеренно откровенные телеграммы с фронта, поразившие как громом русскую общественность.

Вот первая телеграмма этого рода, посланная с фронта б-го и напечатанная в газетах 8-го июля. «В 10 часов 607-й Млыновский [242] полк, находившийся на участке Виткув-Минаюв, самовольно оставил окопы и отошел назад, следствием чего явился отход и соседей, что дало возможность противнику развить свой успех. Наша неудача объясняется в значительной степени тем, что под влиянием агитации большевиков, многие части, получив боевой приказ о поддержании атакованных частей, собирались на митинги и обсуждали, подлежит ли выполнению приказ, причем некоторые полки отказывались от выполнения боевых поручений, уходили с позиций без всякого давления противника. Усилия начальников и командиров побудить к исполнению приказов были бесплодны».

На следующий день (9-го) телеграмма гласила: «Противник, развивая прорыв, продолжал в течение 7-го июля дальнейшее наступление на Тарнополь. Наши войска, в массе, не проявляя должной устойчивости, а местами не выполняя боевых приказов, продолжали отходить». 9-го и 10-го июля с фронта продолжали посылаться столь же тревожные известия. «Наши войска, проявляя полное неповиновение начальникам, продолжали отступать за реку Серет, частью сдаваясь в плен. Сопротивление оказала только 155-я пехотная дивизия... При громадном превосходстве сил и техники с нашей стороны на атакованных участках, отступление шло почти безостановочно, что происходило от полной неустойчивости наших войск и рассуждения о том, исполнять или не исполнять боевые приказы начальства и преступной пропаганды большевиков». 10 июля то же настроение отразилось и на судьбе атаки, предпринятой на Виленском наступлении у Крево. «На развитии дальнейшего успеха начинает сказываться неустойчивость и моральная слабость некоторых частей. Отмечается доблестное поведение офицеров, массами гибнущих, исполняя свой долг». «Приводивший части в порядок, начальник штаба дивизии Генерального штаба подполковник Хольд убит».

Того же 9 июля по адресам Временного Правительства, ЦК, советов и верховного Главнокомандующего исполнительный комитет юго-западного фронта, армейский комитет и комиссар XI армии послали сводную телеграмму следующего содержания. «Начавшееся 6-го июля немецкое наступление на фронте XI армии разрастается в неизмеримое бедствие, угрожающее, быть может, гибелью революционной России. В настроении частей, двинутых недавно вперед геройскими усилиями сознательного меньшинства, определился резкий и гибельный перелом. Наступательный порыв быстро исчерпался. Большинство частей находится в состоянии все возрастающего разложения. О власти и повиновении нет уже речи. Уговоры и убеждения потеряли силу, на них отвечают угрозами, а иногда и расстрелом. Некоторые части самовольно уходят с позиций, даже не дожидаясь подхода противника. Были случаи, что отданное приказание - спешно выступить в поддержку - обсуждалось часами на митингах, почему поддержка опаздывала на сутки. При первых выстрелах неприятеля части нередко бросают позиции. На протяжении сотни [243] верст в тыл тянутся вереницы беглецов, с ружьями и без них, - здоровых, бодрых, потерявших всякий стыд, чувствующих себя совершенно безнаказанными. Иногда так отходят целые части. Члены армейского и фронтового комитетов и комиссары единодушно признают, что положение требует самых крайних мер и усилий, ибо нельзя останавливаться ни перед чем, чтобы спасти революцию от гибели. Сегодня Главнокомандующим юго-западным фронтом и командиром XI армии, с согласия комиссаров и комитетов, изданы приказы о стрельбе по бегущим. Пусть вся страна знает всю правду о совершающихся здесь событиях, пусть она содрогнется и найдет в себе решимость беспощадно обрушиться на всех, кто малодушием губит и предает родину и революцию»[2].

Наконец, 11 июля - комиссары юго-западного фронта - Савинков и Филоненко[3], отправили телеграмму, чрезвычайно характерную для обоих и для всей постановки вопроса о «демократизации» армии. Революционная фразеология здесь приходит в резкое и сознательное противоречие с суровой действительностью.

«Мы, комиссары армии юго-западного фронта», заявляют Савинков и Филоненко, «явившиеся на театр войны для того, чтобы увещеваниями, опирающимися на всю полноту авторитета полномочных органов революционного большинства, побудить войска исполнять свой долг перед родиной и свободой, - мы теперь даем отчет вам и народу в том, что мы сделали и чего достигли и по долгу совести, заявляем о том, что сделать надлежит.

Я, Борис Савинков, бывший комиссар 7-й армии и мой помощник Влад. Гобечиа, привели 7-ю армию в состояние, которое дало возможность наступать. Герои пали в бою и армия, увлеченная ими, сражалась доблестно. А теперь их нет - и она бежит. Как я отвечу за пролитую кровь, если не потребую, чтобы немедленно были введены с железной решимостью в армии порядок и дисциплина, которые бы не позволили малодушным безнаказанно, по своей воле, оставлять позиции, открывать фронт, губить этим целые части и товарищей, верных долгу, покрывая незабываемым срамом революцию и страну? Выбора не дано: смертная казнь тем, кто отказывается рисковать своей жизнью для родины за землю и волю.

Я, Максимилиан Филоненко, комиссар 8-й армии. Удача сопутствовала мне. Ни разу не применив насилия, я был счастлив словом и нравственным воздействием преодолеть все колебания и нерешимость и двинуть войска в победный бой... Но теперь, что я скажу доблестной армии, когда она вынуждена отступать, оставляя [244] поля, обагренные кровью лучших ее солдат, потому что справа обнажают ее фланг, бегут без оглядки трусы и предатели? Я могу заявить одно: смертная казнь изменникам: тогда только будет дан залог того, что не даром, за землю и волю, пролилась священная кровь».

