Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич
(1870-1956)
М. Д. Бонч-Бруевич родился в семье дворянина, топографа, на три года раньше своего брата Владимира, в будущем известного большевика и советского государственного деятеля. М. Д. Бонч-Бруевич получил блестящее образование, сначала в Межевом институте, затем в Московском университете и Академии Генерального штаба.
Он считался одним из выдающихся и образованнейших генералов царской армии, удачно сочетал в себе качества талантливого офицера штаба и военного педагога. В годы первой мировой войны Бонч-Бруевич занимал высокие командные посты в действующей армии. Февральскую революцию он встретил в качестве начальника штаба Северного фронта. Революционными солдатами был избран членом Исполкома Псковского Совета. Во время корниловского мятежа он, будучи главнокомандующим Северным фронтом, активно способствовал срыву мятежа. Великий Октябрь определил дальнейшую судьбу Бонч-Бруевича - он встал на сторону революции.Этот выбор был нелегким, но окончательным. «И все-таки я оказался на службе у революции, - писал М. Д. Бонч-Бруевич в своих воспоминаниях. - ...Разочарование в династии пришло не сразу. Трусливое отречение Николая II от престола было последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Ходынка, позорно проигранная русско-японская война, пятый год, дворцовая камарилья и распутинщина - все это, наконец, избавило меня от наивной веры в царя, которую вбивали с детства.
Режим Керенского с его безудержной говорильней показался мне каким-то ненастоящим. Пойти к белым я не мог; все во мне восставало против карьеризма и беспринципности таких моих однокашников, как генералы Краснов, Корнилов, Деникин и прочие.
Остались только большевики...
Я не был от них так далек, как это могло казаться. Мой младший брат, Владимир Дмитриевич, примкнул к Ленину и ушел в революционное большевистское подполье еще в конце прошлого века. С братом, несмотря на разницу в мировоззрении и политических убеждениях, мы всегда дружили, и, конечно, он многое сделал, чтобы направить меня на новый и трудный путь.
Огромную роль в ломке моего мировоззрения сыграла первая мировая война с ее бестолочью, с бездарностью верховного командования, с коварством союзников и бесцеремонным хозяйничаньем вражеской разведки в наших высших штабах и даже во дворце самого Николая II» (Бонч-Бруевич М. Д. Вся власть Советам! М., 1958, с. 7-8).
Генерал Бонч-Бруевич был одним из тех, кто стоял у колыбели Красной Армии. В феврале 1918 г. по вызову В. И. Ленина Бонч-Бруевич с группой генералов и офицеров прибыл из Могилевской Ставки в Петроград. Ему была поручена организация обороны города от наступления кайзеровских войск, нарушивших перемирие. Вскоре он был назначен военным руководителем Высшего военного совета, а летом по предложению В. И. Ленина возглавил Полевой штаб РВС Республики.
После гражданской войны Бонч-Бруевич вернулся к своей мирной профессии геодезиста и возглавил Высшее геодезическое управление. Затем долго и плодотворно работал в науке и на педагогическом поприще. В 1944 г. Бонч-Бруевичу было присвоено звание генерал-лейтенанта Советских Вооруженных Сил.
В томе приводится фрагмент из книги воспоминаний М. Д. Бонч-Бруевича «Вся власть Советам!», которую он закончил на склоне лет. (Бонч-Бруевич М. Д. Вся власть Советам! М., 1958, с. 246-273).
Пожалуй, никто из наших писателей не дал такой верной и точной картины Петрограда в первые месяцы Великой революции, как Александр Блок в своих незабываемых «Двенадцати».
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер -
На всем божьем свете!
Эти строки, открывающие поэму, я вспоминаю каждый раз, когда мысль моя обращается к прошлому и перед взором моим как бы возникают пустынные, с мертвыми, давно не зажигающимися фонарями и черными провалами окон улицы ночного Питера, заметенные февральским снегом мостовые, гигантские сугробы у заколоченных подъездов, непонятные выстрелы, буравящие ночную тишину, и ветер, свирепый февральский ветер, настойчиво бьющийся в смотровое стекло автомобиля, на котором мы неслись в Смольный.
