Сокращенный перевод. Полностью письмо опубликовано в немецкой газете «Нейес Дейчланд» 21-22 октября 1950 года. Редакция газеты указывает в примечании, что это письмо получено ею от жены Эрнста Тельмана Розы Тельман. Письмо Э. Тельмана печатается по тексту, опубликованному в журнале «Большевик», № 21, 1950 г.

Мой дорогой товарищ по социалистическим убеждениям, по общей судьбе и по революционной борьбе!

Читая написанные тобой строки, я хотел услышать твой голос, проникнуть в сущность твоего характера. Это очень трудная задача, требующая таланта и предварительной тщательной подготовки в области изучения человеческой психологии. Поэтому я буду говорить с тобой без обиняков, откровенно, говорить тем языком, на котором, разумеется, должен происходить разговор между братьями, друзьями и революционными борцами. Язык этот - политический и образный. Он тверд и суров, но, несмотря на это, он пронизан глубокой любовью и большой теплотой, и он правдив. Ибо существует историческая правда, то есть необходимое соответствие подлежащих установлению фактов их изложению. Существует политическая совесть, требующая служения этой правде. Правда не поддается фальсификации на длительное время, так как нет ничего непреложнее фактов. Помни всегда, что наша совесть чиста, она ничем не запятнана по отношению к трудящемуся немецкому народу. Она не отягощена военными преступлениями, империалистической разбойничьей политикой, тиранией, террором, диктатурой и насилием над совестью, ущемлением свободы и произволом, [190] лжесоциализмом, фашистскими расовыми теориями, философствованиями розенберговского толка, заносчивостью, высокомерием, хвастовством и пр. Мы ничем не запятнаны. И мы не можем восхищаться этим миром и тем более приходить от него в восторг, а должны противопоставить этому миру мужественный и освежающий дух наших твердых и целеустремленных воззрений и беспощадную, резкую критику.

Конечно, и мы не являемся чистыми, непорочными ангелами. Мы также совершали в прошлом большие и порой серьезные ошибки в области политики. Мы, к сожалению, кое-что упустили и недоделали из того, что нужно было сделать в сложном переплетении минувших исторических событий, чтобы преградить фашизму путь к государственной власти. Мы признали наши ошибки и открыто говорили о них в порядке самокритики. Мы исправили их и избрали новые пути в области политики, пропаганды и массовой борьбы. Но поскольку мы, однако, никогда не были представлены в германском правительстве и уж тем более не стояли у кормила правления в качестве единственной правящей партии, то тем самым смягчается наша вина перед немецким народом.

Этот факт и многое другое, в особенности же непрестанно приносимые нами жертвы в борьбе против фашизма, были и остаются большим плюсом нашей политики и привлекли к нам доверие масс. Масштаб политического деятеля можно оценить по достоинству, когда его судят не только по тому, чего он достиг, но и по тому, чего он хотел достигнуть. Кто хочет повелевать судьбой, открыть своей эпохе новые пути, повести свой народ к лучшему будущему, кто чувствует в себе призвание и ставит перед собой задачу зажечь других своим душевным пламенем, тот бросает вызов миру непонимания, отрицания, враждебному миру. Ибо только борьба имеет смысл в жизни!

К сожалению, значительное большинство немецкого народа в 1933 г. еще не понимало нас. По мере того как народ проходил «школу» фашизма, прежняя его позиция стала изменяться. В процессе перестройки своих прежних воззрений народ стал внимательнее приглядываться к нам и к нашей позиции. Уже сегодня национал-социалистский режим излечил значительную часть нашего народа. Та часть немецкого народа, которая была левой [191] или примыкала к левым, питает доверие к нам и к нашей партии и надеется на лучшее будущее для Германии при дальнейшем прогрессе и движении вперед социалистического Советского Союза. Так обстоит дело сегодня, и кто может знать, что завтра произойдет в Германии?

