В судьбе Италии и Германии, завершивших к началу 70-х годов свое национальное воссоединение, можно подметить много общих черт.
Обе страны были с давних пор раздроблены на множество мелких государств. Обстановка и в той, и в другой стране в XII – XVI вв. была мало благоприятна для объединения. Торговые города-республики Италии, северонемецкие города, входившие в состав торгового союза Ганзы, южнонемецкие города с крупными торговыми фирмами и банкирскими домами – все они были мало заинтересованы в национальной консолидации, так как торговые и денежные операции связывали их с торговыми центрами, лежавшими за пределами собственной страны. Промышленное развитие, заметное и в итальянских городах-республиках, и в Германии (особенно в южногерманских государствах и в вольных городах), было еще слишком слабым, чтобы внушить буржуазии ясно осознанную цель – овладение внутренним рынком в границах своей национальности, хотя зачатки идеи национального объединения в соответствии с некоторыми успехами промышленного развития все же были налицо.
Переход торговых путей и центра экономического развития Европы на берега Атлантического океана (XVI в.) сопровождался упадком старых центров средиземноморской и балтийской торговли.
Центробежные силы итальянского и германского общества в лице многочисленных территориальных князей и окружавшего их дворянства одержали решительную победу над слабыми центростремительными силами, над материально ослабевшей буржуазией. В Германии крупнейшую роль сыграло поражение крестьянской войны 1525 г., которое разрушило последние надежды на общую реформу «Священной Римской империи германской нации».
Результатом этого явились политическое распыление и немощь обеих стран в международных отношениях. В XVII и XVIII вв. Италия и Германия – лишь «неорганизованные территории», географические понятия – [378] служат своего рода рынками пушечного мяса, покупаемого более богатыми и сильными западными соседями в интересах их собственной внешней политики.
Сходство исторического процесса, в результате которого обе страны остались политически распыленными, в то время как их соседи с Запада и с Востока превратились в крупные государства, обусловило и черты сходства в дальнейшей истории. Денежное хозяйство и мелкодержавный абсолютизм усиливали значение чиновничества и интеллигенции, слабость и медленный ход промышленного развития задерживали рост национальной буржуазии. Объективная возможность национального объединения (потребность во внутреннем рынке, в национальных границах) была еще слаба в тот момент, в начале XIX в., когда идея национальности сделалась революционным лозунгом, а наполеоновские войны принесли с собой веяния новых времен и вместе с тем дали почувствовать покоряемым народам все невыгоды политического разъединения.
И в Германии, и в Италии в начале XIX в. мелкобуржуазная интеллигенция, воспринявшая демократические лозунги буржуазной революции XVIII в. во Франции, стала на первых порах носителем идеи национального объединения революционным путем. Но в Пруссии в эпоху наполеоновских войн благодаря слабости и трусости буржуазии руководство национально-освободительным движением попало в руки дворянства. Итальянские патриоты-демократы, устраивавшие в первой половине XIX в. многочисленные заговоры и восстания против деспотизма мелких итальянских тиранов, южнонемецкие демократы, мечтавшие о единой свободной Германии, вынуждены были скоро сознаться в том, что все их попытки и благие пожелания не приводят ни к какому результату. Нужно было, чтобы наряду с этими демократами-патриотами в Италии появился новый слой зажиточной промышленной буржуазии, которая далеко бы не была склонна к демократическим идеям, но зато поставила бы задачу национального объединения на практическую почву своих экономических интересов. Из двух возможных путей национального объединения, т. е. демократической революции «снизу» или буржуазно-помещичьей революции «сверху», в конечном счете и в Германии, и в Италии восторжествовал второй, хотя в Италии объединении «сверху» было прямым результатом нарастания революционного движения народных низов, тогда как в Германии эти низы, несмотря на рост революционных настроений в 60-х годах, выступали менее активно. Вот почему и Германия и Италия после объединения стали далеко не демократическими государствами и оказались мало похожими на тот идеал государственного устройства, который лелеяли в начале столетия демократы-патриоты обеих стран.

