Недовольство, вызванное в рабочих массах законом о бедных 1834 г., послужило исходной точкой нового движения, получившего название чартизма. Самое название происходило от слова charter - хартия, в которой сторонники этого движения излагали свои требования. Как и прежде, эти требования обсуждались на народных митингах. Одной из любимых тем, которых касались ораторы на этих митингах, был столь непопулярный закон 1834 г. Эту тему затрагивает в весьма своеобразной форме О'Коннор в приводимой ниже речи, отправляя сторонника этого закона лорда Брума в рабочий дом в целях активного выполнения советов Мальтуса касательно меры против возрастания населения.

27-го июня 1838 года население Тайна и Уира решило выразить свое сочувствие новому движению одним из самых величественных проявлений нравственной и численной силы рабочего населения данной местности. Собрание было назначено на городском поле в Нью-Кэстле, огромном месте немного к северу от города. В этот день с раннего утра все улицы покрылись народом, с нетерпением ожидавшим демонстрации. В девять часов к скверу св. Николая - открытому месту перед одной из красивейших церквей в Европе - стала стекаться возбужденная толпа. Процессии рабочих направились из различных городских кварталов к этому скверу, откуда должна была выступить главная процессия. Эта организованная масса людей выстроилась в линию по шести человек в ряд и открыла свое шествие между теснившейся с обеих сторон толпой. Процессия была так велика, что, когда начало ее достигло места назначения, конец двигался еще по улицам в полторы мили расстояния от сборища. В ней участвовало не менее 14 оркестров музыки,, и по всей линии развевались самые красивые [42] знамена на расстоянии 30 ярд друг от друга. Большинство из них было украшено патриотическими надписями из произведений Байрона; были надписи из Купера, Гольдсмита и др. писателей, но было много и вполне оригинальных.

Процессия не успела еще достигнуть в полном составе назначенного места, как м-р Грей предложил избрать председателем м-ра Дебльдея, старого ветерана демократии, принимавшего деятельное участие во всех публичных митингах. Городское поле представляло в это время поистине ужасное зрелище, как назвали бы это враги прогресса. Число присутствовавших было не менее 80.000, и когда все собрались в назначенное место, их охватил самый пылкий энтузиазм. Среди все возобновлявшихся восторженных кликов председатель об'явил митинг открытым. Добродушное выражение лица председателя как нельзя более подходило для народного митинга, и, пожалуй, именно его речь произвела наиболее глубокое впечатление на собрание.

Мы не можем не поместить извлечение из этой речи.

«Всеобщее избирательное право, - говорил он, - было обычаем в стране до середины царствования Генриха VI. Как же мы потеряли его? Мы потеряли его во время междоусобий гражданских войн. Народ не знал еще тогда цены ему, и под благовидными предлогами закон был изменен. С того времени до сих пор англичане несут на себе все последствия этого предательского поступка. Зло расползалось понемногу. Страна была тогда богата, и благосостояние простого народа так велико, что об этом не имеют даже представления. Налогов почти не было, да их не могло и быть, потому что парламент, избираемый народом, заботился о народном благе. Но когда это было потеряно, все изменилось. Аристократия стала находить, что народ был слишком богат, и стала помогать этой беде изданием законов. Да! Они даже издали законы, чтобы заработная плата не поднималась выше известного уровня - это, чтобы народ не впал в роскошь! - и плата, установленная законом, показывала состояние страны того времени. Но даже при этих законах рабочий человек зарабатывал в неделю столько, что мог купить себе хорошего жирного барана или хороший кусок бычачьего мяса. Прекрасные были тогда времена, не правда ли? Теперь разве вы могли бы иметь что-нибудь подобное? Да, так вот они были так добры, что не только позаботились о том, чтобы народ не слишком много ел, но позаботились даже и о том, чтобы он не слишком хорошо одевался. Поэтому они издали закон, по которому ни [43] один рабочий или ремесленник не мог купить себе сюртука, панталон или жилетки из сукна, которое стоит, по нынешнему расчету, дороже 24 шилл. за ярд. Теперь такого рода законы уже не нужны. Так шли дела. Власть и дерзость аристократии все росли, а народ становился беднее и беднее, пока, наконец, около 1770 года, разорив до известной степени Англию, они не придумали сделать то же самое с американскими колониями. Но храбрые американцы не захотели подчиниться им. Они восстали, началась битва, патриоты выиграли, Соединенные Штаты стали свободной республикой, а национальный долг Англии, как они это называют, достиг теперь огромной суммы в 250.000.000 фунт., - и все это для того, чтобы удовлетворить аппетиты жадной аристократии. Десять лет спустя разыгралась французская революция. Жадная аристократия страшно перепугалась. Она об'явила войну французскому народу, чтобы помешать ему иметь хорошее правительство. Эта несправедливая война затянулась на 20 лет, и в результате ее английский народ оказался обременен долгом в 800.000.000 фунтов и налогами, которым нет равных на свете».

