Аврелий Августин родился в Нумидийском городе Тагасте, в 354 году, от родителей христиан и благородных по званию. Отец его, Патрикий, был в числе оглашенных почти в продолжение целой жизни своей и принял св. крещение незадолго до своей смерти. Кажется, его образ мыслей и правила жизни не отличались истинно христианским духом. Но мать Августина, Моника, глубоко проникнута была евангельскою верою и свято хранила евангельские заповеди. Итак, под влиянием неодинаковых наставлений, правил и примеров, юный Августин воспитывался в родительском доме. Мать желала перелить в него дух своей веры и благочестия; отец заботился только о том, как удобнее и блистательнее устроить будущее положение сына своего в обществе. Любовь материнская не отвергала таких видов и забот отцовских: она желала всякого добра сыну; но не могла не ощущать вреда тех мер, какие принимались иногда для достижения общежелаемой цели. Посему, что радовало отца, то нередко глубоко огорчало мать. Она открывала сыну свои чувства, но пылкое дитя, любя мать, охотнее однако же пользовалось попущениями отца и скоро ступило на путь самый опасный для юности. Моника только молилась за сына, горько плакала в тиши, но надеялась на Бога: ее оружие, слезы и молитва, доставят ей самое счастливое торжество, но - чрез немалое время и после тяжких и трудных испытаний. [9]
В первых летах юности бл. Августин обнаруживал удивительную понятливость и остроту ума. И религиозное чувство было в нем живо и светло, так что, заболевши однажды, он сам просил крещения, и благочестивая мать его приготовила уже все для совершения таинства; но опасность миновала, и таинство было отложено до позднейшего времени[1]. При редких дарованиях, юный Августин неохотно однако же принимался за учение и чувствовал какое-то отвращение от школьных занятий. Сам он, в воспоминаниях о своем детстве, хотя приписывает это своей лености, но вместе с тем жалуется, с одной стороны, на сухость уроков, с другой - на суету побуждений, которыми родители и наставники старались заохотить детей к учению[2]. Но хуже всего, по замечанию самого же Августина, в образе воспитания юношества было то, что никто не наблюдал за чистотою жизни воспитанников; напротив, сами наставники заставляли детей изучать трогательнейшие, по их понятию, места из поэм, наполняли души их образами нечистыми[3]. Поэтому немного пользы получил юный Августин в первой школе воспитания своего и хотя вышел из нее самым лучшим учеником, но ни ум, ни сердце его не получили надлежащего направления.
Между тем, отец его начал заботиться о средствах отправить сына, для окончания воспитания, в Карфаген. По ограниченности состояния ему нелегко было это сделать, однако же он ни за что не хотел отказаться от своего намерения. «Кто не превозносил тогда отца моего, - говорит бл. Августин, - за то, что он ничего не щадил для моего образования! Но он не хотел обращать внимания на мое нравственное состояние, на чистоту моей жизни. Он одного только желал, чтоб я был красноречив; а между тем, на 16 году моего возраста, оставаясь совершенно праздным, [10] я почувствовал в себе силу страстей и не имел руки, от них охраняющей». Отец любовался даже пылкостью юноши, только мать со слезами убеждала его хранить непорочность души и тела. Но советы матери казались ему женскою боязливостью, и он стыдился им следовать. Среди сверстников, с хвастовством рассказывавших о своих пороках, как о каких-нибудь подвигах, и отличавшихся готовностью на всякое дурное дело, он мог краснеть не за пороки, а за добродетель и потому старался даже превзойти их тем постыдным удальством, которое часто так много ценится в кругу своевольного юношества. Словом, год приготовления своего к поступлению в карфагенскую школу Августин провел не только без всякой пользы для себя, но и с большим вредом для своей нравственности[4].
