25 лет назад между М. М. Ковалевским и И. В. Лучицким разгорелся спор по вопросу о том, считать ли цензитариев, основную массу крестьян – феодальных держателей (накануне буржуазной революции 1789 г. во Франции), собственниками или арендаторами. Лучицкий защищал, как известно, первую точку зрения, Ковалевский – вторую. Для Лучицкого, продолжавшего традиции Артура Юнга, Токвиля, а также и Лафарга, французский крестьянин являлся в массе своей собственником, для Ковалевского – арендатором.
Крестьяне-собственники, каковыми последний признавал только владельцев полной, так называемой аллодиальной, земли, оказались редким исключением, встречающимся чаще всего только в областях, признававших принцип права «nul seigner sans titre», главным образом на юге Франции.
Конечно, разница во взглядах между двумя упомянутыми историками этим не исчерпывалась. Не только историк, но и социолог, Ковалевский хотел понять социальный строй Франции XVIII в. в динамике всего экономического процесса французской истории и, как социолог-позитивист, считал, что этот процесс аналогичен тому, который имеет место в Англии. Ему казалось, что, поскольку общая экономическая обстановка в развитии Западной Европы была одинакова, одинаковыми должны быть и самые этапы развития, и поэтому аграрное развитие Франции с XVI и XVIII в. должно заключать, хотя и в менее ясной форме, те же элементы, что и аграрное развитие Англии: обезземеление крестьянства, превращение его в фермерство и рост крупной земельной собственности привилегированных.
Отказываясь видеть в аграрном строе Франции XVIII в. строй феодальный, он резко подчеркивал частноправовую сторону взаимоотношений в области земельного права и в цензиве отказывался видеть что-либо иное, нежели простую аренду. Уже подводя итоги своей полемики с Лучицким [297] в 1912 г. 1, он написал: «Ничто не дает более ложного представления об экономических и социальных порядках во Франции, как определение их именем феодальных. Этот термин так же мало применим в данном случае, как и тогда, когда речь идет о русской поместной системе накануне 19 февраля 1861 г. О феодализме во Франции 1789 г. можно говорить разве только в том широком смысле, который позволяет некоторым современным публицистам и социальным реформаторам окрещивать этим именем капиталистическую систему хозяйства и вообще всякого рода общественные прядки, основу которых составляет монополия, сосредоточение орудий производства, будет ли то земля или капитал, в руках немногих и обездоление массы трудящегося люда. Только при таком ограничении верно ходячее мнение, что Франция накануне революции придерживалась феодальных порядков не только в сфере землевладения и сельского хозяйства, но и в сфере кредита движимого капитала, в сфере обрабатывающей промышленности и торгового обмена. Не выродились ли, в самом деле, ремесленные цехи и купеческие гильдии в наследственные и замкнутые корпорации, наделенные исключительными правами поставлять те или другие мануфактуры, утилизируя для этой цели труд наемных рабочих, которым постепенно был отрезан путь к переходу в ряды предпринимателей? Не являлись ли также торговые компании монополизаторами всех выгод внешнего обмена со старыми странами отдаленного Востока и Вест-Индии, из которых Франция получала большую часть ежегодного вывоза? Да, несомненно, что народное хозяйство во всех его видах и формах было построено на привилегии и монополии; но, только злоупотребляя терминологией и окрещивая неподходящим прозвищем феодализма порядки, сущность которых лежала в экспроприации массы населения в пользу немногих, можно говорить о том, что отмененный революцией общественный строй был строем феодальным. От феодализма в тесном смысле этого слова Франция XVIII в. сохранила – и то, как мы видели, не вполне – одну только сторону – монополизацию земли высшими сословиями».
«Но если собственность, – продолжает свои рассуждения Ковалевский, – сосредотачивается почти исключительно в руках епископий, церковных аббатств и светских поместий, то нуждающемуся в земле крестьянину приходилось поневоле обращаться к ним за ее получением. Это обстоятельство и способствовало сохранению той системы зависимых крестьянских держаний, которая дала право Артуру Юнгу объявить, что две трети всех земель Франции находятся в руках сельских жителей. Господствующими типами этого зависимого владения была цензива, наследственная рента, и шампар, или терраж. Первая отличалась от второго незначительностью своего размера, редко превышавшего 4 динария с арпана. Но дополнительные поборы, известные под разными названиями: «surcens», «cens costier», «croit de cens» или «gros cens» - отвечавшие в наших представлениях понятию арендной платы, ставили чиншевых владельцев в условия, близкие к тем, в каких стояли плательщики наследственных рент. Шампар, или терраж, носивший, смотря по местности, разные наименования: [298] «arage», «agrier», «tasgue», «gerbage» и т. д., представлял ту характерную особенность, что вознаграждение собственника состояло в части годовых урожаев, уплачиваемых натурой, и разумеется, только с земель, находившихся в данный момент под посевом. Наследственные ренты и шампары были особенно распространены на юге Франции; так как с ними не было связано отправление добавочных служб и платежей, то положение крестьян все более приближалось здесь к участи свободных арендаторов, не столько фермеров, сколько половников. Наоборот, господство цензивы на севере Франции сохранило за этой частью королевства характер главного очага сеньориального права» 2.
Здесь что ни утверждение – то недоразумение. Отрицание Ковалевским феодализма для XVIII в. лишило его способности отличать в массе платежей, лежащих на крестьянском хозяйстве, феодальные повинности, составлявшие существо феодальной ренты, от нефеодальных платежей, вытекавших чаще всего концы с концами. Сказав, что арендные отношения характерны для юга Франции, он тотчас же забывает об этом и под влиянием своих источников – наказов (которых он не понимает и толкует вкривь и вкось) тут же отмечает совершенно несомненный факт зачатков фермерского хозяйства как раз на севере. «Очевидно, – говорит, – что в действительности в действительности контрасты английского и французского деревенского строя не были так резки, как они представляются в нашей схеме: в некоторых северных провинциях Франции уже зачинался тот самый прядок…, которому Англия была обязана расслоением своей деревни, образованием сельского пролетариата и отливом части его в города и колонии» 3.
