ЭНГЕЛЬС ФРИДРИХ: Мне думается, что в одно прекрасное утро наша партия вследствие беспомощности и вялости всех остальных партий вынуждена будет стать у власти, чтобы в конце концов проводить все же такие вещи, которые отвечают непосредственно не нашим интересам, а интересам общереволюционным и специфически мелкобуржуазным; в таком случае под давлением пролетарских масс, связанные своими собственными, в известной мере ложно истолкованными и выдвинутыми в порыве партийной борьбы печатными заявлениями и планами, мы будем вынуждены производить коммунистические опыты и делать скачки, о которых мы сами отлично знаем, насколько они несвоевременны. При этом мы потеряем головы, - надо надеяться, только в физическом смысле, - наступит реакция и, прежде чем мир будет в состоянии дать историческую оценку подобным событиям, нас станут считать не только чудовищами, на что нам было бы наплевать, но и дураками, что уже гораздо хуже. Трудно представить себе другую перспективу. В такой отсталой стране, как Германия, в которой имеется передовая партия и которая втянута в передовую революцию... Однако все это не важно, и самое лучшее, что можно сделать, - это уже заранее подготовить в нашей партийной литературе историческое оправдание нашей партии на тот случай, если это действительно произойдет

В НЬЮ-ЙОРК

Манчестер, 12 апреля 1853 г.

Дорогой Вейдемейер!

Вместе с настоящим письмом ты получишь заявление Маркса по поводу «добровольных признаний» Гирша[1], которое ты должен немедленно поместить во всех газетах, где только возможно. Если ты сейчас же пошлешь копию Клуссу, он несомненно сможет взять значительную часть дела на себя. Я думаю, не помешает, если под заявлением ты напишешь: нижеподписавшиеся вполне согласны с вышесказанным - Э. Дронке, Ф. Энгельс. В истории с рукописью[2] и вообще в сношениях с Бандьей мы в такой же степени ответственны, как и Маркс, и было бы несправедливо, если бы мы заставили его одного нести ответственность. Выданная копия написана частично рукой Дронке, а подлинник написан целиком моей рукой. Мы рассчитываем теперь, что эту вещь удастся напечатать в Швейцарии.

Это заявление составлено, конечно, лишь на основании извлечений, сделанных тобой и пересланных нам Клуссом[3]. Разумеется, еще нельзя сказать, потребуется ли новое заявление, когда станет известным остальное. Но ты, вероятно, извлек оттуда все, что касается нас. Мы надеемся, что через два-три дня ты пришлешь нам все в печатном виде.

Что касается Бандьи, то он целиком в наших руках. Этот субъект завяз по уши и окончательно погиб. Чтобы застраховаться от все вновь и вновь возникающих подозрений, он был вынужден постепенно показывать Марксу все имеющееся у него собрание документов Кошута, Семере и др. Так, например, у меня здесь сейчас очутилась подлинная рукопись брошюры Семере о Кошуте и Гёргее[4]. Г-н Бандья, таким образом, особенно сильно компрометирует г-на Кошута. Мелочная хитрость мадьяризированного славянина потерпела провал, натолкнувшись на выдержку Маркса и на ту ловкость, с которой он его запутал. Теперь только мы, и никто другой (разве только [485] перевод с немецкого частично Семере), имеем в руках исчерпывающие доказательства, изобличающие Бандью. Но стоит ли сейчас кричать об этом? Говорят, в мае этот субъект снова приедет в Лондон, и тогда можно будет припереть его к стенке и, может быть, выведать у него еще что-нибудь полезное. Между Виллихом и Гиршем было много такого, что далеко еще не выяснено. Если, как ты пишешь, гиршевская рукопись попала в Америку через посредство Кинкеля, то тут можно предполагать много любопытного. Нужно постараться выяснить все это, а для этого Б[андья] может оказаться полезным. Поэтому пока ничего не говори об этом. Пусть выступят сначала господа венгры и выскажут свое мнение, особенно Кошут. Зачем нам указывать им выход? Если они скомпрометируют себя публичным заявлением, - тем лучше, тогда наступит наш черед.

