Когда, отказавшись от рыцарско­го звания, джентльмен из Кембриджшира Оливер Кром­вель поздней осенью 1640 г. вошел в палату общин, он отнюдь не был тем неотесанным, деревенским сквайром, тем типичным заднескамеечником, каким его рисуют враждебно к нему настроенные современники и некоторые следующие за ними позднейшие его биографы. Вот каким его, например, запечатлел роялист и придворный Карла I сэр Филипп Уорик: «Однажды утром я вошел в пала­ту... и увидел говорившего джентльмена, которого не знал. Он был очень скромно одет, в простой суконный костюм, сшитый, по всей видимости, плохим деревенским портным, его белье было из простого полотна и не очень чистым... лицо его было одутловатое и красное, голос - резкий и неприятный, но его речь была полна пыла...»

Но те, кто судил о Кромвеле не по покрою костюма и не по тому, как повязана лента на шляпе, а по характеру и силе его убеждений, с самого начала прозревали в нем в высшей степени ценные умственные и волевые качества. Так, на вопрос, кто такой этот «неряшливый сэр», один из признанных лидеров оппозиции, Джон Гемпден, ответил: «Этот неряшливый человек, которого видите перед нами, лишенный красноречия... если мы не дай бог дойдем до разрыва с королем... в этом случае будет одним из вели­чайших людей в Англии». Это предсказание[1] Гемпдена на деле основывалось на опыте прошлых лет, в течение которых Кромвель своими столкновениями с королем в Гентингдоне и Кембридже и, что не менее показательно, отказом принять рыцарское звание, равно как и платить «корабельные деньги», доказал свою приверженность де­лу парламента. Но кроме всего прочего в среде руководящей прослойки в палате общин Кромвель был хорошо известен и в личном плане. Он приходился кузеном Гемпдену, Сент-Джонсу, Уоллеру, Гэммомондам и ряду других ее деятелей. В Долгом парламенте у него насчитывалось 11 кузенов и 6 более далеких родственников. Таким образом, это был тесно сплоченный не только [162] политическим единомыслием, но и родственными узами круг ведущих членов Долгого парламента. К нему принадлежал и Оливер Кромвель.

Хотя в седле Кромвель, по-видимому, чувствовал себя гораздо лучше, чем в роли парламентского оратора, и шпагой владел явно искуснее, чем словом, тем не менее остается только поразиться его энергии парламентского деятеля. Не без умысла лидеров оппозиции, и прежде всего Джона Пима, его назначали членом многочисленных парламентских комитетов, а в палате общин поощрялись его выступления по самым острым вопросам политической борьбы. Проиллюстрируем на ряде примеров характер политической деятельности Кромвеля в парламенте в этот «мирный» (конституционный) период революции.

В тот день, когда сэр Филипп впервые увидел в палате общин незнакомца - «плохо одетого» сельского джен­тльмена - и услышал его столь неблагозвучную, «скри­пучую» речь, Кромвель поднялся с места, чтобы привлечь внимание присутствующих к судьбе лондонского торгово­го ученика Джона Лильберна, в будущем его непримири­мого противника, заточенного по приговору Звездной палаты в тюрьму (на срок, «какой королю заблагорассу­дится») за распространение крамольных пуританских памфлетов. И если для столь пылкой речи Кромвеля повод, по мнению Уорика, был слишком ничтожным, то заточению Лильберна он «придал столь важное зна­чение, что можно было подумать, что ... в большой опас­ности оказалось само государство». В его глазах дело Лильберна действительно приобретало государственную важность, так как символизировало, до каких пределов доходили в период правления Карла I без парламента произвол и жестокость лондонских властей, и прежде всего в преследовании пуритан.

Если мы вспомним, на какой почве возвысился и стро­ил свое благополучие род Кромвелей, то не удивимся тому, что вопросы религии являлись столь «чувствительными» в мировосприятии Оливера Кромвеля и что столь острой и непримиримой была его вражда к церковным порядкам, насаждавшимся архиепископом Лодом. Так, Кромвель активно поддерживал жалобы против известно­го гонителя пуритан епископа Мэтью Врена, он также играл активную роль в выработке и внесении на рассмот­рение парламента знаменитого билля «О корнях и вет­вях», требовавшего упразднения епископата и «всего, что к нему относится» и установления правильного управления церковью, «в согласии со словом божьим». [163]

Именно Кромвелем была успешно проведена резолю­ция, разрешавшая прихожанам любого прихода выбирать проповедника по своему усмотрению. Наконец, в связи с достигшими Лондона известиями о поднятом в католической Ирландии мятеже против английского владыче­ства Кромвель активно побуждал палату лордов дать согласие на создание экспедиционного корпуса для от­правки его против мятежников. С началом сбора средств для этой цели по подписке Кромвель подписался на 500 ф. ст., получив взамен обещание предоставить ему 1000 акров земли в отвоеванной стране. Хотя билль вносил сэр Эдуард Деринг, но передан он был ему для этой цели Кромвелем и сэром Генри Вэном-младшим.

Точно так же не без антироялистского умысла Кром­вель продолжал в качестве члена парламента защиту общинников, ставших жертвами узурпаций, чинившихся осушителями болот. В частности, он выступил на стороне общинников виллы Сомерсхэм, близ Сент-Айвса, разру­шивших изгороди, возведенные вокруг 1000 акров в прошлом общинной земли и проданной затем графу Манчестеру.

Как уже отмечалось, известие о восстании в Ирландии круто изменило политическую ситуацию в Лондоне. Опасность вторжения армии католиков-мятежников в Англию еще более обострила здесь антикатолические настроения. В то же время сбор средств на снаряжение военной экспедиции для подавления мятежа поставил в повестку дня вопрос: кто будет осуществлять контроль над нею? Если поручить ее королю, то не исключено, что это войско будет использовано для усмирения не Ирлан­дии, а взбунтовавшегося парламента в Лондоне.