Наконец его отправили в Карфаген. Там, с успехами в науках, он еще более успевал развивать свои страсти. Театр сделался любимым местом его удовольствий, а обольщение - мнимою потребностью души и сердца. «У меня был, - говорит он, - внутренний глад пищи духовной, но я алкал не тем гладом, ибо искал не пищи нетленной». Он думал насытиться благами ближайшими. Впрочем, скоро опытом изведав их пустоту, он стал искать мудрости. Случайно прочитав творение Цицерона «Гортензий», в котором заключалось убеждение к любомудрию, он почувствовал отвращение от прежних пустых занятий своих и с жаром приступил к новому предмету любознательности. Только ему прискорбно было, что он не мог встретить в книге своей имени Иисуса Христа, которое научился любить с самого раннего детства, под руководством благочестивой матери своей. Вот почему он немедленно обратился к чтению Св. Писания. Но, не умея проникать в глубину его смысла, он не находил в нем удовлетворительной пищи уму своему: Цицерон был так изящен, красноречив, а Писание [11] говорило так просто, положительно и, казалось ему, даже грубо. Жажда истины, непознанной в источнике ее, заставила Августина обратиться к философам. Эти тщеславные люди, воспоминает он, только распевали о философии и говорили: истина, истина! а проповедовали одну ложь. «О истина, истина! Как искренно стремился к тебе дух мой всякий раз, когда они толковали о тебе на словах, или в огромных книгах!» Бл. Августин разумеет здесь манихеев, которые увлекли его тогда в свою ересь. Случай к обольщению молодого и неопытного ума был самый удобный. В борьбе со страстями Августин не мог объяснить себе враждебного начала в своей природе: чем больше преобладали в нем чувственные пожелания, тем резче он противополагал их чисто духовным, и в его понятии все плотское сделалось не только отличным от духовного, но и противоположным и враждебным оному. Посему, читая Ветхий Завет и встречая там образность учения о Боге и служения Ему, он получил уже предубеждение против Св. Писания, и древний закон Божий человеку казался ему слишком несовершенным, и жизнь св. Патриархов слишком плотскою, и проч. Неудивительно после этого, что он скоро предался манихеям, которые смело разрешили ему коренные вопросы его, указывая на два вечные начала добра и зла и объявляя Ветхий Завет произведением начала последнего. На первый раз успокаивалась этим совесть юноши, а разум его еще ожидал и надеялся обильной пищи в фантастических мудрованиях еретиков. Итак, Августин, ища истины, впал в грубые заблуждения и сделался ревностным манихеем[5].
Все терпеливо сносила любящая мать его (отец Августина скончался вскоре после отправления его в Карфаген), но ереси не могла стерпеть в нежно любимом сыне своем: она отказалась иметь с ним всякое общение и проводила горькие дни в [12] непрестанных слезах о гибели чада своего и в молитвах о его обращении. Однажды, после обильных молитвенных слез, она заснула и во сне увидела пред собою светлый образ юноши, который с участием спрашивал ее о причине горести. «Оплакиваю погибель сына моего», - отвечала она. Юноша, желая успокоить ее, возразил, что сын ее с нею и приказал ей обратиться и посмотреть около себя. Мать обратилась и увидела подле себя сына. Это сновидение почла она добрым пророчеством и спешила разсказать его сыну. «Что ж, - спокойно отвечал Августин, - это значит, что и ты скоро будешь там, где теперь я». «Нет, нет, сын мой, - возразила мать, - не я около тебя явилась, а ты около меня; стало быть, где теперь я, там будешь ты». И с тех пор она опять начала разделять с ним трапезу. Однако же время текло, а сын не обращался. Все, что могла делать для него мать, делала с необыкновенным усердием и постоянством; но, казалось, ни в чем не успевала. Наконец, она решилась просить епископа о вразумлении заблудшего; но епископ не соглашался на это, говоря, что Августин, недавно приставший к еретикам, еще неспособен теперь вразумиться истиною. Оставь его, говорил он, со временем он сам увидит грубость заблуждения своего и отвергнет его. В доказательство, епископ указывал на себя, как на пример подобного обращения, ибо в молодости и он заражен был манихейством. Когда же мать, не успокоенная таким предвещанием, со слезами приступила вновь к опытному старцу и умоляла призвать к себе Августина и мудрою беседою направить на путь истины; тогда епископ, как бы с некоторым укором, сказал ей: «Ступай и живи, как живешь! невозможно, чтобы чадо таких слез погибло!» Этот последний ответ, вместо огорчения, произвел отрадное действие на сердце матери: ей казалось, что это был для нее ответ самого неба[6]. [13]
Окончив курс учения своего, Августин возвратился в Тагаст и там начал учить грамматике и риторике. Мало-помалу начали представляться случаи, пробуждавшие его от усыпления в ереси. Между многими друзьями его был один опытный и престарелый врач, который хорошо знал науки естественные и любил разсуждать с Августином о разных предметах. Однажды коснулись они астрологии, которая так нравилась последователю Манеса, потому что книги манихейские наполнены были баснями о небе и звездах, о солнце, о луне и проч. Ученый врач стал отечески убеждать молодого друга своего оставить басни обманщиков и не тратить времени на такие занятия, пустоту которых он изведал собственным опытом. Августин хотя и не доверял таким предостережениям, однако же невольно охладел к фантастическому мистицизму. Далее, один из друзей его, им же увлеченный в манихейство, опасно заболел и был крещен в состоянии безпамятства, но когда пришел в сознание и услышал насмешки друга над такого рода крещением, то с негодованием прервал его шутки и с благоговением заговорил о спасительном таинстве: пораженный удивлением, Августин оставил спор до времени выздоровления больного, но друг его умер и - с самою искреннею верою в православную Церковь. Случай этот заставил Августина размышлять о многом. И сам он, читая философов, любил сравнивать их учение с своим (манихейским), и первое казалось ему во многих отношениях лучше последнего. Но вот со дня на день ожидали в Карфаген епископа манихейского Фавста, который славился особенною ученостью и мудростию между своими единопоследователями. Никто так не желал видеть его и беседовать с ним, как Августин: многое имел он предложить на решение такому мужу, от которого ожидал многого. Ибо, как выше замечено, манихейство на первый раз только мнимо успокаивало совесть его, а не ум, пищи для которого он еще ожидал в новом учении, не находя ее пока по недостатку людей, как представлялось ему, [14] хорошо знающих дело. Уже девять лет протекло от совращения Августина в манихейство, но желаемого случая ему не являлось. Наконец Фавст приехал, и Августин поспешил к нему. Что же? - Он нашел его ниже себя по познаниям: еретик имел только природный дар говорить приятно и увлекательно, но оказался почти без всякого образования, так что сам должен был сознаться в невежестве своем. Тогда открылось, что учение Манеса, облеченное в такую таинственность, увлекало только людей легковерных, между которыми не было ни одного здравого мыслителя. Собеседники Фавста, старавшиеся поправить дело, выказывали еще яснее свое невежество и нелепость признаваемого ими учения. С этой поры Августин начал питать сильное и сознательное недоверие к манихейству: в душе он уже не был манихеем[7].
