Содержание | Библиотека | Новая и Новейшая история Европы

Мильтон. - Вопрос о свободе печати. - Журналистика. - Паркер. - Принн. - Резерфорд. - Селден. - Лильберн. - Петиции и манифестации. - Женщины во время гражданской войны. - Крестьяне.

Не все, подобно Эдуардсу, пугались религиозной смуты; некоторые видели в ней признак необыкновенного подъема духовной жизни Англии. В своем трактате «Ареопагитика» Мильтон поет восторженный гимн религиозной смуте. Напрасно жалуются на схизму, она является лишь плодом нетерпимости некоторых людей. Безумно думать, что нужно принуждать тех, кто иначе верует и молится; не те смутьяны, которые верят по-своему, а те, которые мешают искать разъединенные члены великого тела истины. Лицемерное единство - большое зло. Обращаясь к обеим палатам, Мильтон предлагает им гордиться тем, что английский народ не только борется за свою политическую свободу, но и находит возможность заниматься религиозными исканиями. «Посмотрите на этот город, - говорил он, разумея Лондон, - здесь кипит работа. Идет усиленная военная подготовка, и в то же время одни вырабатывают новые понятия, а другие читают, изучают, испытывают их творения. Скоро мы станем мудрейшим народом, и скоро будет воздвигнут новый храм господень; это будет прекрасное симметричное здание из смягченных разногласий и братских несходств». Свое время Мильтон считает наиболее счастливым в истории Англии. Английская нация - не вырождающаяся; она идет вперед, сбрасывает с себя старую оболочку и вырабатывает новые формы жизни. «Моим умственным очам является доблестная и могущественная нация, просыпающаяся от сна, подобно сильному человеку, разом вставшему и тряхнувшему непобедимыми кудрями; она мне представляется молодой и могучей орлицей: ее зоркие глаза горят в полуденных лучах, и она радостно освежает свое измученное [389] зрение в самом источнике небесного сияния; а между тем, шумные стаи робких, жмущихся друг к другу птиц, вместе с теми птицами, которые боятся света, снуют вокруг, завистливо щебеча, что это предвещает в скором будущем и секты и расколы».

Характерен эпиграф, выбранный Мильтоном для «Ареопагитики»; он взят из Эврипида и заключает в себе хвалу разуму и свободе: «Там свобода, где, если кто хочет, может подать хороший совет своему городу; и такой человек будет славен. А если, кто не хочет, то пусть молчит; что может быть полезнее [390] для города?» Несколько раньше «Ареопагитики» Мильтон написал трактат о разводе. В нем он выступает против обычая, «этого распухшего фальшивого знания» и против заблуждения, «этого слепого змеиного туловища без головы», которые поддерживают друг друга. Они готовы изгнать из жизни под именем новшеств всякую правду и истинное знание. В обстановке общественного возбуждения расшатываются традиционные устои старинной нравственности, как это было во время реформации в Германии, где семейная жизнь ослабела; и Мильтон требует свободы развода в тех случаях, когда между супругами нет душевного согласия, особенно если желание разойтись имеется у обеих сторон. Становясь на точку зрения естественного права, Мильтон рассуждает так: отношение человека к человеку вытекает из договора, никакой договор не обязателен, если он обращается против своей цели и интересов обеих сторон. Хотя требования Мильтона вытекают из возвышенного представления о браке, книга его вызвала скандал в литературе. Епископ Холл писал: «Я краснею за наш век». Характерно, что с тех пор Мильтон слывет сектантом, основателем секты «разводчиков» (divorcers). «Ареопагитика» Мильтона есть пламенная петиция об освобождении печатного слова. Когда Звездная палата и Высокая комиссия, главные силы цензуры, пали и не были заменены никаким другим учреждением, то печать пользовалась сравнительной свободой. Но иногда парламент или его комиссии вмешивались в дела печати и преследовали авторов и типографщиков. В феврале 1642 г. палата общин постановила сжечь сборник речей депутата Деринга. В 1643 г. был посажен в тюрьму один журналист, критиковавший петицию о мире, пользовавшуюся сочувствием парламентского большинства; были посажены и его типографщики. Но эти преследования носят случайный и капризный характер, и надзор слаб.