Таким образом, в кругах непосредственных исполнителей воли советов солдатских, рабочих и крестьянских депутатов, пытавшихся водворить в армии особую «революционную» дисциплину, зрели мысли, явившиеся затем источником длительного конфликта. Эти же круги выдвинули на роль исполнителя новых задач и то лицо, которое скоро стало знаменем и символом конфликта.

Пришедшие в середине июля более подробные сведения нарисовали картину ужасающей катастрофы, по характеру своему беспримерной в летописях военной истории. Неприятель задумал частичный удар, чтобы отвлечь наши силы от прорыва, нами произведенного у Станиславова между 18 и 28 июня. Он пустил в ход 5-го июля только две германских дивизии (223 и 197) и одну сводную австро-венгерскую (33). Мы ввели в дело целых 12 дивизий, то есть были раз в пять сильнее. Но самовольный уход 607 полка гренадерской дивизии с позиции, отказ или опоздание резервных полков, назначенных для покрытия образовавшегося пробела, побудили немцев спешно бросить в прорыв собранные по близости подкрепления. 6-го июля против нас действовали уже 5 дивизий, 3 германских и 2 австрийских, а 7-го июля подошли еще более значительные резервы. Небольшой прорыв, верст в 18 ширины, при 8-ми верстах, самое большее, глубины, уже к вечеру, 7-го июля, достиг ширины верст в сорок при глубине более 20 верст. Неожиданно подверглась опасности наша первоклассная база Тарнополь, с громадным количеством запасенных здесь снарядов и продовольствия, стоимостью до 3-х миллиардов. При полной невозможности в два дня эвакуировать население и запасы, город представлял ужасающую картину. Банды дезертиров бросились грабить магазины и частные квартиры, совершая возмутительные насилия над мирными обывателями. Десятки тысяч телег, автомобилей и повозок запрудили улицы города; живая обозная лавина двигалась на восток от города по Тарнопольскому шоссе. Ударный батальон юнкеров и казаки на время водворили порядок в городе и на вокзале; но с их уходом грабежи, насилия и убийства еще более усилились. Отход XI армии, в районе которой совершился прорыв, поставил в крайне трудное положение 7-ю армию генерала Селивачева[4], которую австро-германские войска, быстро переправившись через Серет, прижали к Днестру, отрезая ей отступление на восток. Идя на юг, эта армия попадала на линию отступления бывшей Корниловской армии, окруженной с правого фланга и вынужденной спешно ликвидировать все свои приобретения в Карпатах. Проход армии через Калущ и Станиславов также ознаменовался ужасающими бесчинствами и преступлениями озверевшей солдатской толпы. «Еще недавно», - [245] писал корреспондент «Русского Слова», - «я был свидетелем того стихийного энтузиазма, с каким революционные войска бросались на вражеские укрепления, сметая на своем пути все преграды. И нет слов, которыми можно было бы выразить охватившее нас тогда чувство бурной радости. Мы все... поздравляли друг друга со слезами на глазах, с чудесным воскресением обновленной русской армии. Увы! Сладкий сон был кратковременным. Прошел первый порыв, погибли под неприятельскими пулями и снарядами лучшие честные борцы за свободу и родину, - гидра разложения, посеянного германскими наемниками - большевиками и просто негодяями, дрожащими за свою шкуру, вновь подняла голову. Одного одушевления для победы оказалось слишком мало. Сказалось отсутствие дисциплины, а следовательно и стойкости, и нам пришлось почти без боя отдать назад противнику все то, что было добыто ценою тысячи погибших героев».

Катастрофа распространилась скоро с юго-западного фронта на западный, где после месячных усилий, удалось было побудить отборные воинские части перейти в наступление. Картина была здесь совершенно та же. Громадное неравенство сил в нашу пользу, обещавшее нам легкую победу. «Никогда еще мне не приходилось драться при таком перевесе в числе штыков и материальных средств», писал генерал Деникин. «Никогда еще обстановка не сулила таких блестящих перспектив. На 19-ти верстном фронте у меня было 184 батальона против 29 вражеских; 900 орудий против 300 немецких; 138 батальонов были введены в бой против перволинейных 17-ти немецких и все пошло прахом». Первые впечатления и здесь иногда были такие же радужные, как в Галиции. Вот донесение командира 1-го сибирского корпуса. «Все данные для успешного выполнения наступательной операции были на лицо... Успех, крупный успех, был достигнуть, да еще сравнительно с незначительными потерями с нашей стороны. Прорваны и заняты три линии укреплений; впереди оставались лишь оборонительные узлы и бой мог скоро принять полевой характер; подавлена неприятельская артиллерия, взято в плен свыше 1300 германцев и захвачено много пулеметов и всякой добычи. Кроме того, врагу нанесены потери убитыми и ранеными от артиллерийского огня и можно с уверенностью сказать, что стоявшие против корпуса части временно выведены из строя... Всего на фронте корпуса редким огнем стреляли три-четыре неприятельских батареи и изредка три-четыре пулемета. Ружейные выстрелы были одиночные»... «Но пришла ночь... тотчас стали поступать ко мне тревожные заявления начальников боевых участков о массовом, - толпами и целыми ротами, - уходе солдат с не атакованной первой линии. Некоторые из них доносили, что в полках боевая линия занята лишь командиром полка со своим штабом и несколькими солдатами». Операция была окончательно и безнадежно сорвана. «Пережив таким образом в один и тот же день и радость [246] победы, достигнутой при условиях неблагоприятного боевого настроения солдат, и весь ужас добровольного срыва солдатской массой плодов этой победы, нужной родине, как вода и воздух, я понял, что мы, начальники, бессильны изменить стихийную психологию солдатской массы, - и горько, горько и долго рыдал».