Немного спустя после этого, он решился отправиться в Рим и уехал туда тайно от матери, не хотевшей разставаться с сыном. К этому путешествию располагали Августина некоторые житейские разсчеты, а не желание и надежда обрести истину. В Риме он остановился у одного манихея, но по духу не был ему единоверным. Ум Августина стал теряться в недоумениях, без упования найти что-нибудь положительно-истинное и неизменно-твердое. О Церкви православной, по сильному против нее предубеждению, он не хотел и думать. Из всего, что он узнал в манихействе, одни возражения против Ветхого Завета оставались для него сильными. То была пора чистого скептицизма для Августина, и хотя он, по собственному признанию, не довольно читал древних философов-академиков, однако же чувствовал, что совершенно согласен с ними. В таком состоянии духа был он в Риме, когда представился ему случай отправиться в Медиолан, откуда пришли тогда посланные с прошением к префекту римскому указать им хорошего наставника в [15] красноречии для Медиолана. Желая избавиться от учеников римских, неблагодарных своему учителю, Августин спешил воспользоваться случаем и лично объявил свое желание префекту, который и устроил дело по его желанию. Вспоминая об этом происшествии, он сам видит в нем ясные следы безконечно благого Провидения, не оставлявшего грешника на пагубном пути его. В Медиолане должно было совершиться обращение Августина к истинной вере; но он отправился туда, нисколько не думая об этом. Думала, и молилась, и плакала за него покинутая мать его, у которой надежда на обращение сына благодатию Божиего сделалась единственною отрадою, утешением, жизнью[8].
В Медиолане святительствовал тогда св. Амвросий: вот пастырь, которому суждено было присоединить заблудшую овцу к стаду Христову. «Ты вел меня к нему, Боже мой, - взывает бл. Августин, - без моего сознания, для того, чтобы он привел меня к Тебе с моим сознанием». Отечески принял его на первый же раз великий Святитель и тем внушил ему к себе любовь и доверенность. Впрочем, Августин смотрел на св. Амвросия, как на человека благоприветливого, но ничего не ожидал от него, как от благовестителя истины. Скоро стал он слушать его поучения, но обращал все внимание на слова, а не на смысл проповеди: казалось, раз и навсегда для него решено было, что истины никто сказать не может, тем более епископ православной Церкви; но опытному ритору хотелось послушать красноречия такого мужа, о котором слава гремела повсюду и которого дружбы искали самые цари. Между тем, со словами невольно проникала в душу и самая истина; по крайней мере, Августин, не замечая того, сроднился с нею, и хотя ему надлежало пройти еще долгий и болезненный путь обращения, но новый период духовной жизни начинался для него именно с этого времени. Послушаем [16] исповедь самого обращенного, особенно замечательную в этом случае: «Когда я таким образом, - говорит он, - старался внимать не тому, о чем учил он, но как учил (ибо я уже решительно отчаялся найти путь к Тебе, Боже мой!); тогда вместе со словами, которые мне нравились, проникали в душу мою и самые предметы речи, о которых я не заботился. Открывая сердце для красноречия его, я мало-помалу начинал ощущать и силу истины. И во-первых, мне представилось, что вера кафолическая, за которую, по прежнему мнению моему, ничего нельзя было сказать против возражающих манихеев, может быть доказана и по разуму: так особенно стал сознавать я, когда образы Ветхого Завета один за другим разрешались (проповедником); ибо сии-то образы и убивали меня духовно, когда я понимал их буквально. Послушавши изъяснение многих мест из книг Ветхого Завета, я начал освобождаться от того отчаяния, в котором был прежде, касательно достоинства закона и пророков, т. е. я переставал верить, что порицателям их нельзя ничего противопоставить равносильного. Впрочем, это не значит, чтоб я решался уже принять кафолическую веру; ибо и она (думал я) могла иметь ученых толкователей своих, которые в состоянии говорить много и разумно против возражений на нее, но по этому еще нельзя было осуждать того, чего я держался, ибо доказательства с той и другой стороны могли быть равносильны. Таким образом, я не считал уже православную веру побежденною, но еще не признавал ее и победительницею. Зато я стал напрягать все силы ума, чтобы найти непреложные доказательства против лживости манихейской. И если бы я мог тогда понимать духовную субстанцию (сущность), то все их ухищрения тотчас бы рушились и навсегда изверглись из души моей; но я не мог еще достигнуть этого. Впрочем, что касается до мира и всякой чувственной природы, об этом я находил много больше вероятного у философов, когда прилежно размышлял, читая и сличая их учения. Кончилось же пока тем, что, сомневаясь во [17] всем подобно академикам, я решился только совершенно оставить манихеев и быть в таком состоянии, в каком находился у родителей с детства, то есть, оглашенным православной Церкви, до тех пор, пока что-нибудь не откроет мне пути верного и несомненного».[9]