Обезлюдевший Загородный, безмолвный Владимирский, такой же вымерший Невский, черные провалы Суворовского и, наконец, ярко освещенный, бессонный и многолюдный Смольный. По бывшему институтскому скверу не проехать: на снегу около оголенных лип - походные кухни, броневики, патронные двуколки, красногвардейцы в полушубках и потертых рабочих пальтишках, [327] иные в каких-то кацавейках, иные в истертых солдатских шинелишках, кто в чем... Горят костры, дымят факелы, с которыми многие пришли с заводов. Ощущение не то вооруженного табора, не то неистовствующей толпы, идущей на штурм...
Пропуска для нас были уже готовы; вслед за каким-то лихим матросом, вышедшим к нам навстречу, мы торопливо прошли по забитой вооруженной толпой широкой лестнице Смольного. На нас недоуменно озирались - все мы были уже без погон, но и покрой шинелей, и по-особому сшитые защитные фуражки, и генеральская седина, и даже походка обличали людей иного класса и сословия, нежели те, кто с нечищеными трофейными винтовками за спиной и новенькими подсумками, свисавшими с ремня на нескладные полы «семисезонного» пальто, долго еще смотрели нам вслед, так и не решив, кто мы: арестованные саботажники или зачем-то вызванные в Смольный «спецы».
Наш проводник бесцеремонно работал локтями и подкреплял свои и без того красноречивые жесты соленым матросским словцом. В расстегнутом бушлате, с ленточками бескозырки, падавшими на оголенную, несмотря на зимние морозы, широкую грудь, с ручными гранатами, небрежно засунутыми за форменный поясной ремень, он как бы олицетворял ту бесстрашную балтийскую вольницу, которая так много успела уже сделать для революции в течение лета и осени 1917 года.
- Пришли, товарищи генералы, - сказал он, останавливаясь около ничем не примечательной двери, и облегченно вздохнул. И тут только я понял, сколько неуемной энергии и настойчивости проявил этот здоровяк, чтобы так быстро протащить нас сквозь людской водоворот, клокочущий в Смольном. Едва успев приметить на предупредительно распахнутой матросом двери номер комнаты - семьдесят пятый, я переступил порог и увидел радостно поднявшегося брата.
- Тебя и твоих коллег ждут с нетерпением, - поцеловавшись со мной, сказал Владимир Дмитриевич и, недавая никому из нас даже перевести дыхание, стремительно провел нас в небольшую комнату, вся обстановка которой состояла из большого некрашеного стола и жалкой табуретки у входной двери - вероятно, для часового. На столе лежала десятиверстная карта, включавшая Петроград, Финский залив, Нарву, Чудское озеро и местность к югу от этого района, - все это я успел [328] рассмотреть, пока, оставив нас в комнате одних, брат вышел через вторую имевшуюся в комнате дверь.
Прошло несколько минут, и дверь эта, только что еще плотно притворенная, распахнулась, и в комнату вошло несколько человек того характерного вида, который в дореволюционные годы был присущ профессиональным революционерам: утомленные лица, небрежная одежда, простота и непринужденность манер...
Первым порывисто вошел плотный, невысокий человек с огромным, увеличенным лысиной лбом, очень зоркими и живыми глазами и коричнево-рыжеватой бородкой и усами. Скромный, едва ли не перелицованный, пиджак, галстук в белый горошек, потом сделавшийся известным многим миллионам людей, поношенные башмаки, очень живые руки, пальцы которых таки норовили забраться под проймы жилетки, - все это сразу помогло мне узнать в вошедшем Владимира Ильича Ленина. Таким не раз описывал мне организатора большевистской партии брат, таким я запомнил его по немногим фотографиям, которые хранились у Владимира. Следом за Лениным шли прячущий свои прекрасные глаза за стеклами пенсне, видимо, не расстающийся с потертой кожаной курткой Свердлов, надменный Троцкий, которого я признал по взъерошенной шевелюре и острой, хищной бородке, и неизвестный мне высокий и очень худой партиец в солдатской суконной гимнастерке и таких же неуклюжих шароварах, чем-то смахивающий на Дон-Кихота. Он оказался Подвойским, о котором я уже слышал как о члене коллегии по организации Красной Армии.
Пожав торопливо протянутую мне Лениным руку, я представил ему приехавших со мной генералов[1].
