К моменту обретения вечного покоя в 1584 г. у московского царя оставалось два законный наследника государства российского - Федор и Дмитрий. Умирая, Иоанн IV Васильевич Грозный составил завещание, согласно которому наследником престола должен был стать Федор Иоаннович, являвшийся сыном государя от первого брака на Анастасии Романовой-Юрьевой. Что же касается Дмитрия, который был сыном царя от седьмого брака на Марии Нагой, то ему выделялось удельное княжество в Угличе. В том случае, если Федор Иоаннович по воле Божьей умирал бездетным, единственным законным наследником шапки Мономаха автоматически становился Дмитрий. Хитросплетение родственных связей боярских родов с династией Ивана Калиты приведут далее к тому, что является темой для изучения в данной статье.

Кризис династии Калитичей. Убийство царевича Дмитрия в Угличе

После смерти Иоанна IV царем становится Федор Иоаннович, за которого Борис Годунов выдал свою сестру Ирину в надежде на появление наследника от этого брака. Но поскольку Федор, согласно русскому летописцу, «умом был прост», все шло к тому, чтобы будущее династии было связано с домом Нагих, дававших Калитичам наследника мужеского полу. Это прекрасно понимали и Годуновы, и Романовы-Юрьевы. Поскольку при такой ситуации права последних в наследовании становились весьма призрачными, то только смерть юного царевича могла уравнять их шансы в борьбе за власть. Согласно «Новому летописцу» именно Годунов являлся инициатором убийства Дмитрия в Угличе:

«И вложил дьявол ему в мысль извести праведного своего государя царевича Дмитрия; и помышлял себе: "Если изведу царский корень, то буду сам властелин в Руси", - как окаянный Святополк умышлял на братьев своих Бориса и Глеба: "Если перебью братьев свою, то буду один властелин в Руси", - а не ведал того, что Бог власть кому хочет, тому дает. Сей же окаянный Святополк послал братьев своих убить, так же и Борис послал в Углич, чтобы сего праведного [царевича] отравить зельем. Ему же, праведному царевичу Дмитрию, давали смертоносное зелье, когда в еде, когда в питье, но Бог хранил праведника, не хотя втайне его праведную душу принять, а хотя его праведную душу и неповинную кровь объявить всему миру»[1]. (Курс. мой - Ю. Родимов)

Как мы видим из текста, Борис Годунов отождествляется в сознании автора древнерусского источника со Святополком Окаянным. Особое внимание нужно уделить двум последним строчкам. Излагая антигодуновскую версию событий, летописец прямо указывает на божественное предопределение судьбы царевича. По его мнению, кровь невинно убиенного с какой-то целью должна была открыться «всему миру». Но с какой?

Изначально исполнителями воли боярина Бориса были выбраны Владимир Загряжский и Никифор Чепчугов, однако, те якобы отказались погубить юного царевича и тогда выбор пал на Михаила Битяговского и его сына Данилу, вместе с которыми в Углич был отправлен и некий Никита Качалов. Историк Н.И. Костомаров высказал предположение, согласно которому мы можем говорить лишь о косвенном влиянии Бориса Годунова на душегубцев Димитрия:

«Борис, как умный и осторожный человек, не давал прямого поведения на убийство тем лицам, которых он отправил в Углич наблюдать за царевичем и его родней и которые умертвили царевича. Быть может, до них доходили намеки, из которых они могли догадаться, что Борис этого от них желает; быть может, даже они и по собственному соображению решились на убийство, достаточно убеждаясь, что это дело угодно будет правителю и полезно государству. Могла их к этому подстрекать и вражда, возникшая у них с Нагими. Во всяком случае, они совершили то, что было в видах Бориса: без сомнения, для Бориса казалось лучше, чтоб Димитрия не было на свете»[2].

