Абсолютная монархия есть определенная форма государства. Поэтому правильное суждение о ней прежде всего предполагает ясное понимание учения классиков марксизма-ленинизма о государстве, которое противостоит крайне сложным и запутанным буржуазным теориям. В. И. Ленин в исторической лекции «О государстве», прочитанной 11 июля 1919 г. в Свердловском университете, говорил, что «едва ли найдется другой вопрос, столь запутанный умышлено и неумышленно представителями буржуазной пауки, философии, юриспруденции, политической экономии и публицистики, как вопрос о государстве» 1.
Гегель в свое время определил государство как «деятельность нравственной идеи», «образ и действительность разума». Неокантианец Штаммлер, подчеркивая правотворческую функцию государства, объясняет его из самого понятия права «как чистую форму мышления». Нориативность как форма нравственного человеческого поведения, будучи присуща каждому индивиду, реализуется в высшем синтезе общества как целое, которое реально выступает в государстве, – таков смысл большинства теорий государства, которые прямо не связывают своих взглядов с религиозными мотивами. Ясно одно: буржуазные ученые стремятся не к подлинно научному пониманию государства, а ищут формулу, которая скрыла бы самое главное – функцию государства как органа классового принуждения. Не останавливаясь подробно на марксистко-ленинском учении о государстве, подчеркнем все же один его важнейший тезис.
Классики марксизма-ленинизма четко разграничивают общество и государство. Последнее они не считают, подобно всем государствоведам прошлого от Платона до наших дней, высшей формой проявления общественности как таковой, а рассматривают государство как аппарат классового принуждения. Рассматривая государство исторически как надстройку, [341] они ставят смену государственных форм в прямую связь с базисом и с конкретным содержанием классовой борьбы, имеющей место в данной общественной структуре.
Под государством, говорит Маркс в «Критике Готской программы», надо понимать «правительственную машину или государство, поскольку оно в силу разделения труда образует свой собственный обособленный от общества организм» 2 (курсив наш. – С. С.). Этот «обособленный от общества организм», тем не менее, полностью определен каждый раз данной общественной структурой, будучи, как выражается Маркс, «официальным выражением гражданского общества» 3. Поэтому, поясняет Энгельс, «государство никоим образом не представляет собой силы, извне навязанной обществу… Государство есть продукт общества на известной ступени развития: государство есть признание того, что общество запуталось в неразрешимых классовых противоречиях, раскололось на непримиримые противоположности, избавиться от которых оно бессильно. А чтобы эти противоположности, классы с противоречивыми экономическими интересами, не пожрали друг друга и общество в бесплодной борьбе, для этого стала необходимой сила, стоящая, по-видимому, над обществом, сила, которая бы умеряла столкновения, держала его в границах «порядка». И эта сила, происшедшая из общества, но ставящая себя над ним, все более и более отчуждающая себя от него, есть государство» 4.
Придавая огромное значение этой мысли Энгельса, В. И. Ленин дает ей дальнейшую интерпретацию, предостерегая от двух возможных извращений как самой мысли, так и всего марксистского учения о государстве. Первое искажение заключается в том, что «буржуазные и особенно мелкобуржуазные идеологи, – вынужденные под давлением бесспорных исторических фактов признать, что государство есть только там, где есть классовые противоречия и классовая борьба, – «подправляют Маркса таким образом, что государство выходит органом примирения классов» 5. Однако это неверно. «Государство, – подчеркивает В. И. Ленин, – есть продукт и проявление непримиримости классовых противоречий», «орган угнетения одного класса другим, есть создание «порядка», который узаконят и упрочивает это угнетение, умеряя столкновение классов» 6.
Второе искажение идет от «каутскианского» извращения марксизма. По словам В. И. Ленина, «каутскианское» извращение марксизма – гораздо тоньше. «Теоретически» не отрицается ни то, что государство есть орган классового господства, ни то, что классовые противоречия непримиримы. Но упускается из виду или затушевывается следующее: если государство есть продукт непримиримости классовых противоречий, если оно есть сила, стоящая над обществом и «в с е б о л е е и б о л е е о т ч у ж д а ю щ а я себя от общества», то явно, что освобождение угнетенного [342] класса невозможно не только без насильственной революции, но и б е з у н и ч т о ж е н и я того аппарата государственной власти, который господствующим классом создан и в котором это «отчуждение» воплощено» 7. Каутский как раз «забыл» об этом обстоятельстве, т. е. о необходимости социалистической революции и слома буржуазной государственной машины принуждения. В лекции «О государстве» В. И. Ленин много раз подчеркивает мысль о том, что сущность государства заключается в том, что оно есть «особый аппарат для систематического применения насилия и подчинения людей насильно», что этот аппарат «выделяется из человеческого общества». «Когда, – говорит он, – появляется такая особая группа людей, которая только тем и занята, чтобы управлять, и которая для управления нуждается в особом аппарате принуждения, подчинения чужой воли насилию – в тюрьмах, в особых отрядах людей, войске и пр., – тогда появляется государство» 8.