До революции монополия книгопечатного дела находилась в руках одной компании типографщиков и книгопродавцев, носившей название Stationers. Все издатели должны были регистрировать свои сочинения в книгах этой компании. В дореволюционное время их записи были полны, но потом число записей падает, тогда как число изданий увеличивается. В 1640 г. в них 240 записей, а в 1642 - уже только 76, а за первую половину 1643 г. - 35. В парламент поступила петиция от Stationers с жалобой на нарушение их прав и с требованием ограничения печати. Парламент внял их просьбе и ордонансом [391] от 14 июня 1643 г. восстановил монополию Stationers, ввел обязательность предварительной цензуры, назначил штат цензоров (без жалованья, получают пошлины с авторов). Число регистрации в книге Stationers сразу поднимается: за вторую половину 1643 г. их уже 333. Строгость революционной цензуры преувеличивалась. Наш главный авторитет по истории печати в революционное время - Уильяме (Williams «А history of English journalism») - тенденциозен. Автор, тори, до сих пор называющий казнь Карла I предумышленным убийством, старается раздуть те преследования, которым стала подвергаться монархическая печать после издания этого ордонанса.

Преследования все-таки были. В январе 1645 г. был закрыт журнал «Парламентский разведчик» за утверждение, что церковное управление-де является установлением божественной воли. Другой журнал «Scotish Dove» был закрыт по жалобе французского посла, а журналист, издававший его, посажен в тюрьму. Компания Stationers привлекала к судебной ответственности и Мильтона за то, что он выпустил «Трактат о разводе» и «Ареопагитику» без регистрации и предварительной цензуры. В сознании англичан не было представления о необходимости безусловной свободы печати. И сам Мильтон требует не свободы печати, а отмены предварительной цензуры; он признает, что надо преследовать печать в случае нарушения ею законов; но преследовать судебным порядком. Он сравнивает вредные книги с зубами дракона, из которых, после того как они рассеяны по земле, могут вырасти вооруженные люди. Трактат Мильтона не имел реальных последствий, и только в 1649 г. левеллеры опять подняли вопрос об отмене предварительной цензуры. Они говорили в своей петиции, что без свободы печати невозможно оградить народ от тяжкого рабства. Что станется с народом, который может говорить лишь то, что угодно цензорам?

Особенно строго следили за газетными разносчиками. В 1647 г. постановлено разносчиков неразрешенных газет подвергать телесному наказанию; секли даже женщин, продававших монархическую литературу. Роялистские журналисты часто сидят в тюрьме. Но все эти преследования не носят систематического характера: неразрешенные произведения все-таки распространяются; авторы, наказанные тюрьмой, легко освобождаются от нее с помощью друзей или просто убегают. Гнет не мог предотвратить быстрого роста политической литературы. [392] Растет даже роялистская печать. За роялистские журналы охотно платят большие деньги. В 1648 г. выходит даже «Католический Меркурий» с изображением креста и четок.

Современная периодическая печать ведет свое происхождение от революционного периода: правильно выходящий журнал - это дитя революции; раньше же выходили отдельные сборники памфлетов, дневники и тому подобные издания, носившие иногда названия «диурналов» (отсюда и «журнал»). У этих памфлетов не было определенных названий: одни и те же издатели выпускали свои издания под разными именами, неравномерно, в неопределенные сроки. Переход к периодическим изданиям совершился не сразу; но уже в конце 1641 г. стали выходить некоторые издания, близкие к современным газетам. Эти журналы стали выходить в определенное время, под одним и тем же названием, а иногда даже с последовательной нумерацией. Не могло быть и речи о ежедневной газете, так как почта только раз в неделю приходила в Лондон из провинции и раз же уходила туда. Когда в 1647 г. почту стали пускать два раза в неделю, журналы стали быстро размножаться, «как мухи на кухне богатого человека», по выражению противников печати. Некоторые из этих журналов живут по несколько лет. Тогда же начинает выходить первый иллюстрированный журнал («Mercurius Civicus»). Другой ловкий издатель Уокер впервые стал помещать в своем издании объявления о новых книгах, чудодейственных лекарствах, бежавших учениках, краденых лошадях; он подвергался граду насмешек, но спокойно собирал большой доход.