15 мая (по юлианскому календарю) 1591 г. в Угличе ударили в набат, вскоре жители узнали о трагедии, случившейся на подворье Нагих. Агент Московской торговой компании в должности управляющего по делам компании в России Джером Горсей, находившийся в это время в Ярославле оставил упоминание о случившемся[3]. Он же, выждав какое-то время отправил в начале июня письмо в Англию, в котором оповещал лорда-казначея Берли о майских событиях в Угличе (в том же году Джерому Горсею было предписано покинуть Россию):

«19-го числа... случилось величайшее несчастье: юный князь 9-ти лет... был жестоко и изменнически убит; его горло было перерезано в присутствии его дорогой матери, императрицы; случились еще многие столь же необыкновенные дела... После этого произошли мятежи и бесчинства»[4].

Сразу же после убийства царевича, для устранения возмущения, в Углич был отправлен головой Темирей Засецкий с 500-ми стрельцами, пребывшими в город 18 мая. Наследующий день в город прибыла следственная комиссия, во главе с князем В.И. Шуйский, в состав которой вошли окольничий А.П. Клешнин и митрополита Геласий Крутицкий. Поскольку подозреваемые были растерзаны толпой и, следовательно, спрашивать было не с кого, следствие выдвинуло версию о несчастном случае, произошедшем с царевичем Димитрием во дворе дома. Как отметил Н.И. Костомаров:

«Убийцы получили за свое злодеяние кару от народа, смерть царевича осталась без свидетелей, за неимением их набрали и подставили таких, которые вовсе ничего не видали; но все жители Углича знали истину, видевши тело убитого, вполне остались убеждены, что царевич не зарезался, а зарезан. Жестоко был наказан Углич за это убеждение; много было казненных, еще более сосланных; угличан, видевших своими глазами зарезанного Дмитрия, не оставалось, но зато повсюду на Руси шепотом говорили, что царевич вовсе не убил себя сам, а был зарезан. Не только русские - иностранцы разносили этот слух за пределами московской державы»[5].

22 мая 1591 г. состоялось погребение тела царевича в соборной церкви Преображения Спасова. После этого в Москве произошли волнения. О больших пожарах в столице сообщают К. Буссов, Ж. Маржерет, «Новый летописец».

Трагедия в Угличе устранила главных претендентов на русских престол - Нагих, и уравняла шансы партий Годуновых и Романовых-Юрьевых, а также обострило борьбу между ними за царский венец.

Вести из Брагина

Царь Федор Иоаннович умер 6 января 1598 г. не оставив наследника. Немедленно в Польшу ко двору Л. Сапеги был отправлен человек, который привез с собой важные сведения, касающиеся дел на Москве. Гонец утверждал, что якобы перед смертью Федор Иоаннович говорил Борису Годунову, что тот не может стать царем по причине своего худородного происхождения, даже, несмотря на то, что последний являлся его шурином. Как уверял информатор, чернь и стрельцы стоят за Бориса Годунова, а московская знать за Федора Романова. Получив такие сведения, Л. Сапега немедля поспешил ко двору литовского гетмана Криштофа Радзивилла. Как справедливо отметил А. Л. Юрганов:

«Этот агент, сам того не ведая, отметил весьма важную деталь. Судя по всему, соперники готовились к схватке заранее. Связь между Романовыми и Лжедмитрием очевидна. Карьера монаха Антониево-Сийского монастыря Филарета (в миру Федора Никитича), ставшего за несколько лет «нареченным патриархом», была обеспечена победой Лжедмитрия. Григорий Отрепьев был боевым холопом Романовых. Он был очень хорошо подготовлен к своей роли «настоящего царя». В.О. Ключевский остроумно заметил: «Он был только испечен в польской печке, а заквашен в Москве». Закваска эта столь удалась, что самозванец, судя по всему, и сам был уверен в том, что он подлинный царевич Дмитрий. Значит, готовили его к этой роли не в спешке... Если так оно и было, то сценарий Смуты - под воздействием общественного настроения - «писали» оба главных претендента на трон! Оба, судя по всему, понимали, что «подлинный царевич» может сокрушить своим именем любого не прирожденного царя...»[6].