Итак, государство есть аппарат классового принуждения, особая группа людей, выделившаяся из общества и выполняющая функции классового принуждения, сила, вышедшая из общества, но стоящая над обществом и «все более отчуждающая себя от общества». Как орган сохранения классового господства государство в декретируемом им праве воплощает интерес господствующего класса как некоторого реального целого. Вполне понятно отсюда, что государство рассматривается классиками марксизма-ленинизма как диктатура господствующего класса, и притом всегда одного класса, каковы бы ни были по происхождению его части. На последнее необходимо обратить особое внимание, так как оно важно для решения нашей проблемы сущности и классовой природы абсолютизма.
В классовом обществе реальным интересом, на основе которого формируются классы как реальные общности, является классовый интерес, хотя он может и не осознаваться отдельным членом того или другого класса как общий интерес, а сама общность интереса – как класс. На этом-то как рази покоится иллюзия государства как интереса всего антагонистического общества в целом. Именно эта иллюзия и принимается буржуазными учеными за реальность, для которой они ищут основу в социальности как таковой, присущей якобы человеческой природе. Вследствие этого объективно буржуазное учение о государстве есть сознательное или бессознательное сокрытие того действительно реального факта, что в основе государства лежит реальный интерес господствующего класса, а не общества в целом, а само государство есть орган насилия над эксплуатируемыми. Эта мысль в учении марксизма-ленинизма чрезвычайно трудна и глубока, но ее необходимо уяснить, чтобы понять, в чем заключается проблема абсолютизма.
Маркс утверждал, что «как только появляется разделение труда, каждый приобретает свой определенный, исключительный круг деятельности, который ему навязывается и из которого он не может выйти: он – охотник, рыбак или пастух, или же критический критик и должен оставаться [343] таковым, если не хочет лишиться средств к жизни… Это закрепление социальной деятельности, это консолидирование нашего собственного продукта в какую-то вещественную силу, господствующую над нами, вышедшую из-под нашего контроля, идущую вразрез с нашими ожиданиями и сводящую на нет наши расчеты, является одним из главных моментов в предшествующем историческом развитии».
Именно благодаря этому противоречию между частным и общим интересом последний, в виде государства,принимает самостоятельную форму, оторванную от действительных – как отдельных, так и совместных – интересов, и вместе с тем форму иллюзорной общности. Но это совершается всегда на реальной основе…, – на основе интересов классов, которые, – будучи уже обособленными в результате разделения труда, – обособляются в каждой такой людской совокупности и из которых один господствует над всеми другими. Отсюда следует, что всякая борьба внутри государства – борьба между демократией, аристократией и монархией, борьба за избирательное право и т. д. и т. п. – представляет собою не что иное, как иллюзорные формы, в которых ведется действительная борьба различных классов друг с другом… Отсюда следует далее, что каждый стремящийся к господству класс, – если даже его господство обусловливает, как это имеет место у пролетариата, уничтожение всей старой общественной формы и господства вообще, – должен прежде всего завоевать себе политическую власть, для того чтобы этот класс, в свою очередь, мог представить свой интерес как всеобщий, что он вынужден сделать в первый момент» 9.
Если реальным интересом, обусловливающим появление государства с его иллюзией всеобщего интереса, является действительный интерес людей, объединенных в класс, то и этот общий интерес, формирующий классы в классовом обществе на основе той же, сказали бы мы, механически, есть отчуждение общего интереса класса от частных интересов лиц, этот класс составляющих. Внутри реальных единств, т. е. каждого из классов, из антагонизма которых в сопряженности своих противоречий складывается классовое общество, практическая борьба частных интересов не снимает того общего, что служит основой противопоставления класса классу, и это заставляет господствующий класс для охраны своей эксплуатации, т. е. общего всему классу интереса, выражать свою социальную силу в отчужденной от себя форме, т. е. в государстве как организме принуждения и вместе с тем органе диктатуры одного, т. е. господствующего, класса. В. И. Ленин говорил: «Сущность учения Маркса о государстве усвоена только тем, кто понял, что диктатура одного класса является необходимой не только для всякого классового общества вообще, не только для пролетариата,свергнувшего буржуазию, но и для целого исторического периода, отделяющего капитализм от «общества без классов», от коммунизма. Формы буржуазных государств чрезвычайно разнообразны, но суть их одна: все эти государства являются так или иначе, но в последнем счете обязательно диктатурой буржуазии. Переход [344] от капитализма к коммунизму, конечно, не может не дать громадного обилия и разнообразия политических форм, но сущность будет при этом неизбежно одна: диктатура пролетариата» 10.
Итак, диктатура одного класса, несмотря на разнообразие политических форм, лежит в сущности каждого государства, в том числе, естественно, и феодального. Основой всякого феодального государства, в частности и феодально-абсолютистской монархии, является диктатура класса феодалов. Ни о каком компромиссе с буржуазией в сфере политической власти говорить нельзя, хотя известная уступка класса феодалов буржуазии в феодальном государстве или класса буржуазии феодалам в буржуазном государстве, конечно, возможна.