Из этих страхов в парламенте родился исторически важный документ, известный под названием «Великая ремонстрация». В ней, как мы уже знаем, содержались всеобъемлющий перечень злоупотреблений королевской власти в годы так называемого беспарламентского правле­ния (1629 - 1640) и требования, сводившиеся в конечном счете к тому, чтобы король избавился от «порочных советников» и заменил их теми, кого одобрит парламент[2].

После острейших дебатов, длившихся непрерывно 15 часов, в ночь с 22 на 23 ноября «Великая ремонстра­ция» была принята большинством всего лишь в 11 голосов [164] (159 - «за», 148 - «против»). Во время голосования был момент, когда члены палаты общин взялись за шпаги. Уже на рассвете, расходясь по домам, Кромвель будто бы сказал своему соседу знаменитую фразу: «Если бы «Ре­монстрация» была отвергнута, я на следующее же утро продал бы все, чем владею, и больше никогда не увидел бы Англии», т. е. навсегда покинул бы ее.

В эту ночь с былым единодушием в палате было покончено. Изначально умеренно настроенные реформа­торы постепенно, по мере радикализации ее намерений, переходили на сторону короля. Примером подобной эво­люции может служить Эдуард Гайд, в будущем граф Кларендон.

«Никакая Реформация не стоит тягот гражданской войны»,- писал он впоследствии. Ему вторил поэт Эн­дрю Марвелл: «...дело (парламента) было чрезмерно благим, чтобы из-за него понадобилось сражаться». Такие члены парламента, как Эдмунд Ледлоу или Ричард Бакстер, были потрясены тем, что находились люди, «готовые сражаться против короля».

В обстановке все более глубокого размежевания сил в парламенте и в стране Карл I покинул отказавшую ему в повиновении столицу и отправился на север страны, где надеялся найти поддержку все еще влиятельных феодальных лордов и шотландцев. Вслед за ним Лондон покинули 4/5 состава палаты лордов и около половины членов палаты общин.

Англия оказалась на пороге гражданской войны. Ее близость напугала одних, охладила пыл других. И в этот критический момент среди немногих наиболее стойких защитников завоеваний конституционного периода революции Кромвель оказался наиболее деятельным, причем не только в парламенте, но и за его стенами - в графствах, где происходило размежевание сил. И это не потому, что он стремился поскорее пустить в ход свое искусство меча, а в силу того, что яснее других понимал неизбежность гражданской войны и делал все от него зависящее, чтобы парламент не был застигнут событиями врасплох.

Активность Кромвеля после отъезда короля на север было бы точнее назвать уже военно-политической. В эти месяцы весны и лета 1642 г. Кромвель обнаружил за­видную энергию. В качестве члена многочисленных парламентских комитетов он рассматривал массу дел, вы­полняя многократные поручения палаты общин - пере­дать лордам послания и обращения, - миссии, требовавшие [165] помимо всего прочего и таланта убеждения слушателей.

В преддверии открытого военного столкновения оба лагеря - король и парламент - собирали силы и сред­ства, состязались в привлечении на свою сторону террито­риальной милиции отдельных графств, городов, крепо­стей, арсеналов и флота. Кромвеля тревожили степень верности парламенту лорда-мэра Лондона, готовность гарнизона Тауэра. В январе 1642 г., также по его предло­жению, был создан комитет, в задачу которого входило рассмотрение вопроса о готовности страны к обороне. 12 июля было принято постановление о создании армии «для безопасности личности короля и защиты коро­левств». Командующим ее назначался граф Эссекс. По инициативе Кромвеля общины потребовали от корпора­ции оружейных дел мастеров еженедельных сведений о том, сколько мушкетов и другого оружия, а также седел ими было произведено и кем они были куплены. Как член парламента от Кембриджа, Кромвель по собственной инициативе предпринял шаги с целью помешать королю завладеть столовым серебром, хранившимся в колледжах города. Вооружив на собственные средства два отряда волонтеров и расположив их в городе, он стал дожидаться развития событий. Когда же стало известно, что эти драгоценности подготовлены для отправки королю, Кромвель этому помешал и взял их под свою охрану. В результате король лишился драгоценностей на сумму в 20 тыс. ф. ст.

Получить представление о том, какое место занимал Кромвель в делах Долгого парламента еще задолго до начала гражданской войны, нам поможет одно свидетель­ство: когда в парламент поступила петиция из Монмаута, содержавшая жалобу на его опасную близость к ирланд­скому мятежу и на угрозу, которую в этих условиях представляют католики-рекюзанты, в приложенном к ней меморандуме значилось: «Послать мистеру Кромвелю». О том, как остро реагировал Кромвель на подобную ситуацию, было хорошо известно в кругу лидеров парла­мента.

И тем не менее сельский сквайр Оливер Кромвель стал историческим Кромвелем прежде всего не на ниве парламентского красноречия и не в ухищрениях дипломатии, а на полях военных сражений в ходе гражданской войны. Кромвель-генерал сперва затмил в нем талант политика как будто только для того, чтобы затем, когда шпага уже была вложена в ножны, он проявил такие грани политического [166] искусства, которые повергли в изумление совре­менных ему и искушенных политиков внутри и вне Англии.

