Но когда бы ваше высочество в интересах развития сельско­го хозяйства обратило муниципальные земли в частные, раз­ве потерпело бы оно безответственное право, по которому по­следние в ряде случаев могут превращаться в пустоши? Варварский обычай, рожденный в варварские времена и таковых только достойный, ввел пагубный запрет на огораживание и, презрев частную собственность в истинном существе ее, поставил [360] на пути сельского хозяйства одно из наиболее непрео­долимых препятствий.

Общество, Сеньор, не останавливается на более суровом осуждении этого обычая, ибо все имеющиеся данные свидетельствуют о нем как абсурдном, несправедливом и разруши­тельном. Как бы оно ни старалось найти в нашем законодатель­стве его легитимность, не смогло, однако, обнаружить единый общий закон, который утверждал бы его с определенностью. Скорее наоборот, убеждалось в мысли, что он необычайно про­тиворечит всем принципам кастильского законодательства, и посему считает, что лишь незнание их в сочетании с заинтересо­ванностью скотоводов-богачей сделало возможным ввести его в юридическую практику, возведя в ранг неписаного права (кур­сив Ховельяноса. - В. С.), вопреки разуму и справедливости.

В период римского завоевания не был известен в Испании обычай - снимать для общего пользования произвольно произросшие плоды. Гражданские законы, свято чтя земельную собственность, давали абсолютное право защищаться от насильственного ее присвоения, сурово наказывая нарушителей этого права. Ни в сочинениях римских юристов, ни - ученых агрономов, ни самого Колумелы, лучшего из них, знатока сель­ского хозяйства Испании той эпохи, нет ни малейших указаний на бытность подобного произвола. Наоборот, он ни на чем в та­кой степени не настаивал, как безусловном огораживании и ох­ране земель. Даже Марк Варрон, рассуждая об установке изго­родей и заборов, в особенности рекомендовал ставить камен­ные или глинобитные, как это делалось в Испании.

При господстве вестготов этот обычай также не был из­вестен, хотя общее пользование тем, что произвольно произ­росло на возделываемых землях, согласно некоторым авторам, перешло из обычаев северных народов. Тем не менее вестготы не практиковали отчуждение, восприняв в данном случае, как и во многих других, законоположения римского права. Доказательством этого служат законы третьего раздела восьмой книги «Фуэро Хузго», особенно седьмого из них, который наказывал штрафом в один кварто разрушавшего чужую изгородь, если в усадьбе на фруктовых деревьях не было плодов. Если же они были, штраф исчислялся в один тремис (что составляло третью часть дохода) за каждый сломанный кол, не считая компенсации [361] за причиненный ущерб. Аргумент достаточно ясный в защиту собственности и исключительного права ею пользоваться.

Начало этого обычая должно корениться в тех временах, когда наше земледелие было, скажем, неустойчивым и ненадежным из-за постоянно нарушавшего его развитие свирепого врага. Колоны, вынужденные укрываться под защиту крепостных стен, довольствовались, если успевали засеять и убрать со­зревшее. Не уверенные в своей безопасности, они не пытались закрепляться на подвергаемых частым опустошениям землях, огораживать и обрабатывать их. Словом, это было время, ког­да нечего было оберегать земледельцам, и единственным их ин­тересом неизбежно становилось скотоводство. Такая ситуация сложилась на равнинах Леона и Старой Кастилии до отвоевания Толедо; в Новой Кастилии, Ла Манче и части Андалусии до отвоевания Севильи; на пограничных территориях с Грана­дой и даже Наваррой, Португалией и Арагоном до объедине­ния этих корон. В суровых условиях нескончаемого противо­стояния военные действия мавров и христиан не отличались там друг от друга: и те и другие жгли посевы, уничтожали вино­градники, оливковые рощи, всякие иные насаждения, забирали в плен людей, уводили их стада.

Однако такой обычай, или, точнее сказать, опустошение как результат временных, преходящих обстоятельств, не мог лишить собственников права огораживать свои земли. Он не был естественным явлением, и не мог служить основанием для обретения свойств обычая. С другой стороны, отсутствовали в полном виде и условия, чтобы узаконить его. Он не был оди­наков в горных местностях и орошаемых и не был разумным в своем отрицании важнейших прав собственности. Особен­но он противоречил законам, ибо ни Фуэро Леона, ни - Старой Кастилии, ни законодательство Альфонсо, ни Генеральные установления, принадлежавшие все одной эпохе и содержавшие много правил касательно земельных отношений, не предписы­вали запрещение огораживаний. Следовательно, огораживания, предусматривавшиеся в правах на владение, соответствовали законодательству. Каким образом поэтому при таком об этом молчании законов смогло возникнуть столь пагубное зло?