Речь председателя так понравилась собранию, что он с трудом мог ее закончить.

Затем выступил рабочий Джемс Айер, который сказал:

«Я горжусь тем, что тысячи собрались сюда сегодня, чтобы преклониться перед алтарем свободы. Над нами висит меч угнетения, но если понадобится, мы обнажим меч справедливости и не вложим его в ножны до тех пор, пока справедливость не будет оказана угнетенному и измученному английскому народу. Я тщательно искал вокруг себя какого-нибудь аристократа, чтобы сказать ему в лицо все, что я думал, но не мог найти ни лорда, ни герцога. Нет! Они не смеют притти на митинг, чтобы встретить справедливое негодование ньюкэстльского народа. Народ будет защищать резолюцию, которая сейчас находится в моих руках. Она гласит, что мы будем пользоваться всеми средствами, - заметьте! не только законными, но всеми средствами, - для достижения всеобщего избирательного права. Не могу удержаться, чтобы не упомянуть о монархии. До сих пор она царствовала для себя, но я об'являю пред всем этим огромным собранием и от его имени, что она будет царствовать для блага миллионов, или же не будет царствовать совсем. Голодный и беззащитный, вдовы и сироты - все будущее поколение - ждут, чтобы мы добились свободы; неужели же и потомство будет так же нуждаться? Интересы рабочего класса везде [44] одни и те же, и притеснители видят, что теперь рабочие хотят везде соединиться. Знание дает власть; союз дает силу; а знание в соединении с союзами, которые теперь растут среди народа, в недалеком будущем - я это предсказываю - уничтожат аристократию во всем свете. Они пригласили представителей деспота Николая и трусливого тирана Луи-Филиппа и представителей всех других родственных им тиранов присутствовать на коронации государыни великой нации, молоденькой девочки, которой было бы полезнее и приличнее заниматься рукоделием. Но народ не даст больше ослеплять себя этой блестящей мишурой. Народ будет заботиться о себе и о своих семьях, потому что если он и видит с одной стороны королевский блеск, то с другой видит проклятую Бастилию»[1].

Затем выступил Фергюс О'Коннор[2], самый подходящий человек для таких больших собраний. Он давал народу обещание вести или к смерти, или к славе; говорил, что он всегда был бесплатным защитником народного дела. Из его речи народу больше всего понравилась та часть, где он касался лорда Брума и нового закона о бедных.

«Гарри Брум говорит, что вам не нужно закона о бедных, потому что каждый молодой человек должен сам делать сбережения на старость; но когда он говорил это одной стороной своего рта, он кривил другую, чтобы выпросить себе прибавку пенсии с 4-х до 5 тыс. фунт. в год. Но если бы права были у народа, он не стал бы платить ему этого жалованья. Гарри пошел бы в казначейство, постучался бы туда, но сторож не открыл бы ему двери, а спросил бы: «Кто там?» Тогда несчастный Гарри ответил бы: «Это я, бывший канцлер. Я пришел получить 1250 фунтов, мое жалованье за четверть года». Но сторож ответил бы: «Много вас тут ходит. Сегодня перебывало до дюжины. Проваливай! Для тебя ничего не осталось». Тогда Гарри заплакал бы: «О! что будет со мною? Что мне делать?» А сторож бы сказал: «Отправляйся в Бастилию, которую ты приготовил для народа». А когда лорд Гарри и лэди Гарри пришли бы в Бастилию, то смотритель [45] сказал бы им: «Это вам комната направо, а это вам, милэди, налево; мы здесь мальтузианцы, и боимся, как бы вы не расплодились; поэтому будем держать вас врозь». Если б я присутствовал при этой сцене, то, может быть, пожалел бы лэди Брум, но уж ни в коем случае не стал бы жалеть лорда Гарри».