Итак, 22 августа 1642 г. Карл I поднял свой штандарт в Ноттингеме, что означало официальное объявление войны парламенту в Лондоне, а 29 августа Оливер Кром­вель приступил к формированию отряда кавалерии на рыночной площади Гентингдона. При всей очевидной несопоставимости и несоизмеримости этих двух собы­тий - государственного акта именем суверена-короля

и совершенно незначительного и сугубо частного начина­ния провинциального сквайра в маленьком Гентингдоне - они тем не менее символизировали характер обще­ственных сил, которым вскоре предстояло столкнуться в открытом бою. Поистине настал звездный час для столь долго дожидавшегося проявления военного дарования Кромвеля-полководца. Впрочем, как и для абсолютного большинства начинавших эту войну, в особенности на стороне парламента, капитанами и полковниками, не гово­ря уже о младших чинах и рядовых, само понятие «война» было для его поколения только чем-то воображаемым понаслышке[3]. Не только простолюдины, но и дворяне, выступавшие на стороне парламента, на первых порах восполняли отсутствие военного опыта либо искренним воодушевлением, проистекавшим из сознания важности и, если угодно, святости конечной цели, во имя которой они взялись за оружие, либо энтузиазмом показным, при первой же неудаче легко переходящим в неверие и отчая­ние, либо, наконец, принуждением властей, заставлявших сражаться сплошь и рядом тех, кто явно этого не желал. Не будет преувеличением сказать, что с самого начала гражданской войны Кромвель был по своим политиче­ским убеждениям наиболее подготовленным к ее веде­нию и среди членов парламента.

Что же касается принципов ее ведения, то, как мы вскоре убедимся, он был ближе всего к идее народной революционной войны - войны бескомпромиссной, рас­считанной на скорую и полную победу над врагом. Недаром Кларендон приписывал ему следующие слова, обращенные к солдатам, которых он наставлял: «Если [167] случится, что король лично окажется во вражеском строю, которого он (т. е. Кромвель) должен атаковать, то он разрядит в него свой пистолет, как в любого другого частного лица. И если им (т. е. солдатам) совесть не позволила бы поступить подобным же образом, то он советует им не... находиться под его командованием».

Последовавшие вскоре военные успехи Кромвеля по­ражали воображение современников и позднейших исто­риков: ведь они принадлежали человеку, полностью лишенному военного опыта не то что командующего, а рядового солдата. Между тем речь должна идти об успехах в деле ведения не обычной, а революционной войны, каноны которой формируются прежде всего в сфере убеждений. И здесь Кромвель, как мы видели, прошел основательную школу первого, конституционного этапа революции. Именно это обстоятельство упускают из виду военные историки революции середины XVII века. Хотя роль Кромвеля в первой крупной битве гражданской войны при Эджхилле (23 октября 1642 г.), закончившей­ся, как известно, упущенной парламентским генералом Эссексом победой, остается неясной, зато нет сомнений в том, что именно он извлек из неудач парламента в начальный период гражданской войны наиболее глубокие военные и политические уроки.

Если в военком отношении эти неудачи убедили Кромвеля в том, что без сильной кавалерии парламент никогда не одержит победы над роялистами, сила которых заключалась прежде всего в кавалерии, то, вероятнее всею, более важными по своему характеру были извле­ченные им из нее политические уроки. Парламенту нужны не солдаты-наемники, равнодушные к делу, за которое сражались, выходившие из подчинения и превращавшие­ся в банды грабителей, а солдаты, дравшиеся по убеждению, придающему им смелость и стойкость. «Ваши (пар­ламентские) силы, - говорил он в те дни Гемпдену, - по большей части состоят из старых, дряхлых военных слу­жак и пьяниц... а их (т. е. королевские) - из сыновей джентльменов, младших сыновей и почтенных людей. Неужели вы думаете, что души этих низких и подлых людей когда-либо будут в состоянии померяться силами с джентльменами, обладающими честью, мужеством и ре­шимостью... Вы должны набрать людей такого духа, который заставил бы их вести себя по-джентльменски, в противном случае, я уверен, вас опять разобьют».

И хотя Кромвель преувеличивал «честь» и «муже­ство» джентльменов, сражавшихся под королевским знаменем, [168] в его словах было много правды. Она заключалась в том, что качествам воинов, воспитанных в понятиях феодальной чести, Кромвель противопоставил воодушев­ление воинов, идущих в бой за правое дело, высшим, образным выражением которого для них являлось «дело божье». И он знал, где их можно найти. В поисках таких «божьих людей» Кромвель обратился в графства Восточной Англии, являвшиеся одним из оплотов Долгого парламента. Вскоре после начала гражданской войны они наподобие других региональных объединений, созданных по постановлению парламента с целью координировать военные силы, составили так называемую Восточную ассоциацию.

Дело в том, что в графствах Восточной Англии много­численнее всего была прослойка свободолюбивых йоменов-фригольдеров, слывших в свое время наиболее рьяны­ми приверженцами Реформации, а при первых Стю­артах - очагом пуританизма. Помимо усилий по подавле­нию происков роялистов в этих графствах Кромвель разыскивал здесь «людей духа» - «божьих ратников» - для пополнения своего кавалерийского отряда, который вскоре превратился в кавалерийский полк. О принципах их отбора проповедник Ричард Бакстер писал: «Он осо­бенно заботился о наборе в свой отряд религиозных людей (т. е. пуритан.- М.Б.). Эти люди обладали боль­шим пониманием, чем обычные солдаты, и поэтому больше представляли важность и последствия войны. Они воевали не ради денег, а во имя того, что считали своей целью, - общественного блага». Здесь, однако, подмече­на лишь одна сторона содержания понятия «люди духа (веры)» применительно к начавшейся в стране граждан­ской войне, другая его сторона вскрывается в связи с понятием «Реформация». Дело в том, что в эти годы словом «Reformation» обозначалось не только требование завершить дело реформации церкви, но и стремление к общественно-политическим преобразованиям. И хотя Кромвель, как и его многочисленные кузены в Долгом парламенте, хотел бы в ту пору ограничиться только признанием за контролируемым джентри парламентом права «советовать» королю направление внутренней и внешней политики, вместе с тем он, может быть один-единственный среди них, столь отчетливо сознавал, что эта цель, попросту говоря, недостижима, если не привести в движение те социальные силы «простонародья», которые связывали с войной против роялистов тайные мечты о радикальных изменениях не только в политических, но [169] и в социальных распорядках страны. Трудно даже сказать, скольких изначальных сторонников конституци­онных реформ из среды знати подобного рода только прозреваемая в те дни угроза политического пробуждения народных низов оттолкнула от дела парламента и привела в лагерь роялистов.