Лучицкий – типичный историк-эмпирик, несмотря на утверждаемую им самим близость к О. Конту и позитивизму, погруженный с головою в податные документы XVIII в., – так резюмировал (тоже в 1912 г.) свои возражения Ковалевскому: мнение Ковалевского о том, что существование феодального режима в аграрных отношениях может быть признано лишь в том случае, если самому понятию «феодализм» мы придадим очень широкий, ненаучный характер, неверно в корне. В этой среде феодальные отношения представляли самую подлинную и весьма тяжелую действительность. Феодализм, утеряв свой характер политической системы, сохранялся в неприкосновенности как система фиска. Вся феодальная организация базировалась исключительно на одном фискальном начале. «То был скелет, который сдавливал своими мертвыми объятиями новую жизнь, требовавшую развития и задерживаемую отжившим учреждением, потерявшим смысл своего существования» 4. «Эта новая жизнь нашла свое отражение в развитии тех правовых институтов, которые покоятся на праве собственности. Сеньория во Франции XVIII в. уже не была, как [299] некогда, ячейкой хозяйственной жизни, но и не стала, как думает Ковалевский, единицей крупного капиталистического владения, разбитого на мелкие арендные хозяйства. Она превратилась в чисто фискальное, добавочное к государственному фиску учреждение, продолжая быть как бы государством в государстве со своими прямыми и косвенными налогами, своими регалиями и монополиями, своими особыми чиновниками, своими, своими регламентами, и в таком виде давала чувствовать подвластному населению все невыгоды, всю тяжесть строя, без малейшей пользы, какую могло бы это население извлечь из нее» 5.
Если мы переведем эти утверждения на точный язык категорий «Капитала», то смысл их станет ясен. Сеньория XVIII в. перестала быть хозяйственной организацией, объединяющей и эксплуатирующей массу мелких самостоятельных хозяйств непосредственных производителей, а с исчезновением собственной запашки сеньора превратилась в субстрат феодальных платежей и повинностей, выраженных по преимуществу в денежной форме. В качестве таковой сеньория XVIII в. выражала полное несоответствие высокого уровня производительных сил отсталым производительным отношениям и знаменовала собою наиболее характерную черту социального строя Франции перед революцией: паразитические вырождения дворянства как класса.
Сеньория с ее доходами, действительно, приобрела характер какого-то добавочного к государству фискального аппарата, эксплуатировавшего французского крестьянина без посредства фискальных органов абсолютистского государства и на основе старинного феодального принципа распределения прибавочного продукта между отдельными членами господствующего класса. Размеры индивидуального дохода сеньора в данном случае определялись не близостью к трону и не его должностью, а по-старому – величиной территории, на которую распространялось его феодальное верховное господство. Последнее к XVIII в., утеряв характер непосредственной политической власти и независимости, выражалось в звонкой монете сеньориального дохода и, так сказать, морально пало с высот понятий о феодальной чести до уровня объекта буржуазной купли-продажи.
Получилось временное своеобразное сосуществование двух социально-экономических систем: одной – развивающейся, другой – идущей к упадку и задерживающей развитие первой. При этом отживающая система цепко боролась за свое существование и иногда как будто даже пыталась проявлять признаки некоторого жизненного подъема, доказательством чему является «феодальная реакция». Неопровержимым является факт распространенности во Франции крестьянской собственности, не аллодиальной, которая, действительно, была исключением, а «собственности в пределах сеньории», собственности, обеспечивающей подати и повинности в пользу сеньора. В этом факте и следует видеть основное возражение Ковалевского.
Лучицкий показал далее, что нельзя противопоставлять формы владения на крестьянских непривилегированных землях формам владения на землях дворянских и церковных. И дворянская и церковная собственность [300] была такой же условной, как и крестьянская: она в такой же мере зависела от сеньории и была отягчена некоторыми повинностями, подобно земле крестьянской. На ряде примеров он показал, что к XVIII в., разница между землей «благородных» и «неблагородных» не только не увеличилась, но, наоборот, уменьшилась 6. Если Ковалевский отказывается считать крестьян-цензитариев собственниками, то нет оснований считать собственниками и держателей феодов, с которых и дворяне, и духовные учреждения должны были платить своим сеньорам различные платежи и отбывать всевозможные службы. Но, по мнению Лучицкого, налицо имеются все основания считать такое феодальное держание, как цензива, собственностью тех, в чьих руках находилось dominium utile, т. е. право непосредственного пользования, а не тех, в руках которых находилось dominium directum, ибо цензитарий уже тогда имел все те права распоряжения по отношению к цензиве, какими располагает по современному буржуазному праву собственник по отношению к своей земле.
Установив эти два положения, определяющие сущность феодального режима в XVIII в., превратившегося в своеобразную фискальную систему, и сущность земельной собственности, Лучицкий, преследуя практические цели, не пошел глубже в анализе правовых отношений. Он не попытался разобраться в сложном переплетении старого, феодального и нового, буржуазного права и в социальном смысле этого переплетения, отражавшего в очень своеобразной форме соотношение классовых сил накануне революции. А несомненно, что это вопрос не так прост, как полагал Лучицкий, а вместе с тем не так прост и вопрос о так называемой «условной», или, скажем точнее, «феодальной», собственности XVIII в.
Лучицкий работал над податными документами XVIII в., и притом над документами последних десятилетий перед революцией, когда правительство, запутавшись в долгах и изыскивая новые статьи доходов, занималось непрерывным реформированием техники сбора налогов и развивало кипучую деятельность по частям составления всяческих описей, кадастров и статистических описаний. Основными документами Лучицкого были roles des vingtiemes и roles des tariffees, т. е. списки двух видов налогов, построенных по принципу подоходного налога и строго отмечавших, является ли доходная статья собственностью налогоплательщика или арендой. Здесь приходится отметить любопытное явление, что официальная податная статистика, податной учет до известной степени игнорировали феодальный режим и исходили в практике обложения земельных угодий только из двух понятий: собственности и аренды. Сеньориальные права сами значатся в этих списках как собственность, приносящая определенный доход, каковой и подлежал обложению наряду и на одинаковых основаниях со всеми прочими видами собственности. Цензива во всех ее видах и независимо от количества сеньориальных прав, лежащих на ней, значилась в этих документах в рубрике собственности. Таким образом, податная практика, считаясь с фактом феодальных отношений во всей их путаной и сложной форме, оставляла их как-то в стороне. Это, конечно, объясняется тем, что сеньориальные права, обладая вполне реальным бытием, [301] нисколько не мешали проявлению бытия еще более реального – правовым отношениям, основанным на частной собственности.
Но если сборщики податей и составители кадастров, определяя правовой статус владения, пренебрегали тем фактом, что земля входила в состав сеньории, и различали только собственность и аренду, то, может быть, в других случаях разница между подлинной собственностью (аллодиальной) и цензивой была более заметной? Быть может, наказы – источник Ковалевского, – отразившие антифеодальный, мужицкий взгляд на цензиву, не считают ее собственностью? Если бы точка зрения Ковалевского действительно подтверждалась наказами, тогда пришлось бы или выбросить за борт всю аргументацию Лучицкого, или признать, что наказы как исторический источник никуда не годятся.