Владимир Ильич явно торопился, и я волей-неволей провел церемонию представления главе Советского правительства основных сотрудников моего штаба с той стремительностью, которая в этот ночной час отличала все жесты и манеру говорить Ленина. Рискуя показаться нам невежливым, хотя, как позже я убедился, он был на редкость хорошо воспитанным и учтивым человеком, Владимир Ильич быстро подошел к разложенной на столе карте и почти скороговоркой сообщил, адресуясь ко мне и остальным бывшим генералам, что немцы наступают на город Нарву, а кое-какие конные части их появились уже и под Гатчиной[2]. [329]
- Вам с вашими товарищами, - продолжал Ленин, - надо немедленно заняться соображениями о мерах обороны Петрограда. Войск у нас нет. Никаких, - подчеркнул он голосом. - Рабочие Петрограда должны заменить вооруженную силу.
- Я не думаю, товарищ Ленин, чтобы на Нарву могли наступать значительные силы германцев, - сказал я.
- Почему вы это решили? - спросил Ленин, вскинув на меня свои острые глаза.
- Достаточно сделать простой расчет, - ответил я. - Большая часть дивизий давно переброшена немцами на западный театр войны. Но и те сравнительно небольшие силы, которыми германское командование располагает в ближайших к столице районах, нельзя было так быстро передвинуть к Нарве и Пскову. Следовательно, немецкое наступление предпринято только с расчетом на отсутствие всякого сопротивления и ведется ничтожными силами.
- Совершенно с вами согласен. Немецкое наступление на Нарву мы расцениваем точно так же и потому и готовимся дать ему отпор силами одних рабочих, - сказал Ленин и, извинившись, что занят, ушел.
Присутствовавший при разговоре брат мой Владимир Дмитриевич провел меня и остальных генералов в комнату семьдесят шесть и предложил в ней обосноваться и заняться разработкой нужных оборонительных мероприятий.
- Ты слышишь? - спросил он меня. Из-за двойных, совершенно заиндевелых стекол в комнату врывались не вполне понятные звуки, похожие, впрочем, на одновременный рев многочисленных фабричных гудков.
- Это заводы и фабрики революционного Петрограда объявляют боевую тревогу, - подтвердив мою догадку, продолжал Владимир Дмитриевич. - В течение ночи Центральный Комитет поставит под ружье пятьдесят тысяч рабочих. Остановка - за разработкой оперативных планов и организацией нужных отрядов.
Отлично понимая, как важно выгадать время, я тут же включился в работу, попросив брата связать меня с теми, от кого мы могли бы получить точные сведения о том, что происходит под Гатчиной и Нарвой. Несмотря на неизбежную противоречивость в рассказах «очевидцев» и сообщениях представителей отступивших воинских [330] частей и местных Советов, очень скоро я и мои товарищи смогли представить себе характер немецкого наступления и примерные силы, которыми оно располагает в интересующих нас районах. Еще немного, и мы уже составили черновые наброски некоторых, еще весьма общих, соображений по обороне Петрограда.
Тем временем в одной из соседних комнат началосьчрезвычайное заседание расширенного президиумаЦентрального Исполнительного Комитета. ПредседательствовалСвердлов. Меня и остальных генераловпопросили принять участие в этом заседании, и ЯковМихайлович, очистив для меня место рядом с собой,предложил мне рассказать собравшимся о тех основныхмерах, которые мы, военные специалисты, рекомендуемпринять.
Кроме большевистских лидеров, на заседании присутствовали и левые эсеры, и я получил сомнительное удовольствие впервые в жизни увидеть пресловутую Марию Спиридонову, «вождя» левых эсеров. Некрасивая, с узким лбом и напоминающими парик гладкими волосами, она производила впечатление озлобленной и мстительной истерички.
Делая свой короткий, но трудный доклад, я сказал, что, по мнению всех нас, штабных работников, надлежит с утра 23 февраля выслать в направлении к Нарве и южнее ее «разведывательные группы», человек по двадцать - тридцать каждая. Эти группы должны быть выдвинуты по железной дороге возможно ближе к Нарве и к югу от нее - до соприкосновения с противником. Каждой из групп будет указан участок для разведывания о действиях и расположении неприятеля. Все «разведывательные группы» обязаны поддерживать между собой взаимную связь и присылать в Смольный нарочными и по телеграфу срочные донесения.