Слезами, как словами, нельзя было «изменить психологию солдатской массы». Тут нужны были люди из другого металла. И не случайно выдвигаются в этот момент на фоне общего развала, две фигуры, генерала и комиссара, Корнилова и Савинкова. С двух полюсов политической жизни, автор романа «Конь Бледный», еще подписывавший свои военные корреспонденции псевдонимом Ропшина и маньчжурский герой, совершивший изумительный побег из германского плена, сходятся в общем волевом импульсе. Позволяю себе огласить рассказ о первой встрече комиссара и генерала, переданный мне самим Савинковым и характеризующий обоих. «Генерал», говорил Савинков Корнилову, «я знаю, что, если сложатся обстоятельства, при которых вы должны будете меня расстрелять, вы меня расстреляете». Потом, после паузы, он прибавил: «Но если условия сложатся так, что мне придется вас расстрелять, я это тоже сделаю». Таково было начало странного и недолгого союза, вызванного чрезвычайными обстоятельствами.

В 7 часов вечера 7-го июля, генерал Корнилов принял командование всем юго-западным фронтом. Его первым делом, как главнокомандующего, была телеграмма Временному Правительству следующего содержания (от того же 7-го июля): «Армия обезумевших темных людей, не ограждавшихся властью от систематического развращения и разложения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит. На полях, которых нельзя назвать полями сражений, царят сплошной ужас, позор и срам, которых русская армия еще не знала с самого начала своего существования. Это бедствие может быть прекращено, и этот стыд или будет снят революционным правительством, или, если оно не сумеет этого сделать, неизбежным ходом истории будут выдвинуты другие люди, которые, сняв бесчестие, вместе с тем уничтожат завоевания революции и потому тоже не смогут дать счастье стране. Выбора нет: революционная власть должна стать на путь определенный и твердый. Лишь в этом спасение родины и свободы. Я, генерал Корнилов, вся жизнь которого от первого дня сознательного существования доныне проходит в беззаветном служении родине, заявляю, что отечество гибнет и потому, хотя и не спрошенный, требую немедленного прекращения наступления на всех фронтах, в целях сохранения и спасения армии для ее реорганизации на началах строгой дисциплины и дабы не пожертвовать жизнью немногих героев, имеющих право увидеть лучшие дни. Необходимо немедленно, в качестве меры временной, исключительной, [247] вызываемой безвыходностью создавшегося положения, введение смертной казни и учреждение полевых судов на театре военных действий. Не следует заблуждаться: меры кротости правительственной, расшатывая в армии дисциплину, стихийно вызывают беспорядочную жестокость ничем не сдержанных масс и стихия эта проявляется в буйствах, насилиях, грабежах, убийствах. Не следует заблуждаться: смерть не только от вражеской пули, но и от руки своих же братьев непрестанно летает над армией. Смертная казнь спасет многие невинные жизни ценой гибели немногих изменников, предателей и трусов. Я заявляю, что занимая высокоответственный пост, я никогда в жизни не соглашусь быть одним из орудий гибели родины. Довольно. Я заявляю, что если правительство не утвердит предлагаемых мною мер и тем лишит меня единственного средства спасти армию и использовать ее по действительному назначению - защиты родины и свободы, то я, генерал Корнилов, самовольно слагаю с себя полномочия главнокомандующего». На этой выразительной телеграмме стояла знаменательная приписка комиссара Юго-Западного фронта Бориса Савинкова: «Я, со своей стороны, вполне разделяю мнение генерала Корнилова и поддерживаю высказанное им от слова до слова»[5].

Таким образом, первое же выступление Корнилова с своего рода политическим манифестом сразу очертило и его личность, и его тактику. Корнилов 7-го июля тот же, как и Корнилов 27-го августа: решительный, не признающий никаких юридических тонкостей и прямо идущий к цели, которую раз признал правильной. Этот документ рисует также и круг влияний, которым подчинился Корнилов - не столько при выборе цели - этот выбор, конечно, должен был быть ему подсказан верным глазом солдата, - сколько при ее формулировке и при выборе средств для ее осуществления. Одно из этих влияний, открытое, характеризуется именем Савинкова. За Савинковым стоял другой комиссар нового типа, более неустойчивый и импульсивный Филоненко. Иного рода влияние, скрытое, но еще более сильное, принадлежало некоему Завойко[6], который импонировал Корнилову своим несомненным умом и своими сомнительными финансовыми связями. В скромной роли «ординарца» Корнилова он сумел быстро овладеть его доверием и сделаться для него необходимым советником. По признанию самого Корнилова, он употреблял Завойко для составления [248] своих заявлений, когда «требовался особенно сильный художественный стиль»[7]. Корнилов не договаривает только, что влияние Завойко распространялось не на один «стиль», но и на самое содержание политических документов, выпускавшихся Корниловым. Завойко сделался, таким образом, буквально «правой рукой» Корнилова. Он дополнял недостававшие Корнилову свойства. Его перу вероятно принадлежит и только что приведенная телеграмма, - как и многие последующие. Нужно сделать только одну оговорку. Разумеется, мысли, развиваемые в этих телеграммах, не принадлежали исключительно ни генералу Корнилову, ни г. Завойко. Они составляли общее достояние военной среды, имевшей возможность близко наблюдать факты, и подготовленной самой своей профессией к правильному пониманию их значения и к выбору надлежащих средств, чтобы с ними бороться. Политикам оставалось воспользоваться плодами этой военной экспертизы для скорейшего проведения в жизнь неотложных мер, ими рекомендованных.

В 11 часов утра следующего дня 8-го июля, Корнилов послал верховному главнокомандующему генералу Брусилову, сообщение об условиях, при которых совершился прорыв, вместе со своим заключением: «Нахожу безусловно необходимым обращение Временного Правительства и совета с вполне откровенным и прямым заявлением о применении исключительных мер, включительно до введения смертной казни на театре военных действий, иначе вся ответственность падет на тех, которые словами думают править на тех полях, где царит смерть и позор, предательство, малодушие и себялюбие». Копии этой телеграммы были переданы кн. Львову, Керенскому и Савинкову. В свою очередь, Брусилов телеграфировал правительству: «Всемерно поддерживаю генерала Корнилова и для спасения России и свободы, считаю безусловно необходимым немедленное проведение в жизнь мер, просимых генералом Корниловым».