К этому времени прибыла в Медиолан мать Августина, переплывшая море и проделавшая долгий путь по суше для сына. Когда она услышала от него, что он уже не манихей, хотя еще и не православный, то не показала удивления, как будто это для нее не было нечаянностию; впрочем, возрадовалась и удвоила молитвы ко Господу о всецелом обращении сына своего. Она лучше Августина видела, как Господь ведет его к истине, и говорила ему с необыкновенною уверенностию, что дотоле не умрет, пока не увидит его сыном православной Церкви. На св. Амвросия она взирала, как на Ангела Божия, и приобрела взаимное уважение от него. Сам же Августин более всего желал сблизиться с Амвросием, чтобы подробнее побеседовать с ним о предметах, занимавших его душу. Но, к сожалению, у Святителя не было удобного для сего времени, при множестве разнородных его занятий. Двери дома его ни для кого не бывали затворены; но, входя к нему свободно во всякое время, посетители часто удалялись, не смея прерывать или его занятий по управлению, или духовных его упражнений в молитве, размышлении и чтении Писания, или кратковременного отдыха после продолжительных трудов. Так было и с Августином. Но, не находя случая беседовать со Святителем, он тем прилежнее стал слушать его в храме по воскресным и праздничным дням, и мудрые беседы пастыря более и более разсеивали несправедливые предубеждения его против Церкви. Когда слово проповедника коснулось однажды сотворения человека по образу и подобию Божию, тогда Августин живее, чем когда-нибудь, сознал [18] главную ошибку свою в суждении о кафолической Церкви. Нет, говорил он сам с собою, христиане мыслят о Боге, не как о существе ограниченном, материальном, но как о духовном. И хотя он не мог представить себе, что такое духовная природа, но за то стыдясь, радовался, что доселе, враждуя против Церкви, враждовал собственно не против кафолической веры, а против грубых представлений и вымыслов, которые клевета и зависть выдавали за учение христианское. Св. Амвросий часто повторял в беседах своих: письмя убивает, дух животворит, и это апостольское начало изъяснения Ветхого Завета, доселе неизвестное Августину, снимало покров заблуждения с очей его, и только горький опыт прежних обольщений заставлял его быть крайне недоверчивым и не в меру осторожным. «Я был тогда, - говорит сам он, - подобен такому больному, который, потерпевши от худого врача, боится поручить себя и хорошему. Целительным врачевством для меня должна и могла быть одна вера; но я боялся верить, чтобы не принять лжи за истину, и потому противился врачеванию».[10]
Так как Августин хотел идти к истине путем разумного убеждения, то он безпрестанно боролся с различными недоумениями. Главною причиною такого болезненного состояния души его было то, что он не мог освободиться от чувственных понятий и представлений о самом Боге и потому не мог по-прежнему объяснить себе, от чего столько зла в мире. «Я мысленно представлял себе, - говорит он, - все творение, все, что можно видеть, как то: землю, воздух, звезды, дерева и пр., и то, чего нельзя видеть, например, твердь неба и что выше неба, Ангелов и вообще все духовное; но воображение мое распределяло все это, как телесное, по местам. Таким образом, я мысленно созерцал одну огромную массу, в которой все различалось только степенями тел, - тела ли то были в собственном смысле или те [19] существа, которые я воображал за духовные. Эту массу я представлял ограниченною, ибо иначе не мог представить, а Тебя, Господи, отовсюду объемлющим и проникающим ее, но безграничным. Если бы, например, было море без границ, а в нем огромная, но определенной величины, губка; то губка вся обнималась бы и проникалась водою: вот так я представлял и Твое конечное творение, объемлемое и наполняемое Тобою безконечным. В таком именно отношении представлялось мне творение к Творцу своему. Но Творец благ..., посему и творение Его, как произведение Благого, должно быть все добро... Откуда же зло? Где корень и семя его? Или его совсем нет? Почему же мы боимся того, чего нет? Если же боимся напрасно, то самая эта боязнь - зло. Откуда же оно?»[11]
Будучи в таком состоянии, бл. Августин встретился с учением неоплатоников, и это учение послужило ему в пользу. Платоническая философия открыла Августину высший способ представления о Боге, как о высочайшем Уме, высочайшей Силе и высочайшей Любви, как о существе простейшем, которое все содержит своею волею, а не так, как некое безграничное вместилище... После этого Августин начал освобождаться от прежних недоумений своих, и главный вопрос его о происхождении зла решался теперь ясно и удовлетворительно. Зла нет, как какой-нибудь сущности; оно есть или относительное несовершенство твари, зло мнимое, или отпадение от Бога, зло действительное, но произвольное. На таких разсуждениях начал теперь успокаиваться бл. Августин[12].
