Содержание | Библиотека | Новейшая история России
Керенский уговаривает армию. - Разложение армии. - Попытка мирных переговоров на фронте.
Внутреннее противоречие было налицо и при осуществлении первой тенденции - поддержания боеспособности армии. Так как эта цель считалась лучше всего достижимой путем объяснения армии, за что она борется, то за исполнение этой задачи - за убеждение армии - лично взялся А. Ф. Керенский. Он исполнил ее путем объезда фронта. Но одновременно с убеждениями военного [104] министра армия получила «декларацию прав солдата», окончательно разложившую в ней начала принудительной дисциплины. Последствия были такие, каких не могло не быть: задача, взятая на себя А. Ф. Керенским, оказалась неосуществленной.
Военный и морской министр объехал Гельсингфорс, Каменец-Подольск, Одессу, Севастополь, Киев, Ригу и другие города. В общественных зданиях и перед фронтом, в заседаниях разных организаций и на торжественных приемах, сотни тысяч солдат и граждан видели стройную фигуру молодого человека в помятом френче без украшений и отличий, с больной рукой, согнутой в локте и спрятанной за борт, с болезненным бледным лицом, носящим следы нервности и крайнего утомления, слышали его пламенную речь, составленную из коротких отрывистых фраз, говоривших о свободе, о свете, о правде, и ежеминутно прерывавшихся бурными взрывами аплодисментов и восторженными обетами верить, слушать, пойти за министром-социалистом вперед, за республику, за мир (иногда еще прибавляли и за «матушку Русь»). «Товарищи», говорил министр, «в нашей встрече я вижу тот великий энтузиазм, который объял всю страну и чувствую великий подъем, который мир переживает раз в столетие. Не часты такие чудеса, как русская революция, которая из рабов делает свободных людей... Нам суждено повторить сказку великой французской революции. Бросимся ж вперед, за мир всего мира, с верой в счастье и величие народа». (Одесса, 16 мая). Вот канва, по которой мысль скачет и рвется, «чудеса» и «сказка» сплетаются с «верой» и «энтузиазмом» и все покрывается тоном возбуждения и страсти, вызывающей ответный клик, психологическую детонацию в душах собравшейся толпы. Оратор, среди возбуждения, остается господином своей мысли и пытается провести в сознание толпы, в форме, не противоречащей условной приподнятости, те государственные идеи, для которых он приехал. Свобода обязывает; отказ от внешней дисциплины налагает долг внутренней дисциплины; стремление к скорому миру обязывает быть сильными на фронте; враг, не уважающий идей, должен преклониться перед силой. Оратор находит способы позолотить эти пилюли, преподнести их в форме, не охлаждающей оваций толпы. «Пусть никто не думает, что русский революционный народ слабее старого царизма и что с ним можно не считаться. Нет, вы посчитаетесь!» (бурные аплодисменты). (Гельсингфорс, 10 мая). «Я бы мог сказать вам: вы свободные люди, идите домой, там ждут вас земля и воля. Темные люди пойдут за таким призывом. Они не виноваты в том. Никто не учил их. О них никто не заботился. Но тогда погибнет армия, и с ней погибнет свобода, погибнет русская революция» (возгласы: «ни за что не выдадим», рукоплескания) (Каменец-Подольск, 15 мая). «Мы создаем не какой-нибудь английский или немецкий строй, а демократическую республику в полном смысле этого слова» (бурные аплодисменты и крики «верно»). «Вы самые свободные солдаты мира. Разве вы не должны [105] доказать миру, что та система, на какой строится сейчас армия, - лучшая система? Разве вы не докажете другим монархам, что не кулак, а советы есть лучшая сила армии? (возбужденные возгласы: «докажем»)... Наша армия при монархе совершала подвиги: неужели при республике она окажется стадом баранов?», (буря аплодисментов, крики «нет, никогда»). (Каменец-Подольск). «Нам не нужно чужого, но нам нужно право на свое, на сохранение своей чести и достоинства революционного народа. О наших желаниях мы сказали всему миру, - и нашим союзникам, и