Любопытен один журнал, предназначавшийся для иностранцев, изображавший положение дел в выгодном для парламента свете. Это «Английский Меркурий» («Мегсиге Anglois»), выходивший на французском языке и просуществовавший четыре года. И роялисты спешат обзавестись журналами. Они стали издавать газеты сначала в Оксфорде, а потом и в Лондоне в подпольных типографиях. Монархические журналы производят лучшее впечатление, чем парламентские, так как их редакторами были люди более образованные - священники, джентльмены. Тон журналов обоих лагерей резкий и задорный, но парламентские журналы грубее и циничнее, так как их редакторы обычно были людьми более низкого происхождения и имели низкий уровень образования (чаще всего клерки). Видный парламентский журналист Диллингам был раньше портным, а Уокер был сначала учеником железного торговца, [393] потом дьяконом, потом книготорговцем; журнальным делом он занялся более для того, чтобы использовать свои коммерческие способности. Рядом с этими недоучками можно указать среди парламентских журналистов и на людей с университетским образованием, например, на редактора «Mercurius Britannicus» Нидгема, человека талантливого, но беспринципного, часто менявшего свои убеждения. Его девиз «Nemo me impune lacessit» (кто меня затронет - будет наказан).

Журналисты вносят в жизнь злобу, полемизируют так грубо, что теперь неприятно читать их статьи. Часто между журналистами одного лагеря возникают перепалка и обвинения друг друга в неблагонадежности. Как на образец тогдашней публицистики можно указать на статью, помещенную 28 июля 1645 г. в «Британском Меркурии». Тогда разбитый при Нэзби Карл блуждал по Англии, ища себе новое войско. «Британский Меркурий» издевается над королем и предлагает искать пропавшего монарха: «Где король Карл? Лови, держи его. Не может ли кто-нибудь дать сведения об этом короле, четыре года тому назад бежавшем от парламента, совесть которого нечиста, руки окровавлены и сердце полно несдержанных обещаний? Если этих примет мало, то вот еще примета: он косноязычен; заставьте его говорить, и вы легко узнаете его». Потом, когда король сдался шотландцам, а англичане с тревогой ждали, выдадут или нет шотландцы им короля, «Британский Меркурий» писал 11 мая 1646 г.: «Отдадут ли шотландцы короля парламенту или нет? Общины, будьте тверды, вы дорого купили свою свободу, а он пытался отнять ее у вас, этим самым он сделался тираном и исчадием змеи». Вскоре после этой статьи журнал закрыли, а Нидгема посадили в тюрьму за то, что он пытался поссорить палаты между собой. Но в скором времени его опять выпустили на свободу.

Почтение к королю слабеет даже у консерваторов. Например, такой респектабельный человек, как Генри Паркер (Henry Parker), в 1640 г. еще имел представление о полной гармонии между свободой и королевской прерогативой, определенной законом; но уже в 1642 г. Паркер взывает не к старине, а к естественному праву, к «хартии природы»; он уже говорит, что ради самосохранения палата общин может захватить власть в свои руки и без короля издавать постановления для обеспечения народной пользы. Спор между королем и общинами должен быть решен по естественному праву. Свободно выбранный [395] парламент не может быть тираном, а монархия несет с собой опасность рабства. Осенью 1644 г., когда парламент стал одолевать короля, Паркер стал еще решительней. «Аристократия и монархия, - говорил он, - это производные формы правления, основной и естественной является народовластие; в случае нарушения королем его долга народ вправе его низложить».

В 1643 г. законник Принн выступил с трактатом о верховной власти парламента. Прерогативу короля он сводил почти что к нулю: король не имеет права отказывать в утверждении важных биллей, уже прошедших в парламенте; он может отклонять только второстепенные билли. Король не может также сам назначать министров, а должен только утверждать парламентских кандидатов. Принн оправдывал право сопротивления естественно-правовыми нормами; народ имеет право сопротивляться тому, что направлено к его гибели. Резкая постановка политического вопроса была и у шотландца Резерфорда (Rutherford), девизом которого было «lех гех». Он полагал, что выбор той или иной формы правления определяется соображениями полезности. Если выбрана монархия, то монархическая власть должна отмеряться унциями и в случае нарушения королем условий может быть отобрана. Народ - источник власти. И король и парламент - лишь доверенные слуги народа. Народ может отменить парламентский акт.