Мы заперты в тесном мирке. Из наших представлений мы создаем картину большого мира, в котором мы лишены возможности жить. Я часто размышляю о том, насколько жизнь здесь уже по сравнению с жизнью человека, который пользуется золотой свободой. Одиночество долголетнего заключения, убивающая душу тюремная обстановка, четыре голые стены, многолетняя изоляция делают неизбежными иногда приступы плохого настроения и возгласы отчаяния. Когда я вспоминаю все, что уже промелькнуло в моем тюремном существовании, я невольно закрываю глаза. Хорошо уже, если здесь не потеряешь ориентации, не станешь мертвецом прежде, нежели наступит физическая смерть. Стены одиночества оказывают известное воздействие на любого человека, следовательно, также и на нас. Понятно, что жалобы на одиночество - это выражение страстного желания от негр избавиться. Как страшно наваливается такое одиночество, об этом никто не может рассказать лучше, нежели «специалист», который на протяжении долгих лет непосредственно его переживал и испытывал. Быть может, с дикой силой охватывает его тоска о жене и детях, о матери, об отце, о брате или сестре, о друге, о жизнерадостной шутке в веселом обществе, о часах совместного досуга с идейно близкими людьми, вообще о золотой свободе! Многие могут здесь отупеть, отдаться чувству жалости к самому себе, погрузиться в забытье и сон. Но если мы оба взглянем в глаза друг другу, прислушаемся к своему внутреннему голосу, измерим мощь нашего духа, то мы почувствуем, какова сила ясности, захватывающая сила душевного величия и особенно сила убежденности, которые вырывают нас из этой гнетущей, пустой и почти безнадежной тюремной атмосферы.

Какое магическое действие оказывает вера в свое дело на заключенного в тюрьму человека, возвращая ему жизненную силу! Именно этот прочный фундамент дает человеку выдержку, присутствие духа, силу и твердость при всех трудных поворотах судьбы. Так и теперь в наших воспоминаниях прошлое оживает именно в служении [192] будущему, а не в безнадежном созерцании, при котором прошлое представляется так, словно с ним покончено. Отважно противоборствуя судьбе, мы утверждаем себя тем, что в своих воспоминаниях осмысливаем прошлое и устремляем наши надежды в будущее. Так среди ожиданий и воспоминаний течет наша жизнь в настоящее время. Чем лучше человек знает, откуда и куда он идет, тем яснее, таким образом, его воспоминания и ожидания, тем больше такой человек является подлинной личностью. Такое ожидание отнюдь не пассивное выжидание, а готовность с решительностью встретить будущее, памятуя о вновь возникающих политических целях. Кто так относится к своим воспоминаниям, в том крепнет ощущение жизни, крепнет сила сопротивления ударам судьбы. Воспоминания о славных моментах нашего прошлого придают нам неизмеримую силу.

Когда ты, убежденный революционер, в 17 лет попал в мрачные тюремные казематы, перед тобой уже тогда возник весь ужас предстоящего долголетнего заключения. Теперь это время, полное муки, боли и горя, скоро останется позади! Несмотря на эти долгие и суровые годы, ты не сломлен и не побежден! Ты доказал за это время свою верность великому делу социалистического будущего, и ты научился плыть в волнах жизни. Свои юные годы ты провел в заключении в песках и в торфяных болотах Харксхейде. Оттуда ты прибыл в так называемое «образцовое» исправительное заведение в Баутцене (с почти ежедневным «витаминным» рационом из брюквы и баланды), где мы на расстоянии познакомились друг с другом. В гамбургских краях ты изучил людей, гавань и город, бедность и богатство, изучил социальные вопросы. Город, где я родился и провел детские и юношеские годы, где созрел и стал взрослым человеком и, в конце концов, из руководителя меньшего масштаба был призван стать руководителем в масштабе всего нашего большого отечества,- этот город врезался навсегда в твою память. Эта моя дорогая и любимая родина для тебя больше, чем просто воодушевляющее воспоминание: она - незабываемый этап на твоем жизненном пути борца за социализм. И, в конце концов, если говорить о твоих первых тюремных годах, Гамбург был раем по сравнению с тем, что последовало дальше. [193]

И так, год за годом, ты отдавал свою драгоценную молодость за идеалы, жертвовал ею во имя великого дела социализма. Тяжела была жизнь, суровы и горьки были эти испытания в твои молодые годы! Трудна и необычна, но все же многогранна была жизнь. Трудно было твоему сердцу, преисполненному ощущения значительности этой жизни. На твою долю выпала такая полная лишений и безрадостная молодость, какая лишь редко становилась вынужденным уделом юных борцов за свободу. Но в своей тюремной жизни был ты сильным и мужественным, твое внутреннее самосознание почти не понесло ущерба. Ты оставался мужественным и стойким в твоих социалистических убеждениях, и достойно восхищения твое величие перед лицом тяжелой судьбы в твои юные годы.