Итак, «государство есть особая сила для подавления». «Это великолепное и в высшей степени глубокое определение Энгельса, – говорит В. И. Ленин, – дано им здесь с полнейшей ясностью» 11. Такой особой силой для подавления была и любая феодальная монархия – и сословная, и абсолютная. Проблема абсолютизма поэтому лежит не в сфере общего учения классиков марксизма-ленинизма о государстве, а в другой области, а именно: в проблеме смен различных форм одного и того же по своему классовому содержанию государства, а проблема смены форм есть проблема конкретного развития формации. Сущность проблемы абсолютной монархии заключается не в том, что абсолютная монархия как особая форма феодального государства служит «органом дворянства для подчинения и обуздания крепостных крестьян», а в том, в каком отношении аппарат принуждения при абсолютизме стоит к самому господствующему классу, интересы которого он охраняет и выражением интересов которого он является.
Государство как «аппарат для систематического применения насилия и подчинения людей насилию» может обладать меньшей или большей самостоятельностью в своих действиях. Такое положение, в силу которого государство обладает большей самостоятельностью по отношению к своем классу, не делает его в меньшей степени выразителем интересов этого класса. Наоборот, полицейско-бюрократическая машина, созданная впервые абсолютизмом, разрасталась и становясь всеобъемлющей, с особой силой осуществляет функцию классового насилия и таким образом удовлетворяет интересы господствующего класса.
Следовательно, проблема абсолютной монархии сводится к вопросу, когда и при каких исторических условиях развития феодальной формации государство как аппарат принуждения, как особая группа людей, которая только тем и занята, чтобы управлять, и которая для управления нуждается в особом аппарате принуждения, подчинения чужой воли насилию – в тюрьмах и в особых отрядах людей, войсках и пр., получает наибольшую самостоятельность в своем функционировании.
Классики марксизма-ленинизма, имея в виду европейскую историю, высказываются по этому поводу абсолютно недвусмысленно. Прежде всего приведем полностью отрывок из работы «Происхождение семьи, [345] частной собственности и государства» Энгельса, которую так высоко ценил В. И. Ленин, охарактеризовавший ее как «одно из основных сочинений современного социализма, в котором можно с доверием отнестись к каждой фразе» 12. «Так как государство, – пишет Энгельс, – возникло из потребности держать в узде противоположность классов; так как оно в то же время возникло в самих столкновениях этих классов, то оно, по общему правилу, является государством самого могущественного, экономически господствующего класса, который при помощи государства становится также политически господствующим классом и приобретает таким образом новые средства для подавления и эксплуатации угнетенного класса. Так, античное государство было, прежде всего, государством рабовладельцев для подавления рабов, феодальное государство – органом дворянства для подавления крепостных крестьян, а современное представительное государство есть орудие эксплуатации наемного труда капиталом. В виде исключения встречаются, однако, периоды, когда борющиеся классы достигают такого равновесия сил, что государственная власть на время получает известную самостоятельность по отношению к обоим классам (курсив наш. – С. С.), как кажущаяся посредница между ними. Такова абсолютная монархия XVII и XVIII веков, которая держит в равновесии дворянство и буржуазию друг против друга; таков бонапартизм Первой и особенно Второй империи во Франции, который натравливал пролетариат против буржуазии и буржуазию против пролетариата. Новейшее достижение в этой области, при котором властитель и подвластные выглядят одинаково комично, представляет собою новая Германская империя бисмарковской нации: здесь поддерживается равновесие между капиталистами и рабочими, противостоящими друг другу, и они подвергаются одинаковому надувательству в интересах оскудевшего прусского юнкерства» 13.
Эту мысль об условиях возникновения абсолютизма Энгельс повторяет еще не раз. Например, в статье «К жилищному вопросу» он указывал, что «в Пруссии – а Пруссия играет теперь решающую роль – наряду со все еще сильным крупнопоместным дворянством существует сравнительно молодая и крайне трусливая буржуазия, которая до сих пор не завоевала ни прямой политической власти, как во Франции, ни более или менее косвенной, как в Англии. Но рядом с этими двумя классами существует быстро увеличивающийся, интеллектуально очень развитый и с каждым днем все более и более организующийся пролетариат. Таким образом, наряду с основным условием старой абсолютной монархии – равновесием между земельным дворянством и буржуазией (курсив наш – С. С.) – мы находим здесь основное условие современного бонапартизма: равновесие между буржуазией и пролетариатом. Но как и в старой абсолютной монархии, в современной бонапартистской действительная правительственная власть находится в руках особой офицерской и чиновничьей касты» 14. [346]
Та же мысль об абсолютизме развивалась Энгельсом и раньше. В работе «Крестьянская война в Германии» сказано, что «централизация», которую осуществляла абсолютная монархия, установившаяся во Франции уже со времени Людовика XI, благодаря антагонизму между дворянством и городским сословием и в дальнейшем так все более укреплявшаяся, в Германии была невозможна уже потому, что условия, необходимые для национальной централизации, здесь не существовали вовсе или находились в зачаточном состоянии» 15. Заметим, кстати, что еще в «Коммунистическом манифесте» содержалось утверждение, что буржуазия в период мануфактуры – «противовес дворянству в сословной или в абсолютной монархии» 16.