Как известно, царем был провозглашен Борис Годунов. Оставляя позади тот спектакль, который происходил в Москве с избранием государя перейдем непосредственно к самозванцу. В 1603 году в пределах царства Польского появился некий юноша, прибывшей в Киев из Москвы с религиозной целью, во имя которой он собирался посетить в этом древнерусском городе святые места и припасть к мощам святых, весьма почитаемых в Московии. Сложив с себя монашескую рясу, этот юноша решил не возвращаться в свое отечество, а остаться в городе с целью найти расположения самых влиятельных магнатов и вельмож. Изначально все принимали его холодно, поскольку он был человеком неместным и незнатного происхождения, однако, он не падал духом и продолжал настойчиво и твердо идти к намеченной цели, пока, наконец, не обрел себе покровителей.

В Киеве таковым покровителем для него стал князь Василий Острожский, ярый противник Бресткой унии. Его подворье служило пристанищем для всех противников Римо-католической Церкви, где помимо православных можно было встретить ариан, реформаторов, кальвинистов и многих других инакославных. Несомненно, что подобное окружение повлияло на убеждения неудавшегося паломника. По замечанию польского историка Казимира Валишевского, «на его православии всегда замечался оттенок арианской и социанской ересей»[7], которые стали чаще заметны именно после учебы в Гоще.

Эта школа также находилась под покровительством вышеупомянутого Василия Острожского, однако, киевский магнат в своем письме от 3 марта 1604 г. к польскому королю Сигизмунду III отрицал, что русский монах мог находиться в его обители. В монографии «Дмитрий Самозванец» отец Павел Пирлинг приводит фрагмент текста из письма Яна Острожского, сына Василия, который, как видно из источника, утверждает, что беглый монах Григорий Отрепьев «жил довольно долго в монастыре отца моего, в Дермане: потом он ушел оттуда и пристал к анабаптистам, с тех пор я потерял его из виду»[8]. «Новый летописец» излагает другую версию оставления беглым монахом монастыря в Дермане, согласно которой, князь Василий, узнав о его вероотступничестве, приказал схватить нерадивого монаха[9], что якобы заставила того спешно удалиться из гостеприимной обители.

Однако на деле Григорий Отрепьев искал себе более сильных покровителей, нежели Василий Острожский, и вскоре нашел в лице Адама Вишневецкого. 7 октября 1603 г. А. Вишневецкий написал письмо королевскому гетману и великому канцлеру Яну Замойскому, в котором он выступал как протеже Отрепьева. Князь уверял, что узнав о местонахождении последнего, в Брагин съехалось множество московитов, признававшие в нем сына Ивана IV и Марии Нагой. Несомненно, что этими московитами были те, кто так или иначе попал в опалу при царе Борисе. С помощью «законного претендента» они рассчитывали вновь вернуть утраченные привилегии.

Слухи об истинном претенденте на престол, летевшие из Брагина, встревожили Бориса Годунова. Их активно распространяли пан Вишневецкий и пан Мнишек, и именно им Самозванец был обязан своим появлением при дворе короля Сигизмунда III. Вскоре они достигли ушей и папского нунция в Речи Посполитой Клавдия Рангони, через которого о Григории Отрепьеве был поставлен в известность Ватикан. В Риме к «царевичу» сразу же отнеслись подозрительно, помня о португальских событиях, прологом к которым стал неудавшийся крестовый поход короля Себастьяна I в Марокко. Прочитав донесение из Польши, папа Климент VIII написал на полях следующее: «Sara uno altro re di Portogallo resuscitato».