I

К середине XIX в. Италия все еще продолжала существовать как «географическое понятие». 23 – 24 миллионное население Италии, включая сюда и 5 ½ миллионов, находившихся под австрийским владычеством, весьма неравномерно распределялось по ее семи государствам (не считая «опереточных» [379] государств Монако и Сан-Марино) 1. На севере, в Пьемонте, или Сардинском королевстве, единственном из итальянских государств, сохранившим конституцию после поражения революции 1848 г., и в так называемом Ломбардо-Венецианском королевстве, скрывавшем за пышным титулом простую австрийскую провинцию, сосредоточивалась основная масса населения – около 10 млн. чел. Средняя Италия состояла из герцогств Пармы и Модены, великого герцогства Тосканы и так называемых папских владений и насчитывала около 5 млн. чел. Парма и Модена были микроскопическими государствами, и главная часть населения приходилась на долю Тосканы и Папского государства. Самым большим по территории и самым многолюдным было Неаполитанское королевство (около 8 млн. чел.), занимавшее весь юг полуострова и Сицилию.
Несмотря на несомненное развитие промышленности, она в 50-х годах в своих важнейших и исконных итальянских отраслях – шелковой и шерстяной – покоилась на старом основании мелкого производства (деревенское ремесло, кустарная промышленность) или в лучшем случае на мануфактуре. Застрельщиками крупной капиталистической промышленности в Италии, как и везде в Европе, были хлопчатобумажное производство и позднее тяжелая промышленность, сосредоточенные почти исключительно на севере (Милан, Турин, Венеция, Бергамо, Комо и др.) Но абсолютные размеры тяжелой промышленности были в это время невелики, пролетариат немногочислен и его влияние в социальных и политических движениях еще мало заметно. Основная масса трудящихся состояла из крестьян.
Подводя итоги 1848 г. и взвешивая шансы итальянской революции в будущем, Энгельс писал Марксу (23 сентября 1851 г.): «Счастье, что в [380] этой стране, где вместо пролетариев почти только лаццарони, имеются по крайней мере, хоть испольщики» 2. Энгельс указывал здесь на наиболее типичные и, с точки зрения интересов революции, наиболее важные элементы в крестьянстве.
Но в итальянских государствах буржуазия оказалась неспособной возглавить крестьянство в борьбе с феодальным государством, как это сделала французская буржуазия во время революции конца XVIII в.
Социально-экономическое положение итальянских крестьян в 50-е годы, несмотря на общность низкого материального, хозяйственного и культурного уровня, давшего повод Марксу приравнять итальянское крестьянство к ирландскому 3, было все же далеко не однородным. Законодательство XVIII в., действия Наполеона и частичные реформы 30-х годов XIX в. пробили брешь в системе феодально-аграрных отношений. Мало того, самое развитие отношений в итальянской деревне в течение многих веков отличалось по сравнению с Англией, Францией, Западной Германией некоторым своеобразием, которое выражалось в несравненно большем и более раннем вмешательстве буржуазии в сферу аграрных отношений. В результате этого вмешательства буржуазия оказалась заинтересованной в эксплуатации крестьянства, поэтому союз между ними становился невозможным для буржуазии и бесполезным для крестьянства.
Политическое государство буржуазии, как правило, приводило к упадку феодального дворянства, которое частично ассимилировалось с буржуазией, частично разорялось, но и в том и в другом случае или вовсе исчезало, или, во всяком случае, теряло силу и влияние в прямой борьбе с городами и буржуазией. Крестьянство получало личную свободу в тех случаях, когда оно ее не имело, но общее экономическое и социальное положение его далеко не всегда улучшалось, так как место феодала теперь занимал буржуа.
Этот буржуа использовал свою политическую власть, для того, чтобы превратить крестьянина из феодального держателя в арендатора-половника, сгоняемого с земли по воле земельного собственника. Таково происхождение половничества во многих местах Италии XIX в. 4
Эти процессы особенно интенсивно шли во Флоренции, Пизе, Сиене, где дворянство исчезло совершенно, а крестьянство Тосканы целиком превратилось в половников, арендовавших земли у городской буржуазии. Но эти [381] процессы сильны были и в других городах-республиках, например, в Венеции 5.
Меньше всего оказались затронутыми юг и крайний северо-запад. Аналогичный процесс перехода феодальных земель в руки буржуазии произошел на юге в связи с распродажей национальных имуществ в эпоху государства французов (начало XIX в.).
В первой половине XIX в перед нами такая картина аграрных отношений в Италии. В Пьемонте и Ломбардо-Венецианская области (за исключением горных районов, где жили мелкие крестьяне-собственники) основная масса крестьян превратилась в арендаторов-половников, сидевших на землях крупных землевладельцев-дворян. В 30-х и 40-х годах землевладельцы-дворяне начали заводить крупные хозяйства (особенно рисовые), связанные с искусственными поливами и дорогостоящими каналами, питавшимися из горных рек, и производили продукты на вывоз. Они начали систематически сгонять половников с их участков, создавая таким путем «свободные» рабочие руки для себя, так и для городской промышленности севера.
Положение крестьян в остальной части Италии было тоже далеко не однородно. До господства французов в Неаполитанском королевстве первенствующую роль в социально-экономической жизни играло феодальное дворянство. После отмены феодов и фидеикомиссов и распродажи церковных имуществ (законы 2 августа и 1 сентября 1806 г. и закон 1809 г.) на сцене появляется средняя буржуазия, скупающая земли. Основной ее слой составляло «дворянство мантии», затем чиновничество и мелкая буржуазия. Эти новые «дворяне», получившие в насмешку название galantuomini («дворянчики»), использовали законодательство в своих интересах. Крестьянство, за исключением незначительного верхушечного слоя, принявшего участие в приобретении национальных имуществ, оказалось теперь в экономической зависимости уже не только от дворянства, но и от буржуазии.
Социальные последствия такого распределения земельной собственности не замедлили обнаружиться. Уже в 1848 г. эта группа буржуазии оказалась отнюдь не на стороне революции 6.
С другой стороны, буржуазию не поддержали крестьянские массы, которые, как указывал Маркс, можно было бы привлечь на сторону революции положительной программой превращения половников в мелких свободных землевладельцев, но в этом никак не были заинтересованы ни дворянство, ни буржуазия 7.
Континентальная часть Неаполитанского королевства, экономически сливавшаяся со Средней Италией, была страной мелкого феодального крестьянского хозяйства. Под влиянием роста хлебного вывоза это хозяйство переходило к культуре пшеницы и маиса (главных предметов вывоза), продолжало еще сохранять известную долю хозяйственной самодеятельности и находилось в несколько лучшем положении, чем крестьянское хозяйство севера или Сицилии. Во время господства французов (когда продавалась [382] земля, конфискованная у церквей и монастырей) часть крестьян стала мелкими собственниками, другая арендовала землю на довольно льготных условиях у крупных землевладельцев, которые сами пока еще не решались переходить к непосредственной эксплуатации своих земель и предпочитали выгодно сбывать хлеб, поступавший к ним в виде арендной платы.
Эти тенденции с особенной силой проявлялись после реформы 30-х годов, отменившей феодальные права в Неаполе и Сицилии. Тяжелее всего приходилось крестьянам в Сицилии. Крупное феодальное землевладение – знаменитые сицилийские латифундии, эксплуатируемые в основном при помощи мелкой крестьянской субаренды, – подвергало крестьян двойной эксплуатации: со стороны землевладельца, и со стороны крупного съемщика-арендатора, часто выходца из крестьянской же среды. В результате мы встречаемся, особенно на юге, с постоянными захватами помещичьих земель, отказами платить арендную плату и кровавыми расправами с помещиками. Неорганизованная классовая борьба крестьянства нашла свое выражение в своеобразном бытовом явлении итальянской жизни – в систематическом и непрекращающемся разбое (brigantaggio), которым занимались наиболее непримиримые элементы крестьянства, тогда как остальная его часть питала непрекращающуюся эмиграцию за океан, возрастающую в течение XIX в. и особенно усилившуюся после объединения, «когда мужик понял, что его обошли» 8.
Характерной чертой эволюции дворянства в Италии было постепенное слияние его интересов с интересами крупной буржуазии («пьемонтского слоя», по Герцену, или консортерии). Вывоз за границу хлеба и риса (на котором дворянство уже успело сколотить солидные капиталы) был настолько прибылен, что в некоторых местах, особенно на севере, дворянство от торговли хлебом, получаемые в виде арендной платы с половников, стало переходить к организации собственных крупных хозяйств на рациональных основаниях и затрачивало большие капиталы на орошение Ломбардской равнины водой альпийских рек. Дворяне вкладывали капиталы в банки, железнодорожные предприятия и в промышленность. Рост последней и увеличение емкости внутреннего рынка сулили им новые барыши. Дворянство становилось либеральным, и на севере из его среды вышли политические деятели, проповедовавшие объединение Италии, правда, главным образом в форме федерации (Бальбоа, Д’ Адзелио, Санта-Роза, Кавур в ранний период его деятельности).
Крупная итальянская буржуазия, процветавшая, как и везде в Европе, после 1848 г. под влиянием «опыта» «февральских и мартовских» революций была проникнута тем благоразумием и той умеренностью, которых не могла поколебать даже австрийская капральская палка. Национальное объединение было для итальянской буржуазии практической необходимостью. Этому трезвому практицизму ее, утерявшему последний налет революционной романтики, соответствовала сухая либерально-рационалистическая идеология, в которой конституционная монархия и «моральный» авторитет [383] папы («чем меньше папа обременен земными атрибутами, тем выше его духовный авторитет, – говорили либералы в 50-х годах») рассматривались цинично и трезво как средство установления прочного порядка, благоразумного прогресса и, самое главное, как средство приведения рабоче-крестьянских масс к неукоснительному, послушанию, особенно в момент того исторического поворота, когда эти массы в Италии должны были превратиться из подвергавшегося феодально-крепостнической эксплуатации обнищавшего мелкого крестьянства в городских пролетариев, батраков и мелких арендаторов. В аграрном вопросе буржуазия выступала единым фронтом с дворянством: барыши, перепадавшие на ее долю от «голодного вывоза» итальянского хлеба, зависели полностью от общей системы аграрных отношений, в основе которых лежала натуральная аренда. Ее энтузиазм шел по линии банковского и железнодорожного учредительства и великих барышей.
Носителем идеалов демократической революции и полного объединения Италии по-прежнему оставалась мелкая буржуазия. В массе своей она состояла из мелких торговцев, ремесленников и интеллигенции (чиновников, юристов и деревенских священников). Она была придавлена нуждой или находилась на службе у реакционных правительств и церкви. Ее лучшие слои – революционно-демократическая молодежь – питали лютую ненависть к полицейскому режиму мелких итальянских деспотов, попиравших свободу мысли и оскорблявших человеческое достоинство их отцов и братьев, принужденных служить проклятому старому порядку. Они были преисполнены республиканско-якобинского энтузиазма и, воодушевленные идеей национального объединения, чувствовали себя патриотами всех угнетенных отечеств. Сельские патеры тоже внесли свою долю в это демократическое воодушевление. Они были далеки от всякого клира католической церкви, не снисходившего до забот о национальных судьбах Италии. Они были так же нищи, как и их паства, и стояли немногим выше ее в культурном отношении. Деятельность отца Гавацци, описанного Добролюбовым 9, или отца Сиртори, отважного предводителя на баррикадах в 1848 г., свидетельствовала о том, что и у итальянского клира имелись кандидаты на роль Жака Ру на случай якобинской революции в Италии.
Позади у итальянской демократии оставался славный революционный путь, обильно политый кровью ее политических мучеников. В 50-е годы уже начинался ее упадок. Итальянская демократия, как указывал Маркс 10, не имела широкой социальной базы, и в этом заключалась ее трагедия. Разве не удивительно, что столь яркое революционное движение итальянской демократии первой половины XIX в. стало определенно блекнуть после 1848 г.!
Маркс указал не только на причины этого обстоятельства, но и на единственный способ, при помощи которого революционно-демократическое движение в стране могло бы получить прилив новых сил. Оно не было связано [384] с движением крестьянства, отмахивалось от решения крестьянского вопроса и превращения половников в мелких земельных собственников – от той единственной задачи, которая могла бы превратить национальное движение в подлинную революцию, «революцию снизу», а Италию – в демократическую республику.
Мы уже видели, почему это произошло. В руки буржуазии попала значительная часть земельной собственности. Быстрый рост сельского населения и повышение арендных цен вплоть до уровня «голодной ренты» сулили в будущем слишком хорошие барыши, чтобы от всего этого отказался тот класс, который прекрасно понимал, что он становится господствующим. Давление этого факта на буржуазное общественное мнение оказалось настолько велико, что даже наиболее передовая часть его, мелкобуржуазная демократия, не включила в свою программу решение аграрного вопроса в интересах обнищавшей крестьянской массы.
Кое-кто из молодежи в начале 50-х годов начинал понимать необходимость расширения социального базиса программы, но такие попытки встречали сопротивление со стороны вождей, в частности Мадзини. Только пролетариат мог дать этой молодежи, пока еще только критиковавшей Мадзини, больший разбег и силу. Но пролетариат был еще слишком слаб, и поэтому в массе демократия шла за своим великим вождем и первосвященником. Отсюда ее беспочвенность, любовь к высоким абстракциям и отчужденность от «народа», не в его отвлеченной форме нации, а в самой непосредственной реальной сущности, которая в Италии прежде всего воплощалась тогда в крестьянстве. У вождя и кумира демократии мелкобуржуазного революционера Мадзини были два предмета возвышенного преклонения: «бог и народ». Этот пароль был все еще достаточно силен для того, чтобы воодушевлять молодежь, шедшую за Мадзини.

II

«Что сделал Орсини со своей энергией, Гарибальди с своей отвагой, Пианори со своим рыцарством, Пиказане и другие мученики, кровь которых еще не засохла?» 11– спрашивал в 50-х годах Герцен, вспоминая бесплодное самопожертвование героев итальянской независимости. И не без прозорливости прибавлял: «От австрийцев Италию освободит разве Пьемонт, от неаполитанских Бурбонов – Мюрат, оба под покровительством Бонапарта». Значение Пьемонта, которое отмечал Герцен, сводилось не только к тому, что Пьемонт был самым сильным из итальянских государств. Недаром тот же Герцен назвал пьемонтским слоем общественный класс, поставивший задачу объединения и независимости Италии на практическую [385] почву своих классовых интересов. «Он (пьемонтский слой. – С. С.), – писал Герцен, – отличается Италии, так же, как и во всем материке Европы, тем, что во многих вопросах он постоянно либерален и во всех боится народа и слишком нескромных толков о труде и заплате 12, да еще тем, что он всегда уступает врагам сверху, не уступая никогда своим снизу» 13.
Пьемонтский слой – это буржуазия, и не только в Пьемонте, но и во всей остальной Италии. В Пьемонте и Ломбардии буржуазия сильнее, чем где-либо в остальной Италии, здесь ярче выступают ее качества, на которые указал Герцен, – умеренный либерализм и страх перед революционным движением народных масс. Итальянское единство и независимость стали делом преимущественно Северной Италии. Она была давно уже частично объединена под эгидой Савойской династии; она быстрее развивалась в промышленном отношении и поэтому больше нуждалась в расширении своего экономического влияния; она раньше столкнулась с засильем иноземцев-австрийцев в восточной части Ломбардской равнины.
Потребность в единстве, вытекавшая из экономической необходимости развивавшегося с середины века итальянского хозяйства, была настолько очевидна, что идея экономического объединения Италии отчетливо формулировались в умах итальянских патриотов, тогда как формы политического объединения оставались долгое время неопределенными.
Свобода торговли (фритред как доктрина либерализма), т. е. уничтожение внутренних таможенных перегородок, – таково основное требование итальянских политиков самых разнообразных оттенков еще до 1848 г. Свобода торговли поэтому становится своего рода религией итальянской буржуазии. В 50-х годах, когда в Европе началось в крупных размерах железнодорожное строительство, вопрос о постройке железных дорог, которые должны были «сшить итальянский сапог», приобрел не менее важное значение. Противники и сторонники железных дорог смотрели на них не только с точки зрения хозяйственной целесообразности, но главным образом с политической точки зрения. Махровый реакционер папа Григорий XVI видел в железных дорогах настоящее исчадие ада. С ними придет объединение, и тогда конец власти папы!
Вопрос о политическом объединении наталкивался на почти непреодолимые трудности. Из опыта домартовских восстаний буржуазия могла убедиться, что путем заговоров она ничего не добьется, а идти на риск демократической революции она не была расположена. В 40-х годах слабеет поэтому авторитет Мадзини и «Молодой Италии», а вместе с ними теряют своих сторонников идеи республиканско-демократической Италии. Неудача революции 1848 г. нанесла этим идеям новый удар. Но были ли иные, более действенные средства?
На пути к единой Италии стояли многочисленные династии, равнодушное к объединению дворянство, сильное на севере и в особенности на юге, католическая церковь во главе с папой, имевшим в Италии собственное государство, и, наконец, Австрия, владевшая значительной частью Северной Италии. Правда, итальянские династии запятнали себя самым отвратительным [386] деспотизмом и не пользовались даже тенью уважения; дворянство, владевшее землей и продававшее хлеб, начинало проникаться вслед за буржуазией фритредерскими идеями, сулившими расширение рынка. Но зато католическая церковь с ее бесчисленным множеством монахов и священников, сильная своим авторитетом в массах нищего и невежественного крестьянства, являлась оплотом обскурантизма и противилась всякой идее объединения, так как боялась усиления светской власти и потери своего политического могущества. Борьба с Австрией была не под силу ни одному из итальянских государств, до об этом они и не помышляли.
Поэтому политические взгляды умеренных, искавших практически осуществимого пути, не отличались ни определенностью, ни решительностью.
Идея итальянской федерации под главенством папы, пропагандируемая Джоберти, была утопична, и он сам скоро от нее отказался. Но идея федерации осталась в умах наиболее робких политиков. Совсем умеренные готовой были бы, пожалуй, ограничиться созданием общеитальянской торговой лиги на манер германского таможенного союза. В 30-х и 40-х годах постепенно начинает формироваться партия умеренных, выдвинувшая проект объединения Италии под эгидой Пьемонта. Но 1848 год и неудачи пьемонтского короля Карла Альберта, пытавшегося бороться с Австрией один на один, показали, что эти надежды по меньшей мере преждевременны.
Однако было все же ясно, что только Северная Италия, экономически наиболее развитая, с ее растущими городами и промышленностью, с ее уже довольно многочисленным рабочим классом, зажиточный буржуазией и богатым дворянством, сможет когда-нибудь осуществить двойную задачу освобождения и объединения, да и то с помощью посторонней силы. Здесь была если не самая большая, то во всяком случае самая сильная из итальянских монархий – Пьемонт во главе с национальной династией. Буржуазия видела в этом гарантию того, что национальное объединение сможет произойти в такой форме, которая обезвредит революционное движение снизу.