Маркс более подробно говорит об этом в статье «Морализующая критика и критическая мораль» (1847 г.): «Современная историография показала, что абсолютная монархия возникает в переходные периоды, когда старые феодальные сословия приходят в упадок, а из средневекового сословия горожан формируется современный класс буржуазии, и когда ни одна их борющихся сторон не вязла верх над другой. Таким образом, элементы, на которых покоится абсолютная монархия, ни в коем случае не является ее продуктом; наоборот, они образуют скорее ее социальную предпосылку, историческое происхождение которой слишком хорошо известно, чтобы вновь здесь о ней напоминать. Тот факт, что в Германии абсолютная монархия возникла позднее и держится дольше, объясняется лишь уродливым развитием немецкой буржуазии (курсив наш – С. С.)» 17.
Таким образом, Маркс и Энгельс везде подчеркивают наличие буржуазии как условие превращения феодальной монархии в монархию феодально-абсолютистскую, а из последней цитаты безусловно следует, что речь идет о современной буржуазии, складывающейся как класс в процессе капиталистического развития европейского общества в XVI – XVIII вв.
Имеем ли мы какую-либо иную концепцию у В. И. Ленина? У вождя победоносного пролетариата, имевшего дело с русской действительностью и с русским самодержавием, есть ряд высказываний, непосредственно относящихся к русской конкретной действительности, но тем не менее нет никаких сомнений, что В. И. Ленин исходил из принципиально тех же положений, что и Маркс и Энгельс. В. И. Ленин в «Проекте резолюции о современном моменте и задачах партии» (1908 г.) характеризует самодержавие следующими чертами: «Старое крепостническое самодержавие развивается, превращаясь в буржуазную монархию, прикрывающую абсолютизм лжеконституционными формами. Открыто закреплен и признан государственным переворотом 3-го июня и учреждением III Думы союз царизма с черносотенными помещиками и верхами торгово-промышленной буржуазии. Став по необходимости окончательно на путь капиталистического развития России и стремясь отстоять именно такой [347] путь, который сохранил бы за крепостниками-землевладельцами их власть и их доходы, самодержавие лавирует между этим классом и представителями капитала. Их мелкие раздоры используется для поддержания абсолютизма (курсив наш – С. С.), который вместе с этими классами ведет бешеную контрреволюционную борьбу с обнаружившими свою силу в недавней массовой борьбе социалистическим пролетариатом и демократическим крестьянством» 18. Говоря здесь об абсолютизме, В. И. Ленин одновременно отмечает его буржуазно-бонапартистский характер.
Итак, основоположники марксизма-ленинизма связывают появление абсолютизма с наличием «современного класса буржуазии» и ни слова не говорят при этом о классе-антагонисте феодального общества, т. е. о крестьянстве. Почему? Потому, что проблема абсолютизма не есть проблема государства во всей полноте. Она связана лишь с вопросом, почему в некоторых исключительных случаях государство как аппарат принуждения и как совокупность людей, непосредственно выполняющих функцию классового принуждения, получает на время известную самостоятельность по отношению к обоим классам (в данном случае по отношению к дворянству и буржуазии). Но так как всякое государство есть орган определенного класса, то, следовательно, здесь речь идет об известной самостоятельности политической надстройки и по отношению к своему классу, причем само собой разумеется, что государство не перестает быть органом этого класса для подавления и обуздания эксплуатируемого класса. Совершенно очевидно, что классом, который может служить в феодальном обществе противовесом дворянству, является буржуазия, которая даже в начальной стадии своего развития достаточно экономически сильна, чтобы, по словам Маркса, «вступить в спор». Конечно, «мелкие раздоры» между крепостниками-землевладельцами и представителями капитала существуют, но это нисколько не мешает абсолютизму вместе с этими классами вести бешеную борьбу против трудящихся. Нам важно подчеркнуть, что условием абсолютизма (и вообще известной самостоятельности, независимости аппарата принуждения господствующего класса от самого господствующего класса) является наличие другого класса, противостоящего господствующему, но не антагонистическую ему, вместе с которым господствующий класс может одновременно вести бешеную борьбу против эксплуатируемого класса. Именно так обстояло дело в классическую пору абсолютной монархии в XVI – XVIII вв., когда известная противоположность интересов дворянства и буржуазии обеспечивала государству возможность достигать максимальной самостоятельности в своих действиях и в то же время вместе с обоими классами эксплуатировать крестьян, ремесленников и нарождающийся пролетариат.
Несколько иначе обстоит дело с бонапартизмом. Тут государство уже не лавирует, а «натравливает» пролетариат против буржуазии и буржуазию против пролетариата. Однако бонапартизм (т. е. частный случай самостоятельности аппарата) использует пролетариат лишь для запугивания буржуазии, а вовсе не для того, чтобы хотя бы на минуту или в каком бы то ни было отношении стать на сторону пролетариата, ибо бонапартизм, [348] так же как и абсолютизм XVI – XVIII вв., является диктатурой одного класса (бонапартизм – диктатурой буржуазии, абсолютизм – дворянства).
В последнее время в дискуссии по статьям Б. Ф. Поршнева снова высказывалась упрощенная точка зрения на государство в целом и на абсолютизм в частности.