В действительности дело обстоит отнюдь не так безнадежно. Наказы – вовсе не плохой источник, и то, что они дают, нисколько не расходится с данными податных документов; напротив, материал наказов подтверждает и дополняет картину, нарисованную Лучицким, тогда как построение Ковалевского, даже с поправками, внесенными им в 1912 г., представляет чистейший вымысел, основанный на неправильном истолковании источников. Наказы, так же как и статистика, постоянно говорят о собственности и аренде, причем цензива со всеми лежащими на ней феодальными повинностями всегда признается собственностью даже тогда, когда крестьяне, желая уменьшить сумму государственных налогов со своих участков, просят о скидке на том основании, что тяжесть платежей и повинностей слишком велика и поэтому они хотели бы, чтобы их приравняли в податном отношении к арендаторам, которые по taile tarifee уплачивали на одну треть меньше, чем собственники.
Наказы, однако, дают картину, несравненно более сложную, чем представлял себе Лучицкий, и, чтобы их использовать в полной мере, необходимо отчетливо представлять правовую структуру сеньории, какой она была в XVIII в. Поэтому и некоторые утверждения Ковалевского, несмотря на всю их принципиальную неправильность, все-таки иногда оказываются небесполезными, как предостережение против излишнего упрощения, которым страдают построения, особенно ранние, у Лучицкого. Да и не только в этом. За сложной терминологией наказов Ковалевский почувствовал то, что ускользнуло от внимания Лучицкого, который на основании своих источников мог дать только общую картину распределения и передвижения земельных угодий из одних рук в другие. Ковалевский глубже затронул проблему экономического статуса крестьянского хозяйства в целом, и в частности проблему крестьянской задолженности, в результате которой земля часто могла уплывать из рук крестьян, юридически продолжая оставаться крестьянской собственностью. Утверждая, что во Франции начинался процесс обезземеливания крестьянства, Ковалевский прав в той мере, в какой, действительно, на севере часть крестьянства теряла свою землю. Но этот процесс был гораздо сложнее, чем думал Ковалевский, и вовсе не вел к увеличению привилегированной собственности; он сочетался с обратным процессом уменьшения доли привилегированных и приводил к обогащению тех, кто обосновывал свои притязания не на праве феодального верховенства, а на праве буржуазной собственности. [302]
Ошибка Ковалевского заключалась в том, что, как принципиальный отрицатель феодального строя во Франции XVIII в., он учитывал, с одной стороны, тяжесть общей суммы платежей и повинностей, лежащих на отдельном крестьянском хозяйстве, вследствие чего хозяйство собственника могло попасть в положение худшее, чем положение арендатора, – и в этом несомненное преимущество построений Ковалевского по сравнению с концепцией Лучицкого. С другой стороны, Ковалевский не попытался даже разобраться в вопросе, кто же был получателем и эксплуататором этих платежей и повинностей, и занес их все безоговорочно в доход крупных привилегированных собственников, обезземеливавших будто бы крестьян и превращавших их в простых арендаторов и половников на юге и фермеров на севере.
Дело обстояло далеко не так. Чтобы понять, какова была действительность, необходимо знать, чем являлась сеньория в XVIII в. и в каком отношении она стояла к буржуазному хозяйству и праву. Это возможно только на основе изучения особого источника, остававшегося до последнего времени вовсе без внимания либо изучавшегося самым поверхностным образом. Аргументация Ковалевского была немыслима, если бы он заглянул в трактаты по феодальному праву XVI – XVIII вв., и весь миф о закончившемся будто бы превращении феодальной собственности в буржуазную и полном исчезновении феодального строя с его феодальным правом разлетелся бы, как дым. Для историка, работающего с наказами, феодальным описями – livres terriers – и договорами на земельные сделки, изучение феодальных юристов безусловно необходимо, а знакомство с громадным наследством, оставшимся от них, является очередной и очень интересной темой.
Кто же были эти феодальные юристы? Каково значение их огромной работы, нашедшей свое воплощение в целой веренице больших и малых трактатов по догме и истории феодального права и феодальных учреждений и в бесчисленном количестве учебников и руководств по феодальному процессу, являвшихся практически справочниками для всех, кому приходилось сталкиваться с действующим и еще весьма живучим феодальным правом?
Феодальные юристы, или просто февдисты, – так называли знатоков и консультантов по феодальному праву. Это была старинная и некогда почтенная профессия, примыкавшая к корпорации французских юристов XIV – XVI вв., редактировавших запись кутюмов и выдвинувших в XVI в. Домулена – самый большой авторитет для всех юристов, работающих по феодальному праву вплоть до самой революции. В XVIII в. фигура февдиста стала одиозной во Франции в связи с той реакционной ролью, которую они сыграли в период так называемой феодальной реакции. Революция, сметя феодальный порядок, заставила забыть о них, и обо всей их чрезвычайно ученой и очень интересной работе. Между тем их деятельность, в основном служившая интересам феодалов, сохранению и подновлению феодального строя во французской деревне, не всегда только этим ограничивалась, а их ученые изыскания и архивные поиски не всегда оказывались благоприятными для сеньоров – достаточно вспомнить деятельность такого февдиста, как Бабеф. [303]
Работа февдистов отнюдь не ограничивались практической помощью по судебной практике, связанной с феодальноправовыми отношениями. Это была школа истории и догмы феодального права, несравненно более сложного и труднее поддающегося пониманию, чем право буржуазное с его упрощенной логикой вездесущего денежного эквивалента. Французская революция прервала сразу и навсегда феодальноправовую практику и подорвала фундамент, на котором высилось теоретическое здание февдистики. Романтизм начала XIX в. и вышедшая из него немецкая эмпирическая история создали заново науку о феодализме, связав по-своему и по-новому феодализм с германской стариной. Никто при этом не вспомнил о работе февдистов, а между тем кое-что в построении последних и до сих пор не лишенного интереса. Февдисты, несомненно, более тонко понимали самое существо феодального права и феодального строя, который для них был живой действительностью, их понимание белее тонко, чем в конечном счете все же буржуазно обусловленное и грубо эмпирическое мышление историков-реалистов XIX в.
Изучение февдистики важно во многих отношениях. Во-первых, в историографическом отношении: оно должно привести к уяснению ученой традиции в области изучения истории и права феодального строя – традиции, которая обнаружила несравненно большее понимание своеобразия феодализма, чем буржуазная наука XIX в., несмотря на все заслуги последней в области накопления фактического материала и тонкой критики источников.