Так, сэр Джон Хотэм, воевавший вначале на стороне парламента и затем переметнувшийся к роялистам, выска­зал опасение: если война продлится, «нуждающийся народ всего королевства немедленно восстанет в большом числе» и в конечном счете «позаботится о себе, к полному разорению знати и джентри». Вместе с тем было бы ошибочно полагать, что Кромвель, как это воочию раскрылось на другом этапе революции, не сознавал угрозу, исхо­дившую от взявшихся за оружие народных низов, и пре­жде всего нерушимости того «распределения собственно­сти и свободы», на котором основывалось господство его класса. Но как человек, который последовательно решал каждую задачу только по мере ее назревания, он и в этом случае ставил на первое место угрозу военной победы короля и поэтому до тех пор, пока именно эта угроза существовала как прямая и непосредственная, он по­лностью пренебрегал угрозой более отдаленной. Именно поэтому он широко открыл доступ в свою кавалерию тем, от кого она потенциально исходила, если только они в данный момент по убеждению стремились к военной победе над «кавалерами», причем доступ не только в ря­довой состав, но и на офицерские посты. Приведем характерный пример.

В июне 1643 г. уже упоминавшийся Джон Хотэм жаловался на то, что «полковник Кромвель предпочел ему анабаптиста и что некий капитан Уайт... был в недавнем прошлом йоменом». Если помнить, что анабаптистами в этой стране, как правило, именовали людей, чьи чаяния угрожали существующему строю собственности, то соединение этого стигмата с указанием на «низкое» сословное положение капитана откроет нам примечательный факт: насколько политически шире в ту пору мыслил сквайр Кромвель, по убеждению которого критическое военно-политическое положение парламента не только требовало на время отказа от дворянской спеси, но и, более того, заставляло его предпочитать не щадящего свою жизнь за дело парламента простолюдина и сражавшегося по убеж­дению религиозного радикала бездарному джентльмену, к тому же и воевавшему с оглядкой «на возможные неже­лательные последствия» этой войны. [170]

В 1645 г. граф Манчестер повторил обвинение Хотэма почти в аналогичных словах. Кромвель, жаловался он, предпочитает «не тех, кто являлись профессиональными солдатами, и людей с положением, а тех, кто принадлежит к простым людям, бедным и низкого рода, величая их только божьими и драгоценными людьми». Таким обра­зом, граф Манчестер выразил недовольство той части титулованной знати, которая, хотя и скрепя сердце, воева­ла на стороне парламента, не могла мириться с «по­рочной» военной политикой Кромвеля, пренебрегавшего во имя военной победы парламента в гражданской войне сословным положением человека, политикой предпочте­ния убеждения родовитости, принципа, практиковавшего­ся в полку Кромвеля, а затем в знаменитой армии «нового образца». В этой связи и передают слова Кромвеля: «божье дело» могут совершить только «божьи люди». Разумеется, для дворян, которым сословная гордыня представлялась едва ли не важнее конечной цели ведомой парламентом гражданской войны, капитан, вчера еще загружавший телегу навозом, был более нестерпим, чем все прегрешения «высокородного», сражавшегося под зна­менем короля.

То обстоятельство, что джентльмен Кромвель, посту­пившись сословными предубеждениями, осуществлял в ходе этой войны подлинно революционную политику в армии - этом главном инструменте буржуазного пере­ворота в этой стране, позволяет оценить не только его политическую дальновидность, но и человеческое муже­ство. Так, когда власти графства Сэффолк возразили против того, чтобы некий Ральф Марджери, сформиро­вавший отряд кавалерии, оставался его капитаном, по­скольку он-де не дворянин, Кромвель ответил: «Я пред­почел бы иметь капитана, одетого в грубошерстный кафтан, но знающего, за что он сражался, и любящего то, что сознает, тому, кого вы называете джентльменом и кто больше ничего из себя не представляет. Я почитаю джентльмена, который таким на деле является. Если вы изберете божьих и честных людей на должность капита­нов кавалерии, честные люди за ними последуют». Таким образом, готовясь к ведению революционной войны, Кромвель постепенно создавал основанную на соответ­ствовавших ей принципах военную силу, состоявшую не только из набранного им самим полка кавалерии, но и из разрозненных по графствам, кавалерийских по преимуще­ству отрядов, формировавшихся, как правило, по инициа­тиве простолюдинов. В 1643 г. в ответ на инсинуации [171] роялистов, будто парламентское войско состоит в большинстве из анабаптистов и атеистов, Кромвель еще считал нужным отрицать их истинность, характеризуя свои отряды: «Они не анабаптисты, а честные и рассудительные христиане» - и добавляя, что его солдаты в свою очередь ожидают, что с ними будут обращаться по-человечески.

Тем самым, отгораживаясь от столь одиозных, в гла­зах имущих, приверженцев «разрушительных» устремле­ний «сектантов», он в то же время высоко ценил их в качестве солдат. Неудивительно, что по мере приближе­ния решающих сражений с кавалерами Кромвель сделал по сути последний мыслимый для джентльмена его време­ни шаг в декларировании способов и принципов ведения революционной войны, какой для него являлась граждан­ская война. Так, когда в январе 1644 года, уже в чине генерал-лейтенанта (заместителя командующего) армии Восточной ассоциации, он узнал о действиях генерал- майора Крауфорда, уволившего из армии подполковника под тем предлогом, что тот - анабаптист, Кромвель пи­сал: «Допустим, что он им является, делает ли это его неспособным служить обществу?.. Сэр, государство, вы­бирая людей на службу себе, не принимает во внимание их (частные) мнения, если они желают преданно служить ему - этого достаточно».