* * *

Теперь ты, вероятно, хотел бы узнать также кое-что о моей жизни в заточении. Не хватило бы большой книги, чтобы полностью описать все переживания и события. Поэтому я намерен отобрать лишь отдельные эпизоды и основные обстоятельства и ознакомить тебя с ними.

3 марта 1933 года я был арестован в Берлине, в комнате, которую снимал у одного инвалида войны. У него я останавливался обычно в Берлине. Отряд полицейских с револьверами в руках - 20 рядовых во главе с лейтенантом - вломился в квартиру, а затем ринулся в мою комнату. На меня надели наручники. Затем - в машину и в ближайший полицейский участок, а оттуда под охраной особой полицейской команды - в берлинский поли-цейпрезидиум на Александер-плац. Краткий допрос. Никаких показаний. 5 часов ожидания. Наконец я был водворен в камеру тамошней полицейской тюрьмы. В течение всего времени моего пребывания там к моей двери то и дело подходили молодчики из пресловутых команд охранников, которые угрожающим тоном заявляли мне, что настанет момент, когда они вытащат меня из камеры, и тогда пробьет мой последний час.

Из этой тюрьмы я отправил письменное заявление генеральному прокурору имперского суда с просьбой назначить по моему делу ускоренное следствие, поскольку [194] я не знаю за собой никаких наказуемых деяний. Этот шаг я предпринял для того, чтобы во всяком случае воспрепятствовать моему переводу в концлагерь. Это удалось. 23 мая 1933 года я был переведен в старый Моа-бит, в берлинский дом предварительного заключения. Два с половиной года я находился под следствием в предварительном заключении; в течение этого времени допрашивался четырьмя следователями, иногда по 10 часов ежедневно. Мне были предъявлены для ознакомления и представления объяснений все самые важные материалы руководства партии и ее организаций, которые использовались в качестве улик против меня. Сюда притащили и использовали при допросах все мои речи и статьи, материалы о всех заседаниях Секретариата, Политбюро, Центрального Комитета и о других совещаниях, а также о наиболее крупных собраниях и митингах, где я выступал. И, наконец, подробному разбирательству были подвергнуты общая политика партии, ее работа и организационная деятельность, многочисленные документы и издания, которые были ею выпущены, причем было много документов, подтасованных и сфабрикованных шпиками. Массовые организации, включая Союз красных фронтовиков, их политика и работа - были поставлены на одну доску с партией. За коммунистический союз молодежи я также должен был нести полную ответственность. Многовато для одного человека!

Не взирая на это, политически я держал себя как революционер. Как вождь коммунистического движения, я защищал все решения ЦК партии, а также Коммунистического Интернационала и принял за все это на себя полную ответственность. Я энергично отбил все попытки заставить меня назвать или выдать имена партийных деятелей и работников. Проявляя твердость характера, я действовал так, как требовало чувство долга. Следователям, несмотря на всевозможные уловки и ложь, не удалось на протяжении всех допросов заманить меня в ловушку или вынудить меня стать предателем по отношению к моим соратникам и к делу коммунизма. При этом дело доходило часто до резких сцен и острых стычек, что затягивало допросы. После того как следователи потерпели неудачу в своих попытках получить от меня нужные им признания, они прибегли к помощи гестапо. [195]

* * *

В январе 1934 г. четыре гестаповских чиновника в автомобиле доставили меня из Моабита в центральное гестапо (Берлин, Принц Альбрехтштрассе). Прямо из машины меня провели в комнату, находившуюся на четвертом этаже. Там меня встретили 8 гестаповских чиновников среднего и высшего ранга, которые издевательски подняли кулаки на манер приветствия «Рот фронт».