III

Поражение революции 1848 г. в Италии сопровождалось восстановлением абсолютистско-феодального порядка. Наиболее видные деятели революции, как Гарибальди, Мадзини, Манин и множество других, бежали за границу. В Ломбардо-Венецианской области, снова завоеванной для Австрии Радецким, свирепствовал подлинный террор. За один год было совершено не менее тысячи казней. Осужденных за участие в революции насчитывалось еще больше. Население было обложено тяжелыми налогами; последние раздражали его еще больше, чем политическое преследование. Начались новые восстания, оживились деятельность Мадзини. Но участь этих восстаний оказалась не лучшей, чем в дореволюционные времена. Крупное восстание в Милане в феврале 1853 г. закончилась самым жалким образом. Вместо предполагавшихся тысяч участников восстания к месту действия явилось не более 150 человек. 16 чел. из схваченных повесили, многим пришлось покинуть страну, и их имущество было объявлено под [387] секвестром 14. Напрасно впоследствии австрийское правительство пыталось найти почву для примирения со своими итальянскими подданными: «Мы не просим Австрию быть в Италии гуманной и либеральной, ибо это невозможно, даже если бы она этого хотела: мы ее просим уйти» 15. Эти слова героя Венецианской республики Манина как нельзя лучше вскрывают смысл назревших в Италии событий.

В Модене герцог Франциск V ввел режим административного произвола. Высылки без суда, штрафы и телесные наказания были обычными средствами устранения политических противников. Герцог Пармский Карл III, сумасброд, пьяница и безобразник, чинил суд и расправу под покровительством австрийских оккупационных войск. Герцог Тосканы Леопольд возвратился после революции тоже при помощи австрийцев и вскоре отменил конституцию. Он заключил с Австрией союз, который мало чем отличался от протектора. Недавний «либерал» папа Пий IX, вернувшийся в 1850 г. в Рим при помощи французских штыков, уничтожил все вольности, данные им в первые годы понтификата (1846 г.) и во время революции, и на долгие годы стал оплотом самого необузданного мракобесия. Но хуже и позорнее всех вел себя неаполитанский король, прозванный за жесткость подавления революции «королем-Бомбой». Число осужденных за политические преступления неаполитанцев доходило до 22 тысяч.
Гнусность неаполитанского режима сделалась предметом осуждения в Европе. Благочестивый Гладстон заявил, что неаполитанское правительство есть «поношение бога, возведенное в систему». Французское и английское правительства отозвали из Неаполя своих представителей после того, как их советы смягчить режим не увенчались успехом (1856 г.). Только Пьемонт сохранил свои либеральные учреждения. Король Карл Альберт, разбитый Радецким, потерявший всякое доверие и популярность, отказался от престола. Его преемник Виктор Эммануил II вовремя понял, что династия находится на краю гибели. Он подтвердил конституцию 1848 г. и в 1853 г. призвал к власти умеренного либерала Кавура, имя которого тесно связано с историей итальянского объединения. Кавур был типичным «золотой середины» 16 и скоро сделался признанным главой того самого «пьемонтского слоя», о котором говорил Герцен. [388]
Кавур родился в Турине 10 августа 1810 г. и происходил из старинной дворянской пьемонтской семье. Он получил военно-инженерное образование в Туринской военной академии, где с увлечением занимался прикладной математикой. Но он питал склонности к военной службе и имел слишком независимый характер, чтобы преуспевать при дворе, куда был зачислен в 1824 г. и где «краснел от стыда», выполняя лакейские обязанности. Окончив в 1826 г. военную школу, он поступил на военную службу, но уже в 1831 г. бросил ее и уехал к себе в поместье, где сделался образцовым хозяином. В 30-х годах он много путешествовал за границей. В Париже Кавур близко сошелся с такими деятелями июльской монархии, как Гизо и Тьер, и ничего в такой мере не характерно для Кавура, как именно эти знакомства. Все это были тоже люди «золотой середины», умеренные либералы, идеологи того «царства банкиров», наступление которого в 1830 г. торжественно возвестил банкир Лафит 17, один из первых министров июльской монархии. Из Англии Кавур вернулся поклонником английской конституции, какой она была после реформ 1832 г., и верным учеником Кобдена. Идеи свободной торговли, воодушевлявшие тогда английскую промышленную буржуазию, которая добивалась ввоза дешевого хлеба в Англию, совершенно покорили Кавура. Его родина и его родичи – пьемонтские дворяне – вывозили продукты сельского хозяйства.
Путешествие Кавура имело огромное значение для окончательного формирования его политических взглядов. Чтобы представить себе ясно, кого олицетворял собой Кавур, интересы какого класса и в какой исторический момент он защищал, остановимся вкратце на экономическом положении Пьемонта, и прежде всего того «пьемонтского слоя», представителем которого являлся Кавур.
Пьемонт и Пруссия, расширившиеся до предела; один – Италии, другая – Германии, имели много общего и в своей политической судьбе, и в своем социальном облике. Это были дворянско-земледельческие монархии, укрепившиеся в XVII в. при помощи громадной армии и хищнической политики захватов, вероломства и подкупов. «Эта была не особенно благородная политика, – замечает один бельгийский дипломат, – но географическое положение вряд ли позволило пьемонтским королем быть честными». Высшие военные и гражданские должности были уделом младших сыновей дворянских фамилий, тогда как старшие получали неделимые огромные фамильные поместья. Сравнительно с остальной Италией духовенство Пьемонта в большей степени подчинялось государству. Церкви платили налоги с церковного имущества, права церковных судов были ограничены. Страна была довольно густо заселена, но крестьяне в своем большинстве, если не считать мелких собственников в горных областях, [389] были половниками крупных землевладельцев. Промышленность находилась в зачаточном состоянии, еще на мануфактурой стадии развития. Крупную торговлю вела только Генуя. Но уже с 40-х и особенно в 50-х годах в связи с развитием железнодорожных путей дворяне все больше ведут самостоятельные хозяйства (пастбища и рисовые плантации и сгоняют с земель мелких крестьян-половников. Крестьяне превращались в батраков либо уходили в города, где в это время начинала, хотя и слабо, развиваться промышленность.
В странах Европы, отставших в своем экономическом развитии и переходивших к промышленному капитализму позже, чем Англия и Франция, процесс индустриализации происходил сначала не только в форме перехода к крупному капиталистическому производству в промышленности, сколько в форме капитализации средств обращения, организации банков, кредита, железнодорожного транспорта и т. п. Грандиозное железнодорожное строительство еще более подчеркнуло своеобразный характер этого периода промышленного развития. Развитие акционерной формы предприятий втягивало в капиталистические предприятия широкие слои буржуазии. Таким образом создается довольно широкая прослойка в обществе, связанная с деятельностью банков, бирж, акционерных компаний и железнодорожных обществ.
Особенности эпохи накладывают отпечаток на политическую физиономию классов. Буржуазия либеральна и потому, что задержанному экономическому развитию этих стран соответствует отсталый политический строй, и потому, что она требует свободы для своей деятельности, т. е. полного невмешательства государства в сферу ее предпринимательских операций: она настроена фритредерски. Наконец, она антидемократична, ибо строит свое благополучие на эксплуатации чужого труда. Одним словом, доктрина экономического и политического либерализма – таково политическое кредо буржуазии.
В 50-х и 60-х годах таким было умонастроение буржуазии в Германии, Австро-Венгрии и Италии. Строительство железнодорожной сети ослабило на время протекционистские требования тяжелой индустрии, привлекло на сторону фритреда землевладельцев, которые могли теперь рассчитывать на более широкий рынок сбыта. Дворянство в Италии и Германии (особенно в Пруссии), в общем не склонное к идее национального объединения, но привлеченное надеждами на неожиданные барыши, перестало теперь сопротивляться тому, чтобы объединение осуществилось «сверху». Часть его начала вкладывать свои капиталы в промышленные и сельскохозяйственные предприятия и поэтому мало-помалу стала проникаться буржуазными интересами и буржуазной идеологией. Расширение сферы приложения капитала, т. е. национальное объединение, становится экономической необходимостью, а те миллионы, которые направлялись в 50-х и 60-х годах в акционерные предприятия, банки и железные дороги, создали материальную основу этого движения.
Не случайно, что оба крупных политика Германии и Италии, Бисмарк и Кавур, были людьми, в лице которых объединялись и дворянин, и буржуа. Оба они – типичные представители дворянства, познакомившегося с вкусным блюдом капиталистической наживы, и в такой же мере желали [390] объединения своей страны, в какой стремились уберечь ее от буржуазно-демократической революции.
Кавур был типичным западноевропейским либеральным рыцарем «прогресса» и наживы. Крупный землевладелец, он не удовлетворился получением ренты и сделался образцовым хозяином; он ставит «по-американски» свое хозяйство, применяет искусственное удобрение и попутно становится оптовиком-импортером гуано, не упуская случая нажиться и здесь. Он основывает фабрики искусственных удобрений, носится с планом сельскохозяйственного банка, интересуется сплавом леса, введением в Пьемонте культуры свекловицы, экспортом спаржи, устройством сахарорафинадных заводов, ввозом новых пород овец, лошадей и рогатого скота.
При этом Кавур никогда не упускает из виду личного обогащения. В его хозяйственной деятельности чувствуются расчетливость, дальновидность, холодная страсть. Хозяйство Кавура растет, растут его доходы, но ему нужен иной размах, ему не хватает только капиталов. Кавур бросается в финансовые предприятия, спекулирует на бирже и чуть не разоряется. Но и здесь он старается использовать свой опыт. Он становится финансистом-практиком, приобретает знакомства в финансовом мире и впоследствии входит пайщиком в разнообразные промышленные и банковские предприятия. К концу жизни он становится одним из самых богатых людей в королевстве. Злые языки утверждают – и не без основания, – что многие проведенные им правительственные мероприятия в области таможенной политики объясняются его личной заинтересованностью.
В известных корреспонденциях из Турина Н. А. Добролюбов так передает отзыв о Кавуре одного из его поклонников: «Посмотрите, теперь Пьемонт совершенно на дороге второй империи: у нас есть свои маленькие Миресы и Перейры, в несколько лет сделавшиеся миллионерами, и все они приятели графа Кавура и без него положительно не могут шага ступить. Но 20 – 25 миллионов, известных за Кавуром, наверно надо считать еще больше скрытых в тумане…» «Но ведь это с его стороны злоупотребление», – заметил Добролюбов. – «Как вам сказать. Если бы уже слишком щепетильным и деликатным, то, пожалуй, можно назвать это мошенничеством. Но человек финансовый и государственный всегда видит в этом не более, как ловкость и оборотливость»18.
Кавур с большим жаром защищал постройку в Пьемонте железных дорог и многое сделал для этого. Его новейший биограф Маттер не без основания [391] считает статью Кавура, посвященную значению железных дорог в Италии (1846 г.), лучшей из его публицистических работ. «Ни одна страна, – говорит в этой статье Кавур, – не нуждается, в такой степени в железных дорогах, как Италия, ибо если их устройство дало великолепные результаты в странах, находящихся на высокой ступени цивилизации, то тем больший эффект должны они иметь у наций отсталых. Они не только будут способствовать обогащению нации, но и позволят восторжествовать свободе и прогрессу над силами реакции, удерживающими ее в состоянии промышленного и политического младенчества. Они соединят ее разрозненные части, они помогут делу освобождения и объединения, ибо время конспираций и заговоров прошло, а в такой стране, как Италия, где собственность раздроблена и народ привержен к порядку, разрушительные идеи «Молодой Италии» не могут иметь успеха» 19.
Человек разносторонних знаний, энергичный, ловкий и осмотрительный, Кавур был прирожденным дипломатом. Его хозяйственные предприятия не давали ему удовлетворения. В октябре 1850 г. он вступил в министерство Д’Адзелио на пост министра земледелия и торговли, а в 1851 г. стал руководить и министерством финансов. Однако Кавур счел нужный временно расстаться с министерством из-за разногласий по вопросу о духовенстве: он считал необходимым подчинить церковь государству. Но уже 4 ноября 1852 г. король поручил ему сформировать новое министерство, известное в буржуазной историографии Италии под наименованием «великого».
С этого времени Кавур начинает осуществлять свою политическую программу. Входило ли в эту программу объединение Италии и освобождение ее от власти Австрии? Деятельность Кавура подверглась впоследствии ожесточенным нападкам со стороны итальянских демократов. Кавур, говорили они, стремился не столько к объединению Италии, сколько к расширению Пьемонта, он воспользовался народным движением в интересах буржуазии и т. д. Верно, что Кавур был врагом демократии, верно и то, что он сумел использовать национальное воодушевление в интересах своего класса. Но то, что он преуспел в этом, свидетельствует, конечно, не столько о его силе и коварстве, сколько о силе того общественного класса, которому служил Кавур, и о слабости итальянской демократии, слабости, причины которой указывались выше.
Верно ли, что цель Кавура заключалась не в объединении Италии, а лишь в расширении Пьемонта? Как весьма осторожный, холодный и расчетливый делец и политик, как яркий представитель так называемой «реальной политики», Кавур не выходил в своих планах за пределы того, что считал в данным момент возможным. Как и его политические друзья, он прекрасно понимал, что Италия не может объединиться собственными силами, ибо на ее пути стоит Австрия; он действовал поэтому очень осторожно и сообразовал свои заявления с трудным международным положением [392] маленького Пьемонта. Но объединение Италии под гегемонией Пьемонта было в интересах североитальянской буржуазии, так же как в ее интересах было не дать ей превратиться в демократическую республику. Именно в этом направлении и действовал Кавур.
Первой его заботой как руководителя политики Пьемонта было укрепление дружественных связей с Англией и Францией. Не отрицая своих симпатий к Италии, Англия не давала, однако, никаких обещаний, не желая брать на себя какие-либо обязательства. Итальянское дело становилось, таким образом, делом континентальной Европы. Кавур постучался во Францию. Здесь его тоже долгое время кормили одними обещаниями. Монархия «авантюриста» чувствовала себя недостаточно крепкой, не желала ссориться ни с папой, ни с Австрией. Кроме того, крепкая единая Италия была невыгодна для Наполеона 20, как и для Австрии. Реакционные клерикальные круги во Франции, толкнувшие Наполеона на восстановление власти папы в 1850 г., были прямо враждебны итальянскому объединению, грозившему подорвать власть папы.
Кавур решил принять участие в Крымской войне на стороне Англии и Франции, чтобы навязать французскому правительству обязательство выступить впоследствии не в пользу всей Италии, то по крайней мере Пьемонта. Впрочем, у Кавура были и более прямые поводы к участию в войне. Он боялся, что союзники, которые все время старались перетянуть на свою сторону Австрию, могут добиться этого, гарантировав ей ее владения в Италии. Участие Пьемонта в войне было очень скромным, военные успехи – и того меньше. Но при заключении мира Кавур добился того, чтобы Пьемонт пригласили на конгресс в Париже в качестве равноправного участника. Но и дипломатические успехи Пьемонта были невелики. Кавуру удалось добиться лишь того, что итальянский вопрос оказался поставлен на обсуждение конгресса. Было упомянуто о том, что произвол и деспотизм царят в Неаполитанском королевстве, что не в лучшем положении находится Папская область, и выражено пожелание о выводе австрийских войск из папских провинций. И это все. Кавур возвращался с конгресса разочарованным. Война стоила больших жертв 21, а результаты ее оказались сомнительными. Однако Кавуру нечего было предаваться отчаянию. Время работало на него.

