Проблема абсолютизма первых Стюартов привлекает в последнее время пристальное внимание историографии. И это неудивительно: в ней заключена «тайна» превращения времени правления Яко­ва I и его преемника Карла I в пролог революции. Вместе с тем для раскрытия этой проблемы вовсе не требуется, как полагает Д. Илтон[1], «читать историю революции назад», напротив, историю правления этих монархов сле­дует «читать вперед». Продуктивность такого чтения требует, однако, соблюдения двух условий: 1) умения за извивами политики двора и парламента видеть столкнове­ние интересов больших общественных групп и 2) умения при анализе событий «текущего настоящего» не терять из виду сцепления времен - прошедшего и будущего.

Новейшая англоязычная историография в освещении данной проблемы чрезмерно большое внимание уделяет фактору, явно второстепенному, подчеркивая «специфи­ческие черты» характера первых Стюартов, но упуская из виду, что кризис системы абсолютизма давал о себе знать уже в последние годы правления «великой королевы» Елизаветы I Тюдор. Король Шотландии Яков V вступил на английский престол в 1603 г. под именем Якова I. Он неплохо усвоил абстрактную теорию абсолютной монархии, но при этом оказался абсолютно неспособным понять специфику исторических условий Англии, в которых ему предстояло эту теорию реализовать, - такова поверхность вещей. Однако при более глубоком анализе оказы­вается, что поразительная «негибкость» Якова I, равно как и его преемника Карла I, была не только и не столько субъективного, сколько объективного свойства. В самом Деле, английский абсолютизм, вступив в нисходящую фазу кризиса и упадка, неизбежно все теснее «привязы­вал» свою внутреннюю и внешнюю политику к интересам [99] весьма узкого слоя придворной и частично провинциальной знати, составлявшего в новых условиях его основную социальную опору. Подобный крен в политике абсолютизма - прямой результат обострившихся в обществе того времени социальных противоречий. Дело в том, что новые «средние классы» - денежные воротилы, предпри­имчивое купечество в городах и обуржуазившиеся джен­три в деревне к этому времени настолько материально окрепли объективно и выросли в сознании своей силы и специфики своих интересов субъективно, что продолже­ние прежней (тюдоровской) политики «покровительства» по отношению к ним сделалось для них фактором сковывающим и все более угнетающим, а для Стюартов - политически невозможным, ибо для абсолютизма это было бы равносильно отказу от собственной, т. е. феодальной, природы. Вторым действовавшим в том же направлении фактором являлось резкое сужение социальной базы абсолютизма в среде самого дворянства, по­скольку «новое дворянство» все решительнее смыкалось политически с позицией буржуазии. В результате резко сузился для первых Стюартов диапазон возможностей лавировать между противоречивыми интересами дворян­ства и буржуазии, сталкивая их между собой, чередуя «уступки» и «проявления твердости» и в целом оставаясь «над битвой».

Иными словами, особенно бросающиеся в глаза факты «политической слепоты», «негибкости», «близорукости» и прочих субъективных черт, характеризующих правле­ние первых Стюартов, удивительно совпали с исчезнове­нием объективных условий, которые поддерживали бы в стране политический климат, свойственный эпохе Тюдо­ров, Тем самым того, что с легкостью удавалось Тюдорам, последним Стюартам уже приходилось добиваться с тру­дом и чаще всего в нарушение неписаной конституции.

Наконец, английский парламент - сословно-представительный орган собственнических классов страны[2] - [100] в своих отношениях с двором первых Стюартов, в своем «политическом поведении» отразил новое соотношение сил в объеме и структуре - собственности отдельных классов, представленных в палате лордов, с одной сторо­ны, и в палате общин - с другой. Сдвиг баланса собственности в пользу новых средних классов не мог не сказаться в форме все более настойчивых притязаний последних на голос в определении внутренней и внешней политики двора. Очевидно, что степень «строптивости» парламента, точнее, палаты общин находилась в прямой связи с резким сужением спектра общественных интере­сов, представленных в политике первых Стюартов.