От неоплатонической философии обращаясь к Писанию и читая особенно Евангелие от Иоанна, он более и более погружался в размышление или умосозерцание тайн бытия Божия. Скоро узрел и бездну различия между учением философии и [20] откровенным учением Божиим. Главное, так не было того великого Слова, которое составляет основу правой веры: «И Слово стало плотню, и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу, как Единородного от Отца... И от полноты Его все мы приняли и благодать на благодать...» (Ин.1, 14—16). В это время Августин начал часто посещать Симплициана, пресвитера и духовного отца самого Амвросия. Внимательно слушал он его простые беседы, полные благодатной силы и убеждения; ибо благочестивый старец, служа всю жизнь свою Господу Иисусу Христу, исполнен был Духом Его. Между прочим, Симплициан повествовал Августину об обращении Викторина, который прежде был также платоником, потом же сделался усердным христианином, и возбуждал его к подражанию такому примеру. Душа и сердце Августина трепетали от желания все оставить для Господа; но еще плоть возставала в нем против духа. «Две воли мои, — исповедуется бл. Августин, — одна ветхая, другая новая, та плотская, а эта духовная, боролись между собою и раздирали душу мою. Так, самым опытом дознавал я то, что читал, именно, как «плоть похотствует на дух, духже на плоть» (ср. Гал. 5, 17). Я не мог более извиняться тем, что не знаю истины; нет, истину я познал, но, привязанный к земле, отказывался воинствовать для Бога и так боялся освободиться от препятствий, как надлежит бояться самых препятствий...»[13]
С такою борьбою в душе выходил Августин от Симплициана, и не было покоя ему от смятения в нем мыслей и чувств. Однажды, в беседе с друзьями своими, услышал он о жизни Антония великого: ее разсказывал некто Понтициан, случайно зашедший на этот раз к Августину и сам недавно узнавший о подвигах великого отшельника. Когда сказание было кончено и Понтициан вышел, Августин, переполненный сердечною [21] горестию и ревностью, изменился в лице и, вдруг подошедши к Алипию, воскликнул: «Чего мы ждем? Что слышал ты? Возстают невежды и похищают небо, а мы с нашими знаниями утопаем в плоти и крови! Ужели постыдимся следовать за ними? Но не стыднее ли нам даже и не следовать по ним!» Волнуемый борьбою мыслей и чувств, Августин вышел в сад; за ним последовал и Алипий: оба сели и оставались безмолвными. Августин мысленно обозревал прежнюю жизнь свою, негодовал на свою чувственность, порывался духом и сердцем к Богу, но какою-то тяжестию воспящался в стремлении. Слезы готовы были потоком излиться из глаз его, и он встал, удалился от Алипия; ища уединения, подошел к одной смоковнице и, простершись под нею, зарыдал: «Доколе, Боже, доколе гнев Твой! Не помяни прежних неправд моих! Доколе, доколе, завтра и завтра? Почему не ныне, не теперь конец моего непотребства!» Я говорил это, вспоминает бл. Августин, и плакал горьким плачем от сокрушенного сердца моего. И вдруг слышу из соседнего дома голос детский, не раз произносивший нараспев такие слова: «Возьми и читай!» Мгновенно переменившись в лице, я стал внимательно прислушиваться и размышлять, чей бы это был голос, не распевают ли так дети при играх своих; но, припоминая разные детские припевы, я не находил между ними ни одного подобного. Удержав слезы, я встал и объяснил себе случай этот повелением мне Божиим взять книгу и читать, что в ней откроется. Ибо, вспомнил я, и Антоний, случившись при чтении евангельских слов: «Иди и продаждь имение твое» и проч., принял их за глас к нему Божий. Итак, я поспешно возвратился на место, где сидел с Алипием, ибо там осталась моя книга, Апостол. Взял, открыл и молча прочитал первый стих, на котором остановились глаза мои: «Яко во дни, благообразно да ходим, не козлогласовании и пиянствы, не любодеянии и студодеянии, не рвением и завистию: но облецытеся Господем нашим Иисус Христом, и [22] плоти угодия не творите в похоти» (Рим. 13, 13, 14). Далее я не хотел и не имел нужды читать. Ибо тотчас с окончанием стиха необыкновенный свет спокойствия пролился в мое сердце и разогнал тьму сомнения. Алипий просил указать место, прочитанное Августином, и сам прочитал его и приложил к себе последующий слова: «Изнемогающаго же в вере приемлите...» С радостию возвратились они в дом и поведали обо всем благочестивой Монике...