IV

Годы, последовавшие за Парижским конгрессом, были временем последних приготовлений к объединению Италии, завершивших дело, начатое революцией 1848 г. Но, так же как и в Германии, не демократическая революция и не якобинская диктатура, а союз дворянства и буржуазии и умеренный либерализм Пьемонта, сыгравшего в Италии ту же роль, что и Пруссия в Германии, по-своему осуществили программу, поставленную [393] итальянской демократией еще в начале XIX в. В этом следует искать объяснение перемен в настроении революционной демократии – как той, что находилась в эмиграции, так и той, которая оставалась в подполье.
В первой произошел раскол: выделилось левое крыло, которое поставило на очередь вопросы социальной революции. Эта группа существовала пока еще в зародыше; ее деятельность принадлежала будущему. Представители другого течения, продолжавшего традиции якобинства, мечтали о единой итальянской республике и верили по-прежнему, что этого можно добиться путем заговоров, конспираций и восстаний, поднимаемых организованными группами храбрецов, которые, захватив внезапно власть, должны увлечь за собой «народ». Третье течение в большей или меньшей степени склонялось к программе Кавура и либералов и готово было ради объединения Италии отказаться даже от республики, если бы объединение под властью Сардинской династии оказалось практически более осуществимым. По мере роста буржуазии это течение приобретало все новых сторонников, тогда как число сторонников первого несомненно шло на убыль. Во главе второго течения стоял Мадзини – человек, воплотивший в себе итальянскую революционную конспирацию со всеми ее достоинствами и недостатками, неподкупный якобинец, беззаветно преданный своему идеалу, храбрец и фанатик, неутомимый конспиратор, вездесущий и неуловимый организатор восстаний, человек стальной воли, по слову которого сотни людей безропотно шли почти на верную гибель 22. Во главе третьего течения стоял Манин, бывший президент Венецианской республики (1848 г.).
Февральское восстание 1853 г. в Милане не убедило Мадзини в том, что его революционная тактика непригодна новой обстановке. Он чувствовал, что «революционная диктатура» ускользает из его рук, что ряды его армии редеют, но он не хотел этому верить и с упорной и фанатической настойчивостью продолжал подготовлять новые восстания, кровавые и бесполезные. Неудача миланского восстания нанесла смертельный удар его авторитету. Он бежал сначала в Лондон, затем пробрался в Швейцарию и незаметно проскользнул оттуда в Геную, чтобы убедиться, что его пламенные воззвания уже не находят отклика, а призывы ко всеобщей конспирации и революции вызывают ожесточенную критику не только со стороны кавурианцев, которые всегда были его врагами, но и со стороны его вчерашних друзей. Манин прямо ставил ему в вину бесполезно пролитую кровь и открыто заявлял себя сторонником Пьемонта, если последний возьмет на себя дело объединения Италии. В 1856 г. он писал: «Пьемонт стал великой национальной силой… Это факт, а политик не может пренебрегать фактами… Убежденный в том, что первейшая задача заключается в создании единой Италии, я говорю Савойской династии: [394] «Создайте единую Италию, и я с вами; если нет – нет… Я – республиканец, я первый водружаю знамя единства: Италия во главе с королем сардинским» 23. «Мы хотим полной независимости всех итальянских территорий, соединения всех частей Италии в один политический организм» – такова была программа Манина. К ней фактически примкнул и Гарибальди, который тоже считал неправильной тактику Мадзини и предпочитал делать революцию «при полном свете».
Маркс еще в 1851 г. поставил отчетливый диагноз болезни, которую переживала итальянская эмиграция. «Политику Мадзини, – писал он Вейдемейеру 11 сентября 1851 г., – я считаю в корне ложной. Побуждая Италию немедленно порвать с Австрией, он действует только в интересах Австрии. С другой стороны, он забывает, что ему следовало бы обратиться к крестьянам, к этой веками угнетаемой части Италии, и, забывая об этом, он подготовляет новую опору для контрреволюции. Г-н Мадзини знает только города с их либеральным дворянством и «просвещенными гражданами» 24.
Два дня спустя Маркс писал Энгельсу: «Итальянский комитет… раскололся. Из него вышло значительное меньшинство. Мадзини с горечью рассказывает об этом событии в «Voix du Peuple». Главные мотивы будто бы таковы. Во-первых, бог. Они не желают бога. Затем, – и это важнее, – они упрекают Мэтра Мадзини в том, что, проповедуя восстания, то есть вызывая его преждевременно, он действует в интересах Австрии. Наконец, они настаивают на прямой защите материальных интересов итальянских крестьян. Но этого нельзя сделать, не задев, с другой стороны, материальных интересов буржуа и либерального дворянства, из которых состоит великая фаланга Мадзини… Если Мадзини или кто-либо иной, кто станет во главе итальянской агитации, не превратит на сей раз крестьян, смело и немедленно, из испольщиков в свободных земельных собственников – положение итальянских крестьян ужасно, я теперь основательно изучил эту гнусность, – то австрийское правительство прибегнет, в случае революции, к галицийским средствам» 25, т. е. поддержит восстание крестьян против помещиков.
Но Мадзини не принадлежал к людям, которые сдаются сразу. Прежде чем сойти со сцены, он еще раз попробовал осуществить свою программу, еще раз попробовал испытать силу своего уже угасающего влияния. На этот раз он мечтал о революции, которая должна охватить Италию, Францию и Испанию, покончить с Наполеоном III и итальянскими тиранами, освободить народы и создать всеобщее счастье. Конечно, это были только мечты, но по отношению к Италии он приступил к делу с самыми серьезными намерениями. Его планы заключались в том, чтобы, опираясь на своих приверженцев внутри страны и используя постоянное революционное брожение в Массе и Карраре (мраморные каменоломни), создать конспирацию, которая простиралась бы от Генуе, Ливорно и Неаполе. Ему пришлось – и [395] на этот раз окончательно – убедиться, что его дело безнадежно проиграно 26.
25 июня 1857 г. человек сорок заговорщиков под предводительством Пизакане сели на пароход, направлявшийся из Генуи в Сардинию, и захватили его в открытом море, заставив капитана направить его в Неаполь. Высадившись на берег, они с криками «Да здравствует Италия, да здравствует республика!» пытались поднять восстание. Население отнеслось к ним сочувственно, но примкнуть к ним никто не решился. В последовавшей затем схватке с полицией сам Пиказане и несколько его товарищей были убиты, остальные вместе с ни в чем не повинными пассажирами арестованы и посажены в тюрьму. В то же время сам Мадзини, прибыв незамеченным в Геную, должен был поднять здесь восстание. Но французская полиция предупредила Кавура. Мадзини узнал, что его замыслы раскрыты, и дал отбой, но было уже поздно. В ночь с 29 на 30 июня отряд заговорщиков захватил один из фортов, господствующих над городом, разоружил сторожевой отряд и убил сержанта. Так как к отряду никто не присоединился, заговорщики оставили форт и рассеялись. Все принятые разъяренным Кавуром меры разыскать Мадзини не увенчались успехом. Как и всегда, он был неуловим. Попытка восстания в Ливорно оказалась еще более жалкой.
Случилось то, о чем говорил Маркс. Мелкие правительства Италии принялись искоренять крамолу, и из Италии потянулись новые вереницы эмигрантов. Из Неаполя, Рима, из Тосканы и герцогств Пармы и Модены, из Ломбардии и Венеции беглецы искали убежища в Англии или Пьемонте, ибо больше их никуда не пускали. Кавур боялся, что предприятия Мадзини, которые, как мы видели, метили гораздо дальше Италии, скомпрометируют его в глазах наполеона и расстроят союз, который он с таким трудом налаживал. Но и на этот раз все кончилось благополучно. Кавуру удалось доказать, что он не имел никакого отношения к заговору.