Во-вторых, труды февдистов представляют источник, который дает нам ключ к пониманию правовой действительности XVI – XVIII вв. Нам прежде всего приходиться отказаться от буржуазного представления о феодализме как о царстве бесправия и голого насилия. Марксистко-ленинское понимание права (для общества, основанного на эксплуатации) как юридической оболочки, оформляющей господство определенного класса, ставит на одну доску феодальное и буржуазное право. Поэтому мы не можем смотреть на феодальное право и феодальный порядок глазами буржуазии, которая видела в феодализме только бесправие и насилие. В частности, феодальное право XVIII в., как право отживающей формации, являлось не только препятствием для развивающихся буржуазных отношений, но вместе с тем иногда оказывалось и орудием правовой защиты эксплуатируемых против жесткостей уже не феодальной, а буржуазной эксплуатации.
В-третьих, перед нами источник, свидетельствующий о перерождении самого феодального правового мышления под влиянием изменяющейся в сторону капиталистических отношений действительности. Стремление выразить в терминах буржуазного права феодальные институты, особенно в области поземельного права, свойственно всем крупным февдистам-теоретикам XVIII в. Постоянное сопоставление феодальных институтов с буржуазными аналогами, выяснение качественной разницы между тем и другим правом чрезвычайно обостряло их мышление и приводило к глубокой продуманности и логической ясности в определении основных институтов феодального права. Для изучающего аграрные отношения накануне революции 1789 г., т. е. область феодального поземельного права, трактаты [304] февдистов являются исключительно важным источником для понимания этого права – источником, которым до сих пор, к сожалению, пренебрегали.
Мы не можем и не хотим, однако, утверждать, что до сих пор феодальными юристами никто не занимался. Раскройте любую работу по аграрной истории Франции дореволюционного периода, и вы обязательно найдете ссылки, иногда подробные, на одного из авторитетов в этой области: на Дюмулена, Луазо, Фременвиля, Понсея, Гюйо, Лашапеля, Бутарика, Ренодона и, наконец, Эрве. Исключение составляют, пожалуй, только работы Ковалевского и Лучицкого, но, как мы видели, это не случайность. Лучицкий первый начал работать над открытым им первоклассным «деловым» источником XVIII в. – и потонул в нем. Ковалевский, отрицая самое существование феодального строя во Франции XVIII в., и не подумал обращаться к февдистам: увлекшись социологическими схемами, он обкорнал такой трудный для понимания источник, как наказы, уложив его в прокрустово ложе заранее созданной им теории.
Однако трактаты XVIII в. по феодальному праву оставались до сих пор книгою за семью печатями, источником как будто бесполезным для понимания действительности. Об этом свидетельствуют страницы сочинений, посвященные уяснению того, чем были феодальные права и феодальный режим во Франции накануне революции, написанные на основании трактатов. Авторы этих сочинений делали обычно две методологические ошибки. Во-первых, они не учитывали своеобразия юридического мышления февдистов и подходили к их трактатам с меркой буржуазного права, требуя от них в лучшем случае иллюстраций для своих пропитанных буржуазно-собственническим духом и поэтому в корне неправильных представлений о существе феодального режима XVI – XVIII вв.
Во-вторых, что было еще хуже, они пользовались феодальными трактатами не для того, чтобы через них и с их помощью понять источники по истории аграрных отношений, а для того, чтобы на основании самих трактатов нарисовать картину земельноправового строя старой, деревенской Франции, забывая при этом, что юрист часто с одинаковым интересом останавливается и на правиле, и на исключениях и что любовь к юридической казуистике часто заставляет его пространно рассуждать о юридических «редкостях», утерявших всякое реальное значение.
Неудовлетворительность общих характеристик феодального режима, данных, например, Вольтерсом7 или Кареевым, пользовавшимися трудами февдистов, заключается в том, что авторы либо просто перечисляют огромное количество разнообразных феодальных «прав», из которых многие были не больше, чем курьезы, либо дают самую поверхностную характеристику их, которая нисколько не помогает при рассмотрении основных вопросов, встающих на пути исследователя экономической стороны аграрного режима XVIII в. Сами феодальные юристы, зараженные философским духом Просвещения с его пристрастием к порядку и систематике, писавшим свои трактаты как практические руководства, нисколько не [305] скрывали трудностей, стоявших на пути всякой систематики феодального права. Поэтому они исходили обыкновенно из кутюмов, т. е. изучали действующее право определенной территории, описывая в последовательном порядке различные формы феодальных отношений.
Само собой разумеется, что это дает очень мало для понимания социально-экономической стороны феодального режима. Комплекс правополучений, основанный на феодальных правах, варьировался не только в пределах действия одного и того же кутюма, но и в пределах одной и той же сеньории; что же касается отдельных феодальных прав, например ценза, шампара и т. д., то хотя размер их и был исстари определен для каждого клочка земли, занесенного в феодальные описи поместья, он все же колебался даже в пределах одного и того же крестьянского хозяйства. Последнее могло состоять из нескольких клочков, с различными комплексами прав, лежащих на них согласно стародревнему обычаю.
Вообще более осторожный, чем Ковалевский, Вольтерс как раз может служить примером историка, неправильно использовавшего те трактаты феодальных юристов, на основании которых он пытался дать характеристику аграрного строя старой Франции. Под влиянием Ковалевского он тоже стал на точку зрения постепенного превращения, естественного перерастания феодального строя в буржуазный, эволюционирования феодального права в право буржуазное и в результате не понял ни феодальных юристов, ни существа феодального порядка, каким он стал к XVIII в. «Многие феодальные формы зависимости, – говорит он, – под влиянием воззрений времени наполовину или совершенно перешли в формы современных арендных отношений. На это указывают названия bail a fief, bail a cens. Внешним признаком этого перехода были особенно surcens и rente fonciere» 8.
В другом месте он пишет: «Часто утверждали, что феодальные земельные ренты в XVIII в. были очень незначительны. В большинстве случаев это было именно так, но как раз одна из наиболее распространенных рент, шампар, составляла иногда, как, например, в Лионнэ Форэ, Бейсоле, одну пятую и даже одну четвертую годового урожая».
Что феодальная рента натурой в XVIII в. обычно была выше денежной, легко объясняется систематическим падением ценности драгоценных металлов. Сам же по себе факт абсолютно не может служить доказательством теории перерождения, потому что разница между денежным и натуральным цензом скорее доказывает неспособность сеньориального уклада приспособиться к новым экономическим явлениям. Но Вольтерс тут же прибавляет, что, по данным юриста Понсея, термин «шампар» часто служил и для обозначения простой земельной ренты. Вольтерс желает этим подтвердить свою теорию перерождения и не понимает, что именно это место из Понсея опровергает ее. Сказать на языке феодальных юристов, что данный платеж есть простая поземельная рента, значит начисто отрицать его феодальный характер. Понсей в данном случае сказал то, что повторяют и все прочие юристы XVI – XVIII вв., а именно, что термин «ценз» и его натуральная форма «шампар» часто употреблялись[306] для того, чтобы обозначить платеж неофеодального происхождения и несеньориальной природы, например самую обычную ипотеку или аренду. Как и почему это происходило, мы скажем ниже.