Речь О'Коннора ежеминутно прерывалась взрывами смеха и одобрительными возгласами по адресу оратора.

К концу речи О'Коннора у казарм, расположенных по соседству с полем, показался взвод драгун; он двинулся по направлению к митингу и остановился в ста шагах. Когда О'Коннор, спустя некоторое время, вторично появился на кафедре, чтобы обратиться с речью к собранию, длинная линия кавалерии в сопровождении пушки двинулась на митинг с одной стороны, в то время, как колонна пехоты медленно наступала с другой. Народ был совершенно безоружен, поэтому не было никакого сколько-нибудь разумного повода для появления военной силы, вид которой вызвал глубокое негодование у всех собравшихся на митинг. Наступление войск и появление пушки давали основание думать, что Ньюкэстльское поле превратится во второе Питерлоо[3]. Безоружный народ встретил войска криками негодования, а О'Коннор сказал:

«Я глубоко возмущен этим дерзким и достойным презрения поступком. Я доведу это до сведения палаты общин и сожалею, что люди, меня окружающие, не в состоянии ответить на это должным образом, насилием на насилие. Мой друг Лоурей накануне вечером в полтора часа собрал 10.000 человек в Саус-Шилде, чтобы выслушать мою речь о принципах свободы. Пусть же аристократическое отродье знает, что если они осмелятся мешать народу собираться и пустят в ход оружие, - они встретят такие же мужественные сердца и здоровые руки под черными сюртуками, как и под красными».

Эти слова вызвали самые оглушительные крики со стороны безоружной, но возбужденной и возмущенной толпы. Были употреблены все усилия, чтобы найти предлог для избиения собравшихся. Один из офицеров поскакал во время речи О'Коннора прямо на толпу. Этот поступок вызвал целую бурю свистков и крика: «Вон! вон!» Один пылкий молодой, человек, выведенный из себя этим грубым и недостойным поступком, изо всех сил оттолкнул лошадь, воскликнув [46] при этом: «Убирайся вон, негодяй! Разве не довольно того, что мы терпим? Неужели еще вы должны оскорблять и топтать нас!»

О'Коннор предложил выразить благодарность председателю, а тот в ответной речи поблагодарил народ за его мужественное и спокойное поведение.

Но военные власти хотели, повидимому, во что бы то ни стало нарушить мирное настроение рабочих. Как раз, когда митинг готов был разойтись, войска снова окружили народ, расчитывая вызвать его на сопротивление. Только спокойствие и здравый смысл рабочих помешали кровопролитию. Поведение властей, казалось, оправдывало замечание Бронтера О'Брайена, что для народа небезопасно собираться в большом количестве для обсуждения своих прав, не имея оружия в руках, чтобы защищаться против нападений его притеснителей. 

Тем не менее, все кончилось благополучно. Митинг разошелся в добродушном настроении, и так завершилась одна из самых больших демонстраций в защиту Хартии.

[1] Бастилией рабочие называли рабочие дома, учрежденные законом 1834 г. Живое описание порядков в таких домах имеется в книге Энгельса: «Положение рабочего класса в Англии».

[2] Ирландец О'Коннор был одним из главных руководителей чартистского движения и отличался оригинальным ораторским талантом. Он был убежденным сторонником физической силы в достижении политических прав и впоследствии, вместе с О'Браейном, стоял во главе «партии физической силы», не соглашавшейся в тактике с «партией моральной силы».

[3] См.: Манчестерская бойня.

Текст воспроизведен по изданию: Социальная борьба в Западной Европе XIX века в подлинных документах. - Ч. 1. - Л., 1924. С. 42-47.