Как уже отмечалось, первые признаки зреющей в пар­ламенте оппозиции короне появились еще в последние годы правления Елизаветы I. В полный голос эта оппози­ция заявила о себе уже в первом парламенте ее преемника - Якова I (1604 г.)» где предметом обсуждения оказалась стержневая проблема конституции - о грани­цах прерогативы, т. е. исключительных прав короны, и привилегиях парламента (в противовес абсолютистским притязаниям Якова I, развитым в его трактате «Истин­ный закон свободных монархий»). Яков I был склонен рассматривать парламент лишь как подсобный институт, возникший и функционирующий по милости короля, обладающего абсолютной властью божественного проис­хождения. Ответом на эти притязания явилась «Апология палаты общин» - документ, составленный палатой об­щин к «сведению» короля-чужестранца, весьма недвусмысленно утверждавший, что король Англии не является ни абсолютным, ни независимым от парламента главой государства, конституционное устройство которого осно­вано на признании парламента верховным органом стра­ны во главе с королем, но отнюдь не одного короля, действующего независимо от парламента. Решительно отвергая сам принцип божественности королевской власти, палата общин подчеркивала, что власть смертного короля не является ни божественной, ни единоличной.

Наконец, в противовес склонности Якова I рассматри­вать права и вольности общин, олицетворяемые привиле­гиями парламента в качестве «дарованной» и «временной [101] уступки» со стороны короля, ограничившей действие этих прав сроком заседаний каждого данного парламента, «Апология», напротив, рассматривала их в качестве исконного, изначального своего права, подтвержденного «Великой хартией вольностей» и другими статутами королевства.

Как показала вся последующая история парламентов предреволюционной эпохи, начатый в 1604 г. в первом парламенте Якова I спор об объеме полномочий короля, принадлежавших ему в силу обладания английской коро­ной, был в своей основе спором о границах прав короля на имущество подданных. В этом споре отражалось стремле­ние «новых средних классов» оградить свою наполнившу­юся буржуазным содержанием собственность от фискаль­ного ее разграбления посредством королевских произвольных, т. е. собираемых без разрешения парламента, поборов.

Экономическая программа указанных классов, сфор­мулированная составителями «Апологии палаты общин», может быть вкратце охарактеризована следующим обра­зом: свободное, неограниченное обращение собственности подданных, огражденной привилегиями парламента от фискальных притязаний короны.

С точки зрения дворянства, речь при этом шла об отмене так называемого рыцарского держания, дававшего право королю как феодальному сюзерену не только требо­вать от держателей земли на этом праве определенных повинностей, во многом давно изживших себя, но и осуще­ствлять «опеку» над несовершеннолетними наследниками, более чем разорительную для их владений. Регулирова­ние гражданского оборота этих владений осуществляла так называемая Палата по делам опеки и отчуждений. Поскольку же речь шла о свободе «бюргерской» собствен­ности, то под ней имелась в виду отмена форм «регулиро­вания» торговой и промышленной деятельности, прежде всего посредством так называемых монополий, и огражде­ние ее от не разрешенных парламентом обложений. Наконец, так как короля, впрочем не без оснований, подозревали в тайных симпатиях к католицизму и по­пустительстве католикам, то «Апология» отрицала за королем единоличное право вносить какие-либо изменения в существующую англиканскую церковь - ее органи­зацию и вероучение.

Со своей стороны палата общин «успокаивала» короля в том, что она отнюдь не стремится к каким-либо новшествам пуританского характера, что ей чужды пуританский [102] или браунистский дух и какие-либо проявления религи­озного диссента, инакомыслия и индивидуализма в рели­гиозных вопросах. Тем не менее Яков I обвинил палату общин в сочувствии пуританизму и распустил парламент. Так было положено начало «конституционному конфлик­ту», продолжавшемуся в течение всего правления Якова I и начала правления Карла I, вплоть до 1629 г., когда Карл I, распустив парламент, предпринял попытку едино­лично править страной. В действительности же углубле­ние конституционного конфликта явилось прологом рево­люции.

Противопоставляя временно созываемому парламенту власть короля, занимавшего престол постоянно и отправлявшего свое «правосудие» независимо от парламента, Яков I начал осуществлять на практике свои воззрения на неограниченный характер власти короля, т. е. власти вне парламента. Созыв уже известной нам конференции в Гемптон-Корте (1604 г.) преследовал цель «установить единообразие» в религиозных делах. Заявив решительное «нет!» даже умеренным предложениям пуритан, пресле­дуя всякое проявление религиозного инакомыслия, Яков I обрушился на сеющих схизму пуритан, угрожая им изгнанием или «чем-нибудь похуже». Отлучение от англиканской церкви[3] грозило всем, кто сомневался в «истинности» ее вероучения и культа. Все религиозные общины, помимо англиканской церкви, были поставлены вне закона. Иными словами, религиозной «смуте» была объявлена решительная война.