V

Предприятия Мадзини были для Кавура тем более некстати, что он в это время развивал широкую деятельность по привлечению на свою сторону тех демократов, которые, порвав с Мадзини, пошли за Манином. Один из близких друзей Манина, Ла Фарина, вождь демократов в Сицилии в 1848 г., явился в 1856 г. к Кавуру и заявил, что присоединяется к Манину и готов работать с Кавуром, если последний действительно ставит своей целью объединение Италии. «Я верю, – ответил ему Кавур, – что Италия будет единым государством и ее столицей будет Рим, но я не знаю, готова ли она к такой перестройке. Создайте «национальное общество»; если итальянцы покажут, что они достаточно зрелы для того, чтобы быть объединенными, я надеюсь, что благоприятный случай не заставит [396] себя долго ждать, но имейте в виду, что ни один из моих политических друзей не верит в возможность такого предприятия и близкие отношения к этому обществу компрометировали бы меня и ту цель, которую я преследую. Приходите ко мне, когда хотите, но веером, чтобы вас никто не заметил. Если меня интерпеллируют в парламенте или спросят дипломаты, я откажусь от вас, как апостол Петр, и скажу: «Я ничего не знаю». Так было положено начало «Национальному обществу», которое должно было спаять либералов и умеренных демократов во всех государствах Италии в интересах одной и той же цели и программы: независимость, единство и Савойская династия.
В августе 1857 г. была опубликована программа этого общества 27. В Пьемонте общество действовало открыто. Здесь же находился и его центральный комитет, во главе которого стояли маркиз Паллавичино, Гарибальди и Ла Фарина. В других государствах общество находилось под запретом, но число его сторонников быстро росло, и из его среды вышли почти все деятели, проводившие в 1859 – 1860 гг. кавуровскую программу объединения. Негласно Кавур принимал самое близкое участие в деятельности общества.
Самым большим препятствием на пути к итальянскому объединению являлась Австрия, по сравнению с которой Пьемонт выглядел пигмеем. Поскольку нельзя было практически рассчитывать на революционное движение во всей Италии – да либералы сами первые испугались бы такой революции, – для них оставался один путь устранения этого препятствия – извлечь выгоду из международной обстановки и, самое главное, заполучить в свое распоряжение силу, соединившись с которой Пьемонт мог бы померяться силами с Австрией. Международная обстановка после Парижского конгресса складывалась благоприятно для Пьемонта и Италии. Англия ничего не имела против объединения Италии: с приходом к власти министерства Пальмерстона Англия прямо подталкивала Пьемонт в этом направлении. Россия, вступившая в это время на путь буржуазных реформ «сверху», состояла в наилучших отношениях с Пьемонтом. Кавур пользовался необычайной популярностью у русских либералов и заигрывавших с либерализмом бюрократов. Пруссия, оскорбленная Ольмюцем, ничего не имела бы против того, чтобы ее «дорогую союзницу» Австрию немного потрепали. Наполеон III прямо изъявил желание сыграть роль защитника угнетенных наций. Именно с ним и связывал все надежды Кавур.
Было, однако, весьма сомнительно, чтобы участие Пьемонта в войне 1855 г. в какой-либо степени обязало Францию Наполеона III прийти на помощь Пьемонту в итальянских делах. И если Наполеон III в 1858 – 1859 гг. выступил против Австрии, то это объясняется потребностями внутренней политики бонапартизма, с одной стороны, а с другой – тем, что Наполеон III предполагал и вовсе не желал объединения Италии в той форме, в какой оно совершилось.
Торговый кризис 1857 г. превратился в длительный застой французской торговли и промышленности. Недовольство стало расти и среди буржуазии, [397] и среди пролетариата. Падение цен на зерновые продукты в 1857 – 1859 гг. возбудило ропот среди крестьянства. Вторая империя, обязанная своим появлением поражению революции 1848 г., должна была укрепить колеблющийся трон новыми славными деяниями, заявить себя защитницей передовых идей демократического века. «Во Франции, – говорил Персиньи еще в 1850 г., – национальное чувство составляет единственное средство борьбы с дурными страстями». Можно ли было придумать против «дурных страстей», готовых обратиться против демагога на троне, средство более действительное, чем победоносная война ради «освобождения порабощенной национальности», особенно если эта война должна была принести и территориальные завоевания для Франции? В конце концов это была наиболее дешевая игра. Хозяйничанье Австрии в Италии давно стало бельмом на глазу даже у европейской дипломатии, ко всему привыкшей и ничему не удивлявшейся.
Еще в 1852 г. император заявил сардинскому посланнику, что он «любит Италию как свое второе отечество», и выразил надежду, что наступит время, «когда обе страны в качестве товарищей по оружию будут вместе бороться за дело независимости». Когда в ноябре 1855 г. Кавур и Виктор Эммануил приехали на Парижскую выставку, Наполеон III задал им вопрос, что может он сделать для Пьемонта в Италии? Но он колебался между демократами, у которых искал популярности, и клерикалами, интриговавшими против Пьемонта. В конце января 1856 г. он сказал генералу Ламарро, пьемонтскому военному министру: «Я не вижу иного решения итальянского вопроса, как создание конфедерации из итальянских государств с сеймом, который имел бы место пребывания в Риме, вроде Франкфуртского сейма. Папский престиж не пострадал бы, и это увлекло бы папу на путь реформ».
Покушение итальянца Орсини (14 января 1858 г.) вывело Наполеона из колебаний. Оно напомнило ему о непрочности его трона, который не могли укрепить новые преследования республиканцев. Оно еще раз указало ему тот единственный путь, которым он, казалось, мог снискать себе популярность. «Пусть ваше величество не отвергает предсмертной просьбы патриота, стоящего на ступени эшафота: освободите мое отечество, и благословения 25 миллионов граждан будут сопровождать вас в потомстве», – писал ему 11 февраля Орсини из своего заключения 28.
Покушение Орсини повергло Кавура в трепет. Бомба итальянского революционера и патриота грозила испортить всю его тонкую игру. Под давлением французского правительства он заставил «свой» парламент принять ряд мер против прессы, выслал в Америку несколько тысяч политических эмигрантов из других областей Италии, которые до сих пор находили приют в Пьемонте. Но внутреннее положение во Франции было таково, что Наполеону надо было воевать во что бы то ни стало.
Маркс писал Лассалю 4 февраля 1859 г.: «… здесь все думают, что война в Италии неизбежна… Поведение [Наполеона. – С. С.]… определяют следующие обстоятельства: 1) Страх перед итальянскими кинжалами…[398] 2) Чрезвычайно стесненное финансовое положение. Действительно, продолжать кормить французскую армию «в мирное время» становится невозможным, а Ломбардия – лакомый кусок. К тому же, в случае войны стали бы возможны и «военные займы»… 3) За последние два года Бонапарт с каждым днем все более и более терял авторитет в глазах всех партий во Франции, а его дипломатические сделки также представляли собой ряд сплошных неудач. Поэтому для восстановления престижа необходимо, чтобы что-то произошло. Даже в деревнях сильно ворчат из-за разорительно низких цен на хлеб…» Дальше, указывая на то, что Наполеона подталкивает Россия, стремящаяся ослабить Австрию, что Англия останется нейтральной, «не имея возможности выступить прямо за папу и т. п. и против так называемой свободы…», что Россия поставит под угрозу Пруссию, если бы последняя вздумала вмешаться в войну, Маркс добавляет: «С другой стороны, несомненно, что г-н Луи Бонапарт смертельно боится настоящей, серьезной войны: 1) Человек этот всегда полон сомнений и, подобно всем игрокам, отнюдь не отличается решительностью. Он постоянно доползал до Рубикона, но людям, стоявшим у него за спиной, всегда приходилось его туда сталкивать… Как бы то ни было, но если Бонапарт теперь отступит, то в глазах массы французской армии он погиб, и это соображение в конце концов может заставить его все же выступить» 29. Маркс приходил к таким выводам: «Война, конечно, приведет к серьезным, а в конечном счете наверняка и к революционным последствиям. Но в начале она будет содействовать укреплению бонапартизма во Франции, ослабит внутреннее движение в Англии и России, пробудит самые мелочные националистические страсти в Германии и т. д., и поэтому, в первую очередь, она окажет, по моему мнению, во всех отношениях контрреволюционное действие» 30.
В конце мая 1858 г. близкий к итальянскому правительству доктор Канно привез Кавуру приглашение Наполеона III приехать в Пломбьер для совещания. Кавур понял, что приближается решительный момент. 21 июня в 11 часов утра он был уже в кабинете императора. Беседа продолжалась с небольшим перерывом восемь часов. Император заявил, что он решил всеми своими силами поддерживать Пьемонт против Австрии при условии, однако, что война не будет предпринята с «революционной» целью.
Долго искали предлога к войне. Предлогом может послужить, решил Наполеон, волнение в Массе и Карраре, в которых всегда тлеет огонь восстания. Повстанцы потребуют присоединения к Пьемонту, Герцог Моденский будет возражать. Пьемонт займет их своими войсками. Австрия вмешается…
Но, предупреждал Наполеон, в Италии есть два государства, судьбу которых нельзя решать просто: папа и неаполитанский король. У них могущественные покровители: у первого – французские клерикалы, у второго – Россия. Кавур успокоил своего собеседника. Наполеон может оставить в Риме французский гарнизон; что касается неаполитанского короля, то о [399] нем вопрос не поднимется вовсе, если только сам король не станет активно на сторону Австрии.
Затем собеседники перешли к наиболее важному вопросу – о цели войны. Само собой разумеется, австрийцы должны быть изгнаны из Италии. Долина реки По, часть Папской области с Романьей составят королевство Верхней Италии под главенством Савойского дома. У папы останутся Рим и его окрестности. Остаток Папской области и Тоскана образуют королевство Средней Италии. Южная Италия – королевство Неаполитанское – будет отдана Мюрату, если «король-Бомба» сбежит в Австрию. Все эти четыре государства составят федерацию, наподобие германского союза; во главе ее будет стоять папа – конечно, номинально. Действительный перевес будет всегда на стороне Верхней Италии. За все это Наполеон требует для Франции Савойю и Ниццу.