Согласимся, Кромвель достиг широты взглядов, про­сто немыслимых для ординарных представителей его сословия в ординарное время того века. И хотя, как станет ясно из последующего, это была широта лишь тактиче­ская, временная, обусловленная требованиями момента и в конечном счете отражавшая военные интересы все того же буржуазно-дворянского блока, тем не менее согла­симся, что даже для этого требовался и ум недюжинный, и воля несокрушимая. Что же удивительного в том, что за год с небольшим открытых военных действий между королем и парламентом Кромвель, не имевший до этого понятия об искусстве ведения регулярной войны, проде­лал путь от капитана кавалерийского отряда до генерал-лейтенанта армии Восточной ассоциации, формально вое­вавшей под началом графа Манчестера. Быстрота, с кото­рой он открывал для себя и овладевал законами ведения революционной войны, поражала воображение современ­ников именно потому, что они не учли решающего фак­та - Кромвель почти с самого начала разгадал ее глубо­чайшую тайну: победоносной эта война могла стать, только превратившись в войну народную. [172]

Сохранилось много свидетельств, с какой неутомимо­стью Кромвель заботился о содержании своих войск. Вот одно из них - письмо, адресованное Оливеру Сент-Джону в Лондон: «Из всех людей я меньше всего желал бы беспокоить Вас по денежным делам, если бы тяжелое положение моих отрядов не побуждало меня к этому. Я теперь готов выступить против врага, который... осадил город (Гулль). Многие отряды лорда Манчестера прибывают ко мне в очень плохом и мятежном состоянии... Наличных средств совершенно недостаточно для их содержания. Мои отряды растут... Из 3 тыс. ф. ст., выде­ленных мне, я не могу получить часть, причитающуюся с графств Норфок и Гертфорд... Я прошу не для самого себя. Мои личные средства крайне незначительны, чтобы помочь моим солдатам. Мое имущество незначительно. Я надеюсь на господа. Я готов пожертвовать своей шку­рой, так же как и мои солдаты. Положитесь на их терпение, но не злоупотребляйте им».

Получил ли Кромвель испрашиваемые деньги или нет, но в ближайшую неделю он выступил во глазе 5000 кавалерии и пехоты для освобождения Ферфакса, осажденно­го в Гулле. Военный долг в его отрядах ценился превыше всего. О личном же мужестве Кромвеля красноречиво свидетельствует следующий эпизод в битве при Уинсби в октябре 1643 г. Кромвель командовал кавалерией; во время атаки под ним была убита лошадь, Кромвель упал, но быстро встал на ноги, однако падающая лошадь снова его повалила... Когда же он снова поднялся, ему подвели запасного коня, и он нашел в себе силы быстро вскочить в седло. Враг не выдержал атаки и бежал с поля боя.

Личное мужество Кромвеля, его убежденность в пра­воте дела парламента, постоянно именовавшегося в его ре­чах «делом божьим», его отношение к солдатам как к «ратникам господа», воздавая им по заслугам, - все это заслужило ему огромную популярность во всей армии. Вот как о Кромвеле тех дней отзывался шотландец Бейли: «Человек этот - мудрая и деятельная голова, всеобщий любимец, как истово верующий и отважный. Зная его как известного индепендента, большинство солдат, любящих новые пути[4], поступают к нему на службу». [173]

Однако политика Кромвеля, возглавившего в ходе гражданской войны индепендентское крыло в лагере парламента и стремившегося к скорой и убедительной во­енной победе над королем, встречала активное сопротивление со стороны пресвитериан, т. е. «умеренных», главным образом титулованных дворян и крупного купечества, которые не только не стремились к военной победе, но и откровенно страшились подобного исхода гражданской войны. Эту тенденцию в армии ярко воплощала и военная тактика графа Эссекса, неоднократно уклонявшегося от возможной победы над силами короля, равно как и нарочитая пассивность, которую проявлял главнокомандующий армией Восточной ассоциации граф Манчестер; в самом же парламенте ее выражала «партия» пресвитериан (которой принадлежало большинство в па­лате общин), предпочитавшая с самого начала граждан­ской войны переговоры с королем сражениям с ним.

Давно назревавший конфликт между пресвитериана­ми и индепендентами - главными выразителями указанных противоборствовавших военно-политических тен­денций в армии и парламенте - прорвался наружу после битвы при Марстон-Муре (2 июля 1644 г.). Находивший­ся на левом фланге парламентской армии Кромвель со своей кавалерией должен был принять на себя натиск главной ударной силы короля - кавалерии принца Руперта. Но он не стал его дожидаться и начал атаку первым. С пением псалмов кавалерия Кромвеля двину­лась сомкнутым строем вперед - двинулась вперед и кавалерия Руперта. Две лавины, сверкая мечами и пиками, сближались с нарастающей быстротой. Удар был беше­ным. С изумлением Руперт обнаружил, что «парламентский сброд» не рассеялся перед ними, не побежал, как это бывало раньше, а лишь несколько подался назад. Раненный в шею Кромвель быстро перестроил ряды и повел их во вторую атаку, и прославленная кавалерия Руперта не выдержала - она повернула назад и бросилась нау­тек. Однако успех был пока частичным, так как кавалерия правого фланга парламентской армии была опрокинута, а пехота в центре едва держалась под натиском «белокафтанников» Ньюкасла.