Генерал Корнилов, впрочем, не дожидался ответа. Одновременно с телеграммой Брусилову, то есть утром 8-го июля, он телеграфировал всем командующим армиями и комиссарам следующий приказ: «Самовольный отход частей с позиций считаю равносильным [249] сильным измене и предательству. Поэтому категорически требую, чтобы все строевые начальники в таких случаях не колеблясь применяли против изменников огонь пулеметов и артиллерии. Всю ответственность за жертвы принимаю на себя. Бездействия же и колебания со стороны начальников буду считать неисполнением их служебного долга и буду таковых немедленно отрешать от командования и предавать суду».

Наконец в 8 часов вечера 9-го июля, в действующей армии был получен ответ Керенского. Новый министр-председатель подтверждал распоряжения Корнилова о немедленном приведении к повиновению, не стесняясь применением оружия, как целых войсковых частей, так и отдельных чинов, виновных в неисполнении боевых приказов, в призыве или агитации с той же целью. В ответе Керенского указывалось также на недопустимость вмешательства комитетов в распоряжения командного состава, как боевые, так и по подготовке войск, и также в вопросы, касающиеся смены и назначения командного состава (один из спорных пунктов «декларации прав солдата»). Распоряжение Керенского было немедленно передано всем частям с разъяснением, согласно его тексту, что мера эта должна приводиться в исполнение, ибо проявление слабости в настоящий момент ведет к гибели России и революции. Чего это стоило и к чему вело неожиданное проявление силы среди обстановки, созданной слабостью, показала судьба начальника штаба одной дивизии, полковника Хольда, убитого солдатами во время усмирения дивизии, позорно покинувшей позиции 9-го июля, в момент подготовки контрударного маневра. В ряде других случаев, однако же, отмечалось оздоровляющее действие строгих мер, применение которых началось по согласию с комиссарами, еще до формального их разрешения.

В «историческом заседании» в Зимнем Дворце (21 июля) Савинков с иронией отметил, в чем оказался отклик «революционной демократии» на катастрофу, причины которой лежали в ее собственной деятельности... «С тревогой, надеждой, упованием ждали в армии конкретных мер со стороны правительства и советов после прорыва фронта. Но вместо этих мер, армия получила лишь 5 воззваний и 60 агитаторов»[8].

«Пять воззваний» (к солдатам, к гражданам, к рабочим, к советам депутатов и к комитетам армии и фронта), принятых исполнительными комитетами в ночь на 10 июля, действительно, объявляли [250] что советы облекли правительство «неограниченной властью» и нарекли его правительством «спасения революции» (см. выше стр. 218), что оно должно «суровой рукой... водворить порядок и дисциплину», что «необходимо быстрое, немедленное восстановление военной мощи нашей армии», что «кто ослушается приказов Временного Правительства в бою, тот изменник, а прощения изменникам и трусам не будет». Но все эти непривычные слова, бессильные, как и произносившее их учреждение, тонули среди обычных призывов - объединиться всем вокруг органов революционной демократии, идти «всем в ряды социалистических партий», бороться с... «темными силами» контрреволюции, «подкапывающейся под органы революционной демократии» и т. д., вплоть до циммервальдского призыва к «зарубежным братьям», «поспешить на помощь российской революции» и «удесятерить усилия, чтобы заставить свои правительства согласиться на справедливые условия мира объявленные революционной демократией России».

Другими словами, исполнительный комитет подтверждал ту самую идеологию, которая и привела к развалу армий. При этих условиях, в лучшем случае, «пять воззваний» должны были остаться без всякого действия, а в худшем - они могли сделаться новым орудием большевистской пропаганды в войсках.

Наделенное «неограниченной властью» Временное Правительство сделало, по крайней мере, одно употребление из этих, скорей моральных, чем юридических, полномочий. Постановлением 12-го июля оно восстановило смертную казнь «на время войны для военнослужащих за некоторые тягчайшие преступления»[9]. В то же время оно создало «для немедленного суждения» за те же преступления «военно-революционные суды» «из трех офицеров и трех солдат», - парализовавшие в значительной степени первую меру. Как раз накануне этого постановления, 11 июля Керенский и Брусилов получили приведенную выше телеграмму от комиссаров юго-западного фронта, Савинкова, Гобечиа и Филоненко, требовавших смертной казни тем, кто «отказывается рисковать своей жизнью для родины, за землю и волю». [251]

Восстановление смертной казни, конечно, не исчерпывало тех мер, которые были необходимы при серьезной постановке вопроса о восстановлении дисциплины. Для всестороннего разбора вопроса специалистами, 16 июля было назначено особое совещание в ставке с участием Керенского, Савинкова, Брусилова, главнокомандующих фронтами (западным - Деникина, северным - Клембовского315), генералов Алексеева, Рузского и др. Весьма решительное настроение этого совещания характеризуется сделанным на нем докладом генерала Деникина. «Прошу меня извинить», так начинался этот доклад: «Я говорил прямо и открыто при самодержавии царском; таким же будет мое слово теперь - при самодержавии революционном»... Эти слова уже указывали, что «правда» Деникина не пощадит Керенского. И действительно, доклад содержал в себе чрезвычайно резкую критику публичных выступлений, словесных увещаний и практических мероприятий революционного военного министра.