Общество, занимаясь данным вопросом, обнаружило два повторяющих друг друга закона, которые могли служить [362] основанием творцам прагматик для утверждения этого зла. Же­лание избавить земледелие от него обязывает напомнить эти законы, высветив их лучом истории.

Промульгация первого из них была объявлена в Кордове сеньорами Католическими Королями в ознаменование отвоевания земель Гранады, т.е. 3 ноября 1490 г. Новые поселенцы, как принимавшие в нем участие, получив участки или наследные владения, стремились окопать и огородить их с целью исклю­чительного пользования ими. Для большого количества стад, скопившихся тогда на тех землях, сразу же ощутимой стала не­хватка пастбищ. Огораживания, ранее неизвестные там по объ­ясненной выше причине, явились новостью. Скотоводы под­няли шум, и тогдашние представления, более благосклонные к их свободе, чем - земледельцев, продиктовали тот запрещав­ший огораживания закон, тем более пагубный для земледелия, что плодородие почв и обилие воды взывали к постоянному выращиванию превосходных культур. Но такова суть закона 13, раздела VII, книги VII Свода.

Но не считается, что то был генеральный закон. То был ор­донанс местного значения или закон, действие которого распространялось на территорию Гранады и те земельные площади, какие были поделены после ее отвоевания. То было, так сказать, условие, дополнявшее милости дарения, и в этом смысле не со­кращение национальной земельной собственности, но объясне­ние, как ею пользоваться на той территории, в то время и тог­дашним таковой удостоенным. Тот закон не распространялся на остальные территории королевства и не менял того положе­ния, согласно которому каждый собственник имел естествен­ное право огораживать свои земли.

То же самое можно сказать о следующем законе, 14-м, того же раздела той же книги. Хотя одни и те же идеи и принципы определяли суть принятого в Кордове закона и отмену знаменитого Ордонанса Авилы, тем не менее смысл того и другого сильно различался. Санкционированные одновременно - прагматика 14-го закона была объявлена Католическими Королями на территории Гранадской веги 5 июля 1491 г., через пять месяцев после введе­ния в Севилье закона Кордовы, - они имели разные цели.

Прагматика, отменившая Ордонанс Авилы, была направ­лена не на запрещение огораживаний, но - больших поместий. [363] Первые из них изначально возводились на праве собственно­сти, вторые создавались вопреки ему, будучи безусловной его узурпацией. Те способствовали земледелию, эти явно препят­ствовали его развитию. Следовательно, прагматика не провозглашала новое право и никоим образом не умаляла право сво­боды собственности, но подтверждала старинное, пресекая злоупотребления, которые чинили землевладельцы на основа­нии этого права.

В этом смысле отмена Ордонанса Авилы не могло быть бо­лее справедливым делом. Разрешавший большие поместья Ор­донанс способствовал укрупнению собственности и увеличе­нию производимых на ней работ, но препятствовал ее делению и улучшению обработки. Был, таким образом, во благо крупным землевладельцам и во вред мелким, порождая монопольные вла­дения, более выгодные богатым, чем бедным. Заведомо доставил неудобства соседям, чьим стадам не дозволялось проходить по этим монополиям и пользоваться водопоем, вообще брать во­ду, дарованную природой всем. Сделал возможным узурпиро­вать общинные земли, превращать их в частные, нарушая тем самым право monte и suerte, столь широко представленное в на­шем старинном законодательстве. Наконец, он провоцировал создание сеньорий, привилегированного судопроизводства, ти­тулов и майоратов, столь гибельных для сельского хозяйства и свободы занятых в нем. Таков был знаменитый Ордонанс Авилы и столь справедливой - прагматика, его отменившая. Обратите внимание, если это не так, на содержащееся в ней распоряже­ние запретить образование крупных поместий на территории Авилы. Как, таким образом, можно было, основываясь на этой прагматике, запретить огораживания в целом?

Однако законники придали большее значение послед­него рода мнениям, а трибуналы стали проводить их на прак­тике. Общество не может не знать ту роль, которую и в пер­вом, и во втором случае сыграла Места, организация, всегда стоявшая на страже привилегий и всегда достаточно могущест­венная, чтобы обрести и приумножить их. Именно она наибо­лее упорно сопротивлялась огораживаниям. Не довольная ни правом posesion, на основании которого навсегда изымались под земледелие площади, использовавшиеся ранее под пастби­ща; ни как охранялись и увеличивались каньядас - широкие [364] прогоны-дороги, по которым перегонялся скот; ни как произво­дился поочередный выпас общественного скота на пастбищах; ни правом добрососедства - vecindad тапега - универсаль­ным и противоречившим духу старинных законов, эта органи­зация хотела сделать своей и собственность частных землевла­дельцев. Скотопромышленники, перегонявшие огромные стада овец из Леона в Эстремадуру, когда половина обрабатываемых полей, по которым проходил их путь, были сжатыми, возвраща­лись из Эстремадуры в Леон, когда они были уже под паром, на­чали рассматривать их в качестве одного из источников, из ко­торого извлекали неимоверные прибыли, нанося смертельный удар правам землевладельцев.