Совершились, наконец, ее желания, услышаны молитвы, сбылись пророческие надежды! Она торжествовала и в избытке радости славословила Бога сердцем и устами. Бл. Августин решился переменить образ жизни, отрекся навсегда от супружества и остаток дней своих посвятил единому Богу[14].
Чтобы лучше приготовиться к крещению, Августин с матерью, сыном (Адеодатом) и друзьями своими удалился к окрестности Медиолана и там проводил с ними время в постоянных беседах о предметах веры и философии. Полночь он посвящал на размышления, утро на молитву и на чтение особенно псалмов. Отказавшись от наставнической должности, он написал письмо к св. Амвросию, исповедуя пред ним прежние заблуждения свои и прося у него крещения. Наконец, в 387 году, накануне Пасхи, совершилось крещение Августина, а с ним и сына его Адеодата и друга Алипия.[15]
Просветившись крещением, Августин почувствовал в себе блаженное обновление духа. «Исчезли, - исповедуется он, - прежние смущения. Я не мог насытиться тогда дивною сладостию размышления о высоте совета Твоего в деле спасения рода человеческого. Сколько слез пролил я, слушая песни церковные, так сильно меня трогавшие! Вместе с тем, как звуки и слова наполняли слух мой, истина проливалась в мое сердце, а от [23] истины воспламенялось чувство благоговейной любви, и слезы струились, и сладко мне было плакать сими слезами.[16] Скоро он решился возвратиться в Африку и вместе с матерью отплыл в путь свой. Для отдохновения они остановились в Остии, намереваясь немедленно продолжить плавание; но блаженной Монике суждено было на месте временного отдыха успокоиться навеки. Она скончалась, благодаря Господа о сыне своем и заповедуя сыну поминать душу ее у алтаря Христова[17]. По смерти матери, Августин отложил на время путешествие свое в Африку и поселился в Риме, где и прожил более года, написав там две книги против манихеев. Возвратившись потом в Африку с другом своим Алипием, он остановился в Карфагене в доме некоторого благочестивого мужа, именем Иннокентия, который на его глазах исцелился от жестокой болезни силою молитв, совершившихся при одре немощного. Из Карфагена отправился на родину, где совершенно уединился с некоторыми из друзей своих и три года провел в посте, молитвах, чтении священного Писания и сочинении полезных книг. Друг его Алипий уже рукоположен был в епископа Тагаста, а он всячески старался укрыться от почитателей своих, дабы избегнуть такого же сана. Однако же скоро представился случай вступить и ему, хотя против воли, на степень пресвитерского служения. Один из друзей вызвал его в соседний Иппон, искренно желая побеседовать с ним о предметах веры; в то же время Иппонийский епископ Валерий искал себе достойного пресвитера, и в один день, когда Августин был в храме, совещался об этом с народом. Взоры всех как бы невольно тогда обратились на Августина; народ силою привлек его к епископу и требовал рукоположить его в пресвитера. Валерий удовлетворил желанию народа и рукоположил избранного, который плакал, но повиновался. Это было в 301 г. по Р. X. [24]
Валерий, родом грек, тем более мог ценить такого помощника себе, что сам несвободно изъяснялся на языке латинском. С первого же раза он вознамерился поручить Августину дело проповеди к народу, хотя на западе не было еще в обыкновении позволять пресвитеру проповедовать в присутствии епископа. Но исполненный смирения, Августин просил себе, по крайней мере, несколько времени на приготовление к такому трудному служению[18]. Когда же прошел данный ему на это срок, тогда он явился на кафедре проповеднической и с таким успехом поучал народ, что самые еретики любили слушать его беседы, а епископы других церквей, прежде недовольные поступком Валерия, сами решились поставлять при себе особых пресвитеров-проповедников. Среди таких занятий, Августин не упускал из виду манихеев и не переставал писать против них целые книги. Если где, то без сомнения здесь, близ самой его родины, где он не так давно являлся ревностным манихеем, Августин должен был показать теперь и показал всю ревность к православной вере Христовой и все усердие к вразумлению врагов ее. Главою иппонийских манихеев был тогда некто Фортунат пресвитер, к которому еретики питали глубокое уважение. Жители иппонийские, как православные, так и самые донатисты, хорошо понимая, что манихейство держится у них преимущественно этим хитрым человеком, приступили к Августину с просьбою войти с Фортунатом в публичное прение, и Августин с радостию согласился на это: он довел еретика пред всем народом до крайнего стыда и сознания собственного безсилия, так что Фортунат не смел более оставаться в Иппоне и тайно удалился из города[19].