нашим врагам. Теперь мы желаем, чтобы демократия воюющих с нами стран нашла в себе столько мужества, сколько нашлось у нас - полуварваров, - как нас называют в Европе» (гром аплодисментов). (Киев, 20-е мая). Очень много «я» - и этот прием безошибочно сближает оратора с толпой и вызывает энтузиастические отклики. «Многие военные, изучавшие военное дело десятилетиями, отказывались взять пост военного министра, я, невоенный человек, я взял его» (рукоплескания). (Каменец-Подольск, 14-е мая). «Если вам предстоит почетная смерть на глазах всего мира, позовите меня: я пойду с ружьем в руках впереди вас» (гром рукоплесканий)... «Вперед, на борьбу за свободу, не на пир, а на смерть я зову вас. Мои товарищи социал-революционеры умирали один за другим в борьбе с самодержавием. Мы, деятели революции, имеем право на смерть» (снова гром аплодисментов, возгласы: «Мы идем за тобой, товарищ. Вперед, за свободу»). И даже, когда один офицер, по поручению товарищей, подошел к Керенскому и высказал, что происходящее в тылу внушает им опасение (вполне потом подтвердившееся), что при наступлении ударных частей армия не сможет получить потом поддержки от резервов, Керенский отвечал той же псевдо-спартанской позой: «Когда мы, кучка революционеров, бросились на борьбу со сложным механизмом старого режима, мы никогда не оглядывались назад, на тыл, не ждали резервов, мы шли на борьбу без оглядки и, если надо было, умирали. Если вам дорога свобода и революция, и вам понадобится идти, и если даже вы пойдете одни, - идите и, если нужно умереть, умрите» (Рига, 23 мая). Быть может, этот офицер принадлежал к тем многим, которые, действительно, умерли: смущенно он стоял перед оратором-министром и повторял полушепотом, вероятно, не столько устыженный, сколько разочарованный: «я пойду, я пойду»...
Нельзя, конечно, сказать, чтобы глубокий внутренний трагизм взятой на себя позы был совершенно непонятен А. Ф. Керенскому и чтобы он не знал тех реальных препятствий в которые превращались защищаемые им формулы при встрече с печальной действительностью. «Мы открыто сказали», говорил он в Гельсингфорсе, 10 мая, «что не хотим захватов, насилия, не хотим чужого достояния, мы хотим скорейшего мира. Но те, кому мы говорили это (германцы), могли понять только одно, что мы неспособны силой отстоять свои права. И они начали братания на нашем [106] фронте, а в то же время свои лучшие войска послали на французский фронт и уничтожают эту первую демократию Европы. Кроме того, после братанья на нашем фронте у них оказались фотографии наших позиций и батарей, которые были так распланированы, что сверху их увидеть было нельзя». «Русская революционная власть», заявил Керенский в Одессе 17 мая, «отбросила аннексионные лозунги. Попробуйте это сделать в других странах: вы увидите, что так легко, как мы отделались от Милюкова, вам это там не удастся, ибо за ним там стоят определенные общественные силы... В Германии империалисты усилились. Ослабляя наш фронт, мы даем возможность немцам обратиться к союзникам, разжигаем этим аппетиты германских империалистов... Говорить этим (господствующим) классам о лозунге «Без аннексий» смешно... Но быть смешным в глазах всего мира - это невыносимо для государства». Точно также Керенский понимал ясно и последствия распространения этого лозунга на фронте. Там, замечал он в Гельсингфорсе, «лозунг войны без аннексий был понят не как политический лозунг войны, а как стратегический, как предложение немедленно прекратить всякие военные операции, связанные хотя бы с одним шагом вперед». А в Одессе он привел и поучительную иллюстрацию. «Я был только что на фронте. Там один полк заключил мир с немцами. Договор подписали два наших унтер-офицера и немецкий офицер. В договоре говорится об отказе от аннексий, но с нашей стороны: наши отказались от обратных завоеваний русских городов Вильны и Ковно». Это сообщение сопровождалось криками «позор» и никто не думал тогда, что дело идет лишь о слабом