Аналогичным образом правление первого Стюарта, претендовавшего на «абсолютную власть» по примеру королей Франции, проявило себя и во всех других обла­стях внутренней и внешней политики.

Однако, прежде чем обратиться к характеристике последней, целесообразно привлечь внимание к одному важному обстоятельству, объяснявшему и неэффектив­ность внешне бурной административной деятельности правителя в изучаемую эпоху, и общую слабость стюартовского абсолютизма в целом. Речь идет об отсутствии подчиненного центру бюрократического аппарата на местах, равно как и об отсутствии оплачиваемой казной постоянной армии. Важнейшее звено местного управле­ния - мировые судьи (формально бесплатные слуги ко­роля) были слишком тесно связаны с интересами местного [103] джентри, из рядов которого они рекрутировались, чтобы строго следовать букве получаемых из Лондона предписаний, тем более что во многих случаях они сами принадлежали к разряду их главных нарушителей, про­тив которых Лондон требовал «принятия» репрессивных мер. К тому же нацеленность центральной администрации на увеличение всеми способами поступлений в казну извращала саму суть запретов, ибо для нее более вы­годным оказывалось максимально большое число наруше­ний предписаний, чем их успешное проведение в жизнь: первые приносили в казну штрафы, последние же остав­ляли ее пустой.

Сказанное иллюстрируется результатами восстанов­ленного при Карле I действия тюдоровского законода­тельства против огораживаний. Направленные в графства королевские комиссии обнаружили в каждом из них десятки случаев его нарушения лендлордами. Нарушите­лей за это штрафовали, однако уплата штрафа узаконива­ла ими содеянное. Иными словами, право нарушать закон покупалось.

Точно таким же образом извращалась суть всех других в этом ряду законоустановлений Стюартов, декларированная цель которых заключалась в «защите слабых» от притеснения «сильных и могущественных». Взять, к примеру, «охранительную» политику первых Стюартов в промышленности, их стремление «регулировать» ее на основе елизаветинского законодательства о семилет­нем ученичестве (как предварительном условии заниматься данным ремеслом и торговлей), контролируя и технологию производства, и заработную плату на­емных рабочих, и цены на зерно (в годы недородов). На деле все сводилось к дополнительным источникам по­полнения казны[4] либо к обеспечению доходов прибли­женных короля, обладателей королевских патентов на «монополию».

Однако наиболее нетерпимый характер с точки зре­ния интересов как английского потребителя, так и торго­вых и предпринимательских слоев приобрела политика дарения и продажи монопольных патентов. Наряду с королевскими монополиями в горнорудном, металлургическом [104] и в ряде других производств, связанных с изготовле­нием орудий, пороха и т. п., насчитывались десятки монополий, создание которых не имело ничего общего с «национальными интересами», но объяснялось исключи­тельно фискальными соображениями двора и придвор­ных.

К каким только ухищрениям не прибегали служители фиска для насаждения монополий, приносивших «даро­вые» доходы их обладателям!

Условия жизни англичанина того времени, буквально осажденного со всех сторон монополиями, красочно опи­сал современный английский историк Кристофер Хилл: «Нам трудно представить жизнь человека, живущего в доме, который построен из кирпича, являющегося пред­метом монополии, окна которого (если таковые имеются) застеклены монопольным стеклом, который отапливается монопольным углем, горящим в камине из монопольного железа... Он спит на монопольной перине, причесывает волосы монопольными щетками и монопольными гребнями. Он умывается монопольным мылом... одевается в мо­нопольные кружева, монопольное белье, монопольную кожу... его одежда украшается монопольными ремнями, монопольными пуговицами и булавками... он ест монопольное масло, монопольную красную селедку, монополь­ного лосося... его пища приправляется монопольной солью, монопольным перцем, монопольным уксусом. Из монопольных бокалов он пьет монопольное вино... из монопольных оловянных кружек он пьет монопольное пиво, сделанное из монопольного хмеля, хранящегося в монопольных бочках и продаваемого в монопольных пивных. Он курит монопольный табак в монопольных трубках... он пишет монопольными перьями на монополь­ной писчей бумаге, он читает сквозь монопольные очки при свете монопольной лампы монопольно отпечатанные книги, включая монопольные библии и монопольные латинские грамматики... монополия взимает с него штраф за божбу... Когда он составляет свое завещание, он обращается к монополисту (нотариусу). Разносчики товаров покупают лицензию у монополиста. Существовала даже монополия на продажу мышеловок».