Как соучастник Валерия в самом управлении церковию, бл. Августин и в этом показал свою ревность и опытность. Его [25] старанием уничтожены были в африканских церквах так называемые этапы или общественные трапезы в храмах, древние и благочестивые по происхождению, но обратившиеся с течением времени в неприличные и неумеренные пиршества. В этом случае он действовал по примеру св. Амвросия, у которого во всех церквах запрещены были такие празднества.
Красноречие и благоразумная деятельность бл. Августина прославили его не только в окрестных областях, но и за морем, так что престарелый Валерий начал сильно опасаться, чтоб не лишили его такого помощника; ибо каждая церковь готова была бы принять к себе бл. Августина в епископа, если бы упразднилась где святительская кафедра. Посему Валерий упросил старшего епископа нумидийского согласиться на рукоположение Августина в епископа, заранее назначая его преемником себе. Впрочем, бл. Августин недолго епископствовал вместе с Валерием: престарелый Святитель скоро скончался, и церковь иппонийская поступила в управление его великого преемника.
В этот период жизни своей, от крещения до принятия сана епископского, бл. Августин сам более и более возрастал верою и укреплялся в том спасительном направлении духа, какое получил от благодати Божией, после долговременных сомнений в истине. В Церкви Христовой обрел он пристанище от бурь мирского жития, и теперь обратный взор его на оставленный им мир возбуждал в нем глубокое сознание премудрости и благости Божией в устроении сего ковчега Христова, спасающего избранных от всеобщего наводнения заблуждений и пороков. Посему и в писаниях и в деятельности его начала развиваться одна главная мысль, что первое благо для человека на земле быть членом Церкви кафолической и, посему, первое попечение пастырей должно быть о благоустройстве Церкви и обращении к ней неверующих, еретиков и раскольников, первая же обязанность пасомых свободное подчинение пастырям и послушание их наставлениям и запрещениям. [26]
Находясь в приязни с карфагенским епископом Аврелием, он совокупно с ним употреблял все усилия для уничтожения различных безпорядков, вкравшихся в карфагенские церкви и изыскивал благоразумные меры для обращения донатистов, которые в то время были так многочисленны, что имели до 400 своих епископов и старались в каждом городе поставлять свои кафедры против православных. В Карфагене созывались соборы, душою которых были сии два знаменитые епископы, и составлялись мудрые правила, которые впоследствии признаны были вселенской Церковию[20]. Сам бл. Августин то писал послания, то входил в устные беседы с различными лицами, не отказывался и от публичных состязаний с учеными противниками, словом, испытывал все возможные средства, чтоб прекратить несогласия, разделявшие христиан, и обратить отступников к православной вере. Чрез это он приобрел любовь и всеобщее уважение у верных, так что, при посещении им различных городов, народ везде жаждал слышать его беседы, а епископы с охотою уступали ему свои кафедры для проповеди. Но за то донатисты возненавидели его всею ненавистию и не боялись говорить явно, что если бы кто отважился умертвить его, тот получил бы отпущение грехов[21].
Между тем, бл. Августин действовал с истинно христианскою кротостию, терпением и снисхождением. Несмотря на буйства, жестокость и безпрестанные злодеяния еретиков, он не только сам не прибегал никогда к насильственным против них мерам, но даже ходатайствовал за них пред правительством и убеждал православных к терпению, великодушию и кротости в обращении с этими возмутителями Церкви[22]. [27]
Такую любовь к ближним воспитал он в сердце своем, возлюбившем прежде и паче всего Бога! Соединяя со своею любовью благоразумие и ревность по вере, многостороннюю образованность и опытность, он является таким лицом в истории Церкви, которые Промысл Божий избирает и поставляет на чреды особенной деятельности и подвигов для блага стада Христова. Действительно, в эти тяжкие, но вместе и славные для африканской церкви времена бл. Августин был крепкою ее опорою и лучшим украшением. Он одушевлял своим словом и действиями не только народ, но и самых пастырей его. К нему обращались с разных сторон различные лица, и он никого не оставлял без советов или наставлений. Деятельность его изумительна: кроме занятий по управлению своею паствою, он всегда принимал живейшее участие во всех церквах африканских; никогда не оставляя своего народа без поучения, он считал долгом отвечать посланиями, большею частию пространными, на вопросы и недоумения тех, кто обращались к нему письменно. И при этом он находил время для составления особенных трактатов о различных предметах веры.