В эмиграции продолжаются старые дрязги, но они уже не носят такого открыто скандального характера, как раньше. Когда на рождество я был в Лондоне, мы без церемоний заходили в кабачки, посещаемые компанией Кинкеля - Виллиха - Руге, и оказывались там в тесном кругу этих субъектов, между тем как полгода тому назад этого нельзя было бы сделать, не рискуя ввязаться в драку. Люди помельче нередко по-дружески подходили к нам и терпеливо сносили насмешки, в особенности благородный Юлий Виндекс-Мейен[5]. В нашем кружке все по-прежнему. Лупус[6] как будто очень одинок. Дронке уже полгода закидывает удочку насчет места приказчика, и теперь пущены в ход некоторые ухищрения, чтобы достать ему такое место в Брадфорде, в двух с половиной часах езды отсюда по железной дороге. Последние вести о Веерте я получил с Сент-Томаса в Вест-Индии, где он был как раз в сезон желтой лихорадки. Красный Вольф[7], который, как ты знаешь, стал мужем и отцом, возится с женой и ребенком и редко показывается. Фрейлиграт живет по обыкновению в Хакни и занимается коммерческими делами под покровительством м-ра Оксенфорда[8]. Сам я этой зимой заметно усовершенствовал свои знания славянских языков и военного дела и к концу года буду более или менее понимать по-русски и по-южнославянски[9]. В Кёльне я по дешевке раздобыл библиотеку одного отставного прусского артиллерийского офицера и в течение некоторого времени опять [486] стал чувствовать себя настоящим бомбардиром в обществе старого Плюмике[10], руководства для бригадной школы и прочего знакомого тебе книжного старья. Прусская военная литература безусловно наихудшая из всех; терпимо лишь то, что написано под непосредственным свежим впечатлением кампаний 1813-1815 гг., но с 1822 г. начинаются чертовски отвратительный претенциозный педантизм и умничание. В самые последние годы в Пруссии опять появились довольно сносные вещи, однако их немного. Французские работы, поскольку я не знаком со специальной литературой, для меня, к сожалению, совершенно недоступны.

Старые кампании (то есть с 1792 г.) я более или менее проштудировал; наполеоновские походы так просты, что в них много не напутаешь. Жомини в конце концов является все же их лучшим историком, а самобытный гений Клаузевиц, несмотря на некоторые прекрасные вещи, мне не совсем по вкусу[11]. Для ближайшего будущего, то есть для нас, русская кампания 1812 г. является самой важной, она единственная, где остаются еще не решенными крупные стратегические вопросы. В Германии и Италии невозможны другие направления операций, кроме установленных Наполеоном; в России, напротив, все остается еще темным и неясным. Вопрос о том, состоял ли оперативный план Наполеона в 1812 г. с самого начала в том, чтобы сразу идти на Москву, или в первую кампанию продвинуться только до Днепра и Двины, снова встает перед нами в виде проблемы: что должна делать революционная армия в случае удачного наступления на Россию. Пока что мне кажется, что эта задача - если не принимать, разумеется, в расчет случайности и исходить лишь из приблизительного равновесия сил - разрешима только на море: у Зунда и Дарданелл, в Петербурге, Риге и Одессе. Это при том условии, конечно, если оставить в стороне также и внутренние движения в России, а, между тем, дворянско-буржуазная революция в Петербурге с последующей гражданской войной внутри страны вполне возможна. Г-н Герцен весьма облегчил себе задачу («О развитии революционных идей в России»), гарантировав себя от неудач тем, что по-гегелевски сконструировал демократически-социально-коммунистически-прудонистскую русскую республику под главенством триумвирата Бакунин - Герцен - Головин. Между тем совершенно неизвестно, жив ли еще Бакунин. Во всяком случае, огромная, необозримая, редконаселенная Россия - это страна, которую очень трудно завоевать. Что касается бывших польских провинций по эту сторону Двины и Днепра, то я о них и слышать не хочу с тех пор, как узнал, что все крестьяне там украинцы, [487] поляками же являются только дворяне и отчасти горожане, и что для тамошнего крестьянина, как и в Украинской Галиции в 1846 г.[12], восстановление Польши означало бы восстановление старой дворянской власти во всей ее силе. Во всех этих местностях, за пределами собственно Царства Польского, живет самое большее 500000 поляков!

Впрочем, хорошо, что на этот раз революция встретит солидного противника в лице России, а не такие бессильные пугала, против которых ей пришлось выступать anno 1848[13].