Расстрига

Пока польские власти решали, что делать с Самозванцем, Юрий Мнишек, взявший его под свое покровительство в Самборе, пригласил для Отрепьева двух духовников из ордена бернардистов. Ими стали священник Анзериус и аббат Франц Помаский. Чуть позже к ним присоединился иезуит патер Савицкий. 7 апреля 1604 года, при содействии краковского воеводы Николая Жебридовского состоялся весьма важный разговор, затрагивающий основы христианского вероисповедания. Собеседниками Самозванца были патеры Станислав Гродицын и отец Каспар Савицкий. «Царевич» начал свой диалог с Символа Веры, далее обратился к Евхаристии, высказывая мнения о принятии Св. Таинства как под одним, так и под обоим видами. Внимательные иезуиты отметили пространность речей собеседника, наличие в них арианского мировоззрения и дальнейшее стремление и впредь оставаться последователем схизмы. Тем не менее, одно очень важное обстоятельство, сыны Лойолы не упустили из виду. Во-первых, как только они начинали отчетливо и ясно давать возражение по каждому пункту им приводимых расхождений в вере, Дмитрий начинал умолкать. И, во-вторых, он больше был склонен слушать с огромным вниманием патера Савицкого. По мнению Пирлинга, для бывшего монаха у Григория Отрепьева «запас богословских знаний был не слишком тяжеловесен; диалектическое искусство столь необходимое во всех диспутах, давалось с трудом; из монастырей православных он не вынес ничего, кроме самых неприятных воспоминаний»[10].

Уже 9 апреля Каспар Савицкий поставил в известность папского нунция Клавдия Рангони о содержании беседы с сыном Ивана IV, и о своих наблюдениях из его речей. По всей вероятности, нунций остался доволен, замечания Савицкого были учтены, Гродицына заменили  на Влошка. И следующая беседа в его присутствии произошла уже 15 апреля. Она увенчалась полным успехом. Уже 16 апреля состоялось совещание о Дмитрии, на котором присутствовали Каспар Савицкий, Станислав Гродицкий, Петр Скарга и Фридрих Барщицкий. В этот день Самозванец поставил в известность краковского воеводу о своей готовности принять католицизм. Дмитрию было предложено выбрать себе священника для исповеди. Недолго думая он выбрал того, под чье влияние так сильно попал, и кем не переставал восхищаться, - Савицкого. 17 апреля в страстную субботу пополудни патер Савицкий выслушивал исповедь беглого монаха из России. Иезуит намекнул, что слышал от многих, будто бы он - Дмитрий, не есть истинный сын Ивана IV, а самозванец. Григорий Отрепьев тотчас приступил к Савицкому, и, упав перед ним на колена, начал каяться в грехах. Он напрочь отказался от схизмы и, приняв католическую веру, получил отпущение грехов по правилам Римской церкви.

Личность Отрепьева очень интересовала иезуитов, как и всех тех, кто готовил его в Польше. Патер Савицкий задает ему прямой вопрос, касающийся его высокородного происхождения. Как бывший монах, самозванец должен был знать, что ложь на исповеди не допустила и является не менее тяжким грехом. В таком случае, интересно было бы знать, какой же ответ услышал его личный духовник? Проанализировав личность самозванца, я склонен полагать, что он сообщил о себе как о беглом монахе, холопе Романовых-Юрьевых. В свою очередь, думается, что «царевич», прежде чем открыться иезуиту и посвятить его в свою тайну, взял с него слово не разглашать ее, воспользовавшись правом о тайне исповеди. Однако в целом это не столь важно. Не происхождение от Калитичей волновало отдельные польские круги, покровительствующие самозванцу, а возможность заключения унии между Россией и Речью Посполитой.