В революционной Англии язык развязался и у таких людей, которые в старой Англии привыкли держать его за зубами. Стоит остановиться на одном из замечательнейших англичан того времени, Селдене (Selden). Его правительственная деятельность относится к 20 - 40-м годам; он считался человеком умеренным, но сороковые годы обнаружили в Селдене большого скептика. До нас дошли его «Обеденные разговоры». Селден не стоит на точке зрения естественного права, он придерживается права положительного и организацию власти связывает с действительным взаимоотношением сил. Селден не делает обобщения относительно монархии: из того, что на континенте власть монархов сильна, вовсе не следует, что она должна быть сильной и в Англии. Монарх что повар: как повар не может просить себе прибавки жалованья, ссылаясь на то, что соседний повар получает больше, а должен довольствоваться тем, что ему дает хозяин, так и монарх должен удовлетворяться той властью, которая ему отмеривается народом. Чтобы знать насколько следует повиноваться королю, [396] нужно хорошенько всмотреться в договор, а в случае его нарушения решить дело оружием. Положим, у нас с вами, рассуждает Селден со своим собеседником, есть шиллинг, из которого 10 пенсов ваши, а 2 мои. Если вы захотите отнять мои 2 пенса, то я буду иметь право защищать свою часть, хотя бы она и была меньше вашей. Представление о мистической прерогативе короля совершенно отсутствует у Селдена: он сводит монарха в ряды обыкновенных смертных.

Идеи народовластия резко выражены у Лильберна, ставшего потом вождем левеллеров. Уже в 1645 г. он был крупной фигурой. Тогда он ушел из армии, отказавшись признать ковенант, [397] и превратился в публициста, обличителя умеренной партии. Летом 1645 г. его сажают в тюрьму за обвинение спиера в пособничестве королю. Из тюрьмы он пишет «Письмо ругу»; палате общин принадлежит верховная власть, но она должна править согласно основным законам и обычаям страны. Двери парламента должны быть открыты для всех свободных. Лильберн резко нападает на «черные кафтаны» (пресвитериан) за ограничение свободы печати. Он протестует против уплаты церковной десятины людям, веры которых не разделяешь, так как ни у какого правительства нет власти над царствием божьим. В 1646 г. Лильберн обвиняет Манчестера роялизме. Палата лордов привлекла его к ответу. Но он мело ведет себя на суде, сам отвечает обвинениями, говорит ордам, что у них нет полномочий судить коммонера. Авторитету парламента Лильберн противопоставляет авторитет народа. Народ выше парламента, следует сопротивляться узурпации власти как королем, так и парламентом. В своем трактате о королевской власти Лильберн решительно высказывается против монархии. Он находит в отношении народа к королю элементы обожествления, а это он считает кощунством. Некое чудище, дьявольское отродье, пишет Лильберн о короле, присваивает себе власть бога. Когда Лильберн попал в тюрьму (1645 г.), то была подана петиция о его освобождении; этой петиции ясно слышится идеология самого Лильберна. Петиционеры зовут членов парламента поверенными народа, х верховного суверена, и требуют от них отчета. Обличителю сектантов Эдуардсу вместе с религиозным движением приходилось обличать и рост политических учений. Эдуардса бесит то, что Лильберн становится героем массы, и он приводит молитву, сложенную в честь него: «Господи, порази всех монархов, подними и возвысь твоего слугу Джона Лильберна».