В поддержку «разведывательным группам» решено направить «отряды», человек по пятьдесят - сто каждый. Формирование «разведывательных групп» и «поддерживающих отрядов» поручалось штабу обороны Петрограда и его окрестностей. Последний подчинялся уже созданному в Смольном Комитету обороны, возглавлявшемуся Лениным.
Всю ночь штаб обороны формировал, вооружал и снабжал по моим нарядам всем необходимым «разведывательные группы» и «поддерживающие отряды». Я с Лукирским заготовлял для тех и других письменные [331] распоряжения; генерал Сулейман инструктировал начальников «разведывательных групп», исходя из задачи, поставленной перед каждой из них. Раттэля я отпустил на вокзал для формирования нового поезда, взамен того сборного, в котором мы прибыли из Могилева. Было ясно, что оставаться долго в Петрограде не придется; новому штабу следовало рассчитывать на пребывание там, где в этом явится надобность.
Не выкроив и получаса для сна и отдыха, мы добились того, что в течение ночи и следующего дня на фронт Нарва - Себеж были направлены все намеченные нами «разведывательные группы». Формирование же отрядов продолжалось и 24 февраля. Так зародилась «завеса», как форма обороны революционной России от вероломного нападения милитаристской Германии.
23 февраля днем я снова побывал у Ленина. Он принял меня в своем кабинете, скромно обставленной комнате в Смольном, хорошо известной теперь миллионам трудящихся.
Я доложил Владимиру Ильичу, что «разведывательные группы» уже высылаются, так же как и поддерживающие их отряды. Вероятно, речь моя была полна привычных военных терминов, вроде «срочных донесений», «оперативных сводок», «соприкосновения с противником» или «разведки боем».
- Все это очень хорошо, - похвалил меня Ленин и, неожиданно усмехнувшись и хитро прищурившись, сказал: - А все-таки ваше военное дело часто походит на какое-то жречество.
- Извините, Владимир Ильич, - обиженно возразил я. - Военная наука так же точна, как и всякая другая точная дисциплина. Во всяком случае у нас, в России, мы располагаем отлично разработанной военной теорией. В частности, Владимир Ильич, в области стратегии, - запальчиво продолжал я, - мы имеем такого непревзойденного знатока, как генерал Леер, а в тактике - генерал Драгомиров. И, наконец, Милютин дал нам блестящие образцы того, что касается устройства войск.
- Я не отрицаю значения военной науки, - уже серьезно сказал Ленин, - но, по правде говоря, я больше занимался экономическими вопросами.
Он спросил у меня, что написал Леер. Я тут же расхвалил трехтомную его «Стратегию», и Владимир Ильич [332] заинтересованно сказал, что обязательно ознакомится с этим трудом.
Он сдержал свое обещание и, как передавал мой брат, попросил кого-то из сотрудников достать для него учебник Леера.
Ленин, как я впоследствии убедился, отлично разбирался в основных военных вопросах, и особенно в характере и обстоятельствах участия России в первой мировой войне. Работать с ним было легко и даже радостно. Владимир Ильич умел, как никто, слушать и делал это так, что я, например, ощущал душевный подъем после каждого своего доклада, независимо от того, принимал Ленин или не принимал мои предложения. Это уменье сказывалось прежде всего в сосредоточенном внимании, с которым тебя выслушивал Владимир Ильич, в глубоком понимании вопроса, о котором говорили его реплики, во всей той непередаваемой словами атмосфере простоты, товарищества и уважения к каждому, кто с ним работает, которая была присуща приему у первого Председателя Совета Народных Комиссаров.
Пока усилиями петербургских рабочих налаживалась оборона столицы на дальних к ней подступах и создавался фронт Нарва - Чудское озеро - Псков - Себеж, на юге страны сложилось крайне неблагоприятное положение.
Еще 9 февраля буржуазная Украинская Рада заключила с Германией сепаратный мир, и австро-германские войска начали занимать Украину, угрожая южной и западной границам Советской России.
21 февраля немцы, цинично заявляя о своем согласии на продолжение мирных переговоров, захватили Минск и Режицу. Еще через три дня были заняты Борисов, Ревель и Юрьев. Фактически Советская республика была блокирована от Финского залива до Дона. В самой Донской области уже группировались какие-то враждебные Советам силы.
Первоначально возникшие фронты Северный и Западный вскоре пополнились третьим; вновь возникший Южный фронт спустя некоторое время протянулся через Северный Кавказ и на востоке дошел до Волги...