После некоторого колебания Кавур согласился. Отвечает ли это, что он находил проект вполне приемлемый и что у него не было никаких задних мыслей? Разумеется, нет. Но Кавур строил свою политику на том, чтобы взять с помощью более сильного то, чего он не мог взять сам. Любого итальянского патриота, даже того умеренного, как Кавур, предложения Наполеона не могли удовлетворить. Но самое главное – изгнание австрийцев из Италии, т. е. задача, которая ей самой была бы не под силу, решалось в положительном смысле. Остальное «образуется». Наполеон обещал выставить 200 тыс. солдат и разместить итальянский заем во Франции.
В январе 1859 г. союзный договор между Италией и Францией был заключен. На новогоднем приеме дипломатического корпуса Наполеон III сказал австрийскому послу: «Жаль, что наши отношения с вашим правительством не так хороши, как прежде». 10 января Виктор Эммануил, открывая заседание парламента, заявил о своей готовности «смело идти навстречу случайностям будущего и ради дипломатических договоров не забывать о стонах, доносящихся к нему со всех концов Италии». Эти слова были включены в речь с согласия Наполеона.
Австрийское правительство прекрасно поняло значение этих слов. С января в Ломбардию стали подходить военные подкрепления. Пьемонт тоже стал открыто готовиться к войне. Задача Кавура заключалась теперь лишь в том, чтобы «вынудить Австрию начать враждебные действия первой», ибо, согласно 1 франко-итальянского договора, casus belli для Франции наступал лишь в случае нападения Австрии. Но международная обстановка оказалась мене благоприятной, чем думал Наполеон. Англия не питала никакой вражды к Австрии. Но международная обстановка оказалась менее благоприятной, чем думал Наполеон. Англия не питала никакой вражды к Австрии и не желала осложнений на континенте. В Германии (особенно на юге, где связь с Австрией была крепче, а страх перед поглощением Пруссией сильнее) стали раздаваться голоса, что Рейн следует защищать на По и что бонапартизм метит не только в Австрию, но и вообще в Германию. Общественные слои Франции, мнением которых дорожил Наполеон, клерикалы и биржа были настроены отнюдь не воинственно. Наполеон снова начал колебаться и уже соглашался на созыв европейского конгресса, который предотвратил бы войну. Кавур был в полном отчаянии и уже видел себя принужденным подчиниться этому решению. Но глупость пережившего себя австрийского [400] абсолютизма выручила Кавура. Несмотря на все старания дипломатов предотвратить конфликт, несмотря на явную выгоду такого оборота дела для Австрии, австрийское правительство неожиданно отправило в Турин ультимативное требование немедленного и безусловного разоружения. Французскому министру иностранных дел Валевскому, больше других старавшемуся охладить воинственный пыл Наполеона, оставалось лишь развести руками и довести до сведения Турина, что Франция выполнит принятые на себя обязательства. Нелепым поведением австрийское правительство перенесло на себя всеобщее негодование и украсило Наполеона ореолом героя, который выступает в защиту слабой нации, отстаивающей всеми признанное право национального самоопределения.
Анализ военных действий дан у Энгельса в работе «Савойя, Ницца и Рейн» 31. Достаточно сказать, что многие в Европе считали весьма возможной победу Австрии, располагавшей большой армией. Но, ускорив объявление войны, Австрия не спешила открыть военные действия и предупредить соединение итальянской армии с французской. Бездарный генерал Дьюлаи пропустил удобный момент захватить Турин и занять альпийские проходы, ведущие из Франции в Италию.
Итальянская кампания продолжалась всего несколько недель. 31 мая 1859 г. австрийцы были разбиты франко-итальянскими войсками при Палестро, 4 июня они потерпели поражение при Мадженте, 24 июня австрийцы еще раз были разбиты при Сольферино. Мелкие успехи одержал и Гарибальди со своими альпийскими охотниками, набранными с согласия Кавура. Но победа далась вовсе нелегко, военное счастье не раз колебалось для французов, а положение в Италии и в Европе вызывало тревогу Наполеона.
Еще 3 мая Наполеон заявил, что Италия будет свободна «от Альп до Адриатического моря». 8 июня герой Мадженты при въезде в Милан издал следующую прокламацию к итальянцам: «Объединяйтесь с одной целью освобождения вашей страны! Воодушевленные святым патриотическим порывом, будьте сегодня просто солдатами: завтра вы будете свободными гражданами великого государства!» Наполеон, однако, не думал, что события в Италии пойдут таким быстрым темпом, и надеясь, что, договариваясь с правительством Пьемонта, он достаточно прочно гарантировал желательный, с его точки зрения, исход событий.
Долго и мучительно подготовлявшееся революционное движение вспыхнуло по всей Италии. Тоскана, Парма и Модена прогнали своих государей. В Папской области тоже было неспокойно. Папские легаты вынуждены были покинуть Романью. Правительства этих областей заявляли о своем желании присоединится к Пьемонту. На международном горизонте собирались тучи. Пруссия мобилизовала часть своих корпусов. Россия, удовлетворенная поражением «неблагодарной» Австрии, давала теперь понять, что она не в состоянии предупредить вмешательство Пруссии. Дальнейшее ослабление Австрии и Германии, во всяком случае, было не в интересах России. Из Франции шли дурные вести о волнении клерикалов и даже крестьян, возбуждаемых духовенством. Игра в [401] демократию грозила обернуться против Наполеона. Тогда Наполеон 8 июля обратился к Австрии с мирным предложением, а 11 июля в Вилла-Франка подписал предварительные условия мира. Австрия уступала Ломбардию Франции, которая в свою очередь должна была передать ее Пьемонту. Венеция оставалась за Австрией, а обещание Наполеона освободить Италию от Альп до Адриатики оказалось блефом. Герцоги Тосканы и Модены должны были вернуться в свои владения. Папе предлагали произвести некоторые реформы, и снова повторялся план сделать его президентом предполагаемой федерации.
Понимая, что условия мира абсолютно не соответствуют ожиданиям итальянцев, Наполеон отказался от присоединения к Франции Ниццы и Савойи.
Это была настоящая измена итальянскому делу. Переговоры велись за спиной у Кавура. Когда подписывался мир, не спрашивали согласия Пьемонта. Разъяренный Кавур устроил бурную сцену своему королю. Наполеон постарался улизнуть от встречи с министром, которого обманул. «Я понимаю, что граф очень раздражен, – сказал он, – и извиняю его состояние духа… Но в этом мире не всегда удается получить то, чего желаешь. Я охотно готов встретиться с графом в Милане, но с условием, чтобы он не касался того, что произошло».
«Ваш император меня обесчестил, – сказал Кавур одному из приближенных Наполеона в присутствии Л. Кошута, – но я вам даю слово, что этого мира не будет. Этот трактат не будет исполнен: если понадобиться, я возьму за одну руку Делла-Маргерита (крайнего реакционера. – С. С.) и за другую Мадзини. Я сделаюсь заговорщиком, я превращусь в революционера, но выполнять трактат не стану ни за что на свете и ни при каких условиях» 32.
Чтобы не связывать себе руки, Кавур ушел в отставку. Вилла-франкский мир вызвал в Италии всеобщее негодование. Так как Венеция оставалась под властью Австрии и в то же время должна была войти в состав итальянской федерации, снова появлялся призрак австрийского владычества над Италией, восстанавливая австрийских династий в средних герцогствах, укрепления папы и т. д. Одним словом, Италия снова оказалась у разбитого корыта. Красовавшийся в книжных лавках Турина портрет Наполеона был заменен портретом Орсини. События в Италии пошли, однако, своим ходом, которого не могли обуздать никакие трактаты, несмотря на то, что Цюрихский мир в ноябре 1859 г. утвердил все положения договора в Вилла-Франка.
Еще в середине июля 1859 г., т. е. до Сольферино, Кавур добился уничтожения таможенных перегородок между среднеитальянскими государствами и Пьемонтом. Став снова у власти 20 января 1860 г., Кавур поддержал движение в этих провинциях в пользу объединения с Пьемонтом. В марте состоялся плебисцит, и присоединение герцогств и Романьи стало свершившимся фактом. Теперь Наполеон предъявил требование об уступке Савойи и Ниццы, от которых он готов был отказаться после того, как его обещания не были исполнены. С большим трудом Кавуру удалось [402] убедить большинство первого итальянского парламента в необходимости принести жертву, несмотря на то что упреки сыпались на него и слева и справа. «Теперь вы наши сообщники», – ядовито сказал Кавур французскому представителю, намекая на захватническую политику Франции 33. Действительно, теперь у него были развязаны руки, а на юге уже назревали события, которые могли быть использованы Северной Италией для соединения ее с Южной.
22 мая 1859 г. умер неаполитанский деспот Фердинанд II, прославленный в Италии своими безобразиями. Его сын Франциск II заключил договор с папой и стал вести политику, достойную своего предшественника. В начале апреля в Палермо вспыхнуло восстание. Оно сделалось прологом революции в Неаполитанском королевстве, в результате которой Южная Италия присоединилась к Северной. История этой революции тесно связана с именем Гарибальди, героя народных легенд, воплотившего в себе романтику итальянской революции. Его страстная натура, его воля, не знавшая преграды, его кипучая деятельность, направленная на защиту порабощенных против угнетателей, превратили его в героя национальной эпопеи, в борца за светлое будущее Италии. Было бы странно, если бы такой ловкий делец, как Кавур, не воспользовался обаянием и славой Гарибальди, тем боле что Гарибальди был плохим политиком. Демократ по рождению и по убеждениям, он не принадлежал ни к какой партии и не являлся сторонником какой-либо определенной политической программы 34.