В 1621 г. в стране, как предполагалось, существовало около 700 видов монополий. По словам одного члена парламента, разве что хлеба не было в этом списке. Моно­полии затрагивали жизнь сотен тысяч англичан. Система монополий мертвым грузом ложилась на английскую экономику, затрудняя на каждом шагу предпринимательскую [105] и торговую деятельность, протекавшую под беско­нечным досмотром, под угрозой штрафов за различного рода «нарушения», не говоря уже об удорожании про­изводимых в стране и импортируемых из-за рубежа товаров.

Но самое любопытное свойство этой присосавшейся к народному хозяйству системы заключалось в том, что, задуманная как дополнительный источник внепарламент­ского пополнения казны, она в гораздо большей степени обогащала владельцев монопольных патентов и их откуп­щиков и агентов, чем казну. Так, к концу 1630-х годов монополии приносили казне 100 тыс. ф. ст. в год. О том, сколько присвоили себе частные обладатели монополий, можно только догадываться, но, без сомнения, во много крат больше, иначе за ними не охотились бы[5]. Не трудно представить, какое острое недовольство система монопо­лий вызывала в стране, недовольство, о котором двор не мог не знать - оно проявилось уже в первом парламенте Якова I, - но которым он полностью пренебрегал.

Хотя парламент 1624 г. декларировал, что монополии «противоречат основным законам» королевства, тем не менее их продажа продолжалась при преемнике Якова I Карле I. Ярким примером того, к каким экономическим последствиям приводила подобная политика двора, может служить так называемый проект Кокейна. Поскольку вывоз некрашеных сукон в Голландию был для англичан крайне невыгодным, так как после окраски и «доработки» голландские дельцы перепродавали их в Прибалтике втридорога, Кокейн предложил Якову I запретить впредь вывоз из страны некрашеных шерстяных тканей, потребо­вав их окраски и отделки по месту производства, с тем чтобы самим экспортировать их в Прибалтику без по­средничества голландцев. Формально предложение было обоснованным: почему бы самим англичанам не получать всю торговую прибыль за собственные изделия? Соблазняя двор обещанием ежегодного притока в казну немалой суммы в 300 тыс. ф. ст., Кокейн добился того, что основной экспортер некрашеного сукна - компания так называемых купцов-авантюристов была лишена лицензии на его вывоз. Вместо нее в 1614 г. была создана новая «королевская» компания купцов-авантюристов, наделенная [106] монополией на вывоз крашеного и отделанного сукна. Однако вскоре обнаружился авантюрный характер этого начинания, ввергшего основные сукнодельческие районы в тяжелый кризис. Начать с того, что Голландия пол­ностью запретила ввоз сукна из Англии. В то же время у новой компании не было кораблей для самостоятельной доставки английского сукна в Прибалтику. Наконец, поскольку некрашеное сукно производилось главным об­разом в сельских районах, где не было ни технических средств, ни технологических навыков крашения и отделки сукна, проект Кокейна наиболее сильно ударил именно по ним. Из-за отсутствия сбыта остались без заработка многие тысячи работавших на скупщиков мастеров и под­мастерьев. Все кончилось тем, что спустя год король был вынужден восстановить в правах старую компанию купцов-авантюристов, продолжавшую вывоз некрашеных сукон.