Руководство стремительно развивавшимися военными действиями лежало на Комитете обороны. Заседания комитета происходили ежедневно и начинались ровно в девять часов вечера. В назначенный час все мы, [333] привлеченные Лениным бывшие генералы, являлись в Смольный. Я, как возглавлявший группу, характеризовал происшедшие за сутки изменения на фронтах и докладывал об отданных распоряжениях и ближайших планах.
Первое время в Комитет обороны входило несколько десятков политических деятелей, в том числе и представителей партии левых эсеров. Такой состав комитета делал его не очень пригодным для руководства фронтами. Вследствие чрезвычайной занятости Ленина, председательствовал в комитете обычно не он, а Свердлов. Яков Михайлович был великим мастером этого дела и умел поддерживать необходимый порядок и деловую атмосферу даже в такой разношерстной и бесконечно говорливой аудитории, как та, которой мне приходилось теперь ежедневно докладывать.
Постоянная слабость российской интеллигенции - умение часами спорить по пустякам и говорить о чем угодно, лишь бы не показаться хуже кого-либо из спорщиков, - превратилась после свержения самодержавия в стихийное бедствие. Никогда еще за всю многовековую историю Российского государства в нем так многои бестолково не спорили и не говорили, как после февральского переворота. Все ораторские ухищрения много опытных парламентариев сделались вдруг достоянием чуть ли не всего многомиллионного населения бывшей империи. О регламенте никто не думал, остановить увлекшегося оратора было почти немыслимо. Столь же трудно было не дать слова и иному настырному человеку, в совершенстве овладевшему искусством парировать любые усилия председателя собрания, ограничивавшего его словесный зуд. Исчерпав для неудержного разглагольствования все положенное и не положенное ему время, неукротимый оратор получал слово и во второй, и в третий, и в четвертый раз, умело используя такие приемы, как выступление «в порядке ведения собрания», или «в порядке голосования», или «по мотивам голосования», и тому подобное.
Великая Октябрьская революция не сразу вогнала в русло этот нескончаемый словесный поток, столь характерный для эпохи «керенщины». Говорить по-прежнему продолжали много и бестолково, и то же нескончаемое говорение шло бы и в Комитете обороны, если бы не революционный опыт и председательский талант Якова Михайловича. [334]
И все-таки решать оперативные вопросы на таком многолюдном собрании было трудно. Привыкший к скупым и точным докладам у главнокомандующих, я немало тяготился обстановкой, в которой приходилось теперь работать.
К вящему моему удовольствию, после нескольких таких, затянувшихся до утра заседаний Свердлов сказал мне, что придется подумать о том, чтобы создать для руководства военными действиями не столь многочисленную и куда более гибкую организацию. Видимо, по его просьбе, на одно из заседаний Комитета обороны пришел и Владимир Ильич. Спустя день судьба комитета была решена: он был распущен, и на его место 4 марта 1918 года был создан Высший военный совет в составе Троцкого, Подвойского и меня. Вскоре в Высший военный совет был введен Склянский и в качестве членов - несколько большевиков и даже один левоэсеровский лидер.
При мне, как военном руководителе ВВС, был сформирован небольшой штаб в составе помощника военного руководителя Лукирского; генерал-квартирмейстера, а в дальнейшем начальника оперативного управления Сулеймана и начальника военных сообщений Раттэля.
Общее количество сотрудников штаба не превышало шестидесяти человек. Весь штаб, включая и его руководство, разместился в поезде, по-прежнему стоящем на путях Царскосельского вокзала, порой даже с прицепленным паровозом.
Перед нами были поставлены самые разнообразные задачи. Надо было ликвидировать натиск германских войск со стороны Нарвы и развить «завесу» для прикрытия западной, южной и юго-восточной границ Республики. На нас же лежало и формирование уже объявленной декретом Красной Армии, и руководство военными операциями на фронтах «завесы». Но и без того трудная работа военного руководства ВВС осложнялась ненужным параллелизмом.
Я уже упоминал о 1-м Польском корпусе, возглавлявшемся генералом Довбор-Мусницким. Во время похода красновских казаков на Петроград Керенский рассчитывал использовать Польский корпус для борьбы с большевиками. Сосредоточенный в районе Жлобина, корпус этот занял враждебную позицию по отношению к утвердившейся в России власти Советов, и Крыленко вынужден был сформировать при Ставке Революционный [335] полевой штаб, которому и поручил борьбу с войсками Довбор-Мусницкого.