VI

Несмотря на сопротивление Наполеона, Кавур разрешил Гарибальди во время войны организовать отряд волонтеров, и Гарибальди получил даже чин сардинского генерала. Гарибальди имел успех в нескольких стычках, хотя как партизан он мало подходил к борьбе с регулярными войсками. Вилла-франкский мир возмутил его до глубины души. [403] Уступка Савойи и его родины Ниццы, казалось, окончательно поссорила его с правительством. Но восстание в Сицилии подняло его упавшую веру и энергию. В Генуе образовалась партия, поставившая своей целью оказать активную помощь Сицилии. Ее душой был Мадзини, ее полководцем стал Гарибальди. Правительство Кавура сначала боялось осложнений на юге Италии, но втихомолку Кавур не препятствовал Гарибальди в расчете на то, что он впоследствии пожнет посеянное чужими руками 35. Предприятие Гарибальди было на руку Кавуру, так как не исключалась возможность организации независимой от Пьемонта Южной Италии. Сам Мадзини не склонен был на этот раз протестовать вслух, если бы освобожденное от тирании Бурбонов население Неаполитанского королевства пожелало присоединиться к Пьемонту.
Гарибальди навербовал ставшую знаменитой «тысячу» (1250 чел.) волонтеров из среды мелкой буржуазии и интеллигенции, горевших желанием сразиться за дело сицилийской революции. В ночь на 6 мая 1860 г. отряд отплыл на двух судах из местечка Куарто, недалеко, от Генуи. Счастливая случайность спала суда Гарибальди от преследования неаполитанских военных судов. 11 мая Гарибальди высадился на берег Сицилии. Почти подавленное движение вспыхнуло с новой силой, и через месяц остров был уже в руках Гарибальди. Его армия росла, как лавина, устремлявшаяся по направлению к материку. 13 августа Гарибальди переправился на материк и начал с таким же успехом действовать против неаполитанского правительства. «…В провинциальных городах Неаполитанского королевства, как было решено заранее, начались выступления, которые показали, насколько хорошо была организована революционная партия и насколько страна созрела для восстания» 36.
Имя Гарибальди привлекало на его сторону крестьянство, до этого времени не принимавшее еще достаточно активного участия в борьбе. В обстановке общего подъема неаполитанские войска, «по-видимому, пришли к заключению, что они достаточно послужили своему королю» 37. Солдаты не оказывали никакого сопротивления. 7 сентября Гарибальди уже достиг Неаполя. Успехи Гарибальди Энгельс объяснял смелой революционной тактикой и его связью с восставшими массами. Увидев, что неаполитанской [404] династии приходит конец, Кавур потихоньку стал действовать и против нее, и против Гарибальди, которого он боялся в один прекрасный день увидеть во главе революции рука об руку с Мадзини.
Пьемонтские войска должны были разделить славу Гарибальди, но Южная Италия должна была достаться Пьемонту неразделенной. Подгоняемый событиями, Кавур поспешил на юг. Так как между Северной и Южной Италией лежали папские владения, в Пьемонте нашли, что папские войска совершают неслыханные насилия над гражданами. Пьемонтские войска поспешили на защиту их и заняли папские владения. Под охраной пьемонтской армии был произнесен плебисцит, в силу которого вся церковная область, кроме Рима и небольшой территории, отошла к Северной Италии. Захват Неаполя не представлял после этого особых трудностей. Войска Франциска колебались, флот прямо отказался следовать за королем в Гаэту. Советники короля, соблазняемые посулами Кавура, готовы были предать его каждую минуту. 1 октября при Волтурно произошло самое большое сражение с неаполитанскими войсками. Победа на это раз досталась армии Гарибальди. 21 октября 1860 г. плебисцит, производившийся после занятия Неаполя пьемонтскими войсками, на что малодушно согласился Гарибальди, дал большинство в пользу присоединения к Пьемонту. Мелкобуржуазный революционер Гарибальди оказался неспособным использовать победы своих волонтеров в Южной Италии для революционно-демократического объединения Италии. Революция «снизу», вспыхнувшая в Средней Италии и Сицилии, была использована пьемонтской династией и стоявшими за ней буржуазно-помещичьими кругами, чтобы завершить объединение «сверху». Но это наличие революционного национально-освободительного движения, хотя и не сохранившего «свой чисто народный характер», не доразвившегося до полной победы, отличает «итальянский» тип объединения от объединения Германии, где в 60-х годах было налицо лишь революционная ситуация. В Италии это революционное движение оказалось настолько сильно, что даже савойская династия, пожавшая плоды побед гарибальдийцев, вынуждена была «присоединиться» к революции «и таким образом присвоила себе итальянскую корону» 38.
18 февраля 1861 г. первый общеитальянский парламент провозгласил короля Виктора Эммануила королем Италии. Кавур добился своего. Национальное движение удалось ввести в буржуазно-либеральные рамки. В первом парламенте заседали представители 384 365 цензовых избирателей от 21 млн. населения объединенной Италии.
До полного объединения, однако, не хватало еще Венеции и Рима. В первой господствовали австрийцы, во второй – французы, охранявшие папу. Разгром Австрии при Садовой в 1866 г. дал Италии Венецию, разгром Франции при Седане позволил Виктору Эммануилу беспрепятственно войти в Рим. Но поражение Австрии и Франции – это два этапа германского объединения. Их уже не увидел Кавур. 6 июня 1861 г. он умер от воспаления мозга. [405]