Однако вернуть английскому экспорту этого основно­го национального продукта прежнее положение на европейских рынках уже не удалось вплоть до начала революции[6]. Между тем вопреки всем ухищрениям двора положение оставалось на грани критического. Хотя дохо­ды казны, доставлявшиеся пошлинами на ввоз в страну и вывоз товаров, в правление Якова I намного возросли, казна часто пустовала, и двору ничего не оставалось, как обратиться к массовой распродаже коронных земель[7]. В результате резко сократились рентные доходы короля в качестве лендлорда. Его финансовыми затруднениями воспользовалась палата общин, предложив ему отменить феодальные держания на рыцарском праве и уничтожить Палату по делам опеки, а также право закупки всего необходимого двору на рынке по льготным ценам. Хотя в общей сложности эти права короны оценивались пала­той в 100 тыс. ф. ст. в год, королю было предложено «обменять» их на фиксированный ежегодный доход в 200 тыс. ф. ст.

Однако этот так называемый большой договор не состоялся: король не желал расставаться с правами фео­дального сюзерена, столь важными для отстаивания [107] прерогатив короны, а палата общин в свою очередь сопро­вождала условия сделки все новыми требованиями к коро­лю.

Стремление парламента сузить возможности короны пополнять казну из источников, не подконтрольных ему, неизбежно выливалось в неразрешимый спор о границах королевской прерогативы. Что же касается финансовых затруднений двора, то помимо мотовства Якова I и его неумеренной щедрости к фаворитам немаловажную роль играла неэффективность финансовой системы, проявляв­шаяся не только в передаче сбора пошлин откупщикам, но и в том, что даже разрешенные парламентом налоги при­носили в казну лишь долю формально обещанных сумм. Причиной тому было покровительство местных властей состоятельным налогоплательщикам, занижавшим свои доходы и соответственно «облагавшимся» смехотворными суммами. Так, если 78 семей в Сассексе в 1560 г. облагались в среднем на сумму 48 ф. ст., то в 1621 г. - только на 14 ф. ст. Между тем все обострявшийся финансовый кризис двора толкал короля на поиски источников дохо­дов, независимых от воли парламента. Это в свою очередь обостряло конституционный конфликт, за которым, как мы видели, скрывались противоречия между режимом первых Стюартов, с одной стороны, и интересами так на­зываемых новых средних классов - с другой.

Характерные черты экономической и церковной поли­тики Якова I внутри страны были обрисованы выше. Остановимся вкратце на особенностях его внешней поли­тики. Известно, что Испания в начале XVII века оставалась не только наиболее обширной и могущественной колониальной державой, но и оплотом контрреформации в Европе. Со времени правления Марии Тюдор (1553 - 1558) Испания превратилась в самого «опасного национального» врага Англии, поскольку от нее исходила наиболее реальная угроза ее национальной независимости и восстановления католицизма, что повлекло за собой необходимость возврата церкви секуляризованных при Генрихе VIII имуществ.

И хотя крушение так называемой Великой Армады (1588 г.) эту угрозу отвело, однако полностью ее не ликвидировало. С началом Тридцатилетней войны эта угроза снова обрела реальные очертания. Если бы победа в ней досталась Испании, кто знает, как повернулись бы дела в Европе в целом и в Англии в частности. Однако Яков I, равно как и наследник престола принц Уэльский Карл (будущий король Карл I), на эту угрозу закрывал глаза. [108] Оба они были поклонниками католических монархий - испанской и французской, в которых видели образцы для подражания. В 1604 г. Яков I заключил мир с Испанией. В угоду ей он помиловал участников так называемого порохового заговора, смотрел сквозь пальцы на активизацию в стране папистов и иезуитов и почти полностью подчинил свою политику диктату испанского посла в Лон­доне графа Гондомара. Более того, во имя сближения с Испанией он ничего практически не предпринял для защиты «достояния» своей дочери Елизаветы и ее мужа Фридриха, курфюрста Пфальцского, от вторжения испан­ских войск в их владения. Наконец, Яков I был одержим планами бракосочетания своего сына, наследного принца Карла, с испанской инфантой. Его воображению рисовалось богатое приданое, которое поправило бы финансовое положение двора.