прообразе того, что должно совершиться, если страна пойдет по избранной дороге. А. Ф. Керенскому ясны были и внутренние опасности на этом пути. «Нам угрожает серьезная сила», говорил он в Одессе 15-го мая. «Люди, объединившиеся в ненависти к новому строю, найдут путь, которым можно уничтожить русскую свободу и они достаточно умны для того, чтобы понять, что провозглашением царя они ничего не достигнут... Они идут путем обманным, идут к голодной массе, развращенной старым режимом и говорят: «Требуйте всего немедленно». Они шепчут слова недоверия к нам, всю жизнь положившим на борьбу с царизмом. Среди нас есть также и идеалисты, слишком смотрящие в небо и увлекающие нас в бездну анархии. И мы должны сказать им: «Остановитесь, не расшатывайте новые устои»... если русский народ, в особенности русская армия, не найдут в себе мужества, не найдут стальной брони дисциплины, то мы погибнем и нас будет презирать весь мир, будут презирать те идеи социализма, во имя которых мы совершили революцию». Понимая и чувствуя эту смертельную опасность, Керенский, однако, предлагал одни лишь словесные приемы борьбы с ней. «Возьмите наших непримиримых товарищей, крайних социалистов», говорил он в Каменец-Подольске, «думали ли они три месяца назад, что они сегодня получат право говорить так свободно? Я [107] приветствую тех, кто не останавливается ни перед чем для достижения своей идеи. Каждая честная цель - священна. Но к ним одна просьба истерзанной, истекающей кровью России, одна просьба. Подождите хоть два месяца». (Взрыв аплодисментов).
Ровно два месяца «они» не «ждали», а организовались и готовились начать борьбу, «не останавливаясь ни перед чем для достижения своей идеи». А. Ф. Керенский одной рукой ставил им слабые словесные препятствия, исчезавшие с последним звуком его голоса, а другой рукой он открывал им широкую дорогу, допуская полное разложение дисциплины в армии.
Заместитель Корнилова, поручик Козьмин, тотчас после министерского кризиса созвал командиров войсковых частей, расположенных в Петрограде и окрестностях. Задачей совещания было: выяснить причины нарушения дисциплины некоторыми войсковыми частыми и выработать меры для восстановления порядка и повиновения в войсках Петроградского гарнизона. «Причины» и «меры» были очень просты и несложны и собрание выработало пункты: 1) восстановление власти начальников, 2) точное исполнение существующих уставов, 3) обязательная присяга, 4) дисциплина на службе и гражданское равенство вне ее, 5) различные меры для сближения офицеров и солдат и т. д. Это было так просто и ясно... но затем поручик Козьмин предложил иную меру: «опору на богов - министр Керенский и совет рабочих и солдатских депутатов». «Доверие солдат нужно приобрести клятвой, что офицеры не контрреволюционеры». Козьмин сам принес такую «клятву о защите свободы» Керенскому и предлагал принести и присутствующим. Газетный отчет гласит далее: «наступает величественная минута. Все присутствующие командиры «войсковых частей» в порыве энтузиазма восклицают: «клянемся». Так деловое совещание кончается сценой во вкусе новых «богов»»... Вот другая сцена, относящаяся к тому же времени. 9-го мая, в зале Таврического дворца, солдатская секция совета обсуждает вопрос о создании национальных полков. Во время заседания является в зал помощник военного министра Якубович[1] и требует слова вне очереди. Керенский утвердил «Декларацию прав солдата», Теперь «русский солдат имеет такие права, каких не имеют солдаты ни в одной армии в мире». Личная просьба военного министра солдатам: отнестись с полным вниманием к параграфу об отмене отдания чести, одному из тех, которые «малосознательными элементами могут быть истолкованы неправильно». Способ удовлетворить «личную просьбу министра»: выработка воззвания к солдатам. «Вы окажете вашему министру сразу поддержку, без которой он работать не в состоянии». Прибавка для стиля: «Мое искреннее убеждение, что на лучезарный путь мощной демократической республики выведет нас только наш вождь А. Ф. Керенский и поэтому все должны его поддержать». По газетному отчету и речь помощника министра вызвала восторженные аплодисменты. [108]