*

25 июля 1860 г. Кавур писал своему другу Д’Азелио: «Единственное средство для того, чтобы не дать Гарибальди заслонить нас собой, – это состязаться с ним в смелости и не оставлять за ним монополии на идею объединения, которая в данный момент производит на народные массы неотразимое впечатление». В начале августа он писал другому из своих доверенных людей, Нигре, что правительство должно занять Неаполь и предупредить захват его войсками Гарибальди, дабы тот не сделался «полным хозяином положения». В этом случае король Виктор Эммануил потеряет свой престиж и превратится просто в «друга Гарибальди». «Он, – прибавлял Кавур, – надо полагать, сохранит свою корону, но эта корона будет сиять лишь тем светом, которым этот героический авантюрист найдет нужным ее осветить» 39.
Заявление Кавура проливают свет на истинный смысл событий и вскрывают роль различных классов итальянского общества в процессе национального объединения. Как крупный политик, Кавур лишь точно формулировал те опасения, которые были свойственны почти всей итальянской буржуазии, в особенности на промышленном севере, где ее политический опыт борьбы с пролетариатом дал ей от всяческих «народных движений». Гарибальди в качестве «хозяина положения» – ведь это значило, что начинается революция, та самая «революция снизу», предупредить которую Кавур считал своей задачей в течение всей жизни. В переписке Кавура, относящейся к решающим дням неаполитанской революции, все время сквозит страх перед тем, как бы вместе с Гарибальди действительным хозяином положения не оказался Мадзини, который в то время развивал бешенную деятельность в Неаполе. Ведь это означало если не республику – Кавур не без основания считал партию Мадзини слишком слабой перед бронированным кулаком Пьемонта, – то во всяком случае серьезные осложнения и, быть может, нечто худшее, чем сам Мадзини, который, в конце концов, дальше требования единой и нераздельной республики не шел, тогда как с «народным воодушевлением», сопровождавшим движение Гарибальди, ставился на очередь аграрный вопрос 40.
Но и то, что должно было стать несомненным следствием союза Гарибальди и Мадзини, который намечался в эти дни, – излишняя с точки зрения северной буржуазии и ее агента Кавура самостоятельность юга и возможное увеличение его удельного веса в будущей общеитальянской монархии, – было тоже фактом, достаточно неприятным для них. «Состязание в смелости» с Гарибальди прямо диктовалось интересами промышленного севера, тем более что при создавшейся обстановке особой смелости [406] и не требовалось. Пьемонтские войска, завершившие дело национального объединения, не только сорвали «революцию снизу», но и осуществляли завоевание Юга для промышленности Севера. Кавур никогда не смотрел на объединение восторженными глазами демократического юношества, видевшего в нем великую идею, принесенную веком Великой революции. Он хотел стать «хозяином положения» в буквальном смысле этого слова, т. е. прибрать к рукам юг – будущий рынок североитальянской промышленности. Едва было провозглашено присоединение Неаполя к Пьемонту, как пьемонтские войска потопили в крови массовое восстание сицилийских крестьян, поднявшихся против помещиков. «С подобным врагом милосердие оказывается преступлением. Огнем и мечем разорили мы эти области», – писал в одном из своих приказов генерал Панели. Революция «снизу» потерпела поражение. «С нами здесь обходятся, как с завоеванной страной», – замечал неаполитанский историк и экономист Роберто Саварезе 13 июля 1861 г., жалуясь другу на поведение пьемонтцев, которые закрывали казенный металлургический завод 41. Это была очень меткая характеристика, [407] подтверждающая деятельность Кавура и узкого кружка политиков во главе с его доверенным Ла Фариной, которые составляли некую особую группу в «Национальном обществе». Это были те самые выходцы из различных государств Италии, которые с начала революции и изгнания государей «милостью божией» из мелких государств Средней Италии направляли всю свою энергию на то, чтобы обуздать революцию и привести ее в фарватер пьемонтской политики. Вездесущий Ла Фарина, проводивший плебисциты о присоединении к Пьемонту в Средней Италии, теперь, как сицилиец, был послан на родину наводить порядок и предупредить анархию. Здесь он так усердствовал, что возмущенные земляки заставили в конце концов Гарибальди арестовать его и выслать из Сицилии.

VII

Добролюбов, хорошо знавший Италию середины века по личным наблюдениям, в статье «Два графа» дал блестящую характеристику политики Кавура, сохранившую свою свежесть и в наши дни. Сравнивая его с французским правым политиком, воинствующим католиком и убежденным [408] оппортунистом, тоже графом – Монталамбером, Добролюбов писал: «Для того чтобы свобода не была уж слишком свободна, оба графа готовы на все. И, во-первых, они любят, чтобы она была не взята, а дарована, пожалована, так сказать. Они воображают, что когда люди получают свободу свою «по милости», по великодушию других, то они будут всегда скромнее и спокойнее, нежели когда они вообразят, что свобода – это их право и что получением этого права они обязаны самим себе. Вот почему граф Кавур с графом Бальбо и еще несколькими графами и маркизами еще в 1848 г. печатали в «Risorgimento» прошение к королю Фердинанду (неаполитанскому. – С. С.), чтобы он сделался либералом… Вот почему граф Кавур хотел, чтобы освобождение Италии совершалось непременно Наполеоном III… Зато, если судьба им улыбается, наши близнецы-графы немедленно возлетают на седьмое небо и трубят о спасении свободы от анархии. Выше мы привели то место письма графа Монталамбера, где он так восторженно говорит о Пие IX как творце итальянской независимости и уверяет, что неуспех дела свободы оттого только произошел, что оно исторгнуто было из рук святейшего отца и попало в руки «неблагодарности, насилия и обмана». Можно было думать, что этакого рода воззрение несколько отдаляет французского оратора от пьемонтского дипломата. Ничуть не бывало! Вся Европа имела случай убедиться, что граф Кавур одушевляется такими же идеями и чувствами. В ноте прусскому правительству он говорит…, что Пьемонт затем именно и вмешался в чужие дела, что дело свободы попало в руки мошенников и головорезов, что надо было смирить и уничтожить дух революции в Италии. Говорят, будто все это – дипломатическая вежливость в отношении к Пруссии, но мы с своей стороны не имеем на этот раз никаких причин подозревать искренность графа Кавура. Дела говорят лучше слов… Если он иногда и принужден был казаться сочувствующим беспокойным людям, то всегда неутомимо старался выйти из такого ложного положения, хотя бы для этого нужно было пуститься в другую крайность… Так видели мы, что он едва только увидел, что Гарибальди – человек беспокойный, как немедленно направил против него все усилия своего проницательного гения и еще в Сицилии хотел покончить диктатора посредством Ла Фарина, а потом объявил его в своем журнале «безумцем» и «препятствием» 42.
Если политика Кавура дает нам представление о том, чего добивалась и как осуществила свою программу «революция сверху», то судьба Гарибальди помогает понять причины неудачи «революция снизу». В самом деле, на вершине своей славы и успеха, в триумфальном шествии захвативший самое крупное из итальянских государств, он вдруг как-то быстро исчезает со сцены, проявляет, казалось бы, непонятную уступчивость перед требованиями Пьемонта и Кавура и скромно удаляется от дел, можно сказать, в добровольное изгнание на родину, на о. Капреру. Потому ли, что он был только героем, но не был вождем? Известно, например, что Маркс не очень высоко ценил способности Гарибальди именно как вождя. Или, может быть, потому, что он был обижен королем Виктором Эммануилом, [409] который при торжественном свидании с героем 23 октября 1860 г. у Кай-Риено, недалеко от Теано, говорят, не пригласил Гарибальди даже к своему столу, так как его свите не нравилась красная рубашка Гарибальди; королю не пришлось по вкусу то обстоятельство, что массы приветствовали Гарибальди с большим воодушевлением, чем его самого, – и герой, говорят, пообедал у себя на конюшне хлебом, сыром и водой. Все это верно, верно и то, что Гарибальди ушел со сцены с «бурею в душе», оставшись все же как истинный герой настолько великодушным, чтобы при первой же необходимости снова броситься в битву, не думая о том, кому достанутся плоды его победы. Но, конечно, дело было не в этом.
Какие реальные силы стояли за Гарибальди летом 1860 г., что обеспечило ему такой головокружительный и, в конце концов, легкий успех, и нет ли во всем этом разгадки для, казалось бы, в такой мере странного поведения Гарибальди в 1860 г. была заранее предусмотрена и согласована с пьемонтским правительством? Кто обеспечил Гарибальди победу летом 1860 г? Тот же Саварезе прямо указывает, что Гарибальди пользовался до конца популярностью больше всего среди простого народа (Ma Garibaldi conserva la popularita massime nel popolo minuto). Тайна его успеха заключалась в том, что за ним шла нараставшая волна крестьянского движения. В его войске, которое росло, как снежный ком, по мере того как он двигался сначала от края и до края Сицилии, а затем от Реджо к Неаполю, принимая участие, а еще больше помогали ему, не включаясь непосредственно в его армию, знаменитые неаполитанско-сицилийские разбойники, те же крестьянские сыны, ненависть которых к существующему социальному порядку, лишавшему их земли и куска хлеба насущного, находила свое выражение в постоянном разбое. Но Гарибальди не смог оторваться от своего класса, от мелкой буржуазии, которая как раз на юге боялась народной революции не в меньшей степени, чем промышленная буржуазия на севере. В массе буржуазия юга с недоверием относилась и к самим пьемонтцам, боясь захвата победителями местных должностей и доходов, но из двух зол она выбрала меньшее и поставила свою земельную собственность под защиту пьемонтских штыков.
Гарибальди предстояло сделать выбор: либо стать во главе крестьянского движения, либо уйти от дел. В его судьбе как бы повторялась история всей итальянской буржуазной демократии: она тоже дала мучеников и героев, но не создала вождей. В конечном счете победило не воссоединение Италии «снизу», путем буржуазно-демократической революции, а воссоединение «сверху», потому что мелкая буржуазия боялась крестьянской революции и оказалась неспособной вовлечь в движение мелкое крестьянство и возглавить его; а итальянский пролетариат был еще слишком слаб и неорганизован, чтобы стать гегемоном национально-освободительного движения и провести объединение Италии в интересах широких народных масс.
Даже новейшие буржуазные итальянские историки, выступавшие против традиционной истории Рисорджименто с ее напыщенно-патриотической декламацией, дали много нового и интересного материала, разрушившего эту творимую десятилетнюю легенду. И они вынуждены признать [410] реакционную роль итальянской буржуазии вообще и буржуазии юга в частности. Мондаини43 установил, что расхитившие в половине XIX в. домениальные земли неаполитанские «дворянчики», которые в 1848 г. храбро выступали во главе либерального движения, добиваясь коммунальной автономии, чтобы захватить в свои руки власть на местах, тогда же столкнулись с фактом нарастания крестьянского движения, грозившего их земельной собственности. Он говорит, что крестьяне под конституцией понимали раздел доменов и захват земли. Непосредственно после революции 1848 г. в среде этой буржуазии создаются кружки для охраны общественного порядка и противодействия революционному движению крестьянства. Если последовавшая за «безумным годом» реакция смела и без того очень скромные завоевания буржуазии, то 1860 г. принес ей полное удовлетворение. В то время как Гарибальди с триумфом идет вперед к Неаполю, более трезвые «дворянчики» устремляются на захват муниципальных должностей, которые для них важны не только сами по себе, но и как средство защиты их собственности. Разгорается мелкая борьба провинциальных честолюбий, драка за места в самоуправлении, причем противники и конкуренты бросают в лицо друг другу обвинения в бурбонизме. «Так эпопея 60-го года совершается на темном фоне муниципальных дрязг и борьбы за земельную собственность» 44.
Последствия «революции сверху» проявили себя немедленно же после объединения. Обманутое крестьянство ответило колоссальным развитием разбойничества, подавляемого в течение десятилетий с неслыханной жестокостью войсками объединенной Италии, которые сжигали целые села и нередко поголовно расстреливали попавших в плен. Крестьянское безземелье в местах, особенно густо населенных, как например, в Тоскане, привело к взвинчиванию арендных цен до уровня «голодной аренды» и к замене испольщины денежной арендой, которая поглотила не только земельную ренту, но и значительную долю заработной платы мелкого землевладельца. По мере того как с усилением центральной власти разбой как форма протеста становился все менее возможным, росла эмиграционная волна, которая к концу века достигла огромной цифры в полмиллиона ежегодно на 28 млн. всего населения Италии – цифра, неизвестная ни в одной стране Западной Европы.

С. Д. Сказкин