Исходя на основной мысли классиков марксизма-ленинизма о том, что государство в руках господствующего класса есть аппарат принуждения по отношению к эксплуатируемому классу и что государство возникло в столкновениях этих классов, Б. Ф. Поршнев в то же время объяснял всякое изменение формы государства только изменением степени напряженности классовой борьбы, т. е. отказывался рассматривать классовую борьбу как факт конкретный, а такую надстройку, как государство, – как результат совокупности всех объективных условий, в которых оно исторически складывалось, действовало и изменялось. С другой стороны, он ошибочно изолировал классовую борьбу, оторвав ее и от производительных сил, и от производственных отношений. Б. Ф. Поршнев превратил, таким образом, классовую борьбу в «демиурга истории» и, положив ее в основу всего исторического процесса, придал ей характер силы, следующей имманентным законам собственного внутреннего развития, каковых в действительности нет и не может быть. В результате он получил весьма упрощенную схему развития и классовой борьбы и государства, которую можно было бы формулировать так: поскольку классовая борьба во всяком классовом обществе, которое рано или поздно придает революционным путем к более высокой формации, все время развивается (параллельно развитию самой формации), то смена форм государства есть прямой результат классовой борьбы, причем борьбы только между основными классами (для феодализма, следовательно, между крестьянством и феодалами). Поскольку речь идет о феодальной формации, процесс смены форм государства представляется по этой схеме в следующем виде: классовая борьба между крестьянством и феодалами все время обостряется, и вследствие этого господствующий класс переходит ко все более централизованной политической форме своего господства – сначала к сословно-представительной монархии, затем к абсолютной.
Эта теория имеет одно несомненное преимущество: она исключительно проста. Но у нее есть, к сожалению, и существенные недостатки: во-первых, она не соответствует действительности; во-вторых, она исходит из недооценки активной роли такой надстройки, как государство. По этой теории, государство в своем развитии лишь пассивно отражает изменения в классовой борьбе, усиливаясь по мере усиления последней. Б. Ф. Поршнев не учитывает роли городов и горожан в усилении королевской власти в средние века, не учитывает того обстоятельства, что классовая структура в процессе исторического развития феодальной формации не упрощается, как в формации капиталистической, а наоборот, усложняется, что удельный вес основного эксплуатируемого класса феодальной формации в процессе ее развития не увеличивается, а падает, что в отличие от пролетариата само крестьянство самостоятельно не может осуществить буржуазной революции и что вследствие всего этого [349] проблема государства, даже если предположить, что оно непрерывно крепнет в ходе истории и по мере развития феодальной формации, гораздо более сложна, чем это получается по схеме Б. Ф. Поршнева.
Мы здесь не можем ставить вопрос о том, действительно ли классовая борьба развивается параллельно развитию производственных сил. Это особая тем, и ее, несомненно, нужно изучать для каждой формации особо. Скажем лишь, что классовая борьба в классовом обществе связана не с развитием производительных сил, а с изменением производственных отношений, а эти изменения могут иногда вызвать разложение данной формации и развитие элементов новой формации в недрах старой. Следовательно, классовая борьба обязательно несет в себе, как факт конкретный, печать всей сложности тех изменений, которые происходят в развитии феодальной формации в процессе перехода ее от стадии становления к расцвету, а затем к разложению и упадку.
Итак, сделаем выводы. Во-первых, для классиков марксизма-ленинизма вопрос об абсолютизме был прежде всего вопросом о том, при каких условиях государство как сила, стоящая над обществом и все более и более отчуждающая себя от общества, т. е. как аппарат принуждения, может получить известную самостоятельность по отношению к своему классу, т. е. по отношению к господствующему классу, интересы которого оно (государство) или он (аппарат принуждения) охраняет.
Об огромном политическом значении именно такой постановки вопроса свидетельствуют многочисленные высказывания. В. И. Ленина в его ранних работах, где он учил российский пролетариат помогать всем тем, кто борется с самодержавием, ибо русское самодержавие, писал он в 1899 г., «есть… самовластие чиновников и полиции и бесправие народа» 19. Он критиковал отзовистов в 1907 г. за то, что те «не умеют отличать абсолютизма, лавирующего между указанными двумя классами (крупная буржуазия и помещики-крепостники), от прямого господства этих классов, и у них выходит абсурд, исчезает куда-то борьба с самодержавием».
Второй вывод заключается в том, что абсолютизм есть частный случай такого соотношения классовых сил в обществе в целом и такого положения господствующего класса, когда государство как аппарат принуждения в руках господствующего класса приобретает некоторую самостоятельность по отношению к своему классу.
Третий вывод касается непосредственно абсолютизма. Исторически мы имеем в процессе возникновения как раз такое соотношение классовых сил, к которому больше всего подходит характеристика, данная В. И. Лениным русскому самодержавию после разгона двух первых Дум и роспуска третьей. Выборы в четвертую Думу в 1912 г. шли под самым неприкрытым давлением правительства, которое благодаря этому добилось, например, того, что по первому туру по курии мелких землевладельцев и духовенства в выборщики попало 82 % попов. В. И. Ленин замечает: «И октябристы, и националисты ропщут. Все обвиняют правительство в том, что оно «делает» выборы. А помещики и крупная буржуазия сами хотели бы делать выборы. [350]
Столкновение происходит, значит, между абсолютизмом, с одной стороны, помещиками и буржуазными тузами, с другой… Оказалось, даже с октябристами правительство ужиться не может… Эта неудача, бесспорно, фактически признана правительством, которое стало организовывать в лице подчиненного, подначального духовенства своих собственных чиновников!