Увы, большевики использовали для своих целей и эту «декларацию прав». Они объявили ее произведением контрреволюционного офицерства, которое восстанавливает царское рабство и палочную дисциплину. На их митингах декларация получила кличку «декларация бесправия». Еще бы: в § 14 говорилось, что «в боевой обстановке начальник имеет право принимать все меры, вплоть до применения вооруженной силы, против не исполняющих его приказания подчиненных». Параграф 18, оставлявший право назначения на должность и «временного отстранения» - «исключительно начальникам», не заключал в себе «права» отвода и аттестации начальствующих лиц, а также «права» участия в управлении армией для «органов солдатского самоуправления». «Обязательное отдание чести» отменялось § 12-м, но этого было мало: требовалось отменить и заменившее его «добровольное взаимное приветствие». «Строгий арест» - единственное сохранившееся дисциплинарное наказание, также нужно отменить. Наконец, предметом партийной полемики сделано было и то наступление, которое Керенский готовил своими поездками на фронт и которое, как указано выше, составляло главный raison d'etre нового правительства. Н. Суханов спрашивал в «Новой жизни» от 17-го мая: «Новое правительство существует и действует уже десять дней... что оно сделало в отношении войны и мира?». И он с неудовольствием ответил: «военное министерство, сверху до низу, при содействии всех буржуазных и большей части демократических сил с необычайной энергией работает над восстановлением дисциплины и боеспособности армии. Работа эта... уже дала несомненно результаты. И уже ни у кого не вызывают сомнений ее цели: это - единство союзного фронта и наступление на врага». Автор покорно соглашается, что «поскольку война продолжается и борьба за мир еще не увенчалась успехом, нельзя опротестовывать функции всей организации войны - работы на оборону, с одной стороны, наступательных действий, с другой». «Но»... Н. Суханов находит, что эти задачи приобрели слишком уже выпуклый и самодовлеющий характер: «лозунг наступления, затмивший все другое, с первого же дня образования новой власти приобрел не невинное военно-техническое, а самое одиозное политическое значение. Общая политика нового министерства придает этому лозунгу угрожающий характер». Настроение это в немногие дни управления коалиции так сгустилось, что после нескольких дней двусмысленного лавирования, с возражением против наступления, как ближайшей цели, выступил и советский официоз. Речь, по словам «Известий Совета» (17 мая), идет только о том, «чтобы подготовить возможность наступления, для чего необходимо предварительное выполнение правительством «целой программы мероприятий, относящихся к различнейшим областям политики». «И пусть ни один солдат не думает, будто Временное Правительство пошлет его в наступление, не выполнив данной программы», заявлял официоз, аннулируя этим все плоды красноречия. [109] А. Ф. Керенского. Большевистская «Правда» высказывалась по этому поводу уже без всяких обиняков. «Дойдет ли дело действительно до наступления», говорит большевистский орган, «это решат сами солдаты. Всюду и везде солдаты дерутся теперь только из-под палки, а в России палка выпала из рук угнетателей...» И газета предлагала «товарищам-рабочим и товарищам-солдатам» поставить на очередь вместо вопроса о наступлении, вопрос о том, «кому будет принадлежать вся власть в нашей стране», - вопрос, который «становится все более жгучим». «Добейтесь перехода всей власти в наши руки - советов рабочих и солдатских депутатов.., только тогда мы сможем предложить не на словах, а на деле, демократический мир всем народам». А большевики из лагеря с.-р. уже выкинули в «Земле и Воле»[2] знамя сепаратного мира, как единственно возможного немедленно.