20 апреля Савицкий вновь посетил новообращенного, дабы узнать о готовности расстриги приступить к скорейшему миропомазанию и к совершению Таинства Евхаристии по латинскому образцу, поскольку Дмитрий уже спешил покинуть Краков, с целью возглавить войско, формировавшееся в Самборе, с которым он должен был вступить в пределы России и обрести престол прародителей. Попрощавшись с Сигизмундом III, одарившем «царевича» небольшой суммой денег, одеждой из парчи и золотой нагрудной цепью с вылитым на ней изображением самого короля, Самозванец, 24 апреля отправился ко двору папского нунция Клавдия Рангони, где к его приезду в небольшой комнатке уже воздвигли латинский алтарь. В сопровождении одних только Ю. Мнишека и К. Савицкого он проследовал к латинскому Распятию, у которого его уже ожидал папский нунций. Перед принятием Св. Причастия из рук папского нунция, Дмитрий настоял на повторной исповеди перед К. Савицким. Далее в присутствии Сандомирского воеводы и священника из обители Св. Варвары, К Рангони совершил Таинства латинской Евхаристии и миропомазания. Из рук нунция Дмитрий принял в качестве дара оправленное золотом восковое изображение агнца и 25 венгерских дукатов. В ответ Расстрига просил К. Рангони передать письмо в Рим, написанное им собственноручно на польском языке и адресованное лично папе Клименту VIII.

В 1878 г. отец П. Пирлинг напечатал копию этого письма, сделанную с оригинала К. Савицким на латинском языке. А в 1898 г. тот же ученый патер опубликовал собственноручное письмо первого Самозванца к папе Клименту VIII  писаное уже на польском. Это привлекло внимание исследователей,  которые отметили, что сам стиль письма, особенно способы передачи некоторых слов, позволяют установить национальную принадлежность автора. Большие сомнения по этому поводу высказывал польский историк Казимир Валишевский. Вот что он пишет:

«В этом собственноручном письме специалисты единогласно признали почерк и стиль московитянина или русского из Белоруссии. Как бы учены ни были эти выводы, мне они кажутся довольно сомнительными; когда идет речь о письме, плохо написанным на польском языке, ничего не может быть, по моему, более сходного, как приемы письма русского, который воспитан в Польше, с письменами поляка, воспитанного в России»[11].

В воскресенье, 25-го апреля Димитрий вместе с Юрием Мнишком покинули Краков, и отправились в Самбор, что подо Львом, в котором упомянутый воевода Ю. Мнишек был старостой. Вместе с ним Дмитрий находился в городе около месяца. Во-первых, в Самборе его задержало еще не подошедшее войско, с которым он хотел идти на Москву, а, во-вторых, с выступлением медлил и сам Ю. Мнишек, поскольку еще не были определены условия брачного договора с Мариной, дочерью воеводы.

Самборский договор

Одобрения со стороны польского короля и папского нунция личности Лжедмитрия и тех шагов, которые последний намеривался предпринять, уезжая в Самбор; поспособствовали к составлению еще одного соглашения. На этот раз между Расстригой и Ю. Мнишком. По прибытию в Самбор они заключили письменный договор, который предусматривал в случае успеха задуманного предприятия выполнение первой стороной (Лжедмитрием) тех обязательств, которые она на себя брала в отношении второй стороны. Вот они:

«Выдать на руки сандомирскому воеводе тотчас же по вступлению на престол миллион  злотых на приданое Марине и на уплату старых долгов и предстоящих впереди долговых обязательств ее отца (думается, что это издержки на содержание наемного войска для Самозванца - Ю. Родимов). Поднести невесте приличествующую ей часть драгоценностей и столовую утварь из тех сокровищ, которые хранятся в Кремле. Отправить, в то же время, к польскому королю посольство с целью испросить согласие Его Величества на предполагаемый брак. Отдать будущей царице во владение Великий Новгород и Псков»[12].