В исторической науке этот прием правительства, сохранившего существенные черты абсолютизма, называется бонапартизмом. Не определенные классы служат опорой в этом случае, или не они только, не они главным образом, а искусственно подобранные, преимущественно из различных зависимых слоев набранные элементы.
Чем объясняется возможность такого явления в «социологическом смысле», т. е. с точки зрения классовой борьбы? – Уравновешиванием сил враждебных или соперничающих классов. Если, например, Пуришкевичи соперничают с Гучковыми и Рябушинскими, то правительство, при некотором уравновешивании сил этих соперников, может получить больше самостоятельности (конечно, в известных, довольно узких пределах), чем при решительном перевесе одного из этих классов. Если же это правительство исторически связано преемственностью и т. п. с особенно «яркими» формами абсолютизма, если в стране сильны традиции военщины и бюрократизма в смысле невыборности судей и чиновников, то пределы этой самостоятельности будут еще шире, проявления ее еще… откровеннее, приемы «подбирания» избирателей и голосующих по приказу выборщиков еще грубее, произвол еще ощутительнее» 20. Абсолютная монархия и была как раз уравновешиванием сил вначале не столько враждебных, сколько соперничающих классов, т. е. дворянства и буржуазии. Ко времени буржуазной революции соперничество превратилось во враждебность, но и то не везде. Например, в Германии во время революции 1848 г. буржуазия в страхе перед пролетариатом пошла на союз с юнкерством.
Четвертый вывод заключается в том, что понять всякую политическую форму, в частности абсолютную монархию, возможно только при учете всей сложности конкретной остановки, в которой она исторически возникла.

*

Проиллюстрируем на нескольких конкретных примерах изложенные выше теоретические положения.
Едва ли может быть сомнение в том, что, формулируя свои взгляды на условия правления абсолютной монархии в Европе (о ней только пока идет речь), Маркс и Энгельс прежде всего имели в виду классическую страну абсолютизма, т. е. Францию. Известна характеристика, данная Энгельсом Франции как стране, в которой классовая борьба протекала в классически слагавшихся формах. «Франция – та страна, – писал Энгельс в предисловии к немецкому изданию труда «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», – в которой историческая классовая [351] борьба больше, чем в других странах, доходила каждый раз до решительного конца. Во Франции в наиболее резких очертаниях выковывались те меняющиеся политические формы, внутри которых двигалась эта классовая борьба и в которых находили свое выражение ее результаты. Средоточие феодализма в средние века, образцовая страна единообразной сословной монархии со времени Ренессанса, Франция разгромила во время великой революции феодализм и основала чистое господство буржуазии с такой классической ясностью, как ни одна другая европейская страна» 21.
Временем возникновения абсолютизма во Франции Энгельс считает правление Людовика XI. Это тем более вероятно, что подтверждается политикой французских правительств по отношению к последним Генеральным Штатам. Играя на противоречии между привилегированными сословиями (духовенством и дворянством) и третьим сословием, правительство каждый раз, когда ему это было нужно, добивалось полной неработоспособности этого сословно-представительного органа и затем распускало его, пока, наконец (после 1614 г.), совсем не перестало созывать его.
Для нас пример французского абсолютизма важен не с точки зрения тех условий, в которых он появился, ибо эти условия совершено ясны. Он важен потому, что на его примере можно с необыкновенной ясностью проследить все периоды развития абсолютизма и его отношение в процессе развития к различным классам феодального общества. Что французский абсолютизм вырастал, используя соперничество дворян и буржуазии, едва ли нужно доказывать. Это нисколько не мешало ему, с другой стороны, оставаясь феодальным государством, поддерживать на раннем этапе своего развития буржуазию и буржуазное хозяйство. Дворянство как класс ни в XVI, гни даже в XVII в. еще не видело в буржуазии своего врага и будущего победителя, хотя уже начинало ощущать крепкие руки буржуа, когда речь шла о выплате процентов по увеличивающимся все время дворянским долгам. Во-вторых, французское дворянство и его государство прямо выигрывали от хозяйственного развития, которое на данном этапе могло быть прежде всего развитием капитализма. Маркс говорил, противопоставляя роль абсолютной монархии в ранней период ее существования ее роли в период заката, что «абсолютная монархия вместо того, чтобы централизовать,– ав этом, собственно, и состояла ее цивилизаторская деятельность, делает теперь попытки к децентрализации. Возникшая в результате поражения феодальных сословий и принимавшая деятельнейшее участие в их разрушении, она стремится теперь сохранить хотя бы видимость феодальных перегородок. Если в прошлом она покровительствовала торговле и промышленности, одновременно поощряя тем самым возвышение класса буржуазии, и видела в них необходимые условия как национальной мощи, так и собственного великолепия, то теперь абсолютная монархия повсеместно становится поперек дороги торговле и промышленности, превращающимся во все более опасное оружие в руках уже могущественной буржуазии. От города, этой колыбели [352] ее расцвета, она обращает свои робкие и отупевшие взоры на сельские усадьбы, унавоженные трупами ее былых могучих противников» 22.