Положение спас Кромвель, применивший фланговый маневр. Направив часть кавалерии для преследования Руперта, он с основным ее ядром ударил по оставшемуся без кавалерийского прикрытия флангу пехоты роялистов. Этот удар и решил исход битвы. «Кавалеры» побежали, бросив знамена и оружие. Победа парламента была полной. [174]

Из 18 тыс. роялистов 3 тыс. погибли, 1600 были взяты в плен, захвачено 10 знамен, 16 орудий и 6 тыс. мушкетов.

По своему обыкновению Кромвель объяснит победу «расположением всевышнего»: «Отнесите славу, всю сла­ву господу; он - наша сила и в нем наша надежда». И это было искренне. Что же касается его собственных заслуг, то он только скажет: «Я надеюсь показать себя честным и чистосердечным человеком». Впрочем, именно в по­следнем - после окончания гражданской войны - усом­нились не только его враги, но и те, кто в этом был убежден в ходе ее.

Однако эта победа на севере Англии была почти сведена на нет поражением парламента в других сражени­ях. Карл I едва не уничтожил армию Уоллера на юге и погнался за Эссексом, шедшим на запад. Кромвель горел желанием идти на выручку Эссекса, однако Манче­стер наотрез отказался двигаться[5]. Он не желал встречи с королем на поле брани, не то что победы над ним. В ре­зультате в начале сентября пехота Эссекса сложила оружие, и сам он едва спасся бегством. Свою тактику Манчестер объяснил просто: «Если мы разобьем короля девяносто девять раз, он все-таки останется королем, как и его потомки после него. Если же король разобьет нас хотя бы один раз, всех нас повесят».

Это была тактика «войны без победы», за которой скрывался замысел, далеко идущий и крайне опасный для дела парламента. Бесконечное затягивание гражданской войны и связанных с нею бедствий (тяжелые налоги, солдатские постои, реквизиции и грабежи) должно было восстановить против парламента его опору - народные низы. Это хорошо понимал Кромвель, заявивший Манче­стеру: «Милорд, если это действительно так, то зачем же нам было браться за оружие?.. Если это так, то заключим мир, сколь бы унизительными ни были его условия». И, обращаясь к парламенту: «Без более быстрого, энергич­ного и эффективного ведения войны... страна устанет от нас и возненавидит имя парламента».

Однако помимо столкновения двух принципиально отличных тактик на войне в конфликте Кромвеля с Манчестером [175] важную роль играли вопросы церковного устройства Англии. Дело в том, что в июне 1643 г. парла­ментским ордонансом было созвано Собрание богосло­вов - синод, на который приглашена была делегация шотландских клириков. На нем было решено, что управление церковью посредством епископов и архиепископов должно быть отменено. Взамен его большинство склоня­лось к введению пресвитерианского управления (по образцу шотландского), требовавшего в свою очередь стро­гого единообразия. Однако окончательное решение было по настоянию индепендентов передано парламенту. Побе­да Кромвеля при Марстон-Муре, с одной стороны, и поражение Эссекса - с другой, резко усилили влияние индепендентов в парламенте и в армии. В результате Комитет обеих палат парламента распорядился, «прини­мая во внимание различие мнений членов собрания (богословов) по вопросу о церковном управлении... пы­таться найти способ, каким образом те, кто не может во всех вещах подчиниться общему правилу, которое будет установлено, могут быть терпимы в своих отклонениях сообразно слову (божьему)». Не будем обманываться - в этом столкновении между сторонниками строгого цер­ковного единообразия и сторонниками, признающими за верующим право на отклонение от него (за ним вдалеке маячила легализация принципа свободы совести!), проя­вилась снова-таки не только религиозная, но и социально-политическая проблема: терпеть ли в армии во имя ее единства и революционного энтузиазма заведомых противников единообразия в делах веры, так называемых «сектантов», т. е. главным образом представителей тех низов, само обладание оружием которыми приводило в со­дрогание лордов маноров в деревне и толстосумов в городе. Кромвель же, как мы помним, был готов не только за­крывать глаза на религиозные убеждения своих солдат, если только они не щадили себя на войне с королем, более того, он предпочитал, как мы видели преданного делу «сектанта» бездарному джентльмену. Именно на этом ос­новании и с целью представить Кромвеля едва ли не «врагом знати» Манчестер передавал будто бы им сказанные слова: он надеется «дожить до того времени, чтобы никогда больше не увидеть знатного в Англии», что он больше всего расположен к тем, кто «не любит лордов».

Нас не должно удивлять то обстоятельство, что «умеренные» в лагере парламента не без умысла истолко­вывали вынужденную военными обстоятельствами поли­тику Кромвеля как политику, продиктованную его [176] религиозными убеждениями, а его «терпимость» к соци­ально «опасным» сектантам - как исходящую от него угрозу существованию знати. На самом же деле, как уже отмечалось, Кромвель, по его собственному признанию, не только считал себя джентльменом по рождению, но и, как показало время, разделял предубеждения этого сосло­вия. От противников-пресвитериан его в действительно­сти отличали не только более гибкий ум, но и дально­видность, он отчетливо сознавал, что в ходе гражданской войны именно с целью сохранения столь лелеемого его сословием мирского порядка следует одержать над коро­лем решительную военную победу, иначе его абсолютист­ские притязания не сломить. Средство же для достижения этой цели он усмотрел в том, чтобы строить армию не на сословных принципах, а на принципах бессословных, на самоотверженности и даровитости воинов.

Характерным примером этой политики может слу­жить вторичное вмешательство Кромвеля в судьбу Джона Лильберна, хотя и являвшегося младшим сыном джентль­мена, но занимавшего радикальные позиции в вопросах церковного и государственного устройства. Узнав, что граф Манчестер грозит ему повешением за то, что в нарушение приказа он «самовольно» занял роялистский замок, Кромвель выступил в его защиту так же, как он защищал изгнанного из армии генералом Крауфордом подполков­ника только за то, что тот отказывался признать принудительный характер пресвитерианской ортодоксии. Именно эту политику развязывания инициативы «простонародья» ему не могли простить пресвитериане.