Описать, что затем произошло в этой комнате на протяжении четырех с половиной часов - от 5 до 9 часов 30 минут вечера, - почти невозможно. Ко мне были применены все самые жестокие методы принуждения, которые только можно себе представить, чтобы любым образом вынудить признания и получить данные о товарищах, которые были ранее арестованы, а также об их политических действиях. Гестаповцы начали с фамильярного тона, так как я знал некоторых из этих молодчиков еще со времени существования политической полиции Зеверинга, с уговоров и так далее, чтобы в ходе такой беседы что-нибудь выведать о ком-либо из товарищей или о чем-либо другом, что их интересовало. Этот маневр не имел никакого успеха. Тогда последовало применение грубой физической силы. У меня были выбиты четыре зуба. Это также не дало никаких результатов.

Третьим актом был гипноз, который, однако, на меня не подействовал, - эта попытка разбилась о мою тогда еще очень крепкую нервную систему. Хотя гипнотизер почти 45 минут производил вокруг меня свои манипуляции, я сохранял полное спокойствие и ясность мысли. Так прошло три с половиной часа. Однако кульминационным пунктом этой драмы был заключительный акт. С меня сорвали одежду. Два гестаповца положили меня поперек табурета. Один из них принялся равномерно избивать меня тяжелой плетью из кожи бегемота. От боли я несколько раз вскрикнул.

Тогда мне заткнули рот, и удары посыпались на меня градом. Меня били по лицу кулаками, по груди и спине плетью. Брошенный на пол, я лежал ничком, уткнувшись лицом в пол, и ни слова не отвечал на вопросы. Меня пинали ногами. Я все старался закрыть лицо. Я изнемогал. Сердце начало сдавать. Я уже ничего не видел и не слышал. К тому же меня мучила такая жажда, что изо рта шла пена и я почти задыхался, Будучи [196] в полуобморочном состоянии, я все же не терял сознания, но и не чувствовал уже никакой боли и думал только о том, как избавиться от этой пытки.

Внезапно в комнату вбежал человек и шепотом сказал, что уборщицы, как и другие присутствовавшие в здании люди, слышали громкие крики.

Он попросил быстрее кончать допрос. В 9 часов 30 минут вечера палачи кончили свою забаву. Мне перевязали полотенцем кровоточащие раны на голове, обернули разбитый затылок шарфом, приказали сесть на табурет, лицом к стене, пригрозив, что в случае, если я обернусь, будут немедленно стрелять. Два гестаповца направили на меня револьверы. Разумеется, я обернулся тотчас же, чтобы увидеть, что эти парни собираются делать со мной дальше. Но больше ничего не произошло. Из столовой вызвали официанта, который принес им поесть и выпить. С состраданием он посмотрел на меня. Вслед за этим меня спустили на лифте в подвал и заперли там в тюремную камеру.

Через 8 дней в этом же помещении состоялся допрос, на котором присутствовало только два гестаповца, а еще через сутки - второй допрос в присутствии трех гестаповцев. Так как я не изменил своей тактики, мне пригрозили, что если я буду вести себя так же и в дальнейшем, они не остановятся перед повторением недавно примененного метода до тех пор, пока я не изменюсь.

Вскоре после этого я в сопровождении четырех гестаповцев, присутствовавших при моем избиении, был доставлен в Моабит. По дороге туда один из моих палачей набрался наглости и пригрозил, что если я во время процесса в имперском суде расскажу публично о том, чему я подвергался у них, то меня загонят в такое место, где уже заставят замолчать навеки. Я выслушал это молча и решил про себя ни за что не упустить такого случая.

Почти весь мир и многие в Германии узнали о драме Тельмана, разыгравшейся в управлении гестапо. За границей распространился слух о том, что Тельман убит. Гитлеровские главари были вынуждены мобилизовать всевозможного рода делегации, среди них одну из представителей различных партий тогдашней Саарской области, чтобы показать им Тельмана в Моабите. Вся комедия была разыграна так, что я не мог войти в соприкосновение [197] с этими делегациями, которые посещали меня в сопровождении гестаповцев и представителей следственного суда. Несмотря на это, мне удалось крикнуть саарским делегатам, указав на гестаповцев: «Знайте, что именно у них я подвергался ужасным издевательствам и они присутствовали при этом».