Что даже касается отношения государства и обоих соперничающих классов к трудовому народу, то тут они выступали совершенно солидарно и всегда против интересов трудящихся, шла ли речь о подавлении восстаний крестьян, переобремененных налогами, или о первых стачках подмастерьев, превращающихся в пролетариев.
Развитие французского государства также происходило за счет жесточайшей эксплуатации крестьянства, ибо конкурентоспособность французской буржуазии на внешних рынках создавалась путем искусственного повышения цен на внутреннем рынке на товары промышленного производства и искусственного понижения цен на хлеб и сырье, производимые крестьянскими хозяйствами. Отношение абсолютизма к буржуазии существенно меняется в XVIII в., когда дворянство начинает сознавать угрозу своему политическому господству и когда сам абсолютизм обращает свои отупевшие взоры от города на сельские округа. Но абсолютизм не может приостановить дальнейшего развития производительных сил; самое большее, что он способен сделать, – это защищать дворянство от напора буржуазии, до поры до времени, конечно.
Необходимо обратить, наконец, внимание на то, что именно абсолютная монархия создает мощный и разветвленный бюрократический аппарат и наиболее действенные средства принуждения в виде постоянных армий, полиции, суда и т. п. Поэтому такое государство становится мощным орудием, содействующим эксплуатации непосредственных производителей при помощи налогового пресса, системы государственного долга и т. д., и тем самым обостряет классовую борьбу.
Не кто иной, как именно Б. Ф. Поршнев, показал в своей книге «Народные движения во Франции перед Фрондой», что главной причиной народных восстаний во Франции XVII в. – восстаний по преимуществу крестьянских – было усиление налогового гнета. Не абсолютизм, таким образом, является ответом на обострение классовой борьбы, а наоборот, сами восстания вызваны нажимом абсолютизма на податное население. Этим утверждением не отрицается вполне возможный факт ухудшения положения если не всей, то во всяком случае части крестьянской массы в связи с процессом, совпадающим по времени с появлением абсолютизма. Но прямой связи появления абсолютизма с обострением классовой борьбы, если оно действительно имело место во Франции XVI в., установить нельзя. Когда речь идет о том, чтобы держать в узде трудящихся деревни или города, эксплуатирующие классы и государство, самодержавное или несамодержавное, выступают заодно.
В Восточной Европе XVI и XVII вв. значительное ухудшение крестьянской службы, возврат к барщине и к самым тяжелым формам крепостничества, одним словом, процесс так называемого «второго издания крепостного права» происходил также вне зависимости от форм государства, [353] тогда как, согласно теории Б. Ф. Поршнева, это ухудшение и связанное с ним обострение классовой борьбы должно было вызвать здесь появление абсолютной монархии. В то же время, как Бранденбург, Пруссия, Мекленбург, Померания, Россия были централизованными государствами, Польша переживала полный развал, Венгрия была поделена между Габсбургами и Турцией. Однако закрепощение шло неуклонно, и государство – централизованное или нецентрализованное – фактически лишь законодательно оформляло процесс, складывающийся независимо от его вмешательства. Более того, законодательное оформление закрепощения крестьян в основном уже закончилось ко времени складывания на востоке Европы абсолютизма, так как оно было делом «местных чинов», т. е. прямой власти дворянства, которое там безраздельно господствовало в сословно-представительных учреждениях. Наоборот, сложившийся абсолютизм, как претендент на часть феодальной ренты, ознаменовал свое появление даже попытками регламентации размеров барщины, пытался предотвратить уменьшение крестьянских дворов (Bauernschutzgesetzgebung в Пруссии, Robotpatente в Австрии) и даже иногда освобождал крестьян лично, но без земли (Иосиф II в Австрии). Складывавшийся в западной части Германии в то же время мелкодержавный абсолютизм немецких князей укреплялся, несмотря на то что здесь не было никаких хозяйственных оснований для крупного помещичьего хозяйства и возврата к барщине, а в положении крестьян не обнаруживалось существенных изменений по сравнению с тем положением, в каком оно очутилось после Великой крестьянской войны. Скорее наоборот, в XVII в. наблюдается некоторое ослабление сеньориального режима.
Доказываемые положения можно проиллюстрировать примерами из истории Англии. Советские историки по праву могут гордиться успехами, достигнутыми в изучении истории этой страны. И тем не менее вопрос о природе тюдоровского абсолютизма продолжает, с нашей точки зрения, оставаться открытым. В качестве условий его появления обычно указывают на тяжелые формы, в которых протекал в Англии процесс первоначального накопления капитала. Но такое объяснение явно недостаточно. В. И. Ленин, как мы уже говорили, подчеркивал, что, ведя борьбу с эксплуатируемыми классами, абсолютистское государство может то же время использовать «мелкие раздоры» между крепостниками-землевладельцами и представителями капитала. Факт усиления классовой борьбы у В. И. Ленина строго отделяется от условий самой абсолютности (самодержавности) правительства. Поэтому когда для объяснения тюдоровского абсолютизма ссылаются только на усилие классовой борьбы, следует сказать, что этим вопрос не исчерпывается.