Изданный в конце 1917 года приказ Крыленко так определял цели и задачи Полевого штаба:
«Революционный Полевой штаб при Ставке, - говорилось в приказе, - с участия вр[еменно] и[сполняющего] должность главковерха товарища Мясникова принял следующую форму организации, утвержденную общеармейским съездом:
Революционный Полевой штаб при Ставке разбивается на два отдела: отдел укомплектований и оперативный отдел.
Первый отдел - укомплектований - снабжает живой силой все внутренние фронты по требованию отдельных отрядов и народного комиссара по борьбе с контрреволюцией, действуя через Ставку, а в исключительных случаях - через фронты, но как в том, так и в другом случае от имени главковерха и с его ведома.
Второй отдел - оперативный - ведет операции».
Несмотря на приказ, Революционный полевой штаб, как я уже рассказывал, повел свою работу независимо от Ставки.
Так, наряду с тем штабом, который сформировался при Высшем военном совете, начал работать и второй - Полевой. Оба штаба руководили военными действиями, с той только разницей, что мы занимались борьбой с германской армией, а Полевой - операциями на уже образовавшемся внутреннем фронте.
Некоторое время спустя Революционный полевой штаб перебрался в Москву и, слившись с оперативным отделом штаба Московского военного округа, превратился в сделавшийся широко известным в стране «Оперод».
«Оперодом», или оперативным отделом Наркомвоенмора, заведовал бывший штабс-капитан С. И. Аралов[3], старый революционер, участник баррикадных боев на Пресне.
С Семеном Ивановичем у меня установились вполне товарищеские отношения, но параллелизм в нашей работе обозначился еще резче, нежели это имело место при существовании Революционного полевого штаба.
Решив, что мы, бывшие генералы, признавшие Советскую власть, считаем своей задачей только борьбу с немцами, «Оперод» взял на себя руководство операциями не только против Каледина и чехословаков, но и [336] против тех же немцев. Не довольствуясь оперативным руководством, возглавлявшие «Оперод» товарищи занялись вопросами снабжения, подбора командиров, посылки на фронт комиссаров и агитаторов и в какой-то мере превратились в Генеральный штаб Красной Армии. Народ в «Опероде» подобрался молодой, энергичный, фронтовая публика явно предпочитала иметь дело с ним, а не с чопорными «старорежимными генералами» из ВВС. «Оперодом», наконец, живо интересовался Ленин, и все это немало обескураживало меня.
Будущие комсомольцы (тогда еще члены Союза молодежи III Интернационала) создавали в «Опероде» далеко не штабную атмосферу. С. И. Аралов в своих воспоминаниях пишет об эпизоде с одним из таких комсомольцев, неким Гиршфельдом. Очень способный и энергичный, он выполнял боевые срочные поручения по формированию отрядов, передавал секретные поручения на фронты. Однажды ночью он дежурил. Телефонный звонок. «Говорит Ленин. Ко мне пришли с фронта и требуют немедленно их снабдить оружием и боеприпасами из оружейных складов в Кремле. Что мне с ними делать? Припасов у меня нет». Гиршфельд ответил: «Пошлите их к черту!» - «Хорошо, пошлю, - сказал Ленин, - но только пошлю их к вам».
- На другой день, - рассказывает Аралов, - мне пришлось быть у Ленина. Он сказал: «Какой у вас строгий дежурный, - кажется, он комсомолец? Разъясните ему, что надо быть внимательным к каждому приезжему с фронта». Гиршфельд потом оправдывался и говорил, что не узнал голоса Ленина.
Лишь много позже, когда Высший военный совет был преобразован в Революционный военный совет Республики, а его штаб развернулся в штаб Главнокомандующего всеми вооруженными силами[4], «Оперод» влился в него и прекратил свое существование...
Вернусь, однако, к тому, как мы, военное руководство ВВС, справлялись с поставленными перед нами Лениным и Центральным Комитетом партии сложными задачами.