Но тут же делегация была вытеснена за двери, и на этом все кончилось. В течение всего времени, пока я находился под арестом, с момента ареста и до передачи мне обвинительного акта, у меня часто появлялись всякого рода делегации: иностранные журналисты и юристы с мировым именем, граф Розен из Швеции, отдельные лица из Норвегии, Дании, Швеции, Соединенных Штатов Аме|рики и т. д. Однажды в Моабит явилась делегация, в составе которой было более 50 юристов, пользующихся мировой известностью.

Примерно через полгода мне было вручено обвинительное заключение на 260 страницах. Во время ведения следствия в Берлине вместо существовавшего ранее государственного суда был учрежден так называемый «народный суд», где и должно было слушаться мое дело.

В последние дни предварительного следствия мне бы ли предоставлены два адвоката: присяжный защитник из Гамбурга и официальный защитник из Берлина. Третий защитник из Дортмунда дал свое согласие присутствовать на процессе.

Обвинительный акт представлял собой сочетание лжи и бесстыдства, эти обвинения были бы опровергнуты в первые же часы процесса. При разборе четырех основных и главных вопросов упомянутого обвинения я разгромил бы, без сомнения, эту ложь и из обвиняемого превратился бы в обвинителя тех инстанций, которые состряпали такую чудовищную ложь. Это явилось бы не только ошеломляющей сенсацией для судей и присутствующих на процессе, для юристов всего мира, немецкой и мировой печати, - это явилось бы также триумфом моих друзей в Германии и во всем мире. Были бы ошеломлены даже мои злейшие враги, не допускавшие и мысли о том, что бывший портовый рабочий из Гамбурга, не кончавший никаких гимназий и университетов, но зато обладающий большим жизненным опытом и практическими знаниями жизни, сможет разоблачить всю судебно-юридическую комедию и заклеймить ее. [198]

Обвиняемыми стали бы ни больше ни меньше, как сам генеральный прокурор д-р Вернер и первый помощник прокурора д-р Бреннеке с подчиненными ему четырьмя следователями, а также управление гестапо с купленными им четырьмя провокаторами (которые занимали прежде в нашей партии высокие и низовые посты). Сам текст обвинения дал бы возможность разоблачить их юридические ошибки, недобросовестность, ложь, жестокое обращение и предательство. Обвинители потерпели бы поражение в области юриспруденции и не смогли бы избежать политического провала.

Авантюру с поджогом рейхстага верховный суд во время предварительного следствия даже побоялся затронуть. Почему?

Ты поймешь это, когда станут известны все эти дьявольские замыслы.

Опубликованная нами в 1930 году, к выборам в рейхстаг, «Программа национального и социального освобождения» с лозунгами «За свободу, социализм, работу и хлеб» и «За свободную социалистическую Германию», а также многое другое, даже материалы, в которых мы разоблачали преступления нацистов, также не были поставлены мне в вину на предварительном следствии.

Я вскрыл бы все то, что обвинительные инстанции преднамеренно скрыли. Мною было названо свыше 200 свидетелей со всех концов Германии, из числа которых на предварительное следствие были вызваны только немногие, и преимущественно те, которые, сами того не сознавая, без злого умысла давали нужные следствию показания. Кроме того, я назвал свидетелей, которых нужно было опросить во время ведения процесса, и потребовал вызова свидетелей защиты из-за границы, (как, например, товарищей Сталина, Молотова, Мануильского и многих других зарубежных товарищей и деятелей).

Обвинительные инстанции назвали в обвинительном акте 32 свидетелей, в том числе из одного только гестапо 16 высших и средних чиновников, а также 4 своих шпиков.