Тщательное изучение трудов феодальных юристов показывает, что Лучицкий, который ими не пользовался, но лучше знал конкретную жизнь благодаря своим источникам, был ближе Ковалевского к истине, называя, с одной стороны, цензитария собственником и говоря, с другой, о живучести феодального порядка.
Трактаты феодальных юристов полностью отразили борьбу двух правовых систем и стоящих за ними классов, борьбу пусть пока еще молчаливую и полную компромиссов и попыток приспособиться друг к другу, но уже ясно обнаруживающую, на чьей стороне будет победа и как эта победа будет одержана. Особенность социальных взаимоотношений во Франции, классовая разобщенность между дворянством и буржуазией и неспособность дворянства войти активно в новую хозяйственную жизнь нашли свое отражение в праве и выразились в провале всех попыток создать систему феодального права. Эрве, самый крупный теоретик среди февдистов, с горечью принужден признать, что такие попытки неизменно кончались неудачей. Это объясняется, конечно, не только тем, что феодальному праву как таковому чужды сознание единообразия и стремление к единообразию, свойственные праву буржуазному. В основе неудачи лежит невозможность примирить две системы правосознания, негибкость феодального правосознания, отражающая обреченность дворянства как класса. Эрве как раз и принадлежал к тем идеологам феодального строя и класса феодалов, которые чувствовали грозящую опасность и хотели спасти феодализм ценою максимальных уступок буржуазному правосознанию, выразив феодальное право в понятиях и нормах буржуазного права и показав, что собственность феодала в какой-то части ничем не отличается от буржуазной собственности, которая базируется на естественном, неотчуждаемом и священном праве человека. Те отношения феодализма, которые хотел спасти Эрве, и те способы, при помощи которых он хотел их спасти, явились причиной и неудачи Эрве как юриста. В ткани его теории ясно виден шов, соединяющий разноцветные лоскуты.
В объемистой семитомной работе Эрве 9 по существу только две темы – феод и цензива. Здесь мы остановимся только на второй теме и попробуем понять ее, исходя из принципа grand tout feudal, который лежит в основе всех «почтенных» размышлений Эрве о сущности феодального Права (с прописной буквы!).
Перед нами два факта: 1) французское правительство считало цензитария собственником, о чем свидетельствует податная терминология XVIII в.; 2) сам крестьянин-цензитарий тоже считал себя собственником, вопреки запрещениям Ковалевского и несмотря на то, что феодальный режим был для него весьма реальной и тяжелой действительностью, на что крестьянин постоянно и жалуется в своих наказах.
Цензу Эрве посвящает весь пятый – самый большой – том своей работы; одним из первых вопросов, его интересующих, является вопрос: переносит [307] ли цензуальный договор полную собственность или только узуфрукт? («Si le contrat de cens transfere la pleine propriete, ou s’il transfere seulement la propriete util?»). Эрве согласен с тем, что в древности, например, цензуальный договор не влек за собой перенесения собственности с одного лица на другое, по крайней мере, так было не всегда (стр. 75). По-видимому, так же смотрят на дело и те кутюмы, которые ставят ценз на одну доску с эмфитевсисом, с пожизненным договором, с договором многолетним и с простым арендным договором. «Ибо, – говорит Эрве, – все такие договоры оставляют собственность в руках того, кто дает землю».
Но таких кутюмов, которые просто смешивают цензуальный договор с упомянутыми формами частных договор, не много. Как смотрят на него все прочие, которые выделяют его как особую, феодальную форму договора? Тут, заявляет Эрве, мы стоим перед большой трудностью. Существует распространенный взгляд, что цензуальный договор повсюду признается как такой, который не приносит собственности на принимающего и что в руках сеньора всегда остается собственность на землю (propriete fonciere), которая известна под названием domain direct, или propriete directe, или, для краткости, directe. Ни одна идея не является в такой же мере господствующей в феодальном праве, как эта. А между тем это просто неправильное толкование терминов, не совпадающее с реальными фактами. Оно основано на формулах и на том, что в некоторых в некоторых кутюмах договор на цензиву стоит наряду с договорами на срочное держание; на том, что многие кутюмы при определении прав, остающихся в руках дающего цензиву, называют их seigneurie droire, seigneurie directe; на том, что цензитарий обязан содержать и поддерживать объект цензуального договора в порядке и сохранности, в противном случае он обязан возместить убытки сеньору; на том, что он не может ухудшать наследственное (heritage) владение, которое держит на праве ценза; он не может сдавать его в аренду или отягчать рентами без согласия своего сеньора и т. д. А ведь подобные ограничения имеются в большинстве кутюмов – ограничения, которые исключают идею полной и неограниченной собственности цензитария на свою цензиву.
Не говоря уже о том, что все это – отжившее старое право, даже и оно, истолкованное в духе феодального понимания, т. е. исторически, вовсе не утверждает, что в руках сеньора остается истинная собственность. Все приведенные выше формулировки говорят лишь об одном: что между сеньором и цензитарием существуют неразрывные отношения, подобно тому как они существуют между сеньором и вассалом, между дающим и получающим землю на основе простой земельной ренты (simple rente fonsiere). Но все эти отношения могут существовать, и из этого вовсе не следует, что у сеньора остается domain direct на объект, уступленный в качестве цензивы. И Эрве делает следующее: «Обязательство выполнять некоторые обязанности (devoirs), обязательство всегда помнить или время от времени признавать установленным образом, что объект владения, проистекающий из уступки такого-то сеньора, был отделен от такого-то фьефа, с которым он должен сохранять на вечные времена в будущем определенную связь, такое обязательство, говорю я, или другое обязательство подобного же рода вполне совместимо с идеей подлинной [308] собственности, принадлежащей цензитарию» («…n’est point incompatible avec l’idee d’une veritable propriete qui reside sur la tete du censitaire» (t. V, p. 79). Сказать, что сеньор имеет seigneurie droite по отношению к земле (heritage), которую он отдал в качестве цензивы, что цензуальный договор влечет за собою directe seigneurie в пользу того же сеньора, – значит хоть и на несколько варварском языке, но все же ясно выразить ту мысль, что между дающим и принимающим договорные условия существует известная определенная условием связь, а вовсе не то, что первый обязательство остается подлинным собственником уступленного объекта».