Спустя несколько дней после того, как были созданы первые «разведывательные группы», положение в районе Нарвы относительно прояснилось. Оказалось, что германские войска заняли лишь часть города, расположенную на левом берегу реки Наровы. Только немецкие разъезды, поддержанные небольшим количеством [337] пехоты, продвинулись к Петрограду и дошли до Гатчины; пехота же рассредоточилась в районе Веймарна.
[1] По вызову СНК 22 февраля 1918 г. в Петроград специальным поездом из Могилева прибыли 12 генералов и офицеров Ставки. Среди них видные военные специалисты, в будущем вставшие в ряды регулярной Красной Армии, - С. Г. Лукирский, А. С. Гришинский, Н. И. Раттэль и Н. А. Сулейман. Возглавил группу М. Д. Бонч-Бруевич.
[2] Выступая с политическим отчетом на VII Экстренном съезде партии, В. И. Ленин так описывал события этих дней: «Мы предполагали, что Петроград будет потерян нами в несколько дней, когда подходящие к нам немецкие войска находились на расстоянии нескольких переходов от него, а лучшие матросы и путиловцы, при всем своем великом энтузиазме, оказывались одни, когда получился неслыханный хаос, паника, заставившая войска добежать до Гатчины, когда мы переживали то, что брали назад не сданное, причем это состояло в том, что телеграфист приезжал на станцию, садился за аппарат и телеграфировал: «Никакого немца нет. Станция занята нами». Через несколько часов телефонный звонок сообщал мне из Комиссариата путей сообщения: «Занята следующая станция, мы приближаемся к Ямбургу. Никакого немца нет. Телеграфист занимает свое место». Вот, что мы переживали. Вот та реальная история одиннадцатидневной войны» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 36, с. 21).
[3] С. И. Аралов (1880-1969) - советский военный деятель, член Коммунистической партии с 1918 г. С 1925 г. - на научной работе. Участник Великой Отечественной войны, полковник.
[4] Высший военный совет был упразднен декретом ВЦИК от 2 сентября 1918 г., и его штаб переформирован в штаб Реввоенсовета Республики.
[5] Д. П. Парский (1866-1921) - генерал-лейтенант царской армии. Добровольно вступил в РККА в феврале 1918 г. Во время наступления немцев на Петроград руководил обороной Ямбурга и Нарвы, с мая - военный руководитель Северного участка отрядов завесы, в сентябре - ноябре - командующий Северным фронтом. Затем участвовал в обобщении боевого опыта первой мировой войны и в разработке уставов Красной Армии.
[6] На наиболее опасном участке завесы - Северном - удалось к марту 1918 г. сосредоточить штыков - 17 501, сабель - 1754, 128 орудий, 2 бронепоезда, бронеавтомобилей - 8, самолетов - 61 (см.: Директивы командования фронтов, 1917-1922. Сб. документов. М., 1978, с. 22-23).
[7] Подробности о пребывании царской фамилии в Тобольске, затем в Екатеринбурге, а также о драматических событиях лета 1918 г., связанных с расстрелом Романовых, см.: Иоффе Г. 3. Великий Октябрь и эпилог царизма. М., 1987.
[8] В данном случае мемуарист допускает неточность. Пресечением контрреволюционных заговоров и особенно шпионажа в это время занимались уже органы ВЧК. (О работе так называемой 75-й комнаты Смольного см. воспоминания В. Д. Бонч-Бруевича и примеч. 2 к ним.)
[9] В. Н. Егорьев (1869-1948) - генерал-лейтенант царской армии. В Красной Армии с 1918 г. В 1918-1920 гг. находился на ответственных командных постах. В 1920-1921 гг. - военный эксперт при советской делегации для заключения мира с Финляндией и Польшей. В 1921-1934 гг. состоял при РВС СССР для особо важных поручений, преподавал в высших учебных заведениях.
[10] В 20-х числах марта 1918 г. с санкции Совнаркома и его Председателя В. И. Ленина Высший военный совет и другие руководящие военные органы издают целый ряд приказов и обращений, открывших старым военным специалистам широкий доступ в Красную Армию. В результате уже в первые весенние месяцы организации РККА в ее ряды добровольно вступило около 8 тыс. бывших офицеров и генералов. Во второй половине 1918 г. военспецы составляли 76% всего командно-административного состава Красной Армии (см.: Ирошников М. П. Рожденное Октябрем. Л., 1987, с. 104).
<< Назад | Содержание | Вперед >>