У меня происходили бурные столкновения с двумя адвокатами (оба они были членами нацистской партии, но очень старательными юристами и в политическом [199] отношении неглупыми людьми), с которыми мне приходилось говорить о своем предстоящем разоблачительном выступлении и к которым я обратился за получением соответствующего материала и за посредничеством в деле вызова свидетелей защиты. Первое время они меня плохо понимали. Позже мне удалось их убедить в непоколебимости моих юридических позиций, и они увидели, что обвиняющие меня инстанции при обосновании своего обвинения окажутся во время процесса в исключительно тяжелом положении.

Поэтому я считаю вполне вероятным, что один из них, повидимому, присяжный защитник, предупредил об этом представителей обвинения.

С течением времени за рубежом был создан Комитет защиты Тельмана, в который вошли известные крупные деятели почти от всех слоев мировой общественности, в том числе и высшие служители церкви. Этот Комитет имел тогда большое международное значение. В силу воздействия этого Комитета на мировую общественность гитлеровские власти были вынуждены в двух передовых статьях, появившихся в немецких газетах, дать материал о судебном процессе Тельмана.

Передовые статьи, подписанные такими юристами, как главный прокурор д-р Вернер и профессор д-р Гримм из Эссена, ограничились только констатацией фактов государственного преступления, рассмотрением юридической стороны и указали на то, что Тельману не будут чинить препятствий в защите. Это связало по рукам и ногам обвинительные инстанции, и поэтому юридическое положение поставленных мною требований о защите значительно облегчилось.

Само собой разумеется, что это было возможно лишь потому, что это было в 1935 году. В 1938 году такого рода процесс был бы уже немыслим. Это сравнение ясно отражает изменившиеся условия в связи с обострением внутреннего положения в Германии. В большой политике, а также зачастую и в жизни человеческого общества случается иногда, что одна сторона слишком страстно желает ускорить процесс, в то время как другая не только боится его, но и считает наличие такого процесса политическим несчастьем.

Вот так и мой процесс, исходя именно из этих причин, к моему величайшему сожалению, не состоялся. [200] Мне не суждено было пережить эту радость и этот грандиозный показательный судебный процесс. Наша партия и мои друзья с прискорбием должны были отказаться от победы, которую, бесспорно, принес бы этот процесс.

(Далее Тельман описывает свое заключение в Моабите, откуда он 13 августа 1937 года был переведен в Ганноверскую тюрьму. После шестилетнего заключения в Ганновере Тельман И августа 1943 года был переведен в концентрационный лагерь Баутцен. Тельман подробно рассказывает о своей семье, о тех издевательствах и преследованиях, которым все эти годы подвергались со стороны тюремщиков и гестапо как он сам, так и его близкие).

Кто измерит, сколько мы выстрадали и натерпелись за эти долгие годы заключения!

Кто поймет трагизм судьбы, удары которой нам удалось выдержать только благодаря тому, что мы не давали выбить себя из колеи. Иногда тюремная обстановка вконец истощала наше терпение, вызывала всевозможные разочарования, но мы оставались тверды, решительны и непоколебимы.

Когда мы оглядываемся назад, прошлое воскресает в нашей памяти. Здесь описаны отдельные наиболее важные периоды тяжелой тюремной жизни. Написанное здесь - это лишь частица пережитого.

Тебе пришлось отдать свои лучшие юношеские годы, пожертвовать ими, и теперь ты в зрелом возрасте. Я же должен был пожертвовать тюрьме самые активные годы моей зрелости, и теперь я приближаюсь к такому возрасту, когда силы начинают убывать. Горькие годы заточения лишили тебя твоих драгоценных радостей юности, годы моей молодости были велики и свободны, но одновременно они были началом моей тяжелой сегодняшней тюремной жизни.

Подумай о том, что жизнь обязывает людей бороться не для того, чтобы быть побежденными, а чтобы овладеть ею, понять ее суровый, но неизбежный язык, а затем помолодевшими подняться из бездны к новой жизни. То, что мы пережили, уже нельзя изменить; то, что принесет нам будущее, мы не можем точно знать, мы можем лишь предполагать, то есть предугадывать. [201]

Поэтому, исходя из настоящего, мы начинаем думать о нашем дальнейшем жизненном пути. Что, как и куда - эти вопросы стоят перед нами. Имеется ли у нас надежда на то, что мукам нашим наступит конец?