Тем временем появляются всякого рода симптомы. Процветание в сфере хлопчатобумажного производства достигает здесь прямо-таки головокружительной высоты; в то же время отдельные отрасли хлопчатобумажной промышленности (грубые ткани - domestics) находятся в состоянии полного упадка. Участники спекуляции рассчитывают избежать горячки тем, что производят крупные спекулятивные операции только в Америке и Франции (постройка железных дорог на английские деньги), здесь же спекулируют по мелочам и в розницу, таким образом распространяя спекулятивную горячку постепенно на все товары. Выдавшиеся здесь совершенно необычные зима и весна, по всей вероятности, повредили зерновым, а если, как по большей части бывает, за этим последует необычное лето - урожай погибнет. Нынешнее процветание, по моему мнению, не может продолжаться дольше осени. Между тем в течение одного года уже третье английское министерство садится с позором в лужу, притом это третье министерство является последним, которое возможно без прямого участия радикальных буржуа. Виги, тори, коалиционисты - все они по очереди терпят крушение не из-за налогового дефицита, а из-за налоговых излишков[14]. Этим характеризуется вся политика и в то же время крайнее бессилие старых партий. Если теперешние министры провалятся, то Англией нельзя будет управлять без значительного расширения круга избирателей; по всей вероятности, это совпадет с началом кризиса.

Скучный период продолжительного процветания почти лишает несчастного Бонапарта возможности сохранить свое достоинство - мир скучает, и Бонапарт ему тоже наскучил. К сожалению, он не может каждый месяц вступать в новый брак. Этот мошенник, пропойца и шулер идет ко дну, потому что он вынужден хотя бы для видимости осуществлять на практике предписания «Княжеского зерцала» Энгеля. Прохвост в роли «отца отечества»! Он действительно в отчаянном положении. [488] Он не может даже начать войну: при малейшем своем движении он наткнется на сомкнутые ряды, на сплошную стену штыков. К тому же мир дает крестьянам весьма необходимое время для размышлений о том, как человек, обещавший раздавить Париж ради крестьян, теперь украшает Париж за счет крестьян, а ипотеки и налоги, несмотря ни на что, скорее растут, чем уменьшаются. Словом, на этот раз события подготовляются методически, и тут можно многого ожидать.

В Пруссии правительство крайне настроило против себя буржуазию, введя подоходный налог. Бюрократия самым наглым образом повышает налоговые ставки, и ты можешь себе представить, с каким наслаждением роются теперь эти благородные чернильные душонки в коммерческих тайнах и в торговых книгах всех купцов. Даже мой старик[15], заядлый пруссак, вне себя от ярости. Этим господам приходится теперь испить до дна все прелести «дешевого» конституционно-патриархально-прусского правительства. Прусский государственный долг, составлявший перед 1848 г. около 67 миллионов талеров, увеличился с тех пор, вероятно, вчетверо, а они хотят снова занимать! Надо думать, толстый король[16] согласен еще раз попотеть, как в мартовские дни[17], лишь бы ему обеспечили эти кредиты до его блаженной кончины. При этом Луи-Наполеон помог ему опять восстановить Таможенный союз, Австрия из страха перед войной немножко уступила[18], «и теперь дай, господи, рабу твоему с миром сойти в могилу!».

Австрийцы делают все возможное, чтобы снова привести в движение Италию, которая до миланского путча[19] была всецело поглощена торговлей и процветанием, поскольку это последнее было совместимо с налогами. Если все это будет продолжаться еще месяца два, то Европа будет отлично подготовлена, и понадобится только толчок, который должен быть дан кризисом. К этому присоединяется еще то обстоятельство, что необычайно продолжительное и всеобщее процветание с начала 1849 г. гораздо быстрее восстановило истощенные силы партий (если они не совсем еще иссякли, как, например, у французских монархистов), чем это было, например, после 1830 г., когда положение торговли оставалось очень долгое время неустойчивым и в общем вялым. Кроме того, в 1848 г. только парижский пролетариат, а позднее Венгрия и Италия были истощены упорной борьбой; о восстаниях же во Франции после июня 1848 г. [489] почти не стоит и говорить - они ведь привели только к крушению старых монархических партий. К тому же комические результаты движения во всех странах; ведь ничего серьезного и важного не получилось - одна лишь колоссальная ирония истории и концентрация русских военных сил. При таких обстоятельствах, даже при самой трезвой оценке, мне кажется совершенно немыслимым, чтобы теперешнее положение вещей пережило весну 1854 года.