«Военного министра восторженно приветствовали в 28-й дивизии. А... через полчаса после отъезда министра (два полка) вынесли постановление не наступать. Особенно трогательна была картина в 29-й дивизии, вызвавшая общий энтузиазм, - вручение коленопреклонному командиру Потийского пехотного полка красного знамени... Потийцы клялись умереть за родину... Этот полк в первый же день наступления, не дойдя до наших окопов, в полном составе, позорно повернул назад и ушел за 10 верст от поля боя... В одной из своих речей на северном фронте военный министр, подчеркивая свою власть, обмолвился знаменательной фразой: «Я могу в 24 часа разогнать весь высший состав армии, - и армия мне ничего не скажет». В речах, обращенных к войскам западного фронта, говорилось: «В царской армии вас гнали в бой кнутами и пулеметами, но теперь драгоценна каждая капля вашей крови». «Я, главнокомандующий», оскорбленно говорил по этому поводу Деникин, «стоял у пьедестала, воздвигнутого для военного министра, и сердце мое больно сжималось. А совесть говорила: это неправда. Мои железные стрелки, будучи в составе всего лишь 8-ми батальонов, потом 12-ти, взяли более 50 тысяч пленных, 42 орудия. И я никогда не гнал их в бой пулеметами. Я не водил на убой войска под Мезолаборчем, Лутовиско, Луцком, Чарторийском... Вскоре после своего нового назначения военный министр сказал мне: революционизирование страны и армии окончено. Теперь должна идти лишь созидательная работа. Я позволил себе доложить: окончено, но несколько поздно».

В самом деле, где кончается «революционизирование армии» и где начинается «созидательная работа» в тезисах «декларации прав солдата», в деятельности комиссаров и комитетов? Деникин упоминает телеграмму Алексеева, что «декларация есть последний гвоздь, вбиваемый в гроб, уготованный для русской армии», напоминает и о том, что Брусилов «здесь, в Могилеве, в совете [252] главнокомандующих заявил (очевидно, в начале мая), что можно еще спасти армию и даже двинуть ее в наступление, но лишь при условии - не издавать деклараций (см. выше вып. 1, стр. 107 - 108)». А комиссары и комитеты? Деникин причисляет их к факторам, «которые должны были морально поднять войска, но фактически послужили к вящему разложению». «Быть может среди комиссаров есть такие черные лебеди, которые не вмешиваясь не в свое дело, приносят известную пользу». «Я не отрицаю прекрасной работы многих комитетов, всеми силами исполнявших свой долг, в особенности отдельных членов их, которые принесли несомненную пользу, даже геройской смертью своей запечатлели свое служение родине». Но корень зла тут - в самом институте и принесенная отдельными лицами польза «ни в малейшей степени не окупит того огромного вреда, которое внесло в управление армии многовластие, многословие, столкновение, вмешательство, дискредитирование власти». «И боевой начальник, опекаемый, контролируемый, возводимый, свергаемый, дискредитируемый со всех сторон должен был властно и мужественно вести в бой войска». Во что в действительности превратилось высшее командование при таких условиях? «В конечном результате старшие начальники разделились на три категории: одни, не взирая на тяжкие условия жизни и службы, скрепя сердцем, до конца дней своих исполняют честно свой долг; другие опустили руки и поплыли по течению, а третьи неистово машут красным флагом и по привычке, унаследованной от татарского ига, ползают на брюхе перед новыми богами революции так же, как ползали перед царями». А рядовое офицерство? «В самые мрачные времена царского самодержавия опричники и жандармы не подвергали таким нравственным пыткам, такому издевательству тех, кто считался преступниками, как теперь офицеры, гибнущие за родину, подвергаются со стороны темной массы, руководимой отбросами революции».

Каков же исход, каковы меры спасения? Доклад Деникина формулирует эти меры в следующих положениях, к которым более или менее открыто присоединились и другие генералы:

1) «Сознание своей ошибки и вины Временным Правительством, не понявшим и не оценившим благородного и искреннего порыва офицерства, радостно принявшего весть о перевороте и отдающего несчетное число жизней за родину.

2) Петрограду, совершенно чуждому армии, не знающему ее быта, жизни и исторических основ ее существования, прекратить всякое военное законодательство. Полная мощь верховному главнокомандующему, ответственному лишь перед Временным Правительством.

3) Изъять политику из армии.

4) Отменить «декларацию прав солдата» в основной ее части, упразднить комиссаров и комитеты, постепенно изменяя функции последних. [253]

5) Вернуть власть начальникам. Восстановить дисциплину и внешние формы порядка и приличия.

6) Делать назначения на высшие должности не только по признакам молодости и решимости, но, вместе с тем, и по боевому, и служебному опыту.

7) Создать в резерве начальников отборные законопослушные части трех родов оружия, как опору против военного бунта и ужасов предстоящей демобилизации.

8) Ввести военно-революционные суды и смертную казнь для тыла - войск и гражданских лиц, совершающих тожественные преступления».

«Если вы спросите», прибавлял Деникин, «дадут ли все эти меры благотворные результаты, я отвечу откровенно: да, но далеко не скоро. Разрушить армию легко, для возрождения нужно время. Но, по крайней мере, они дадут основание, почву, опору для создания сильной и могучей армии».

Керенский, не зная намерений генералов, уже в ставку приехал смущенный. Его очень раздражило затем то случайное обстоятельство, что Брусилов, занятый спешными делами, перепутавши час прихода поезда, не встретил его на вокзале. Приняв это за демонстрацию, Керенский, оставаясь в вагоне, послал приказание верховному главнокомандующему явиться для доклада. Сделанные генералами в заседании заявления и предложения он выслушал, едва скрывая гнев[10]. Тоном вызывающей иронии он ответил генералам, что готов подписать все меры, которых они требуют, но затем подаст в отставку и предоставит их неизбежной мести солдат. Он получил сухой ответ, что отставка его пока еще преждевременна. Свое бессильное раздражение А. Ф. Керенский излил на Брусилова. Тут же, в вагоне, на возвратном пути он решил его отставку и наметил его преемником генерала Корнилова.

Из показаний Филоненко видно, под каким влиянием состоялось это назначение. «По окончании совещания», рассказывает он, «Б. В. Савинков и я были приглашены в поезд министра-председателя»... [254] Савинков, в частности, был, по словам Филоненко, «вызван Керенским с юго-западного фронта ввиду формирования нового кабинета, построенного на принципе утверждения сильной революционной власти». «По пути, продолжает Филоненко, при энергичной поддержке М. И. Терещенко, мы несколько раз докладывали министру-председателю о необходимости образования сильной власти и, в частности, обсуждался вопрос о малом военном кабинете в составе Временного Правительства... За эту мысль... горячо высказывался М. И. Терещенко, одновременно проектировавший переезд правительства в Москву. В связи с этим А. Ф. Керенский пришел к выводу о желательности замены генерала Брусилова генералом Корниловым». Савинков, подававший эти советы, был тут же намечен на пост управляющего военным министерством[11].