С течением времени не уменьшались, а возрастали заботы и попечения бл. Августина о Церкви; хотя раскол донатистов почти совсем был уничтожен, но явились новые и опаснейшие враги правоверия, с которыми предлежала борьба трудная и долговременная. Это были пелагиане.
Около 413 года по африканским и восточным церквам начала распространяться ересь Пелагия. Хотя она тотчас же, при самом появлении в Африке, осуждена была на карфагенском соборе и опровергнута в самых главных ее началах, извлеченных из сочинений Целестия, ученика Пелагиева; однако же хитростью и лицемерием еретики не переставали действовать в различных местах с успехом, прикрывая ересь свою двусмысленными [28] выражениями[23]. Бл. Августин, лично знавший Пелагия и даже уважавший его за строгую жизнь, скоро подал голос против его лжеучения, но против самого лжеучителя не возставал, опасаясь обмануться касательно справедливости приписанных ему заблуждений и ожесточить человека, может быть, неумышленно подавшего повод к ереси. Но когда зло обнаружилось, когда с разных сторон обращались к Августину за решениями появившихся из Пелагиевой ереси возражений против учения православной Церкви, тогда он начал открыто действовать против Пелагия и последователей его с такою же силою и постоянством, с какими доселе действовал против манихеев и донатистов, так что остальные 16 лет жизни его исключительно посвящены были утверждению и раскрытию православного учения о благодати Божией, вопреки мудрованиям о ней еретиков.
В этой тяжкой борьбе и трудных подвигах за чистоту веры и святость Церкви Христовой бл. Августин укреплялся духом, но ослабевал телом. Предвидя приближение кончины своей, он решился пересмотреть все творения свои и заметить недостатки некоторых: с этою целию он, за три года до смерти своей, написал критическое обозрение своих сочинений.
В печальное время суждено было бл. Августину окончить жизнь свою. На востоке ересь Нестория возбуждала смятения и распри; в самой Африке вандалы производили страшные опустошения. В 430 году они осадили самый Иппон. Бл. старец собственным примером возбуждал других пастырей не оставлять паств своих в такое тяжкое время и, если нужно, полагать за них души свои. Но его силы изменяли ему. Наконец, он заболел и начал готовиться к смерти. Прикованный к одру, [29] он непрестанно читал покаянные псалмы и проливал слезы молитвы пред Господом. Боясь всякого развлечения, он запретил входить к себе самим друзьям и епископам, кроме того времени, когда посещал его врач или приносили ему пинту. Скончался среди молящихся друзей тихо и спокойно. Почти в то самое время пришли с Востока послы императора просить бл. Августина на вселенский собор (третий), но возвратились с печальною вестью о кончине великого мужа. [30]
[1] Confessionum liber 1, cap. II.
[2] Confes. lib. 1. cap. IX. X, XIII.
[3] Confes. lib. 1. cap. XVI-XIX.
[4] Confes. lib. II.
[5] Confess, lib. III, cap. I-VI.
[6] Confess, lib. III, cap. XI-XII.
[7] Confess, lib. IV, cap. I-VIII, lib. V, cap. I-VII.
[8] Confess, lib. V, cap. VIII-XII.
[9] Confess, lib. V, cap. XIII-XIV.
[10] Confess, lib. IV, cap. I-IV.
[11] Confess, lib. VII, cap. I-VIII.
[12] Confess, lib. VII, cap. IX-XIX.
[13] Confess, lib. VIII, cap. I-V.
[14] Confess, lib. VIII, cap. VI-XII.
[15] Confess, lib. IX, cap. I-VI.
[16] Confess, lib. X, cap. VI.
[17] Confess, lib. X, cap. VII-XI.
[18] Possid. cap. 4., Aug. Epist. 21.
[19] Histor. Ecclesiast. Fleurii. tom. IV.
[20] Соборы сии: карфагенский III (377 г.), карфагенский IV (398 г.), карфагенский V (400 г.) и пр.
[21] Hist. Eccles. Fleur., t. V. pag. 86.
[22] Serm. August. 357.; Epist. ad Marcellin. et. ad Apring.
[23] Так, собор диоспольский не мог открыть ереси в ответах Пелагия, а папа Зосим едва не оправдал Целестия, Fleurii. Т. V. pag. 628, 714.