В парламенте 1621 г. раздавались громкие протесты против этих замыслов и требования войны с Испанией. В ответ Яков I распустил парламент, усмотрев в его действиях недопустимое вторжение в сферу политики, со­ставлявшую исключительную прерогативу короля. Граф Гондомар охарактеризовал этот акт как «лучшее из того, что случилось в интересах Испании и католической веры со времен, когда Лютер сто лет назад начал проповедь ереси». Однако планы испанского брака провалились, и Карл вернулся в октябре 1623 г. из Испании опозо­ренный отказом. Страна ликовала. Лондонцы устроили на улицах праздничную иллюминацию. Теперь уже и Карл, и могущественный фаворит Якова I герцог Бекингемский, сопровождавший Карла в поездке, выступи­ли за немедленную войну с Испанией. Парламент 1624 г. оказался на удивление щедрым, вотировав Якову I сразу три субсидии с условием объявления войны Испа­нии и помощи курфюрсту Фридриху. Однако, плохо снаряженная и наспех отправленная на защиту его владе­ний от испанцев, английская военная экспедиция закончи­лась полным провалом.

Между тем Карл женился на ревностной католичке, сестре французского короля Людовика XIII Генриетте-Марии. При этом он дал частное обязательство, скреплен­ное его отцом Яковом I, предоставить английским католи­кам такие же «вольности и привилегии», которые были предусмотрены несостоявшимся брачным договором с испанской принцессой. В 1625 г. Карл I обязался направить корабли против французских протестантов (гугенотов), блокированных королевским войском с суши в портовом [109] городе Ла-Рошель. Однако команды кораблей - участники этой экспедиции - подняли мятеж, воспроти­вившись столь кощунственной в их глазах цели: протестанты поднимают оружие против протестантов. Тогда возглавивший экспедицию герцог Бекингем изменил ее назначение: объявив в 1627 г. войну Франции, он напра­вил корабли на выручку осажденной Ла-Рошели. Однако и эта экспедиция закончилась полным провалом - английские корабли так и не сумели прорваться в гавань.

В восприятии оппозиционных кругов это было «наи­большее унижение, которому когда-либо подвергалась эта нация». Вопреки настоятельным требованиям купечества войны с Испанией, не только заклятым врагом Реформации, но и очевидной помехой на путях к рынкам Нового Света, Карл I продолжал тайно заигрывать с нею. В це­лом католические симпатии Якова I и Карла I (их жены были католичками, при дворе Карла I католические священники открыто отправляли католическую мессу) в сочетании с церковной политикой архиепископа Лода, с его стремлением удержать в англиканском культе по­больше «знаков» католического «благолепия» вызывали в среде оппозиции подозрения в существовании «загово­ра» с целью вернуть Англию в лоно католицизма.

[1] См. главу I.

[2] Подавляющее большинство английского народа, поскольку речь шла о праве участвовать в парламентских выборах, не относилось к чис­лу «свободных». Напомним, что сэр Томас Смис включал в этот разряд поденщиков, бедных хозяев, торговцев или лавочников, лишенных свободной земли, копигольдеров и всех ремесленников: «...они не обла­дают ни голосом, ни властью в нашем государстве, и их не принимают в расчет, за исключением того, что ими только следует управлять». Таким образом, и публичная свобода рассматривалась в качестве привилегии прежде всего обладателей земельной собственности определенной юридической категории (фригольд) и определенного размера (с годовым доходом 40 шилл.). В результате ею обладало лишь абсолютное меньшинство английского народа - фригольдеры в деревне и так назы­ваемые фримены в городах. По сути палата общин была по своему составу однородно дворянской, ибо в подавляющем большинстве случа­ев и города были представлены джентри.

[3] Что ставило человека в положение, близкое к объявлению его вне закона.

[4] Так, в Лондоне проверка качества шерстяных тканей, предназна­ченных на экспорт, превратилась при Якове I в откровенную торговлю «штампом», подтверждавшим их «добротность». Вместе с тем сам по себе институт контролеров не мог не тормозить распространение новой техно­логии в сукноделии, в частности в производстве более легких шерстяных тканей.

[5] Профессор К. Хилл приводит следующие многозначительные данные: из каждого шиллинга, переплаченного потребителем из-за существования монополии на данный товар, корона извлекала только 1/2 пенса, т. е. 1/8, а 7/8 присваивал владелец монополии.

[6] Хотя в условиях торгового кризиса начала 20-х годов XVII века парламент объявил вывоз крашеных и отделанных сукон свободным для всех, однако купцы-авантюристы сумели вернуть себе, разумеется за немалую плату в казну, монополию.

[7] Елизавета I продала коронных земель стоимостью 800 тыс. ф. ст., а Яков I - на сумму 775 тыс. ф. ст., что сократило поступавший с них доход дополнительно на 25 %.