Перед тобой прямо стоит вопрос: или в руки гестапо или в армию? В регулярные части или в штрафной батальон? У тебя две возможности, на которые ты можешь рассчитывать: самая вероятная - та, что ты сразу же отсюда, не заезжая домой, будешь призван в армию; другая - что ты перед этим будешь передан в распоряжение гестапо для проверки твоих политических взглядов. Призыв в один из штрафных батальонов весьма вероятен, потому что почти всем политическим заключенным в возрасте до 45 лет приходится вступить теперь на этот путь. Я, например, слышал об одном учебном военном лагере для штрафных батальонов вблизи Боденского озера в Хейберге, где политические заключенные со всех концов Германии, в том числе многие прежние политзаключенные из Гамбурга, проходят военную подготовку. Во всех отношениях там очень плохо, зафиксировано много фактов самочинных расстрелов. Но не волнуйся, так как в большинстве своем люди, находящиеся там, почти все бывшие политзаключенные и хорошие товарищи. Если гестаповцы предложат освободить тебя на несколько месяцев раньше срока, ни в коем случае не соглашайся, так как с досрочным освобождением в большинстве случаев связано обязательство вступить в штрафной батальон. Ни в коем случае не соглашайся. Может быть, в таком особом случае, как твой, поступят по-иному, возможно, здесь, в Саксонии, делается по-другому, чем в остальных частях Германской империи. Во время пребывания в гестапо или в полиции будь чрезвычайно осторожен в обращении с тамошними людьми, так как там, как правило, шпионят повсюду.

Рекомендуется также полнейшая сдержанность в политическом отношении, ибо проверка твоих политических установок, конечно, уже и здесь происходит, но только ты этого не замечаешь. Итак, иди смело навстречу Октябрю. Будь мужественным и храбрым! Твердо верь в правоту нашего великого дела! И если ты с помощью твердой воли сможешь преодолеть предстоящие на жизненном пути страдания и сохранить физические и моральные [202] силы, то я надеюсь вместе с тобой, что придет время, когда от длительных мук и страданий тебя освободит и спасет социалистическая весна народов.

В центре крупных мировых событий, в накаленной политической атмосфере нынешнего времени и в текущей жизни трудового человечества находится и моя судьба. Но скольких наших храбрых социалистических соратников, пользующихся драгоценной свободой и выполняющих свой революционный долг, подстерегает сегодня, завтра или послезавтра непосредственная опасность! Если их застанут в момент их революционной деятельности, на них обрушится беспощадный удар. Революционная деятельность требует больших жертв. Это относится не только к нам, но и к другим. Но за что, во имя чего, - этот вопрос интересует миллионы людей, ведущих сейчас жестокую и беспощадную борьбу, - этот важный исторический вопрос в той или иной мере волнует сейчас почти все трудящееся человечество. В поле зрения этих исторических вопросов находится и моя судьба. Я не безродный человек. Я немец с большим национальным и вместе с тем интернациональным опытом. Мой народ, к которому я принадлежу, который я люблю, - немецкий народ, и моя нация, которой я горжусь, - немецкая нация, смелая, гордая и стойкая нация. Я кровь от крови, плоть от плоти немецкого рабочего класса. И потому, как сын революционного класса, я стал позднее его революционным вождем. Моя жизнь и труд были направлены только на благо трудящегося немецкого народа, мои знания, сила и опыт, моя деятельность - все существо мое было отдано борьбе за будущее Германии, за победу социализма, за свободу, за новый расцвет немецкой нации. Как моряк, я побывал в Америке, Англии, посетил почти все крупные столицы Европы и другие уголки мира. Много видел, благодаря чему расширились мои познания, кругозор и жизненный опыт. На многих конференциях и международных конгрессах Коминтерна, в которых я участвовал, я встречался с выдающимися деятелями почти всех народов земного шара. Там я получил возможность изучить и подробно ознакомиться с обычаями, нравами, языками, политической, социальной и революционной жизнью различных народов мира. Жизнь и бытовые условия немецких рабочих, служащих и чиновников, [203] мелких кустарей и ремесленников, трудового крестьянства, а также интеллигенции известны мне благодаря большому жизненному опыту. 22 года я работал чернорабочим во многих отраслях промышленности.