Н. Суханов был прав в своем утверждении, что как военное министерство, так и значительная часть русской общественности «с необычайной энергией работали над восстановлением боеспособности русской армии». Но права была и «Правда», что в конце концов вопрос о наступлении решат солдаты. Съезд союза офицеров армии и флота в ставке подвел в своей резолюции ужасающий итог тому развалу, до которого дошла армия на фронте. Вот общие признаки этого развала «для громадного большинства армий, корпусов и дивизий», установленные резолюцией:
«1) Полный упадок военного духа среди значительной части солдатских масс, проявляющийся: а) в ярко выраженном желании заключения мира, принося для этого в жертву даже свою национальную гордость и национальные интересы; б) в упорном отказе от каких бы то ни было активных действий, даже в виде мелких выступлений; в) в преступной небрежности и халатности при несении сторожевой и разведочной службы в окопах; г) в систематическом, непрекращающемся «братанье» с противником, носящим часто столь возмутительный характер, что братанье это привело к столкновению нашей пехоты со своими боевыми товарищами-артиллеристами, препятствующими братанью и даже к выдаче противнику места наших батарей. 2) Падение дисциплины до крайних пределов, которое выражается: а) в систематических отказах целых войсковых частей выполнять боевые приказы начальства или в исполнении таковых приказаний лишь после продолжительных увещаний; б) в стремлениях явочным порядком на принципе выборного начала заменять крепких по духу и опытных в бою начальников более покладистыми; в) в случаях открытого возмущения и даже самосуда над неугодными начальниками; г) в стремлении к коллективным решениям не только бытовых, но и боевых вопросов армии. 3) Сведение авторитета начальников к нулю: полное отсутствие даже признака власти в руках начальников и, как следствие этого, бессилие заставить подчиненных выполнять отдаваемые распоряжения. 4) Недоверие к офицерам, всегда шедшим впереди на смерть за родину и теперь призывающим [110] к исполнению воинского долга и к продолжению войны до заключения почетного мира. Это следствие идущей с тыла пропаганды: «мир во что бы то ни стало». 5) Развитие цинги и других болезней в связи с недостаточным подвозом продовольствия и фуража и с плохим питанием». К этой резолюции была сделана оговорка, что она относится «в равной мере как к несознательным группам солдат, так и к несознательной и недобросовестной части офицерства». Со своей стороны съезд полагал, для устранения указанных отрицательных явлений, необходимым, с одной стороны, противодействовать агитации за прекращение войны и «установить трезвый взгляд на противника», а с другой стороны, восстановить «твердую правительственную власть, приказывающую, а не взывающую»; восстановить «авторитет начальника, поддерживаемого этой властью»; «установить, что все распоряжения в войсках должны исходить только от ответственных перед Россией лиц и проводиться только через военных начальников.., отнюдь не допуская вмешательства войсковых комитетов в оперативные, строевые и учебные дела».
Справедливость требует отметить, что развал в армии не был исключительно явлением послереволюционного времени. И нежелание воевать и падение дисциплины, и подозрительное отношение к офицерству, и дезертирство в тыл, все эти явления замечались еще до революции, как продукт общей усталости, плохой обстановки жизни и недостаточного питания - на почве темноты масс и недостаточной авторитетности командного состава. Но, несомненно, только проникновение в среду армии прямой агитации против войны и постепенной организации разрушающих влияний в форме армейских выборных комитетов, явившихся постоянными проводниками взглядов социалистического большинства советов, наконец, легализация этих влияний после вступления социалистов в правительство и после издания «декларации прав солдата» с ее явочным развитием в войсках, довели все отмеченные отрицательные явления до крайнего предела и до самого широкого распространения. В первый месяц или полтора месяца революции, когда агитаторы советов встречали формальные затруднения и препятствия при своем проникновении в армию, пропаганда развивалась сравнительно медленнее; потом она пошла ускоренным темпом.
На почве усилившегося после революции развала появились, однако, и новые явления, до тех пор не наблюдавшиеся и стоящие в несомненной связи с теми задачами, для которых хотели использовать русскую революцию германцы. Одно из этих явлений - это попытки превратить «братанье», давно уже систематизированное германцами, в ряд переговоров с местными частями войск о перемирии.