Очень хорошо, что на этот раз наша партия выступит в совершенно иных условиях. Все те социалистические глупости, которые в 1848 г. приходилось еще отстаивать против чистых демократов и южногерманских республиканцев, нелепые идеи Луи Блана и т. п., - более того, даже такие вещи, которые мы принуждены были выдвигать, чтобы найти опорные точки для наших взглядов в запутанной обстановке Германии, - все это теперь будут отстаивать уже наши противники - гг. Руге, Гейнцен, Кинкель и др. Предварительные условия пролетарской революции, меры, подготовляющие нам плацдарм и расчищающие нам путь, - как, например, единая неделимая республика[20] и т. п., - вещи, которые мы тогда должны были отстаивать против людей, которые в силу своего естественного нормального призвания должны были бы их осуществить или, по крайней мере, требовать, - все это теперь уже признано, эти господа всему этому научились. На этот раз мы сможем начать прямо с «Манифеста»[21], в частности, благодаря также и кёльнскому процессу, на котором немецкий коммунизм (особенно в лице Рёзера) сдал свой экзамен на аттестат зрелости.

Все это, конечно, относится только к теории; на практике же мы, как всегда, будем вынуждены ограничиваться тем, чтобы требовать прежде всего решительных мероприятий и абсолютной беспощадности. И в этом-то и заключается беда. Мне думается, что в одно прекрасное утро наша партия вследствие беспомощности и вялости всех остальных партий вынуждена будет стать у власти, чтобы в конце концов проводить все же такие вещи, которые отвечают непосредственно не нашим интересам, а интересам общереволюционным и специфически мелкобуржуазным; в таком случае под давлением пролетарских масс, связанные своими собственными, в известной мере ложно истолкованными и выдвинутыми в порыве партийной борьбы печатными заявлениями и планами, мы будем вынуждены производить коммунистические опыты и делать скачки, о которых мы сами отлично знаем, насколько они несвоевременны. При этом мы потеряем [490] головы, - надо надеяться, только в физическом смысле, - наступит реакция и, прежде чем мир будет в состоянии дать историческую оценку подобным событиям, нас станут считать не только чудовищами, на что нам было бы наплевать, но и дураками, что уже гораздо хуже. Трудно представить себе другую перспективу. В такой отсталой стране, как Германия, в которой имеется передовая партия и которая втянута в передовую революцию вместе с такой передовой страной, как Франция, - при первом же серьезном конфликте, как только будет угрожать действительная опасность, наступит черед для этой передовой партии действовать, а это было бы во всяком случае преждевременным. Однако все это не важно, и самое лучшее, что можно сделать, - это уже заранее подготовить в нашей партийной литературе историческое оправдание нашей партии на тот случай, если это действительно произойдет.

Впрочем, наше выступление на исторической сцене вообще будет теперь куда внушительнее, чем в прошлый раз. Во-первых, в отношении личного состава мы счастливо отделались от всех старых шалопаев - Шапперов, Виллихов и их сподвижников; во-вторых, мы все же в известной мере усилились; в-третьих, мы можем рассчитывать на молодое поколение в Германии (достаточно одного кёльнского процесса, чтобы нам это гарантировать), и, наконец, все мы многому научились в изгнании. Конечно, и среди нас есть люди, руководствующиеся принципом: «Зачем нам зубрить, для этого существует отец Маркс, призвание которого - все знать». Но в общем партия Маркса порядочно-таки занимается, а когда посмотришь на прочих ослов-эмигрантов, нахватавшихся там и сям новых фраз и от этого окончательно запутавшихся, то становится очевидным возросшее абсолютное и относительное превосходство нашей партии. Да это и необходимо - работа предстоит трудная.