«По приезде в Петроград», замечает Филоненко, «вопрос об образовании твердой власти принял оборот, менее благоприятный». Мы знаем, что этот момент соответствовал перерыву переговоров с членами партии народной свободы о вступлении их в министерство (см. выше, стр. 223 - 224).

Как бы то ни было, кандидатура Корнилова и Савинкова была намечена окончательно. Необходимо отметить тут же «связь» этих назначений с планом создания «сильной революционной власти», развивавшимся Савинковым. При такой поддержке, план этот начал привлекать внимание Керенского.

Однако Керенский не мог не заметить вскоре, что сделал большую ошибку. Вместо гибкого, старого служаки, более или менее ловко лавировавшего между Керенским и «союзом офицеров», - готового, если понадобится, «махать красным знаменем», по выражению Деникина, - вместо человека, который и в самом совещании 16 июля высказывался гораздо уклончивее, чем другие, он получил теперь прямолинейного и упрямого генерала, привыкшего водить солдат к победам. Корнилов готов был использовать невыгодное положение, в котором находился Керенский после провала наступления, чтобы заставить его принять и исполнить свой план оздоровления не только армии, но и тыла. [255]

На заседание 16 июля Корнилов не был приглашен Брусиловым, ввиду необходимости для него лично руководить ликвидацией прорыва[12].

Но он послал туда свой отзыв по телеграфу, в десяти пунктах, один из которых прямо говорил «о необходимости откровенного и прямого заявления со стороны правительства о признании своей ошибки по отношению всего офицерского состава, выразившейся в унижении и предании власти стольких истинных сынов родины и свободы». Получив известие о своем назначении, Корнилов утром, 17 июля, превратил свое мнение в непременное условие принятия им поста верховного главнокомандующего. Посланная им телеграмма правительству гласила: «Постановление Временного Правительства о назначении меня верховным главнокомандующим я исполняю, как солдат, обязанный являть пример воинской дисциплины. Но уже как верховный главнокомандующий и как гражданин свободной России, заявляю, что я остаюсь на этой должности лишь до того времени, пока буду сознавать, что приношу пользу родине и установлению существующего строя. В виду изложенного заявляю, что я принимаю командование при условиях: 1) ответственность перед собственной совестью и всем народом. 2) Полное невмешательство в мои оперативные распоряжения и поэтому в назначения высшего командного состава. 3) Распространение принятых в последнее время мер на фронте и на те местности тыла, где расположены пополнения армии. 4) Принятие моих предложений, переданных телеграфно верховному командующему в совещании ставки 16 июля. Докладываю, что лишь при осуществлении вышеперечисленных условий, я в состоянии буду выполнить возлагаемую на меня Временным Правительством задачу и в полном содружестве с доблестным офицерством и сознательной частью солдатской массы привести армию и народ к победе и к приближению справедливого и почетного мира».

Почти одновременно с посылкой этой телеграммы ультимативного характера возник первый конфликт между генералом Корниловым и Керенским. Считая, что назначение высшего командного состава должно принадлежать исключительно верховному главнокомандующему, генерал Корнилов назначил главнокомандующим юго-западным фронтом генерала Валуева. Валуев уже прибыл в штаб фронта, чтобы принять командование, когда из Петрограда была получена телеграмма, что преемником Корнилова назначается один из новых фаворитов «революционной демократии» генерал Черемисов[13]. [256]

Тогда Корнилов немедленно телеграфировал Временному Правительству, что если назначение Черемисова не будет отменено, то он отказывается от должности верховного командующего.

На обе свои телеграммы Корнилов получил днем 20-го июля, довольно уклончивый ответ от Временного Правительства. Все условия принимались «принципиально», а для разрешения вопроса о Черемисове посылался к Корнилову военный комиссар Филоненко - специальный тип революционного карьериста. Корнилов вторично категорически ответил, что до получения определенного ответа о Черемисове он поста не примет и не уедет из района штаба юго-западного фронта. Эта телеграмма была получена в самый разгар правительственного кризиса, 21-го и 22-го июля (см. выше).

Необходимость скорейшего ответа главнокомандующему, о которой упоминал Некрасов в заседании 21 июля, оказала известное влияние на ускорение разрешения кризиса. Тем временем Филоненко успел, однако, приехать в штаб юго-западного фронта (22 июля) и договориться с Корниловым (ночью 23 июля). Предметом обсуждения был не только вопрос о Черемисове, решенный в смысле оставления его в должности главнокомандующего, но и некоторые пункты условий Корнилова, возбуждавшие сомнения правительства. Сюда относился вопрос, как понимать «ответственность» Корнилова «перед совестью и народом», что некоторыми толковалось, как стремление к неограниченной власти. Генерал Корнилов ответил, что он разумел здесь ответственность перед Временным Правительством, облеченным доверием народа (очевидно, в противоположность ответственности перед самочинными комитетами, претендовавшими быть истинными выразителями воли народа). Другой спорный вопрос - о пределах и способах применения дисциплинарной власти командным составом, на восстановлении которой генерал Корнилов настаивал в своих требованиях 16 июля, - решено было разработать подробнее в скорейшем времени. После этого обсуждения, в полночь на 24-е июля, генерал Корнилов окончательно принял должность главнокомандующего и тотчас же, в сопровождении Филоненко, выехал из Бердичева в ставку. Версия А. Ф. Керенского относительно этого примирения была сообщена тогда же от «бюро печати» при Временном Правительстве в следующих выражениях: «Сообщение некоторых газет, будто условия, поставленные генералом Корниловым Временному Правительству, целиком последним приняты, не соответствует действительности, но, во всяком случае... соглашение между Временным Правительством и генералом Корниловым достигнуто».