Открытые приглашения к этому встречаем в «Русском Вестнике»[3], издававшемся в Берлине и распространявшемся в наших окопах. Например, номер, изданный к Пасхе, вместе с нападениями на англичан и П. Н. Милюкова, которые «препятствуют рабочим [111] забрать в свои руки власть, провозгласить социалистическую республику и заключить мир», содержит такое обращение к солдатам. «Наша рука все остается протянутой. Не дай Бог, чтобы нас заставили этой же рукой поднять оружие против вас. Это зависит от вас, только от вас. Мы хотим вести переговоры с вами, с русскими, поэтому пришлите к нам представителей вашего правительства с белым флагом через фронт. Охотно мы даем вам поруку. Наш канцлер предложит вам почетный мир, его условия будут на благо для обеих сторон». Действительно, уже 11 апреля отмечен случай, когда к нашим передовым окопам приблизились с белым флагом неприятельские офицеры и солдаты и, пригласив к себе наших, устроили с ними совещание в штабе германской дивизии о заключении мира. За участие в этих переговорах преданы были впоследствии второму корпусному суду поручик Павел Ама-лицкий[4], два унтер-офицера и ефрейтор.
28 апреля к Пасхе, эта попытка была повторена в более широком масштабе. По уверению германского главнокомандующего восточным фронтом почин принадлежал русских офицерам. Приказ генерала Драгомирова[5] утверждал, что германские офицеры пришли без надлежащей к тому причины. Как бы то ни было, вечером 28 апреля три германских офицера, подполковник, капитан и поручик были приняты генералом Драгомировым в присутствии некоторых чинов штаба армии, представителей полков дивизии, на фронт который вышли. Они представили удостоверение за подписью командующего армией гр. Кирбаха[6], уполномочивавшее их вести переговоры с русским командованием и правительством. Из дальнейших разговоров выяснилось (по словам свидетеля, корреспондента «Русского Слова»[7] К.М.А.; см. «Р. Сл.» от 4 мая), что командировка состоялась с разрешения германской главной квартиры и что подобные же группы парламентеров должны были быть выпушены на всем протяжении нашего фронта. На вопрос, имеют ли парламентеры какие-либо определенные предложения, они ответили, что их миссия является подготовительной перед тем выступлением, которое на днях будет сделано германским правительством. Очевидно, имелась в виду речь Бетмана-Гольвега[8] 2 мая (см. ниже), о которой распространились самые многообещающие заранее слухи (см. VI главу о мире), но в которой в конце концов канцлер предпочел остаться на прежней уклончивой позиции умолчания об условиях мира. Парламентеры, со своей стороны, лишь спрашивали, согласны ли русские на мирные переговоры. Гинденбург[9] в своей радиотелеграмме от 23 мая, полемизируя с приказом Драгомирова, утверждает, что Драгомиров скрыл письмо, в котором ему предлагалось, ввиду будто бы изъявленной им готовности, «принять с германской стороны предложения и условия», «прислать уполномоченных представителей, так как строевые офицеры, пришедшие из окопов, не могут быть ответственными переговорщиками». [112]
Сами эти офицеры, однако, думали по-видимому иначе, так как на заявление генерала Драгомирова, что переговоры можно вести только между правительствами, по сообщению корреспондента «Русского Слова», заметили между собой по-немецки (беседа велась по-русски): «А стоит ли с ними разговаривать, с Милюковыми и прочими?». Германский подполковник, правда, собирался изложить возможные основы переговоров (и это соответствует заявлению Гинденбурга, «что германские и австрийские предложения были уже намечены» и что «они были уполномочены указать, каким образом военные действия между ними и Россией могли бы быть окончены без отпадения России от ее союзников»), но капитан, его коллега, служивший переводчиком, все время парализовал эти попытки и «проводил мысль о необходимости переговоров непосредственно между армиями, в то же время совершенно уклоняясь от каких-либо конкретных предложений». Потом в частном разговоре с представителями 5-й армии, Кимберлинг «хотя и не уполномоченный высказываться об условиях мира по отдельным пунктам», изложил, однако, свой взгляд с полной уверенностью, что его «разделяет германское правительство, армия и народ». «Контрибуций» Германия не домогается. Но окончить войну «без аннексий» она решительно не может. «Самоопределение народностей», поскольку оно касается народностей, вошедших в состав Германии и Австро-Венгрии, «представляется германцам смехотворным». Надеяться, что социал-демократы произведут революцию в Германии - значит не знать германской жизни и народного характера. Преобладание в Германии «среднего слоя» - Mittelklasse[10] - гарантирует ее от той «быстрой революции», которая в России могла произойти только «вследствие резкого противоречия между укладом жизни небольшого количества богатых и многомиллионным населением, влачащим нищенское существование».