Так, еще в начале 1641 г., когда в парламенте гото­вился билль «О корнях и ветвях» (об уничтожении института епископата), сэр Джон Стрэнждуэйс предуп­реждал: «Если мы введем равенство в церкви, мы должны будем прийти к равенству в государстве». Той же по сути тактики в войне, что и граф Манчестер, сознательно придерживался и граф Эссекс, командовавший парла­ментской армией на юге страны. «Потомки, - заявил он в парламенте, - будут говорить, что для того, чтобы освободить их от ига короля, их подчинили игу простого народа». И чтобы этого не случилось, он обещал впредь «посвятить свою жизнь» усмирению его «дерзости».

Итак, к концу 1644 г. у генерала Кромвеля - победи­теля при Марстон-Муре - накопилось много фактов, свидетельствовавших о том, что занимавшие командные посты в армии пресвитериане, и в частности граф Манчестер, принципиально не желают довести войну до победы, [177] так как считают для себя «невыгодным» «чрезмерно унизить короля».

9 декабря 1644 г. Кромвель поднялся со своего места в палате общин и впервые заговорил языком государ­ственного деятеля, пекущегося о судьбах страны и народа Англии. «Настало время говорить, - заявил он, - или навсегда сомкнуть уста. Речь идет о спасении нации от кровопролития и - более того - от гибельных условий. Что говорят о нас враги? Что говорят о нас даже те, кто являлись при открытии данного парламента нашими друзьями? Они говорят, что члены обеих палат заняли видные посты и благодаря своим связям в парламенте и влиянию в армии стремятся до бесконечности продлить свое высокое положение и не дают быстро закончиться войне из опасения, как бы вместе с нею не пришел конец и их собственной власти... Если армия не будет устроена иным образом и война не будет вестись более энергично, народ не сможет дольше нести ее бремя и принудит вас к позорному миру».

Однако пафос этой речи заключался не столько в том, чтобы изобличить пресвитерианское руководство войной, прибегавшее к тактике бесконечных проволочек и укло­нений от победы над королем, сколько в подготовке палаты к восприятию предложения, столь же далеко идущего, сколь и дипломатически изощренно выраженного. С этой целью Кромвель завершил свою первую в этот день речь выражением уверенности в том, что члены обеих палат готовы на деле доказать, что ими движет не честолюбие и своекорыстие, так как интересы общего блага они ставят выше частных интересов.

«Я надеюсь, мы обладаем столь истинно английскими сердцами и столь горячей заинтересованностью в благополучии матери-родины, что ни один член, будь то верхней или нижней палаты, не остановится перед тем, чтобы пренебречь собой и собственными частными интересами во имя общего блага». Кромвель явно провоцировал своих противников-пресвитериан, давно мечтавших об удалении его из армии. И расчет его полностью оправдался. Они готовы были покинуть командные посты в армии, лишь бы из нее ушел Кромвель. Не успел Кромвель вернуться на место, как тотчас его призывом воспользовался пресви­терианин Цуш Тейт, внесший на голосование палаты общин предложение, чтобы «на время этой войны ни один член парламента не обладал и не отправлял какой-либо командной должности - военной или граждан­ской, дарованной или порученной обеими или одной [178] из палат парламента». Именно этого индепенденты и ожидали.

Первый «пример» добровольного следования этому предложению показал индепендент сэр Генри Вэн, заявивший, что готов сложить с себя полномочия казначея флота. Вслед за ним и Кромвель заявил, что он готов отказаться от своей должности в армии, добавив при этом, что солдаты, находившиеся под его командованием, сра­жаются не за него, а за парламент, «они боготворят не меня, а цель, за которую сражаются» и поэтому будут выполнять свой долг под любым командованием. Так был выработан знаменитый «Ордонанс о самоотречении», со­гласно которому все члены парламента, следовательно и Кромвель, должны были покинуть армию. Однако Кромвель знал, что делает: он добился удаления из армии членов парламента - пресвитериан, и прежде всего Ман­честера и Эссекса.

И как можно было ожидать, боевые заслуги Кромвеля были уже настолько общепризнанными, а военное положение парламента столь сложным, если не критическим, что последний продолжал давать ему вначале «временные» военные полномочия, практически сделав единст­венно для него исключение из общего правила. Впро­чем, временные полномочия вскоре превратились в посто­янную должность.

15 февраля палата общин приняла постановление создать вместо прежнего территориального ополчения, собираемого по графствам и нередко не желавшего воевать за пределами родного графства, новую регулярную армию, финансируемую из общегосударственных средств. Это и была армия «нового образца» (или «новой модели»), впоследствии включившая и другие парламентские формирования. Ее главнокомандующим был назначен Томас Ферфакс, отличившийся в войне с роялистами на севере страны. Место его заместителя, т. е. генерал-лейтенанта, оставили не без умысла вакантным. Ядром кавале­рии этой армии стали кавалерийские полки Кромвеля, давно уже за мужество заслужившие славу железнобоких. Шотландский полководец Лесли, имевший опыт сражений Тридцатилетней войны, отозвался о них так: «Европа не имела лучших солдат».

Едва ли не самой замечательной особенностью этой армии явился отказ от традиционного принципа, согласно которому офицерскую должность мог занимать только «благородный», джентльмен. Недаром в этой армии выдвинулась целая плеяда талантливых полководцев из [179] народа: полковник Прайд - бывший извозчик, полковник Хьюстон - бывший сапожник, полковник Фокс - бывший котельщик, полковник Рейнсборо - в прошлом корабельный шкипер.