Я хотел бы еще успеть до ближайшей революции досконально изучить и описать хотя бы итальянскую и венгерскую кампании 1848-1849 годов. В целом вся эта история для меня достаточно ясна, несмотря на неудовлетворительные карты и т. п., но необходимое для описания уточнение деталей требует много труда и издержек. Итальянцы в обоих случаях вели себя, как ослы; описание и критика Виллизена в общем в большинстве случаев правильны, но нередко встречаются и глупости[22]. Полное превосходство австрийской стратегии, которое Виллизен подчеркивает уже в кампании 1848 г., обнаруживается только в поварской кампании[23], которая действительно является самой блестящей из всех, проведенных в Европе после Наполеона (вне Европы старый генерал Чарлз Нейпир совершал в 1842 г. [491] в Ост-Индии такие вещи, которые поистине напоминают Александра Великого; вообще я считаю его первым из живущих ныне генералов). Комично то, что в Италии, совсем как в Бадене в 1848 г., наблюдалась традиционная слепая вера в непогрешимость позиций, использованных в кампаниях 1790-х годов. Г-н Зигель ни за что не стал бы сражаться на какой-либо другой позиции, кроме как на той, которая стала классической благодаря Моро, а Карл-Альберт верил в чудодейственную силу риволийского плато не менее горячо, чем в непорочность девы Марии. В Италии традиция эта была до такой степени прочна, что каждый крупный маневр австрийцы начинали с ложной атаки на Риволи, и каждый раз пьемонтцы попадались в ловушку. Вся суть, конечно, заключалась в том, что соответствующие позиции и коммуникационные линии были у австрийцев совершенно иные.

В Венгрии выше всех остальных, несмотря ни на что, стоит мосье Гёргей, и все из зависти относились к нему враждебно; если бы даже Г[ёргей] при своем большом военном таланте не был бы так мелочно тщеславен, то, как мне кажется, уже эти по большей части глупые враждебные выпады в конце концов сделали бы из него предателя. После вилагошской истории, с военной (но не с революционной) точки зрения вполне оправданной, эти господа выдвигали против Г[ёргея] такие глупые и нелепые обвинения, которые поневоле вызывают интерес к этому парню. Настоящая «измена» была совершена после освобождения от осады Коморна[24], еще до прибытия русских, но в этом столько же виноват Кошут, сколько и Г[ёргей][25]. Совершенно не ясна еще роль находящегося сейчас в Лондоне Байера, начальника генерального штаба Г[ёргея]. Судя по мемуарам Г[ёргея][26] и другим источникам, душой стратегических планов Гёргея был именно он. Б[айер], как говорил мне Плейель, был главным автором официальной австрийской книги об этой кампании[27]. (Б[айер] был в плену в Пеште, но бежал.) Книга эта, говорят, очень хороша, но я еще не мог ее достать. О Клапке Гёргей отзывается с большим уважением, однако все отмечают его беспомощность. Перцель, «демократический» венгерский генерал, по общему признанию - осел. Старый Бем всегда считал себя только хорошим партизаном и хорошим командиром отдельного корпуса с ограниченным заданием. Насколько я могу судить, он выполнял только такую роль, но зато превосходно. Он дважды делал глупости: один [492] раз, когда предпринял совершенно бесцельный и безрезультатный поход в Банат, а другой раз, когда он во время большого русского вторжения в точности повторил однажды удавшийся искусный маневр с наступлением на Германштадт[28] и был разбит[29]. А папаша Дембинский был просто-напросто фантазером и хвастуном, партизаном, который вообразил, что он призван быть военачальником в большой войне, и вытворял всяческие сумасбродства. В книге Смита о польском походе 1831 г.[30] о нем рассказываются занятные вещи.

Между прочим, не можешь ли ты вкратце описать мне укрепления Кёльна и сделать несколько чертежей по памяти, просто примерных набросков. Если я не ошибаюсь, главный крепостной вал имеет бастионы, форты же построены по системе Монталамбера; так ли это на самом деле и сколько их? Ты можешь употреблять всевозможные фортификационные термины, у меня здесь есть хорошие справочники и чертежи. Не знаешь ли ты еще каких-либо подробностей о прусских крепостях? Я немножко знаю Кобленц (по крайней мере, Эренбрейтштейн) и видел план Майнца. Для меня особенно интересно, как в Германии выполнены новейшие монталамберовские сооружения. При прусском секретничанье об этом ничего не удается узнать.

Пиши скорее и передай твоей жене[31] и Клуссу сердечный привет