Очевидно, при таких взглядах трудно было рассчитывать сговориться и немудрено, что когда генерал Драгомиров потребовал без дальнейших переговоров предварительного формального присоединения «ко всем положениям, провозглашенным в декларации нашего правительства», то на этом переговоры и были покончены. Их ближайшей целью, очевидно, была вовсе не практическая постановка переговоров, а просто дальнейшее разложение армии. Ту же цель разложения преследовала и пояснительная радиотелеграмма Гинденбурга, предупредительно подчеркивавшего, что «Германия готова идти навстречу неоднократно высказанным желаниям русских солдатских депутатов окончить кровопролитие». «Со дней Пасхи войска центральных держав почти приостановили враждебные действия на Восточном фронте». «Центральные державы согласны заключить честный мир.., который восстановил [113] бы прежние добрососедские отношения и дал бы России экономическую поддержку». Гинденбург сообщал, что для этой «великой цели» германцы, после неудачи пасхальных переговоров, сделали еще одно «предложение о перемирии», переданное 6-го мая строевым частям 8-й и 9-й армии среднеевропейскими державами. Но кто же виноват? «Россия должна бороться и проливать кровь... для достижения завоевательных целей Англии, Франции и Италии». Это были те же аргументы, которыми пользовались агитаторы совета и социалистическая печать; в этой же печати можно найти и постоянные указания на то, что Россия подобно Франции в 1870 г. должна заключить перемирие на фронте, если не хочет сделать этого правительство.
Обсудив радиотелеграмму Гинденбурга в заседании 26-го мая, петроградский совет рабочих и солдатских депутатов дал на нее еще достойный ответ. Указав, что германский главнокомандующий «красноречиво» молчит об «аннексиях» и «контрибуциях» (мы видели, что скрывалось за этим молчанием) и, в сущности, предлагает России сепаратный мир, выгодный только Германии, совет напоминал Гинденбургу, что говоря о бездействии германских войск, он «забыл о Стоходе, забыл... куда уведены с нашего фронта германские дивизии и тяжелые батареи.., что до России доносится шум кровопролитных боев на англо-французском фронте.., что Россия знает, что разгром союзников будет началом разгрома ее армии, а разгром революционных войск свободной России - не только новые братские могилы, но и гибель революции, гибель свободной России». Совет еще находил формулы для объединения своей циммервальдской задачи с задачей союзной борьбы. «Россия взяла на себя задачу объединить демократию всех воюющих стран в борьбе против империализма. Эта задача не будет ею исполнена, если германские империалисты сумеют использовать ее стремления к миру в целях отторжения ее от союзников и нанесут поражение ее армии». Так говорила резолюция совета и кончала призывом «удвоить энергию в дружной работе над воссозданием боевой мощи России».