В те времена, когда цензуальный договор был простым долгосрочным договором и давал цензитарию лишь право улучшать владение, эксплуатировать его и пользоваться его плодами в пределах определенного срока, собственность на цензиву действительно принадлежала сеньору, в руках которого находилась подлинная seigneurie. Но право цензитария претерпело с тех пор сильные изменения и по природе, и по объекту; оно стало гораздо шире по объему, и, несмотря на сохранение прежней терминологии, договоры, которые раньше были срочными, превратились теперь в вечные. Смысл терминов меняется, следуя времени и обычаям.
Мы видим, что, согласно кутюмам, договор, устанавливающий цензиву, содержит некоторые ограничения права распоряжения цензивой. Но, утверждает Эрве, это не значит, что цензитарий, не есть истинный собственник, так же как и ограничения, налагаемые ипотекой, не лишают собственника заложенной земли прав собственности. Эрве исторически объясняет источник этих ограничений. Например, некогда существовавшее у сеньора право запрета отягчать цензиву рентами и обязательствами сверх ценза ведет свое происхождение вовсе не от идеи собственности. Бомануар прямо говорит, что это сделано с той целью, чтобы земли не пустовали, так как цензитарии, отягчая земли рентами и ипотеками, разорялись и бывали принуждены забрасывать свои участки. Цель ограничения – общественная польза (utilite publique), оно вытекает из административной власти сеньора, а не из его права собственности.
Замечание Бомануара важно – оно свидетельствует о том, что и в те отдаленные времена, когда он писал, цензива не была простой арендой, ибо цензитарий имел право закладывать ее. Бомануар сообщает, что в его время уже существовал порядок удовлетворения кредиторов цензивы, если их было несколько. Он говорит, что более старые кредиторы должны удовлетвориться прежде, чем остальные, но что даже и последний из них мог завладеть имуществом цензитария, уплатив ценз сеньору.
Таким был порядок при Бомануаре. Ясно, что сеньор не является собственником цензивы. Собственник тот, кто имеет право накладывать на землю ипотеку, т. е. цензитарий. То же самое следует сказать и о запрете ухудшать состояние цензивы. Это либо мера, принятая в целях общественной пользы, либо право сеньора, вытекающее из того, что он сам был кредитором цензитария и, следовательно, пользовался правом, наравне с другими кредиторами, наблюдать за сохранностью своего залога.
Если подлинная собственность не только совместима с ипотекой, но, наоборот, подтверждается ею, то она совместима и с приведенными выше обязательствами. В настоящее время, заявляет Эрве, тем более можно не [309] обращать внимание на препятствия к распоряжению цензивой, существующие в некоторых кутюмах, что эти препятствия отжили свой век и больше не применяются (sont tombes en desuetufe). Ведь теперь никто не стал бы слушать сеньора, если бы последнему вздумалось препятствовать продаже или залогу цензивы! Всякий цензитарий, цензива которого наследственна (dont le bail a cens est perpetuel), а теперь всякая цензива наследственна (et mamtenant tous les baux a cens sont perpetueles), может распоряжаться ею по своему усмотрению, и сеньор не имеет никакого права препятствовать этому.
Здесь я считаю нужным напомнить, что для XVIII в. Эрве настроен очень консервативно. Он заявляет, что все феодальные права имеют в своей основе titres respectables, а вовсе не вытекает из могущества и тирании сеньоров. Поэтому его заключения приобретают для нас особую ценность.
Ссылаясь на Дюмулена, который еще более энергично отрицает право сеньора вмешиваться в свободу распоряжения цензитария своей цензивой, ссылаясь на ряд позднейших кутюмов, которые прямо называют цензиву собственностью: «собственники наследственных владений, обязанных цензом или другими реальными и годовыми платежами…» (т. V, стр. 174), он и приходит к выводу, что «bail a cens perpetuel est translatif de la propriete», т. е. что цензива есть собственность цензитария. Посмотрим, как эта собственность выглядит в феодальной оболочке, выясним, в чем же все-таки разница между полной аллодиальной собственностью и цензивой? Какая разница между фьефом и цензивой в смысле прочности прав владений, принадлежащих владельцу феода и владельцу цензивы? Вспомним утверждение Лучицкого, что разница между владельческими правами «благородных» и «неблагородных» к концу старого порядка не только не увеличилась, но скорее даже уменьшилось. Посмотрим, не имеет ли сеньор права при известных условиях захватить цензиву и присоединить ее к своему домену? Ответ может быть только отрицательной, ибо земля цензивы никогда не принадлежала к домену сеньора, но входила только в его mouvance. Подобная попытка была бы актом простой узурпации, и земля цензитария была защищена от таких правонарушений королевским судом, который рассматривает уже в XVI в. кутюмы как общее право. Но, может быть, сеньор мог совершить акт, который по отношению к феоду носил техническое название reunion du fief, т. е. присоединить цензиву к mouvance и переменить ее владельца?
Представим себе такой юридический казус: цензитарий, заложивший землю с целью поправить свои дела, ошибся в расчетах и разорился дотла. Он не может уплатить ни ценза (денежного и натурального) сеньору, ни процентов по залоговой, ни налогов государству. Как поступают в таком случае все эти правопритязатели? Государство удовлетворено продажей части движимого или недвижимого имущества (например той же самой цензивы) и зачислением цензитария в рубрику «нищего». Остаются неудовлетворенными два лица: сеньор и кредитор или кредиторы. При всех расчетах нужно помнить, что «le droit ou l’hypotheque du seiqneur prime tout autre droit ou l’hypotheque», как говорит Эрве. Дворянину первое место. Но – увы! – речь идет об ипотеке, а вовсе не о цензе. [310]
Любой кредитор может завладеть имуществом цензитария, лишь бы был уплачен ценз, и сеньор, если только он не является одновременно кредитором цензитария, не может этому препятствовать, а тем более, предъявлять какие-либо иные притязания. Раз его сеньориальные удовлетворены, он не может препятствовать осуществлению таинств свободной собственности. Мало того: сеньор не может отказаться принять ценз от кредитора цензитария, потому что цензуальный договор не устанавливает обязательства одного лица по отношению к другому, сеньора к цензитарию. Договор есть лишь признание цензитарием связи, испокон века существовавшей между объектом его договора и остальной сеньорией. Независимо от того, кто является переходящим владельцем целого (сеньории) и его части (цензивы), если объект дал знак своего признания, т. е. если ценз получен владельцем сеньории, последней устраняется юридически от дальнейшего вмешательства как сеньор и может выступать только как простой заимодавец, иногда даже по отношению к своему же собственному цензитарию. Bail a cens не представляет сеньору права, говорит Эрве, ни при каких условиях завладеть имуществом цензитария, тогда как кредитор основывает свое право на праве цензитария, который «peut disposer de son heritage a son gre le seigneur puisse y opposer, tant que son sens est en surete» 10.