Политическое возбуждение не ограничивалось одной литературой, но и захватывало более широкие слои населения. Народные массы были вовлечены в политическую борьбу; конечно, в ней принимали участие, главным образом, городские и первую очередь столичные жители. В Лондоне с самого начала гражданской войны начались манифестации; они связаны, главным образом, именно с войной. Иногда манифестанты требовали прекращения войны, иногда, наоборот, более энергичной борьбы. Рано начинаются жалобы на безработицу и связанный с нею голод. Уже в феврале 1642 г. женщины [398] грозят лордам привести в парламент своих голодных детей, чтобы лорды кормили их. Через два дня жены купцов и джентльменов подают петицию с требованием судить Лода и удалить епископов. В декабре 1642 г. толпа врывается в помещение одной ливрейной компании в Сити - там заседал финансовый комитет парламента - и требует мира. Через несколько дней толпа врывается в помещение городского совета, хочет заставить мэра и ольдерменов подписать петицию о мире. Толпа кричит: «Мира, мира!» Кто-то крикнул: «Мира и правды!» Ему отвечают: «К черту правду, мира во что бы то ни стало!» Толпа угрожала расправиться с мэром и ольдерменами, избила стражу. Для водворения порядка пришлось вызвать милицию. В январе 1643 г. в парламент поступает массовая петиция о мире от эссекских, гертфордширских, бедфордширских и лондонских подмастерьев. 9 августа 1643 г. в парламент подают петицию о мире женщины. Петиция написана в самых льстивых выражениях, зовет парламент благодетелем нации.

Но поведение петиционерок не соответствовало тону петиции и напоминает поведение современных суфражисток: женщины колотили в двери парламента, грозили взять силой лидеров и потопить их в реке, бросали камни в милицию. Манифестация приняла такие размеры, что обыкновенная милиция не могла с нею справиться, и для водворения порядка вынуждены были пригласить кавалерию, которая стреляла по толпе, причем были убитые и раненые. Насколько сильно захватило это движение жителей Лондона, может свидетельствовать тот факт, что вскоре в парламент поступило прошение одной женщины, миссис Джордан, которая просила выдать ей заграничный паспорт. Ей приходится бежать из Англии, потому что ей грозят местью за то, что она не принимала участия в манифестации.

Несмотря на тот глубокий интерес, который проявляли лондонцы ко всем этим манифестациям, они не были организованны и планомерны: за два дня до женской манифестации была мужская и просила как раз о противном. После 1643 г. наступил перерыв, и только в 1647 г. манифестации возобновляются. Выступают со своими требованиями подмастерья. В феврале 1647 г. подмастерья потребовали себе от парламента одного праздничного вторника в месяц. Их просьба была удовлетворена, и в первый же праздничный вторник они подали петицию, направленную против индепендентов, за пресвитерианство [399] и короля. В этом движении приняла не то шуточное, не то серьезное участие и лондонская женская прислуга. Служанки говорят, что работают они не меньше подмастерьев, а терпят притеснений гораздо больше. Им тоже необходим один праздничный вторник в месяц, когда, несмотря на дождь, снег и слякоть, английская прислуга имела бы право надеть свое праздничное платье и идти гулять.

Женщины принимают активное участие и в движении левеллеров; в апреле 1649 г. они подают петицию в парламент об освобождении Лильберна. Один из членов парламента указал их депутаткам на странность и необычность женских петиций. Ему на это ответили из толпы, что если это и необычно, то не значит, что это незаконно; необычного тут не больше, чем в поведении членов парламента, отрубивших голову королю; женщины начали шотландскую революцию. Женщины еще два раза подавали массовые петиции, но им отвечали: «Ступайте домой и занимайтесь хозяйством». В одной петиции 1649 г. женщины требуют отмены военных судов в мирное время и развивают программу прав женщины. «Разве мы не подобие божье? Разве и мы не заинтересованы в свободе?» Они требуют доли женщины в политической жизни и права петиций.

Война будила и равнодушные к политике слои населения. Сельским хозяевам приходилось терпеть много от грабежей обеих воюющих сторон, и в 1645 г. английские крестьяне на западе и юго-западе для борьбы с грабежами стали собираться в отряды, доходившие порой до 10 тыс. человек и получившие название дубинщиков (clubmen). Эти отряды представляли значительную силу, с которой приходилось считаться и Кромвелю и Ферфаксу. Иногда у них прорывались роялистские тенденции. Их приходилось усмирять. Но существенного влияния на ход событий это движение не оказало.