«Достигнутое» таким образом «соглашение» заключало в себе, очевидно, столько недоговоренного, что во всякую минуту, при дальнейшей разработке спорных вопросов о дисциплине, а также о распространении смертной казни на тыл, конфликт мог открыться снова. Самолюбия были формально удовлетворены, но [257] напряженность отношений и взаимная подозрительность осталась. При ревнивом отношении обеих сторон, Керенского и Корнилова, к своей власти, и при принципиально различном понимании задач этой власти, конфликт с этих пор носился в воздухе и, рано или поздно, должен был разразиться[14]. Весь политический смысл событий следующего месяца по принятии Корниловым должности верховного главнокомандующего (24-го июля - 25-го августа) сводился к постепенному выявлению этого скрытого конфликта.

Компромисс, которым конфликт был временно прикрыт, выразился в следующем обращении генерала Корнилова 25-го июля, по соглашению с комиссаром Филоненко, к главнокомандующим всех фронтов: «Комиссар Филоненко довел до моего сведения, что, вследствие неправильного понимания духа моих последних распоряжений, направленных к подъему боеспособности армии и утверждению в ней дисциплины, некоторыми начальствующими лицами и штабами допускается пренебрежительное отношение к войсковым выборным организациям, причем высказываются безответственные и неуместные суждения по поводу будто бы предполагаемого скорого их упразднения. Объявляю, что в условиях переживаемого момента, работу комитетов считаю необходимой и полезной. Требую от комитетов точного соблюдения законов, регулирующих их деятельность. Не допуская выхода комитетов за пределы предоставленных им прав, я вместе с тем, категорически требую от всех начальствующих лиц уважения к этим выборным учреждениям и их законным правам».

Главная трудность заключалась в том, что именно считать «законными правами» комитетов. Как раз к этому пункту относился спор, поднятый Корниловым и неразрешенный, а только отсроченный Керенским. Поэтому и обращение Корнилова кончалось указанием, что «в ближайшие дни будут изданы распоряжения, регулирующие взаимоотношения начальствующих лиц, комиссаров Временного Правительства и войсковых комитетов». Со своей стороны, комиссар Филоненко, посылая этот документ исполнительным комитетом московских советов, прибавлял внутренне противоречивое заявление, что он «находится в полном согласии с главнокомандующим генералом Корниловым и никаких посягательств [258] на права выборных войсковых организаций не допустит». Некоторое равновесие между этими двумя противоположными точками зрения поддерживал новый управляющий военным ведомством Б. В. Савинков. Он приехал в Петроград с идеей - выдвинуть на роль посредников между командующими лицами и комитетами - правительственных комиссаров. Функции этих комиссаров он представлял себе на подобие своих собственных функций при Корнилове. Савинков был уверен, что удачным личным подбором комиссаров ему удастся найти выход из тупика, в который завел армию конфликт между идеями «революционной» и нормальной военной дисциплины, между «демократизацией» армии и сохранением ее боеспособности. Савинков поверил и в то, что Корнилов совершенно разделяет его взгляд на комиссаров, как своих естественных союзников при введении комитетов в рамки «точного соблюдения законов».

[1] Рысс Петр Яковлевич (1870(?) - 1948(?)). - Публицист, член кадетской партии, сотрудничал в газете «Речь».

[2] Телеграмма подписана председателем исполнительного комитета юго-западного фронта Дашевским, товарищем председателя Колчинским, Никольским, Гуревичем, председателем армейского комитета XI армии Кириенко, помощником комиссара Чекотиса и членом исполнительного комитета крестьянских депутатов, Пьяных.

Киреенко Иван Иванович (1877 - 1918). Учился в Харьковском технологическом институте. Участвовал в революционном движении. Социал-демократ (меньшевик). Член II Государственной думы. В 1917 комиссар Временного правительства в 11-й армии. Был председателем армейского комитета 11-й армии. Вступил в эсеровскую партию. Октябрьскую революцию не принял. Участник чехословацкого мятежа. Не признал колчаковский переворот 18 ноября 1918 года в Омске. Был арестован и расстрелян колчаковцами.

[3] Филоненко Максимилиан Максимилианович - адвокат, правый эсер. Летом 1917 комиссар 8-й армии, затем комиссар Юго-Западного фронта. В 20-х числах июня стал комиссаром Временного правительства при Ставке Верховного Главнокомандующего. Летом 1918 эмигрировал в Париж. В дальнейшем жил в США.

[4] Селивачев Владимир Иванович (1868 - 1919). Родился в дворянской семье. Окончил Академию Генерального штаба (1894). Участвовал в Первой мировой войне, генерал-лейтенант. С декабря 1918 служил в Красной армии, в августе - сентябре 1919 помощник командующего Южным фронтом и одновременно командующий группой войск фронта. Умер от тифа.

[5] Вероятно, к этому моменту относится и телеграмма, полученная, по воспоминаниям В. Н. Львова, всеми членами Временного Правительства от центрального комитета союза офицеров при ставке за подписью полковника Новосильцева. В этой телеграмме союз офицеров «в торжественных выражениях поддерживал требования Корнилова, добавляя, что, в случае не утверждения мер все члены Временного Правительства отвечают за это головой (?)».

Новосильцев Леонид Николаевич (1872 - 1934) - член Калужского комитета кадетской партии, депутат Государственной думы I и IV созывов. Участник Первой мировой войны. В 1917 - председатель Главного комитета «Союза офицеров армии и флота». Участник корниловского выступления, после провала которого был арестован. После освобождения из-под ареста в Добровольческой армии А. И. Деникина. С 1920 - в эмиграции. С 1921 - член Общества ревнителей военных знаний, секретарь парламентской группы. С 1922 - председатель правления Общества русских офицеров-артиллеристов в Югославии.