Увы, в том же заседании совету пришлось обсуждать отказ Кронштадта признавать Временное Правительство. Германский микроб уже крепко сидел в русском тылу и германцы продолжали производить пробные эксперименты над русской армией. Таким экспериментом они ответили и на резолюцию совета по поводу радиотелеграммы Гинденбурга. 24-го мая в «Русском Слове» появилась сенсационная телеграмма из Кишинева (от 18-го), что через румынский фронт прибыла и направляется к Временному Правительству для переговоров о мире группа австрийских парламентеров в составе двух генералов, двух полковников, двадцати офицеров и пятнадцати солдат. Ни в главном штабе, ни в правительстве об этом ничего не знали, но уже начались разговоры о возможности выслушать делегацию в совете рабочих и солдатских депутатов, в присутствии делегатов армии. Эпизод был ликвидирован на [114] месте, и генерал Деникин[11] телеграфировал министру, что эти парламентеры, появившиеся на фронте 9-й армии, отправлены в качестве военнопленных в тыл за исключением трех офицеров и солдат, допрошенных в ставке 23-го мая и отправленных затем в Москву, тоже в качестве военнопленных на распределительный пункт.[1] Якубович Григорий Андрианович (1880 - 1926). Родился в семье потомственного почетного гражданина. Окончил четыре класса Киевской духовной семинарии (1899), Киевское военное училище (1901). Участник русско-японской войны. Окончил Императорскую Николаевскую военную академию (1910). С 1912 старший адъютант штаба 11-й пехотной дивизии, с 1913 - штаба 23-й пехотной дивизии. В годы Первой мировой войны временно исполнял должность начальника штаба этой дивизии, а с июня 1915 и далее штаб-офицера для поручений при штабе 43-го армейского корпуса. В 1917 помощник военного министра.
[2] «Земля и воля». Орган Северного областного комитета партии эсеров. Газета выходила в Петрограде с марта по октябрь 1917.
[3] «Русский Вестник». Газета, издававшаяся в Берлине и распространявшаяся в России с целью антивоенной агитации.
[4] Амалицкий Павел - поручик, был предан суду за участие в переговорах в штабе немецкой дивизии по вопросу о заключении мира.
[5] Драгомиров Абрам Михайлович (1868 - 1956). Родился в дворянской семье. Окончил Академию Генерального штаба (1893). Произведен в полковники (1902). Генерал-майор (1912), генерал-лейтенант (1914). В годы Первой мировой войны командир 9-го армейского корпуса. В августе 1916 произведен в генералы от кавалерии и назначен командующим 5-й армией. С апреля 1917 главнокомандующий армиями Северного фронта. С августа 1918 помощник М. В. Алексеева, с октября 1918 по сентябрь 1919 председатель Особого совещания при главкоме ВСЮР. С сентября по декабрь 1919 главноначальствующий и командующий войсками Киевской области. С остатками Белой армии в ноябре 1920 покинул Крым.
[6] Кирбах - граф, командующий немецкой армией.
[7] «Русское слово». Либеральная ежедневная газета. Выходила в Москве в 1895 - 1917. Издатель И. Д. Сытин.
[8] Бетман-Гольвег Теобальд (1856 - 1921). Германский рейхсканцлер и прусский министр-президент в 1909 - 1917. Представитель юнкерских и банковских интересов. Ближайший соратник Вильгельма II.
[9] Гинденбург Пауль фон (1847 - 1934). Генерал-фельдмаршал. Первую мировую войну начал командующим 8-й германской армией в Восточной Пруссии. С ноября 1914 - во главе германских войск на Восточном фронте. С августа 1916 - начальник Генерального штаба, фактический главнокомандующий германской армией. В 1925 - 1933 президент Германии. 30 января 1933 передал власть в руки национал-социалистов.
[10] Средний класс.
[11] Деникин Антон Иванович (1872 - 1947). Родился в семье военного, выходца из крепостных крестьян. Окончил Академию Генерального штаба (1899). Служил в войсковых штабах Варшавского военного округа. Участвовал в русско-японской и Первой мировой войне. В сентябре 1916 назначен командующим 8-м армейским корпусом, в феврале 1917 - помощником начальника штаба верховного главнокомандующего русской армией, в мае - главнокомандующим армиями Западного фронта, в июне - помощником начальника штаба верховного главнокомандующего, в конце июля - главнокомандующим армиями Юго-Западного фронта. Арестован после выступления Л. Г. Корнилова, но в ноябре 1917 выпущен из-под ареста по приказу генерала Н. Н. .Духонина. Уехал в Новочеркасск, где активно участвовал в формировании Добровольческой армии. В январе 1918 назначен командующим войсками Добровольческой армии, впоследствии (1919) принял на себя командование всеми Вооруженными Силами на Юге России (ВСЮР). После разгрома белогвардейских войск эмигрировал.