«Новая модель», состоявшая главным образом из йоменов и выходцев из городских низов, дисциплиниро­ванных (одна из статей ее устава гласила: «Воровство или грабеж караются смертью») и охваченных стремлением быстрее довести войну до победы, эта армия была первым в истории Европы образцом регулярной революционной армии. Прежде чем эта армия могла выступить, следовало заполнить должность генерал-лейтенанта. От своего име­ни и от лица Военного совета Ферфакс обратился к парламенту с просьбой назначить на нее Кромвеля. Он писал: «Всеобщее уважение и любовь, которыми он пользуется среди офицеров и солдат всей армии, его личные достоинства и способности... его большая заботливость и приле­жание, храбрость и верность, проявленные на службе парламента, совместно с божьим благословением, неиз­менно сопутствующим ему, - все это делает нашу просьбу о его назначении кашей обязанностью по отношению к вам и народу».

10 июня Кромвель был назначен генерал-лейтенантом «Новой модели», 13 июня он прибыл в ее расположение, а 14 июня 1645 г. произошла решающая битва граждан­ской войны при Несби. Кавалерией на левом фланге «Новой модели» командовал Айртон, на правом же флан­ге стояла кавалерия Кромвеля. Удар кавалерии роялистов под командованием уже упоминавшегося принца Руперта пришелся по левому флангу, и он был опрокинут. В цен­тре королевская пехота все более теснила пехоту «круглоголовых».

Таким образом, исход боя снова полностью зависел от того, как развернется сражение на правом фланге. Кром­вель не стал дожидаться нападения врага и первым повел свою кавалерию в атаку на левый фланг «кавалеров». Впоследствии он писал: «Когда я увидел, как неприятель выстраивается и идет на нас в блестящем порядке, и когда я подумал, что мы только сборище невежественных лю­дей... то я улыбнулся и вознес благодарение богу, так как был уверен, что он посрамит «кавалеров»». После ко­роткой схватки кавалерия роялистов обратилась в бег­ство. Но Кромвель учился на ошибках Руперта (который в такой степени увлекся преследованием опрокинутой на левом фланге кавалерии «круглоголовых», что фактиче­ски оставил поле боя): он только часть своей кавалерии [180] направил на преследование кавалерии роялистов, а с ос­новными силами обрушился на тыл и фланг вражеской пехоты. В этих условиях ей ничего не оставалось, как либо погибнуть, либо сложить оружие. Многие избрали первое, но еще больше оказалось в плену. Когда Руперт вернулся на поле боя, все уже было кончено. Отличие тактики Кромвеля от тактики Руперта, заметил Кларендон, заключалось в том, что, «хотя королевская кавале­рия имела преимущество в атаке и сметала атакованных, она никогда снова не собиралась в боевой порядок и ее нельзя было привести на поле боя в тот же день для по­вторной атаки... в то время как кавалерия Кромвеля, если она побеждала или ей казалось, что она разбита, собира­лась снова и стояла в боевом порядке, ожидая новых приказов». Пять тысяч роялистов сложили оружие, они потеряли всю артиллерию, был захвачен кабинет короля с секретной перепиской. Был момент, когда Карл I хотел сам броситься в атаку во главе небольшого резерва, но кто-то схватил под уздцы его лошадь и умчал его с поля боя.

С этих пор остатки армии «кавалеров», полностью деморализованные, недисциплинированные, потерявшие всякие надежды на успех, были способны только на сопро­тивление в укрепленных замках, главным образом на западе страны, и в сохранившихся в их руках городах, которые брались «круглоголовыми» один за другим после осады и нередко в результате бескровной капитуляции осажденных. Сдачей Оксфорда 24 июня 1646 г. закончи­лась первая гражданская война - первый акт историче­ской драмы - революции середины XVII века. При Несби, как и в предшествовавших и в последующих сра­жениях, военное искусство Кромвеля было продемонстри­ровано с такой убедительностью, что даже палата лордов должна была признать его в армии незаменимым. И хотя предложение о присвоении ему титула барона было откло­нено, ему за большие заслуги были переданы конфиско­ванные владения маркизы Вустерской.

После капитуляции Оксфорда Кромвель перевез семью в Лондон; в ней произошли перемены: его сын Оливер погиб на службе в армии парламента, его дочери Бриджет и Элизабет вышли замуж - первая за генерал-комиссара «Новой модели» Генри Айртона, вторая - за норсемптонширского сквайра Джона Клейпола.

[1] Вполне вероятно, что перед нами образец «предсказания» заучим числом. Оно могло быть порождено военными успехами Кромвеля в гражданской войне, но было «опрокинуто» назад - ко времени, предшествовавшему разрыву парламента с королем. Впрочем, Гемпден, как близкий родственник Кромвеля, мог здраво судить о его дарованиях.

[2] Характерно, что статья 32 «Ремонстрации», гласившая: «Боль­шое количество общинных земель и отдельных участков было отобрано у подданных без их согласия и вопреки им», была внесена Кромвелем.

[3] За исключением оставшихся к этому времени в живых ветера­нов - участников войны против Испании на стороне Голландии и бук­вально считанных участников Тридцатилетней войны. Среди них на стороне парламента остались граф Эссекс, сэр Томас Ферфакс, Алек­сандр Лесли, Филипп Скиппон, Джордж Монк и др.

[4] Под понятие «новые пути» современники Кромвеля подводили во всех областях жизни, и прежде всего в отправлении религиозного куль­та, нечто не традиционное, предписанное, а свободно творимое. Соедине­ние этого понятия с индепендентством указывало на отказ от принуди­тельного в национальном масштабе единообразия в церковных делах.

[5] Для пораженческой тактики графа Манчестера характерен исход битвы при Ньюбери (27 октября 1644 г.), в которой у него имелось двойное превосходство сил над войском «кавалеров» (19 тыс. человек против 10 тыс.), и тем не менее он атаковал столь вяло и нехотя, что роялисты ушли с поля боя почти без потерь.