В заключение необходимо остановиться еще на одной известной форме самодержавия – на итальянской тирании XV в. Что она возникла в Италии раньше, чем в остальной Европе, стали складываться капиталистические отношения и появилась буржуазия как класс. Однако итальянскую тиранию следует рассматривать как предшественницу скорее не абсолютизма, а той разновидности самодержавия, которую основоположники марксизма назвали бонапартизмом, так как в данном случае дело заключается [354] не столько в лавировании между двумя эксплуатирующими классами, сколько в натравливании «худого народа» (popolo minuto) против буржуазии. Любопытно, что две большие купеческие республики Италии – Генуя и Венеция, благосостояние господствующего класса которых строилось преимущественно на транзитной торговле, не знали тирании и оставались до конца республиками-олигархиями. Тирания оказалась специфической формой политической организации в городах-республиках с развитой промышленностью (Милан, Флоренция). Остановимся на наиболее ярком примере тирании Медичи во Флоренции. Совершенно ясно, что концентрация власти в форме единоличного правления, прикрытого всеми аксессуарами республики, могла возникнуть во Флоренции только после ожесточенных гражданских смут XIV столетия, закончившихся великим актом классовой борьбы в конце века – восстанием Чомпи в 1378 г. Но именно это последнее свидетельство возросшего сопротивления флорентийского плебейства, в состав которого входил многочисленный предпролетариат, и позволило династии Медичи превратиться в «тиранов». Как представители класса буржуазии, они запугивали свой класс народными восстаниями, а для большей убедительности заигрывали с низами населения, организуя для них по примеру своих отдаленных политических предков – римских цезарей – «хлеб и зрелища».
Вся пресловутая «филантропия» Медичи, особенно первых трех – Козимо, Пьетро и Лоренцо Великолепного, их покровительство наукам и искусствам были вместе с тем сильным демагогическим средством приобретения популярности ради того, чтобы нагонять страх на тех представителей своего класса, которые имели неосторожность вспоминать о республиканских порядках и добродетелях и выступать против Медичи в качестве новоявленных Брутов.
Демагогия Медичи была не единственным методом наведения страха на господствующий класс с целью добиться самостоятельности в управлении. Ведя свои финансовые операции не столько во Флоренции, сколько вне ее, Медичи не останавливались и перед тем, чтобы использовать «чернь», которую они презирали, для сокрушения, а иногда и просто для уничтожения других претендентов. Когда по той или другой причине начиналась во Флоренции борьба отдельных клик в среде господствующего класса, любые средства были хороши. Разгром и поджог домов, уничтожение имущества врагов считались в итальянских городах, охваченных гражданской смутой, самым действенным способом сокрушения врагов. В таких случаях Медичи чувствовали себя в большей безопасности, чем их противники, и поэтому они чаще могли прибегать к такому опасному оружию, как обращение за помощью к народным массам.
Необходимо остановиться еще на одном ошибочном суждении об абсолютизме. Как говорят о том, что абсолютизм являлся якобы ответом на усиление классового сопротивления низов, или, как выражается Б. Ф. Поршнев, «гигантского напора снизу», то молчаливо предполагается, что абсолютизм – самая крепкая и сильная организация господствующего класса феодалов. А между тем это нужно еще доказать, и есть ряд оснований сомневаться в правильности подобного утверждения. Конечно, абсолютная монархия, создавшая разветвленную и многочисленную бюрократию, [355] постоянную армию и полицию, имеет в своем распоряжении весьма действенные средства для вмешательства во все сферы общественной жизни. Несомненно также, что по сравнению с предшествующей формой сословной монархии она как аппарат принуждения более эффективна, но это не потому, что она абсолютная монархия, а потому, что она, будучи возможна только при условии наличия буржуазии как класса, представляет собой государство, соответствующее более высокой ступени общественного развития. Однако даже на заре своего существования и задолго до самой возможности буржуазной революции необходимость лавирования между двумя классами едва ли может содействовать ее силе. Ее самостоятельность (конечно, в весьма узких пределах, как говорил В. И. Ленин) – источник таких действий и злоупотреблений, которые могут восстановить против нее отдельные круги самого господствующего класса. «Религиозные войны» и Фронда во Франции, длительная оппозиция на собраниях земских чинов в Бранденбурге (Пруссия) – пример такой оппозиции. И если сравнить абсолютную монархию Людовика XIV с современной ему конституционной монархией в Англии, где господствующий класс вмешивался в управление через парламент, то такое сравнение будет едва ли в пользу монархии Людовика. Во всяком случае, английское буржуазное государство как форма прямой власти буржуазии и во внешней и во внутренней политике более энергично и более целеустремленно защищало интересы своего класса, чем «первый дворянин» Людовик XIV защищал интересы дворянства.

С. Д. Сказкин