Но, говорят (Вольтерс), у сеньора было одно страшное орудие, которым только он, как сеньор, и мог пользоваться. Это – право de la saisie censuelle, т. е. принадлежащее сеньору право временного секвестра имущества цензитария в случае неуплаты им ценза, в котором Вольтерс совершенно неосновательно усмотрел право конфискации. Оказывается, сеньор мог, ожидая продажи имущества неисправного цензитария или захвата его кредитором, воспользоваться этим орудием принуждения, т. е. идти, как говорит Эрве, «par voie de la saisie censuelle», по аналогии с так называемым saisie feodale. Вольтерс готов был, кажется, действительно принимать его всерьез, но заметим, что положение вассала по отношению к сеньору юридически было во многих отношениях хуже, чем положение цензитария. Не надо забывать, что за цензитарием стоял буржуа, для которого укрепление цензивы представляло кровный интерес, ибо основная масса земли, обращавшаяся на рынке, была цензивой. Правовое укрепление цензивы, устойчивость и известное однообразие цензуального договора – факты, подтверждаемые однообразием правового определения цензивы налоговыми законодательством и налоговой практикой, – являются прямым выражением того соотношения классовых сил, которое явно клонилось в пользу буржуазии и крестьянства, поскольку оно выступало буржуазной стороной своей двойственной социальной природы. Отношения же сеньора и вассала отличались большой архаичностью.
Что же такое saisie censuelle? Это не предварительный арест на имущество в обеспечение уплаты феодальных повинностей, в еще меньшей степени это – конфискация, как толкует Вольтерс. Это есть, говорит Эрве, принадлежащее сеньору, и только ему одному, право препятствовать тому, [311] чтобы собственник цензивы мог пользоваться некоторыми плодами (les fruits) своей цензивы до тех пор, пока сеньориальный платеж не будет уплачен. La saisie не может быть актом присоединения цензивы, к сеньории, «она не дает сеньору ни права собственности, ни даже владения…, цензитарий всегда остается действительным собственником». Последний лишь стеснен в своем праве лично и непосредственно собирать плоды цензивы в течение того времени, пока длится арест (saisie). Saisie может применяться только при взимании сеньориальных платежей и лишь с fruits pendants, т. е. с хлеба на корню или с фруктов на дереве. Снопы, свезенные на гумно, зерно в закромах не могут быть объектом saisie. Эрве сомневается в праве сеньора налагать арест на снопы в поле, ибо это уже не fruits pendants, а срезанный колос.
Но и не все fruits pendants подлежат аресту par voie de la saisie censuelle, а лишь те, которые являются «плодами» вещи, входящей в состав сеньории. Если, например, дом, находящийся на цензиве, сам в bail a cens не входит, если у цензитария есть имущество, не входящее в mouvance сеньора, то на них saise censuelle не распространяется. Мало того: если цензивой является дом, «on ne peut saisir que les meubles qui garnissent la maison mouvante de la seigneurie» («так как только мебель соответствует неснятым плодам, а самый дом есть цензуальная вещь»).
Вполне понятно поэтому, что Эрве, давая советы сеньорам и чувствуя правовую ничтожность de la voie censuelles, спешит тут же указать, что есть другой путь заставить цензитария уплатить ценз. «Каждый сеньор, – говорит он, – имеет два пути se faire payer. Первый – это saisie censuelle; второй – путь обыкновенного иска (la voye ou l’action ordinaire), открытый всякому кредитору. Идя первым путем, приходится безусловно подчиняться букве обычного права и накладывать арест только на fruits pendants. Но если сеньор предпочтет другой путь, т. е. обычный судебный порядок, он становится в положение обычного кредитора (il est dans le cas de tout creancier) и с исполнительными листом в руках может требовать описи или предварительного ареста, в обеспечение не только предстоящих платежей, но и тех, которые уже должны были быть ему внесены, причем эта опись или предварительный арест распространяются не только на имущество цензитария, входящее в состав mouvance сеньора, но и на всякое другие
Итак, оказывается, что сеньору во всех отношениях выгоднее идти обычным путем, а не путем феодального секвестра и. сбросив с себя величественный, но никого больше не пугающий наряд средневекового сеньора, превратиться в обыкновенного буржуазного кредитора.
Пойдем дальше в своих предположениях. Разоряющийся цензитарий мог и иным путем распорядиться своей собственностью: он мог сдать ее в аренду и продать. Мы уже видели, что он имел право так поступать. Спрашивается, не влекла ли за собой такая перемена владельца появления особых прав для сеньора? Что касается аренды, то на этот вопрос нужно ответить безусловно отрицательно. Сеньор даже не имел права препятствовать тому, чтобы обязанность повинности, лежащие на цензиве, перешла в результате договора с цензитария на его арендатора. Добавляю от себя, что практика [312] на северо-востоке Франции вполне подтверждает это. Сотни изученных мною арендных договоров на сдачу в аренду цензив свидетельствуют о том, что собственники всегда сбрасывали бремя уплат сеньориальных платежей на своих арендаторов. Чтобы побудить арендатора уплатить причитающиеся деньги или зерно, сеньор имел перед собой те же два пути – de la saisie censuelle и судебного иска, что и в обыкновенном случае. Некоторые подробности, которым посвящен в пятом томе труда Эрве 3 главы о saisie, для нас здесь не имеют значения.
Перейдем к продаже. С нею связано представление о другом страшном для цензитария праве сеньора. Я имею в виду droit de retrait ou retenue feudal et censual. Гюйо считает его очень выгодным для сеньора и называет «одним из прекрасных феодальных прав». Это было право сеньора на выкуп продававшейся chose feodale или chose censuelle 11 (сохраним эти термины феодального права, чтобы не попасть в излишние затруднения). Если речь шла о выкупе феода, то это называлось retrait feodal, если сеньор хотел выкупить цензиву, то он исходил из своего права retrait censual. Я здесь не упоминаю о таких продажных пошлинах, как quint et requint, уплачиваемых при купле-продаже феода, или lods et ventes, вносимых сеньору при таком же акте на цензиву. Сокрытие акта продажи с целью их неуплаты влекло невыгодные для сторон последствия только в тех случаях, когда сеньор пользовался правом retrait 12. В таких случаях даже 30 лет спустя после совершения сделки сеньор мог воспользоваться своим правом и выкупить проданную феодальную или цензуальную землю.