[6] Завойко Василий Степанович - помещик, уездный предводитель дворянства, предприниматель-нефтепромышленник. Являлся не столько «ординарцем» Корнилова, сколько его политическим советником. Был автором большинства важнейших приказов и обращений Л. Г. Корнилова.

[7] О своих отношениях к Завойко Корнилов показал следственной комиссии следующее. «С В. С. Завойко я познакомился в апреле этого (1917) года в Петербурге. По имеющимся у меня сведениям, он несколько лет тому назад был предводителем дворянства Гайсинского уезда Подольской губернии, работал на нефтяных промыслах в Баку и, по его рассказам, занимался исследованием горных богатств в Туркестане и Западной Сибири. В мае он приезжал в Черновицы и зачислившись добровольцем в Дагестанский конный полк, оставался при штабе армии в качестве личного при мне ординарца, отлично владеет пером. Поэтому я поручил ему составление тех приказов и тех бумаг, где требовался особенно сильный художественный стиль».

[8] В этом заседании Савинков также перефразировал угрозу, высказанную в корниловской телеграмме 7 июля. Призывая перейти от слов к делу, он указал на тот огромный сдвиг вправо, который произошел на фронте. «В этом отношении», говорил он, «в Петрограде едва ли слышат то, что говорится на фронте, едва ли знают, кто, где и что там готовит. Ясно одно, что, если полной власти не возьмут органы революционной демократии, ее возьмут другие. Возьмут и растопчут свободу. Опасность близка и каждый день подобен смерти».

[9] «Смертная казнь через расстрел» полагалась «за военную и государственную измену, побег к неприятелю, бегство с поля сражения, самовольное оставление своего места во время боя и уклонение от участия в бою, подговор, подстрекательство или возбуждение к сдаче, к бегству или уклонение от сопротивления противнику, сдача в плен без сопротивления, самовольную отлучку с караула в виду неприятеля, насильственные действия против начальников из офицеров и из солдат, сопротивление исполнению боевых приказов и распоряжений начальников, явные восстания и подстрекательства к ним, нападение на часовых или военный караул, вооруженное им сопротивление и умышленное убийство часового, изнасилование, разбой и грабеж - лишь в войсковом районе армии».

[10] В своей книге о «Деле Корнилова» (Москва, Задруга, 1918, стр. 9 - 14) Керенский высказывает о совещании 16 июля суждения, которые показывают, до какой степени вопросы личного самолюбия заслонили для него существо дела на этом совещании. Он подчеркивает свою терпимость, с которой выслушал доклад Деникина й благодарил его за «смелость откровенно высказать свои суждения». Он объясняет этот жест, как способ «избежать скандала», так как «остальные генералы не знали, куда деваться». Впрочем, тут же Керенский оговаривается, что «Деникин только наиболее ярко изложил ту точку зрения, которую про себя разделяли остальные «генералы». Алексеев, Брусилов и Рузский, как более искушенные в разных тонкостях, очень сдерживались, но так и кипели». Отсутствие Корнилова видимо принесло ему пользу. Протокол заседания в ставке сохранился у господина Пронина: опубликование его дало бы более верную картину заседания, нежели та, которая набросана Керенским сквозь призму его собственного настроения.

[11] В своих показаниях перед следственной комиссией Керенский признает, что «в известной степени» совещание 16 июля послужило основанием замены Брусилова Корниловым. Он отмечает, что телеграмма Корнилова, в которой «было некоторое более объективное отношение к солдатской массе и к командному составу», была некоторым просветом на совещании; с другой стороны, «назначение человека с программой Деникина вызвало бы сразу генеральный взрыв во всей солдатской массе». Относительно же разговора в вагоне, Керенский отозвался запамятованием и недовольно прибавил: «Я никогда не препятствую... даже подпоручику высказывать свое мнение: но это редко имеет какое-либо влияние на последующие события». (Стр. 11, 16, ср. стр, 20, 21).

[12] Керенский предполагает, что «его и не хотели приглашать» (стр. 11).

[13] По сообщению Керенского (стр. 25), назначение это состоялось одновременно с назначением Корнилова 18-го июля, то есть до получения его условий.

Клембовский Владислав Наполеонович (1861- 1921 (1923)). Генерал от инфантерии. В 1916 начальник штаба Юго-Западного фронта, помощник начальника штаба верховного главнокомандующего. В 1917 начальник штаба верховного главнокомандующего, командующий Северным фронтом. Был смещен с этого поста после корниловского выступления. Заменен генералом В. А. Черемисовым. С 1918 служил в Красной армии. В 1920 член Особого совещания при Главкоме Вооруженных Сил Республики. По одним сведениям погиб в 1921 году, по другим умер в заключении в 1923.

Черемисов Владимир Андреевич (1877 - ?), генерал-майор (1914). Во время Первой мировой войны занимал ряд высших штабных и командных должностей. В 1917 генерал-лейтенант. Командовал 12-м армейским корпусом, 8-й армией, затем 9-й армией. В августе 1917 главнокомандующий Северным фронтом. 25 октября (7 ноября) 1917 отменил приказ А. Ф. Керенского об отправлении войск с фронта на Петроград, так как армейские комитеты его не приняли. Впоследствии эмигрант. Жил в Дании.

[14] «На фоне разыгравшихся потом событий», признает Керенский в комментариях к своему показанию (стр. 23), «эти кондиции» (составленные Завойко) делают впечатление далеко не такое наивное, как 20 июля 1917 года. Тогда, если бы отнестись к ним серьезно, официальное обсуждение этого «ультиматума» ген. Корнилова... должно было повлечь за собой... немедленное устранение К... от должности с преданием суду по законам военного времени»... «Я признаю себя виновным, что не настоял до конца на немедленном тогда же смещении К., но... тогда было такое страшное время» (стр. 26). Ознакомившись с телеграммой Корнилова, Савинков сказал, что «видит в этом выступлении опять влияние вредных авантюристов, ютящихся около генерала и что, после соответствующего объяснения, Корнилов поймет свою ошибку».