Запрещение огораживаний - следствие влияния Месты, правил, которыми она руководствовалась. Трибуналы корпо­рации сделали это целью своего рвения. Их давление увекове­чили открытость и незащищенность земель, и свобода деятельности землевладельцев и земледельцев погибла от их рук.

Но, Сеньор, что бы ни проистекало от права, разум взы­вает пресечь подобное зло. Принцип естественной справедли­вости и общественного права, предшествующий всякому зако­ну и обычаю и стоящий выше них, против столь бесстыдного вторжения в индивидуальную собственность. Любое пользо­вание таковой без согласия ее владельца является умалением, настоящим оскорблением его прав, чуждым одновременно то­му духу справедливости, без которого никакой закон и обы­чай не должны существовать. Запрещать собственникам ого­раживание, а крестьянам охрану своей земли означает не толь­ко лишать тех и других права пользоваться взращиваемыми на ней плодами, но и возможности защищаться от узурпации. Что можно сказать о законе, который запрещал бы земледельцам за­пирать на ключ двери своих кладовок?

В этом смысле принципы справедливости согласуются с принципами политической экономии и подтверждаются опы­том. Степень уважения к собственности всегда измеряется за­ботой о ней. Индивидуум любит свою собственность как залог существования, ибо живет, пока она у него есть; цель амбиций, ибо распоряжается ею; как уверенность в своей дальнейшей жизни и, если можно так сказать, как знак бессмертия, ибо строит на ней судьбу своих потомков. Поэтому такая любовь [365] рассматривается как источник всякого полезного производства, поскольку ей обязаны поразительными результатами, которых разум и труд добились в искусстве земледелия. Отсюда законы, которые защищают право исключительного пользования собственностью, усиливают эту любовь, а те, которые его лишь декларируют, наносят ущерб собственности и ослабляют ее. Первые обостряют индивидуальный интерес, вторые глушат его. Одни благоприятны для развития сельского хозяйства, вторые несправедливы и губительны.

Данному влиянию подвержено не только право собствен­ности на землю, но и на труд.

Крестьянин, работающий на огороженном участке и защи­щенный правами собственника, также усматривает стимул во всем этом. Уверенный, что только его голос имеет значение на таком участке, он постоянно проливает на нем пот, а неослаб­ная надежда на последующее за это вознаграждение облегчает ему труд. Убрав урожай, он готовится к взращиванию очеред­ного, очищает, распахивает, удобряет землю и, усиливая, таким образом, ее для непрерывного плодоношения, увеличивает тем самым и свою собственность, не увеличивая размеров участка. Быть может, чему другому обязано своим процветанием земле­делие в ряде наших провинций?

Вашему высочеству было известно об этой важной исти­не, когда, в согласии с Королевским распоряжением от 17 ию­ня 1788 г., дозволялось огораживать земли, отведенные под ви­ноградники, овощные и плодовые культуры. Но, Сеньор, разве меньше заслуживает вашего внимания собственность, предна­значенная для других культур? Может быть, зерновые, пред­ставляющие главную опору существования общества и основ­ной нерв земледелия, достойны меньшей защиты, чем виноград, овощи и фрукты, потребляемые большей частью состоятельны­ми? Откуда взялось это столь вредное и чудовищное различие?

Уже настало время, Сеньор, отменить варварские обы­чаи, которые наносят такой ущерб индивидуальной собствен­ности. Настало время, чтобы ваше высочество разорвало око­вы, столь бесстыдно повисшие на нашем земледелии, сдержи­вая интерес занятых в нем. А разве остающийся после уборки урожая подножный корм - колосья, ботва, зерно на токах - не является также частью собственности на землю и труд, частью [366] выращенной на полях землевладельцев продукции, пролитого на них пота арендаторов? Только под влиянием плохо понимае­мого сострадания и некоего предрассудка, который мог бы быть назван иудейским, возможно было вручить эти земли прожор­ливости овечьих стад, превратить их в подспорье странникам и нищим, пользование ими всякими лентяями, сделавшими пра­во сбора остатков урожая залогом своего безделья.