Мученичество, которое я принял на себя ради великих идеалов социализма XX века, - не единичное явление, не изолировано, не оторвано от немецкого народа: оно разделяется многими и многими безымянными узниками (к которым принадлежишь и ты, мой дорогой товарищ по судьбе) и находит отклик в мощном многомиллионном движении, которое охватило и вдохновило все народы социалистического Советского Союза и во многих странах мира нашло свое идеологическое и организационное распространение.

Ввиду этих фактов и в теснейшей связи как с политическими, так и с военными событиями современности, речь о которых пойдет не здесь, а в особой главе, может быть сделан вывод относительно моей будущей судьбы.

Никто не может предсказать, что будет завтра или послезавтра со мной. Мы не можем знать, не причинят ли мне, как это часто случалось, новых неприятностей и страданий. Но разве отпустят меня так просто вновь в большой мир прямо из тюремных стен?

Нет! Добровольно они этого не сделают. Вероятен один исход, как ни страшно и ни горько здесь о нем говорить. А именно: при продвижении Советской Армии, в связи с ухудшающимся общим военным положением национал-социалистский режим сделает все возможное, чтобы объявить Тельману мат. В такой обстановке гитлеровский режим не отступит ни перед чем, чтобы заблаговременно устранить Тельмана, то есть удалить его или прикончить раз и навсегда. Только исторически необходимая самопомощь может принести здесь иную развязку, которая послужит на пользу всему революционному движению.

* * *

Два борца, две судьбы, две жизни в заточении и два скорбных пути, и, однако, нас все же объединяет родство мыслей и целей, верность социалистической идее. То, что совместное заточение связывает людей друг с [204] другом, - факт непреложный. Чувство такой тесной связи существует и еще больше углубилось и окрепло благодаря единодушию в нашем - хотя только письменном - обмене мнениями.

Какой дорогой жизни ты ни пойдешь в будущем, предпосылки твоего поведения заложены в твоем характере. Мы заглянули друг другу в сердца, не сведя личного знакомства. В поэме «Торквато Тассо» Гёте сказал: «Талант рождается в тиши, характер - лишь в потоке жизни».

В романе «Годы учения Вильгельма Мейстера» говорится: «История человека - это его характер». И в нашем обычном словесном обиходе человек с характером - это значит: он что-то пережил и закален переживаниями, в нем есть нечто сильное, на что можно положиться.

Слово «личность» (Persönlichkeit) в немецком языке образуется от слова «лицо» (Person) и выражает нечто существенное в человеке, нечто большее, нежели только внешний облик. Под личностью подразумевается человек, в котором есть что-то большое и значительное. Когда-нибудь слово «личность» приобретет примерно такое значение: характер и совокупность душевных качеств. Этим словом должны характеризовать человека, который целиком отдает свои силы на служение народу. Эта цельность характера является неотъемлемым качеством прогрессивной личности, ибо цену и масштаб личности определяет характер. Что же наиболее характерно для личности? То, что человек в любой момент подчиняет все свое бытие идее, стремясь достигнуть чего-то высшего. История жизни нашей сурова, поэтому она требует человека всего целиком. Ты, я и все соратники в борьбе за наше великое дело, все мы должны быть сильными, стойкими, боевыми, уверенными в будущем, ибо быть солдатом революции - это значит хранить нерушимую верность делу, такую верность, которая проверяется жизнью и смертью; это значит проявлять безусловную преданность, уверенность, волю к борьбе и энергию в любых ситуациях. Пламя, которое озаряет наши сердца и наполняет наш дух, как яркий светоч ведет нас по полям битвы нашей жизни. Твердые и верные характером, уверенные в победе, только такими мы сможем повернуть нашу судьбу и выполнить наш революционный [205] долг в той великой исторической миссии, которая на нас возложена, и добиться окончательной победы подлинного социализма.

«Я предан этой мысли! Жизни годы Прошли не даром, ясен предо мной Конечный вывод мудрости земной: Лишь тот достоин жизни и свободы, Кто каждый день за них идет на бой!»