Легко, однако, доказать, что это право сеньора имело значение только для феодов и совсем не было страшным для цензив, и Вольтерс совершенно напрасно приписывает ему такой зловещий для крестьянской собственности характер 13.
Вольтерс, цитируя Гюйо, который и был для него главным источником для характеристики феодальных прав, привел, совершенно не обратив на нее должного внимания, справку, которую дает этот юрист относительно права retrait feodal. Гюйо говорит, что в области действия кутюмов это право сеньора не признавалось и сеньор мог пользоваться им лишь в тех случаях и лишь на те цензуальные земли, относительно которых имелись специальные оговорки в поместных книгах (livres terriers). Эрве высказывается более определенно. Посвящая праву retrait feodal десятки страниц, он в нескольких строках говорит о retrait censual, замечая при этом, что кутюмы не признают за сеньором этого права (за исключением трех или четырех кутюм).
Заявление Эрве и полное молчание наказов относительно retrait censual, в то время как они с такими подробностями останавливаются на каждом феодальном праве, являются для меня решающим фактом. Не только в теории, но и на практике мы, по-видимому, имеем дело с исключением, а не с общим правилом, и это приводит нас к выводу, довольно неожиданному [313] на первый взгляд, но, несомненно, лежащему в природе действовавшего феодального права: права сеньора по отношению к феоду были значительнее, чем по отношению к цензиве. Таким образом, крестьянин-цензитарий с большим правом может быть назван собственником своей земли, чем дворянин-вассал, владелец фьефа. Это в особенности ярко сказывается при сравнении двух важных моментов в правовой жизни фьефа и цензивы – при saisie и retrait. М уже видели, чем была saisie censualle. По отношению к фьефу saisie feodal являлась весьма суровым средством. Непринесение присяги со стороны вассала, невручение так называемых aveux et reconnaissances (грамот о признании своего вассалитета) с точным перечнем платежей и повинностей или неуплата влекли за собой в некоторых случаях действительный временный секвестр феода.
Retrait feodal было общим правилом, а не исключением, как retrait censual. Чем объяснить такую разницу? Попробуем разобраться в этом, исходя из правовых понятий феодального права. Сеньория XVII – XVIII вв. была, как и раньше, в средние века, очень сложным и расплывчатым явлением. Из двух ее частей – домена и держаний – первая превратилась в собственность сеньора, на вторую он имел строго определенные, записанные в описях поместья права. Юридическую ткань сеньории составляли прежде всего никем не оспариваемое право собственности на домен и записи прав на отдельные держания, облеченные в форму договоров на цензиву (bail a cens) или на фьеф (bail a fief), которые и определяли права сеньора на ту часть его сеньории, которая называлась mouvance. Но между этими двумя формами договора обнаруживалась существенная разница. Совокупность договоров на цензиву была правовым активом сеньории, договоры на фьеф (baux a fief) – ее юридическим пассивом. Bail a fief был уступкой части самой сеньории за вознаграждение или услугу другому лицу, которое вследствие этого начинало называться вассалом.
Подобное различие – результат не только педантизма досужих юристов. Дело в том, что владелец фьефа становился сам сеньором той территории, которая ему была уступлена, и приобрела всю совокупность прав (или часть их, в зависимости от договора), которыми владел прежний сеньор; при этом права третьих лиц (цензитариев) нисколько не затрагивались. Отсюда понятно то правило, которое мы находим у Эрве. Saisie feodale и retrait feodale влекут за собой акт воссоединения, т. е. присоединения части сеньории к целому, тогда как при saisie censuelle и retrait censuelle такое воссоединение не имеет места. Это объясняется тем, что цензива – «собственность в пределах сеньории», перемена владельца не выводит цензиву из пределов сеньории, поэтому и воссоединение не имеет смысла. Наоборот, фьеф – часть сеньории, имеющая своего сеньора – вассала, поэтому феодальное право представляет сеньору, инфеодировавшему часть своей сеньории, некоторую гарантию в виде retrait feodal.
То же самое – и при saisie feodale. Saisie есть предварительный арест на продукты феода. Но продукты феода суть совокупность сеньориальных прав! Fruits pendants – ведь это все предстоящие получения с феода. Отсюда естественно, что по некоторым кутюмам saisie feodale превращается, [314] если пользоваться термином современного права, в конфискацию имущества, тогда как saisie censuelle остается весьма несовершенным орудием принуждения цензитария к уплате сеньориальных платежей!
Итак, весь предыдущий анализ приводит нас к следующим выводам. Права сеньора по отношению к цензитарию, в которых можно было бы видеть ограничение собственности, были весьма эфемерны. Для сеньора, притязающего на землю цензитария, наиболее выгодной была позиция простого кредитора (creancier). Чтобы действовать против неплательщика наверняка, он принужден был превратиться в кредитора. Дело нисколько не менялось, когда, кроме ценза, на земле лежали другие ренты, вроде surcens, croit de cens и т. д. Дело в том, что всякий ценз является и простой поземельной рентой (результатом займа) и никаких других прав, кроме прав, предоставленных кредитору, не давал.
Теперь мы можем ответить на поставленный вначале вопрос, почему французское правительство и сам французский крестьянин называли цензитария собственником? Ведь называть его иначе не было никаких оснований. Более того: если некоторые юристы и называли собственность цензитариев propriete reele mais incomplete, то только потому, что, кроме цензивы, была, с их точки зрения, более полная аллоидальная собственность, свободная от сеньориальных платежей. Но мы видели уже, что сеньориальные права нисколько не мешали частной собственности, что сами феодальные законы, поскольку они касались вещи, а не лица, например права на цензиву, легко укладывались на практике в нормы буржуазного частного права, хотя и были по происхождению совсем другой природы, и что крупнейший из юристов – Эрве – имел основание называть цензиву собственностью, а цензитария подлинным собственником (veritable proprietaire), не расходясь в данном случае ни с практикой судебной и правительственной, ни с правосознанием современников.
Я хочу в заключение предостеречь читателей от двух впечатлений, которые невольно могут у них возникнуть. Разбирая вопрос о цензиве, я оставил в стороне другие формы держаний, которые предоставляли сеньору гораздо больше прав, чем цензива. Затем, я также очень далек от того, чтобы считать сеньориальный режим очень легким. Напротив, чем крепче было собственническое сознание цензитария-крестьянина, тем более невыносимы были для него сеньориальные права, даже независимо от их размеров. Для меня важно было установить, что феодальные права нисколько не мешали осуществляться частноправовым отношениям в сфере земельной собственности, к которой следует причислить и цензиву, несмотря на ее феодальную сущность наследственного держания и ее феодальное происхождение.

С. Д. Сказкин