В указанных городах разрешалось строительство костелов, монастырей и школ (бытует мнение, что в них преподавали бы иезуиты, однако, это вряд ли возможно, поскольку Мнишки больше покровительствовали бернардистам и недолюбливали братьев из ордена Игнатия Лойолы). В нем сохранился пункт королевских «кондиций», только речь уже велась о конкретной особе, а не просто о подданной короля, что впоследствии сыграет свою роль. Договор предусматривал бракоразводный процесс, в случае, если первая сторона не сможет обратить население Московии в католицизм в течение одного года. Условие, как мы можем догадаться практически невыполнимое, даже в том случае, когда пан Ю. Мнишек, готов был дать отсрочку «до другого году»[13].

Именно этот пункт наводит меня на отдельные размышления, поскольку при разводе Мнишки сохраняли за собой указанные земельные пожалования.

25 мая 1604 г. соглашение будет подписано. Закончив юридическую часть, самозванец преступил к практической части по реализации задуманного предприятия.

Родимов Юрий

[1] Хроники смутного времени. М.,1998. С. 274.

[2] Костомаров Н.И. Исторические монографии и исследования. Книга первая. М., 1989. С. 63 - 64.

[3] Царь и совет отослали меня на время в Ярославль (Yeraslave), за 250 миль. Много других происшествий случилось со мной, их вряд ли стоит описывать. Известия, которые доходили до меня, были иногда приятны, иногда ужасны. Бог чудом сохранил меня. Но однажды ночью я предал свою душу богу, думая, что час мой пробил. Кто-то застучал в мои ворота в полночь. У меня в запасе было много пистолетов и другого оружия. Я и мои пятнадцать слуг подошли к воротам с этим оружием.

- Добрый друг мой, благородный Джером, мне нужно говорить с тобой.

Я увидел при свете луны Афанасия Нагого (Alphonassy Nagoie), брата вдовствующей царицы, матери юного царевича Дмитрия (Demetries), находившегося в 25 милях от меня в Угличе.

- Царевич (Charowich) Дмитрий мертв, сын дьяка, один из его слуг, перерезал ему горло около шести часов; [он] признался на пытке, что его послал Борис; царица отравлена и при смерти, у нее вылезают волосы, ногти, слезает кожа. Именем Христа заклинаю тебя: помоги мне, дай какое-нибудь средство!

- Увы! У меня нет ничего действенного. Я не отважился открыть ворота, вбежав в дом, схватил банку с чистым прованским маслом (ту небольшую склянку с бальзамом, которую дала мне королева) и коробочку венецианского териака.

- Это все, что у меня есть. Дай бог, чтобы ей это помогло.

Я отдал все через забор, и он ускакал прочь. Сразу же город был разбужен караульными, рассказавшими, как был убит царевич Дмитрий. А четырьмя днями раньше были подожжены окраины Москвы и сгорело двенадцать тысяч домов. Стража Бориса захватила добычу, но четверо или пятеро подкупленных солдат (жалкие люди!) признались на пытке, и было объявлено, будто бы царевич Дмитрий, его мать царица и весь род Нагих подкупили их убить царя и Бориса Федоровича и сжечь Москву. Все это объявили народу, чтобы разжечь ненависть против царевича, его матери и их семьи. (Джером Горсей. Записки о России XVI - начало XVII. М., 1990. С. 131).

[4] Письмо Горсея лорду Берли от 10 июня 1591 г. // Лурье Я. С. Письма... С. 199 - 201.

[5] Костомаров Н.И. Исторические монографии и исследования. Книга первая. М., 1989. С. 64.

[6] Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998. С. 174.

[7] Валишевский Казимир. Смутное время. М., 1989. С. 94.

[8] Пирлинг Павел. Дмитрий Самозванец. М., 2008. С. 58.

[9] Хроники смутного времени. М., 1998. С. 299.

[10] Пирлинг Павел. Дмитрий Самозванец. М., 2008. С. 73.

[11] Валишевский Казимир. Смутное время. М., 1989. С. 99.

[12] Валишевский Казимир. Смутное время. М., 1989. С. 141.

[13] Скрынников Р.Г. Россия в начале XVII в. «Смута». М., 1988. С. 126.